О поэте Вадиме Шершеневиче рассказывают писатель Марк Юдалевич и автор повести "В пылающем небоскребе" (опубликована в журнале "Алтай") Анатолий Казаковцев.

Москвич Вадим Шершеневич, чье имя в двадцатые годы звучало в ряду известнейших имен отечественной поэзии, умер в Барнауле (сюда он эвакуировался вместе с театром Таирова) в мае 1942 года. Похоронен на Булыгинском кладбище. Весной 1960 года на его могиле, убрав старую надгробную плиту, установили памятник.

Вспоминает Марк Юдалевич:

Весной 1960 года я был в Москве по каким-то своим издательским делам. В один из тех дней мне позвонил Леонид Сергеевич Соболев, тогдашний руководитель писательского Союза, попросил приехать. Он познакомил меня со вдовой поэта Вадима Габриэлевича Шершеневича Марией Волковой-Шершеневич. Леонид Сергеевич сказал, что надо помочь установить памятник на могилу Шершеневича в Барнауле. Памятник этот заказал и оплатил литфонд.

Тогдашний председатель горисполкома Анатолий Иванович Мельников дал нам машину, рабочих, подъемный кран. И мы установили этот памятник - черная плита из лабрадора... Потом Мария Волкова-Шершеневич устроила как бы небольшие поминки, на которых, помню, были наши писатели. А посидели мы в ресторане "Алтай". Помянули Вадима Габриэлевича, почитали его стихи... Кажется, это было в июне.

- А какие же строки были на прежней плите?

- Я их тогда переписал на всякий случай. Да их в своей повести о Шершеневиче "В пылающем небоскребе" приводит Анатолий Казаковцев. Вот они:

О, тайна преобразованья!
Все чувства, как одно, звучат.
Есть музыка в ее дыханье...
А в голосе есть аромат.

- На этом ваше знакомство со вдовой Шершеневича закончилось?

- Нет. Вскоре она прислала мне его воспоминания о литературной жизни Москвы начала века. Мне они очень понравились. Там фигурируют многие - Есенин, Маяковский... Когда Есенин заявил, что "выходит из имажинизма", то Шершеневич в ответ сострил: "Есенин просто вышел из себя". Несмотря на подобные пикирования, оба поэта дружески относились друг к другу. Читать воспоминания Вадима Шершеневича было интересно еще и потому, что подача была юморная.

- Припомните, пожалуйста, что-нибудь в этом роде.

- ...Забавно было написано об известном литературном критике Ермилове. Был такой литературный громила, который в свое время "избивал" Маяковского, налетал на Эренбурга... Компания поэтов сидела в каком-то извозчичьем кабаке, который, как писал Шершеневич, "был нам по карману". И вот подходит к ним человек, узнавший и послушавший Ермилова, а он, как всем было известно, умел очень точно подражать голосам птиц и животных. Этот человек пригласил Ермилова приехать в Рязань и выступить там на вечере. Ермилов согласился и вскоре получил аванс. Приехав в Рязань, Ермилов заметил, что никаких афиш в городе о его выступлении нет. И вдруг на одной афише после разных фамилий, выведенных крупными буквами, прочитал мелкий текст: "Московский литературный критик Ермилов будет имитировать голоса птиц и животных"… Вот такая хохма получилась. И таких литературных анекдотов в воспоминаниях Шершеневича много. Но главное, конечно, его глубокие теоретические размышления по вопросам литературы.

Я до сих пор жалею, что не удалось опубликовать или издать у нас эти ценнейшие воспоминания...

- А почему не удалось?

- Цензура не разрешила. В крайкоме мне сказали: "Мы вам не советуем", что означало - печатать нельзя. Вот и пришлось эти воспоминания вернуть вдове Шершеневича. А написаны они, повторю, очень сильно и интересно - и о себе, и о своей семье, и о своих близких, и - главным образом о литературной жизни тех лет. Надеюсь, что не ошибаюсь: где-то я читал, что воспоминания эти изданы...

Продолжает Анатолий Казаковцев (он почти двадцать лет работает учителем физики, исследует жизнь и творчество В. Шершеневича, а кроме того, он еще и художник, создавший множество живописных работ):

- Четыре года я искал изображение Вадима Габриэлевича. Нигде не мог обнаружить ни фото, ни рисунка... На общих фотографиях есть все его друзья - Есенин, Маяковский, Мариенгоф... А Шершеневича нет, словно и не было. Но вот в Москве узнаю адрес Жолондзя - второго мужа Марии Волковой-Шершеневич. Я сразу же поспешил к этому человеку. Он меня очень подробно расспрашивал: зачем мне все это надо, да какая концепция у моей повести о Шершеневиче, не буду ли я насмехаться над Вадимом Габриэлевичем? Поскольку я к тому времени окончил черновой материал повести, то пересказал ему ее содержание. На другой день Жолондзь принес фотографии (подлинные!), на которых был Шершеневич, его последнюю автобиографию и несколько стихов-агиток, написанных им во время войны.

- Как же выглядел Шершеневич?

- Как денди. Друзья так и называли его - денди Советского Союза. Шершеневич и Мариенгоф (представьте!) ходили в смокингах, в цилиндрах, лакированных ботинках, носили прически со строгим пробором - волосок к волоску! Шершеневич был красив, высок ростом. Одну фотографию я срисовал, а Жолондзь заверил ее соответствие с подлинной фотографией. - Кроме фотографий и встреч, что вам еще помогло при написании повести?

- Очень помогли его мемуары. В 29-м году Шершеневич закончил литературные изыски и больше никогда не публиковал свои оригинальные стихи. Издал последнюю книгу "Итак - итог". И все - точка.

- Как вам удалось "узнать" мысли героев своей повести -Шершеневича, Таирова, Коонен?..

- А удалось ли? Я не знаю. Мне почему-то казалось, что Шершеневич был очень одиноким человеком в жизни. Он понимал, что где-то у него были ошибки, где-то не хватило таланта, где-то, может быть, предприимчивости, где-то его сломали. И сильно сломали, наверное, после 36-го года. Достаточно вспомнить, что в 29-м году Сталин назвал театр Таирова буржуазным. А ведь Шершеневич был дружен с Таировым многие годы, сотрудничал с его театром. Если бы тогда взяли Таирова, то Шершеневича тоже в покое не оставили бы. Но Таирова не взяли, потому что он был все-таки нужен для того, чтобы показать: у нас, мол, не только пролетарские театры, есть и элитарный - причем выездной! - театр.

- И Шершеневичу повезло?..

- Да. Он попал в этот вакуум. А может быть, затаился, стал переводить классические оперетты. Переводил он французских поэтов и Шекспира. В 41-м году (до войны) Шершеневича избрали действительным членом Ученого совета шекспировского кабинета. Он много Бодлером занимался, но в академическом издании его, как переводчика французских поэтов, не указали, хотя переводы использованы именно его.

- Где и чему учился Шершеневич?

- Он учился в Московском университете на юридическом, физико-математическом и филологическом факультетах. Но окончил только филфак. Его отец был профессором права этого университета и, кстати, одним из лидеров партии кадетов.

Меня часто спрашивали: "Зачем тебе это надо? Тебе это заказывали?" И так далее. Сейчас я вижу, что не зря материал собирал, не зря писал. Вот в музее истории литературы, искусства и культуры Алтая в начале февраля этого года прошел вечер его памяти - о Шершеневиче рассказывали, читали его стихи. Мне сейчас про Викниксора хочется написать...

- Про кого?

- Про Виктора Николаевича Сороку-Россинского. Великий педагог. Помните "Республику ШКИД"? Викниксор был на Алтае в эвакуации. Удивительный человек!

- Вы уже пишете о нем?

- Это только задумка. Надо же материал собирать!.. Когда я о Шершеневиче материал собирал, то хотел сделать трилогию: "Есенин, Маяковский, Шершеневич". Это люди одного круга, одного времени и разных судеб, разного отношения к жизни...

- Каким был Шершеневич?

- Ну... Эпатажа у него было больше, чем у Маяковского. Буйства больше, чем у Есенина... На скандалы они шли сознательно. Например, когда они написали манифест "Мобилизация сил искусств" и расклеили листовки на улицах Москвы, то обыватели были в шоке... просто потому, что увидели на этих листовках крупное слово -МОБИЛИЗАЦИЯ. Началась паника! Тут ЧК вела серьезные разбирательства. Шершеневич эпатировал и в поведении, и в стихах, и в парадоксальных высказываниях. Если Некрасов написал: "Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан", то Шершеневич заявил: "Поэт не может быть гражданином, ибо, становясь им, он перестает быть поэтом".

Интервьюировал Валерий Тихонов.