Глеб Шульпяков пишет «Красную планету»

Продолжается уникальный проект, который знакомит читателей с книгами, находящимися в процессе создания, — «Без обложки». Сегодня вашему вниманию представлена новелла «Эсра», которая войдет в новый роман Глеба Шульпякова «Красная планета».

Глеб Шульпяков – выпускник факультета журналистики МГУ, поэт и прозаик. Автор книг стихотворений «Щелчок», «Желудь», «Письма Якубу», пьес «Карлик» и «Пушкин в Америке», романа «Музей имени Данте», а также сборников литературных и путевых очерков. Лауреат поощрительной премии «Триумф» в области поэзии. Глеб Шульпяков отлично знаком с Алтаем: он лично знакомит нашу публику с каждой новой книгой. В 2015 году Глеб принял участие сразу в двух знаковых мероприятиях, проходивших в Алтайском крае. Так, в составе писательской делегации он посетил фестиваль «Шукшинские дни на Алтае» и его ключевую часть, проходящую в Барнауле — «Литературный перекресток». А затем вместе со своим другом, алтайским писателем Владимиром Токмаковым он в «Шишковке» провел творческую встречу с читателями. В эти насыщенные дни у Глеба Шульпякова и специалистов Алтайской краевой библиотеки им. В. Я. Шишкова родилась идея проекта «Без обложки», который начал свое развитие с августа текущего года. И сегодня соавтор проекта представляет читателям новеллу «Эсра» из романа «Красная планета». Пока роман еще в работе, но его первая часть уже вышла в журнале «Дружба народов» (№7-2015).

ЭСРА

Я снял квартиру с видом на Босфор, а на первом этаже находилась антикварная лавка. Часть предметов ушлый торговец выставил у входа и даже на лестнице. Всё это были вещи из обихода полувековой или около того давности, сваленные или висящие на крючках и вешалках; а книги он держал в холодильнике, который служил шкафом.

Обходя и даже перешагивая барахло, я только делал вид, что разглядываю вещи, а сам мечтал проникнуть в истории, которые они в себе прятали. Я хотел быть равнодушным, а сам ощущал невинность и упрямство, с которыми эти вещи хранили и свое время, и истории. Тут были стопки кожаных портфелей с натертыми ручками и мутные аптечные склянки из-под хины и карболки; кассовый аппарат, ощерившийся клавишами, и подставки для яиц со сколотой эмалью; очечники и сифоны, граммофонные трубы и выцветшие до цвета времени абажуры; разной длинны и проржавленности клюшки для гольфа; саквояж для пикника с уложенными чьей-то, уже несуществующей, рукой ножами и тарелками; сами ножи с вензелями утраченных родословных, и чучело утки; зиккураты из чемоданов всех мастей и фасонов, как будто к нашему дому причалил пароход с эмигрантами; линотип; гипсовая голова Ататюрка с носом без ноздрей; штурвал катера и корабельный компас; софиты со съемочной площадки, освещавшие цены из фильмов, которые пылились тут же – на старых видеокассетах; зубоврачебное кресло с кожаными, цвета глубокого загара, подлокотниками; ключи от замков, запиравших исчезнувшие двери в несуществующих комнатах; сложенные одна в одну рамы, рамищи и рамки, некоторые с подписями картин, впрочем, отсутствующих; будильники, будившие тех, кого уже не добудишься, тусклые кубки чемпионов команд, вышедших в тираж и сгинувших, термосы в рваной соломенной оплетке – и пара детских коньков со сморщенными, как старческая кожа, шнурками.

Раньше, когда я только начинал писать, я любил бывать в этом городе. За выхваченные из жизни месяцы, которые я провел на Босфоре – которые давно сложились в свое время – город въелся в меня как въедается гарь или пыль в мрамор его дворцов и мечетей. А, может быть, это моя память распылилась и облепила его поверхность. Исхоженный и насмотренный, забытый и обретаемый – я все меньше замечал его таким, какой он был, поскольку во мне сложился другой город и он лишь отчасти совпадал с этим, а часто не совпадал вовсе. Снова и снова погружаясь в глубокие щели улиц, поднимаясь на продувные, утыканные кипарисами и минаретами холмы, я не погружался и не поднимался, а шел по краю, разделявшему города реальный и вымышленный, сложенный из моих воспоминаний и книг. Образы и воспоминания переплелись настолько, что я не мог сказать с точностью, что случилось в реальности, а что плод моего воображения; где кончается настоящий, а где мой город. Единственным оправданием служило мне то, что и сами его жители давно жили на два дома, в прошлом или будущем, наяву или во сне, в кино или книге, но только отчасти – здесь и сейчас.

То, что примиряло меня с невозможностью примирить эти два города, заключалось в образе. Вокруг него мои воспоминания сплетались в кокон. Они оставались разными и менялись от времени, но образ, даже оставался прежним и этот был женский образ. Он возник, когда я только мечтал стать писателем, мечтал о литературной славе. Причиной любви к этому городу стала книга. Прочитав ее, я узнал, что внутри одного города, в котором живет и пишет знаменитый писатель, спрятан другой, где живут не только его персонажи, но и персонажи истории города. Скрытый от посторонних глаз, полный восточных тайн и очарования прошлого, этот город, куда автор, судя по намекам, рассыпанным в книге, и сам тайно наведывался и даже подолгу жил, лишил меня покоя. Мне захотелось проникнуть в него, побродить  по его желтым улицам – уже не между строк, а наяву. Я взял билет и прилетел сюда с тайной мыслью написать о нем свою книгу, найти свою историю. Однако все оказалось иначе. Шумный и душный, полу-европейский и полу-азиатский, меня окружал огромный муравейник, рассыпанный по холмам Европы и Азии. Он жил призывами на молитву, базарами и торговлей, толпами туристов и бесконечными спорами о том, следует ли женщине покрывать голову платком или нет, не следует. Время от времени этот город встряхивали экономические кризисы, впрочем, мало менявшие нищенскую жизнь его обитателей, а также футбольные чемпионаты, забастовки и террористические акты религиозных фанатиков, призывавших к насильственному решению вопросов веры. Вот и все. Никакой мистики, тайн или секретов, ничего похожего на внутренний город, о котором я прочитал в книге, не было, сколько я не искал по заброшенным виллам и древним мечетям, среди руин городской стены, в тоннелях и водохранилищах. Мучительно долгие призывы муэдзинов, скрежещущие из громкоговорителей, только усугубляли мое разочарование. И вот, отчаявшись, я решил сделать то, что сделал бы любой на моем месте, я решил найти автора книги; этого самого писателя. Найти и  разузнать то, о чем он так живописно и увлекательно рассказал. Не мог же он вообще все выдумать? Что-то же  должно в этом городе соответствовать реальности?

Писатель жил инкогнито, я бы даже сказал – он скрывался. Тогда я не мог представить, почему прославленному писателю надо прятаться от читателей, хотя теперь знаю точно – ведь жители города тоже знали тайну города и не могли простить писателю, что он открыл ее всему миру, неплохо заработал на этом и не поделился. Последнее возмущало их в особенности. Чтобы отыскать писателя-невидимку, мне пришлось устроить собственное расследование. Подобно герою его книг, я составил  сложную комбинацию. Я нашел и встретился с теми, кто мог помочь связаться с теми, кто в свою очередь знал тех, кто… и так далее. Пока, наконец, на руках у меня не оказался секретный номер, по которому я отправил писателю факс с предложением о встрече – и тут же получил подтверждение в виде ответного факса на мой гостиничный номер, а также номер телефона, по которому звонкий мужской голос на  прекрасном английском объяснил мне, как отыскать место нашей встречи.

…Узкая улица поднимается в гору. Я сверяюсь с адресом и поднимаюсь дальше – по блестящим от солнца булыжникам. Никаких указателей нет, но слева есть сгоревшая усадьба, о которой он говорил мне. А вот и деревянные домики с резными  балконами. Стена из византийской плинфы, щель на лестницу. Вот она. А дальше провал, прочерк. В смежных комнатах памяти неожиданно вырастает черный кипарис и натянут матерчатый тент. В тенях и пятнах солнца, он висит над внутренним двориком, куда меня привела лестница, и плавно вздымается от пробегающего ветра; и тогда кипарис тоже вздрагивает. Снова душная неподвижность каменных арок. В кельях медресе полумрак – и непонятно, пусты они или там кто-то есть. Во дворе стол, на нем приготовлены приборы для чая и сахар. В тени сидит человек средних лет, на нем вельветовые штаны, а в руке стаканчик. Он читает газету. Это писатель. Он протягивает руку, я вижу закатанный рукав и волосатое запястье. Мы здороваемся. Но лицо? Кроме усиков над пухлой красной губой, и крепких влажных зубов, и тонкой золотой оправы – память ничего разобрать не может. Того писателя давно вытеснили его портеры в газетах.

Он охотно и подробно отвечает на мои вопросы, он вообще мастер слова; слышно, что многие мысли он произносит не первый раз, настолько они отточено сформулированы. Слушая, я забываю, зачем пришел, зачем искал встречи – ведь рассказ интересен и без этого. К тому же во время нашего разговора я все чаще обращаю внимание на другой голос. Как, торопясь то за моими, то за его словами,  звучит под тентом негромкий женский голос. Эта девушка – переводчица. Она переводит мой английский на турецкий и обратно, когда английского языка писателю не хватает и он вынужден прибегнуть к родному, чтобы поточнее выразить те вещи, названию которым на английском языке вообще не существуют. Наприме, хюзюн или великая меланхолия этого города, как постепенно разъедает она душу, и что только слово, то есть книга, способна на время задержать ее ядовитое проникновение. Или когда он говорит о чувстве, которое соткано из ощущения величия прошлого, страха перед будущем и ничтожности настоящего – и которое при этом хорошо знакомо всем здешним жителям. О невидимом городе, сотканном из наших размышлений об этом величии, страхе и ничтожности, и снова о величии. Как называют свой город жители, когда хотят похвастаться или когда сокрушаются о нем. И о том, что никто не знает, как попасть в этот город, потому что он сам выбирает, когда и как, а главное, кем ему завладеть, когда утащить в свои чертоги и что сделать с тобой там…

Стоп! Хватит уже этих бредней. Дайте мне новый кадр. Покажите солнце, как оно подсвечивает пух на щеке этой девушки. Как тени вылепили ее плоский широкий подбородок. Жилку на нежной шее и каплю влаги под черным завитком волос на виске (жарко). И я перестаю слышать писателя. Их несколько, портретных рамок, но женский образ один, и это образ человека из другого мира, проникнуть в сердце которого – а тем более в ее сердце – кажется невозможным. Но именно эта печать невозможности кружит мне голову. Запрет заставляет меня представлять нас вместе. Пропасть, которая разделяет меня и ту, чей локоть находится в миллиметре от моей руки, вдруг сближает нас. К тому же эта девушка переводит твою речь, говорю я себе. Она произносит твои слова. Она повторяет то, что думает твоя голова, что произносит твой язык и твои губы. Она повторяет тебя и твои мысли, и значит, она твоя тень, а ты ее господин. Так мне в тот момент кажется, а может быть это все выдумки памяти или следствие жары, ведь на улице душно, стоит полдень.

Чем дальше заходят наши разговоры с писателем, тем меньше я его слушаю – и тем сладостнее мои фантазии. Они захватывают тем глубже, чем надменнее выражение ее красивого и по-восточному непроницаемого лица. Я в отчаянии, а она делает вид, что не замечает. Она словно выгородила в пространстве кокон и поместила туда – и меня, и мое отчаяние, и мои фантазии. Вот почему она не смотрит на меня – даже тогда, когда говорит со мной.

И снова стоп-кадр. Вы оказали мне неоценимую услугу, говорю я, когда наша беседа закончилась. Позвольте отблагодарить вас. Почему бы нам не сходить куда-нибудь вечером? Сплавать на корабле или погулять в парке Тюльпанов? Посидеть в кафе? Я приглашаю вас. Мне было бы интересно пообщаться с вами, если только у вас есть время.

Когда я сказал это, она посмотрела на меня с высокомерием, в глубине которого читалось другое чувство, и это было любопытство. Не помню, куда вдруг исчез писатель, но исчез он вовремя. Как мне вообще удалось поговорить с ней без посторонних? Мы прощаемся, я нарочно мешкаю у входа на лестницу. Но она открывает дверцу и выпускает меня, не сказав ни слова. В полумраке, когда мое отчаяние переходит в тоскливую пустоту, когда я оборачиваюсь, чтобы изобразить улыбку и кивнуть на прощанье, она неожиданно говорит: я согласна.

Не помню как я провел день, я думал только о том, почему она согласилась и как мы проведем вечер. Нет, мне не нужно было заходить за ней, она сказала, что зайдет в сама и это будет в семь вечера. Ждите, сказала она, в гостинице.

В шесть тридцать я вышел из душа и, стоя перед окном, вытерся. Без двадцати семь оделся и посмотрел в зеркало; задернул занавески и выключил телевизор. Без четверти семь я открыл дверь и вышел в коридор. В тот момент, когда я закрывал номер, за окном оглушительно щелкнуло, словно об асфальт железным полозом ударили. Удар был настолько сильным, что секунду я ничего вообще не слышал. А когда звуки вернулись, до меня долетел звон стекла и чей-то истошный крик. Потом все стихло, только бодро плескались в окне красные флаги да пикировали над Золотым Рогом чайки. Но боже мой, какой зловещей стала эта тишина!

Фойе было переполнено – крики, стоны, плач. Сквозь толпу вносят окровавленные тела раненых и убитых. Их кладут на диваны и на пол, подстелив сорванные шторы. А я пробираюсь к выходу. На улице оцепление, никого не выпускают. В небе черный клубок дыма. Хрустя битым стеклом, разворачивается «скорая», они выгружают на асфальт пустые носилки. Не в силах отвести взгляда, я смотрю на эти пустые носилки. На ленты оцепления, которые бешено крутятся от ветра. На дым, танцующий в небе. Я слышу чей-то голос, это говорит военный. Взрыв у Английского посольства, говорит он, квартал оцеплен. Пожалуйста, вернитесь в свой номер до выяснения обстоятельств.

Оцепление сняли ночью, но никаких известий не было, а мне узнавать было нечего, ведь кроме ее имени, я ничего не знал. Всматриваясь в изуродованные лица на экране телевизора, я с ужасом представлял ее среди погибших и понимал, что, если так, виноват в этом ты и никто другой, и это чувство вины уничтожало меня. Кое-как дождавшись утра, я бросился в Старый город, но сколько не искал узкую улицу с кипарисом и стеной из плинфы, так и не нашел: ни медресе, ни девушки. От отчаяния и позвонил писателю, но тот по обыкновению не  подходил к телефону. Пришла ли она, как обещала? Вовремя или позже? Жива? Тогда почему не дает о себе знать, почему не ищет меня, ведь я должен был ждать ее у входа и тоже мог погибнуть?

Через несколько дней, раздавленный и изнуренный, я улетел домой. Прошла неделя и страшные подозрения отодвинулись и расплылись в памяти. Боль и отчаяние стихли. И мне ничего не оставалось, как удивляться времени, которое вылечило настолько быстро. Значит, твои чувства были не настоящими, это было наваждение. Тут судьба в чистом виде, никто не виновен. Хорошо, что сам благополучно унес ноги.

Да, всё вернулось на свои места, жизнь пошла привычным ходом. Всё, кроме одной вещи – книги, которую я по-прежнему хотел написать об этом городе. Образ девушки, в чью жизнь я невольно вмешался, словно повис между ее строк. Судьба образа требовала завершения, развязки – раз уж в реальной жизни ее не случилось. И я понял, что напишу любовную линию. К истории великого архитектора и его мечетей, к истории поиска невидимого восточного города прибавилась другая  история, и это была история мимолетной любви, которая самым неожиданным образом связала всю книгу в целое. Более того, она стала едва ли не главной ее темой. Пусть она войдет в отель не в момент катастрофы, а за несколько минут до нее. Сделай так, чтобы они шли по коридору, она от лифта, а он из комнаты, когда раздался взрыв на улице. Оцепление не снимали до утра – значит, она не могла уйти. Пусть страх и страсть, и отчаяние двух случайно выживших, а теперь запертых людей толкнут в объятия друг друга. Эта желанная, но не случившаяся ночь – пусть она произойдет на горячих и влажных от пота гостиничных простынях, и пусть они белеют в книге, а не в реальности.

Так страница за страницей на свет появилась моя первая книга, которая только задумывалась как историческая, а вышла любовной. Через год она была опубликована, тогда же неожиданно дал о себе знать мой писатель. Вовремя исчезнувший тогда из медресе, он снова появился в моей жизни, но уже по собственной воле – и снова в нужное время. Каким-то образом к нему попала моя книга и он, ныне возглавивший некий городской Фонд, решил, чтобы ее прочитали в его родном городе. Нашелся и переводчик, а затем и издатель. Чтобы подкрепить нашу договоренность, решено было встретиться, и Фонд, выступивший в поддержку издания, поддержал и мою поездку. Так я снова очутился в этом городе.

Я поселился в другом районе – подальше от той части, где произошло то, что произошло. Теперь, когда книга жила своей жизнью, мне не хотелось даже думать о том жутком и странном вечере, тем более, что он, и я это с изумлением понял, не был еще завершен, закончен. Но что с того? Книга оказалась сильнее. Ночь смерти превратилась в ночь любви и вытеснила смерть в область невероятного. Меня это забавляло, я даже был город этим. Тем более, что в этот раз город неожиданно открылся мне именно той стороной, которую я, сам того не зная, мечтал увидеть. Я приехал в то редкое зимнее время, когда идет снег и город словно замирает под его мокрыми, похожими на овечью шерсть, хлопьями. Улицы и лавки, рестораны и базары в такие дни пустуют. Аэропорты закрыты. Транспорт, парализованный снегопадом, не ходит. Утаптывая мокрую снежную кашу, ты идешь по опустевшему, притихшему лабиринту. Ты не чувствуешь ног и забыл о времени, поскольку то, о чем ты уже перестал мечтать, словно в насмешку или в награду – явилось. Невидимый, тайный город оказался спрятанным в реальном городе как матрешка в оболочке. Снег, облепивший его купола и минареты, ворота и надгробия, шпили и пальмы, словно вылепил город по-новому. Исчезли грязь и сор, трещины и ямы, пыль и скрежет, суета и шум. Исчезли даже холмы Азии. Она была выткана белизной, эта тишина. Город, каким его много веков назад видели великие султаны, и каким их видения  воплотили великие архитекторы, придвинулся вплотную. На несколько часов, пока шел снег, я очутился в нем. От земли до неба теперь его покрывал белый узор, который существовал  всегда, но только снег позволил увидеть его таким, каким его задумали лучшие резчики и каменотесы.

Чтобы не спугнуть эти сны, я шел не разбирая дороги, а только поворачивая голову – пока ноги не вынесли меня в знакомый переулок. Он? Нет? Не может быть… Снег беззвучно падал, а кипарис, обсыпанный его пудрой, все так же взмывал в небо. Он побелел и купола медресе, похожие на крышечки от чернильницы, побелели тоже; и лестница между домами, и та самая дверь, откуда я вышел три года назад в знойный вечер и куда так и не смог вернуться – все завалил снег и я шел сквозь него к этому прежнему городу, как сквозь время, отделявшее меня от той двери.

Я спустился по заснеженной лестнице. Постучал, прислушался. Серые доски дверей холодили ухо. Ни звука, ни движения, только колотилось в доски, как сумасшедшее, сердце. Минута, другая – я стоял, привалившись спиной к стене, еле сдерживая дыхание. А потом очнулся. Ну что ж, снова не судьба – с усмешкой сказал я себе. Даже следов нет, видишь? Не суждено, стало быть, узнать тебе, что с ней случилось. Да и зачем? Книга-то закончена. И я, отряхнув снег, а вместе с ним и мое наваждение, поставил ногу на ступеньку, чтобы идти обратно. И этот момент услышал голос. Наверху глухо стукнула ставня, меня окликнули. Это был мужской голос. Человек в окне, он жестами звал меня. И я, не понимая чужого языка, повиновался.

Это была обычная лавка ковров. Я кое-как объяснился с продавцом, то есть сказал правду: что ищу ту, что здесь когда-то работала, переводчицу Эсру, которая помогла мне с книгой и теперь, когда книга вышла, мне хотелось поблагодарить ее. Я сказал это так, как если бы ничего не знал о случившемся, если бы что-то и в  самом деле случилось. Притворился случайным знакомым, каким и был, по правде сказать. А продавец молча слушал. В эти секунды, когда я говорил, а сам смотрел на его непроницаемое лицо, время остановилось. Я ждал приговора и молодой человек, невольно ставший моим судьей, да и палачом тоже, охотно закивал, когда я закончил. Пять минут! сказал он, она вышла пообедать и вернется через пять минут, господин может подождать здесь, я принесу чай, вы будете моим гостем. Садитесь, из этого окна хорошо видно, когда она вернется.

Я опустился на лавку. В этот момент, когда я понял, что она жива, меня словно освободили от тяжести – а я и не знал, что носил ее. Одна часть меня ликовала, испытывала облегчение. Она жива, какое счастье. А другой во мне делался все угрюмее. Жива? Прекрасно. Но теперь, когда все выяснилось – что тебе сказать той, которая твоей судьбой не поинтересовалась? Я посмотрел в окно. Снег внизу уже стер следы и улица снова лежала девственно белой. Такой снег, господин, ах, какой снег, вздохнул продавец. Мы снова помолчали. Чай остывал, она все не возвращалась. Уходить? Остаться? Пока вдруг не вспомнил о писателе.  Да ведь ты опаздываешь, спохватился я. Тебя ждут. Пора.

Словно подслушав мои мысли, продавец кивнул и тихо вышел. Он вернулся с карандашом и бумагой. Передам записку, показал он знаками. Пусть господин напишет. Делать было нечего, следовало доигрывать роль. И я, подышав на пальцы, принялся писать. Несколько строчек буквально вылетели из-под грифеля, но когда я перечитал их, не поверил себе. Это было письмо не переводчице, с которой я был только мельком знаком – а возлюбленной, ночь с которой ты хотел бы, да не в силах забыть. Той, которую ты провожал утром, когда оцепление сняли. Той, которая просила не открывать занавески, чтобы не обнаружить своей наготы. И которая в дверях от стыда и смущения даже не поцеловала тебя на прощание.

Скомкав бумагу, я бросил письмо несуществующей  женщине в печку. Что мне передать этой? Ведь даже книгу, которая лежала у меня в кармане, она прочитать не сможет. Нет, никакого письма не будет, подумав, сказал я. Простите за беспокойство. Нет, на словах ничего передавать не надо тоже. Хотя… (тут во мне проснулся некто мстительный) – скажите, что заходил русский писатель. Да, так и скажите. Не важно. А больше ничего говорить не надо.

Когда я вышел на улицу, с побелевшего неба все так, крутясь и вращаясь, падал снег. Он стирал не только мои следы, но и границу между землей и небом и я, глядя на его пелену, постепенно уверился, что ничего не существовало вообще. Ни нашей встречи, ни нашей невстречи. И если бы книга не оттягивала мой карман, я мог бы представить, что никогда не писал ее тоже.

С тех прошло еще два года. За это время переводчик перевел книгу, а издатель выпустил, то есть всё вышло так, как мы планировали с писателем. Книга вышла в год, когда город был объявлен культурной столицей Европы, повсюду начинались книжные и театральные мероприятия и мой издатель решил тоже отметить книгу, устроить встречу с читателями. И вот я снова приехал в этот город.

Вечер в книжном магазине подходил к концу, а я все смотрел поверх голов. Но нет, она не пришла. Она не пришла, хотя я просил издателя пригласить переводчицу Эсру в числе прочих. Теперь, когда моя книга вышла на ее языке, я торжествовал – мне не терпелось, чтобы она прочитала ее, а, прочитав, пожалела, что обманула меня. Почему на не пришла? Прочитала книгу и разгневалась на нежную ночь любви, которую я приписал ей – и которой на самом деле не было? Или турецкая женщина не способна на это? А может быть издатель попросту не нашел ее, потому что она давно не работает в медресе? Вышла замуж, например, и переехала в другой город? Чтобы избавиться от этих мыслей, я решил поставить точку. В конце концов, что предосудительного в том, чтобы зайти в медресе и самому подарить книгу. Как бы ни сложилась ее жизнь, я нисколько не скомпрометирую ее, а то, что без нее судьба книги сложилась бы по-другому, если бы вообще сложилась, это уж точно. Обида и нежность, торжество и благодарность – чувства мои по-восточному смешались и я жалел, что не знаю здешнего языка, чтобы поточнее выразить их. А еще меня подталкивало любопытство: как она отнесется к тому, что мой герой сделал с ней в книге.

Через десять минут, стуча по булыжнику покрышками, машина взобралась на холм и остановилась. Я расплатился и вышел – и не узнал того, что увидел. На месте сгоревшей усадьбы поднимался забор, там начиналась стройка. Тихие домики,  еще недавно доживавшие свой век под розовыми простынями, были перестроены или исчезли за рекламными щитами. Внутри, однако, ничего не изменилось. Те же арки, над головой тот же тент. Молодой человек из-за стойки кафе угодливо наклонил в мою сторону голову.

Он принес чай, а я поинтересовался, что здесь теперь. Тот охотно рассказал историю, которую я и без него понял. Да, раньше здесь были архитектурные мастерские, подтвердил он. А теперь культурный центр. Занятия, выставки. Господин может приобрести керамику и бусы, которые изготавливают наши ученики. Также мы издаем книги, поклонился он.

Все это очень хорошо, ответил я. Поздравляю вас. А можно ли мне видеть Эсру? Переводчицу, которая когда-то работала здесь? Работает ли она по-прежнему? спросил я. Дело в том, что когда-то она очень помогла с книгой и мне хотелось бы отблагодарить ее. Вот она, эта книга – я показал сверток.

Эсра-ханум? почтительно откликнулся молодой человек. Конечно! Она директор нашего центра. Как представить господина?

Он ушел, а я развернул газету и спрятался за ее страницами. Ее голос отозвался во мне сразу, хотя я-то думал, что не могу его вспомнить. Я поднялся навстречу. Она почти не изменилась, только лицо, которое я столько раз представлял себе, и никогда не мог представить полностью, стало округлее. Но взгляд! Тревожный и строгий взгляд вишневых глаз, совсем как в первый вечер. Взгляд, по которому ни тогда, ни теперь было невозможно понять, о чем она думает.

Я напомнил ей нашу встречу с писателем. Ее глаза сузились, что-то мелькнуло в них, злое и беспомощное. На секунду они стали такими, какими я представлял себе, когда описывал нашу сцену. Потом черты лица едва заметно смягчились. Да, да – вежливо, словно спохватившись ответила. Конечно, я помню. Поздравляю вас.

Она взяла книгу и я заметил на ее пальце обручальное кольцо. Спасибо, ответила она, обязательно прочитаю. Теперь, когда город объявили культурной столицей Европы, наш центр… В этом знаменательном году… чрезвычайно важно… между нашими народами…

Она говорила по заученному, как школьница. А я вспомнил вкус ее губ, какими податливыми они были в тот вечер, когда, напуганная тем, что случилось, она прижималась ко мне, словно искала защиту. Вкус клубники, когда мы целовались (мы ели клубнику). Она продолжала говорить без пауз, скороговоркой, словно хотела заговорить страх и страсть той ночи, словно боялась вспоминать о них. Точно такими же были ее глаза, когда она, полураздетая и смущенная, не знала, куда спрятать взгляд. И как поднимала тяжелые веки, а я целовал их, чтобы она не смотрела, а поскорее закрыла глаза, которые сводили меня с ума.

Мне хотелось бы подписать книгу, очнувшись, сказал я. Можно? Да, конечно. Вам обязательно надо это сделать. Только одна просьба, сказал она – подпишите ее не мне, а нашему культурному центру. Для нас это важно. И вот книга подписана и ложится на столик. Эстер! зовет она, и девушка-секретарша уносит книгу в келью. А Эсра протягивает руку. Я пожимаю сухую маленькую ладонь. Мы прощаемся. На секунду в ее глазах мелькает досада, и это досада на  упущенную возможность, на неиспытанное чувство. На жизнь, множество историй в которой остаются непрожитыми. Но это длится всего секунду, потом я выхожу на лестницу.

Оглядываюсь – но нет, она уже исчезла в келье.

В городе пасмурно, а по спине катится пот. Душный воздух облепил лицо, страшно даже прикоснуться к нему, кажется, что оно исчезнет вместе с испариной. Поскорее домой, в номер, говорю я себе. Сорвать одежду с липкой кожи, залезть в холодный душ. Смыть пыль и пот, а заодно и город с его призраками, а потом лечь спать, уснуть мертвецким сном, чтобы назавтра уехать отсюда и больше никогда не возвращаться. Но вместо этого я сажусь в кафе и заказываю кофе. Закуриваю. Откуда? спрашиваю я себя, вспоминая ту нашу ночь. Откуда в тот вечер в номере взялась эта клубника?

…Этот дом сразу понравился мне, он был узкий и высокий, и нависал над переулком как старый шкаф. К тому же изнутри его пронизывала, как шампур, винтовая лестница. Я снял для нас квартиру в этом доме – на последнем этаже. А на первом находился магазин старьевщика, антикварная лавка. Часть вещей, не помещавшихся в лавке, он просто выставил у дверей, а часть вообще на лестнице. Это мне и понравилось. Старые вещи, сваленные у стен или висящие на крючках. Стопки кожаных портфелей, аптечные склянки, клюшки для гольфа, рамки, кассовый аппарат, подставки для яиц со сколотой эмалью и много чего еще, через что нам приходилось перешагивать, выходя по утрам на улицу. Я хотел купить тебе подарок и машинально примеривался к этим вещам. Но так и не нашел того, чтобы мне захотелось бы подарить тебе. Не думаю, что старые вещи вообще хороший подарок для любимой женщины. Старые вещи покупаешь для себя и только по одной причине, которая чаще всего тебе даже неведома. Но даже этой причины найти в себе я не мог.

Да, в этот раз я приехал в Стамбул с женой. Это был экспромт, мы просто оставили ребенка с бабушкой и уехали, удрали ото всех, как делали когда-то в первые годы. Взяли и скрылись в этом городе, который, она знала, я любил когда-то. Неделя нашего неожиданно медового месяца подходила к концу, наступило последнее утро перед отъездом. Я просыпался и засыпал снова, а когда просыпался окончательно – когда муэдзины зазывали на дневную молитву – жены рядом уже не было.

Кафе, где мы завтракали, находилось на углу. Несколько секунд я стоял напротив и любовался, как, рассеянно улыбаясь самой себе, красивая женщина курит за уличным столиком. И улыбался тоже, ведь этой женщиной была моя жена. Под напряженными взглядами плохо выбритых мужчин я входил в кафе, наклонялся и тихо целовал ее в висок. Я закуривал тоже. Говорить не хотелось, только длить безмолвное блаженство полуденного времени; за то время, что мы провели здесь, все уже было сказано. Еще в первый день с изумлением и грустью я признался ей, что за десять лет моего отсутствия город сильно изменился Улицы приобрели европейский вид, звучала иностранная речь. Дома, чье печальное очарование заключалось в запущенности, теперь  подновили, и я перестал узнавать их. Сердце щемило, что заросшие сады и печальные переулки, в которых эркеры печально кивают, словно приветствуя друг друга – или заброшенные кладбища, оставленные в запустении на откуп бродягам и кошкам – теперь расчистили, вымели, вымостили и утыкали фонарями, урнами и указателями. Новое время не пощадило даже руины великой стены Феодосия, ее достроили и перекрасили тоже, хоя известно, что нет ничего ценнее руин, поскольку это время, которое можно потрогать.

Мы сидели в кафе, а наверху звенела посуда и звучала музыка. Жена курила, выпуская дым в сторону Босфора, а я смотрел как по улицам спешат по-европейски раскованные девушки и юноши. Как полощутся на ветру рекламные плакаты, одинаковые во всех углах света – и звучат мелодии шлягеров, которые уличные  музыканты играют во всех городах мира. Все это были приметы другого времени и я невольно благодарил судьбу за то, что застал прежний город. А еще я стал понимать писателя, который, стало быть, просто вовремя уехал, чтобы не видеть нового. Прежнее время уходило, если уже не исчезло, и только муэдзины, казалось мне, оплакивают его, все также неистово призывая к молитве – тех, кому молитвы больше без надобности.

В этом новом городе я забыл и себя, каким был когда-то. О том отчаянии, например, которое подтолкнуло меня пригласить Эсру в тот, самый первый вечер. О надежде, которой жил  несколько часов перед взрывом. Даже перечитывая любовные сцены в собственной книге, я уже не мог ощутить того сладострастия, что давало силы сочинять их. Время уничтожило не только город, но и мои чувства. И только  жена все не давала мне забыть об этом.

Прочитав мой первый роман, она уже тогда захотела увидеть город, который я так самозабвенно описывал. Она хотела понять его, потому что это означало понять меня, каким я был в прошлой жизни, когда мы еще не знали о существовании друг друга.  Почему я согласился? Почему отправился в прошлое? А почему бы и нет? Теперь, когда эта история полностью отпустила меня, когда исчез даже город, где она  случилась – у меня не было причины отказывать любимой женщине. В самом деле, почему бы не сходить в медресе. А вдруг у этой истории будет продолжение? Или  ты до сих пор в нее…

Нет, нет – конечно, перебивал я. Это профессиональный невроз, когда ты создаешь зависимость, а потом живешь в ней. Все писатели так делают. Реальность для них лишь материал и они когтят его как хищники, сколько могут.

Мне нравится твое настроение, весело перебила она. Чувствую, ты скоро снова сядешь за работу.  Не знаю, отмахнулся я. Но тут ты права, мне и самому интересно, что будет. Я почему-то верю в это место. Оно заколдованное. Поехали?

Мы взяли такси и через пять минут вышли в переулке. Теперь узнать его стало совсем невозможно. В дальнем конце, где была усадьба,   высилась стеклянная башня, тут открыли ресторанный центр. А деревянные домики превратились в мини-отели в «национальном стиле». Не буду описывать медресе, в нем, по счастью, мало что изменилось. Я сел за столик и заказал чай, а жена отправилась по кельям, чтобы выбрать в подарок чашки и блюдо. Ну что? заговорщицки спросила она, вернувшись за столик.  Она здесь? Где? Покажи глазами. Кажется, нет (я еще раз осмотрелся). Официантка… девушка в книжной лавке… Художница… Нет, уверенно ответил я. Все-таки десять лет прошло.

Жена вздохнула, кажется, она была расстроена. А эта, смотри? вдруг показала она. Так и сверлит тебя взглядом.

Действительно, под сводами галереи стояла женщина и она была похожа на Эсру. Она разговаривала по телефону и, да, действительно бросала в нашу сторону тревожные взгляды.

Не знаю, не уверен, прошептал я.

Так сходи, посмотри, подтолкнула она. Вот, возьми и оплати вещи. Она как раз за кассой.

Так прошла минута или две, касса пустовала. Я обернулся, поискал глазами – жена следила за мной, делая подбадривающие знаки. Я пожал плечами. Наконец раздались шаги, в келью кто-то вошел. Не поднимая лица, я протянул деньги и Эсра (это была она) невозмутимо пробила чеки. Она не узнала меня и молча упаковывала чашки. И тот вечер с писателем, и ночь любви, и письмо, которое я написал ей, а потом сжег, и клубника – все вернулось ко мне в это мгновение. Словно чувствуя это, Эсра подняла глаза и по-детски открыто улыбнулась. Я снова увидел ее вишневый взгляд. Потом рассыпалась мелочь и я собирал монетки дрожащими пальцами. Потом…  Эсра? прошептал я. Почему ты молчишь, Эсра? Ты меня не помнишь? Теперь, когда я собрал монетки, мы стояли так близко, что мне ничего не стоило незаметно поцеловать ее. Меня зовут Эстер, ответила девушка. Господин перепутал. А Эсра-ханум в отпуске, она будет через неделю. Что передать ей?