По самой старой улице Нью-Йорка - Бауэри - шел человек.

Начало века, 1906 год, августовский вечер. На Бауэри в этот час толклось немало народу, но прохожий был отделен от сонмища людей, отделен своим одиночеством и тоской, застывшей в глубоко посаженных глазах.

Этому человеку было всего тридцать пять лет, но сутуловатость высокой фигуры, глубокие морщины скульптурно вылепленного лица - эти наглядные свидетельства нелегкой прожитой жизни - делали его гораздо старше.

Казалось, он шел погруженный в собственные мысли, но глаза тем не менее зорко подмечали каждую мелочь, каждую деталь окружающего мира, и память похоже, заботливо прятала все увиденное в свои клеточки-кладовые. Недаром в его записной книжке, засунутой в карман пиджака, были записаны строки Уолта Уитмена: "Однажды, когда я проходил по большому многолюдному городу, я пытался внедрить в свою память его улицы, здания, обычаи, нравы". И чуть ниже его собственные слова: "Я хочу просто описывать жизнь такою, как она есть. Каждое человеческое существование захватывающе интересно… даже когда человек не стремится ни к какому идеалу, а лишь хочет выжить…"

Вот и эти хотят одного - выжить, думал он , глядя на кучки молчаливых , плохо одетых людей, занявших место у ворот Пенсильванской железной дороги, у Нью-Йорк-Сентрал. Они ждут завтрашнего утра в надежде получить хоть какую-нибудь работу, пусть на день, пусть на час, лишь бы заработать доллар, полдоллара, несколько центов. Давно ли - всего два-три года назад - и он так выстаивал часами у дверей контор по найму, высматривал на рынках упавшую с лотка картофелину, луковицу или яблоко, чтобы украдкой подобрать? Тогда-то у него и начались невралгические боли, ухудшилось зрение, появились галлюцинации. Хорошо, что эта страшная полоса прошла, и он хоть и с трудом, но все же пробился в журналистику.

Перед ним разворачивалась причудливая панорама Бауэри - с крыш свешивались яркие полотнища вывесок, рекламирующих салуны, портных, переделывающих одежду, сомнительные ночлежки, гордо именующие себя отелями. Вот "Онвард-отель" - "комнаты 30 центов за ночь", дальше "Маратон-отель" - "комнаты 35 центов за ночь, включая пользование водопроводом", а рядом вообще безымянные отели "10 центов за ночь", видимо ночлежка уже последнего разряда.

Оглушающий железный скрежет и свист заставили прохожего пригнуть голову, втянуть ее в плечи. Это поезд надземной железной дороги пронесся над Бауэри, рассыпая искры, пылающие угольки, оставляя за собой шлейф дыма и сажи. Каково-то живется там, в верхних этажах, когда грохот каждые полчаса врывается в окна, а пассажиры надземки при желании могут даже дотронуться до ставен. От этого вообще можно с ума сойти!

Прохожий свернул с Бауэри на 38-ю улицу и через несколько минут оказался на Бродвее. Здесь, на углу, его ожидало не совсем обычное зрелище. Впереди виднелось большое полотнище, на котором были нарисованы флаги тех стран, откуда приезжают в Америку эмигранты, а по бокам крупные красные пятна. Вероятно, это должно символизировать единство рабочих всех наций, живущих здесь, догадался прохожий. На фоне этого полотнища он увидел хрупкую фигурку молодой девушки-оратора.

Ее выразительным лицом нельзя было не залюбоваться. Мягкие вьющиеся черные волосы подчеркивали нежный цвет кожи. Глаза - огромные, голубые, светящиеся изнутри.

- Вы все знаете,- звенел ее голос,- что мы живем в богатой стране. Почему же мы видим вокруг столько голодных, нищих, нуждающихся в работе? Вы не задумывались, почему существует такая несправедливостъ? Почему кучка людей сказочно богата, живет в роскоши и безделье, а тысячи, миллионы гнут спины от зари до зари на полях, в рудниках, на заводах, чтобы заработать жалкие гроши себе на пропитание? Ведь это чудовищно несправедливо! Это значит - неправильно что-то в нашем мире!

В эту минуту прохожего больно толкнули в спину, он обернулся и увидел дюжих полицейских, пробивавшихся к самодельной трибуне, с которой девушка, торопясь, бросала в толпу слова о социализме, который покончит с неравенством, создаст общество, где все будут равны, а блага будут распределяться в соответствии с трудом каждого.

Сквозь шум и крики толпы прорезался густой бас полицейского офицера, приказывавшего немедленно прекратить митинг. В ответ девушка выкрикнула:

- Разве в нашей стране отменена свобода слова? Мы отказываемся разойтись!

Но полицейские уже стащили ее с трибуны. Несколько мужчин, вероятно организаторов митинга, двинулись за ними. Прохожий тоже пошел следом. Протиснувшись в их компании в полицейский участок, он услышал, как девушка с самым независимым видом, отвечая на вопросы сержанта, сообщила, что зовут ее-Элизабет Гэрли Флинн, а живет она с родителями в Бронксе на 134-й Восточной улице в доме № 511.

Прохожий записал эти данные в записную книжку, но это не укрылось от полицейского сержанта.

- А ты кто? - рявкнул он, ткнув толстым пальцем в его сторону.- Что тебе надо? Документы!

Выяснив, что владелец документов Теодор Драйзер, редактор журнала "Бродвей мэгэзин", сержант недовольно буркнул:

- Ничего интересного для газетчиков здесь нет. Эту девицу мы сейчас отпустим под небольшой денежный залог.

Назавтра, как это бывает, редакционные дела захлестнули Драйзера с головой, но образ девушки-оратора не оставлял его. Через несколько дней он решил отправиться в Бронкс.

Дверь ему открыла женщина лет тридцати пяти, с точеным профилем камеи, иссиня-черными волосами и изумительной белой кожей, хотя видно было, что нелегкая жизнь успела помять это лицо, врезать морщинки у рта и под глазами.

Драйзер представился, и она пригласила его в комнату, сказав, что Элизабет нет дома, но она скоро придет.

- Надо полагать, вы мать Элизабет?

- Да,- с гордостью ответила Энни Флинн.

- Я увидел вашу дочь несколько дней назад, когда она выступала на Бродвее, и мне, как журналисту, захотелось познакомиться с ней.

Энни улыбнулась. Драйзер вопросительно посмотрел на нее - разве он сказал что-то смешное?

- Нет, нет,- ответила на его немой вопрос Энни.- Я улыбаюсь потому, что вы уже второй человек, который хочет увидеть Элизабет после ее речи там, на Бродвее.

- А кто же был первый, если не секрет? - поинтересовался Драйзер.- Дэвид Беласко, знаменитый театральный режиссер. Он прислал нам билеты на "Девушку с Золотого Запада". Вы, наверное, слышали, этот спектакль имеет огромный успех. На него, говорят, билеты достать невозможно, да у нас и денег таких нет. А после спектакля нас проводили к нему в кабинет, и Беласко спросил у Элизабет, не хочет ли она стать артисткой. Он сказал, что собирается поставить спектакль из рабочей жизни и думает, что она была бы хорошей героиней.

- И что же?

- А Элизабет ответила, что не будет актрисой, потому что не хочет повторять чужие слова.

- Вот так-так,- удивился Драйзер.- А я был уверен, что сейчас все молодые девушки только и мечтают стать актрисами.

- А моя дочка не захотела. Элизабет сказала, что она участник рабочего движения и всегда будет говорить своими собственными словами.

"Очень любопытно,- подумал Драйзер,- такое не часто встретишь. Эта Элизабет Флинн действительно не совсем обычная девушка".

Разговаривая с Энни, он незаметно оглядывал комнату, в которой они сидели, зная, что обстановка, вещи многое расскажут о хозяевах. Комната была обставлена бедно, но выглядела очень чистой. На стенах висели портреты, их выбор говорил сам за себя - Марат, Мирабо, Томас Пейн, Максим Горький.

- Ваш муж, наверное, социалист? - осторожно спросил Драйзер.

- Да, он член социалистической партии.- Энни всегда доверяла своему первому ощущению. К этому журналисту у нее сразу возникло доверие, она почувствовала, что он сам прожил нелегкую жизнь, что он трудяга и что ему на самом деле интересно то, что она рассказывает.- Том был каменотесом, когда мы познакомились. Это было в Конкорде, я оттуда родом. Он был из тех, кого называют "ирландцы из лачуг". А мои родители жили в доме с тюлевыми занавесками. Вы, наверное, знаете, какая это разница, целая пропасть. Против нашего замужества были и мои родители, и его. Они все даже не пришли на нашу свадьбу. Ну, меня это мало тронуло. Меня волновало другое - я взяла с Тома слово, что он уйдет из каменоломни. Я сразу сказала: "Я выхожу за тебя замуж потому, что хочу быть твоей женой, а не твоей вдовой". Он мне сам рассказывал, что его отец и все родственники-мужчины работали каменотесами и умерли совсем молодыми от туберкулеза. А потом я уговорила его поступить в Тейерское инженерное училище, а сама стала работать портнихой, чтобы он мог учиться. Правда, закончить училище ему не удалось: умер его старший брат Пэт, и Тому пришлось идти работать, чтобы помогать матери и сестрам. Но все-таки теперь он может работать техником-строителем. Хотя и это,- вздохнула она,- не гарантирует от безработицы. Том часто оказывается на улице.

Слушая ее, Драйзер машинально глянул в окно. Отсюда открывался довольно красивый вид - поблескивала на солнце река, видны были фермы большого строящегося моста Хеллгейт, за рекой громоздились небоскребы Манхэттена.

Энни перехватила его взгляд.

- Да, здесь неплохо. Мы не так давно сюда перебрались. Да и вообще в Нью-Йорке мы всего шесть лет. Вот предыдущая квартира была настоящей дырой.

Она рассказывала, а Драйзер только понимающе кивал головой. Ему ли не знать эти грязные трущобы, куда и луч солнца никогда не заглядывает, где зимой семьи ютятся на кухне, потому что там есть газовая плита, и дети тут же готовят уроки и спят в общей постели, укрываясь поверх одеяла всеми своими одежками.- По ночам я стирала детям белье,- продолжала Энни,- чтобы утром они могли надеть его в школу. Смены-то не было.

- Нелегко, я вижу, вам жилось,- заметил Драйзер.

- И все равно я люблю жизнь,- улыбнулась Энни.- Я и дочке всегда говорю, что в жизни так много интересного, нельзя лишать себя ее радостей, но и в беде нельзя раскисать. Ты должна ощущать себя личностью, говорю я ей, а не только приспособлением для обслуживания семьи. Жизнь-то у нас только одна, так надо прожить ее с толком.

Драйзер слушал Энни Флинн и думал - немудрено, что у такой женщины такая незаурядная, как выясняется, дочь.

- А вот и Элизабет! - Энни услышала, как задорно стучат каблучки по лестнице.

Та ворвалась в комнату стремительным вихрем, школьная сумка с учебниками полетела в одну сторону, соломенная шляпка - в другую. Впрочем, как только она увидела незнакомого человека, резко остановилась и постаралась придать лицу "взрослое" выражение. Энни представила ее Драйзеру и, извинившись, ушла на кухню.

- Я слушал вас, мисс Флинн, на днях на Бродвее, и мне захотелось познакомиться с вами.

- Если я смогу вам чем-нибудь быть полезной...- неуверенно начала Элизабет.

- Конечно, сможете. Видите ли, мисс Флинн, я не только журналист, но и писатель...- Он тут же пожалел об этом вырвавшемся слове, но было уже поздно.- И меня интересуют не столько идеи, сколько люди. Я тоже верю в социализм, хотя, может быть, и не совсем ясно его себе представляю. Для меня сейчас важно другое - как вы, в вашем, скажем прямо, юном возрасте, пришли к социалистическим убеждениям.

-Однажды, это было года два назад, к нам домой принесли листовку, и там было написано, что в воскресенье вечером неподалеку от нас в старом здании театра, он назывался Метрополис, состоится социалистический форум. Папа решил пойти, и я напросилась с ним. Я ведь еще раньше задумывалась, почему мир так несправедливо устроен, что одни не работают и живут в богатстве, а другие трудятся с утра до ночи и все равно голодают. С этого форума мы принесли домой номер социалистической газеты "Уоркер". С тех пор я стала регулярно посещать эти форумы. Когда папа не мог пойти со мной, я уговаривала маму.

Элизабет могла бы добавить, что друзья отца, частенько собиравшиеся у них на кухне за кружкой пива, обсуждали положение рабочих, говорили о жестоких расправах хозяев с теми, кто пытался организовывать профсоюзы, защищающие интересы рабочих. Здесь, на кухне, Элизабет впервые услышала трагическую историю о том, как хозяева угольных шахт в Пенсильвании наняли Джеймса Макпарлана, шпика из сыскного агентства Пинкертона, который проник в среду шахтеров-ирландцев и сочинил гнусную легенду о якобы существующей тайной террористической организации "Молли Магвайрс", и как на основании его лживых показаний девятнадцать молодых рабочих были осуждены и повешены. Она могла бы рассказать Драйзеру и о том, как врезались в ее детскую память имена мучеников Хеймаркета - рабочих, которых казнили в Чикаго после того, как на площади Хеймаркет во время демонстрации полицейские провокаторы бросили бомбу, убившую одиннадцать человек.

Из кухни вернулась Энни и предложила им на время перейти в комнату Элизабет, пока она накроет к чаю.

Здесь Драйзеру прежде всего бросилась в глаза деревянная книжная полка, грубовато сколоченная, наверное отцом. Рядом с полкой висел плакатик, на котором полудетским еще почерком было написано: "Из всех проявлений человеческого творчества самое удивительное и достойное внимания - это книги. В книгах живут думы прошедших времен; внятно и отчетливо раздаются голоса людей, прах которых давно разлетелся, как сон. Все, что человечество совершило, передумало, все, чего оно достигло,- все это сохранилось, как бы волшебством, на страницах книг. Томас Карлсйль". Драйзер подошел к полке, охваченный внезапно вспыхнувшей надеждой - а вдруг здесь среди книг этой необычной и такой милой девушки он увидит свою "Сестру Керри", хотя и понимал всю несбыточность своего желания. Ведь издатели нашли его роман аморальным, "грязным" и сделали все, чтобы книга не дошла до читателя и имя автора осталось неизвестным. Драйзер заработал тогда на "Сестре Керри" шестьдесят восемь долларов и сорок центов, психическое заболевание, едва не закончившееся самоубийством, и долгие месяцы нищеты.

Конечно, его романа на полке не оказалось. Здесь вперемешку стояли книги ее детства - "Алиса в Стране Чудес", романы Вальтера Скотта, Марка Твена, "Маленькие женщины" и "Маленькие женщины, ставшие взрослыми" Луизы Олькотт - и книги, свидетельствующие о ее сегодняшних интересах,- "Здравый смысл" Томаса Пейна, "Женщина и социализм" Августа Бебеля, "Через сто лет" Эдуарда Беллами.

Он подумал, что, наверное, каждая из этих книг могла бы рассказать многое о своей хозяйке, взял в руки Беллами и наугад раскрыл. Почти каждая страница носила следы напряженной работы пытливой мысли - восклицательные и вопросительные знаки, подчеркнутые строки, записи на полях...

Книга Беллами действительно оказалась вехой для Элизабет еще полтора года назад, когда ей не исполнилось и пятнадцати лет. И не только для нее - на рубеже века она оказалась одной из самых знаменитых книг в мире, ее перевели на множество языков, о ней спорили, во многих странах возникли клубы Беллами, в Америке даже пытались создать колонии по рецептам Беллами, которые грезились его последователям ячейками будущего общества. Герой Беллами засыпал летаргическим сном и просыпался через сто лет, в 2000 году, в новом идеальном социалистическом обществе. Автору представлялось, что абсурд современного капиталистического строя, при котором немногие богачи владеют всеми богатствами страны, неминуемо станет очевиден для всех и общество откажется от этой нелепой системы. Элизабет отчеркнула в книге эту главную мысль: "Нация организовалась как одна большая торговая корпорация, поглотившая все остальные, она стала единственным капиталистом на место всех других капиталистов, единственной хозяйкой, конечной монополией" - и написала на полях: "Наверное, это и есть идеал. Вопрос только в том, каким путем он будет достигнут?" Этот же вопрос задавал и герой романа счастливым гражданам идеального общества: "Такая решительная перемена, какую вы описываете, не обошлась без кровопролития и страшных потрясений?", а ему отвечают: "Напротив, не было никаких насилий. Перемена предвиделась давным-давно. Общественное мнение вполне созрело для нее. Противодействовать ей не было никакой возможности - ни силой, ни аргументами". Тут врожденный здравый смысл Элизабет восстал, и на полях появилась скептическая запись: "Неужели хозяева вот так добровольно, без борьбы отдадут свои богатства? Что-то не верится!"

О книге Беллами в ту зиму 1905 года она часто спорила со своим другом и первым поклонником Фредом Паттерсоном. Они познакомились в Литературном обществе Гамильтона. Общество это состояло из учащихся старших классов, они собирались раз в неделю и устраивали литературные диспуты под руководством студента одного из нью-йоркских колледжей. Фред был несколько старше Элизабет.

После диспутов он обычно провожал Элизабет до дома. Идти было недалеко - всего девять кварталов, но они почти всегда сворачивали в сторону и долго еще блуждали по окрестным улицам. Элизабет прекрасно знала, что ее друг влюблен в нее, и это ей льстило, но одновременно и забавляло. Юноша был застенчив и скромен, он ни разу даже не взял ее за руку, а если их руки случайно соприкасались - а иногда это происходило не совсем случайно - Элизабет нравилось поддразнивать его,- он краснел так, что это было видно даже на плохо освещенных улицах, и начинал торопливо говорить о чем-нибудь очень серьезном.

Фред стал нападать на Беллами с совершенно неожиданных для Элизабет позиций. Его не интересовало, каким путем будет достигнуто то идеальное социалистическое общество, которое описывал Беллами. Ему представлялся гораздо более принципиальным другой воgрос - каким будет это общество с точки зрения нравственного начала.

- Разве ты не видишь,- с горячностью убеждал он Элизабет,- что путь, который предлагает Беллами, таит в себе страшную опасность. Получается, что для того, чтобы обрести материальное благополучие,_ люди должны будут полностью подчиниться государству, хотя оно и будет номинально выступать от их общего имени. Им придется в обмен за благосостояние принести в жертву свободу личности. Вот против чего протестуют анархисты. И я уверен, что они правы!

- Ну и как же анархисты представляют себе будущее человечества? - спрашивала Элизабет.