#ПЕСНИЦОЯ: Михаил Гундарин в проекте «Без обложки»

Представляем книгу, которая еще находится в работе известного алтайского писателя. Вы– первые читатели проекта «Фонохрестоматия», о существовании которого до этого дня не знал никто! Спешите «заглянуть за кулисы» будущей книги.

«Шишковка» продолжает знакомить читателей с изданиями, работа над которыми еще не завершена и они находятся в буквальном смысле без обложки. Сегодня у нас эксклюзив от Михаила Гундарина: члена Союза российских писателей, Союза журналистов, писателя и поэта, телеведущего, кандидат философских наук, заведующего кафедрой связей с общественностью ФМКФиП и рекламы АлтГУ и главного редактора журнала «Барнаул литературный». Вот что сам герой дня говорит о своем произведении и этой публикации:

 

— Предлагаю читателям несколько страниц моего нового проекта «Фонохрестоматия». Это первая публикация — и, кстати, первое публичное упоминание о проекте. Проект еще в работе, его составит примерно дюжина «тройчаток» — совершенно отдельных друг от друга коротких рассказов, объединенных (да, по три) чем-то вроде единого звука, одной ноты, важного для автора имени… Начнем с Цоя. А есть и #рассказышукшина.

Итак, знакомимся с частью произведения. И мечтаем прочитать все!

 

#ПЕСНИЦОЯ

ЛЕГЕНДА

«Смеялось небо, а потом прикусило язык». Слышу это сомнительную фразу на стоянке супермаркета из открытого окна проехавшей машины, в чрезвычайно нелепой позе —  загружая два больших пакета с продуктами в багажник, чтобы везти их отцу. Регулярная процедура. Он из своей  двухкомнатной квартиры в центре города почти не выходит. Хотя вполне бы мог, но вредничает. И квартиру-то я купил несмотря на  его сопротивление. Он не хочет, видите ли, от меня зависеть. Гордый какой. А самому восемьдесят, и по квартире-то ходит еле-еле, опирается на палку, даже бриться перестал.

— А все равно щетина не растет, — заявил он мне как-то, преувеличенно шамкая (может, если захочет, говорить нормально).

Это одно из заявлений, к которым я долго не знал, как относиться. Потом привык – или сделал вид, что привык. Чтобы самому с ума не сойти. Растет, конечно, щетина, хотя и непонятно как пробивается через глубочайшие морщины ли, складки кожи на лице. Говоря поэтически, словно траве приходится прорываться сквозь барханы со дна оврагов.  Непросто. Не старик, а отощавший шарпей.

Прихожу  к нему, звоню в дверь. Он отпирает ее долго, слышу, как отодвигает стулья, они падают. Значит, опять баррикадировался от неведомых противников. Которые, впрочем, все равно умеют проходить сквозь стены.  Все я пытаюсь логику найти, даже в этом зачаточном безумии. А может, уже и  не зачаточном.

— Видишь, дым какой? Это они напустили, отравить меня хотят. –встречает он меня. И это вместо приветствия.

— Папа, нет никакого дыма, — терпеливо (как всегда) отвечаю я. – это тебе кажется. У тебя к тому же катаракта, мало ли что привидится.

— Кажется! – саркастически замечает он. – Скажи, что отец с ума сошел, все ему мерещится.

— И скажу, — не выдерживаю я, — что это такое, что опять за баррикады…

— В психушку сдать хочешь? – он смотрит на меня проницательно. – Квартиру отобрать?

— Я ж тебе ее купил! – начинаю кричать я, не выдерживая, — Я ж кормлю тебя, выслушиваю этот полный бред, вожусь тут с тобой!

— А ты не возись, — хладнокровно говорит он. – И не надейся на квартиру. Я ее кому угодно отдам, лишь бы не тебе. И дружкам свои скажи, которые каждую ночь ко мне лазают – пусть не надеются!

Дело в том, что говорит он это (и много чего еще) не повышая голоса, не срываясь, скажем, на визг, отчего я долгое время думал, что он все-таки шутит.

Потом мы пьем чай (по его настоянию). Чашки грязные, посуда вся куда-то подевалась. Он уверен: порастащили вездесущие враги-соседи, у которых наркопритон, и с которыми я – это новость недавняя – связался. Для того перевез его в эту квартиру, оставил, так сказать, им на поругание.

Экий ужас, если подумать.

2

В некоторые минуты, когда он, отставив чашку с жидким чаем (чай в пакетиках я тоже  приношу все время, а он теряет — говорит, украли; я не удивлюсь, если он все спускает в унитаз, специально, чтобы досадить мне; ох, про вид унитаза я уж молчу) — когда он начинает, зло глядя на меня из-за кустистых седых бровей говорить уже не шамкая, наоборот, таким скрипучим, режущим сердце,  «особым» голосом… Все про этих неведомых врагов-наркоманов, облюбовавших его квартиру, про меня, им потакающего. Так вот: мне тогда хочется его ударить. Несколько раз я не мог сдержаться, толкал его, еле ползущего со своей клюкой на кухню, как бы случайно. Он падал на диван, разражаясь кашлем и проклятиями. Я поднимал, прихорашивал. Насколько возможно.

Еще и одежда: дареные мною вещи он не носит. Предпочитает рваный хлам, розовато-кремовые рубахи с короткими рукавами из толстой смесовой ткани хрущевских времен. Дырявые, выцветшие треники с обвисшими коленями. Мое, дареное (а там есть вещи и новые, и почти ненадеванные, мои и моего сына, его любимого — если бы — внука) сваливает в кучу, под кровать. а то и использует вместо половых тряпок.

Понятно, что я веду себя как подросток. Понятно даже, почему:  не хочу верить, что этот безумный старик и есть тот мужчина крепкого телосложения и привлекательного вида, который в моем детстве казался…и т. д., и  т.п. Если я буду вести себя с ним как положено в мои 50, а не в воображаемые 16, то постареет, утратит мужественность и дееспособность и он. Боюсь этого. Хотя, кажется, куда уж ниже падать!

3.

Он звонит ночью, будит весь дом. Я виноват. Забыл выключить звук на телефоне, а ведь мог и догадаться, обычное же дело. Чертыхаясь, иду на кухню. Смотрю на часы — полчетвертого.

— Тут кто-то есть. — говорит отец, — я проснулся, а он сидит рядом на диване. И свет на кухне включен, а я  выключал. Точно помню.

Помнит, как же. Неизъяснимо хочется бросить трубку. Сдерживаюсь. Кое-как заканчиваю разговор, обещаю приехать с раннего утра. Он забудет, конечно. И я напоминать не буду, и не поеду до конца недели.

Тут же, чтобы успокоиться, звоню сестре. Она в другом городе, у них там утро, так что все нормально. Она старше меня, недавно вышла на пенсию, с отцом общается издалека и потому вполне благостно. Выдаю ей очередную порцию жалоб, нервно посмеиваясь.

— В психушку, что ли, и правда его сдать? Да как-то неловко. Вот чертов совок, сплошные предубеждения. А может, там ему лучше будет…

Говорю не всерьез. Хотя, может, и всерьез. В самом деле, как бы я к нему ни относился, дальше-то хуже будет. Ему действительно необходима помощь. Я читал в Сети, улучшений не предвидится.

Сестра мне на это отвечает очень спокойно и даже деловито:

— А может, это тебе к психиатру обратиться? Это ты беззащитного старика эксплуатируешь.

— Это как, то есть я? Я — его? А не наоборот?

— Именно что ты.  Ты и богаче. Ты и умней, ты и ведешь себя правильно. А он для тебя —  филиальчик твоего личного ада. Зайдешь, ужаснешься,  и обратно.  Подумал бы, как отцу живется. Его-то ад — вернее, твой — никуда не исчезает, всегда с ним.

Успокоила, называется. Умная у меня сестра, профессор, хотя и бывший.  С отцом она сама говорит изредка, по телефону. После давней ссоры. Он ее, думаю, даже забыл. А я виноват во всем.

Филиал ада, надо же.

Отправляюсь спать.

4.

Но ведь надо что-то делать. Нет, ничего не надо, все сделается само, как делается всегда.

Во сне, вернее посредине сна и яви, то ли засыпая, то ли просыпаясь, понимаю —  все дело в том, что он скоро умрет. Его безумие — неузвимая для здешнего мира броня. Он ведет себя глупо, нелогично, кощунственно — с нашей точки зрения. Есть иные точки зрения и логические системы, они теперь для него главнее.  И мне нечего ему противопоставить. Отец наливается сумасшествием как темной водой смерти, ее универсальным горючим.

Поражение неизбежно, отпущу его, забуду, останусь жив.

ГЕНЕРАЛ

1.

Я Сабрину не видел почти двадцать лет. Нет, не преувеличение, хотя даже самому таковым кажется. Пора бы привыкнуть к «срокам огромным», к этапам длинным, из которых состоит вся жизнь, например, провинциального журналиста. Собственно, всякого человека (и только человека), но у этой категории, кажется, особенно.

Двадцать пять лет назад я пошел работать на первую «независимую» телестудию в нашем городе, да так и задержался. Стал своего рода легендой. Даже когда Сабрина, еще студенткой, пришла к нам в новости, я уже был ветераном, оттрубив первую пятилетку (за которую сменилось два владельца и куча директоров).

Хорошие были времена. Работали на чем попало, линейный монтаж — с двух обычных видеомагнитофонов на третий, потом то же, но в формате (кто понимает) super VHS. Какой там «супер», с нашей-то постоянно сыпавшейся аппаратурой!

Сабрина была худа, блондиниста, коротко стрижена. Хотела стать звездой. Как же. У нас  с ней, кстати, ничего не было. Слышу: «удивительно!», отвечаю — ничуть. Это все преувеличение, часть привлекательной легенды, будто на ТВ и нравы свободнее, и дышится вообще легче, чем, например, в мэрии. Нет.  Будучи чиновником ты торгуешь своим рабочим временем, будучи журналистом — чем-то, что душой, конечно, не является, но находится где-то рядом с местом спайки души и тела. И болит, бывает, как-то также неопределенно, но чувствительно и выматывающе, как что-то справа и вниз от солнечного сплетения. Так что не до серьезных романов на служебном месте. Ответственные за них органы заняты другим переживанием. На романы же несерьезные времени лично мне было жалко всегда (теперь это даже смешно).

Когда нас, наконец, купила мэрия (кто-то заработал на этой сделке, а я так наоборот, потерял возможность подхалтуривать на ту же мэрию, делать втихомолку заказные сюжеты), я почувствовал даже облегчение.

Но Сабрина уехала в Москву, на НТВ, задолго до этого. Год всего она у нас и работала-то. Чем могла — овладела (режиссером и двумя операторами тоже, не удержусь). Сочла себя готовой к покорению столиц. Ну, на НТВ попасть ей все же не удалось, работала то там, то сям, потом ушла с телевидения вообще. Это все я узнавал как-то случайно, как вообще узнаешь в провинции про уехавших отсюда. Ну, вроде как по знакам, явлениям, смутным сигналам мира иного. Может, и неправда все про нее,  в том смысле, что на НТВ-то она и на самом деле не появилась, а вот куда исчезла? В Москву, или в Америку, или под колеса электрички? (Преувеличение).

Но вот вернулась и позвонила мне. Тоже бывает. Кино даже такое есть — иногда они возвращаются. Слава Богу, не навсегда и не все.

— Привет,  — сказала она  по телефону как ни в  чем не бывало — это я, Сабрина, узнаешь? Отлично, я рада! Давай встретимся в «Раю», завтра в восемь вечера, я послезавтра улетаю.

«Рай» — это подвальчик в центре с дорогими напитками. Ну да ничего,   такую  давнюю знакомую угостить сумею.

2.

Она, конечно, изменилась. Длинные белокурые волосы (крашеные а-ля Мерилин Менсон) расчетливо спадали на худое, какое-то вытянутое загорелое лицо с отчетливыми  скулами и тонким носом. Ну, двадцать лет все же прошло, правда? Это была Сабрина, несомненно. В свитере и пиджаке, джинсах тож. Протянула узкую руку  в кольцах и  красных ногтях— садись, привет. Глаза накрашены жирно. Помада, наоборот, почти бесцветная.

Сел. Музыка звучала негромко, но бодро. Полумрак. Заказали коктейли. Ей безалкогольный. Мне — «Маргариту», так как-то, олдово, традиционно. Курить-то нельзя, а ей сейчас подошла бы сигарета с длинным мундштуком. Театр какой-то. Как будто она не в Москву уезжала, а в Тальменку.

— Как дела, — спросил я ее.

Она сделала неопределенный, но красочный жест — дескать, по разному.

— Я, вообще, по делу, — сказала она хрипловато. — Я работаю в одной крупной компании, мы сейчас открываем филиалы по стране, хочу поговорить с тобой, предложить работу. Почему с тобой? Знаю тебя давно  — да больше не знаю тут  никого. Не была здесь сколько времени, родители еще тогда на Юг уехали.

Я прищурился. Я когда-то мечтал, что вот явится некто, и меня, образно выражаясь, освободит от  этих будней, этого безденежья и безнадежности. Парламентеров ждал с условиями почетной капитуляции, предложением ли новой жизни. В девяностые ждал, и потом.  Дождался ли? Как сказать. Но явно не о Сабрине речь.

— О, — сказал я, изображая смущенную заинтересованность, как и должен был по роли, — что за компания такая?

Она сделала какой-то непонятный пасс перед собой, словно отгоняя духов. Можно подумать. Только сейчас заметил на ее свитере большой амулет на черной  цепочке. Амулет такой: похож на объемную стилизованную звезду о восьми лучах, но с какими-то явно лишними углами и изломами.

Принесли коктейли.

— Мы работаем  в сфере духовных практик и их  применения в повседневной жизни. Знаешь, я сама удивилась, когда впервые попала на семинар — компания международная, офис в двух городах, Нью-Йорке и Катманду. Поразил, конечно, антураж, обряды, церемонии. Но! Знаешь, чему я удивилась особенно? Тому,  что вовремя и правильно произнесенное сочетание букв способно творить чудеса. При помощи, конечно, особых артефактов. Вот таких — она показала на свой амулет. — Это знак моей ступени посвящения, и одновременно очень сильный транслятор магической энергии.  Если просто — проводник в мир, заселенный существами иного порядка.

Как скучно. Стоило ли ей для всего этого приходить в тот февральский день к нам на студию, смотреть удивленными глазами на меня, кусать ноготь, увлекшись работой; стоило ли  спать с этим болваном Кареловым (его нет давно), стоило ли уезжать навсегда. Вот — возвращаться так нелепо.

3.

— Твоя задача будет состоять в том, чтобы привлекать к нам новым клиентов. Со временем ты пройдешь посвящение, потом поднимешься на ступень. А сначала, конечно, побываешь на нашем семинаре в Москве. Семинар, извини, платный, и не дешевый, но уверяю, эти деньги быстро вернутся. Второй семинар — в Египте, третий — на Тибете. Я там была год назад, и за это время все изменилось.

Я смотрел на нее и даже не кивал, можно было уже обойтись и без этого.  Видел ее неуверенность, неудавшуюся жизнь, неумело замазанные морщины. Душа ее была сплетена с телом в какой-то жалкий зигзаг, напоминавший этот шарлатанский амулет. Впрочем, и меня она видела не в лучшей конфигурации — а точнее, даже не могла видеть сквозь сугробы и  оползни этого одутловатого тела, взятого мною — нет, не напрокат, но под временное командование.

— Ну что, заинтересовала идея? — она заученно улыбнулась. — Давай поговорим про плату за семинар…

— Пойдем —  сказал я, вставая и протягивая руку.

Она удивленно и с какой-то внезапной робостью посмотрела на меня, но встала послушно.

Я подвел ее, уже совсем безвольную, к небольшой дверце в стене «Рая», стилизованной под бок деревянного бочонка и открыл ее. Слегка поклонился, пропуская  вперед, в темноту. Она не смогла бы отказать мне. Если бы и захотела. Собственно, ожидавшее ее было ничем не хуже здешнего существования. Знаю по себе.

«Существа другого порядка» — сказано, пожалуй, слишком сильно. Но звучит эффектно, я согласен. Мы все  тут с этим согласны.

БЕЗДЕЛЬНИК

1.

Тихоглазов был классическим бездельником. Он  родился и вырос на проспекте Ленина, некотором местном подобии Кутузовского проспекта, в семье знаменитого П-ского прозаика.  Квартира была, правда, всего лишь трехкомнатная, но ее расположения и папиного статуса вполне хватало, чтобы Тихоглазова в детстве считали центровым парнем. Конец 70-х  уже показывал нам грядущие признаки демократического разложения, да кто бы их  различил тогда.

Всю свою жизнь Тихоглазов удачно демонстрировал  различные способы ничегонеделанья, наиболее адекватные  каждой из эпох.  Почти 10 лет он был студентом исторического факультета. Так и не закончил, кстати. Потом работал в заводской многотиражке. Потом торговал в магазине аудио и видеокассет своего приятеля-нувориша.  Потом трудился ночным сторожем – а потом и вовсе ушел с работы.          Жил тем, что сдавал две из трех комнат родительской квартиры с видом на памятник Ленина. Одну комнату постоянно, передавая из рук в руки, снимали компании каких-то тувинцев, алтайцев ли, прочих малых народов. Одни  съезжали. Другие заезжали. Человек по пять, а то и по десять. Ну, не китайцы, все-таки. И платили вовремя. Хотя, конечно, ни на кухню, ни в ванную выйти было невозможно.

Зато другую комнату снимал тихий старичок, мистик  Кривошеев. Он в свое время был самым первым в городе астрологом, долго вел персональную рубрику в местной газете, имел частную практику. Затем астрология потеряла актуальность, да и сам Кривошеев отказался от нее ради более интересных и глубоких опытов.

Жил он на одну пенсию, ему вполне хватало. Хватало и Тихоглазову, особенно после того, как он перестал пить. Просто надоело. Наркотики его тоже обошли стороной – поколенчески. И как-то полюбил он две вещи: лежать в своей, самой маленькой комнате на узкой, подростковой еще  кровати (на века делали), и мечтать о пустяках. В комнате также стоял письменный стол,  пара стульев и три шкафа, два книжных и платяной. Шкафы и стол были еще прежней, сталинской закалки, и  выглядели вечными. А главное, книги – те же, которые он, к огромной зависти прочих одноклассников, имел уже в детстве.  Жюль Верн и Вальтер Скотт, Конан Дойль и, конечно, «золотая рамка», библиотека приключений.

Ему жилось на самом деле хорошо. Куда лучше тех, кто добывал сущие гроши в офисах, магазинах, классах. Им даже мечтать было некогда. А ему – пожалуйста.  Мечтал он частично о вещах бытовых, пустяковых, частично – о несбыточном. Ну, например, скорее бы уйти на пенсию (было ему 50 с небольшим), и тратить деньги или копить по своему усмотрению.  Тувинцев выселить, а то и Кривошеева. Быть самому хозяином – хотя, спрашивается, кто за квартиру платить будет?

Из разряда несбыточного ему хотелось (как хотелось и в детстве) стать человеком-невидимкой. Конечно, в детстве он это мысли применительно к негласному посещению женской бани (во дворе, теперь сауна). Или к тайному заимствованию денег у отца. Сейчас он бы просто послонялся по миру (если бы к невидимости прибавилась еще и вездесущесть). Хорошо было бы также попасть на машину времени и оказаться в прошлом. Накупить золота, или акций Газапрома. Или махнуть в Питер, на улицу Рубинштейна, пообщаться  с Виктором Цоем (его Тихоглазов   как-то особенно выделял  из всей этой рок-братии).

2.

Иногда они пили чай с Кривошеевым. Старик, зорко поблескивающий из под седой кустистой брови быстрым глазом,  образ жизни Тихоглазова не одобрял.

— Ты ж молодой, ты ж активным должен быть. Будь я твоих лет, у, я бы такого натворил!

Тихоглазов лениво пожимал плечами. Кривошееву он не верил, над его мистикой посмеивался.  Кривошеева это задевало, как и намерение выселить его из квартиры (об этом Тихоглазов говорил не раз, но скорее в шутку). Однако  до поры, до времени он помалкивал. Только ворчал иной раз что-то под нос.

— Если ты ничего не делаешь физически, ты мог бы постигать законы Абсолюта. Медитировать для начала. Иначе твое поведение просто преступно. Я вижу, что ты хочешь этого и сам. Ты хочешь слияния, соединения с Вечным. Ну подтверди, не упрямься.

Тихоглазов продолжал ухмыляться.

— Ладно, — горячился Кривошеев, — перейдем к конкретике.  С кем бы ты хотел так сказать, слиться, принять облик и постичь суть?  Не вытеснить обитателя материальной оболочки, но поселиться к нему? Из исторических, я имею в виду личностей? Даже умерших?

— Сталин, — говорил Тихоглазов назло.

Кривошеев всплескивал руками:

— Ну ты не можешь хотеть этого, это же каприз.  Ну ты прямо ребенок!  А серьезно? Вот хотя бы с твоим любимым Виктором Цоем?

— Цой – нормально, — сказал, подумав, Тихоглазов.

— Отлично! – сказал Кривошеев торжественно. – Я тебе это устрою.

В один из осенних вечеров Кривошеев позвал Тихоглазова себе в комнату. Там царил мистический антураж. На шатком столике, покрытом красной скатертью, горело несколько свеч в  замысловатом порядке. Пахло  непонятно, но явно чем-то мистическим.

— Садись, — сказал Кривошеев, одетый в некое подобие халата со звездами, и даже в колпаке. – Вот на этот Треножник Люцифера.

Тихоглазов сел на нечто, напоминающее стул от материного пианино, хитро задрапированный в портьерный бархат.

— Выпей вот это, и поклянись хранить молчание.

Тихоглазов взял деревянный кубок (под хохлому, но с налепленными поверху рунами — из конфетных золотинок), понюхал. Пахло приятно, какими-то анисовыми каплями. Жидкость была тяжелой, зеленоватой.

— Все будет по твоей первой мысли. Как только ты осушишь сей фиал,  постарайся контролировать себя. Хотя, наверное, это бесполезно, адепты учатся этому долгие годы. Но ты постарайся не размениваться на пустяки. Там, например, миллион рублей или здоровые почки.

— А можно? — заинтересовался Тихоглазов.

— Но не нужно, – парировал Кривицкий. – Пей.

Тихоглазов глотнул, потом в два приема допил до дна. Жидкость стекала в горло, как шелк. Но достигнув чего-то в его организме и словно затвердев в одну секунду вдруг превратилась в острый кинжал. Тихоглазов скорчился от жуткой боли. Потом он почувствовал что его разрывает на части, причем с двух сторон: нечто огромное входило ему в рот (вроде бутылки шампанского дном вперед), и такое же – в задний проход. Но крови не было.

Он не мог говорить, только смотрел на мистика с ужасом. Потом тот растаял в облаке серого тумана. Потом растаяло все. Освободившийся дух немедленно слился с сонмом себе подобных и понесся вокруг земли, а впрочем, и вокруг столбового времени. Они побывали в женской бане тихоглазовского детства, видели Виктора Цоя, лежащего пьяным в каком-то подъезде (при этом его дух соседствовал и содружествовал с тихоглазовским – собственно, им и был), видели Президента России, сидящего на унитазе, побывали у Тихоглазовской матери, в мире мертвых – она только отмахнулась от бывшего сына, как, собственно, делала и при жизни.

Тем временем довольный мистик тащил тело Тихоглазова в его комнату, под недоуменными взглядами тувинцев, всем отрядом идущих в ванную. Он намеревался уложить его на кровать, поить, кормить по минимуму, пользоваться жилплощадью.

Кроме того, он кое-что кое-кому обещал – по мелочи: кончик левого уха и ноготь с мизинца Тихоглазова.