Дядя Андрей Карпыч, чудаковатый лысый столяр, подарил Кате на именины толстую подержанную книгу в некрасивом сером переплете: - Читай да ума набирайся! Двенадцатилетняя Катя поблагодарила, скрепя сердце, - она ждала от дяди кашемиру на платье. Но скоро она совсем позабыла о кашемире. У лукоморья дуб зеленый, Златая цепь на дубе том... - прочла она и уже не могла остановиться. Потом, задыхаясь от волнения, она представляла себе кибитку Гринева среди бурана оренбургских степей, войска Емельяна Пугачева, бесстрашного Дефоржа-Дубровского один на один с мохнатым медведем. Так началась в ней любовь к книге - так неудержимо влечет к себе большое, широко распахнутое окно на солнце, на простор. Через десять лет Екатерина Ивановна заведовала маленькой библиотекой на Кладбищенской улице. Стуча промерзшими валенками и дуя на пальцы, являлись по вечерам ребята из приходских школ, реже - мелкие городские чиновники и совсем редко - пожилые мастеровые, заядлые любители чтения. В задней комнатке, с окнами на кладбищенские березы, справила Екатерина Ивановна свою скромную свадьбу, потом рождение сына. Муж ее, учитель, или, как его называли друзья, "красавец Вася", очень смешной и веселый во хмелю, играл на гармонии торжественный марш "в честь сына" и приговаривал: - Будь бескорыстным тружеником-интеллигентом! Через пять лет от чахотки сошел в могилу "красавец Вася", а вскоре вслед за ним и сын Васенька, умерший от скарлатины. Первое время Екатерина Ивановна часами пропадала под изумрудно-зелеными кладбищенскими березами и в сумасшедших слезах вдыхала острые ароматы весеннего листа, талой земли и бархатного ветра. Но каждый день нужно было открывать библиотеку и десятки раз на дню обдумывать, как из скудного ее ассортимента" выкроить для каждого посетителя интересное чтение. Так незаметно выплаканы были слезы, и все быстрее потекли дни и годы. Наконец Екатерину Ивановну перевели заведовать Центральной библиотекой. Центральная - это было только громко сказано. Шла нескончаемая война, которую в городке не называли иначе, как "проклятой германской". Городок был забит солдатскими казармами и лазаретами. Библиотеки сгрудили в одну, свалили все книги в сырой и холодный подвал. Екатерина Ивановна принялась обивать пороги "отцов города", просила, убеждала: "В холоде, в сырости погибают культурные ценности, подумайте!". "Отцы города" равнодушно, слушали худенькую шатенку с беспокойным взглядом темно-серых глаз и отмахивались: "Ну, знаете, сейчас не до культуры!". Екатерине Ивановне удалось только получить для книгохранилища две железные переносные печи. Дрова же библиотекарша вместе со сторожихой брали без особых церемоний из богатых поленниц их соседа, купца Куфтяева. Чем дольше тянулась война, тем горячее Екатерина Ивановна ненавидела ее. Как "нечестность перед народом" воспринимала она в изобилии печатавшуюся в журналах патриотическую беллетристику, восхвалявшую "проклятую германскую". - Не советую вам читать это, - говорила она с дрожью возмущения в голосе, - сейчас надо больше обращаться к подлинным светочам культуры! Над ее пафосом посмеивались исподтишка, она не замечала. Сменяя негодование на торжество, она доставала с полки Пушкина, Сервантеса, Мольера, Толстого, Добролюбова. В гражданскую, когда многие культурники тянулись к пайкам посытнее, Екатерина Ивановна, далекая от подобных соблазнов, занималась неотложными текущими делами. При проверке библиотеки она обнаружила, что на руках у читателей скопилось несколько тысяч невозвращенных книг. Никакие призывы не помогли, добровольцев-ходоков за книгами не нашлось, и Екатерина Ивановна пошла сама. В течение многих месяцев обыватели городка могли наблюдать по утрам хрупкую, в потертой шубке женскую фигурку с тючками книг в руках и за спиной. - Что это, старьевщица, букинистка? - Нет, чудачка одна, библиотекарша. Она входила в дом, скупая на слова и строгая. Если книги еще не были отысканы, она приходила второй и третий раз. Частенько с ней были бесцеремонны, как с нищей: - Шли бы вы себе... Кому нужны книги в такое время? - По себе не судите - народу книги всегда нужны. Иногда Екатерина Ивановна возвращалась особенно довольная, хоть и усталая, с порозовевшими от мороза щеками. - Ну, Марья Кузьминишна, мы сегодня Пушкина спасли, а послезавтра мне разыщут два последних тома сочинений Льва Толстого... Некрасова, можно сказать, тоже спасли, одну книжечку осталось найти... - Себя-то когда спасать будешь? - ворчала сторожиха Марья Кузьминична, вдова солдата русско-японской войны, большая, неуклюжая, как мосластая лошадь. - Ведь у тебя в чем душа - ревматизмы всякие, да и годы опять же... За нонешний паек с тебя много не спросят... Нечего из себя жилы тянуть. Екатерина Ивановна посмеивалась, а сторожиха ворчала до тех пор, пока вечером к ней не обращались с невинным вопросом: - У нас вчера, помнится, осталось немножко ржаного клея, Марья Кузьминишна? - Как не осталось, ежели новый сварен. Люди ныне на муку чуть не молятся, а она из муки клей варит, господи, твоя воля... Да и я, старая дура, тоже подсыпаю... - Вечер-то долгий, Марья Кузьминишна, не составите ли мне компанию - поклеили бы опять вместе, а? - Да уж ладно. Уж и беспокойная же ты уродилась, Екатерина Ивановна! Две седые женщины сидели при немощном свете самодельной "моргалки", подклеивали уголки, переплеты, выпавшие страницы. - Ай да мы! - с детски-хвастливым видом говорила Екатерина Ивановна, разгибая затекшую спину. - Ничего, милая, если счастьем жизнь не задалась, польза остается... глядите, сколько мы с вами книжек опять отремонтировали! Осенью 1921 года в одном из складов наробраза Екатерина Ивановна случайно обнаружила целые залежи каких-то книг. Екатерина Ивановна загорелась, как разведчик, напавший на золотую жилу. Невозможно допустить, чтобы эти "сокровища человеческого мозга" (она любила иногда выразиться торжественно) валялись в пыли! Вскоре в городке из уст в уста передавали следующую историю: заведующий отделом народного образования, после позднего заседания выйдя во двор к своим саням, заметил слабый свет сквозь щели обширного наробразовского сарая. Не сомневаясь, что в такой поздний час это могли быть только воры, заведующий тихонько прокрался в сарай и бесшумно открыл дверь. Одинокая тень неторопливо скользила по стене. Завоно, по старой матросской привычке, хотел было крикнуть: "Руки вверх, сдавайся!" - как вдруг навстречу ему поднялась маленькая женская фигурка в старой кацавейке. Не прошло и десяти минут, как завоно узнал о множестве обнаруженных Екатериной Ивановной сокровищ. Там были редчайшие издания Пушкина, Ломоносова, Гомера, Данте, Байрона, Вольтера, Лейбница, Ньютона, заветные тетради с автографами русских и иностранных классиков, персидские, китайские манускрипты... Века и эпохи перекликались со страниц толстых фолиантов, облаченных в темно-рыжую кожу, прочностью своей напоминающую панцирь, со страниц маленьких, полных высокого изящества томиков знаменитых "эльзевиров" [Братья Эльзевиры - знаменитые издатели XVI - XVII веков.] и суровых листовок и брошюр времен французской революции 1789 года. - Это все скорей должно попасть к людям! Вы подумайте, какой читатель у нас нарождается - ему все подай, он все хочет знать... Немедленно это все к нам в Центральную! - возбужденно говорила Екатерина Ивановна, и лицо ее, выпачканное пылью, влюбленно сияло. Тут она вспомнила о невыносимой тесноте библиотечного подвала и даже струхнула: батюшки, да куда же она денет все эти богатства? Но широкое обветренное лицо бывшего матроса выражало внимание, какого она никогда не видала у старых "отцов города",- и библиотекарша осмелела. Она потребовала, чтобы дали наконец библиотеке настоящее помещение. И как это вышло кстати: утром ей опять пришлось выдержать очередной натиск молодых библиотекарей, которые заявляли, что не желают получить ревматизм в сыром подвале. - Товарищи, это же временные затруднения... не поддавайтесь слабости! Размахивая, как мечом, неразлучным своим карандашом, Екатерина Ивановна начала даже пророчествовать, живописуя перед нетерпеливой молодежью чуть ли не дворцовые залы, в которые вот-вот, совсем на днях, переведут их библиотеку. Сердце Екатерины Ивановны ныло от беспокойства - а вдруг зря она это назвонила? - но ей упрямо хотелось верить и ждать. И опять вышло кстати: через два дня она держала в руках ордер - библиотека получила самый роскошный в городе особняк. После "субботника", продолжавшегося четыре дня, стали размещать шкафы. Девушки, которые собирались бросать библиотечное дело, работали сейчас с песнями. Екатерина Ивановна, почему-то вспомнив свою свадьбу двадцать лет назад, разбитым сопрано запела: "Я вечор молода во пиру была". На миг она даже размечталась: один из амуров, написанных на стене, очень сильно походил на покойного ее сына Васеньку - так бы все и смотрела на него! Но застекленные шкафы с особо редкими изданиями просились именно в этот угол. Екатерина Ивановна улыбнулась - Васенька у ней в сердце! - и велела двигать шкафы. Весной, в годовщину смерти "красавца Васи" и сына Васеньки, Екатерина Ивановна обязательно ходила на кладбище. Ни болезнь, ни ненастье не могли удержать ее от этого скорбного свидания с прошлым. Нынче выдался прекрасный день. Дерн на дорогих ее могилах уже зазеленел, неутомимые птицы свистели и щелкали в еще сквозистых кронах берез и лип. - Благодать-то какая! - вслух сказала Екатерина Ивановна и задумалась. Она помнила эти березки тонконогими саженцами, а теперь стволы их, прочные и сильные, не гнутся от ветра и сами раскидывают повсюду новые семена. Екатерина Ивановна смотрела на стройные стволы с шелковистой белой корой и представляла себе сына Васеньку стройным юношей с каштановыми кудрями, как у отца. Вставал перед ней и муж, "красавец Вася" Она любила представлять своих ушедших живыми, вводила их во все события своей жизни, год за годом, день за днем. Откуда-то доносилась музыка, позванивал новенький трамвай - гордость городка, а Екатерина Ивановна все вспоминала и думала около дорогих могил. Девушка в голубом, как небо, берете шла мимо, опираясь на руку молодого человека. - Ну, хватит с меня, - говорила она капризно и весело, - терпеть не могу этих кладбищенских парков! Она взглянула мельком на сутулую спину Екатерины Ивановны и добавила с бессознательной жестокостью молодости: - Право, это удовольствие только для старушек, им больше ничего и не остается! Екатерина Ивановна очнулась, поправила шляпку, вспомнила о своих седых волосах, о том, что уже давным-давно у нее личного ничего не осталось, кроме этих одиноких часов воображаемых бесед с давно ушедшими, дорогими ей людьми, которых всегда живыми хранило в себе ее верное сердце. Да, она смешная, чувствительная старушонка с неудавшейся жизнью. Екатерина Ивановна опустила голову и заплакала тяжелыми одинокими слезами. Она пришла домой обессиленная, измученная, чего уже давно с ней не случалось. Она чувствовала, что голос ее сегодня бесстрастен и холоден, ее обычная бодрость словно провалилась сквозь землю. Вечером, когда в библиотеке зажгли свет, к ее столу подошел невысокий плотный парень в шинели и драповой ушанке. - Мне бы... - начал он деловито, - мне требуется "Диалектика природы" Фридриха Энгельса, и еще много чего мне надо. - Выдаем только по две книги, товарищ, - предупредила молоденькая библиотекарша. - Две? - В голосе его прозвучало такое отчаяние, что Екатерина Ивановна даже вздрогнула. - Да что же я с двумя-то книжицами сделаю? - Почему вы так огорчены этим, товарищ? - спросила она. - Потому что мне много книг надо! - сказал он требовательно и страстно. Он увлеченно начал рассказывать Екатерине Ивановне, почему так "жадничает" на книги. Он сельский учитель из самого дальнего угла области, недавно демобилизовался из армии, ему двадцать шесть лет. Он мечтает весной будущего года поступить в один из московских институтов. Его влекут "зараз несколько наук": агрономы, биология, проблемы селекции. - Да и мало ли еще чего я не знаю!- говорил он, весело и упрямо сверкая карими глазами. - У меня ведь образование-то небольшое - учительской семинарии из-за германской войны так и не пришлось окончить. Какой уголок собственных знаний ни возьмешь, так и видишь там на каждом шагу прорехи и недостатки. А в ближайших к нам библиотеках я, представьте себе, не нашел такой литературы, которая могла бы удовлетворить то, что я назначил прочесть и изучить. В город я могу приезжать только раза два в год - значит, книг я должен набрать себе в запас! - Покажите, пожалуйста, что у вас тут написано, - попросила его Екатерина Ивановна. Он, радостно просияв, подал ей мелко исписанный лист бумаги так называемого ученического формата. Весенний ветер шевелил листок в ее руке, легкий и неспокойный, как крыло перелетной птицы. Екатерине Ивановне казалось, что колеблет его не только ветер, но и то движение, которое было в нем заключено. Эти столбцы многочисленных названий книг и авторов, выведенные четким учительским почерком, показывали, как велика была жажда этого коренастого человека познавать и учиться, двигаться вперед. Это был требовательный и уверенный запрос молодости своей эпохе, за жизнь и рост которой этот парень дрался на фронтах гражданской войны. Он делал свое время, и время делало его. Для него существовало трудное, но не было ничего невозможного. - Когда же вы, дорогой товарищ, читать это всё будете? - слегка сомневаясь, спросила старая библиотекарша, хотя сомневаться ей в нем совсем не хотелось. - Здесь ведь у вас записаны книги по крайней мере... по пяти отделам. - Когда? А двадцать четыре часа в сутки? Восемь часов - на уроках, часа два в среднем кое-какие общественные дела, часа два на подготовку к занятиям... и еще, скажем, три часа, а то и четыре часа на книги... О, вы думаете, это мало? У меня память такая, что только подавай ей пищу, да чтобы каждый день новую порцию... Кстати, Кювье у вас имеется? - спросил он быстро, и опять его яркие карие глаза нетерпеливо зашарили по полкам шкафов. - Всё, всё найдем для вас, - уже весело произнесла Екатерина Ивановна. - Да разрешите, я сам могу достать, - сказал он радушно, заметив, что Екатерина Ивановна приставляет шаткую лестницу к полкам обширного шкафа. - А вы найдете? - Ну... не в такие разведки ходили! - рассмеялся он и ловко, как хороший гимнаст, поднялся на самую верхушку лестницы. Через час, окруженный отобранными им книгами, он горячим шепотом рассказывал Екатерине Ивановне, для чего именно "зверски необходима" ему каждая из них. - Ну, теперь мне месяца на два пищи хватит! - сказал он, любовно поглаживая книжные корешки. - И как это все-таки важно для нашего брата, что в городе у нас имеется вот такое культурное богатство. Он вдруг быстро и низко поклонился Екатерине Ивановне и своей сильной широкой рукой сжал ее маленькую сухонькую ручку. - А благодарить-то раньше всего вас приходится... ей-ей. - Что вы, что вы... - застыдилась Екатерина Ивановна. - Да нет, нет, я знаю, что делаю! - сказал он и еще крепче пожал ее руку. Когда Екатерина Ивановна ушла к себе, она долго лежала в постели с открытыми глазами, глядела в окно на голубую весеннюю ночь и думала, чем-то пристыженная и растроганная: "Чего захотела... а? Жизнь не задалась, счастья мало видела... подумаешь! А может быть, мы его мелкой мерой считаем? Мы требуем, чтобы оно всегда лежало у нас на плечах, подобно теплой шубе, или чтобы мы ели его с хлебом, порой даже забывая его замечать и ценить. Дай мне, мол, на каждый день причитающийся мне кусочек счастья... Счастье тогда надежно, когда оно в обмен - я людям, а люди мне. Меня не будет, а моя капля в их жизни останется, чтобы им жилось все шире да лучше... Мы признаем меру счастья от чувств наших, а нет - ты возьми ее и от труда, чудачка старая!" И Екатерина Ивановна без зависти и горечи улыбнулась весеннему рассвету со всеми его соблазнами. Теперь годы неслись еще быстрее. Однажды, проводив студенческую экскурсию, Екатерина Ивановна, усталая, присела в уголок и задумалась. Библиотеку уже называли Дворцом книги, а ее заведующую старушкой из Дворца. Тихий городок, затерянный в садах, прославился Дворцом на всю область. Во Дворце уже работало около сорока девушек и юношей, и никто не собирался уходить. Когда в залах Дворца вспыхивали матовые созвездия вечерних огней, Екатерина Ивановна часто думала: вот и осталась она позади, трудная, каменистая тропа ее жизни! Однажды летним вечером во Дворец явился корреспондент центральной газеты и начал расспрашивать Екатерину Ивановну о ее прошлой работе. Потом тоном, не допускающим возражений, заявил, что "тридцатилетней работе Екатерины Ивановны город обязан сохранением и ростом библиотечного фонда, воспитанием молодых кадров, прекрасным примером любви к делу" и так далее. Екатерина Ивановна сначала даже оробела, а потом всполошилась: - Да ведь ничего же не было особенного! Ну, книги собирали... ну, клеили по вечерам... так у нас же от пайков все равно мука оставалась... Верно ведь, Марья Кузьминишна? И... и зачем вам, товарищ, это все нужно, прямо не понимаю! Она поняла это, когда прочла свое имя в числе имен работников культурного фронта, награжденных орденом Трудового Красного Знамени. Возвратившись из Москвы, на многолюдном вечере Екатерина Ивановна впервые в жизни произнесла речь, правда, очень коротенькую, которая заканчивалась словами: - Мы будем еще долго работать... На секунду она остановилась, вспомнив, что ей уже шестьдесят лет и у нее седая голова, но в груди ее было так горячо и просторно, что она еще уверенней повторила: - Мы будем еще долго работать... 1937 |