«Без обложки»: в сентябре выходит «Шукшин» Алексея Варламова
Алтайская краевая библиотека продолжает знакомить читателей с произведениями, которые только готовятся к выходу в свет. Сегодня представляем вашему вниманию отрывок из книги Алексея Варламова «Шукшин», которая выходит в серии «ЖЗЛ».
— совместный проект АКУНБ им. В. Я. Шишкова и московского поэта и писателя Глеба Шульпякова. В рамках проекта мы уже познакомили вас с будущими книгами Афанасия Мамедова и Юрия Буйды. Эстафету принял Алексей Варламов — член Союза российских писателей, доктор филологических наук, главный редактор журнала «Литучеба», член совета при Президенте по культуре, профессор МГУ. С 2014 года Алексей Варламов является и.о.ректора Литературного института имени А. М. Горького. В литературе дебютировал в 1987 году – в журнале «Октябрь» был опубликован рассказ «Тараканы». В активе Алексея Варламова – около 50 книг и обширный перечень наград. В числе литературных премий, которых удостоены произведения Варламова — «Антибукер», «Большая книга» и премия А. Солженицына.
Алексей Варламов – постоянный автор серии «Жизнь замечательных людей». В этой серии он выпустил книги о Михаиле Пришвине, Александре Грине, Алексее Толстом, Григории Распутине, Михаиле Булгакове, Андрее Платонове. В сентябре выходит из печати книга в серии «ЖЗЛ», посвященная Василию Шукшину. Отрывок из этого произведения мы вам с удовольствием и представляем!
ШУКШИН
(главы из книги)
Пил и антисемитствовал
В 1967 году Шукшин написал Белову: «У меня такое ощущение, что мы – крепко устали. От чего бы?! И как бы наладиться. Мне лично осточертело все на свете. Пытаюсь вином помочь себе, а ты знаешь, что это за помощь. Был у меня тут один разговор с этими… Про нас с тобой говорят, что у нас это эпизод. Что мы взлетели на волне, а дальше у нас не хватит культуры, что мы так и останемся – свидетелями, в рамках прожитой нами жизни, не больше.
Особенно доставалось мне: «Завелись три лишние бумажки в кармане – пропить их!» А тут сидишь и думаешь про целую жизнь… И до того додумаешься, что и – в магазин. Неужели так, Вася? Неужели они правы? Нет, надо их как-то опружить».
Эта же мысль была продолжена в шукшинских рабочих записях: «Нас похваливают за стихийный талант, не догадываясь или скрывая, что в нашем лице русский народ обретает своих выразителей, обличителей тупого «культурного» оболванивания».
Белов полагал позднее, что под этими, безликими, конкретно не называемыми людьми («На что бесстрашен был, и то некоторые слова вслух произносить побаивался…» — комментировал он вышепроцитированное письмо Шукшина) — имеются в виду определенные национальные силы – французы, как он их называл. «Макарычу попадало от „французов“ еще больше, чем мне… Шукшин все эти годы был в центре борьбы за национальную, а не интернационально-еврейскую Россию…»
И в другом фрагменте: «Память запечатлела многие острые разговоры. Однажды мы были у Анатолия Заболоцкого и говорили о странном сходстве евреев с женщинами. Вспомнили, что говаривал о женщинах Пушкин. Дома в Вологде у меня имелся случайный томик Пушкина. На 39-й странице есть такой текст: «Браните мужчин вообще, разбирайте все их пороки, ни один не подумает заступиться. Но дотроньтесь сатирически до прекрасного пола — все женщины восстанут на вас единодушно — они составляют один народ, одну секту». («Как евреи» — это была моя добавка к Пушкину)…».
Но в том-то и дело, что добавка от Белова, а не от Шукшина. Вообще отношение к евреям — это та тема, которую, говоря о герое этой книги, нельзя обминуть не потому, что она так уж важна для понимания его творчества. Едва ли он был ею как художник, как мыслитель, как публицист и как гражданин заворожен до такой же степени, что и его суровый вологодский друг, писавший в мемуарах: «Вообще о евреях и тогда говорили почти все, одни напрямую и громко, другие тихо, с оглядкой. О слове «жид» вспоминали редко, и то в основном сами евреи. Это слово произносилось обычно с провокационными целями. Если человек вспомнил жидов, то это был верный признак того, что он сам еврей либо из еврейского круга и наверняка представит тебя своим близким как антисемита. Я несколько раз попадался в такую ловушку. Антисемитский ярлык был несмываем… Шукшин прекрасно знал сие опасное обстоятельство…»
Возможно, все так и было – Белову видней. И Шукшина в один из самых острых подковерных конфликтов советской жизни втягивали с разных сторон: один поединок Ромма и Кочетова чего стоит. Но если оставаться на почве фактов, текстов, письменных источников, надо признать: что бы ни говорили люди, которым по разным причинам хотелось и хочется видеть Шукшина антисемитом хоть со знаком плюс, хоть со знаком минус – все это скорее отражение их собственных представлений, убеждений, фобий и пристрастий. В прозе же Василия Шукшина, в его кинематографе, в его публицистике, даже в опубликованных письмах или рабочих записях, в выдуманных и невыдуманных рассказах нет ни одного ни отрицательного, ни положительного образа еврея, нет ни высказываний, ни ссылок, ни даже упоминаний представителей этого народа, нет ни приязни, ни неприязни, никакого здорового либо болезненного интереса к нему нет в отличие от произведений или высказываний Белова («Все впереди»), Виктора Астафьева («Печальный детектив», переписка с Натаном Эйдельманом во второй половине 1980-х), или — другой пример – Александр Солженицын с его исследовательской работой «Двести лет вместе».
Конечно, можно на все это возразить – шифровался Шукшин, можно вспомнить, что среди тех рецензентов, кто срезал сценарий о Степане Разине, а до этого «Точку зрения», числились двое «безродных космополитов» — С. И. Юткевич и М. Ю. Блейман — и, тут если немного пофантазировать, так и представляешь, как встают «преданный» Шукшиным Кочетов и «отринутый» Софронов и хором вопрошают: «Что, сынку, помогли тебе твои ляхи?» — но все равно на творчестве и в известной переписке Шукшина и это вопиющее обстоятельство никак не отразилось, а ведь мог бы что-нибудь «ляпнуть» хоть в письме к Белову, которому безоглядно доверял и у которого нашел бы сочувствие и поддержку. Нет, же…
У Шукшина не то что евреев, у него вообще нет людей нерусских. Его мир – это наш национальный русский мир со всеми его пропастями и вершинами, гениями и злодеями, чудиками и мещанами. Он для писателя абсолютно самодостаточен, целостен, в хорошем смысле этого слова замкнут, автономен, и поиск причин всех его горестей и разломов обходится без внешних друзей или врагов. Русский вопрос – это русский вопрос, русское дело – это русское дело, и ни в каких дополнительных обстоятельствах они не нуждаются.
Однако еврейская тема существенна для понимания шукшинского мифа. Об антисемитизме Василия Макаровича писали многие, но пожалуй ярче всех Фридрих Горенштейн:
“В нем худшие черты алтайского провинциала, привезенные с собой и сохраненные, сочетались с худшими чертами московского интеллигента, которым он был обучен своими приемными отцами. (…) В нем было природное бескультурье и ненависть к культуре вообще, мужичья, сибирская хитрость Распутина, патологическая ненависть провинциала ко всему на себя не похожему, что закономерно вело его к предельному, даже перед лицом массовости явления, необычному юдофобству. (…) И он писал, и ставил, и играл так много, что к концу своему даже надел очки, превратившись в ненавистного ему “очкарика”».
Это высказывание Горенштейна принято называть «некрологом». Опубликованное много лет спустя смерти и Василия Макаровича, и Фридриха Наумовича, оно было обнаружено в архиве последнего и теперь трудно сказать, желал или нет соавтор Андрея Тарковского, чтобы эти строки увидели свет или же просто выплеснул раздражение, но преданные гласности слова Горенштейна стали литературным фактом, на который отреагировали друзья Шукшина Василий Белов и Анатолий Заболоцкий. Однако наряду с этим некрологом можно вспомнить иной, созданный тоже писателем-эмигрантом и опубликованный в нью-йоркской газете «Новое русское слово»: «Многие считали его «почвенником», русофилом, антиинтеллигентом. Подозревали и в самом страшном грехе — антисемитизме, — писал о Шукшине Виктор Некрасов. — Нет, ничего этого в нем не было. Была любовь к деревне, к ее укладу, патриархальности. Себя самого считал вроде предателем, изменником, променял, мол, деревню на город. И казнился. И… постепенно становился горожанином… Человек он был кристальной (прошу простить меня за штамп, но это так, другого слова не нахожу), кристальной честности. И правдивости. В его рассказах, фильмах, ролях ни признака вранья, желания схитрить, надуть, обмануть. Все правда. И талант заставлял эту правду глотать. Даже тех, кому она претила. Глотали ж, глотали…»
Собственно именно Шукшин оказался своего рода камнем преткновения в отношениях двух этих писателей и поводом для жесточайшей ревности младшего к старшему. «Тот же Вика (В. П. Некрасов) сэкономленную на мне душевность, щедро тратил на Ваську (Василия Макаровича Шукшина), желая обратить биологического антисемита-монголоида хотя бы в антисемита кошерного, — обижался и жаловался на Некрасова Горенштейн в опубликованном им (в отличие от «некролога») памфлете «Товарищу Маца». — Конечно, такая душевная близость Вики-юдофила и Васьки-юдофоба усиливалась рюмками. Пил и антисемитствовал Вася на земле, в небесах и на море. Был случай в Сочи на круизном теплоходе, был случай в самолёте аэрофлота с артистом Борисом Андреевым: Вася весело пьяно хохотал, обещая летевшему с ними «очкарику», «мосфильмовскому жидку»
– режиссёру, помилование при погроме. Был случай – антисемитствовал с наслаждением, не требующим творческого перевоплощения, даже на киноэкране «ще одной творческой невдаче», не помню у кого, у какого-нибудь «Москаленко-Кушнеренко», на киевской студии им. Довженко. (…) Как-то он, Вася, буянил даже в «избе» у «кошерных» – не выдержала душа, как не выдерживает, иной раз, дрессируемый зверь укрощения и приручения, усвоения чуждых его природе поз и движений. …Такой-то в «прогрессивной интернациональной избе» сор! Вася, этот алтайский воспитанник страдавшей куриной слепотой либеральной московской интеллигенции, которой Васины плевки казались Божьей росой, любил мясо с кровью и водку с луком, а ему подсовывали «фиш» – духовно и натурально…».
Тут примечательно, что Горенштейн питался в своей зоологической ненависти к Шукшину одними лишь слухами, он, похоже, Василия Макаровича лично не знал и никаких прямых свидетельств о нем у него не было – иначе, наверное, что-нибудь вспомнил бы, но к «наблюдениям» Фридриха Наумовича о Василии Макаровиче стоило бы добавить суждение прозаика Евгения Попова, лично знавшего обоих: «Репутация у Шукшина такая, что с этого боку они считали его – давайте прямо говорить – почвенником и антисемитом. Вот писатель Фридрих Горенштейн, у него есть пьеса под названием «Споры о Достоевском». Там просвещенные московские евреи заседают в ученом совете, обсуждают диссертацию на тему «Атеизм Достоевского», а полусумасшедший русский талантливый человек Васька Чернокотов, «опустившийся» пьяница, ходит по Москве с портфелем, где у него восемь томов Достоевского, и отпускает антисемитские реплики. Так вот, Горенштейн, который был таким стопроцентным евреем, даже изъяснялся специально с местечковым акцентом «дядюшки из Бердичева», сказал, что прототип этого Васьки – Шукшин, он терпеть не мог Шукшина. Я ему и сказал: вот видишь, ты его терпеть не можешь, а он толерантнее тебя был, получается».
Защищал – если это слово уместно – Василия Макаровича от обвинений в антисемитизме и Анатолий Гребнев. «Уже и тогда, в пору наших с ним общений, поговаривали, что Вася, мол, не чужд агрессивного национализма, что он не прочь, мол, высказаться в определенном роде о евреях, и так далее. Я всегда доказывал, что это не так, что Вася человек как раз иной ориентации, ссылался на дружбу его с «Новым миром» Твардовского и, наоборот, разрыв с «Октябрем» Кочетова, что само по себе было характеристикой. Название журнала звучало, как обозначение одной из двух непримиримых партий; партии уже были!» Но читаем у Гребнева дальше: «Прошло время, и Вася наш, как рассказывали, стал водить дружбу со своим тезкой Беловым, а печататься даже не в «Октябре», а в «Нашем современнике». Белов, несчастный, каким он кажется, закомплексованный, лишенный улыбки человек, притом автор «Привычного дела» — без преувеличения шедевра русской словесности,- отличался даже и в своем стане неприкрытой злобной ксенофобией».
Оставим предвзятую и весьма неточную характеристику Белова на совести мемуариста, показательно и интересно в этом сюжете не только то, что друг Василия Макаровича с начала 60-х годов Белов еще в большей степени был автором «Нового мира». Важнее здесь повторение вечного мотива в судьбе Шукшина: этим человеком дорожили, стремились записать его и по сей день стремятся в свою партию все кто его знал: либералы в либеральную, почвенники в почвенническую, коммунисты в коммунистическую, на неугодное закрывать глаза, угодное выпячивать или придумывать, а он никуда не вписывался, не помещался и везде оставался самим собой, вот в чем штука.
Мы сильные, мы русский народ, мы обязаны его защитить
Были, конечно, те, кто на дух его не переносил, например, Юрий Нагибин, причем обвинение опять шло по линии хулиганства и антисемитизма, как в повести «Тьма в конце туннеля», где Шукшин выведен под вымышленной, но легко угадываемой фамилией: «В Доме кино состоялась премьера фильма Виталия Шурпина «Такая вот жизнь», в котором Гелла играла небольшую, но важную роль журналистки. С этого блистательного дебюта началось головокружительное восхождение этого необыкновенного человека, равно талантливого во всех своих ипостасях: режиссера, писателя, актера. И был то, наверное, последний день бедности Шурпина, он не мог даже устроить положенного после премьеры банкета. Но чествование Шурпина все же состоялось, об этом позаботились мы с Геллой.
В конце хорошего вечера появился мой старый друг режиссер Шредель, он приехал из Ленинграда и остановился у нас. Он был в восторге от шурпинской картины и взволнованно говорил ему об этом. Вышли мы вместе, я был без машины, и мы пошли на стоянку такси. Геллу пошатывало, Шурпин печатал шаг по-солдатски, но был еще пьянее ее.
На стоянке грудилась толпа, пытающаяся стать очередью, но, поскольку она состояла в основном из киношников, порядок был невозможен. И все-таки джентльменство не вовсе угасло в косматых душах — при виде шатающейся Геллы толпа расступилась. Такси как раз подъехало, я распахнул дверцу, и Гелла рухнула на заднее сиденье. Я убрал ее ноги, чтобы сесть рядом, оставив переднее место Шределю. Но мы и оглянуться не успели, как рядом с шофером плюхнулся Шурпин.
— Вас отвезти? — спросил я, прикидывая, как бы сдвинуть Геллу, чтобы сзади поместился тучный Шредель.
— Куда еще везти? — слишком саркастично для пьяного спросил Шурпин. — Едем к вам.
— К нам нельзя. Гелле плохо. Праздник кончился.
— Жиду можно, а мне нельзя? — едко сказал дебютант о своем старшем собрате.
— Ну вот, — устало произнес Шредель, — я так и знал, что этим кончится.
И меня охватила тоска: вечно одно и то же. Какая во всем этом безнадега, невыносимая, рвотная духота! Еще не будучи знаком с Шурпиным, я прочел его рассказы — с подачи Геллы, — написал ему восторженное письмо и помог их напечатать. Мы устроили сегодня ему праздник, наговорили столько добрых слов (я еще не знал в тот момент, что он куда комплекснее обслужен нашей семьей), но вот подвернулась возможность — и полезла смрадная черная пена.
Я взял его за ворот, под коленки и вынул из машины. «Садись!» — сказал я Шределю. (…) Я сел в машину, и мы уехали.
В толпе на стоянке находился Валерий Зилов, злой карлик. Он стал распространять слухи, что я избил пьяного, беспомощного Шурпина. А что же он не вмешался, что же не вмешались многочисленные свидетели этой сцены?..»
В этом отрывке все узнаваемо, «Такая вот жизнь» — «Живет такой парень», Гелла – это Белла Ахмадулина, в ту пору жена Нагибина, Шурпин – Шукшин, Зилов – Василий Белов, которого взаимно терпеть не мог Нагибин, Шредель – режиссер Владимир Маркович Шредель, выведенный под своим собственным именем[1].
Было ли все именно так или хотя бы отдаленно так, как пишет Нагибин, действительно ли помогал Юрий Маркович Шукшину пробиться, о чем мы не имеем никаких сторонних свидетельств, был ли он и в самом деле им сначала очарован, а потом жестоко разочаровался – все это доподлинно неизвестно и остается частью того большого и очень разнородного шукшинского мифа, который никому не дано ни обнять, ни развеять и каждый останется при своем, лично ему удобном, понятном Шукшине, однако, говоря о Нагибине, вот на что стоит обратить внимание. Банкет в честь премьеры фильма «Живет такой парень» мог случиться никак не позднее сентября 1964 года, когда картина вышла на экраны. А полгода спустя, в феврале 1965-го, Шукшин был принят в Союз писателей СССР, и третью из рекомендаций ему давал Нагибин. «Проза Шукшина добра и достоверна, трудна и серьезна, как жизнь людей, которых автор всегда любовно имеет в виду, — писал он. — Шукшин хочет и умеет воспроизвести эту жизнь в совершенной подлинности, в точном соответствии с ее реальной сложностью и живописностью». Конечно, рекомендация могла быть дана раньше (но могла быть и отозвана, если уж для Нагибина все было так горько и принципиально в сцене с Шределем[2]) — показательнее другой факт.
В 1967 году Василий Макарович сыграл в фильме «Комиссар», снятом по рассказу опального Василия Гроссмана и тотчас положенном на полку. И вот вопрос: когда фильм был запрещен, кто бросился его спасать? «Василий Шукшин, который у нас снимался, встал и сказал, когда громили картину: «Да что вы делаете! Эта картина рассказывает о маленьком человеке, которого играет Быков. Он прекрасный человек, он замечательный семьянин. Но он не может сам себя защитить. А мы сильные, мы русский народ, мы обязаны его защитить!». Именно так вспоминал слова Шукшина режиссер картины Александр Аскольдов, у которого не было никаких причин Шукшина «облагораживать» или что-то за него выдумывать.
Между беллетризованным свидетельством Нагибина и документальным Аскольдова нет противоречия. Шукшин мог в одном случае повести себя так, а в другом иначе, да и потом между этими эпизодами прошло три года, но дело даже не в этом. Совершенно очевидно, что если Шукшин и позволял себе те или иные малополиткорректные устные высказывания в адрес конкретных евреев, он никогда не доходил до того, чтобы обвинять во всех своих личных несчастьях и трудностях, а также во всех горестях своего народа другой народ, ибо чувствовал, знал, верил в русское величие («Россия – Микула Селянинович», — осталось в его рабочих тетрадях), и для него слишком унизительным было бы предположить, что некая сторонняя сила могла погубить или хотя бы причинять ощутимое зло его родине (даже в пророческой пьесе-завещании «До третьих петухов» Ваньку травят не чужие по крови, а свои!), и его голос — это голос не униженного, затравленного, закомплексованного человека, а того, кто чувствовал, знал свою силу и свое первородство[3].
[1] О Шределе, о его характере, судьбе сохранились очень интересные воспоминания Анатолия Гребнева, и судя по ним, это был абсолютный «чудик».
[2] Примечательно, что в безжалостном нагибинском дневнике, где о ком только чего не прочитаешь, имя Шукшина почти не встречается, зато Шредель описан очень ярко: «Даже Шредель не сумел изгадить вечер. Какой завистливый, неудачливый и противный человек!»
Ну и кто после этого антисемит?
[3] Хорошо понимая, насколько это вопрос раскаленный и сколько может вызвать резких отзывов и суждений, в том числе и у людей, Шукшина лично знавших, приведу одно личное свидетельство, с Василием Макаровичем напрямую не связанное, но как мне представляется, имеющее к нему глубинное отношение. Как-то раз у меня зашел разговор об антисемитизме с одним из самых убежденных русофилов, человеком, заплатившим за свои слова и русские убеждения годами тюремного заключения, Леонидом Ивановичем Бородиным (кстати, невероятно любившим Шукшина и даже учредившим на собственные деньги вскоре по возвращении из лагеря премию его имени). И вот что он сказал, расхаживая по просторному кабинету главного редактора журнала «Москва»: «Господи, сколько я знал людей в патриотическом лагере, которые все валили на евреев. Евреи во всем виноваты, евреи всюду проникли, евреи все захватили, а потому делать ничего не надо, все равно не получится. Ругают евреев, чтобы оправдать собственную никчемность. Антисемитизм обессиливает русских патриотов». Причем, Бородин сказал даже не «обессиливает», а употребил такой несколько странный глагол – «импотентирует». Думаю, что русский патриот Василий Шукшин чувствовал нечто подобное и на антисемитизм не велся.