Эксклюзив на сайте «Шишковки» от российских писателей
На сайте краевой библиотеки стартует серия уникальных материалов: писатели России готовы показать читателям главы из произведений, которые только готовятся к печати. «Первопроходцем» стал Афанасий Мамедов и его «Перезагрузка в Тунисе».
Алтайская краевая библиотека с удовольствием начинает знакомить читателей с новыми произведениями отечественных авторов. Пока полки библиотек и книжных магазинов еще только готовятся принять новинки, на нашем сайте вы уже можете составить представление о литературных произведениях и узнать что-то интересное об их авторах. Приглашаем авторов к сотрудничеству и благодарим тех, кто уже откликнулся на идею!
Первый автор, с которым мы хотим вас познакомить – Афанасий Мамедов. Это российский писатель, журналист, член Союза писателей Москвы и Российского ПЕН-Центра. С 1993 года публикуется в журналах «Дружба народов» и «Октябрь». Автор романов «Хазарский ветер» (2000), «Фрау Шрам» (2004, «Патриций: роман номер сто» (в соавторстве с И. А. Милькиным, 2005), сборника прозы «Слон» (2004), повестей, рассказов, критических эссе. Лауреат премий им. Ю. Казакова (2007), им. И. П. Белкина (2010), финалист премий «Русский Букер» (2003), «Книга года» (2004), «Ясная Поляна (2005).
В настоящее время готовится к печати новая повесть Афанасия Мамедова – «Перезагрузка в Тунисе». Представляем вашему вниманию отрывок из нового произведения. А повесть целиком вы скоро сможете прочитать в журнале «Дружба народов», который, конечно же, есть в Алтайской краевой библиотеке им. В. Я. Шишкова!
P.S. Благодарим Глеба Шульпякова за содействие в реализации проекта!
ПЕРЕЗАГРУЗКА В ТУНИСЕ
Повесть
Чартерный Боинг 737 оказался забит детьми и их подвыпившими родителями. Никто из российских туристов, направлявшихся в Тунис между осенью и зимой, не думал особо беспокоиться. Полагаю, о случившемся теракте, кроме нас с женой, никто из пассажиров не знал. Всеобщая бесшабашность вскоре передалась и нам.
Конечно, я бы сейчас вздремнул с часочек, накрывшись пледом, но с армейской поры не имею привычки спать в самолетах.
Пока машина набирает высоту, я люблю чем-то занять себя, листаю замусоленный глянец, который авиакомпании обычно кладут в карман на спинке кресла вместе с проспектами и прочей рекламной чепухой. А там, глядишь, и стюардесса-мисс-чего-там в шелковом платочке, завязанном на ковбойский манер (мы так завязывали пионерские галстуки), подойдет со своим волшебным коробом на колесиках, заботливо предложит соку или минеральной воды…
После набора высоты я предпочитаю возиться с текстами: со своими, если есть настроение, если нет — с текстами наших колумнистов. В дорогу я всегда тащу в рюкзаке эпловский планшет и самсунговский нетбук. Раньше казалось, на планшете особенно не разгонишься, к примеру, редактировать на нетбуке много проще, теперь вот пользуюсь исключительно планшетом, и в метро, и дома. В особенности после того, как мы с женой с промежутком менее получаса залили мой настольный ноутбук «Тошибу»: она — ореховым ликером, я — коньяком. Поздравляли по скайпу с Новым годом ее брата и его жену. Вышло — самих себя. Клавиши на компе теперь ходят липко-хрустко, напрочь забывая о существовании гласных, но зато продлевая согласные. Мои имя и фамилия, к примеру, звучат так: «йск млкннн». Произнести их вряд ли у кого получится, да еще в сопровождении, похожим на хруст в шейном отделе позвоночника после тяжелого сна на казенной кровати. Но меня это устраивает, по-моему, ни у одного человека нет стольких имен, сколько у меня, я их, можно сказать, коллекционирую. Может быть, поэтому я все никак не найду время отнести свою «Тошибу» в ремонт. Я бы и сейчас поработал на планшете, но дочь смотрит на нем в сто первый раз «Унесенных ветром». Когда я предложил ей для разнообразия посмотреть «Мост Ватерлоо» с той же Вивьен Ли, она ответила, что пока еще не готова. Я особо не настаивал, сколько раз сам пересматривал «Плату за страх» Анри-Жоржа Клюзо с Ивом Монтаном в главной роли.
Чем сосредоточенней становилось лицо дочери, тем больше она сама походила на Вивьен Ли. Такое глубокое погружение, по ходу которого меняются черты лица, обнаруживая типологическое сходство с главным героем, тоже было когда-то моим свойством. Свойством странным, меняющим самый состав моего «я», можно сказать, медиумическим, которому я долго сопротивлялся и подыскивал объяснения, придя позднее, не без помощи доктора Штайнера, к выводу, что сие есть характерная особенность недовоплощенных людей. (Даже эвритмией занимался под руководством фрау Ботмер, недолго, правда, пока она не вернулась к себе в Калифорнию.) Сейчас я отношусь к этому объяснению с мрачной улыбкой крутолобого философа. Греческого, разумеется, потому как сильно сомневаюсь, что Штайнер вообще умел улыбаться. А когда-то, помнится, мне льстило, что наша улица в один голос уверяла, что я-де похож на Джулиано Джеммо. Почему? Не знаю. Ни героическим складом характера, ни высоченным ростом, ни, как оказалось спустя четверть века, густой шевелюрой, разделенной боковым пробором, я на него не похож. Но то сейчас, а в те наши киношные годы отдаленное сходство вполне могло быть, неспроста же так говорила улица. Возможно, на каком-то из этапов пути я растерял то, что могло достаться мне с экрана и стать частью меня, моего образа, моей нынешней натуры. (Бей сказал бы — импрессы.) Жалко, конечно…
Я глянул на дочь и вспомнил нашу поездку в Испанию. Жене неправильно оформили визу, и мы прилетели в Аликанте вдвоем с дочерью. В первый же день я купил ей солнцезащитные очки в сетевом магазине «Але хоп», после чего мы предприняли пешую прогулку на другой конец Бенидорма. Дошли аж до отеля «Бали» и поднялись на смотровую площадку, с которой, казалось, видно было все побережье Коста-Бланки. А потом, когда мы спустились и пили кофе в кафе, позвонила жена из Москвы, сказала, что визу выправили и завтра она прилетит к нам. Какое же счастье было услышать ее шаги в узком пространстве гостиничного коридора. Помню, как открыл дверь, выскочил навстречу, схватил чемодан. Мне тогда показалось, что я понял, почему мне никто не нужен, кроме нее. Это было неозвученным своеобразным признанием в любви битого жизнью мужика. В тот же день мы покинули Бенидорм и уехали в Альтею. Мы пили сангрию, бродили по самому безмятежному городку в мире, по самым тихим улочкам на земле, которые, казалось, все заканчивались лестницами в небо. Сначала, если быть точным, вели к храмам, а потом уж в небо. В одном из магазинчиков купили дочери полукеды от «Лакосты», о которых она мечтала в Москве. Вишневого цвета. Дочка тут же сделала сэлфи рядом с граффити Одри Хэпберн на кирпичной стене у автобусной остановки. После снова вернулись в Бенидорм, через некоторое время махнули на электричке в Аликанте, чтобы отметится на вершине крепости Санта Барбара, потом нас встречала раскаленная майским солнцем Валенсия, местами напоминавшая Баку моего детства, особенно в районе Шелковой биржи, а потом…
«Потом?!»
Я стиснул двумя пальцами переносицу, когда понял, что никакое это не воспоминание. Поездка в Испанию, милостью Божьей, случится только на следующий год. И было неудобно перед женою и дочерью, что я так забежал вперед, так оторвался от них. Но что поделать, со мною, саньясином-писакой, подобного рода вещи случаются. Причем меня всегда поражала педантичная точность таких «воспоминаний». Хоть названия автобусных остановок сверяй. Иногда я предугадываю фильмы, которые будут показывать по телевизору только через две, а то и три недели — но только те фильмы, которые я уже видел, новые моя антенна почему-то не улавливает, иногда исход футбольных матчей. Удивительно, но эта способность, к слову сказать, отбирающая массу энергии, никогда не уберегала меня от обидных, непозволительных ошибок. Иногда даже кажется, что я совершал их умышленно, чтобы таким образом что-то кому-то доказать или принести жертву. Но даже если бы я их и не совершал, эти ошибки, совсем не уверен, что дар предвидения мог бы помочь мне на крутых виражах судьбы.
Я вспомнил — на сей раз, это точно воспоминание — как однажды услышал на городском пляже в Сочи голос (внутренний?! разве сообщения такого рода могут быть внутренними?): «Своим родителям родителем станешь ты». Расшифровывать смысл телеграммы-молнии, долетевшей ко мне из неведомых миров, долго не пришлось. Вскоре заболела мама и буквально через несколько месяцев ушла из жизни, а потом, проболев несколько лет, приказал долго жить и отец. Я потерял не просто родителей, наставников и заступников, но самых лучших, самых преданных из моих друзей. Возможно, мне не повезло родиться чистым евреем или чистым азербайджанцем, но зато с родителями мне точно повезло. С их уходом для меня закрылась целая эпоха, мир дал глубокую трещину. И многие вещи теперь смотрятся иначе. И сам я стал другим. Совсем другим. Прежний опыт мне теперь не помощник. В таких случаях Бей говорил: «Человеку дано начинать жизнь сызнова три раза, — тут он непременно цитировал Ричарда Баха, — и каждый раз это полет сквозь стену, который мы еще не проходили».
Загорелось табло: мы вошли в зону повышенной турбулентности. Стюардесса в синей облегающей юбке и в коротеньком кителе ходила вдоль рядов и проверяла, все ли пассажиры пристегнулись. А потом в салоне самолета погас основной свет.
На время все приутихли, натужно улыбаясь. Даже человек с выпуклыми глазами, налитыми водкой, начавший доставать всех еще при посадке в самолет, которого мы семейно окрестили Шреком, теперь сидел на удивление смирно. Уставившись в спинку кресла, он, казалось, вспоминал что-то важное из далекого прошлого, когда он еще не бухал так, как сейчас, и не говорил через каждую минуту «пардонте меня».
Сразу же после тряски самолет начал снижаться. Он словно перепрыгивал через ступеньки гигантской лестницы во мгле.
Включился свет. Кто-то уже похлопывал себя по нагрудному карману, проверяя на месте ли бумажник с паспортом, кто-то бросал в рот предусмотрительно заныканый леденец, кто-то просто сглатывал слюну, чтоб не закладывало уши.
Три тысячи километров, четыре часа лета, и вот мы увидели в темноте абсолютно черную липко-сиропную Африку. Кусочек обсидиана со сколами, напоминающий местами мою залитую ликером и коньяком «Тошибу».
Африка подрагивала слабыми огоньками, связанными тоненькими золотыми и серебряными нитями. Притягивала к себе с той древней силой, какой нет у Европы и Азии.
Выходило, в первый раз покинули мы родной материк. В голове крутились что-то гумилевское, жирафоподобное-озерно-чадное, замешанное на шестом чувстве…
Мы еще в Москве условились из отеля не выходить, но, отдав должное морю, солнцу и тунисской кухне (в особенности, блюдам из свежей рыбы и восточным сладостям), на третий день покинули-таки свое лежбище.
В тайне я хотел вырваться на Джербу, посмотреть одну из самых древних синагог, а еще очень хотел, чтобы мы съездили в Бизерту, место, где был спущен Андреевский флаг, это было бы поклоном отцу — мареману. Да и как без развалин Карфагена?!
На ресепшн договорились, что сначала нас повезут в тот самый взрывоопасный Сусс.
— Сегодня в Сусс, а послезавтра в столицу, в Тунис. Если группа наберется. Русские почему-то все норовят в Сахару. — Миловидная тунисская барышня, неярко выраженная мусульманка, щебетавшая по-английски, точно героиня викторианского телесериала, нащелкала пухленьким пальчиком чей-то телефонный номер, поговорила недолго на местном наречии, после чего сообщила нам, что ровно через час прибудет наш провожатый (Камаль? Саид? Абдулла?.. не помню точно, как его звали), на своем «рено»…
Жена перевела мне ее слова, но я и так все понял.
— Можете быть спокойны, мадам, — обратилась она к жене, — это вполне надежный человек, у него большая семья. — И через какое-то время добавила. — Но все равно до сумерек неплохо бы вам вернуться в отель.
— Надо дать ему хорошие чаевые, — сказала жена, когда мы отправлялись в номер скоротать час. Она, видимо, по-своему связала тунисские сумерки с большой семьей водителя «рено».
Жена прилегла отдохнуть, дочь взялась просматривать этюды, которые начала делать в скетчбуке сразу же по приезду, ей предстояло сдать зачет в Краснопресненской художественной школе, я же отправился принять душ, потому что через полчаса, когда девчонки мои начнут одеваться, времени у меня уже не будет. Да и убедиться хотел под струями африканской воды, так ли уж нужен нам этот Сусс?
Едва вошел в ванную комнату, как бросилась в глаза женина баночка в окружении косметических башенок, на которой было написано белом по черному: «Syoss».
Вопрос отпал сам собой: «»Кроме того», «Бей ведет меня, несомненно, ведет…Ом!..»
Камаль-Саид-Абдулла не умолкал ни на секунду, его самодельный английский напоминал мне скрежет разбитого о бакинский асфальт подшипника на роликовом коньке. Он делал все сразу — рулил, курил, крутил четки…
— Смотрите, — восторженно, с детской наивностью указывал нам Камаль-Саид-Абдулла на пролетавшую мимо электричку, составленную из трех-четырех пыльных вагонов с разбитыми стеклами, — это наше метро!
— О-u, metro!.. — подыгрывали мы ему, дивясь замусоренным улицам и невыразительной архитектуре двух-трехэтажных зданий и частных магазинчиков, перестроенных из гаражей.
Впрочем, гид из него был, что надо: он честно сказал нам, что больше двух часов в Суссе делать нечего, довез до площади неподалеку от Медины и остался нас ждать.
— Медина, порт — и все… Будьте осторожны, на всякий случай номер моего телефона, — и, улыбнувшись, протянул мне отксеренную визитку.
Мне показалось, я понял, чего мне так не хватало в википедийных справках о Тунисе?— случайных улыбок случайных людей.
Уже на подступах к Медине двое каких-то ребят околдовали нас совсем другими улыбками, предлагая задаром провести через лабиринты Старого города. Поскольку свой маршрут за неимением другого мы сменить не могли, архаровцы неслись впереди нас, расчищая нам дорогу и что-то выкрикивая на арабском. Подозреваю — оповещали торговцев о приближении последних в этом году беспечных московских туристов.
Я был занят пением муллы, которого не видел, но зато хорошо слышал, поэтому не сразу откликнулся на просьбу жены перевесить рюкзак со спины на грудь.
— Послушай, чего нам бояться?
— Послушай, сделай, как я говорю! — и после того, как я перевесил рюкзак, взяла меня под руку, а дочь крепче за руку.
Провожатые наши с дикими возгласами: «Мсье, мадам!.. Мсье, мадам!..», — водили нас из одного магазинчика в другой, словно распахивая невидимые двери в иные миры, каковых на той тесной улочке было не счесть.
Миры в сусской Медине все были параллельными, особо разнообразием не баловали — все те же кальяны, обереги с молитвой из Корана, глиняные лампады, специи, сладости, масла, изделия из верблюжьей кожи, золото неизвестно какой пробы, серебро, бирюза и кораллы, а еще тарелочки разных размеров, обшитые кожей, естественно, с Нотр-Дам де Тунис или с теми самыми верблюдами, которых я сначала видел в своих московских снах, а затем на пляже между Монастиром и Суссом.
Специально для таких, как мы, не умеющих и не желающих торговаться, считающих сие базарное искусство безобразным пережитком прошлого, висела табличка на одной из дверей — «Торг уместен. Торг — не сложное слово для Сусса», но даже родная кириллица не помогла, мы наскоро покинули Крепость, оставившую по себе довольно смешанное, по большей части неприятное чувство, усугубившееся траурной процессией, перегородившей нам дорогу неподалеку от старой мечети.
Наконец, до меня дошло, зачем пел мулла. И еще, — почему я обратил на это внимание — википедийная справка умалчивала о том, что люди в Тунисе смертны как везде, и как везде покойникам предстоит прорываться сквозь будничную маету с билетом, когда-то оторванным от ленты Кондуктора.
Кем был усопший при жизни? Мог ли рассчитывать на «счастливый билетик»? Далеко ли от рынка до кладбища? Неужто, как от кладбища до рынка? Судя по процессии, по той деловитости, с какой восточные люди вталкивали носилки с покойником в распахнутые задние двери белого фургончика «пежо», — это так. Но ведь есть тут, наверное, и другие маршруты, в огиб кладбищенским, есть, наконец, море, бескрайнее, с небом породненное.
Оставшееся время мы посвятили неспешной прогулке вдоль порта. Местами он так походил на бакинский в районе Баилово, что я тут же распечатал новую пачку сигарет. А, закурив, вспомнил, что так и не успел до отъезда сходить на кладбище к папе с мамой… Пообещал себе, что непременно сделаю это сразу после приезда в Москву, и крикливые чайки записали между морем и небом мое обещание, взяв в свидетели маяк, корабли, краны, прибрежные валуны с ютюбными рыбаками.
Камаль-Саид-Абдулла не подвел, все то время, что мы бродили, этот почтенный араб ждал нас и тоже смотрел на море. Смотрел, наверное, иначе, чем мы, ведь это был кусок его моря и кусок его неба.
Кормили здесь совсем даже ничего, вот только кофе у них растворимый и чай в пакетиках. Зато много мяса, хорошего сыра, овощей, фруктов. Хлеб ручной выпечки. По утрам, когда мы едим, слышно, как поют птицы и шелестят пальмы. Впрочем, иногда птичье пение заглушает громогласное восклицание моего самолетного соседа Шрека: «Ёханый бабай, до чего ж хорошо-то, а!..» Этим ритуальным трубным гласом, вызванным крайней степенью позитивного воздействия окружающей среды, Шрек отмечает шумное падение своего круглого тела в бассейн. Потревоженные «ёханым бабаем» африканские птицы какое-то время молчат, но вскоре снова берутся за старое.
После завтрака бой принес в номер телевизор, небольшой интерактивный «грундик». Пока мои девчонки переодевались, я решил растолкать его, нацеливая плазменный тунисский глаз на отечественные новости.
Неухоженный казенный ландшафт накрывало знакомое чахлое небо. Оказывается, в России вчера была дождливая осень, и в небе снова жгли корабли.
«Русский марш» в Люблино.
Черные люди под черными зонтами, накаченные ненавистью, делят людей на расы и классы, рвут глотки экстремистскими речевками: «Очнись, брат, – ты русский!», «Власть и собственность – русскому народу!», «Русские идут!», «Слава роду, смерть уроду!», «Долой два восемь два»…
Что ж, вполне себе ключевые слова. Слова толпы, лишающие жизнь глубины содержания.
Интересно, что они чувствуют, эти люди в черном, на самом деле, если способны, конечно, чувствовать, знают ли, что фантом, вызываемый ими, — это они сами, что Гензерих уже идет на Москву и стучать в двери не будет, или эта просто забава у них такая национальная, заложенная в генах с незапамятных времен? «Наши — не наши!», «Общий суп», «Детские парады»…
Я смотрю на лица демонстрантов, выбрасывающих «зиги», и понимаю, что «мы», россияне, далеко не единое целое Гензерих в рогатом шлеме уже идет.
— Выключи его, Боги ради, — морщится жена. — А ты помнишь, как мы катались с тобой на фашистской лодке в Кузьминках?
Конечно, помню. Это было в 1998 году. Мы тогда только вернулись из Крыма, отдыхали у маминой подруги, и те двенадцать дней, что провели у нее в Алуште, можно было назвать «медовым месяцем», не в количестве же дней дело. Мы так сроднились с морем, что в первые же московские выходные отправились в ближайший парк, поближе к какой никакой, а все ж воде.
Жена увидела лодки на берегу и захотела покататься. Я пошел узнать, кому они принадлежат. Чета велосипедистов, которую я остановил у конных лепешек, оставленных беззаботным милицейским патрулем, сказала, что мне надо забраться на холм, расположенный на противоположном берегу: «Там, на холме и обитают хозяева лодок. Только будьте осторожней, они странные какие-то…»
Восхождение оказалось совсем нетрудным, и вскоре я уже топтался на огороженной территории. Во дворе заметил несколько макивар. Они были вкопаны в землю так же, как и макивары во дворике Бея в Баку и так же умело оплетены сверху. Мне даже на мгновение показалось, что я угодил в гнездо здешних «искателей». Я ошибся.
Два коловрата: большой — на стене домика и маленький — на двери, подсказали мне, куда я попал.
Разгоряченный хозяин с дымчатым татуированным торсом и забитым дыханием (кажется, я оторвал его от «железной» тренировки) встретил меня на пороге. Зачем-то прикидывая, в какой весовой категории мой визави, я спросил, могу ли покататься на лодке и сколько будет стоить все это удовольствие. «Не вопрос, пожалуйста». — Просто сама любезность. — «Сколько дадите, столько и будет стоить. Вон та лодка вас устроит?»
Он заикался, этот первый встреченный мною «коловратник». Но водянистые глаза его как-то опасно поблескивали, как глаза людей, фанатично преданных какой-нибудь бестолковой громоздкой идее, когда они случайно встречают своих потенциальных оппонентов. Я, помнится, тогда еще подумал, что у всего мистического, оккультного в этом мире две стороны, две дороги, что прошлое подвижно, оно перетекает из матрицы в матрицу в зависимости от настоящего, от заданного направления мыслей, от усердия одного человека или группы людей; что ложь, в отличие от правды, — сложнейший из механизмов, работа которого в свою очередь связана с петлями вокруг мифа, из которого все мы родом.
Жене я не хотел ничего говорить. Мы просто катались на лодке, просто смотрели на уток и лебедей. Просто трогали пальцем кувшинки. И жизнь скользила просто, потому что когда-то на каком-то участке бытования разогналась.
— На сколько ты взял лодку? — томно спросила жена, рукою касаясь воды и отстраненно следя за двумя расходящимися линиями.
— На сорок минут.
— А ты успеешь вернуться назад? — мы как раз подплывали к небольшому островку, который сторожила неразлучная пара лебедей.
— Не знаю. Ну, доплатим в крайнем случае.
И тут дернуло меня все рассказать.
— Как же так? — недоумевала жена. — Повсюду люди, дети…
— И конная милиция… — зачем-то добавил я.
— Зачем ты взял эту лодку?
— А у меня был выбор?
— Я не буду больше кататься.
— Поплыли назад?
— Поплыли назад.
Назад, в край Нибелунгов, я греб взапуски что было силы, и никогда не чувствовал себя так полуевреем, как в тот момент, на идеальной зеркальной глади галицынского пруда.
После этого случая я купил несколько серьезных книг об истории фашизма, но читать их так и не стал. Предпочел защититься «Облаком, озером, башней» и «Приглашением на казнь».
Вчера мне снилось, как я, сидя на коврике, делаю тройное намасте и поклон мастеру. Лица мастера я так и не разглядел; это мог быть отец, мог быть и Мехти-ага. Особого значения этому сну я не придал.
Какие бы сны я не видел, сколько бы часов ни спал и где бы ни находился, каждое утро я начинаю с «пяти тибетцев». Иногда добавляю к ним комплекс упражнений «Сурья намаскар», прохожу в двенадцати асанах «солнечный круг». Только после «тибетцев» и «поклонения солнцу» принимаю контрастный душ, завтракаю омлетом и чашкой кофе, несусь в журнал.
В Тунисе я работаю, где придется, чаще всего, на пляже. С лежаками, полотенцами и бабочками — нет проблем. Мы ложимся втроем у самой кромки моря. Жена и дочь читают, я работаю. На себя или на журнал. Когда работаю на себя, просто часами смотрю на море, когда на журнал — правлю расшифровку, пробую досочинить врез и комментарий. Если мне позарез нужен вай-фай, иду в кафе, которое тут же на берегу, неподалеку.
Прибой выносит из моря на берег и обкатывает тысячи травяных шариков. Я ищу самый большой, величиной в теннисный мячик, чтобы потом «жонглировать» им в кафе — перекидывать из руки в руку. (Для поиска нужных слов самое то.) Пью кофе с сильным привкусом шоколада и разбавленный тоником джин. Джин — это единственный напиток, который тут можно употреблять, все, что джином не является, напоминает нечто среднее меду чимирухой времен моей службы в ВВС и жидкостью для мытья посуды. Во всяком случае, от большинства коктейлей пахнет так же, как от нашей еврейской автомойки в Марьиной роще.
Пишу я от руки фаберовским карандашом в яснополянском блокноте с резинкой или на оборотной стороне пригласительных карточек, которые остались у меня после Песаха. На тоненьком финском картоне очень удобно писать и стирать ластиком. Моим почерком получается ровно семьсот знаков с пробелами. Карточка — врез. Полкарточки — коммент.
Еще в Москве я успел связаться с тремя моими собеседниками и взять у них интервью по телефону. Первый, с кем мне удалось поговорить, был директор одного влиятельного аналитического центра с птичьим названием. Сравнивать бирюлевские события с историческими еврейскими погромами он не решился, но на мой вопрос, пора ли бояться евреям, ответил, понимающе хмыкнув: «Вероятно, уже пора, хотя страсти пока направлены не на них». Вторым по списку шел известный журналист, телеведущий и общественный деятель. Человек с «гибким позвоночником», он сам о себе сказал так на «Эхе», высказался, что власть не нашла золотой середины, она видит своих оппонентов в людях с Болотной, но не в людях из Бирюлева. Под номером три отстрелялась видный культурософ, специалист по вопросам транскультурации. Ее скрупулезное, на девятьсот страниц исследование постсоветской литературы когда-то наделало много шума, правда, больше там, чем здесь. Она вообще больше известна у них, чем у нас, в результате чего последние свои книги пишет исключительно на английском языке. «…За новомодными разговорами о провокационной политике иммиграции, ассимиляции и толерантности, — задал я ей направление, — стало ясно, насколько ускорилось наше движение от империи к провинции без моря и солнца. В чем отличие сегодняшней России от других бывших империй?» Она дала волю чувствам — объем превысила втрое. По содержанию — почти Зонтаг. Что теперь делать, не знаю. Сокращать — обидно и перед человеком неудобно. Буду просить добавочную полосу. Рабочее название материала: «От империи к провинции без моря и солнца». Думаю — не прокатит. Тут название должно быть, как кулак председателя колхоза, пахнущий черноземом и соляркой. Врез пока что тоже рассыпается: «Выступления на межэтнической почве в Бирюлеве, поводом к которым послужило произошедшее 10 октября убийство москвича Егора Щербакова, народ в Сети упорно называет «бирюлевским погромом». В отличие от «добрых» юристов, оценивающих происшедшее как обычное хулиганство, народ суров, но к истине, похоже, близок. Что знали мы раньше, нарезая полезные салаты, об овощебазах — «постоянных источниках напряженности», об отрядах «самообороны и возмездия»…» Справа от обрыва пишу: «когда институциональные возможности исчерпаны… дорога вниз имеет одну остановку… От нормальной рефлексии к мифологии… раскол общества… Счастливые больные люди… Соперничество двух кланов — Баркидов и Сципионов/битва при Каннах…» (Последняя пометка — для себя, для моря…)
Пока в моем еврейском журнале идут холодные московские дожди, я связался и с Домиником Дагером — четвертым участником, чьи контакты получил перед самым вылетом.
Доминик Дагер — это его ник, пен-нейм, возможно — альтер эго… Как на самом деле зовут этого процветающего неонациста, не знаю, да мне это и ни к чему, хотя человек он, судя по всему, отнюдь не простой, и можно было бы поинтересоваться. Доминик предложил мне прислать вопросы по почте. Ответить обещал в течение трех-четырех дней. Если так, — время еще есть, успею.