«Патриот» — кандидат на премии-2017
«Шишковка» и редакция Елены Шубиной (издательство АСТ) представляют новинку в проекте — долгожданное продолжение истории банкира-гитариста Сергея Знаева, начатой в книге «Готовься к войне». Роман выходит в марте.
Новый роман Андрея Рубанова – продолжение романа «Готовься к войне». Крепкая и четкая, без хитросплетений фраз и слов, лишенная заковыристых метафор проза Рубанова обещает быть «проглоченной» за вечер. Продолжение написано после довольно длительного перерыва: первая часть вышла в 2012 году. «Патриот» называют остросовременным романом, в котором герой из поколения «новых русских» рассказывает свою историю. Читателя ждет яркая картина жизни перестроечной России и острая рефлексия середины 2000- х. Ну, а пока книжка еще готовится получить свою обложку, знакомимся с еще «тепленькими» первыми страницами: представляем вашему вниманию отрывок из части I.
«Патриот»
1
— Это что?
— Срезанная бирка.
— Почему она срезана? Где она? Кто срезал?
— Не знаю.
— Дай мне эту, красную! Маленькую! Тоже — срезана? Вот! — она была, а потом её срезали ножницами! Где бирки?
— Серёжа, я не знаю, где эти чёртовы бирки. Я заказал человеку — человек сделал…
— Алекс! Друг мой последний! Это сделали — в Китае!
— И что?
— Смотри мне вот сюда. В глаза. Видишь?
— Ну.
— У нас — магазин — товаров — отечественного — производства! Национальный — антикризисный — гипермаркет! Я не могу продавать телогрейки, отшитые в Китае.
— Не «у нас». У тебя. Это твой магазин.
— Неважно!
— Не кричи. Стены тонкие.
— А ты стены не трогай. Это мои стены.
— Люди услышат. Перестанут тебя уважать.
— У меня уважения — намеряно. Мне больше не надо. Мне надо бирки. Не из Китая.
— Бирок нет — и Китая нет. Это я велел их срезать.
— Я догадался, Алекс. Я же не дурак. Но бирки должны быть! «Сделано в России». В крайнем случае, «в Беларуси». Иначе это — фуфло.
— У нас половина товара — фуфло.
— Но не телогрейки!
— У нас весь инструмент — китайский. И топоры, лопаты.
— Но не телогрейки!! Не телогрейки! Не национальный символ!
— Сомневаюсь насчёт символа.
— А я докажу! Дай мне её! Эту, красную!! Вот! Ты слепой — или как? Где ты видел такую красивую телогрейку?
— Ты, главное, не заводись.
— Где ты видел такую телогрейку, Алекс?!
— Нигде не видел.
— А цену такую? 999 рублей 99 копеек?
— Цена красивая, да. Но телогрейка — не красивая.
— А какая?
— Не скажу.
— Говори. Давай, говори, и вот сюда гляди. В глаза.
— Она уродливая.
— Нет! Не уродливая! Суровая! Это разные вещи!
— Я бы не одел ребёнка в такую куртку.
— Потому что ты — чёртов буржуй. Такие, как ты, думают, что детей надо одевать красиво и недорого.
— А как ещё надо одевать детей?
— Концептуально.
— Сомневаюсь.
— Ну и чёрт с тобой. Ты же — либерал. Норковый карбонарий. Бунтарь из «Шоколадницы». Ты саботируешь моё дело. Ты против великих идей.
— Извини, Серёжа. Я не против идей. Но давай вернёмся в реальность.
— Не понял. Ты думаешь, я перестал быть реальным?
— Я думаю, тебе пора валить.
— В каком смысле?
— В прямом. Прочитать роман писателя Апдайка «Беги, кролик, беги».
— Писателя Апдайка? Где ты таких слов набрался?
— Пока ты носишься на мотоцикле, я читаю.
— Пока ты читаешь, я спасаю наш бизнес.
— Твой бизнес. Не «наш».
— Да, да. Мой. Чего ты к словам цепляешься? Слова ничего не решают. Только реальные дела. Слушай, что мы реально сделаем. Ты — найдёшь текстильный пресс. Пусть изготовят штамп. Размером с ладонь. «Сделано России». И — двуглавый орёл, понял? На фоне контуров Евразии! Одна башка — на запад, другая — на восток! Когтями, соответственно, держим Азию, а север — наша естественная корона. Пусть нам поставят этот штамп самой, сука, яркой, несмываемой краской на подкладке каждой телаги… Что с тобой?
— Ничего.
— Говори!
— Серёжа, я не буду этим заниматься.
— Почему?
— У меня других проблем хватает. Вчера мы получили новый иск. Девять миллионов.
— Ерунда. Плюс девять в общей долговой массе.
— Итого пятьдесят четыре.
— Неважно. Оспорим в суде. На меня где сядешь, там слезешь. Я буду судиться годами. У меня на адвокатов отдельно отложено.
— Серёжа, против нас — миллиардер.
— Да, я Серёжа. И я буду бодаться с любым миллиардером.
— Тебя завалят.
— Сначала пусть догонят.
— Серёжа, это слова. Они нас не будут мочить красиво. Они нас через ментов возьмут. Тихо и быстро.
— Ага. Слушай вот ещё. Закажи такой же штамп, только не чернильный, а светоотражающий. Чтоб светился в темноте…
— Не буду! У нас пять дней не вывозили мусор! Пожарная инспекция опечатала подвал! Если я буду заниматься твоими телогрейками, у меня не останется времени на магазин. Магазин встанет — мы покойники.
— Боишься, брат Горохов?
— Да. Меня бесит этот магазин. Это была тухлая идея самого начала.
— Потому что ты — либерал.
— Да, либерал. Баррикадный метросексуал и православный гей-активист. Но я последний, кто с тобой остался. Остальные свалили. И либералы от тебя свалили, и патриоты. Самые крутые патриоты свалили первыми. А я — вот он.
— Спасибо, Алекс.
— Пожалуйста. Но чтоб ты знал, Сергей Витальевич: ты — вшивый сталинист. Весь свой народ хочешь в зэковские фуфайки нарядить, в парашу окунуть…
— Я не сталинист, я за большие дела. А ты — даже семье либерал! Тобой жена рулит.
— А ты мою жену не трогай.
— Да что ты, брат? А кто вас познакомил?
— Неважно. Мы были пьяные. Короче, если ты любитель больших дел — давай сделаем большое дело. Подо-жжём это всё.
— Хочешь, чтоб я поджёг собственный магазин?
— Получишь страховку.
— Отпадает. Ничего я не получу. Мне никто сейчас не заплатит. Все знают, что я покойник.
— Тогда — читай книгу. «Кролик, беги».
— Я тебе не кролик. Слушай дальше. Эти телогрейки мы не пустим в продажу. Мы проведём полевые испытания. Сделаем рекламный ролик. Надо найти спецов по ножевому бою и драках на палках. Мы оденем каскадёров в наши телаги. Будем кинжалами бить, цепями и дубинами. Я сам буду бить, лично. Камнями кидать. По-том — снимем с людей, положим в ряд на землю, проедем танком и грузовиком. А потом — расстреляем! Одновременно — из «калашникова», М-16 и «узи». Слоган будет: «От пули не защищает. От остального — может». Не главный слоган, но — один из… Что?
— Ничего.
— Нет, скажи уже.
— Я не участвую. Я резко против. Я ненавижу эти телогрейки и видеть их не хочу. Это всё, Сергей. Всё. Сильный шум в ушах. Меняется давление, вечером будет дождь.
Цветные пятна перед глазами. Прозрачный, упругий свет полуденного солнца валит через огромные, не слишком чистые окна кабинета.
Красные телогрейки, жёлтые, чёрные.
Серое лицо, серые глаза, серая рубаха последнего единомышленника.
Его зовут Саша Горохов. У него простой и ясный практический ум, и он очень верный. Если бы мог, дав-но бы предал или сбежал. Но не предал.
Внутри, где-то в горле или немного ниже, возникает гадкое, микстурное ощущение, известное как «укол стыда».
«Зря я на него накричал, — думает Знаев, сглатывая слюну досады. — Нахамил, унизил. “Смотри в глаза…” ему скоро пятьдесят, он отец двоих детей. А я с ним — как с животным».
Шесть разноцветных телогреек лежат на широком столе. Из каждой пары одна — маленькая, детская; вторая — взрослого 50-го размера. Пластиковые пуговицы приятно переливаются. Рукава и воротники простёганы тройным швом.
Но в целом — Горохов прав — они выглядят уродливо.
«Ну и что? — возражает Знаев сам себе. — Они про-делали долгий путь. Они лежали спрессованными в тюке. Расправим, обомнём! Будут красивые, как тульские пряники…»
За его спиной — огромное окно, прозрачное с одной стороны. Сделав шаг, можно обозреть весь торговый зал, шевеление толпы покупателей-пигмеев.
Не потому пигмеев, что ничтожны, а потому, что взгляд с высоты, из большого кабинета, заставленного тяжёлой кожаной мебелью, любого обращает в пигмея.
Когда здание дало осадку, стекло треснуло. Хозяин кабинета, бывший банкир Сергей Витальевич Знаев, сам заклеил его скотчем.
То была — как догадался хозяин в тот момент — символическая трещина, указующая.
Всё треснуло, расползлось, просело.
Возьми весь скотч, какой есть, и попробуй: заклей дыры и прорехи, собери рассыпанное, почини сломанное.
Сначала — себя самого. Мужчину сорока восьми лет, без признаков живота и лысины, наполовину рыжего, наполовину седого, тёртого, жилистого, расчётливого, азартного, безошибочного — да вдруг сотворившего все ошибки разом.
Потом — его семью, с блеском задуманную и воплощённую мечту о доме-гнезде, мечту, реализованную избытую в жалких три года; тоску по единственному сыну; путаницу любовей, обид, обожания и отчаяния, всю эту обязательную программу мужчины-самца-родителя-продолжателя, то ли недовыполненную, то ли перевыполненную, никогда не поймёшь.
Потом — его труд, его хлеб, его способ заработка. Финансовый рынок. Банк, основанный в подвале магазина «Спорттовары» близ метро «Китай-город», Москва, Рос-сия, очень давно, в дремучие годы раннего капитализма, когда по заснеженным Тверским улицам и Кривоколенным переулкам ещё гоняли на сытых лошадях опричники, и у каждого была привязана к седлу собачья голова оскаленной пастью; а у дверей кабаков толпились голодные женщины, ошеломительно красивые и сговорчивые; его банк пережил и те годы, и последующие, и более поздние, его банк работал при Борисе Николаевиче, при Владимире Владимировиче, и при Дмитрии Анатольевиче, и потом опять при Владимире Владимировиче, и сделал его богатым в конце концов. Его детище, его машинка для извлечения миллионов из пустого воздуха.
Потом, наконец, его безумную идею. Магазин. Национальный антикризисный гипермаркет. Проживший, увы, всего семь лет — если считать от момента появления сырой идеи, от воображённых, нафантазированных красных букв в чёрном небе.
— Алекс, — позвал он. — Ты прав. Меня опять понесло. Я орал и ругался. Я мудак конченый. Прости.
Горохов молчал, смотрел в треснувшее стекло.
— Ты не обязан заниматься телогрейками, — добавил Знаев после небольшого дипломатичного молчания. — И вообще… Если устал… или… ну… боишься — уходи. Я пойму.
— Я не трюмная крыса, — ответил Горохов. — Я не побегу с корабля.
— Мы не крысы, — сказал Знаев. — Мы музыканты. «Титаник» тонет, а мы — сидим на палубе и играем на виолончелях.
Горохов скупо улыбнулся и ловким жестом, отработанным за четверть века канцелярской практики, достал из кармана пиджака сложенную вчетверо бумагу и подсунул авторучку:
— Распишись. Я возьму денег из кассы. Надо заплатить пожарникам штраф. Оказывается, все решётки на первом этаже должны открываться. Чтоб, значит, в случае возгорания выпрыгивать…
— Подожди выпрыгивать, — сказал Знаев и в свою очередь пододвинул к Горохову планшет (с лопнувшим тоже стеклом). — Посмотри.
Горохов надел очки и наклонил маленькую коротко стриженную голову. С экрана смотрел сосредоточенный вихрастый мальчик.
— Это ты?
— Тут мне восемь лет. Тут — двенадцать. А это — старшие классы…
Горохов весело рассмеялся, и стыд перестал беспокоить бывшего банкира.
— Тощий, из штанов вырос, — потешаясь, сказал Горохов. — А уши-то, уши! Торчат, как у оленя!
— Олень — это грубое оскорбление.
— А почему сейчас не торчат?
— Торчат так же. Шея стала толще, из-за этого уши кажутся меньше.
Смех перешёл в сердечное хихиканье.
— Извини, Серёжа… В школе, наверное, ты из-за этих ушей страдал немало.
— В школе, — сурово ответил Знаев, — я был крутым парнем. Первым гитаристом. Но вот этого школьного пиджака я не помню. Я вообще не помню этих фотографий. Их прислали сегодня утром. По электронной почте. Женщина. Зовут Вероника. Кто такая — непонятно. Просит о встрече.
— Чего хочет?
— Отдать мне оригиналы.
— Зачем?
— А я узнаю, — сказал Знаев. — Поговорю. Откуда у чужого человека мои детские фотографии?
— Это подстава, — уверенно сказал Горохов. — Или шантаж. Один не езди. И прицепи на фуфайку микрофон. Сейчас нельзя рисковать…
— Рисковать можно всегда.
— Она приедет сюда?
— Нет. Встречаемся в городе.
— Будь осторожен.
— Спасибо, брат. Если бы не ты, я бы уже был мёртвый.
— Не надо пафоса, — раздражённо сказал Горохов. — Пока ты не мёртвый — распишись вот здесь. Я буду переделывать решётки и откачивать воду из подвала. Детские фотографии или не детские — магазин должен работать.
Из кабинета — почти сто метров по коридору, освещённому скупо, лампами-миньонами (здесь отчаянно берегли энергию), в надоевших запахах сырого цемента, кирпича, селёдки, ацетона, пролитого алкоголя, слежавшихся тряпок, спотыкаясь о ящики и коробки, сухо здороваясь с незнакомыми людьми: теперь в магазине люди менялись часто, кассиры, товароведы охранники нанимались и увольнялись ежедневно; теперь хозяин никого не знал ни в лицо, ни по имени, но хозяина знали все, а кто не знал, угадывал по бешеному взгляду — и при его приближении на всякий случай прижимался к голым стенам, демонстрируя крайнюю степень уважения. В конце коридора — лестница вниз, во двор, застав-ленный баками с мусором.
Согбенный азиат в форменной жилетке на голое тело тщится придвинуть вонючие ёмкости плотней друг к другу: мусор накапливается стремительно, со скоростью пять кубических метров в сутки, и если его не вы-возить, весь магазин, вместе с пятиконечными красны-ми звёздами на крыше, будет погребён в нечистотах. У крыльца служебного выхода стоял здесь пыльный мотоцикл хозяина магазина: не самый дорогой, зато самый быстрый. Один безбашенный японец когда-то впервые в мире развил на таком мотоцикле скорость триста километров в час. При первом же взгляде на любимого коника у Знаева поднялось настроение, и даже запах, исходящий от мусорных баррикад, не показался столь тошнотворным. Знаев подставил физиономию горячему солнцу и вспомнил, что не спросил Алекса Горохова о самом главном. возвращается назад, в кабинет. застаёт своего единственного помощника за распитием алкоголя.
Помощник — да, злоупотребляет, но его можно понять: нагрузка слишком велика.
Горохов смотрит совершенно бессмысленным, опрокинутым внутрь взглядом — такой бывает в первые мгновения после выпитого стакана, когда спирт поднимается из желудка в мозг. Знаев плотно закрыл за собой дверь.
— Забыл спросить. Как твой брат?
— Не очень, — ответил Горохов; на его бледном лбу выступил пот. — Лежит пластом. Обе почки отказывают. Распух уже. Врачи говорят: срочно в больничку. Он резко против.
— Заставь.
Горохов покачал головой.
— Не буду. Он свободный человек. Это его свободный выбор. Он за всю жизнь ни одной таблетки не съел. Медицине не доверяет. Не пил, не курил, чистюля страшный. Ни разу, сколько помню, в речке не купался — боялся заразы… Плавать летал — строго в Египет… Каждый день — йога и медитация… Сорок два года…
— Сорок два, — сказал Знаев. — Шесть полных циклов. Давай-ка бери денег из кассы и вези его насильно в самую лучшую клинику.
— Деньги есть, — угрюмо ответил Горохов. — Но не сторож брату своему.
Знаев хотел сказать что-нибудь умное и ободряющее, но вместо этого молча подошёл и погладил пьяного Горохова по седой голове. О чём говорить? За четверть века совместной деятельности сказаны все слова, какие только существуют. Иногда Знаеву кажется, что он и его ближайший соратник даже стали похожи внешне, как старые супруги.
— Не пей много, — попросил он.
— А ты не езди быстро.
Знаев вышел в коридор, снова плотно закрыв дверь, — и столкнулся с Машей Колывановой, одетой, по случаю летней жары, в рискованный полупрозрачный сарафан на бретельках; от голых плеч пахнет пудрой, под голым локтем — пухлый гроссбух, на голой шее и в ушах блестит золото. Подавляющее большинство бухгалтеров-женщин испытывают страсть к золоту: очевидно, длительная работа с неосязаемыми ценностями заставляет их возлюбить ценности осязаемые, в виде самоварно сверкающих цепей и прочих кулонов.
— Не заходи пока, — велел Знаев. — Он занят. Через полчаса вернёшься.
— Ладно, — ответила привыкшая ко всему Маша, развернулась и ушла. Она тоже любила выпить, по той же причине — слишком много работы, беготни и ответственности.
«Впрочем, — решительно подумал Знаев, — вся их ответственность — чепуха по сравнению с моей ответственностью. Это я, а не они, задолжал миллионы; это мне, а не им угрожают уголовными делами и тюрьмой; это я, а не они, буду за всё отвечать, когда придёт время».
Он садится в седло и рвёт с места, оставляя за спиной нечистый двор, и заполненный людьми национальный антикризисный магазин, и звёзды на его крыше.
Его построили быстро — за два года — но с момента открытия супермаркет «Готовься к войне» ни одного дня не проработал легально. Само здание не было сдано в эксплуатацию, государственные контролёры и чиновники разнообразных надзорных органов не подписали официальных документов. Они считали, что под-вал неправильно изолирован, что нагрузка на существующие коммунальные сети умышленно занижена, что система вентиляции не соответствует нор-мам. Но хозяину некуда было деваться, и он договорился со всеми. Ему разрешили работать временно, «в порядке исключения», «до особого распоряжения». Он завёз товар и открыл торговлю, и теперь регулярно выплачивал штрафы и раздавал подарки всем, кто мог явиться в торговый зал и прекратить торговлю одним росчерком пера.
Всё происходило незаконно с первой секунды, с первого пробитого кассового чека.
Инспектор дорожного движения считал, что на стоянке возле магазина неправильно расставлены указатели, — и хозяин исправлял. Пожарный инспектор считал, что в помещениях плохо нарисованы стрелки, указующие на выход, — и хозяин рисовал заново. Глава район-ной администрации считал, что территория вокруг магазина не благоустроена, что неплохо было бы завезти пару тысяч кубов грунта и высадить десяток деревьев, — хозяин завозил и высаживал, скрипя зубами. Чиновники даже не улыбались. Они делали свою работу: крыша действительно протекала, и в подвале действительно стояла вода, и владелец супермаркета господин Знаев действительно был обязан виновато кивать, исправлять, переделывать и просить дать ему время.
Ему всегда шли навстречу: он создал полторы сотни рабочих мест и платил большие налоги. Его магазин громадно сиял по ночам, зазывая обеспеченных граждан, мчащихся по федеральной трассе, остановиться и заглянуть хотя бы из любопытства: что там такое насчёт войны? Его магазин показали по «Первому каналу» и по НТВ. Он был, в общем, всем любопытен или даже симпатичен, Знаев, бизнесмен-эксцентрик, с его лопатами, кирзовыми сапогами и телогрейками. Но даже такие люди должны играть по правилам. Особенно такие.
Четыре ряда едва ползут.
Выхлопной угар, горячий асфальт, перегретая резина. Мелкая пыль, неизбежная в крупнейшей столице лесостепей.
Меж двух соседних автомобильных рядов, по коридору шириной в метр, пробирается человек на мотоцикле.
Примерно три четверти остальных водителей считают его полным идиотом.
Любопытно, что и сам он иногда считает себя идиотом, — но не в этот момент.
Другая реальность существует. Это междурядье. Движение по живому железному оврагу.
Стены его мгновенно сужаются и расширяются. Справа и слева ревут чужие колёса всех размеров. Бесконечно отлетают вбок и назад автомобильные туловища.
Сегодня, сказал «Яндекс», пробки 8 баллов. Лязгающий коридор растягивается на десятки километров. В узких местах, когда приходится ползти вместе со всеми, со скоростью потока, — успеваешь заметить на-крашенный женский ноготь слева, в окне чёрного вне-дорожника, или грязный загорелый локоть справа, окне грузовика. Они меняются каждые четверть секунды или, может, ещё быстрее, но если уметь — можно увидеть.
Слева — экран телевизора на передней панели: кто-то смотрит «Мэд Мэн». Дальше — большая тол-стая женщина грубо кричит на маленького худого мужчину сильно её моложе. Ещё слева — крыло новейшего сверкающего спорткара, купленного вчера, сегодня уже расцарапанного, помятого. Справа угрожающе надвинулся пыльный борт автобуса, окна закрыты шторками, но из-за каждой невзначай выглядывает любопытный копчёный нос и чёрные глаза: салам, братан! Рота землекопов и каменщиков скрыт-но перемещается с объекта на объект. Слева дальше через двоих — сливочного колера машинка, за рулем девочка вдупляет в телефон, на дорогу не смотрит, неинтересно ей.
Смазанные, подсмотренные фрагменты парадоксальной красоты чужого существования — успел только заметить, не успел оценить, а значит, и осудить тоже не успел.
Не успевать — это привилегия.
Цветное мельтешение видим только краем глаза; сам глаз со всеми остальными его краями смотрит вперёд очень внимательно. Приходится предугадывать чужие манёвры. Грузовик сдвинется влево или не сдвинется? Сливочная дурища притормозит или всё-таки врежется?
Когда едешь (или живёшь) в три раза быстрей большинства — предугадывание чужого поступка превращается в привычку; потом — в рефлекс.
Повинуясь рефлексу, Знаев — мотоциклист стал забирать вправо, прокрался сквозь железный поток и выехал на просторную обочину. В двухстах метрах от забитой машинами федеральной дороги за грядой тополей светился синими и белыми углами гипермаркет «Ландыш» — колоссальный параллелепипед, чудовищный розничный монстр.
Необъятная парковка забита до отказа. Знаев остановился и вылез из седла.
Расстояние мешало понять настоящие размеры гиганта. На глаз «Ландыш» был примерно в десять раз больше магазина «Готовься к войне».
Некоторое время Знаев смотрел, как вращается поток людей и машин вокруг магазина-чудовища. Он смотрел, и искренне завидовал, и не стыдился своей зависти; сила человеческой энергетической круговерти восхищала его. Невозможно было не уважать разум, построивший в чистом поле здание размером с римский Колизей; здание, ежедневно забитое возбуждёнными толпами. Неважно, что там происходило, — важен был размах сам по себе. Знаев смотрел не отрываясь, вокруг ревела дорога, жара усиливалась, на душе было так сладко и так гадко, как бывает только у самых счастливых людей, убеждённых оптимистов.
Угрюмую торжественность момента нарушил рёв скрежет: на ту же обочину въехал, замедляясь, старый грузовик, окутанный густым паром. Выпрыгнул упругий смуглый водила, открыл капот, залез в мотор по пояс — безусловно, знал, что делать, не первый раз кипел. Его напарник, лохматый и заспанный, выбрался немного позже, и оба забегали вокруг своего рыдвана с канистрами, шлангами и отвёртками, и оба были в трусах, носках и пластмассовых тапочках.
Один из двоих спустя малое время направился Знаеву.
— Извиняюсь, брат! — крикнул он сквозь шум дороги. — Ключа на тринадцать не будет у тебя?
— Должен быть, — сказал Знаев и поднял седло.
Ключ на тринадцать — самый популярный в наборе автомеханика. Попросить такой ключ — святое дело.
Под седлом, в миниатюрном мотоциклетном багажнике, лежала сумка с ключами, а ещё — три пачки денег, замотанные в пластик.
Увидев деньги, лохматый человек переменился в лице и отступил на шаг.
— Извини, дорогой! — крикнул он Знаеву. — Прости, пожалуйста! Я не хотел!
Два часа назад Знаев сунул эти деньги в самое надёжное место — под собственный зад. Три пачки предназначались в уплату процентов по долгам. Он забыл про них.
Лохматый, опустив глаза, отступил спиной вперёд, затем вернулся к своему грузовику, не оглядываясь.
Дёрнуло глаз — что-то не так было с лицевым нервом, какой-то телесный сбой, невралгия, пора к врачу, а может, куда подальше; может, Горохов прав, пора бежать, иначе убьют или посадят. Или сначала посадят, а потом убьют.
Он подъехал, опоздав приемлемо — на десять минут. Двадцать семь лет приезжал на все встречи вовремя, минута в минуту, даже если разговор предполагался заведомо пустяковый и пустой, пока не обнаружил, что все без исключения говорят «вы» и сглатывают уважительно при его появлении; возраст сам по себе есть статус; седина разрешает немного опаздывать; во вся-ком случае, разрешает не торчать на пунктуальности.
Бар в Хамовниках, в выходные дни — модный, в будни — полупустой. Обаятельное, сугубо московское местечко с запахами кальянного дыма и свежескошенной газонной травы, с просторной верандой, где в углу обязательно утопают в рыхлых диванных подушках две девчонки средних лет с неправдоподобно длинными ногами и неправдоподобно миниатюрными собачками.
Вошёл в заведение, полупустое, увы, да, — слишком многие уехали из Москвы этим летом, публики поубавилось, дороговато стало жить в кризисной, но по прежнему шикарной столице, и заметно было, что уехали прежде всего — белые воротнички, средний класс; оставшиеся без работы, или резко потерявшие в доходах люди подались пересиживать летнюю духоту в места с лучшим воздухом и дешёвой едой: по дачам, по деревням, по родственникам.
Ему махнули рукой; он подошёл, рассматривая, не стесняясь.
Вероника, Вероника. Кто? Чего хочет? Кто послал?
Через кого зашла?
На глаз ей было, согласно поговорке, «немного за тридцать». Знаев давно разучился угадывать женский возраст, все женщины от тридцати до пятидесяти казались ему более или менее ровесницами.
Он сел напротив, положил шлем на свободный стул с удовольствием понял, что дама одета концептуально, продуманно. Протёртые почти до дыр сгибы старой кожаной куртки выглядели сердито. Как и оранжевые колготки, и ботинки гранж. «Криминала не будет, — подумал Знаев, — можно не прятаться в сортире, не налеплять потайной микрофон. Перед нами девушка, не чуждая эстетики. Девушки в таких оранжевых колготках не работают в спецслужбах и уголовных синдикатах».
Она была некрасивая, но обаятельная, интересная, он начал что-то смутно припоминать: действительно, был период, когда ему нравились именно такие.
— Ваша бабушка была комиссаром? — спросил он. Она улыбнулась спокойно и открыто.
— Если вы про куртку — это подарок. Подруга уехала жить в Европу, вещи раздарила. Давай на «ты»?
— Нет, — отрезал Знаев. — Простите, Вероника… Не будем пока. Я вас совсем не знаю.
Она улыбалась, улыбалась.
— Знаешь. И меня, и мальчика.
Знаев нервно шмыгнул носом. У него снова дёрнулся глаз.
— Откуда у вас мои фотографии?
— Это не твои фотографии. Это мои фотографии. Там — твой сын.
Говоря ему «ты», она смотрела с вызовом. Знаев подумал и уточнил:
— Мой сын?
Теперь она почти смеялась. Достала из сумки те же портреты, на глянцевой плотной бумаге.
— Скажи, похож? Копия!
— Вероника, — сухо попросил Знаев, — немедленно объясните, что происходит.
— Это твой сын. Серёжа. — Она показала пальцем. — Сергей Сергеевич. Остальное — графика. Обработано на компьютере. Ты же поверил?
— Графика, — сказал Знаев, отмахнувшись от во-проса. — Ага. Понял. Сергей Сергеевич. Графика. Но зачем?
— Для юмора. Ты же напрягся, Сергей! Побледнел даже. Ты поверил!
— Для юмора? — переспросил Знаев.
— Да.
— То есть мне должно быть весело?
— Я так хотела.
— Хорошо, — сказал Знаев, подавляя гнев. — Считаем, шутка удалась. Меня не снимают скрытой камерой, надеюсь?
Она смотрела, как он злится, а сама в его злобе никак не участвовала, защищённая чем-то — может, материнством, подумал он; может, не врёт?
— Ты совсем меня не помнишь? — спросила она.
— Нет.
Вдруг всё показалось ему пошлым: распахнутые окна, отражающие уличное мельтешение, и солнечные блики на полированных столах, и бармен, осведомляющийся у вялого клиента, какой именно сахар добавить кофе, тростниковый или жидкий? Всё было примитив-но-водевильным, «у тебя есть сын, ты разве не рад, гляди, как похож».
Вялый клиент оглянулся на него коротко; это был обязательный посетитель любого московского кабака, так называемый «печальный коммерсант», уединённо прикидывающий дебет и кредит над чашкой кофе: брови сдвинуты, взгляд вперён в телефонный экранчик; скоро я сам стану таким парнем, подумал Знаев.
Глотнул воды — и лицо вдруг обожгло сильной болью, словно током поразило. Едва удержался от крика.
Вероника заметила, посмотрела с тревогой — а он, извинившись сквозь зубы, жмурясь попеременно од-ним и другим глазом, выбежал в туалет.
Все кабины оказались заняты, вдоль ряда дверей не-терпеливо прохаживался человек с хмельной некрасивой гримасой на загорелом красивом лице; Знаев от-вернулся и зажал ладонью глаз, пытаясь сдержать покатившиеся по щеке слёзы. В туалете долго, аккуратно растирал лицо мокрыми пальцами, стараясь не трогать левую половину лба. Подождал, пока пройдёт. Это всегда проходило. Боль длилась минуту или две. Когда начиналось — надо было просто ждать. Заболевание нервной ткани, воспаление, он всё про это знал, он давно это лечил.
Он надеялся, что это само пройдёт. Болезни — это вам не долги, иногда сами проходят.
— Простите, — сказал он, вернувшись. — Здоровье ни к чёрту.
— Ничего, — сказала она.
— Вероника, извините за неприятный вопрос… Вы… Ты… не могла бы напомнить…
Она не обиделась.
— Была осень. Я жила у тётки, на Чистых прудах. Гуляла вечером. Ты вышел из театра «Современник». Вывалилась целая толпа… Ты — один из первых… Ещё друг у тебя был, очень пьяный… Ты споткнулся выругался, а потом догнал меня и извинился за бранные слова, оскорбившие слух юной девушки… Так и сказал. Мы встретились на следующий день. Ты оставил телефон, но сам не позвонил. Я поняла, что не нужна.
Она продолжала улыбаться, глядя ему в переносицу.
Знаев попытался вспомнить и не сумел. Вздохнул.
Время шло. Ситуация запутывалась.
— Вернёмся к теме юмора, — предложил он. — Во-первых, Вероника: генетическая экспертиза обязательна, за ваш счёт. Если ребёнок мой, я возмещу расходы. Во-вторых, — он кашлянул, — считаю своим долгом предупредить: у меня совсем нет денег…
— Это неважно, — перебила она.
— Допустим, неважно, — перебил Знаев в свою очередь. — Но я обязан обрисовать картину… Я — бывший богатый человек… Сейчас — ничего нет, совсем. Была квартира, большая, хорошая, — выставил на продажу. Был загородный дом, тоже хороший, большой, — продал. Был коммерческий банк, очень хороший, замечательный, но на его месте теперь глубокая воронка… — Он облизнул губы. — Есть магазин ещё, супермаркет, совсем прекрасный, но его скоро отберут за долги… Или ото-жмут… Ничего у меня нет. Честно. Вот вам крест святой. И быстро перекрестился.
— Смешно, — сказала Вероника. — Я так и знала. Ты сразу заговорил про деньги. Наверно, мы никогда не поймём друг друга.
— Скажите, чего вы хотите, — сказал Знаев, — я пойму.
— Позвони своему сыну.
— Зачем?
— Он попросил. Он сказал: «Найди отца, я хочу по-знакомиться».
— Подождите, — попросил Знаев. — Давайте не будем никому звонить. Давайте сначала, ну… поговорим.
Предположим… сын. Предположим, э-э… сходство есть. Но где, извиняюсь за прямоту, вы были раньше?
Она пожала плечами. Её комиссарская куртка крахмально хрустнула.
— Жила своей жизнью.
— Я мог бы помогать! Я не подлец. Я отвечаю за всё, что сделал.
— Расслабься, — непринуждённо сказала Вероника. — Мы ни в чём не нуждались.
Наконец он догадался: перед ним человек из породы беззаботных, легко живущих. Жизнерадостная женщина. Знаев ужаснулся. Надо же понять, что она, эта концептуальная чёрно-оранжевая дама, нашла время, по-тратила много часов, чтобы подрисовать собственному сыну школьный пиджачок эпохи позднего застоя. С целью пошутить над отцом сына. Только очень лёгкий, незлой человек способен на такое, подумал Знаев. Она думает, что я — как она, живу столь же нетрудно, у меня много свободного времени.
— Ты неправ, — тем временем говорила она, — я искала. Когда Серёжка был совсем мелкий… Нашла твой банк, стала дозваниваться, неделю дозванивалась, авто-ответчики, нажмите ноль, ваш звонок очень важен… — думаю: стоп, этот парень — явно какой-то мутный воротила! Вдруг отберёт ребёнка?!
— Разумеется, — сказал Знаев. — Я отбираю младенцев у матерей и продаю в рабство.
Теперь, когда эта женщина обрела функцию, оказалась секс-партнёром из далёкого прошлого, — он поискал глазами: за что, почему я её выбрал тогда? Фигура? Манеры? Грудь? Взгляд? Ноги? Улыбка? На что именно купился? Наверное, на эту лёгкость, понял он, на юмор, на спокойствие. Иногда женщины, разные, и совсем юные даже, умеют показать такое подкупающее спокойствие, такую животную флегму, от которой теряет голову самый забубённый авантюрист.
— Всё равно не понимаю, — сказал он. — Почему именно сейчас?
— Я же сказала: Серёжка захотел. Ну и я сама… Ре-шила, что ты должен знать… Вот, у тебя вырос сын. Не было — теперь есть.
Знаев понял, что до сих пор его разум не мог внятно сформулировать ситуацию — и вот она была сформулирована, подсказана со стороны: не было — теперь есть.
Уже много лет всё происходило точно наоборот: было — и не стало; имел — и лишился. Была жена — нет её, была удача — отвернулась, были люди — ушли все. Когда люди уходят — с ними уходит и любовь.
Шок растёкся по лицу тёплым электричеством.
— Хорошо, — сказал он. — Разумеется. Конечно. Надо встретиться. Говори телефон.
Она продиктовала цифры. Знаев — человек мгновенного действия — немедленно их набрал, и на том конце прогудело уверенное «алло».
— Сергей, — сказал Знаев. — Это Сергей Знаев. Твоя мама… Вероника… сказала, что ты меня ищешь.
— Здравствуйте! — воскликнул мальчишка с той стороны. — Спасибо, что… Ну… Я просто хотел… Ну…
Он явно не ожидал звонка внезапного папаши, смешался, но искренняя радость в его голосе тронула Знаева.
Хрипловатый пубертатный басок. Приятный тембр, взвешенный тон. Безусловно, паренёк отменно воспитан. Глупо ожидать иного от моложавой мамы в оранжевых колготках.
— Встретимся завтра, — сказал он. — Жди моего звонка. Договорились?
— Да, — ответил мальчишка мгновенно.
Знаев понял: только что он признал своим сыном ка-кого-то неизвестного молодого человека, а матерью сына — совершенно незнакомую женщину.
Морду снова скрутило. Он отвернулся.
— Ой, — произнесла Вероника звонким шёпотом. — Ты плачешь?
— Сейчас пройдёт, — проскрежетал Знаев. — Мне пора. Я позвоню.
— Не расстраивайся. Он хороший парень. Тебе понравится.