«Один: сто ночей с читателем»: книга Дмитрия Быкова в проекте «Без обложки»
«Шишковка» и редакция Елены Шубиной (издательство АСТ) представляют новинку в проекте : в апреле выходит сборник лекций по литературе, составленный из избранных выпусков передачи «Один» на станции «Эхо Москвы ».
Дмитрий Быков – русский писатель, поэт и публицист, журналист, литературный критик и преподаватель литературы, теле- и радио-ведущий. Обладатель полутора десятков литературных премий, автор более чем 60 книг разных жанров. В апреле актив изданных книг должен пополниться еще одной: редакция Елены Шубиной готовит к выпуску сборник лекций Дмитрия Быкова по литературе.
Изюминка книги в том, что разговоры о самых разных писателях, литературном быте, забытых именах и прочем происходят спонтанно, «по заказу». Слушатели «ночных разговоров» с Быковым на «Эхе Москвы» сами предлагают тему. А он – один, в режиме онлайн моментально «включается». Сам Быков сравнивает своих слушателей-заказчиков со случайным ночным спутником в купе мчащегося поезда. Что общего в творчестве Иосифа Бродского и Александра Пушкина? Кто такие «людены» и можно ли стать одним из них? Какие стихи можно считать стоящими, а какие – слабыми? Что символизирует вопрос Холдена Колфилда об утках? И возможен ли в наше время подлинный поэтический кинематограф? Об этом и многом другом – в избранных встречах Дмитрия Быкова с огромной невидимой аудиторией. Уверены, вас не оставит равнодушными уникальный, интригующий подход Быкова к материалу, когда устоявшиеся, казалось бы, вещи переворачиваются «с ног на голову» и предстает весьма любопытная картина, порождающая восторги и споры. Знакомимся с отрывком из книги, пока весь сборник еще без обложки!
***
[19.06.15]
Дорогие друзья, добрый вечер! Дмитрий Быков с вами, во всяком случае, на ближайшие два часа. Расскажу в общих чертах, что вас в эти два часа ожидает.
Я решил разбить время, так щедро мне выделенное, на два куска. В первом буду отвечать на вопросы. А что касается второго часа, то, думаю, мы посвятим его чему-то вроде лекции по литературе, потому что мне больше нравится говорить о литературе, нежели о политике. У вас есть время заказать лекционную тему, которая вам наиболее интересна, а у меня есть время примерно прикинуть, что на эту тему говорить.
Хочу уточнить одну штуку. Есть вообще два способа получать удовольствие от общения. Первый — это когда вы подтверждаете мысли собеседника, когда мы все вместе повторяем то, что более или менее и так знаем. Например, одинаково смотрим на федеральные каналы телевидения, на тех или иных конкретных людей, на эволюцию общества. Ну, что говорить?..
Но есть и второй способ (тоже очень недурной) — говорить о чём-то, что нас худо-бедно развивает, что позволят нам смотреть вперёд и улучшаться; узнавать что-то новое, дискутировать о литературе — в общем, как-то ступать на не изведанные ещё территории.
Давайте выберем второй. Итак, поехали.
— Порекомендуйте книги, развивающие логическое, критическое и системное мышление и формирующие механизм принятия решений.
— Механизм принятия решений формирует, на мой взгляд, только одна книга. Это «Хагакурэ» (она же — «Затерянное в листве»). Книга японского монаха… То есть не монаха, а японского самурая, который по окончании своей самурайской карьеры в период полной аскезы и одиночества формулирует главные цели жизни. Их очень ценил
Мисима и многие другие замечательные люди… Там, собственно, ценность одна: «Во всех ситуациях выбора предпочитай смерть. Это нетрудно. Исполнись решимости
и действуй. Действовать надо так, как будто прыгаешь в холодную воду».
Или ещё: «Когда делаешь то, чего не хочешь, то очень сокращаешь жизнь, а она и так коротка». Или: «Каждое утро действуй так, как будто ты уже умер».
Что касается книг, которые развивают критическое мышление. Я бы назвал Толстого, «Что такое искусство?». Мне кажется, что эта книга очень полемическая. Там много глупостей, но тем интереснее. Я бы рекомендовал «Выбранные места из переписки с друзьями» — книгу, которая у нас оклеветана. В ней очень много глупостей тоже, но с Гоголем интересно полемизировать.
— Как вы считаете, в контексте исторических событий, — спрашивает Махович, — что происходило в XX веке, кем был Сталин для России — добром или злом? И почему?
Только если подойти к вопросу без штампов.
Это первая часть вопроса, потом будет вторая.
Сталин был злом для России, это совершенно однозначно и без всяких штампов. Вот если взять знаменитую фразу, которая всё время приписывается Черчиллю, но в действительности никогда не была им сказана, насчёт того, что «взял Россию с сохой, а оставил с атомной бомбой». Сталин взял Россию самой перспективной страной мира, страной с невероятным культурным взрывом, с огромным и искренним желанием начать с нуля и построить совершенно новое общество. Я не говорю уже о том, что он взял её с очень неглупым правительством, в котором был Луначарский, был Пятаков, Бухарин, да даже Троцкий.
А оставил он её страной с вытоптанной культурой, с глубоко внедрившимся страхом, оставил её мировой духовной провинцией, и только сказочный культурный взрыв оттепели вернул Россию в мировой контекст. Он оставил её страной, которая была абсолютно раздавлена его страшным параноидальным мышлением, остатки которого до сих пор никуда не делись.
Вторая часть вопроса:
— Не считаете ли вы, что не будь 91-го и 93-го, то и не было бы проблем Крыма, Донбасса и Украины и не было бы атмосферы социокультурной мертвечины и низкопробности, что сопутствует потребительскому изобилию?
— Проблема совершенно не в культурном и не в потребительском изобилии. В конце концов, давайте вспомним Виктора Банева из «Гадких лебедей» Стругацких, который
говорит: «Не так уж много в истории человечества было периодов, когда люди могли выпивать и закусывать quantum satis». Не в потребительском изобилии беда. Ощущение будущего, ощущение воздуха, вре менная ликвидация тотального запрета — вот что создаёт атмосферу роста. А духовной провинцией мы делаемся, когда начинаем бояться, запрещать, жить в обстановке осаждённой крепости и так далее. Атмосфера нынешнего убожества и нынешней, как вы справедливо выражаетесь, мертвечины — она связана именно с сознательным оглуплением, с отсечением всё большего числа возможностей.
Ребята, вы в основном люди молодые, младше меня, я думаю. Вы даже не представляете себе, как мне тяжко вспоминать, сколько я мог и умел ещё в начале нулевых и сколько этих навыков было безнадёжно отсечено. Я не уверен, что я сейчас смогу написать хороший репортаж без оглядки на цензуру, внутреннюю или внешнюю.
Теперь что касается 91-го и 93-го годов, про которые меня довольно много тут, кстати, спрашивают. Вы знаете прекрасно, что моё отношение к Советскому Союзу разное. Советский Союз был разный. Он был ужасен в тридцатые. Очень разным он был в первой половине сороковых и во второй. В первой половине сороковых это была одна
из величайших стран мира, во второй — попытка снова загнать её в стойло. В пятидесятые годы это была страна великого перелома и великих надежд. В шестидесятые — просто культурный центр мира. В семидесятые — страна «серебряного века» беззубого тоталитаризма, ещё опасного, ещё ядовитого, но тем не менее это уже была страна великого искусства и великих возможностей, конвергенций; страна, где одновременно работали Тарковские, отец и сын, братья Стругацкие, театр «Современник». Ну, многие великие люди работали. Давайте вспомним, что происходило в российской музыке в это время, в российском кинематографе. Илья Авербах снимал. Я уж не говорю о том, что в литературе одновременно работали Можаев, Шукшин, Тендряков — великие имена.
Понимаете, что давал советский проект? Он давал огромное культурное разнообразие внутри страны, и культура существовала бесконечно разнообразная, бесконечно интересная. То, что не было осуществимо в России, было осуществимо в Эстонии. Вот Михаил Веллер поехал в Таллин и сумел там издать «Хочу быть дворником». Я до сих пор помню, как в 1982 году Гела Гринёва, ныне известный журналист, привезла эту книгу на журфак, и мы все её брали в руки и не верили, что это возможно. Хотя напечатать в то время «Лодочку», «Легионера», «Паука» — это безумие было! А Эстония взяла и напечатала.
Точно так же роман Олеся Гончара «Собор»: в Киеве вышел, а в Москве — нет. Почему? Да потому что это был нормальный русский религиозный роман (ну, украинский в данном случае, русский его перевод появился в 1989 году). Да господи, на «Азербайджанфильме» в Баку сняли «Допрос» о коррупции, и русский актёр Калягин
поехал туда играть. А в России, в Москве этот фильм был бы невозможен. То есть это давало ощущение, что на стороне можно выполнить очень важную задачу.
Вы можете мне сказать, что это такой культурный бред, что это имеет отношение только к культуре. К науке тоже имеет, мне кажется. Да и вообще к душевному здоровью это имеет отношение, потому что, что ни говори, а жить в большой интернациональной империи гораздо веселее.
Поступило несколько предложений насчёт лекции. Мне больше всего понравились два предложения: одно — про люденов; и второе — вообще про Стругацких.
В чём насущность темы? Стругацкие, когда работали вместе, в диалоге, умудрялись разгонять свой ум до таких скоростей, которые большинству современников (да собственно, и большинству читателей сегодня) недоступны. Это тот случай, когда по старой брачной американской формуле «один плюс один дают три». Действительно, Стругацкие вместе — это больше, чем два брата Стругацких; это третий сверхум, сверхмозг, который прозревает будущее с необычайной точностью.
Мне кажется, что самая страшная их догадка заключается в том, что эволюция человечества далее пойдёт не по одному пути, а по двум. Вот это самое страшное. Такая мысль приходила, собственно говоря, Уэллсу. Там все поделились на элоев и морлоков — условно говоря, на бессильную рафинированную интеллигенцию и на безмозглый пролетариат. Такая мысль высказывалась многими в разное время в XX веке. Но только у Стругацких мы впервые встретили вот это страшное и чёткое указание о том, что эволюция пойдёт по двум веткам, и изложено оно в повести «Волны гасят ветер», в так называемом «Меморандуме» Бромберга.
Стругацкие вообще любили давать своим любимым героям фамилии своих любимых людей. На тот момент они очень любили режиссёра Константина Бромберга, постановщика «Приключений Электроника» и «Чародеев». Когда они посмотрели «Чародеев», сценарий которого они написали, они, конечно, передумали, но было
поздно.
Так вот, в «Меморандуме» Айзека Бромберга содержатся две, ну, три принципиальные мысли. Первая: в ближайшее время человечество будет поделено на две неравные группы. Вторая: оно будет поделено по непонятному для нас признаку. Третья: одна из этих групп в своём развитии — меньшая — радикально и навсегда обгонит большую. Там, правда, у Бромберга не сказано, что будет с большей. По моим ощущениям, меньшая группа будет стремительно развиваться вверх, а большая — медленно, очень медленно, почти незаметно дегенерировать в минус. Почему это будет происходить — отдельный разговор.
У Стругацких была когда-то идея Странников. Странники — это сверхцивилизация, оперирующая энергиями порядка звёздных, которые проникают на Землю и начинают своё прогрессорство на Земле. И вот выявлением Странников был занят Тойво Глумов — сын Льва Абалкина и Майи Глумовой, главный герой продолжения «Жука», главный герой «Волн». Он выискивает везде признаки деятельности Странников и находит один бесспорный признак. Здесь нам надо сделать небольшой экскурс в Теорию Воспитания у Стругацких.
Как Стругацкие представляют себе воспитание нового человека? Вообще с помощью каких вещей этот новый человек может возникнуть? Он должен быть проверен на способность позитивно относиться к непонятному, выдерживать шок от столкновения с непонятным. Если мы стремимся истребить всё новое и непонятное, то мы ещё не доросли до Человека воспитанного. Человек воспитанный — тот, кто может к непонятному относиться доброжелательно или как минимум с любопытством.
В «Волны гасят ветер» есть происшествие в Малой Пеше. Хорошая страшная история, на ночь прочтёшь — волосы дыбом, фиг заснёшь ещё в темноте.
Маленький посёлок учёных Малая Пеша. Воскресный завтрак, все расслаблены. И вдруг какие-то странные существа, похожие на большие водянистые кули, начинают лезть через забор, проникать на веранды. Они без глаз, но есть ощущение, что они смотрят. Они как студень, но есть ощущение, что они упругие. И самое страшное, что от них исходит безумное чувство тревоги, жуткое омерзение испытывают к ним люди. Но есть примерно три процента, которым кажется, что эти существа прекрасны. И прекрасны как? Потому что они в своём безобразии совершенные, доведены до предела. А есть ещё процента два, которым вообще очень понравились эти существа: они рыженькие, пушистые, и от них пахнет ягодами! Ну, они такие ягодоядные хомяки, такие весёлые.
И Тойво замечает, что это и есть такая проба, проба на способность мириться с непонятным. Есть ещё некоторые пробы. И исходя из этого Тойво Глумов решает, что на Земле уже функционируют Странники. Он перебирает несколько вариантов: может, это знаменитый Кальмар из японских текстов, который лежит на поверхности, испражняясь белым, а может, это какой-то сверхразум, другая его форма? Но в конце выясняется, что никакого сверхразума нет. А есть такой НИИ — Институт чудаков, и в этом Институте чудаков под маской исследовательского проекта тихо себе выращиваются новые люди — люди, которые эволюционно очень отличаются от современных. Вот когда это большое откровение происходит, когда до Максима Каммерера это доходит — тут, собственно, как он говорит, «затрещали бедные косточки моей души».
То, что человечество будет эволюционировать, на мой взгляд, совершенно очевидно. Это может быть техногенная эволюция какая-то — например, соединение человека
с чипом, соединение его с постоянно действующей Сетью и так далее. А может быть, человек будет как-то физиологически эволюционировать. Это пока непонятно. Но самое страшное, что пока можно вычленить, что пока очевидно, — то, что это не будет единая эволюция, что мы разделимся на тех, у кого есть «зубец-Т на ментограмме»,
как в «Волнах», и тех, у кого нет.
И самое главное и печальное — нам до сих пор непонятен принцип, по которому новые люди будут от нас отличаться. Я вам рискну сказать, братцы, что эти новые люди
уже здесь, что эволюция уже пошла по этим ступенькам, по этим двум веткам.
Почему такое разделение произошло? Это тоже очень трудная тема, она требует серьёзного разговора. Нарушение цельности, целостности мира случилось почти на наших глазах, оно случилось в XIX веке. Возьмём, например, довольно страшное явление — раскол русского общества на западников и славянофилов. Понимаете, ведь речь идёт о разъятии органического целого, о противопоставлении — внимание! — взаимообусловленных вещей. Одно без другого невозможно. Невозможна свобода без порядка, невозможно национальное без международного и так далее, хотя бы потому, что надо знать другие народы, что-бы понимать свой. Об этом ещё Гоголь писал в «Выбранных местах».
Я тоже, в общем, искренне считаю, что это катастрофа. Раскололось всё. Раскололись цельные вещи. Это всё равно что разъять крест на вертикаль и горизонталь, но, слава
богу, удерживает распятый.
Каковы перспективы этого раскола? Я вижу естественным образом две перспективы, и какая из них убедительней, не знаю.
Первая — это глобальная война всех со всеми, после которой люди вспомнят некоторые простые правила общежития. Это возможно. Естественно, что все войны всегда выигрываются новаторами. Что произойдёт сейчас, я не знаю. Мне бы хотелось думать, что человечество такую цену платить не готово.
Есть второй вариант — взаимное исчезновение с радаров, взаимное игнорирование, при котором одни будут жить в своём мире, а другие — в своём. Но разница-то ведь в чём? Понимаете, миру люденов совершенно не нужно никого захватывать для того, чтобы существовать. Людены могут жить без экспансии. Людены могут продолжать развиваться за счёт познания — грубо говоря, интенсивным путём. А людям, которые живут экстенсивно, которые любят только казнить, пытать и получать из этого творческую энергию, — им совершенно необходимо расширяться за чужой счёт. И это причина, по которой большинство опасных режимов не могут ограничиться собой,
они вылезают за собственные границы. Это трагедия, конечно, да. Поэтому в эпоху мирного сосуществования я не очень верю.
Где тот критерий, где тот «зубец-Т на ментограмме», по которому люден — человек нового поколения — отличается от человека поколения прежнего? У меня есть три
предположения на эту тему.
Первое. Мне кажется, что ключевая вещь для компьютера — быстродействие. И точно так же ключевая вещь для человека — быстроумие. Не объём знаний, а то, что Пушкин называл «скоростью соображения», «вдохновением». Быстрота усваивания. Я это наблюдаю у сегодняшних студентов. Я довольно много преподаю. Я в Принстоне видел студентов, я видел студентов в России. В Питтсбурге, в Стэнфорде. Я видел студентов в Ягеллонском университете, видел во Владивостокском, видел в Новосибирском. У меня от нового поколения совершенно однозначное представление. Раньше я входил в аудиторию и видел перед собой примерно три четвери пустых глаз, а четверть — очень хороших, очень вдумчивых. Сегодня от трети до половины аудитории знают предмет не хуже меня.
Раньше нам казалось, что клиповое мышление — это следствие появления клипов. А почему не наоборот? Почему не допустить, что клипы — это новая форма творчества для человека, который быстро живёт?
Второй критерий, который мне кажется чрезвычайно важным и который я тоже наблюдаю, — это коммуникабельность. То есть аутизм одной половины… Я говорю об
аутизме социальном, об аутизме нравственном — о неспособности к контакту.
Что я имею в виду? Я имею в виду неготовность человека выслушать собеседника, а очень часто — неготовность его дослушать. Это есть, и это признак архаического сознания. Когда вы боитесь перемен, в том числе перемен в собственном мировоззрении, вы предпочитаете общаться со штампами, а это опасно.
Это опасно прежде всего тем, что архетип — вот этот враг — всегда у вас вызывает ненависть. Не дружелюбие, не интерес, а ненависть. А новое поколение, мне кажется, доброжелательное. Вот чем я действительно поражён. Причём я очень чётко вижу границу, с которой они начинаются, — последние два года. Условно говоря, люди где-то 1995–1997 годов рождения. Я не знаю, с чем это связано и чем это объяснить. Это не значит, что среди них нет фашистов. Конечно, есть. Это не значит, что среди них нет погромщиков. Конечно, есть. Но они не составляют тенденции, понимаете, они не составляют большинства.
Меня спрашивают: «А каков же третий критерий?» Могу сказать, хотя этот третий критерий мне самому совершенно не нравится. Этот критерий — отсутствие узкой
профессионализации, отсутствие узких, конкретно направленных интересов. Современные молодые люди с равной вероятностью (я имею в виду вот это поколение
новое) могут заниматься всем и менять работы резко и радикально. Мы ещё не видели с вами зрелости люденов, мы не видели их старости. Они в зрелость-то войдут только через небольшое время. Что их ожидает — я не знаю. Вот как конструктор у Лема в «Эдеме» — знает, что в предмете, который он держит в руках, есть какая-то разомкнутая цепь, но какая, он не знает, он чувствует это. Так же и я. Я чувствую, что у этих людей после сорока будет резкое изменение жизни, они будут вообще менять свою жизнь — вплоть до ухода в монастырь или до освоения новой техники.
Теперь естественный вопрос, который мне десять раз уже задан и на который я с удовольствием отвечу:
— А что же будет с нами? Что же будет с теми, кто сегодня составляет пока медленное большинство — с теми, кого не взяли в людены? — Тут ещё очень хороший во-
прос: — Как стать люденом?
— Боюсь, я должен вас огорчить. «Мокрецом можно только родиться», — возвращаясь к «Гадким лебедям». Помните, там Банев забоялся, что он заболел проказой этой, что он стал мокрецом. И, по-моему, Нунан ему объясняет: «Извините, это врождённое, с этим надо родиться.
Вы не можете стать мокрецом». Боюсь, что мы с вами — уже прошлое, мы — уже вторая ветвь эволюции. Ничего не поделаешь. Наверное, древнему человеку, питекантропу тоже было бы обидно, посмотри он на сегодняшнего какого-нибудь рокера, рассекающего по Москве.
Что будет с нами? У меня на этот вопрос совершенно чёткий ответ: уделом большинства станет превращение в человейник*, как это называл Зиновьев, — в людей, объединённых социальными сетями. Эти люди не имеют собственных мнений и предпочтений, они действуют сообразно некоторой накачке, ими можно управлять. Думаю, что управление этими социальными сетями скоро станет отдельной отраслью науки (если ещё не стало). Вбросы, троллинги, «ольгинские гнёзда» — масса же этой ерунды! И сейчас она не только на правительственном уровне осуществляется, но и на частном, и оппозиции приходится с этим работать.
Люди разделятся на тех, для кого оптимален режим человейника, и одиночек, которые могут существовать отдельно. Возможно, такие новые луддиты, которые будут взрывать эти социальные сети к чертям собачьим, которые будут с ними бороться. Помните, как у Стивена Кинга в «Мобильнике» человек уничтожает эту новую эволюционную ступень?
Каково моё собственное будущее в этой связи? Мне хотелось бы, знаете, быть таким посредником, наверное, между ними и нами, чтобы они были не слишком к нам жестокие. «Прошлое беспощадно по отношению к будущему, а будущее беспощадно по отношению к прошлому», — писал Борис Натанович. И я думаю, что эта беспощадность
должна как-то сглаживаться. Наверное, какая-то категория таких посредников… Ну, как Виктор Банев, помните, который пытается между детьми и взрослыми в этом городе наводить какие-то порядки. Но надо всё время вспоминать последнюю фразу из «Гадких лебедей»: «Всё это прекрасно, но вот что, не забыть бы мне вернуться».
Поэтому я боюсь государства социальных сетей, я боюсь мира прозрачности. И я верю в люденов, которые не нуждаются в социальных сетях.
Фото – из открытых источников