Владимир Токмаков пишет «Запретную книгу Белого Бурхана»
Краевая библиотека им. В. Я. Шишкова и писатель Глеб Шульпяков рады познакомить читателей с будущим романом алтайского журналиста, писателя и поэта. Читаем в то, что завтра станет бестселлером!
Владимир Токмаков — член Союза российских писателей, член Международного Пен-клуба, известный тележурналист. В активе Владимира – стихотворные сборники, романы «Детдом для престарелых убийц», «Настоящее длится девять секунд» и «Сбор трюфелей накануне конца света». Не смотря на крайне насыщенный график, в котором съемки с трудом оставляют время на творческие встречи с читателями, Владимир Токмаков работает над новым романом. Сегодня проект рад представить публике отрывки из будущего произведения – «Запретная книга белого Бурхана».
ЗАПРЕТНАЯ КНИГА БЕЛОГО БУРХАНА
Я ведь такой же, сорвался я с облака…
Велимир Хлебников.
– Бежать, – пробормотал он, садясь и грызя ногти. – Бежать!
А. П. Чехов «Дуэль»
Небо тёмное, низкое, тяжёлое, придавило город, будто подошва кирзового сапога пёструю бабочку.
В детстве я представлял, что в цветочном горшке живёт целая колония людей. Я играл, фантазируя, как они там живут, строят дома, прячутся в листве, разросшихся в горшке цветов. Им там было тепло и уютно.
Странные люди, ни к чему не приспособленные, живущие в тепличных условиях.
Но однажды этот цветок поразил какой-то грибок или тля завелась, не помню. Короче, родители выкинули его на улицу, на мороз – я вернулся из школы, а цветка на подоконнике уже нет.
Так погибла колония людей из цветочного горшка, которых я придумал.
Нас каждый день выкидывают на мороз. Выживем ли?
Не знаю.
В детских мечтах я видел себя суперменом. Я спасал мир, иногда даже погибал, но потом в следующей серии своих мечтаний вновь чудесных образом возрождался.
Как всего этого мне не хватает в реальной жизни, и что нужно сделать, чтобы исправить это?
«Чем утоляешь жажду? Водой или волною?» Что ты ответишь на этот вопрос «Волхва»?
Осенний воздух, настоянный на палой листве, засыпавшей лужи – вино осени, пряное, сильное, от которого кружится голова.
Начался сезон дождей, с утра было пасмурно и сыро. Дома исчезали в тумане. Запотевшее стекло, за окном – серое небо, какое бывает только в сентябре. На улице шёл унылый, осенний дождь – скучный и неинтересный, как все оттенки серого. В квартире было холодно и как-то мёртво. Человек с развитой интуицией сразу определит, что где-то в таком доме лежит покойник…
Я вошёл в большую, с высокими облаками комнату.
Теперь его книги пахли лекарствами. Так они мне и запомнятся – прекрасные книги с тревожным запахом больницы. Будто книги болели вместе с хозяином.
– Провинциальная журналистика – это, конечно же, ад, — говорил Мэтр. — Но пытаться стать писателем в провинции – это такое изощрённое, медленное самоубийство. Путь для извращенца и мазохиста. – И чуть помолчав: – И я его прошёл от начала — до кончала.
Мэтр уже почти не вставал с постели. Кроме меня и почасовой сиделки, похоже, никто к нему больше не приходил.
Я помогал ему приподняться, и он, полусидя, опёршись спиной о подушки, тяжело, со свистом дыша дырявыми лёгкими, смотрит в окно на дождь, на пустынную улицу, на мокрую дорогу, ручьи и лужи, на огромный тополь без листьев, покачивающийся от ветра.
– Это дерево одной ногой уже стоит в моей могиле, – мрачно произносит он.
Его глаза, как две тусклые пуговицы, прячутся в мешках подглазий.
Он ничего не хочет видеть, и прекрасно видит всё, что нужно.
Из его тела сыпется песок и цитаты классиков.
– И меня загнали в клетку. Был выбор, как у всех – в пропасть или в клетку. Я выбрал клетку. Что теперь жаловаться?
Я всегда поддакиваю ему – либо молчу. Мы пьём из чайных чашек купленный мной армянский коньяк. Это его любимый напиток ещё с застойных времён. На самом деле я пью один, он только пригубил и поставил чашку назад.
Мэтр:
– 1930-е, 1940-е… Я предавал – меня предавали. Зато живой, мда.
И сверлит меня пристальным, злым взглядом.
Я его не осуждаю – это его жизнь, какое я имею право даже в мыслях распоряжаться ей? Кто знает, как бы я поступил на его месте? Может так же предавал друзей и товарищей, чтобы выжить самому и спасти семью.
Квартира Мэтра – настоящая волшебная пещера Аладдина, лабиринт Минотавра. Где здесь прячется друг, а где враг?
Я вхожу в её полумрак – и теряюсь во времени и пространстве. Может, он на самом деле колдун, маг, сам заблудившийся во времени и теперь заставляющий искать выход из своего лабиринта других?
Я перехожу из комнаты в комнату – словно из эпохи в эпоху, и мне кажется, что его квартира бесконечна, что я иду от кухни к туалету целую вечность. Бесконечные повороты коридора, как художественная галерея, увешанная картинами всех времён и народов.
Его биография больше похожа на фальшивую бороду провинциального актёра. Кто он на самом деле, и почему поселился здесь, в глуши, вдали от главных магистралей эпохи?
Бывает так, что ты сам того не желая делаешь шаг в сторону от проторённой дорожки – и оказываешься в неизвестном лесу. Думаю, никакой нормальный человек этого не желает – ибо потом ты не сможешь жить, как прежде.
Трясущейся рукой он протягивает мне несколько запылённых папок, наполненных пожелтевшими вырезками и чёрно-белыми фотографиями, бледными ксерокопиями и полуслепыми машинописными страницами.
– Это была попытка передать тайные знания через очень простые инструменты, например, сказку. Или шаманское камлание. А потом пришли сказочники – а им эта магия была не нужна. Но первоисточники остались. И истина ещё там, в них, в этих сказках.
Я открыл и начал читать.
«…Он появился в Горах Алтая – и все поняли, кто он.
Он превращал воду в молоко, а молоко – в облака.
Он говорил на девяти языках одновременно, и его язык имел девять концов, как жала змеи.
В одной руке он держал цветы, в другой меч, в третьей плётку. В четвертой радугу, в пятой цветущий посох, в шестой – новый великий завет.
Один глаз его смотрел в прошлое, другой в будущее, а третий – в сердце каждого, кто ему повстречается.
Он не сказал ни слова – но его проповедь отразилась огненными письменами в мозгу у каждого им встреченного. Люди спрашивали его, и он красноречиво отвечал – не открывая рта.
Женщинам он явился мужем, мужчинам – прекрасной женщиной, детям – мудрым стариком, старикам – заботливым юношей.
Он знал ответы на все вопросы, и задавал вопросы, на которые у людей не было ответов.
Он не был богатырем. Но рядом с ним каждый становился сильным, он не был храбрецом, но пожавший его руку навсегда становился мужественным.
Он учил любить, никого не отвергая, и привечать отверженных, чтобы они научились любить.
Он сказал каждому: «Брат». И в этих словах было больше родства, чем в кровном родстве. Он сказал: «С нами Мир», а всем послышалось «Бог», он сказал: «Бог», а все услышали «Любовь».
Он явился, когда его перестали ждать, чтобы вселить веру в отчаявшихся.
Он был весел, потому что люди разучились смеяться, и он показал вновь, как это – быть счастливым, просто потому, что ты живешь.
Он не назвал себя, но все поняли, кто – он.
Его имя означает «существующий вечно» или «появившийся из ничего». Он «рожденный из своей собственной вечности».
Белый Бурхан вернулся – благая весть разнеслась не из уст в уста, а от сердца к сердцу, так что люди даже не поняли, как это случилось?
Белый Бурхан явился, чтобы утешить обиженных, поддержать слабых и наказать Зло.
А Зло теперь было на каждом шагу.
И Белый Бурхан сказал – отныне я в вас, а вы во мне. Вы теперь –
тысячерукий, тысячеголовый Белый Бурхан, у которого тысяча тысяч горячих и благородных сердец – и отныне вас невозможно убить.
Он провозгласил царство свободы, от горизонта до горизонта, от одной Белухи до другой – невидимой – Белухи. Которая – везде, и которой нет нигде. Царство Шамбалы, Беловодья, Валгаллы, Шангрила.
Это царство надо защищать.
Белый Бурхан будет рядом с нами, впереди нас, в каждом из нас.
Якши!
В начале времен, создав этот мир, он смазал своей кровью священный шест и полез на небеса. Человек устремился за ним, но шест был слишком скользким, и человек остался на Земле, ожидая второго пришествия Белого Бурхана.
И он пришёл.
Якши!..»
Я глянул на него.
Он кивнул:
– Это единственная известная официальной науке цитата из «Запретной Книги Бурхана».
Я не мог сдержать улыбки:
– И вы верите во все эти сказки? В существование некой запретной книги с тайными знаниями?
Он откинулся в кресле и посмотрел на меня как на неразумного ребёнка:
– Верю – не то слово, я держал её в руках.
«…Книгу просто грамотный не мог прочитать, а только тот, кому положено. Открыв книгу, громко назвав имя божества, громко читал, молился. После этого в его голову приходили слова-откровения. И он начинал говорить, что будет так-то и так-то… Была такая книга, называлась «Тангза»… Та книга была завернута в синий шелк. Тот судур после революции был у парня, которого зарезали… Последний …был Дьатынай, он ее мог читать. Кто ее спрятал потом, даже не знаю. Наверное, она осталась в Караколе. Скорее всего, этот человек был из семьи Кокуля…»
Я давно бросил журналистику, числился директором небольшой фирмы, состоящей из трёх человек, включая меня. Зарабатывал на жизнь рекламой и мелкими полиграфическими услугами: буклеты, листовки, визитки. Именно зарабатывал на жизнь, а большего мне не было нужно – я не хотел более тесных контактов с обществом, государством и его репрессивно-полицейским аппаратом, которые неизбежны, как только ты выходишь на другой уровень доходов и расходов. Однако да, продолжал что-то пописывать, теперь уже грешной прозой. Иногда публиковал очерки и статьи в местных изданиях. Не для денег – ради собственного удовольствия.
Так появилась статья о Бурханостане – не пропадать же материалам, которые мне отдал мой дорогой мэтр.
А потом мне позвонили из органов безопасности.
– Нас очень заинтересовала ваша статья, – сказал по телефону вежливый голос, – мы просто хотим побеседовать.
Я тут же перезвонил Мэтру.
– Я что ты хотел, – зло усмехнулся он, – все же знают, что в Бурханостане есть грязная атомная бомба, и они хотят отделиться от России.
– Что?! Что за бред?! – закричал я в трубку.
– Послушай меня, – Мэтр был смертельно спокоен, – вали всё на меня – мол, данные взяты из открытых источников. Ты ничего не знаешь – это обычная архивно-историческая публикация. – Он помолчал, и вдруг опять усмехнулся: – Но лучше тебе теперь убраться из города – хотя бы на время.
– Да вы рехнулись?! – я рухнул на стул и уставился на газету с проклятой статьёй, лежащую у меня на столе.
– Не волнуйся, старик, я познакомлю тебя с людьми, которые тебе помогут. Приходи завтра. – Мэтр отключил сотовый.
Я просидел в прострации довольно долго, пока не наступил вечер.
Это был мой последний разговор с Моим Дорогим Мэтром.
…Была дождливая погода, шёл противный, осенний, холодный дождь. На кладбище я поскользнулся на размокшей глине и чуть не угодил в вырытую могилу.
Мы хоронили Мэтра. Вернее, Мэтром он был для меня, для остальных – Николай Александрович Пятницкий, советский классик и «последний солдат империи». Его биография была сильно мифологизирована. Последний и самый молодой лауреат Сталинской премии в области литературы за 1953 год. Получил её в двадцать шесть лет по рекомендации Алексея Суркова и Константина Симонова за книгу стихов «Мы победили!» Леонид Ильич Брежнев назвал его в числе десяти своих любимых поэтов, писавших о войне (хотя сам Мэтр на войне не был – когда она началась, ему было четырнадцать). Инициатор письма 1988 года против реформ Горбачёва, в 1991-м Мэтр написал поэму «ГКЧП. Последние герои».
Пришли две старухи в чёрном: одна положила ему в рот серебряную монету, вторая проколола ему левое ухо и ловко вдела медное кольцо.
Я был ошеломлён.
– Это старухи-обручалки, – прошептал мне стоящий рядом священник, отец Михаил, маленький, подвижный, с густой чёрной бородой и косматыми бровями. – Покойник не верил в загробную жизнь, и заранее обговорил в завещании ритуал похорон.
– Это что-то языческое?
– Скорее цыганское, – шепчет священник, его борода щекочет мне ухо, – обычно так хоронят цыганских баронов.
Боже, какое нагромождение бреда и чуши.
Мелкий косой дождь с пронизывающим ветром, будто где-то на небе забыли закрыть дверь.
Моё сердце скрипит, стучит и бьётся, как калитка на ветру.
– Да, помню, меня в молодости окружали только красавицы, – говорил Мэтр. – Куда они потом подевались? И откуда взялись эти ужасные старые женщины-колобки?
Все они теперь пришли к тебе на похороны, дорогой Мэтр.
– Он уснул навеки, подложив себе под голову чистую совесть, – врали на кладбище фальшивые друзья. – Истинно народный талант… пример служения русской литературе… к его произведениям не зарастёт народная тропа…
Дождь продолжал моросить, народная тропа раскисла и чавкала под ногами. Одежда вымокла, вдруг земля ухнула у меня из-под ног, мне стало плохо. Но не физически; от всех этих речей тошнило не меня, а мой мозг.
Курю я редко, только в самых экстренных случаях; сейчас наступил именно такой.
Я зашёл за какой-то нелепый, большой памятник с плачущими ангелами, крестом, мраморными облаками и меня вывернуло наизнанку.
Поминки проходили в огромной, советской столовой, я не знал, что такие ещё остались. Крашеные синей краской стены, белёным потолком, окнами с деревянными рамами и тюлевыми занавесками. В основном собрались выпить и поесть. Озябшие и вымокшие на кладбище, наливали стаканами, быстро хмелели. Зашумели, задвигали стульями, и вот уже то там, то тут прорывается женский смех, шумные разговоры, звон тарелок.
«Я думал, с годами у меня будет всё больше друзей. Ан, нет, с годами настоящих друзей становится всё меньше…» – грустно сказал мне перед смертью Мэтр.
Теперь я сидел за столом с этими «друзьями».
Я как будто слышу его насмешливый голос: «Ресторан «Лодка Харона». Господа, у нас самообслуживание…»
***
Лампочка перегорела.
Или это я
Перегорел…
Я проспал как убитый несколько суток.
Просыпался, со стоном сползал с кровати, шёл на кухню, жадно пил из-под крана тёплую, с привкусом ржавчины, воду. Иногда спасался таблетками от головной боли. Заходил в туалет – и снова валился на скомканную, мокрую от пота постель, проваливаясь в жуткий, населённый кошмарами из прожитой жизни, тяжкий сон.
Однажды – спустя миллион лет после нашей эры – наступило серое утро моего воскрешения.
Я тупо глядел в потолок и не мог сообразить, какое сейчас время суток, какой день, месяц, и год. Я с трудом помнил, что со мной произошло за эти дни. Всё смешалось и спуталось в голове, сон это был или явь?
На кухне, обхватив голову, вспоминал – и от стыда, со стоном, зажмуривал глаза. Поминки Мэтра, моё дурацкое выступление, драка, шараханья по каким-то пивным и кабакам, встреча с инвалидом, карта, вытатуированная на спине.
Но инвалид позвонил, как обещал – и мне стало легче: значит, не всё в моей голове пьяный бред. Мы договорились встретиться вечером возле городского парка. Он попросил купить пиво.
– Очень люблю это пойло, одна проблема – потею и начал сильно толстеть в последнее время, – доверительно сипел он в телефонную трубку.
Перед тем, как отправиться на встречу, я заехал в банк, снял со счёта все сбережения. Их было не много и не мало, но всё равно меньше, чем я пообещал инвалиду.
Когда я добрался до места, он был уже там.
Моросил дождь, я взял с собой зонтик. Он сидел в инвалидной коляске, в старом, рваном дождевике; отёчное лицо, мешки под глазами. Капли дождя стекали по козырьку бейсболки. От него пахло мочой и потом, алкогольным перегаром и дешёвыми сигаретами. А ещё – ложью и предательством. Не потому что он хотел меня обмануть. Мне показалось, это было его натурой, личной особенностью, тем, что помогает выжить.
Я стал рядом, держа зонтик над собой и над ним.
Он меня будто не заметил. Сидел, уставившись в одну точку – мусорный бак на остановке. Я кашлянул – и протянул пакет с тремя бутылками пива. Передал конверт с деньгами.
Пересчитав, он расстегнул ширинку, сунул туда конверт. Потом быстро открыл бутылку пива, кадык заходил туда-сюда – он выпил её практически до дна.
– Мы так и не познакомились, – начал я.
– Не важно, – поморщился он.
– Ты обещал сказать о проводнике и пароле? – напомнил я.
Он усмехнулся:
– Помню, не волнуйся.
Вытащил из кармана, протянул три круглых цветных камушка: чёрный, красный и синий.
– Я дам тебе эти три каменные бусинки. Раз в месяц в Коржовский залив приходит катер «Смелый». Чёрную бусинку ты отдашь капитану. Он отвезёт тебя по реке в нужное место, это очень далеко отсюда. Туда раз в месяц приходят охотники. Дождись их. Им ты отдашь красную бусинку. Они покажут тебе дорогу к проводнику. Все зовут его Ламой. Но он так, баламут, расстрига. Его давно выгнали из монастыря, нарушил какие-то важные правила и законы. Ламе ты отдашь синюю бусинку. Он отшельник, одиночка, изгой, но обладает невероятной интуицией, и реально предвидит будущее.
Только Лама поможет тебе – если согласится.
– Обычно соглашается?
– Обычно отказывает.
– Чёрт! А есть другие варианты?
– Нет, Лама единственный, кто умеет читать бурханские книги и карты. Карту я тебе срисую, когда принесёшь вторую часть денег.
Дождь продолжал лить. Зажглись фонари, редкие прохожие под зонтиками спешили мимо. Мы закурили. Инвалид открыл и в несколько долгих глотков выпил вторую бутылку пива.
Я потоптался на месте и попросил рассказать о Бурханостане.
– Да что рассказывать, – вяло кивнул он, – все счастливы, потому что обдолбаны. Живи, радуйся, вечное лето, доступные женщины, траву выращивают, фрукты, ты там будешь как в раю… Раньше там, в Долине, жили староверы, от них остались добротные избы. Потом здесь советские мечтатели-учёные и рерихнутые построили свой «Город Солнца». Потом туда пришли хиппи – от них остались бунгало. Вот из всей этой гремучей смеси и состоит архитектура Бурханостана. Муравейник, натуральный муравейник. Куча народа, каждый занят чем-то своим, а доход – в общий котёл.
– А почему ты сбежал?
Он нервно надвинул на глаза козырёк бейсболки, уставился на пустую бутылку в руках.
– Я – это отдельная тема. Я и попал туда случайно, так получилось. А попал, значит навсегда. Обратной дороги нет. А мне надоело, стало скучно – я ведь не какой-то там идейный. Решил свалить… Там работа знаешь какая? Хохма, блин: золото моют на речках, его там как грязи. Траву выращивают термоядерную на огородах для продажи в Европу и Америку, где она легализована. Считается – лучшая в мире.
– А как продают?
– Да везде у них свои люди, платят хорошо. И заметь, никто ни разу не попался. Умеют договариваться… Кто головастый – в научных лабораториях, хм, там шарашки такие есть, в Бурханостане. Уж не знаю, что они там делают. Но рассказывают – лучшие химики и физики туда в своё время перебрались. Есть ещё огромный зверинец, выращивают краснокнижных и даже исчезнувших животных, птиц, через своих агентов продают в зоопарки и миллионерам по всему миру. В общем, намыл я тайком килограмма два золота – и ночью уплыл по подземной речке… Если бы потом не сорвался в пропасть – жил бы сейчас припеваючи… Очнулся – ни ног, ни золота.
– А туда попадают тоже по подземной реке?
– Нет больше никакой подземной реки… – он задумчиво курит и смотрит на прохожих.
– Почему?
– Потому.
Я вспомнил, как мечтал попасть в Бурханостан. Буду ли я там счастлив? Или разочаруюсь как этот инвалид?
Верховный Главнокомандующий много лет назад, после провала Третьей антитеррористической кампании, закрыл границы и запретил своим гражданам выезжать за границу. С тех пор вырваться за пределы страны стало невозможно. Это приравнивалось к предательству и деятельностью в пользу государств исламско-американской коалиции. Европы больше не было – пять лет назад она официально стала частью США. Единственное, куда можно было убежать, спрятаться, исчезнуть из этого безумного страшного бесчеловечного мира – это Бурханостан. Если он когда-либо существовал на самом деле.
– А все эти теракты, угроза безопасности, убийства, похищения? – продолжал я жадно его расспрашивать.
Он вяло махнул рукой:
– Врут. Официальная пропаганда, специально на бурханистов всех собак вещают… чушь это всё… Боятся, что оттуда зараза анархизма и вольницы пойдёт. Там всё по другому, понимаешь? Своя система… Жрецы там самые главные… Я тоже хотел стать жрецом, а чем я хуже? Не глупее их. А самый главный – Пророк Белого Бурхана. Такой старичок без возраста. Говорят, ему больше ста лет, вечно улыбается, божий одуванчик… В общем, они посмеялись надо мной, собрали вече, и все проголосовали против… Ну я и разозлился… Узнал секрет ритуала, как становятся жрецами, и сказал, что расскажу об этом всему миру.
– А что ты узнал?
Он бросил окурок, достал из пакета третью бутылку пива, запрокинув голову как трубач, высадил её до половины.
– Чтобы стать жрецом, кандидат, после всех испытаний, должен по-настоящему умереть и воскреснуть вновь. Ну как этот ритуал выглядит? В ночь накануне Ивана Купалы все собираются на площади Посвящения, это недалеко от городища. Горят костры, играет музыка, все танцуют, веселятся. Потом звучат барабаны, всё торжественно, белые одежды, вся фигня… Кандидат, он в маске, и три жреца поднимаются на холм. На глазах у всех чуваку мачете сносят голову, прикинь?
Я слушаю, разинув рот. Инвалид продолжает:
– Тело быстро разрубают на семь частей – и прячут в мешок. Потом, по правилам, эти куски они должны разбросать в разных частях леса, а посвящённый вновь собраться, блин, как конструктор, в единое целое. Так он обретает новую жизнь, но уже полностью другим человеком, высшим существом. Вот такая хрень, хм, в век Интернета. Рядом у них там –лаборатории, начинённые компьютерами, где лучшие математики, химики и физики колдуют над секретным супероружием, и тут же – жрецы, колдуны, Бурхан и прочая пофигень из средневековья…
Он кривит губы, качает головой, поправляет капюшон дождевика.
–Ну, так вот. Выглядело это всё правдоподобно, но меня-то на мякине не проведёшь. В общем, я потом подошёл к месту ритуала. Ну да, на траве была кровь, я потрогал, посмотрел.
«Что убедился?» Это один из жрецов, тот, который меня недолюбливал.
Но я ночью не побоялся пойти в Лес Демонов, куда могут заходить только жрецы. Я понимал, что нарушаю самые строгие правила, за что мне полагается смерть. Но я всё-таки рискнул. И вот что я там нашёл: тело, разрубленное на куски, было закопано в землю. Я вырыл мешок, развязал – и обмер: на меня глянула отрубленная голова какого-то торчка с зашитым ртом. А кандидат в жрецы, живой и невредимый, дрых тут же, в хижине… Вот так. Спустя месяц, подвергнутый ритуальной смерти, новоявленный жрец, ушлёпок, который занял моё место, вернулся в городище. Его тело покрывали семь свежих шрамов, типа, разрубленное тело срослось вновь. Но эти шрамы нанесли позже, чтобы возник этот эффект воскрешения. А вот убили и разрубили на куски они другого человека, понимаешь? И так было всегда. Как я мог там жить, зная всё это? Что их мир тоже держится на страшной лжи? Я и сбежал.
Докурив, бросает бычок, громко сморкается, вытирает пальцы о джинсы. В глаза не смотрит. Врёт он или нет? Если придумывает, то складно. А правды не скажет никогда – ему это не выгодно при любом раскладе.
– Скажи, а «Запретная Книга Белого Бурхана» на самом деле существует?
Он удивлённо глянул на меня – видимо, не ожидал такой осведомлённости.
– Книга есть, но насколько она, хм, волшебная… Там в центре городища ихнего стоит храм. Ну как храм? Наворотили что-то невообразимое и кривобокое из белого камня и мрамора, внутри вроде как эта книга и хранится. Храм охраняют, хм, Воины Бурхана, три-четыре торчка: одеты как папуасы с копьями. Но все их ритуалы проводятся с помощью этой якобы волшебной книги.
– А в чём тогда её волшебство? Как они всем объясняют?
– Ну вот это воскрешение из мёртвых, якобы тоже происходит благодаря заклинаниям из запретной книги. Потому, мол, и запретная, что доступ к ней имеют только посвящённые, иначе беды не оберёшься – такого наколдуют. Короче, их идеология – это гремучая смесь из научных трактатов, и веры в какого-то только им известного, истинного Белого Бурхана. Растамана на белом коне с косяком в зубах, провозглашающего мир во всём мире, полную свободу от государственной машины и прочее бла-бла-бла… Мол, и по воздуху они летают, и по шнуру на небо забираются… Только туфта всё это. Народ там постоянно обкуренный ходит, не то ещё привидится.
Он нервно огляделся по сторонам, сплюнул под ноги.
– Короче, валить надо мне из города, – допив пиво, он бросил бутылку рядом, к двум остальным, – я не хочу, чтобы меня пришили эти трёхглазые фанатики.
– Кто такие трёхглазые?
– Эти придурки, ну, жрецы Бурхана, делают тату у себя на лбу – третий глаз. И всегда носят повязки. Если приговаривают кого-то к смерти – повязки снимают…
– И что?
– И всё… Как увидишь такого рядом – значит всё, пипец, – он провёл пальцем по горлу, – они за мной как ищейки идут – из города в город. Я свалю в Азию, потеряюсь там с концами, вот для чего нужны деньги.
– Хорошо, понял, я найду бабки.
– Давай, я на тебя надеюсь, братан.
Он кивнул на прощанье, и быстро заработав руками, покатил по аллее.
– Завтра позвоню, – бросил через плечо.
Но больше не позвонил. И тут сомнения опять лишили меня покоя. Я конечно же решил, что он меня всё-таки кинул – и вся его история про Бурханостан, карту, Ламу, камешки – обыкновенное враньё, разводка на деньги.
Небо точно закатали в асфальт, однотонное, плотное, тёмное. Я уже забыл, когда видел солнце. В лужах отражаются тяжёлые тучи, которые плывут как цистерны, распираемые изнутри дождевой водой.
Вечером я зашёл в бар, где познакомился с инвалидом.
Сел за стойку, кивнул бармену, заказал пиво, вернее то пойло, которое здесь называют пивом. Не спеша закурил.
– Привет! Не видел сегодня инвалида?
– Какого инвалида? – насторожился бармен, не мигая уставившись на меня.
– Ну, инвалида-колясочника, его трудно не заметить… Он говорил, что часто здесь бывает и вообще…
Бармен глянул по сторонам, затем наклонился ко мне, заговорил злым шёпотом:
– Никакого инвалида здесь никогда не было, усёк? Давай, пей своё бухло и вали отсюда по добру-поздорову, и больше здесь не появляйся, ясно?
Усмехнувшись и пожав плечами, я вышел на улицу. Постоял немного под козырьком бара, и, поёжившись, пошёл домой пешком. «Вот так инвалид! Вот так, блин, история!» Всё оказалось не так просто, совсем непросто. Что же за хрень здесь происходит?
После ссоры с моим студенческим другом Витьком, я жил в квартире один. Скучновато, если учесть, что я теперь был в полной завязке. Смотрел телик, лазал по Интернету, думал о Бурханостане. На просторах всемирной сети накопилось много информации и об истории создания Бурханостана, и об их деятельности, и о терактах и политических заявлениях, провозглашении независимости и прочее. Но вся она казалась противоречивой. Будто это чей-то виртуальный проект, райское место, где вечное лето, все курят траву, едят фрукты, поют растаманские песни. И здесь же – кровожадные жрецы, трёхглазые наёмные убийцы.
Телефон зазвонил, когда я залез в ванну. Взбил пену, включил расслабляющую музыку, ну и всё такое. Я подумал, что это объявился инвалид. Выскочил из воды, поскальзываясь на кафеле, схватил трубку.
– Ты дома? Включи телик, – сказал незнакомый голос и тут же отключился. Номер не определился.
Я зашёл в комнату, сделал погромче звук – по ящику шла криминальная хроника.
–… Полиция считает, что убийство совершили бурханисты, только они могли с такой жестокостью расправиться с беспомощным инвалидом… Кто хоть что-то знает об этом человеке, просьба позвонить…
И во весь экран – фото инвалида.
Голый и мокрый я растерянно сел в кресло. Что делать дальше? Меня накрыла волна паники. Сейчас как никогда мне был нужен союзник. Подумав, позвонил своему студенческому другу, этому засранцу Витьку.
Я не знал, куда он съехал после нашей ссоры, но не сомневался, что Витёк где-то рядом – как истинный паразит присосался к очередной жертве.
– Привет, – промямлил я, – тут такое дело…
И рассказал всё в подробностях.
– Ладно, не бзди, разберёмся, – сказал Витёк как ни в чём небывало. – Жди, щас приеду.
Он появился меньше чем через полчаса. Наглая улыбочка, похлопал меня по плечу, прошёл в кухню, залез в холодильник:
– Пиво есть?
– Я в завязе.
– Ну, ты блин…
Оказывается, он жил с какой-то некрасивой, сорокапятилетней матерью-одиночкой. Естественно, нигде не работал, валялся у неё на диване, иногда исполнял супружеский долг – и она счастлива и ничего больше не требует.
Витёк глянул на меня – и присвистнул:
– Хреново выглядишь… Ладно, сначала выясним, в каком морге лежит твой инвалид…
Плюхнулся в кресло, стал куда-то названивать, с кем-то разговаривал, ржал, матерился, переходил на крик или на шёпот.
– Ты что забыл, что я работал в морге? – поворачивался в пылу азарта ко мне, – у меня же, старик, среди этого профессионального сообщества куча знакомых-извращенцев… Слушай, сгоняй пока за пивом, а?
И он опять куда-то звонит, громко ржёт, хлопает себя по толстой ляжке.
Я сходил в продмаг, купил пиво.
Через час Витёк выяснил, куда доставили нашего инвалида. Более того, он договорился, чтобы нас туда пустили.
– Пойдём после десяти вечера, когда там будет только сторож. Он очень боится, что его накажут, поэтому нам надо ему заплатить и всё сделать максимально быстро. У тебя есть деньги?
Мы решили сфотать карту на телефон Витька – у него модель качественнее моей.
Он достал из кожаной сумки, которую носил через плечо, и показал мне какой-то бутылёк.
– Что это?
– Серная кислота.
– Зачем?
– Ты что идиот? Ты думаешь, мы одни этой картой интересуемся? Её полюбасу нужно будет уничтожить.
И увидев моё испуганное лицо, добавил:
– Да не бойся, я сам всё сделаю.
К многоэтажному серому зданию, морфокорпуса медунивера, в подвале которого находился городской морг, мы подъехали на такси.
Я сильно нервничал, хотелось курить. Виктор нажал на звонок. Дверь в мертвецкую открыл длинный, худой, нервный тип в белом грязноватом халате, с волосами, собранными в хвост. У него была кислая физиономия, противная бородка и маленькая серьга в ухе.
– Познакомься, это Кока, – сказал мне Витёк, – Лучше быть последним среди живых, чем первым среди мёртвых, да, Кока? Кока делает шикарные светильники из человеческих черепов.
– Давненько ты не объявлялся, – зло скривил рот Кока, – с тех пор, как взял у меня пять штук в долг.
Витёк не растерялся, и видимо, заранее был готов к такому вопросу.
– Извини, старик, реально были дела. Вот деньги.
Деньги он попросил сегодня у меня перед выходом. В долг.
– И ещё штука сверху – за доставленные неудобства и за помощь в нашем непростом деле.
Витёк протянул бумажки сторожу мёртвых.
Кока был из вечных студентов – всю жизнь учился в медицинском. Витёк напомнил, что нам нужно.
– Ну, пошли, покажу.
Кока повёл нас в подвал, где располагались «холодильники», комнаты, в холодильных шкафах которых хранятся трупы.
Мы долго шли по каким-то коридорам, освещённым белыми лампами, потом спустились в подвал, где стояли «холодильники».
– Здесь, пятый «холодильник», – Кока безразлично выдвинул один из стеллажей шкафа.
Я стоял, опустив руки. Витёк хмыкнул и откинул простыню.
– Да, это он, – кивнул я.
В помещении было холодно, пахло чем-то тошнотворным, может быть, формалином. Было не по себе от мысли, что во всех этих шкафах лежат мёртвые люди. Я вдруг понял, что сильно трушу.
Громкий и резкий звонок, там, наверху, заставил нас вздрогнуть.
– Чёрт, кого ещё черти принесли! Вдруг, это проверка? – Кока занервничал, –меня из-за вас на фиг уволят. Короче, у вас пять минут, потом валите через чёрный ход. Давайте быстрее!
И он побежал наверх.
У инвалида была маленькая дырочка во лбу и большая рана на затылке.
– Пристрелили, – безразлично сказал Витёк. –Давай, перевернём его на спину.
Тело было неприятно холодное. Виктор достал айфон.
И тут наверху раздался шум, так, словно там крушат мебель, и идёт драка. Это не было похоже на простую проверку.
Потом всё стихло – и мы услышали топот ног по ступенькам, ведущим в подвал.
– Похоже, это не охрана, – Витёк прислушался.
Меня накрыло волной страха. Я ткнул пальцем на татуировку:
– Чёрт! Да фоткай же быстрее! – И выглянул в коридор – там, в самом его начале, какие-то люди быстро и уверенно шли в нашу сторону. Я оглянулся – Витёк достал бутылёк, открутил крышку и плеснул жидкость на спину инвалида – жидкость зашипела, кожа моментально обуглилась, пошла бурыми пузырями.
– Блин, быстро сматываемся!
Схватив Витька за рукав, я выволок его в коридор. Выстрелов не было слышно, но пули зацокали о стены – стреляли из пистолетов с глушителями.
– Где этот долбаный чёрный ход?! – заорал я.
– Дальше, вниз! – прокричал Витёк.
И мы побежали.
Спотыкаясь, мы неслись по ступенькам, всё ниже и ниже. Я споткнулся, упал, кубарем скатился по ступенькам, быстро поднялся и, охая от боли в коленке, помчался дальше.
Пригнув голову, мы петляли по какому-то лабиринту с низким потолком, по бесконечным переходам, ныряли то вверх по ступенькам, то вниз. Где-то в этой стороне был чёрный выход – откуда забирают трупы. Опять сводчатые подвальные помещения, оцинкованные столы с трупами под простынями. В углу стоял приготовленный открытый гроб. Снова коридоры, опять по ступенькам вниз. Наши преследователи отстали, заблудились в бесконечных поворотах, но на самом деле были недалеко от нас.
После очередного полутёмного коридора мы налетели на большую железную дверь.
– Блин, вот она! – Витёк трясущимися руками отодвинул засов, я плечом с силой толкнул дверь, и мы вывалились на улицу.
Стояла тёмная холодная ночь, дождь лили как из ведра.
– Ты туда, я сюда, встретимся у меня дома! – махнул я рукой и мы ринулись в разные стороны.
Отдышавшись в проходном дворе, выкурив пару сигарет, на проспекте поймал такси. В центре ещё покружил по городу, зашёл в бистро, выпил кофе, съел какой-то бутерброд.
Только потом пошёл домой.
Постоял, понаблюдал за подъездом. Вроде тихо. Поднялся к себе.
В квартире никого не было. Набрал номер Витька – он был отключён или вне зоны доступа.
Просидел, не включая света до самого утра.
Витёк не пришёл и не позвонил.
Сначала я беспокоился за его жизнь. Но когда он не пришёл и на следующий день, не появился в криминальной хронике, понял, что он меня кинул. Он сделал фотки на свой телефон, и сбежал вместе с переснятой картой Бурханостана.
Единственное, что мне оставалось – это нарисовать карту по памяти. Но на той карте, вытатуированной на спине инвалида, было столько всего, непонятных мне деталей: завитки и арабески, ложные линии и лабиринты, орнаментальные рисунки, мифические животные, птицы и растения, тайные знаки, герметические символы и латинские наименования, призванные запутать профана.
Высунув от усердия язык, я чертил на бумажке какие-то линии, морщил лоб, вспоминал. Получилось неумело и коряво: такие карты «острова сокровищ» мы рисовали в детстве.
Я впал было в отчаяние, а потом махнул рукой – будь, что будет. «Возьми себя на руки и успокойся», – говорила моя бабушка-татарка.
У меня оставались три каменных бусинки, о которых Витёк не знал. Это моё преимущество. До места я доберусь, но согласится ли проводник, этот Лама, пойти со мной на поиски Бурханостана без карты?..
…Телефон завибрировал, когда я выходил из квартиры на улицу, закрывал дверь.
– Алло? Глеб Борисович? Здравствуйте. Меня зовут Сергей Сергеевич Долгих, я капитан органов госбезопасности. Мы бы хотели с вами побеседовать, если не возражаете. Когда вы сможете к нам подойти?
Моё сердце сжалось в маленький, смешной комочек и полетело в космическую бездну страха. Я нервно потёр лоб рукой. Я знал, что от таких предложений не отказываются.
– Ка… когда скажете.
Осенняя ночь, освещаемая жёлтыми фонарями.
Редкие прохожие прячутся под зонтами.
Задумчиво иду по центру города, возвращаюсь домой после милой беседы в краевом управлении госбезопасности.
— Приговор! – сказал, поравнявшись со мной прохожий.
Я ошеломлённо оглянулся.
– Да, уже вынесли…
Мужчина разговаривал с кем-то по мобильнику, но услышанное случайно слово испугало и встревожило.
Он остановился и глянул на меня – я похолодел от ужаса: у него на лбу был вытатуирован третий глаз! Может я ошибся, мне померещилось в плохом освещении? Я сделал шаг вперёд и онемел: на мгновенье мне показалось, что
это не татуировка… На меня, не мигая, в упор смотрел третий, отвратительный, с красноватыми прожилками глаз без ресниц и бровей.
И тогда я узнал лицо, Господи.
Я узнал, Господи, твоё лицо…
Опрометью бросился я через дорогу, не обращая внимания на бешено сигналящие машины, визг тормозов и ругань водителей. Я бежал, пока не понял – сейчас мои лёгкие взорвутся, как бумажные мешки, перекачанные воздухом. Тогда я остановился, переломившись пополам, и меня вывернуло наизнанку.
«… У Чета Чепланова на левой руке три пальца, а на правой – шесть. У его дочери Чугул разноцветные глаза. Когда она смотрит в небо – небо смотрит на неё, это все чувствуют. По этим отметинам их узнают – по этим отметинам их узнал Белый Бурхан, по этим отметинам их узнаешь ты…»
Говорят, после смерти Мэтра в его доме всё перевернули вверх дном, что-то искали. Кто и что? Я не знаю. Вчера, когда меня не было дома, неизвестные побывали и в моей квартире. Они распотрошили все вещи, и унесли с собой ноутбук.
Что они искали? То, что у меня в голове?
Значит, завтра они придут за моей головой.
Теперь и за мной следят люди с татуировкой третьего глаза на лбу. Я понимаю, что их не может быть так много – может я ошибаюсь, может, что-то мне показалось… Но, чёрт, это они! Я вижу их везде!..
Я решил больше не спать, не выходить на улицу.
Забаррикадировал дверь, и каждый день ждал вторжения трёхглазых убийц.
Выключил телевизор и телефон, задвинул шторы, перестал даже лазить по Интернету. Часами неподвижно сидел в кресле или лежал на кровати с открытыми глазами, напрягая слухи курил одну за другой. Я не хотел больше ни о чём думать, просто ждал, когда, погрузившись в прострацию, достигну дна.
Вечером затрезвонил дверной звонок. Так звонят чужие, тем более, я вообще никого не ждал. Потом застучали кулаками.
Я спрыгнул с кровати и на цыпочках подкрался к двери, прильнул к ней ухом.
На шум выглянула соседка.
Пришедшие тихо разговаривали с пожилой, одинокой стервой, жившей в квартире напротив. Она меня недолюбливала за моё нежелание устанавливать с ней какой-либо контакт.
Они ещё постояли, о чём-то негромко совещаясь, и наконец, ушли.
Надолго ли? Я не сомневался, что это трёхглазые, и сегодня ночью они вернутся, откроют дверь отмычкой и отрежут мне голову.
И тогда я побежал.
Сначала теоретически, а потом на самом деле.
Взяв рюкзак с палаткой, спальником, и прочим снаряжением туриста, охотничий нож и топорик (как мне посоветовал инвалид), осторожно приоткрыл дверь. На площадке и вокруг было тихо.
По лестнице, чуть дыша, спустился в подвал дома. Там, в своём чулане, отодвинул старую рухлядь; в полу была маленькая, круглая деревянная крышка – давно, ещё до меня, думаю, в очередную мировую войну, кто-то прорубил лаз в старую канализационную трубу.
На карачках, по зловонной жиже, обмотав нос и рот платком, прополз почти километр. Потом – по железным скобам, вбитым в бетон, поднялся наверх, отодвинул люк – и оказался на большой, заасфальтированной бесплатной парковке.
Дождь лил стеной, в свете уличного фонаря его струи казались лезвием гильотины, падающей и падающей на наши головы.
Здесь стояла моя вторая, никому не известная, купленная за десять тысяч у цыган, машина – старенькие «Жигули». Сел, не включая фар, завёл мотор. И тут же увидел, как взревел и, задевая машины, слепя верхними прожекторами, на меня несётся огромный «хаммер».
Не думаю, что я, испугавшись, ошибся и джип нёсся не в мою сторону, а по своим, может и бандитским, делам.
В панике я рванул рычаг скоростей и до пола выжал педаль газа. Снёс ограждение из сетки-рабицы, не разбирая дороги, через школьную спортивную площадку, давя клумбы и декоративный кустарник, понёсся по дворам.
Я надеялся, что неповоротливый «хаммер» отстанет где-то в лабиринте переулков.
Так и летел, не включая фар, как заяц, которого охотники ловят в свет прожекторов.
Сделав несколько безумных поворотов, в одном из дворов бросил машину, побежал, спотыкаясь и падая, в квартал двухэтажных бараков. Я не оглядывался, но знал, что преследователи никуда не делись. Они где-то рядом, и вот-вот меня схватят – люди с татуировкой третьего глаза на лбу. Или наёмные убийцы, или агенты госбезопасности.
Крайний дом, второй подъезд. Код три семёрки. Кто рассказал мне про этот вариант побега?
Единственная тусклая лампочка, свет откуда-то сбоку. Вверх по деревянной, давно некрашеной, со стёртыми ступеньками, пахнущей кошками лестнице – на чердак. Упёршись головой и руками, поднимаю крышку. На карачках по шлаку, толстому слою пыли, голубиному помёту, обдирая колени, к слуховому окну.
Вышиб локтём доску, зацепился курткой, рванул, оставив на гвозде кусок ткани.
Как нелепый, карикатурный человек-паук, боясь глянуть вниз, перепрыгиваю с крыши на крышу стоящих впритык домов. Громыхаю жестью, проламываю старый шифер. Резкая острая боль – проткнул подошву кроссовок ржавым гвоздём.
Так скачками пробежал целый квартал.
Чердак, голубиный помёт, старая рухлядь, лестница.
Слетел вниз, вышел на дорогу, поймал «такси», доехал до Речного вокзала.
Здесь, с рюкзаком за спиной, под проливным дождём, поскальзываясь на раскисшей глине, нырнул в прибрежные заросли камыша и осоки – и растворился. Только здесь немного успокоился и перевёл дух. Это было уже иное пространство – я не знал, куда идти, но шёл, в полной темноте под проливным дождём, светя себе под ноги карманным фонариком.
Долго брёл вдоль берега, то поднимаясь по размокшей земле и глине на крутой берег, то опускаясь вниз. Иногда, поскользнувшись, скатывался на заднице, с размаху плюхаясь в глубокие лужи.
Серым, холодным утром, окончательно вымотавшись, кое как поставил палатку и упал в неё не разуваясь и не снимая мокрой, грязной одежды. Проспал несколько часов и проснулся оттого, что промёрз до костей.
Меня колотил озноб – то ли от простуды, то ли от пережитого нервного стресса.
Разжёг костёр, сварил суп из пакетиков, заваривал крепкий чай.
Выпил пару таблеток и отправился дальше.
Ноги, чтобы не промокали в кроссовках, сунул в полиэтиленовые мешки и туго замотал шнурками.
Шёл, пока не уставал. Тогда ложился спать. Если не было дождя или он несильно моросил – не ставил палатку, просто не разуваясь, заползал в спальник, и отключался на еловых ветках под открытым небом.
Так шёл и шёл, день сменял ночь, ночь – день. Смертельно уставший, шёл в указанном инвалидом направлении, пока меня вдруг не окликнули.
– Эй, куда спешишь, путник?
Я оглянулся на голос. На небольшом взгорке сидел человек. На голове засаленная, с драным козырьком без кокарды капитанская фуражка, поверх рваной тельняшки – матросский бушлат, широченные клёши в заплатках. Он сидел, широко расставив ноги, и ехидно глядя на меня, почесывал небритую щёку. На руке красовалась синяя самопальная татуировка «Моя родина Алтай» и восходящее из-за гор солнце.
Я забрался на пригорок. Подошёл, сбросил рюкзак с плеч.
– Привет, – просипел простуженным голосом, и протянул ему чёрный камушек.
Он выдержал паузу, потянулся рукой, взял, усмехнулся.
Встал, кивнул куда-то за спину:
– Меня зовут Капитан, добро пожаловать на летучий корабль.
Внизу была река, но другая. Старый, давно некрашеный, ржавый катер покачивался на мутной от дождя, коричневой воде.
Капитан лениво швырнул чёрный камешек в реку:
– С тебя ещё триста баксов за бензин.
…Сколько мы плыли по реке? Я не помню. День, два, три? По берегам то стоял высокий, тёмный лес, то рыбацкие деревушки из трёх-четырёх домов, то голые скалы, то раскисшие от дождя, безжизненные глинистые берега.
Мы останавливались на ночёвку, варили обед. По вечерам реку накрывал плотный туман.
Я спал в своей палатке, Капитан в катере. Утром – опять в путь.
Дождь шёл каждый день. В этом году всё время идёт нудный, унылый дождь. Он то моросит, то стоит стеной, то облепляет мокрой ватой, то вывешивает серые простыни, то хлещет плёткой.
У Капитана шкиперский, не по размеру большой дождевик с капюшоном. Во рту пижонская трубка, больше для форсу – её постоянно заливает дождь. Катер тарахтит, дымит, но упрямо движется вниз по реке. Хотелось курить, но сигарет осталось мало и я их берёг на чёрный день.
Накрывшись грязным, рваным брезентом с головой, я пригрелся и задремал. Проснулся от того, что катер резко и сильно ткнулся носом в берег.
– Всё, приплыли.
Не понимая, я высунулся из-под брезента.
– Стоянка?
– Нет, я привёз тебя куда нужно, дальше иди сам, – он кивнул головой на берег. – Этот мешок с продуктами – твой.
Я взял рюкзак, вещмешок, отдал Капитану деньги, и пошёл туда, куда он вяло махнул рукой.
– А далеко идти? – оглянулся с берега.
– Жизни не хватит, – лыбится он.
Не оглядываясь, с каждым шагом забывая свою прежнюю жизнь, я шёл дальше. Чтобы забыть её полностью мне понадобилось сорок пять шагов по огненно-рыжей, раскисшей под дождём, нездешней земле.
Слева вдоль тропы стояли белые берёзы, справа – чёрные осины и тополя. Под одиноким, старым дубом, стоящим в конце тропы, как толстый восклицательный знак, я поставил палатку и стал ждать охотников.
В полном одиночестве, прожил в лесу несколько дней. Продукты, которые дал Капитан – несколько банок консервов, сухари, пакетики с супом, пара килограммов риса и пшена, три пачки «Беломора» – почти закончились. Я в который раз пожалел, что не взял с собой никакого оружия, кроме охотничьего ножа и туристического топорика. Было бы снаряжение для рыбалки, можно было бы вернуться к реке. Съедобной ягоды и грибов я тоже не обнаружил и начал постепенно впадать в отчаяние. А вдруг охотники вообще не придут? Что делать дальше? Как отсюда выбираться? Где, в какой стороне живут люди? И вообще, в какой местности нахожусь я?
Вопросов было много, становилось всё больше. От дурных мыслей я долго не мог уснуть, прислушивался к шуму дождя, звукам ночи, ворочался с боку на бок, проваливался в тревожное забытьё.
Утром я резко проснулся от чьих-то голосов рядом с палаткой. С бешено бьющимся сердцем, вылез наружу и увидел двух странных персонажей – они тихо переговаривались, возясь возле потухшего ночью костра. С ними была большая, рыжая охотничья собака. Она зарычала, охотники оглянулись на меня, сказали ей: «Фу, малыш!» — и пёс успокоился, мирно завилял хвостом.
Спросонья я подумал, что это заблудились актёры какого-то фильма про героев Фенимора Купера, снимающегося рядом. Один, постарше, вылитый Кожаный Чулок: седая борода и волосы, меховая шапка с лисьим хвостом, камзол, высокие кожаные сапоги. Тот, что помоложе, одет почти также, только шапка была другой формы и сапоги пониже. Даже ружья у них были какие-то чудные, длинноствольные, я бы даже сказал – кремневые.
Они поздоровались, заулыбались, и, в свою очередь, стали с любопытством разглядывая меня.
– Не возражаете, если мы приготовим на вашем костре обед? – старший кивнул на связку из глухарей и тетеревов, лежащих на земле.
Я сказал, что буду только рад. Не спеша подошёл, порылся в кармане и протянул старшему красную каменную бусинку.
Он кивнул, покрутил её в руках и бросил в костёр.
Потом они быстро ощипали и выпотрошили птицу, достали походный медный котелок и сварили удивительно вкусную похлёбку. Я никогда в жизни не ел ничего вкуснее – сказалась неделя без нормальной пищи.
Пообедав, мы закурили и разговорились.
Охотники объяснили, что мне нужно будет несколько дней идти в сторону видневшихся вдалеке гор. Дойдя до небольшой, горной реки – поплыть по ней вниз по течению. По их словам, на берегу спрятана одноместная, индейская пирога.
Старший охотник несколько раз повторил, что дом Ламы виден только с реки. В единственном месте, у Большого Пальца, где река делает резкий поворот. Надо и не разбить голову о камни, и успеть увидеть его хижину на склоне горы.
Они дали мне в дорогу вяленого мяса, галет, каких-то чудных консервов будто из позапрошлого века. Поразмыслив, старший протянул мне фляжку со спиртом.
– Это тебе пригодится, – и, улыбаясь, добавил, – иногда даже может спасти жизнь. Так было, когда мы с Джеком Лондоном заблудились на Аляске. Он тогда ещё не был известным писателем, и если бы не вот такая фляжка с чистым спиртом – никогда бы уже не написал свои прекрасные книги.
Мне стало смешно и жутко от его слов – я подумал, а не безумны ли они? Безумны по своему: одеваются, как герои романов про индейцев Фенимора Купера, несут ахинею о путешествиях вместе с Джеком Лондоном.
Но расспрашивать больше не стал, а только искренне поблагодарил –
мой путь лежал по петляющей в лесу охотничьей тропе.
Дорога до реки заняла два дня.
Дождь перестал неожиданно: однажды утром я вылез из палатки, и зажмурился от яркого солнца – я не видел его, наверное, полгода. Настроение сразу улучшилось, всю дорогу я разговаривал с солнцем, как с добрым приятелем.
Реку я не увидел, а услышал: она шумела, как огромный закипающий чайник.
Река была горной, бурной, кристально чистой и ледяной. Она грохотала так, что я тут же оглох.
Пирогу нашёл там, где мне и говорили охотники; утлое судёнышко, деревянный каркас, обтянутый шкурами животных, просмолёнными на швах. Весло выстругано из доски, по всей длине шёл какой-то индейский орнамент.
Делать было нечего. Я кое-как сел в неё и, стараясь не зачерпнуть и не перевернуться, поплыл по бурным водам вниз.
Каскады начались примерно через километр. Пирога ухнула вниз, потом взлетела вверх. Волна ударил в нос пироги, брызги хлестнули по лицу так, что я чуть не вылетел из лодки.
Я задохнулся, вытаращил глаза, и на несколько секунд потерял управление. Вода ослепила меня, я завалился на спину, ничего не видел, только ловил воздух ртом и кричал что-то невразумительное. Меня спасло, что ноги я просунул под прочную бечеву, привязанную на дне лодки.
Течение несло меня дальше. Сначала я не успевал глядеть по сторонам, боясь опрокинуться. Лупил веслом, выкрикивал то ругательства, то мольбы к богу. Постепенно успокоился, стал управлять каноэ уверенней. А ещё через пару часов мог даже разглядывать отвесные скалы до небес, поросшие густым лесом, небольшие каменные островки посреди реки. Так здесь было миллионы лет, и будет ещё через миллион лет после нашей эры.
Дождь раскинул свои тонкие сети – никто не проскочит. Промокший насквозь, как и мой рюкзак, я не обращал на него внимания.
Большой Палец увидел издалека – высокая скала торчала, словно кто-то силился попасть пальцем в небо.
Там, за скалой, река делала резкий поворот.
Первый раз я этот поворот проскочил. Лупя веслом, пристал к берегу, но никакой хижины естественно не нашёл.
Пришлось снова тащить пирогу по берегу вверх и вновь плыть вниз.
Так я трижды проскакивал поворот, пока не увидел – в мгновенный стремительный проблеск – сложенную из камня избу; она сливалась с горами, пряталась и действительно не была видна с других точек на берегу.
Я запомнил направление – и пошёл вперёд. Тропа забирала резко вверх, туда, к облакам, скоро мне пришлось карабкаться по почти отвесному склону.
Дождь прекратился, но одежда теперь стала мокрой от пота. Рюкзак казался неимоверно тяжёлым, в сердцах я проклинал его, грозился бросить. Но отдыхал, лёжа на камнях, и карабкался дальше и выше.
Стало жарко, солнце палило нещадно, как летом. Едкий пот заливал глаза; я повязал голову банданой из большого носового платка. Дышал ртом, мне не хватало воздуха.
Стёртые в кровь ноги отдавали невыносимой болью; вдобавок, я порвал об острые камни джинсы и расшиб коленку. Хрипел, как больное животное от недостатка кислорода. Спрашивал кого-то там, наверху, почему я ещё не сдох?
Избушка появилась неожиданно, как в сказке, выросла будто из-под земли среди нагромождения огромных валунов. Органично вписанная в пространство, она становилась невидимой для глаз непосвящённого.
Сел на камни, отдышался. Выкурил последнюю, зверски чадящую и вызывающую кашель папиросу. Выпил, растягивая удовольствие, последнюю воду из фляжки.
Поднялся, и, морщась от боли – мозоли, коленка, сбитые локти – поковылял к дому.
Постучался, толкнул дверь, она была не заперта.
Хижина сложена из грубого камня, внутри – топчан, стол, стул, печь. Когда глаза привыкли – увидел у окна человека. Он что-то дробил пестиком в ступе.
– Я не знаю тебя, – сказал он спокойно, жуя жвачку, – кто ты?
Я пригляделся: Лама был похож на подростка с улицы – в бейсболке, застиранной оранжевой футболке и рваных шортах, и синих китайских шлёпанцах. Человек без возраста – ему можно было дать и тридцать, и пятьдесят. Лицо европейца, но почти чёрное от загара, обветренные скулы, узкие глаза азиата.
Я подошёл и дрожащей после подъёма рукой отдал ему синий камешек. Потом рассказал, как узнал, где его дом, и что ищу дорогу к Белому Бурхану.
– Почему я должен тебе верить? Ты больше похож на тех, кто ищет тебя, чем на тех, кто ищет истину.
Лама глянул на синюю каменную бусинку, усмехнулся, бросил её в ступу и с хрустом растолок.
– Ты можешь меня проверить, – устало сказал я, снимая рюкзак, садясь на грубо сколоченную лавку, – мне обратной дороги нет.
Лама вдруг развеселился, заработал пестиком быстрее:
– Только обратная дорога и есть дорога.
Замолчал, будто забыл про меня, продолжая толочь что-то в ступке.
Мы молчали часа два. На меня вдруг навалилась апатия. Я встал, зачерпнул ковшом воду из ведра, жадно выпил.
– Ну, так что ты решил? – наконец нарушил я молчание.
– Хорошо, белый человек, – он глянул на меня, глаза его смеялись, – мы пойдём вместе, дорога и будет тебе проверкой. Если ты лжёшь – ты сам потеряешься в пути.
– Спасибо, – я перевёл дух. Невыносимо хотелось курить, но папирос больше не было.
Вдруг он опять глянул на меня:
– А где карта?
Внутри у меня всё опустилось. Ещё в дороге я решил говорить только правду, какой смысл врать в моём положении?
– У меня её… украли.
– В смысле?! – я испугался его крика, – значит ещё кто-то знает обо мне?!Блин, я фигею, юные следопыты! И сколько вас таких? Чёртовы балаболы, кто тебе рассказал обо мне?! Ну, говори!
И я рассказал ему всё: о Мэтре, об инвалиде, о Витьке, который меня обманул.
Лама слушал внимательно, задумчиво жуя какой-то коричневый корень.
– Ко мне никто не приходил. Значит, этот человек пошёл туда самостоятельно.
– И он может нас опередить?
– В чём? – глянул на меня Лама, – ни один ещё сам не нашёл туда дорогу.
– Так мы туда пойдём? – с надеждой глянул я на него.
– Без карты? – он сплюнул коричневую слюну, – это чистое самоубийство…
И тут я вспомнил и достал тот нелепый рисунок как будто детской рукой, который я сделал по памяти на каком-то клочке бумаги.
Глянув, Лама утвердительно кивнул головой:
– Ну вот, другое дело, я знаю это место.
…Я поставил палатку, но Лама всегда спит прямо на земле под открытым небом. У него есть драный, грязный спальный мешок и больше ничего.
– Как твоё имя? – спрашиваю я.
– А как твоё настоящее имя? – отвечает вопросом на вопрос.
Мы сидим в этом проклятом ущелье уже третьи сутки. Я благодарен Ламе, что согласился провести меня в Бурханостан, но у меня кончилось терпение. Сначала папиросы – теперь терпение. Я зло гляжу на него:
– Послушай, что мы здесь ждём?
Лама не смотрит на меня – он смотрит в ущелье.
– Туман.
– Туман? А зачем нам туман?
Он невозмутим, сидит на корточках, жуёт свой коричневый корень и смотрит в ущелье.
– В тумане легче заблудиться.
– Что? Ты шутишь?
– Чтобы попасть туда, куда нам нужно, мы должны с тобой заблудиться – и выйти с другой стороны. А это лучше сделать в тумане. Иначе нам туда не попасть.
Заблудиться в тумане, чтобы попасть в другую реальность, так что ли?
Лама молчит и, не моргая, прищурившись, смотрит в ущелье.
Врёт или нет? Я думаю, он просто профессиональный шулер, разводит меня как кролика всеми этими мистическими историями.
Вечером из ущелья пополз густой туман.
Лама встал, взял свой солдатский вылинявший вещмешок, прикрепил к нему скатанный как шинель спальник, кивнул мне:
– Собирайся.
Я сложил палатку, запихнул вещи в рюкзак и двинутся за ним в непроглядный, густой, как небесные облака, туман.
Вдруг Лама остановился, глянул на меня в упор:
– Признайся хотя бы себе, тут, в горах: честолюбие, невероятная гордыня вела тебя всю жизнь. Ты всё делал, чтобы стать первым. И что? А где же ты настоящий? Где? Да вот здесь, в горах, где голод, холод, смерть за каждым камнем. Отправляясь в путь, самурай уже мёртв, усёк, ботаник?
«Я никогда не хотел быть первым, – хотел сказать в ответ, – я всегда хотел быть лучшим».