«Времени нет, ставь 5»
18 июля на «Литературном перекрестке» в «Шишковке» сошлись пути победителя российской литературной премии «Большая книга» Евгения Водолазкина и жителей региона: автора «Лавра» и «Авиатора» с трудом отпустили через 2 часа.
Евгений Германович Водолазкин — литературовед, писатель, доктор филологических наук, ведущий научный сотрудник Института русской литературы (Пушкинский Дом) РАН, главный редактор альманаха «Текст и традиция». Победитель российской национальной литературной премии «Большая книга» и премии «Ясная Поляна» за роман «Лавр» (2013), обладатель второй премии «Большая книга» за роман «Авиатор» (2016); награжден сербской литературной премией «Милован Видакович» и итальянско-русской Премией Горького (Сорренто).
Романы Евгения Водолазкина третий год занимают верхние ступени рейтинга читательского интереса, на «Лавра» и «Авиатора», едва они поступили в фонд библиотеки, сразу установилась очередь, а электронные версии книг, недавно купленные «Шишковкой» для читателей в «ЛитРес», бьют все рекорды по запросам. Надо ли говорить, что встреча с таким писателем была долгожданной?! В этот день на 4 этаже «Шишковки» собралась публика, которая лучше всяких исследований показала, что весьма преждевременно записывать современных людей в «не читающие»: более 300 человек разного возраста, социального статуса, из Барнаула и районов края, заполнили зал. Такого аншлага не было ни на одной творческой встрече в новейшей истории библиотеки!
Встреча началась с вручения подарков: визит писателя мы предварили конкурсом вопросов, и победители, которых выбрал сам автор, в этот день получили от библиотеки книги «Авиатор» с автографами Евгения Водолазкина. Двое лидеров не смогли приехать, а одна из победительниц – Елена Щуревич, смогла задать свой вопрос лично: «На ваш взгляд, какой должна быть книга, написанная сегодня, в 2017 году, чтобы ее читали и перечитывали через 100 лет?». Вот что ответил писатель:
— Книга не должна быть сиюминутной, не должна сосредотачиваться на сугубо современных и частных вопросах. Это должна быть книга с мощным метафизическим подтекстом. Только такие вещи будут интересны спустя 100 лет, — о чем бы вы ни писали. О линолеуме, пластиковых бутылках, застекленных помещениях – все это хорошо, но может быть только рамкой для каких-то общечеловеческих, вечных, метафизических вещей. Все потом исчезнет: линолеум снимут, стекло разобьется, но останутся чувства тех, кто ходил по линолеуму, кто смотрел на встречу сквозь стекло… Останутся его глаза. (Это Евгений Германович увидел, как и в застекленных дверях зала стояли поклонники его таланта, — прим. ред.). Вроде как нахальство с моей стороны: получается, я знаю, как писать, чтобы меня читали через 100 лет. Но одно дело знать, а другое – уметь. У меня это не всегда получается, но я буду пробовать!
Не остались без ответа и два других победивших вопроса. Татьяна Безденежных интересовалась (по роману «Соловьев и Ларионов»): «Знаменитый профессор Никольский, наставляя своего студента Соловьева, сказал: «Друг мой, наука скучна. Если вы не свыкнетесь с этой мыслью, вам будет нелегко ею заниматься». А какое, особенно запомнившиеся, наставление вы получили от своего научного руководителя Дмитрия Лихачева, и помогло ли оно в вашей научной работе?».
— Дмитрий Сергеевич как-то сказал фразу, которая произвела на меня очень сильное впечатление и всегда была для меня путеводной: «наука должна держать истину на коротком поводке». То есть, если писатель может что-то придумывать, отпускать фантазию в дальний полет, то ученый должен идти шаг в шаг за материалом и той научной истиной, которая им добывается. Научный текст не должен быть веселым, но у него в глубине есть своя драматургия, которую надо почувствовать, а не стремиться к фразам, обобщениям, — они практически все лживы. Ученому надо говорить спокойно. Это будет не броско, но содержать научную истину. А позже, в самом последнем докладе, Лихачев сказал так: «В науке самое главное – человеческое начало и доверие предшественников». И это тоже произвело на меня сильнейшее впечатление.
Красивый, по оценке писателя, задала вопрос Татьяна Сизинцева из Сросток: «Считается, что писатель похож на своего героя. Сколько Евгения Водолазкина в его Устине? (для меня он Устин, хотя на протяжении романа у него четыре имени). Что своему герою Вы отдали от себя?
— Вопрос для меня важный и до некоторой степени тревожный. Устин – юродская ипостась Лавра. Насколько я юродивый? В каком-то смысле да: я тоже иногда юродствую. Моя жена занимается юродивыми профессионально, и после этого вопроса я задумался: а почему она это делает? Может, жизнь со мной так ее вдохновила на это и она меня как материал для исследований использует? Я действительно немножко Устин, как и любой человек, наверное. А если говорить серьезно… Юродство – это ведь очень глубокая вещь. Это не Павленский и Pussy Riot, юродство — это когда человек пытается убрать пафос, с одной стороны, пытается улучшать жизнь по мере своих сил, а с другой стороны этого стесняется… Вот вспомним Николая Васильевича Гоголя: слова о видимом миру смехе и невидимых миру слезах – это чисто юродский подход. Ведь смеяться имеет право только тот, кто способен оплакать это. А иначе смех жесток и разрушителен. Скальпель в руки может брать только тот, кто способен сделать операцию и помочь страдающему.
Конечно, не упустил возможности задать вопрос коллеге ведущий встречи декан факультет массовых коммуникаций, филологии и политологии АлтГУ Сергей Мансков. Его интересовало, как и когда у Евгения Германовича «произошел щелчок» и он «из ихтиолога стал рыбой». На это герой дня ответил с юмором:
— На подобный вопрос хорошо ответил некогда Умберто Эко. В свой критический возраст (между 40 и 50) мужчина часто сбегает с любовницей на Багамы. У Умберто и у меня такой возможности не было, поэтому мы начали писать романы. Говорю «мы» не потому, что и он и я поздно начали. А потому, что, когда мы общались, моя издательница сказала ему, что меня называют русским Умберто Эко. Он пожал мне руку и сказал: «Выражаю свои соболезнования». А на самом деле вопрос глубокий и важный, я себе его ставлю сам время от времени… Есть только одно занятие на свете, которое соединяет рациональное и эмоциональное – это литература. Когда ученый начинает писать красиво — это ужасно. Наука должна быть некрасивой, не изящной и не будоражащей душу, она должна быть истинной. Хуже только, когда писатель начинает писать научно. Я пишу просто как человек: плачу с моими героями, негодую, строю какие то схемы для них, но они из них выходят: они живые, двигаются. Думаю, не надо идти впереди героя, надо идти за ним и смотреть, что он может делать, а не давить на него. Надо тихо из-за кустов наблюдать за героем, — и он сам развернется. Я отключился от знания того, как надо писать. Но филолог во мне возвращается, когда текст уже написан: тогда я на него смотрю главами филолога. Даже двух: потому что первый мой читатель – жена – тоже филолог. И смотрю: здесь длинно, здесь фраза набекрень, тут начинаю учить… Это все потом убираю безжалостно.
Продолжая тему Умберто Эко. В ходе встречи Евгений Германович рассказал несколько историй, связанных с этим писателем. Вот коротко еще парочка:
— Однажды Умберто Эко и меня пригласили на один книжный фестиваль в Италии. Моя издательница говорит: надо ему подарить книгу и подписать: «Умберто Эко от русского Умберто Эко». Я предложил иной вариант: «От русского Умберто Эко – итальянскому Умберто Эко». Издательница сказала, что это уже хамство. Ну я и подписал, как она сказала. А когда мы встречались. Я ему объяснял, почему я — не он. Что с огромным уважением отношусь к тому что он делает, но сам-то занимаюсь совсем другими вещами. Умберто Эко интересует, в первую очередь история, а меня, выражаясь по-лермонтовски, история души. Это разные вещи.
— В Эдинбурге на книжном фестивале писатели выступали перед публикой по двое. Меня поставили с одним англичанином. Спрашиваю организаторов, почему именно так пару сформировали? А мне говорят: «Да он английский Умберто Эко». И тут я почувствовал, что тут как с сыновьями лейтенанта Шмидта!
Сергей Мансков, конечно, очень хотел задать еще 452 вопроса, но журналист Сергей Зюзин так настойчиво тянул руку, что отказать ему было невозможно: «Как вы относитесь к такому явлению, как союзы писателей?»
— Очень актуальный вопрос. Та ситуация, которая сейчас сложилась в нашей стране, ненормальна и долго существовать не может. У меня сложные отношения к союзам писателей. Я туда не вступал: мне всегда казалось, что писатель – существо одинокое. А пару лет назад меня попросили вступить в питерский союз писателей: сказали, когда для тебя это имело значение, ты не просился и это достойно. А сейчас, когда не имеет значения, вступи, потому что так легче просить помощи каким-то престарелым писателям, которые уже не имеют сил и нуждаются. Я подумал и вступил вопреки своим принципам. И стал думать о его судьбе. Союзов много и все они условно делятся на патриотические и демократические. Хотя по факту там в каждом смешение всего и вся. Союзы писателей есть во всем мире, но они не идеологические, а профессиональные. И нужно бы создать у нас один союз писателей – именно профессиональный. Конечно, это сложная процедура – кто писатель а кто нет, кто это будет определять и как? Материя слишком тонкая. Но проблема не только в этом: у нас есть законы о каких угодно профессиях. А о писателях нет. И нет такой профессии официально! Но у нас многие пишут профессионально и зарабатывают тем себе на жизнь, по крайней мере, пытаются. А у писателя может закончиться фантазия, он перестанет писать, — а жить ему на что-то надо. В других профессиях существует пенсия. А у писателей — нет. Вот если бы был некий институт, который бы говорил с властями от лица всех писателей и защищал их интересы, это бы имело смысл. Вот к этому нужно идти – от идеологических союзов к профессиональному. А идеологические разногласия или согласия – это в журналах, на публичных встречах пусть обсуждается. Но зачем во имя этого делать союз писателей?!
Потом были другие вопросы из зала, и каждый, — что вопрос, что ответ, были глубокими, порой, только отталкивающимися от литературы: Евгений Германович говорил о культуре, религии, истории и времени. Кстати, о времени. В ходе беседы он рассказал случай, который произошел у него с другом, писателем Алексеем Варламовым:
— Получаю от него sms: «Студентка сдает современную литературу, отвечает по «Лавру». Она его читала, говорит, плакала неделю. Я ее спросил, в каком веке происходит действие. И она не может ответить. Что ей ставить?» Я срочно пишу: «Леша, времени нет. Ставь 5»!
Если бы не необходимость идти по красной дорожке (а в этот вечер открывался Всероссийский Шушкинский фестиваль, собственно, частью которого и является традиционный «Литературный перекресток»), Евгений Германович, пожалуй, до темна остался в «Шишковке»: зал не хотел его отпускать. Но, не смотря на поджимавшее время, наш гость провел автограф-сессию, в ходе которой успел и отвечать на вопросы и фотографироваться с читателями. «Хвост» очереди насчитывал более 100 человек, — и ни один не остался без внимания. «Мне очень понравилась встреча. Люди такие доброжелательные, заинтересованные», — сказал Евгений Водолазкин, покидая библиотеку.
