«Император Бубенцов или Мертвыя духи»: Владислав Артемов работает над новой книгой
Поэт, прозаик и публицист, гость «Шукшинских дней на Алтае-2014» Владислав Артемов поддержал проект , который реализуют Алтайская краевая библиотека им. В. Я. Шишкова и писатель и поэт Глеб Шульпяков.
Владислав Артемов – выпускник Литературного института им. А. М. Горького, прозаик, поэт и публицист, главный редактор журнала «Москва». В активе Владислава Владимировича Всероссийская литературная премия имени генералиссимуса А. В. Суворова, премия им. А. Фета, премия им. С. Есенина, победа на международном конкурсе «Литературная Россия» и внушительный перечень серьезных художественных и биографических произведений, справочной и учебной литературы. Перу Владислава Артемова принадлежат три книги стихотворений — «Светлый всадник» (1989), «Странник» (1997) и «Избранная лирика» (2014). Романы «Пожар в коммуналке или Обнаженная натура» (1997). «Капитан Родионов» (2000), «Поколение негодяев» (2005).
В 2014 году, в составе писательской делегации, Владислав Артемов посетил фестиваль «Шукшинские дни на Алтае», а сейчас, работая над новой книгой, откликнулся на приглашение принять участие в проекте АКУНБ им. В. Я. Шишкова и Глеба Шульпякова . Представляем вниманию читателей отрывок из нового романа-поэмы Владислава Артемова «Император Бубенцов или Мертвыя духи». Будущее издание только начинает свой путь. Но у читателей сайта «Шишковки» уже сейчас есть возможность познакомиться с новым произведением!
Император Бубенцов
или Мёртвыя духи
Роман-поэма
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ИСКУШЕНИЕ
Глава 1
Пригласительный билет
или Орден без мечей
Пригласительный билет был доставлен рано утром специальным курьером. Это случилось ещё третьего дня и никто, разумеется, не мог теперь вспомнить ни лица этого курьера, ни его национальности, ни даже возраста. Необычен был только цвет одежды, но и тут возникли небольшие расхождения. Вера уверяла, что курьер был с бакенбардами и одет в зелёную ливрею. Бубенцов с женою не спорил, хотя твёрдо помнил оранжевую безрукавку, а значит, это был дворник Абдуллох.
Ничего удивительного. Это объяснимо даже и с точки зрения обыкновенного здравого смысла. Ведь если поглядеть на оранжевый цвет, а затем закрыть глаза, то оранжевый цвет за закрытыми веками превращается в зелёный.
Кроме того, все знают, что между мужем и женой, если они долго живут вместе, по множеству поводов возникают споры и разногласия. Одни и те же вещи они видят по-своему, иногда даже и с противоположных сторон. Это не значит, что кто-то из них обманывается. Обманываются, разумеется, оба. Однако именно такой двойственный взгляд на события, исполненный противоречий и нестыковок, придаёт прошедшему объём и живую достоверность.
Многие детали этой драматической истории уже утеряны, искажены текучей памятью человеческой. Древние сравнивали время с безжалостным потоком, уносящим в бездну всё сущее и все дела людей. Это и так, и не так. Для нас, ныне живущих, привычнее всё же соотнести образ времени с метелью. Всё что произошло, никуда не исчезает и не уносится. Остаётся и навек застывает на своих местах. А время всего лишь укутывает, мягко стелет поверху, прихорашивает, приглаживает.
И вот иной раз, поспешая по своим делам и обернувшись мимоходом на свежий сугроб под забором, невозможно уже с точностью определить, что там лежит — окоченевшее ли тело одинокого бродяги или же это просто занесло снегом бездомную собаку. И никому не приходит в голову, что там ведь могут лежать и двое. Лежат там двое под белой метелью, обнявшись так крепко, что и смерть не разлучила их.
Да, так будет вернее — с белою метелью. По латыни это выглядит ещё твёрже и убедительнее: «blizzard album». Близзард альбум.
К слову сказать, и «мёртвые духи» по латыни тоже пишутся совсем, совсем по-иному, нежели «мёртвые души». Взгляните только на графическое начертание этих сущностей — «spiritibus mortuorum».
Спиритибус мортуорум — вот как это произносится и вот как это звучит. Чуткое ухо сразу насторожится. Слишком непонятно, загадочно и, чего уж тут таить — пугающе. Именно так, потому что в этой истории многое осталось нераскрытым, выпали из сюжета целые звенья, часть материалов утеряна, важнейшие улики затоптаны самими же свидетелями и участниками событий.
Пригласительный же билет, с которого всё и началось, прекрасно сохранился. Это произошло в соответствии с законом сохранения всякого ненужного сора. Любой из людей, выдвинув ящик стола или сунув руку в старую шкатулку, или даже просто обернувшись, много подобного хлама увидит вокруг себя. Как будто некий бережливый забавный демон сохраняет неведомо для каких целей все эти бумажки, пуговицы, пёрышки, сломанные часы, фантики, значок ГТО, открытки, визитку Ивана Ильича, который пропал ещё в прошлом году, ключ от английского замка, квитанции, зелёную обёртку от конфеты «Белочка» Бадаевской кондитерской фабрики, черновики стихотворений и прочий никчёмный прах.
Билет много раз успели перещупать и сам Бубенцов, и жена его, и соседи Комаровы, и даже заблудившийся между этажами сантехник. Билет тёмно-серый, с мраморными разводами и с золотым тиснением. Бархатистый на ощупь, как будто обросший нежным мхом. Золотое тиснение уже немного потускнело и осыпалось, подобно тому, как стираются и зарастают буквы на старом надгробии. Но на картонном вкладыше можно хоть и сейчас прочесть затейливую вязь:
«Уважаемый Степан Тимофеевич!
Глава администрации Ордынского района Ордынцев Семён Семёнович имеет честь пригласить Вас на юбилейный вечер по случаю награждения его «Медалью ордена за заслуги перед Отечеством второй степени (без мечей)». Торжественный вечер состоится 2 января в Колонном зале Дома Союзов. Начало в 17 часов».
Бубенцов точно знал, что после напечатанного слова «Уважаемый» в пригласительных билетах должен располагаться пробел и длинное многоточие, куда секретарша сама вписывает от руки имя-отчество приглашаемого. Здесь же и «Уважаемый», и «Степан Тимофеевич» — набрано было единым типографским шрифтом. Бубенцов ещё в самом начале, в первый раз раскрыв билет, удивился этому обстоятельству. Он даже послюнил палец и потёр своё имя-отчество. Шрифт был действительно подлинный, тиснённый золотом, типографский.
Чуть пониже основного текста более мелкими литерами приписано было и важное напоминание:
«Вкладыш является Пропуском на Банкет».
«Вкладыш», «Пропуск» и «Банкет» — набраны были с заглавных букв. Это нарушение правил русской орфографии придавало им особую весомость. Ведь и «Дом Союзов» не строчными буквами пишется.
Таким образом, сам собою напрашивался вывод о том, что предстоящее мероприятие задумывалось, как весьма серьёзное и ответственное. Следовало отнестись к нему с такой же точно ответной серьёзностью. И всё же, всё же… Стёпу Бубенцова сразу насторожило то, что… Да уж, что тут скрывать — насторожил сам невероятный факт этого приглашения.
На такие мероприятия, а уж тем более на банкеты в Дом Союзов, приглашаются высокие начальники, известные политики, дипломаты и военные атташе, популярные артисты и модельеры, законодатели и богатые дельцы, ну и наконец, люди из близкого круга. Ни к какому кругу, даже и самому отдалённому, Бубенцов не принадлежал. Он едва помнил этого Ордынцева по школе, причём, в воспоминании ничего отрадного не было. Вот он пинает под зад жирного Сёму и тот скатывается по широкой парадной лестнице. А уже в самом низу ступенек Голобец и Дерибас, хохоча и кривляясь, подхватывают Ордынцева и тоже пинают вслед.
Все эти годы таился юбиляр под спудом, не подавал никаких знаков. Пару раз, правда, случайно поминали фамилию Ордынцева. Это происходило, когда по телевизору говорили о коррупции, о злоупотреблениях и разоблачениях. Верка специально звала его послушать, но Бубенцов мало интересовался такими вещами. Правда, лет десять назад появился Ордынцев на встрече выпускников, но и там рассадили их в разные углы.
Но самое главное, кто такой Бубенцов, чтобы приглашать его на вручение ордена? Театр, где он теперь служил пожарным, когда-то славился и гремел на всю страну, но теперь-то всё это осталось в далёком прошлом, давным-давно выпало за обочину, обесценилось, полиняло, выцвело.
Одним словом, Бубенцов не мог быть официально приглашён ни по каким причинам. Это было абсурдно.
Более того, имелись очень веские причины, по которым Степана Тимофеевича Бубенцова, даже если бы его и впустили по ошибке на официальный банкет, следовало немедленно, ещё до начала торжеств, вежливо, но решительно вывести из зала. Тут мы вынуждены приоткрыть завесу и выдать одну небольшую тайну, связанную с печальной особенностью характера Стёпы Бубенцова. Дело в том, что после нескольких выпитых рюмок Бубенцов легко мог утратить контроль над собою. Это говорится здесь не с целью осуждения. Вовсе нет. Таких людей сколько угодно вокруг нас. Они есть в любом коллективе. Именно они затевают безобразные скандалы, режут правду-матку прямо в глаза начальству на корпоративных вечеринках, бьют дорогую посуду, прут на рожон и затевают драки на свадьбах. Приличные люди стараются держаться от них подальше, потому что с ними обязательно влипнешь в историю, попадёшь в милицию, вляпаешься в неприятность и скандал.
В обыкновенном виде такие типы ничем не отличаются от окружающих, а если и отличаются, то даже и в приятную сторону. Они открыты, бесхитростны, не лукавы. В те периоды, когда они ведут опрятную трезвенную жизнь, сердце их всё равно точит постоянное осознание своей вины перед всеми. А потому сразу, с двух-трёх слов люди эти вызывают невольную симпатию к себе.
Они даже и полезны в медицинском смысле, потому что каждый здоровый и уважающий себя человек, кому довелось бывать рядом с ними во время их безобразных скандалов, делает логичный и приятный для себя вывод: «Как хорошо, что я не такой, как этот…»
Их даже жалеют, когда узнают об очередных безобразных похождениях, сочувствуя и ужасаясь тем разрушениям, которые они производят в собственной жизни.
Но особенно сострадают посторонние люди их терпеливым жёнам.
Одним словом, не могли… Просто никак не могли разумные организаторы сознательно пригласить на торжественный банкет такого непутёвого человека!
И всё-таки вот он — Пригласительный билет.
По добротности выделки билет этот мог поспорить с удостоверением личности или служебным пропуском, который не зазорно было бы предъявить где угодно, хотя бы даже и в районном отделении полиции. Звали именно его! Или не его, всё-таки?
Впрочем, как будто специально для таких вот сомневающихся указан был на оборотной стороне Пригласительного билета телефон для справок.
Вера бегло ознакомилась с текстом, зевнула, пожала плечами и, ничего не сказав, ушла досыпать. Бубенцов же долго ещё стоял в прихожей, вертел в руках проклятый билет, иногда поднимая его над головой и разглядывая на просвет. Степан Тимофеевич ещё раз прочёл телефон для справок. Всё-таки следовало удостовериться. Он решительно поднял трубку, однако для начала набрал единицу и два ноля.
— Точное время — семь часов! — недовольно сказал женский голос, а затем добавил со звенящей ноткой злости и раздражения. — Восемь минут. Девять секунд.
Семь-восемь-девять. Бубенцов стоял у телефона и пытался размышлять логически. Но никаких мыслей в голову не приходило. Вообще никаких, даже и нелогичных.
Тогда Стёпа решил позвонить ещё раз. Правда, опять не по этому, указанному для справок номеру, а напрямую другу своему Игорю Борисовичу Дерибасу. Игорь Борисович был артист того же театра, где служил и Бубенцов. Дерибас человек опытный, бывалый и заслуженный, хотя и с фантазиями. Он многое уже повидал на своём веку, а, обладая благородной и импозантной внешностью, снимался даже раза два в телевизионной рекламе. Поэтому логично было позвонить сперва ему.
Игорь Борисович, заслуженный друг его и артист, столь раннему звонку весьма удивился, а потом вспомнил, что — да, ведь и ему же кто-то утром доставил пакет. И назвав себя «головой садовой», и прибавив ещё пару-тройку ругательств, Игорь Борисович Дерибас попросил немного погодить, отлучился от телефона. Вслед за тем в трубке послышался резкий костяной звук, глухое неразборчивое чертыханье, и Бубенцов сразу догадался, что это упала на паркет знаменитая трость Дерибаса. Предмет, как известно, чрезвычайно валкий и неустойчивый, даже если его прислоняют к стене.
Бубенцов терпеливо ожидал, вслушиваясь в невидимый ему далёкий мир и не отнимая трубку от уха. Вот затихли удаляющиеся шаги Дерибаса, и тут возник ниоткуда подозрительный шорох, а затем кто-то явственно задышал в самое его ухо, и даже вроде подхихикнул, сдерживаясь. Скоро, однако, Дерибас объявился снова и после короткой посторонней возни, отрывистых вздохов и сопения, подтвердил, что и у него на подзеркальнике лежит точно такой же Пригласительный билет.
— Имя твоё как набрано? Типографски? — спросил Бубенцов.
Дерибас опять положил трубку и отправился на поиски очков. И снова почудилось Бубенцову чьё-то издевательское дыхание, снова смешок, сопение и возня. Повторился костяной звук падения палки. «А в угол поставить не догадывается…» А потом Дерибас вернулся и подтвердил, что да, и у него имя-отчество написано не от руки, а набрано типографским способом.
— Орден получил, гадёныш, — не удержался Бубенцов. — Что бы это значило, «без мечей»?
— Это значит, по случаю дали. Не за заслуги, а просто к юбилею. По общему списку. Кто ж там вчитывался, наверху-то? Подмахнули кипой. Да ты не вникай. Нам ведь главное банкет, а не торжественная часть.
Дерибас проговорил это всё отрывисто, немного задыхаясь, точно бегун, пробежавший стометровку. Кроме того в трубку явственно залетали отрывистые посторонние голоса, в том числе и женские. Бубенцов догадался, что там пьют.
— Второй степени, заметь, — вставил он. — Не первой.
— Хех. Кто ж ему первую-то даст? Марго, отвяжись!.. Это не тебе, Бубен. Извини.
— Значит, и у тебя типографский набор? Ты послюни и потри.
— Ну. Потёр. Марго!.. Несомненно. Типографский.
— Странно всё это, — сказал Бубенцов. — Зачем мы ему вдруг понадобились? Последний раз виделись на встрече выпускников. Я тогда ещё червонец у него взял. Лет уж пять прошло.
— Массовка, — тотчас объяснил Дерибас. — А с другой стороны для контраста. Для оттенка, так сказать, и наглядности. Вот, мол, друзья детства, а вот я. Сравните, мол.
— Понятно. Для контраста. Я тоже сразу так и подумал, — соврал Бубенцов.
— Ты ему ещё морду рвался набить, — напомнил Дерибас. — После того, как червонец занял. Если б не я…
Это ненужное напоминание было неприятно Степе, и он поспешил увести разговор в сторону:
— Голобец у тебя?
— Спит. Слаб духом.
— По логике вещей, и у него должен быть билет. Он же с Ордой за одной партой сидел.
— Тоже приглашён, — подтвердил Дерибас. — Намедни и ему курьер доставил.
Это стоило дорого. Дорого не то, что даже и ничтожный Голобец приглашён на банкет, и что билет доставлен курьером. Хотя это тоже настораживало. Просто сами эти типографские расходы на такую мелочь, как изготовление билета, были избыточными. Каждую фамилию набирать отдельно — подчёркнутое расточительство. Даже в каком-то смысле и издевательство, учитывая ту тесноту, нужду и давку, в какой давно уже жили Бубенцовы.
Стёпа прошёл в спальню и, покосившись на безмятежно спящую жену, поместил Пригласительный билет в стеклянную салатницу рядом с телевизором. Туда складывалось всё наиболее важное и ценное. Квитанции о штрафах, неоплаченные счета, обручальное колечко Веры и золотые запонки самого Стёпы Бубенцова, доставшиеся ему ещё от покойного отчима и приготовленные к залогу в ломбард, ну и деньги. Если они, конечно, откуда-нибудь появлялись, эти деньги.
Жизнь Бубенцовых в последующие три дня как будто и не изменилась. По крайней мере, вплоть до пятницы никаких заметных внешних перемен не произошло. И, тем не менее, оба чувствовали — что-то было не так! Вернее, что-то стало не так, как было. Что-то нарушилось в привычном укладе жизни, но нельзя было понять — что? И не знали, с чем связать свою тревогу.
В пятницу же, когда день начинал уже клониться к вечеру, обнаружились первые признаки надвигающейся беды. Супруги сидели за столом на кухне и молчали. И тут над их головою совсем не в лад стали отбивать часы. Стёпа поднял взгляд. Вера тоже. Была ровно половина пятого, но часы звонили и звонили. Когда отзвучал последний, двенадцатый удар, Вера сказала:
— Я поняла.
И Бубенцов вздрогнул, хотя слова эти произнесены были самым обычным тоном.
— Ну?
— Они больше не звонят.
— В каком смысле?
— Из банка нам больше не звонят. Кредит не требуют. С тех пор, как принесли этот Пригласительный билет, чёртовы коллекторы перестали названивать. Нам больше не угрожают.
Это было правдой.
— Знаешь, почему я на это обратила внимание?
— Ну?
— Потому что Аминат вчера вечером извинялась передо мной. И тебе просила передать извинения.
— А как же кровная месть? Она мне лично обещала прислать своих чеченцев с рынка.
— Так вот. Просила прощения. И денег требовать больше не будет. И ремонт сама сделает. Но просила больше не заливать её. Вежливо просила. И в глаза мне при этом старалась не смотреть. Меня всё это пугает, Стёпа.
Вера оглянулась.
Бубенцову тоже мучительно захотелось оглянуться, но он преодолел свой порыв. Он не имел права показывать тревогу и усугублять страхи Веры. Наоборот, ему следовало теперь всеми способами успокоить жену.
— Всё хорошо, Вера, — сказал Стёпа. — Всё будет хорошо. Денег бы только добыть.
— Ты уж добудь, Стёпушка. Постарайся. Хотя бы сколько.
— Не унывай! Есть некоторая надежда, — бодро проговорил Стёпа и поднялся — В шесть встреча у меня. Важная. Авось, обломится.
Вот, собственно, с чего всё и началось. Но главная несуразица заключается в том, что спустя время вспоминали они с Верою всё произошедшее с их жизнью совсем по-разному. Как будто это были две мало сходные между собой жизни, с иными событиями, с иными мотивами, иными деталями и настроениями. Хотя, специально повторимся — жизнь эта была одна и та же.
Когда-нибудь можно будет рассказать историю этой жизни и так, как увидела и запомнила её Вера, то есть со всеми ненужными и несущественными подробностями, с трагическим натурализмом, с упором на психическую сторону дела, с использованием медицинских терминов, всех этих «ремиссий, делириумов» и прочей непонятной трескучей чепухи. История эта слишком печальная, она решительно расходится и мало стыкуется с той бодрой и весёлой реальностью, в которой жил Степан Бубенцов.
Впрочем, кое в каких мелочах воспоминания их совпадают.
Итак, была пятница, когда это случилось…
Глава 2
Подлинное происшествие в «Кабачке на Таганке»
или Эффект неразорвавшейся бомбы
Это случилось в Москве на исходе декабря, в самый канун Нового года. Была пятница, и день на календарях значился будничным, но в городе всё уже искрилось, пенилось и дышало надвигающимся праздником. Ни о какой работе люди, конечно же, и не помышляли. По всем учреждениям, конторам, офисам, по всем гаражам, подсобкам и больницам, по институтам и лабораториям, по всем без исключения присутственным местам, начиная уже с полудня, чпокали и стреляли в потолок пробки, звякали стаканы, раздавались мужские выкрики и слышались в ответ им задорные женские взвизги.
В двух-трёх местах довольно серьёзно поспорили, даже и взялись уже было за грудки, но как-то скоро успели и помириться. За иными дверями пели. С пролетарских окраин, от самого почти Железногорска, раскатисто и нестройно долетало: «Артиллеристы, Сталин дал приказ!..» В центре города царило совсем иное настроение, но и здесь, растащив драчунов, выгребали битое стекло и ставили на место поваленные стулья.
На Сивцевом Вражке камера наблюдения зафиксировала, как вдруг выбежал из подъезда длиннорукий, всклокоченный, в расстегнутом пальто, без шарфа, оглянулся по сторонам, вскинул на плечо полосатую сумку и побежал, прихрамывая, а потом пропал из виду. А через минуту следом выскочили ещё две фигуры. Один коренастый и кривоногий, а другой длинный с сжатыми кулаками. Эти побежали совсем в другую сторону.
Возле метро в Сокольниках неизвестные шутники подожгли мусорный бак. Много забавного и весёлого происходило в тот памятный день. И не только в самом городе, но и далеко за его рубежами. На Хованском кладбище, к примеру, хмельным могильщикам, когда они уже почти поднесли на плечах гроб к яме, почудилось, что будто бы кто-то кашлянул и стал тихо передвигаться внутри, точно бы укладываясь поудобнее.
Едва-едва начало смеркаться, как по всему городу вспыхнули и засияли фонари. Во всех витринах зажглись разноцветные китайские гирлянды. Пролетел со звоном полупустой трамвай, и долго ещё вихрилась и летела вслед за ним радостная сумятица позёмки. Ветерок румянил подвыпившим, поспешающим домой прохожим, щёки и носы. Свежий чистый снежок бодро скрипел под ногами. Прекраснейшее время! Но, увы, не для Ивана Ильича. Не для него…
Впрочем, и не о нём-то вовсе речь.
А речь о том, что около шести часов вечера того суетного дня в недорогом и весьма шумном шалмане, известном под именем «Кабачок на Таганке», за одним из угловых столиков вспыхнул спор о влиянии богатства на характер и душу человека.
Спорили три старых товарища — Стёпа Бубенцов, Игорь Дерибас и ещё один их собутыльник по фамилии Фома Голобец. Все трое служили через дорогу в театре. Игорь Дерибас и Фома Голобец были профессиональными артистами. Ну а Стёпа Бубенцов работал временно в штатной должности пожарного.
Сама тема спора, вполне естественная в компании каких-нибудь юношей и девушек, как-то не очень шла к этим вполне уже зрелым, сложившимся людям, немало повидавшим на своём веку. Это были люди обыкновенные, не облечённые никакой властью. И уж конечно, ни один из них не скопил за всю свою жизнь сколько-нибудь значимого капитала. Более того, ни у кого из них не было даже хотя бы смутной, туманной, отдалённой надежды разбогатеть. Мечты были, а надежды не было. И вот эти люди, у которых в лучшие-то их дни едва доставало средств расплатиться с официантами, ни с того ни с сего затеяли спор о богатстве и о его влиянии на душу и личность человека.
Поначалу ничего не предвещало, что тема богатства вообще будет затронута. Мелькнуло слово о деньгах, но вскользь и походя. Это произошло ещё в самом начале, когда Стёпа Бубенцов и Фома Голобец стояли у большого зеркала в фойе. Голобец, любивший во всём порядок и субординацию, возился с кожаным бумажником, укладывая купюры, размещая их по достоинству — сперва тысячные, затем пятисотеннные, сотни, полтинники.
Бубенцов как раз пользовался позаимствованной у Голобца расчёской, приглаживая и укладывая свой рассыпающийся во все стороны буйный чуб. Раза два поглядев в зеркало на Голобца, Стёпа Бубенцов не поворачивая головы, небрежно произнёс:
— Фома, раз уж такое дело. Пару тысячонок не подзаймёшь? До пятого, — тут голос его немного дрогнул. — С мая за квартиру не плочено.
— Отчего ж до пятого? — сказал Фома Голобец, упрятывая бумажник во внутренний карман пиджака. — Да хотя бы, предположим, и до десятого! Но сперва, как говорится, прежний должок верни. У Дерибаса вон спроси.
Проговорив всё это, он застегнул пуговицы, потрогал рукою у себя под сердцем и, убедившись, что бумажник на своём месте, со строгим и сосредоточенным лицом отправился в туалет мыть руки.
У Игоря Дерибаса никто, конечно же, ни о каких деньгах спрашивать не стал. Тем более, что Дерибас по своему обыкновению пришёл не один, а тёрся рядом с ним худой хмырь, маячил обочь. Хмырь этот был в сером макинтоше, и в тот момент стоял он, нагнувшись над большой брезентовой сумою, в каких бомжи носят свою постель и прочий необходимый скарб. Незнакомец оглаживал полосатые бока сумки, постукивал ладошкой. Повозившись так некоторое время, он упёр кулаки в крестец и медленно стал распрямляться.
«От тюрьмы да от сумы не зарекайся», — горько подумал нарядно одетый Бубенцов, разглядывая нищего бедолагу. Тот шмыгнул красным простуженным носом. Своей худобою, спокойным достоинством, а в особенности же кроткой, смущённой улыбкой на сером небритом лице этот нищий незнакомец хоть у кого вызвал бы сочувствие и жалость. Он сутулился и, кажется, очень стеснялся самого своего присутствия здесь, в этом чистом и культурном месте. Перетаптывался в сырых кирзовых башмаках, оставляя грязные разводы на сером мраморе вестибюля.
Метрдотель Семён Михайлович Шпак, невысокий, но довольно толстый человек, стоял всё это время в отдалении, и, нахмурив седые брови, с большим неодобрением следил за голодной компанией.
Хлопнула ресторанная дверь, ведущая в банкетный зал, хмельной рой жужжащих голосов выкатился оттуда в фойе. И вот тут-то незнакомец почти уже разогнувший спину, вдруг насторожился, быстрым движением извлёк из кармана сложенную газету и замер, прислушиваясь. Глаза его сделались злыми, зрачки хищно сузились. Он несколько раз коротко ударил газетой в воздух, как будто отбиваясь от настырной осы. Затем сложил газету, сунул её в карман и с виноватой улыбкой поглядел на внимательного Бубенцова.
«Эге», — произнёс про себя Бубенцов, слишком хорошо понимая эту психологическую странность, связанную, судя по всему, с проблемами алкогольными.
Подозрения Бубенцова относительно незнакомца скоро подтвердились. Тот, как присел с самого краешка стола, ни на что не претендуя и никого не беспокоя, так и просидел всё время, чуть отодвинувшись, пока официант принимал заказ. Только часто доставал красную тряпицу, шмыргал носом, промакивал слезящиеся веки.
Даже когда принесли графинчик с водкой, он не реагировал никак. Всё так же скромно глядел в свою газету и не поднимал глаз. Впрочем, кажется, он и не читал её вовсе, а сидел, неподвижным взглядом уставившись в одно и то же место, да, к слову сказать, и газета лежала перед ним вверх ногами. Стёпе же Бубенцову, который сидел напротив, прямо в глаза бил заголовок, набранный чёрным, жирным кеглем: «Ограбление инкассаторов в Сокольниках». Эге…
Поначалу присутствие этого непьющего, поминутно шмыгающего носом алкоголика немного стесняло и раздражало Стёпу Бубенцова, но когда произнесены были первые тосты, эти чувства успокоились. Раздражение окончательно рассосалось, когда полностью выпит был начальный графин.
Дородный и представительный Игорь Дерибас, привстал и, выставив перед собою крюк длинной своей трости, выискивал глазами официанта. Он глядел поверх голов в светлое пространство зала.
Стёпа же Бубенцов поднёс к самому лицу опустевший графинчик и, поглядев прищуренным глазом сквозь его сияющие розовые грани на окружающий мир, воскликнул вдруг восторженно:
— Братья мои! Чего ещё можно пожелать от этой жизни? Чего?
Он встряхнул своими живыми пшеничными кудрями, блаженная улыбка озарила его румяное лицо. И был он похож в этот миг на счастливого царевича из волшебной русской сказки.
— Это да! — охотно согласился и Фома Голобец, но добавил: — Ещё бы денег немного, и тогда уж ничего больше не надо.
— Денег? — царевич повернулся, поглядел сквозь графин на Голобца и произнёс надменно, как бы с некоей духовной высоты: — Тебе бы только «денег немного». Верно, Фома? «Садок вишнёвый коло хаты…»
— А тебе нет? — отозвался Голобец, чутко уловив интонацию. — Кого с квартиры гонят за долги?
Близко посаженные глаза Фомы Голобца блеснули колко и злобно. Усы ощетинились. В одно мгновение от сытого благодушия его ничего не осталось.
— Всех сгонят, — сказал Стёпа Бубенцов. — Но раз уж ты заговорил о деньгах, тогда ответь мне на один вопрос. Вопрос непростой, философский.
С этими словами Бубенцов со стуком установил хрустальный графинчик на середину стола. И Голобец, и Дерибас внимательно уставились на пустой графин.
Четвёртый же собутыльник, который сидел прямо напротив Бубенцова, смолчал. Но тоже как будто встревожено шевельнулся. Бубенцов мельком глянул на него. Незнакомец выпрямился на своём стуле, весь подался вперёд и прислушивался со вниманием.
— Итак, предположим, вот я… Хорошо вам известный Степан Тимофеевич Бубенцов, — представился Стёпа, указывая вилкой на пустой графин и стараясь не глядеть на незнакомца, хотя именно к нему обращал теперь речь. — А что бы вы все сказали, если бы я вдруг разбогател?
Показалось даже, что длинный нос внимательного его слушателя немного вытянулся, а большие сероватые уши насторожились, как у овчарки. Бубенцову приятно польстило это неожиданное и подчёркнуто услужливое участие.
— Вот если бы ну… — тут Стёпа запнулся, подыскивая нужное слово, порыскал глазами по многолюдному залу и наконец, остановив свой взгляд на лице незнакомца, твёрдо продолжил: — Ну, выразимся так. Некие высшие силы дали мне, к примеру, миллион. Что со мной будет?
— Что ж тут философского?— произнёс Дерибас, не задумавшись ни на секунду. — Не так давно один мексиканец пропил миллион.
— Хорошо, — согласился Бубенцов. — Но я имею в виду вообще богатство. Сумму, которую пропить нельзя. Физически невозможно.
— Триллион! — подсказал Голобец.
— Дело не в цифрах! — строго проговорил Бубенцов. — Вот на меня свалилось богатство, Переменюсь ли я внутренне? Изменится ли мой характер? Моя душа! Вот в чём главный вопрос!
Бубенцов замолчал. Некоторое время слышался только лязг посуды с кухни, ровный гомон заполненного зала да долетел вдруг чей-то раскатистый смех из дальнего угла.
— На самом деле, я уверен, богатые только делают вид, что они счастливы, — продолжил Бубенцов.
— Всё переменится! — твёрдо возразил Дерибас. — В том числе и строй твоих мыслей. То есть твоя натура.
— Не знаю, не знаю, — покачал головой Бубенцов. — Был бедным, стал богатым. Явление слишком обычное. Дальше что? Характер-то у меня прежний останется.
— И характер переменится. Причём, в худшую сторону, — заверил Голобец. — Уж я этих богачей повидал на своём веку. Меня однажды два богача на Преображенском рынке лупцевали. Я их повадки знаю.
— Недавно передача была, — вспомнил Бубенцов. — Какой-то старик помер в Баварии и оставил племяннику из Молдавии миллиард евро.
— Бавария здесь ни при чём! Будем реалистами. — Дерибас потянулся за газетой, что давно уже раздражала его внимание. — Дай-ка сюда, любезный…
Незнакомец как будто давно ожидал этого, и услужливо пододвинул газету в сторону Дерибаса.
— Вот, не угодно ли, — даже не взглянув на незнакомца, продолжил Дерибас и постучал указательным пальцем по газетному заголовку. — Совсем свежая новость. Инкассаторов в Сокольниках грабанули. Вчера ещё по всем каналам трубили. Давай отсюда плясать.
— Эти не поделятся,— вздохнул Голобец. — Пляши не пляши.
— Да неважно, в конце концов, откуда взялись деньги! — Бубенцов отпихнул газету. — Душа моя не переменится. Счастливее я не буду. По общему своему мироощущению. От себя не убежишь. Сперва станет радостно, а потом прискучит.
Не то, чтобы Бубенцов был так уж уверен в том, что богатство может как-нибудь «прискучить», но ему в данный миг нравился образ печального мудреца.
— Ерунда всё это, — сказал Голобец и положил свою мягкую ладошку на локоть Бубенцова. — Деньги дают власть. И именно деньги правят миром. Всё остальное несущественно. Мне кажется, зря ты, Стёпа, от богатства отнекиваешься. Зря. Поверь мне.
— А смысл? Внутренне я тот же. Что с деньгами, что без, — продолжал упорствовать Стёпа. — Я же говорю о своей личности. О своей сути. О своей душе, в конце концов! Которая не меняется от внешних материальных обстоятельств.
— Отказываешься, значит? Героем хочешь прослыть? — Голобец криво усмехнулся. — Ну, предположим, отказался ты. А все скажут — дурак ваш Бубенцов. Обыкновенный тупой баран.
— Сам ты баран. Не нужен мне твой миллион, Фома! — надменно сказал Бубенцов. — И ничего меня не подломит. Какой есть, такой и останусь.
— Какой есть? А если на спор? Не изменится он… Лицемер ты, вот кто! — Фома вдруг озлился по-настоящему. — А на коньяк? Спорим?
— Да хоть на ящик! — взвился Бубенцов. — Дай руку!
Взвился с места и Голобец, выбросил ладошку свою навстречу руке Бубенцова.
Встрепенулся и Дерибас, привстал как будто бы в стременах. И вознёс десницу точно Юрий Долгорукий на площади Моссовета.
— Руби! — приказал Бубенцов.
С резким костяным треском упала на пол трость Дерибаса.
Вот тут-то и вылез на авансцену этот самый тихий незнакомец.
— Позвольте, — негромко, но властно сказал он, вставая с места. — Я сам разобью.
И Стёпа Бубенцов, и Фома Голобец, и даже флегматичный Игорь Борисович Дерибас удивлённо повернули к нему свои головы. Этот неприметный и молчаливый тип почти целый час находился рядом с ними, но никто до сей поры его как будто толком и не замечал. Как будто бы он был и не человек вовсе, а, к примеру, чей-либо пиджак или плащ, накинутый на спинку стула. Или казённый фикус в кадке, который иногда для домашнего уюта ставят в ресторанах подле стола. И только лишь теперь, когда этот фикус неожиданно подал голос, друзья наконец-то обратили него внимание. До сих пор он находился как будто на втором плане, на обочине бытия и не в фокусе зрения.
Кто он был, откуда вынырнул, зачем подал голос, и как он вообще оказался за столиком? Бубенцов был уверен, что это случайный собутыльник одного из его друзей. Увязался, скорее всего, за Дерибасом где-нибудь в баре на «Мосфильме», так не гнать же теперь в шею.
Тем более, что собутыльник всё это время вёл себя крайне деликатно, водку не пил, хотя и не пропустил ни одного тоста. Исправно подливал в свою рюмку минеральную воду «нарзан» и церемонно чокался, шмыгая при этом своим собачьим носом. Ни Дерибас, ни Бубенцов, ни даже Фома Голобец с расспросами к нему в душу не лезли. Видно было без всяких расспросов, что человек бывалый, всякого в этой жизни повидал, а отчего в данную минуту не пьёт, так тому может быть множество уважительных причин. Если человек «в завязке», значит, есть для того веские основания.
— У меня есть некоторый положительный опыт в делах подобного рода, — старомодным слогом пояснил незнакомец, заглядывая своими тёмными неподвижными зрачками прямо в глаза Бубенцову. — Итак, вы стоите на том, что никакие богатства не смогут сломить ваш характер и нервную систему. Не в силах исковеркать вашу душу. И разрушить вашу жизнь. Правильно ли я понял ваш постулат, многоуважаемый Степан Тимофеевич? Так ли это?
Его растопыренная короткопалая пясть зависла над сцепленными руками спорящих.
«А хоть бы чёрт лысый тебя побрал!»
Бубенцов открыл было рот, чтобы одёрнуть и сурово осадить наглого незнакомца, но вместо этого какая-то нервическая струна сама собою взыграла внутри его существа. Он почувствовал, что не вполне владеет собой, что им как будто кто-то стал управлять, дёргая за ниточки. И губы его сами собою разъехались в широкой ухмылке. Он с удивлением и со страхом понял, что даже лицевые мышцы ему не подчиняются, а кто-то сторонний растягивает их. И сам того не желая, он весь как-то перекосился, перекривился. Пришла нестерпимая нужда покривляться, подразниться, поиздеваться — и он осклабился, шаркнул ногою, взмахнул рукой, как будто снимая шляпу, склонил лоб, приложил ладонь с этой воображаемой шляпою к груди и услышал как бы со стороны свой собственный хриплый голос:
— Это так! — сказал голос. — Клянусь могилой Мазепы!
Незнакомец усмехнулся, и, склонив поросшую редкой шерстью голову, разбил руки. Стёпа успел ощутить, что ладонь эта была холодной и твёрдой, как копыто.
Странная тревога разлилась в солнечном сплетении, как будто из него разом высосали все жизненные соки. Вмиг ослабели и подкосились ноги, и он рухнул на сидение. Во рту стало сухо, в висках глухо ухало сердце, и свербело и ныло в глубине левого уха, как будто из дальнего далека до его слуха доносилось тихое эхо колокольного звона.
И раздвоение почувствовал в себе Бубенцов, как будто он одновременно — и он, и не он, а кто-то совершенно другой, наблюдающий за развитием событий с безопасной высоты. Он рассеянно оглядывал светлый ресторанный зал, который казался ему теперь ярко освещённой сценой.
Вот прошла мимо парочка, и пожилой плешивый сатир в белом пиджаке что-то говорил, клонясь к молодой провинциалке, помахивал длинным хвостом. А та косилась на Бубенцова, хихикала и закрывала ладошкой свой яркий рот.
А вот уже Дерибас Игорь Борисович изловил пробегавшего мимо официанта. Ловко зацепил его за локоть крюком своей трости, подтянул к себе и диктовал новый заказ. Затем отпустил перебирающего ногами официанта, и тот, прихватив пустую бутылку, поскакал в сторону кухни.
Бубенцов, протянул руку и, перемогая звон в ухе, вылил в фужер остатки нарзану. Стал пить маленькими глотками. Вода уже выдохлась. Постепенно сумятица в его груди успокаивалась. Но он по-прежнему всё еще находился вне этого мира, наблюдал как будто бы со стороны.
Вот он увидел, как Дерибас с Голобцом переглянулись, поднялись и пошли к выходу. Наивные и простые, как дети, не думающие об истинной изнанке и подоплёке окружающего мира, о которой минуту назад догадался мозг Бубенцова, озарённый вдохновенной вспышкой прозрения. И Бубенцову стало страшно за них, и за тучного, ни о чём не подозревающего Игоря Дерибаса, и за маленького слабосильного Фому Голобца, у которого ничего не было за душою, кроме разве что пышных его усов.
Едва приятели удалились из виду, Бубенцов перевёл взгляд на незнакомца. Незнакомец как будто ожидал этого момента, тёмные глаза его озарились весёлым озорным блеском.
— Одну секунду, уважаемый, — сказал он развязно, но вместе с тем и многозначительно. — Одну краткую секунду.
Немного отодвинувшись, он низко нагнулся и завозился со своей брезентовой сумой. Та застряла между ножками стула и никак не хотела вытаскиваться. Наконец, тяжело пыхтя, незнакомец высвободил её, с трудом поднял и угнездил на коленях. В этой сумке находился какой-то беспокойный живой товар, который расползался внутри, перекатывался, разваливался, рыхло свешивался с колен. Как будто в сумке была навалена свёкла или что-либо подобное.
— Вот, к нашему разговору, — бормотал незнакомец, подбивая коленкой провисающее дно и возясь с молнией. — Про мюнхенскую Баварию упоминалось здесь. Очень кстати. Так вот, чтоб не быть голословным. Последняя воля, как говорится. Священна и не подлежит…
Он, наконец, отдёрнул молнию замка, и сумка широко зевнула. Бубенцов, конечно же, уже обо всём догадался. Он точно и с полнейшей определённостью знал, что сейчас произойдёт. Но мозг его не хотел верить очевидному!
Стёпа молча, в некотором оцепенении наблюдал за тем, как хмырь этот сунул руку в тёмную пасть сумки. На губах его блуждала нехорошая усмешечка.
— Вот, — сказал незнакомец и выдернул на свет несколько зелёных…
И тут у Бубенцова почти отлегло от сердца. То, что извлеклось из чрева сумки, оказалось всего лишь свёрнутыми старыми штанами с генеральскими лампасами. Незнакомец с досадой отложил штаны в сторону, снова залез в сумку, выдернул на свет несколько…
Да! Несколько новёхоньких пачек! Ровно столько, сколько сумели ухватить его пальцы.
— Не милльярд, конечно, — пакостно усмехнулся он. — Но, как говорится, чем богат.
Незнакомец подержал пачки в воздухе, а затем небрежно зашвырнул обратно, склонился над сумкой и застегнул молнию.
— Нате! Берите! — сказал он, откинулся спиной и резким движением кирзового ботинка пододвинул сумку прямо к коленям окоченевшего от ужаса Бубенцова.
Сумка уткнулась в ноги.
Замечательно, что весь видимый облик Бубенцова оставался прежним, образ его ничуть не изменился, разве что резче обозначились желваки да малость побледнели щёки. Внешняя оболочка оставалась прежней. Но все те мысли, образы, обрывки, ассоциации, которые до этих пор плавно текли и перетекали друг в дружку, весь этот обыденный духовный сор, что клубился и кружил в голове и груди Бубенцова — теперь всё это взметнулось, запрыгало, понеслось с бешеной скоростью, с воем, подвыванием и присвистом мимо обочин сознания, сливаясь в одну пёструю линию. Бубенцов, ошеломлённый и напуганный этой сумасшедшей скоростью, каменел и стыл на своём сидении, чуть подавшись вперёд и вцепившись побелевшими пальцами в собственные колени.
«Ограбление в Сокольниках, — гремело в голове у Бубенцова. — Инкассаторов грабанули. Преступность национальности не имеет. Но моих отпечатков там нет-нет-нет…»
Бубенцов искал глазами давешнюю газету с заголовком, покосился даже под стол, но газеты нигде уже не было. Вот так так, братцы вы мои! Не было никакой газеты!
И показалось вдруг Бубенцову, что внезапно, резко, толчком, как будто ударив в последний миг по тормозам, остановилось время. Оказалось, что не правы ни древние, ни современные. Не поток это, и никакая не метель, а бешеный экспресс, летящий через… И вот со всего размаха… Инерцией этого толчка Бубенцова сорвало с места, брызнули и засверкали в воздухе осколки лобового стекла и он полетел в сторону этого проклятого нечёсаного чёрта, воздевая и топыря руки.
Примечательно, что ровно в эту же секунду на кухне повар Тенгиз Арцелаидзе выронил из рук горячую крышку от кастрюли, и она волшебным образом зависла в воздухе, так и не долетев до кафельного пола. Точно так же застыл и изумлённо обернулся бегущий официант, задрав заднюю ногу и наклонившись вперёд, держа на вытянутой руке поднос, посередине которого одиноко блестела пустая бутылка. Он замер в центре зала, точно статуя покровителя дипломатов, торговцев и воров — античного бога Меркурия.
Мёртвая оглушительная тишина накатила, навалилась и накрыла всё. Бубенцов судорожно сглатывал, как пассажир самолёта, надеясь прочистить уши от этой ватной пробки. Тщетно! Он видел, что вокруг кипела дымная и, вероятно, очень шумная и визгливая ресторанная жизнь, — гремела посудой, беззвучно кричала, сталкивалась, клокотала, закатывала глаза, волновалась, пропадала, взывала, заламывала руки…
Один только незнакомец сидел, как ни в чём не бывало, откинувшись к спинке стула, хитро поглядывал на Стёпу Бубенцова и беззвучно посмеивался, весьма довольный произведённым эффектом.
Эффектом неразорвавшейся бомбы.