«Харон и другие мерзавцы, Которых Ты встретишь по Пути в Ад»
Алтайская краевая библиотека им. В. Я. Шишкова и писатель Глеб Шульпяков продолжают проект . Сегодня для читателей — новая книга писателя, художника и профи рекламной индустрии США Валерий Бочкова.
Валерий Бочков вырос в Москве, окончил художественно-графический факультет столичного вуза, с 1995 по 2000 год работал креативным директором рекламного агентства Грей (Grey Worldwide) в Москве и Нью-Йорке. Затем переехал в США, где живет и работает в настоящее время: пишет книги, активно «выставляется» как художник, разрабатывает визуальные концепции для популярных шоу канала «Дискавери». Валерий Бочков — член американского ПЕН-Клуба, член союза художников Москвы, лауреат «Русской Премии» 2014 года.
В активе Валерия Бочкова романы «К югу от Вирджинии», «Время Воды», «Автопортрет с Луной на Шее» и «Берлинская Латунь», сборники прозы «Брайтон Блюз», «Сахарная Мельница», «Черви-козыри» и «Ничего личного». Сегодня благодаря участию в проекте московского поэта и писателя Глеба Шульпякова мы представляем вашему вниманию отрывок из нового романа Валерия Бочкова «Харон и другие мерзавцы, Которых Ты встретишь по Пути в Ад». Пока книга готовится к печати в одном из столичных издательств, вы уже можете познакомиться с новым произведением!
ХАРОН
и другие мерзавцы,
Которых Ты встретишь
по Пути в Ад
Пролог
В четырнадцать лет я убежал из дома. Это был мой второй побег, первый раз я удирал ещё в России из Звенигородского приюта. Тогда мне только стукнуло девять, я был сопляк и дурак. Меня поймали на третьи сутки на Казанском вокзале.
На этот раз я подошёл к вопросу по-взрослому. Раздобыл армейский компас, распечатал крупномасштабную карту, такую подробную, что на ней были нанесены не только грунтовые просёлки, но даже тропы, броды в реках, ручьи и источники с питьевой водой.
Из карманной мелочи и денег на кино я скопил девяносто пять долларов. В рюкзак упаковал спальный мешок на гагачьем пуху (рюкзак и спальник выцыганил на барахолке за двадцатку у одноглазого сержанта), алюминиевую флягу, пять упаковок галет с изюмом и орехами, большое красное яблоко и книжку Стругацких.
В боковой карман рюкзака спрятал нож, настоящую охотничью финку с хищными зубцами на конце лезвия и мелким, почти незаметным, но обидным клеймом «Сделано в Китае». Ножи должны производиться в Мексике, в Марокко, в Испании. В каком-нибудь Толедо, сухощавыми и загорелыми брюнетами с уверенными пиратскими лицами. Или в Швеции среди диких фиордов и клюквенных болот. На худой конец в Финляндии, ну уж никак не в Китае.
Из Чикаго автобусом я добрался до Вирджинии, по странному совпадению я снова бежал на юг, правда, на этот раз на другом полушарии. В Ричмонде, в придорожной закусочной, мне удалось уболтать мелкую старушонку, она подбросила меня на своём розовом «плимуте» к Монтичелло. Оттуда на лесовозе, гружённом пахучими соснами, я добрался до Совиного Ручья.
Я вырос в казённых интерьерах, где стены покрашены мышиной краской, мокрой и холодной на ощупь, где чувства классифицируются по степени их рациональности, где понятие «выживание» имеет буквальное значение. Страх — деструктивная эмоция, страх мешает выживанию; не будучи смельчаком, я научился не бояться из соображений рациональности. Когда меня перевели в старшую группу, там, в Звенигороде, на той же неделе Гогу нашли повешенным в душевых. Списали как самоубийство, хотя из-под лопатки у него торчала обломанная заточка и все знали, что это заточка Хвоща. А помогали труп вешать Джуга и Дятел. Это тоже знали все. Гога один раз вступился за меня, а когда его убили, я промолчал. Я струсил и предал его из соображения рациональности. Я не рассказывал про интернат никому — ни Блейкам, ни в школе, не потому что поначалу был слаб в английском, я просто не хотел снова погружаться в ту толщу боли. Да и не понял бы никто.
Лесовоз скрылся за поворотом, я достал карту и сразу нашёл Совиный Ручей. Самого ручья видно не было, я стоял на обочине рядом с ржавым указателем, пробитым дробью как решето. Где-то надрывно звенела цикада. Солнце уже садилось, и макушки придорожных сосен затейливыми кружевами чернели на фоне розового неба. Обрывки мелких облаков плавно тянулись на восток, на миг мне показалось, что я вижу, как вращается земля — сосны, фиолетовый лес за ними тихо прокручивались под неподвижным зефирным куполом.
Тропа шла в гору, новые кеды упруго ступали по опавшим иголкам, бурым и мягким, как медвежья шерсть. С ветки беззвучно сорвался ястреб, нырнув под сосновые лапы, свечой взмыл вверх. Я вздрогнул от неожиданности, птица едва не задела меня крылом. Где-то слева, за густым орешником, ворчал ручей. Оттуда тянуло сырым холодом.
Впереди, за чёрными стволами, открывалась поляна. На дальней опушке стоял человек в долгополом пальто, он целился из ружья в корягу. Быстро темнело, по траве полз туман, казалось, что мужчина по колено забрёл в какую-то муть. Коряга вдруг ожила, человек отпрянул. Я уже вышел на поляну и увидел, что это был волк. Его передняя лапа угодила в капкан. Зверь не скулил, молча следил за человеком, за ружьём. Я подошёл ближе. Волк поймал мой взгляд, несколько секунд глядел мне в глаза, безнадёжно и тоскливо. После обречённо отвернулся к лесу.
— Что вы делаете? Так нельзя, подождите, — остановился я и крикнул, сжав кулаки. — Нельзя!
Мужчина удивлённо повернулся.
— Поляк, что ли? — спросил он.
На нём было холщевое пальто, мятое, словно скроенное из старых мешков. В бритой угловатой голове было что-то рачье, то ли розовато-красная кожа, то ли белёсые выпуклые глаза с седыми ресницами. «Раковая шейка» — вспомнил я странное название конфет. Бровей на лице не было.
— Не поляк, — огрызнулся я. — Русский.
— Вот и ступай своей дорогой, русский.
Волк слушал, я видел настороженное ухо. Сосновый бор почернел и придвинулся, где-то за ним закатилось солнце. Небо напоследок засветилось персиковым, нежным, почти волшебным сиянием. По диагонали протянулась ртутная жилка — след самолёта.
— Ну да! Вот если бы вас так, — я зло поддёрнул рюкзак. — Безоружного…
— Как? — тихо спросил он. — Как так?
— Вот так, в упор.
Его рачье лицо отливало розоватым блеском, короткий нос, казалось, покрыт лаком. Он неожиданно улыбнулся, выставив крупные зубы.
— Тебя как звать, парень? — он приблизился ко мне почти вплотную.
— Николай.
— Ты думаешь, Николай, так легко убить? Ты думаешь — всех-то дел — курок нажать, да?
Рак был длинным малым, на голову выше меня. От него воняло сырым костром — горький, противный запах. Он сплюнул в траву.
— Мой отец говорил: каждый день ты должен кого-то убивать. Муху, крысу. Каждый день… — Рак засмеялся. — Тогда в решающий момент рука не дрогнет. В решающий момент…
Он неожиданно протянул мне ружьё.
— На! Попробуй сам.
Ружьё оказалось старым двухзарядным «ремингтоном», увесистым, гораздо тяжелей, чем я ожидал, цевьё было тёплым и скользким от его потных рук. Мой указательный палец осторожно лёг на маслянистый курок. Мне всегда казалось, что оружие должно придавать уверенности, на деле я ощутил неудобство и растерянность.
— Приклад в плечо… Вот так…
— Знаю… — я вжал приклад в плечо. — Ну и?
Рак сделал шаг назад, неожиданно приподнял ствол «ремингтона» и упёр его себе в грудь. Я замер, хотел сглотнуть, во рту была сушь. Мой указательный палец мелко дрожал на спусковом крючке.
— Ну и? — тихо передразнил он меня. Его выпуклые глаза гипнотизировали меня, я не мог отвести взгляда от этих водянистых, в розовых прожилках, воспалённых глаз. От белых ресниц, похожих на свиные щетинки. Мне пришла неожиданная мысль, что он альбинос.
— Ну что, Ник, — так же тихо спросил он. — Сможешь нажать курок? Или кишка тонка?
«Ремингтон» стал вдвое тяжелей. Страшно хотелось пить. Снизу, из желудка поднималась тошнотворная слабость, между лопаток скользнула щекотная капля. Если бы ствол не упирался в его грудь, у меня вряд ли хватило сил удержать ружьё.
— Вот видишь, — ласково проговорил он. — Не так это просто — убить. Навык нужен.
Левой рукой он взялся за ствол, мои пальцы разжались сами. Он ловким жестом перехватил ружьё за цевьё, уверенно прижал ствол к волчьей голове и спустил курок.
*****
Я повернулся. Розалин резко встала с белой скамейки, за ней зеленел пышный розовый куст, с мелкими, приторно ароматными цветками. Я улыбнулся и уже хотел отпустить какую-то шутку, но она торопливо потянула меня к машине.
– Тебя ищут, – громким шёпотом сказала она, когда я захлопнул дверь.
– Я знаю, полтора миллиона на дороге не валяются. Конечно, ищут.
– Кончай хорохорится. Час назад человек меня расспрашивал, я отправила его, верней, их в сторону Мидлберри.
– Их?
– Один зашёл в ресторан. Бритый, на кабана похож. Ещё трое в машине сидели.
Я не испугался – я знал, что рано или поздно меня найдут. Морально я был готов к этому. Меня поразило, что нашли так быстро.
– Какая машина?
– Белая… – Розалин запнулась. – Легковая.
– Теперь я их узнаю сходу.
Ветровое стекло покрывалось каплями, мелкими и аккуратными, как ртуть. Пейзаж за окном тускнел и будто терял фокус, дождь сонно барабанил по крыше. Розалин взяла меня за руку, её ладонь была не просто холодной – ледяной. Я подумал, что у меня не больше часа. А, может, меньше. Может, они уже ждут меня в Медвежьем Ручье.
Я включил дворники, затормозил у ресторана. Розалин открыла дверь.
– А если в полицию… – растерянно предложила она. – Шериф Нортон…
– Нет, – мягко перебил я, сжал её кисть. – Ты ж замёрзла, вся ледяная, господи…
Притянул за плечи, прижал. Она тихо шмыгнула носом, хотела что-то сказать, по голосу я понял, что она сейчас заплачет.
– Всё будет хорошо, – прошептал я. – Всё будет просто замечательно.
– Ник…
– Мне надо спешить.
– Да-да, – она торопливо ткнулась губами в щёку, в лоб, в губы. – Да, конечно.
Вполне возможно, что это был мой последний поцелуй – невесело подумал я. Розалин хлопнула дверь, потом, вспомнив что-то застучала в стекло пальцем. Я опустил стекло.
– Я живу за Совиной горой, отсюда три мили, – она махнула куда-то на запад. – Там сгоревший амбар, потом мост через ручей, справа мельница и старое кладбище. Проехал кладбище и сразу наверх – наш дом на холме. Красная крыша.
Я кивнул, тронулся.
– Сразу за кладбищем! – крикнула она вслед.
Я воткнул вторую передачу и дал газ. Плюясь щебёнкой, выскочил на шоссе. Мокрый асфальт сиял траурным лоском, в моей голове крутилась её последняя фраза: сразу за кладбищем. Мимо с рёвом пролетел огромный трейлер, гружёный брёвнами.
– Сразу за кладбищем… – пробормотал я, выжимая педаль газа.
Джип я загнал за сарай, с дороги его видно не было. От дома тоже. Наверху, в спальне, быстро переобулся в старые чёрные кроссовки, натянул свитер и куртку. Рассовал по карманам запасные обоймы. По две в карман, застегнул. Карманы на «молнии» – очень полезное изобретение. Проверил «глок», – передёрнув затвор, нажал курок – боёк звонко щёлкнул. Вставил обойму. Сунул пистолет за пояс.
Справа от сарая были сложены дрова, очевидно, очень давно – поленница просела и обросла мхом, кое-где из мха рос ярко зелёный папоротник, краснели ягоды брусники. Сразу за дровами начинался лес. Я перелез через поваленную сосну, отсюда хорошо был виден подъезд к дому, часть дороги и крыльцо. Из-под ног выпорхнула иволга, сердито уселась на ветку орешника прямо надо мной и принялась громко ругаться.
Гости появились через семнадцать минут – по привычке я вёл хронометраж. Белая легковая машина оказалась «бентли-империалом» с нью-йоркскими номерами. Глупость, конечно, но мне стало лестно, что убивать меня приехали на таком шикарном авто.
Я присел, снял пистолет с предохранителя. Дождь, похоже, потихоньку заканчивался, последние капли шуршали в листве тихо и настороженно, будто перешёптываясь. Лес вокруг был тёмным, мокрым. Монотонно пела река. Я зачем-то провёл ладонью по мху, нежному, как влажный бархат. Иволга замолчала, но не улетела, сидела наверху, хитро поглядывая на меня чёрным глазом. Я, заискивая, подмигнул ей, приложил палец к губам. Мерзавка насмешливо свистнула и, словно издеваясь, выдала звонкую трель.
Передняя дверь «бентли» распахнулась, из машины вылез крепкий мужик с бритой головой. Точно, кабан. Грузно поднялся по ступеням, постучал в дверь. Прислушался, постучал ещё раз – громче. Прошёлся по крыльцу, пнул ногой ведро, ведро с грохотом покатилось по доскам веранды. Мужик помаялся ещё с минуту, бродя взад и вперёд, напоследок двинул в дверь башмаком, вернулся к машине. Окно задней двери опустилось на четверть, кто-то выдул оттуда тонкую струю дыма. Кабан подошёл, пригнулся. Я услышал голос, но слов не разобрал. Кабан кивнул, услужливо раскрыл дверь.
Я рассчитывал на шаха, ожидал бородатого эмира, на худой конец главаря банды абреков с тупорылым десантным «калашниковым» и зелёной драпировкой, на фоне которой мне должны были отрезать голову.
Из машины вышла женщина. Она выпрямила спину, огляделась, уронила сигаретный окурок в траву. Иволга над моей головой пронзительно просвистела.
– Мистер Саммерс! – женщина повернулась спиной к дому и в профиль ко мне. – Кончайте прятаться. У меня к вам дело.
Голос прозвучал уверенно, чуть насмешливо, сидеть за дровами мне показалось глупо и унизительно. Сунув пистолет в левый карман куртки, я неспешно выбрался из укрытия.
– Вот вы где! – женщина засмеялась, потом закашлялась – курить ей явно нужно было завязывать. – В лесу гуляете?
Моя левая рука лежала в кармане, я вспомнил, что куртку мне эту подарила Хелью на Рождество лет пять назад. Очень не хотелось её дырявить.
– Пусть этот сядет в машину, – я указал подбородком на кабана.
Женщина кивнула. Кабан зыркнул на меня, забрался на переднее сиденье, хлопнул дверью.
– Ну? – она вопросительно посмотрела. – Может, в дом пригласите?
Я не мастак определять женский возраст, сидя за дровами, я решил, что ей лет тридцать пять-сорок, вблизи она выглядела куда как старше – явно за полтинник. Особенно руки. Худые, костистые, с длинными перламутровыми ногтями, они казались руками породистой старухи.
– Прошу! – я церемонно пропустил её вперёд.
Пройдя в гостиную, она оглядела коллекцию мёртвых голов, хмыкнула, села в кресло. Закурила, чиркнув кокетливой дамской зажигалкой. Я взял стул за спинку, поставил перед креслом. Сел, левый кулак горел, рукоять пистолета была как утюг. Часы на стене показывали два по полудню, они отставали на семь минут.
– Я хочу нанять вас, мистер Саммерс, – она стряхнула пепел на пол. – Возглавить один проект.
Я посмотрел на пепел, потом ей в лицо.
– А если я откажусь? – глядя прямо в глаза спросил я.
Она усмехнулась, выпустила дым.
– А вот такой возможности у вас нет, – она насмешливо покачала головой, добавила пренебрежительно. – И вытащите этот дурацкий пистолет из кармана, никто вас тут убивать не собирается.
– А если я откажусь, – упрямо повторил я, опустив на этот раз знак вопроса.
На её лице, «со следами былой красоты» – как писали в старых романах (быть может пишут и сейчас – я беллетристику не читаю), – появилось недоброе выражение: глаза стали холодными, губы поджались. Она щелчком отправила окурок в камин, тихо и зло сказала:
– У меня нет времени валять дурака.
Достала из кармана и протянула мне сложенный листок бумаги. Я развернул – это был калифорнийский адрес Хелью, адрес, который не знал никто, кроме меня.
– И давайте, мистер Саммерс, на этом закончим наш драмкружок и перейдём к делу. Идёт?
25
У неё был добротный британский акцент, лондонский – так говорят в Челси и Кенсингтоне, на Найтс-Бридж. Долгая шея, крутой, высокий лоб и вполне мужской подбородок, она напоминала борзую, но не выставочную – хрупкую, фарфоровую, а матёрую, охотничью, какая запросто может затравить волка.
– Начнём с приятного, – сказала она. – Ваш гонорар, мистер Саммерс, составит тридцать миллионов американских долларов.
Я почти раскрыл рот, меня поразила даже не сама сумма – в этот момент я чётко осознал две вещи: дело предстоит определённо гнусное – это во-первых, а во-вторых, в конце операции меня скорее всего постараются ликвидировать.
– И что же от меня требуется? – голос у меня чуть осип, я прокашлялся. – Украсть Биг-Бен? Поднять мятеж в Шотландии? Свергнуть королеву Елизавету и передать власть в руки трудящихся Великобритании?
– Мне нравится направление вашей мысли, – она запнулась, разглядывая носорожью голову под потолком. – Господи, ну и страшилище… Вы, оказывается, и на зверей тоже охотитесь?
– И на них тоже. Не отвлекайтесь от темы, пожалуйста.
– Да-да, конечно. Назовём акцию, к примеру, так – «Стремительная операция по устранению одного важного человека».
– Стремительная? – я хмыкнул.
– Удар кинжалом, – она сделала острый жест рукой. – Знаете, у марокканских бандитов есть такой удар, «бабочка» называется. Бьют клинком вот сюда, – она ткнула пальцем в основание своей шеи. – Тут вот ямочка, видите?
Я кивнул, мол, вижу. Меня удивил круг её интересов.
– «Бабочка», – задумчиво повторила она, потом оживилась и деловито продолжила. – Я предоставлю вам всю необходимую информацию, вы разработаете план, мы его обсудим и утвердим. Закупим оборудование и снаряжение – ну вы там знаете, что понадобится, все эти ваши штуки, инструменты и оборудование… – сказала она небрежно, словно речь шла о ремонте водопровода.
Она встала, прошла взад и вперёд, взяла со стола колоду карт.
– Подберём вам толковых помощников, вы сами решите – сколько и какой квалификации. Организуем тренировочную базу…
– Погодите, – я тоже встал. – В чём моя функция?
– Ваша функция? – она всерьёз удивилась. – Вы что, меня разыгрываете? У вас одна функция, одна! Переправлять конкретных людей из этого мира в мир иной. Как у Харона. Вы Данте читали? Или хотя бы «Мифы древней Греции».
– Читал, – огрызнулся я. – В приюте.
– Ну вот и отлично.
– Пожалуйста поправьте меня, если я ошибаюсь, но вы всерьёз хотите чтобы я организовал покушение на какого-то…
– Не ошибаетесь, – ласково перебила она меня. – Именно так.
Она ловко перетасовала карты, развернув веером, вытащила одну.
– И кого же мы собираемся… – я мотнул головой в сторону двери. – Переправить через Стикс?
– А вот его, – она положила карту на стол.
Это был король пик.
– А имя у него… – начал я, но она быстро приложила палец к моим губам.
– Никаких имён, – прошептала она. – Никаких имён. Мы будем звать его Тихий.
Она щёлкнула ногтём по карте.
– Просто Тихий. Понятно?
Я кивнул. Она взяла карту, разглядывая, приблизилась к окну. Снаружи распогодилось, там вовсю голосили птицы. Лучи пробивалось сквозь листву, кружевные солнечные пятна сонно ползали по пыльному стеклу. Окно стало похоже на витраж.
– А страна? – спросил я. – Или тоже секрет…
– Ну почему… – она задумчиво разорвала короля пик пополам, сложила и порвала ещё раз. Подошла к камину, выбросила обрывки в золу. Повернулась ко мне.
– Кстати, как у вас с родным языком? – спросила она на чистом русском. – Не забыли, Николай?
У неё были на редкость маленькие уши, совсем кукольные. Бледные, без серёжек, они выглядели ушами ребёнка, почти младенца.
– Да, – словно вспомнив, добавила она. – Меня зовут Анна Кирилловна. Зовите меня Анной.
Она выставила острую ладонь, мне не оставалось ничего другого – я пожал её.
26
Тихий родился на безнадёжной рабочей окраине в семье тюремного охранника. Рос в промозглом бараке, стоявшем среди других, таких же кособоких хибар. Рядом чернел тухлый пруд, где хозяйки топили слепых котят. Вокруг – канавы с мутной водой, чавкающая грязь, мусорные кучи. В отдалении дымили какие-то кирпичные трубы, дождь, казалось моросил и днём и ночью – так, по крайней мере, ему вспоминалось.
Вспоминались пустыри, заросшие лопухами, там они дрались с пацанами из Ляврино, там же, на пустыре за кладбищем, его поймал и изнасиловал одноглазый бродяга, из церковных бомжей. Бомжи эти жили в заброшенной церкви, местные так их и звали «церковные». О них ходили жуткие слухи, говорили, что они воруют детей. Действительно, в конце марта, когда наконец сошёл снег, в Сивой балке нашли два мелких черепа и детские кости, завёрнутые в мешковину. Приезжала районная милиция, пузатый полковник вылез из «волги», долго бродил среди чахлых осин. Он курил и громко материл понурых ментов, молча сопровождавших его.
Тихий часто болел, не вылезал из ангин, в школу под серый форменный пиджак мать напяливала на него свою старую кофту – он по дороге стаскивал её и прятал в портфель. В классе его дразнили Рыбой за вялость и бледность, на физкультуре он стоял в самом конце шеренги, ниже был только Петриков – рахитичный сын школьной уборщицы-алкоголички и неизвестного отца. Изнурённый простудами и онанизмом, – он рукоблудил даже на уроках, сидя в углу, на задней парте и жадно впиваясь взглядом в спину и толстую косу Нинки Рамазановой, бойкой отличницы и старосты класса, иногда из жалости дававшей ему списывать математику, – Тихий был страшно одинок. Ничтожный Петриков был не в счёт, тем более что в девятом классе он попал под товарняк, который вёз торф из Дзержинска. Уборщица той же ночью повесилась в школьной кладовке. Тихий первым нашёл её – он не убежал, а замер и с жутью разглядывал её грязные босые ноги в полуметре над полом и тёмную лужу на кафеле прямо под ней. «Она обоссалась, представляешь?» – потом сказал он Хетагурову по кличке Лось. Лось, не говоря ни слова, двинул ему в челюсть. Так Хетагуров стал номером семнадцать в списке Тихого, чёрном списке мести. В этот список угодила соседка по бараку тётя Зоя, надравшая ему уши за издевательство над котом, там была безымянная билетёрша из клуба, не пустившая Тихого на «Анжелику», математичка Татьяна Ивановна, хромой физрук Заславский, шесть человек из его девятого «А» и ещё два «бэшника», избившие Тихого прошлой зимой за сараями.
– Он не забыл и не простил никого. Никого! – Анна придушила окурок в блюдце и тут же достала новую сигарету. – Ни одного человека! Некоторым повезло – они умерли до того, как Тихий попал наверх.
– Вы не утрируете? – я иронично посмотрел на неё.
Она фыркнула, не ответив, прикурила, выпустила тонкую струю дыма в потолок.
Тихому удалось поступить в Политехнический со второго захода. После зимней сессии его пригласили в главный корпус, где вкрадчивый плотный человек в коричневом костюме с широкими лацканами по тогдашней моде, предложил ему стать стукачом. Тихий тут же согласился.
На курсе его не замечали – студенты считали его подлизой и ничтожеством, преподаватели – услужливым, но туповатым провинциалом. Одевался он бедно: две рубашки – одна белая, другая ковбойка в клетку, он их стирал и сушил на батарее в общаге, отцовский пиджак, рябое кургузое пальто, которое он носил ещё в восьмом классе, похожее на кулацкую куцавейку.
Он так и не вырос, опять был ниже всех, если не считать Мишки Шабада, чернявого коротышки, почти карлика. Но у Мишки отец работал на овощной базе, Мишка ходил в настоящих джинсах и канадской дублёнке. У Мишки были деньги, он щедро покупал портвейн «Южный» и «Кубанскую» водку, угощал всех подряд разливным «жигулёвским» в соседнем «Сайгоне». Мишку любили, он постоянно балагурил, травил анекдоты, очень похоже изображал Брежнева – даже девицы находили его занятным и иногда давали ему. Тихий так и оставался девственником, одноглазого бомжа он старался забыть, неуклюжие эксперименты с покойным Петриковым за сараями тоже в счёт не шли.
Шабада исключили после второго курса. Он так никогда и не узнал, что виной тому был тщедушный, неприметный юноша с узким прыщеватым лицом и мутными глазами хворой собаки. Тихий чуть на сошёл с ума от радости – ему было плевать на Шабада, он решил, что стал обладателем волшебной силы, безотказной и мощной, а главное, безграничной.
Впрочем, тут он ошибался. Когда в конце февраля простуженный Тихий принёс своему куратору Потапову рапорт на Вику Кузнецову, которая месяц назад отвергла его ухаживания, заявив, что скорей отдастся вдовому дикообразу, чем будет спать с Тихим, майор Потапов внимательно прочитал донос, порвал его, а мелкие обрывки, смяв в тугой комок, спрятал в карман. «Ты знаешь, кто батяня у этой манды? – тихо спросил он. – От нас мокрого места не останется. Ни от тебя, ни от меня. Усёк, студент?»
Тихий усёк. Волшебная сила требовала чуткости и аккуратности в обращении. Он снова ступал на цыпочках, снова стал невидимкой. Аккуратно выбирал жертвы.
Профессор Селезнёв пожалел его, Тихий, давая на жалость, прикинулся сиротой, рассказывал о лишениях безрадостного детства в рабочем посёлке в семье дальней родственницы по отцовской линии. Про тёмный от копоти туман, червивые огороды, кислую капустную вонь. Профессор пригласил его в дом. Потом ещё раз, они пили болгарский коньяк и рассуждали о политике. Селезнёв дал ему перепечатку «Архипелага», а потом и Зиновьева. Тихий знал – это уже статья, это не только пинок под зад с кафедры, это срок, это лагерь. Но к Потапову он не пошёл.
Он стал хитрей, терпеливей, он научился просчитывать на несколько ходов вперёд. Он научился выжидать. В конце зимней сессии Тихий подкараулил профессора у факультета. Был январь, валил крупный снег. Темнело рано, уже горели жёлтые расплывчатые фонари вдоль синей аллеи. Здание факультета – скучная пятиэтажка из красного кирпича, с белыми колоннами и гипсовыми барельефами то ли писателей, то ли учёных по фронтону, казалось седым от инея. Тихий нагнал профессора у остановки трамвая. Не скрывая ничего, он рассказал Селезнёву про майора Потапова, рассказал, что вот уже ровно четыре года, как он является осведомителем, что его там ценят, ему там доверяют. Говоря «там», Тихий тыкал пальцем в небо, откуда медленно сыпался мохнатый снег. Вместе со снегом опускалась ватная тишь, сонная, рождественская, лишь вдалеке, за казармами, едва слышно позвякивали заплутавшие трамваи.
«Вы мне всё равно, что отец» – не очень убедительно пробормотал Тихий. – «Не могу я на вас рапорт писать».
Профессор Селезнёв этого не забыл. В смутные времена он неожиданно оказался на гребне, его вынесло в либеральные идеологи – сперва экспертом по социологии, потом, неожиданно для себя самого, он стал консультантом по экономическим вопросам. Толковые экономисты были нужны позарез – начиналась приватизация страны.
Была пятница, часы отзвонили семь, спустя двенадцать лет Тихий снова появился в профессорской квартире на набережной.
«Отлично выглядишь! – соврал профессор. – «Возмужал, подрос даже».
Тихий теперь всегда носил ботинки на толстой подошве, добавлял себе пару-тройку сантиметров. Он сидел на сумрачной кухне, обжигаясь чаем, жаловался: «Всё просрали, Анатолий Константинович, всё на свете!» Последние семь лет он болтался по Пруссии, занимаясь какими-то закупками для армии, пока наконец прошлым апрелем не выцыганил себе место в Берлинском торгпредстве. Его свели с ребятами из Бреста, он сам вышел на «долгопрудских», договорился. Погнал через границу старые «мерсы» и «ауди». В августе нашёл толковых поляков, у самой границы организовал гараж, где перебивали номера. Угоняли только новые, дорогие модели. Наконец начали появляться настоящие деньги.
«Ведь только-только всё наладилось! – хриплым тенором восклицал он. Профессор подливал чаю, ласково кивал.
На следующей неделе он назначил Тихого своим референтом.