Июльская ночь невнятно бредит вокруг, тихими шорохами приникает к открытым оконцам, дышит в избу крепкими запахами навоза, картофельной ботвы и еще того пряного, раздражающего, что идет от парного коровьего вымени. Тихо в избе Акима, чутко дремлет на голбчике дед, крепко спит Матрена, умаявшись за день. Не смыкают глаз только сам Аким да его сынишка. Уже не один день сидит Петрунька дома. Кругом подобрались со спешными работами, и соседские ребята, освободившись пока что до жатвы, с полудня уходят к озеру, на рыбалку, на всю ночь... Там, за стенами, - теплые тени по задворкам, негаснущий румянец над щетиною сосняка, зеленый полумрак вспотевших в дремоте овражков, а за овражками - тихая гладь озера... Так и подмывает вскочить, проскользнуть в дверь и бежать - бежать на поскотину, к озеру, к ласкам ночи... Но юное любопытство Петруньки крепко, крепче всех искушений. То необычное, затаенное, важное, что происходит между отцом и дедом, неодолимо тянет к себе и усаживает дома, точно на цепь привязывает. Едва сумерки окутают двор, пробирается Петрунька в свой угол и там затихает. А когда большие улягутся по своим местам, он неслышно приподымает с головы зипунишко и весь отдается ожиданию. "Скоро ль"? Петрунька терпелив. Он таращит глаза, чтобы не уснуть невзначай, и порою легонько щиплет себя за ляжку, борясь со сладкою дремою... Ночь что-то шепчет у оконца в бледных листьях осины, да за припечьем поет сверчок. Поскрипит, поскрипит - смолкнет, будто прислушается, и опять за свое. Мысли, такие легкокрылые, уносят Петруньку к друзьям. Перед глазами, как наяву, встает озеро... Трещит на бережку костер, и тянутся красные лапы, шарят в темноте, будто что-то нащупывают... Черная густая гладь озера вспыхивает матовым багрянцем... У костра светятся чумазые лица... Из близкого леса веет ароматом сосны, с воды - теплою сыростью... Тихо кругом... Демка, самый старший в кругу, вполголоса рассказывает про лешего... Но не страшно Петруньке... Лешего даже немножечко жаль: старый, весь пегий, бродит он по лесу и тоскует по былой таежной глуши - тесно стало ему, тесно, разгуляться негде... - Тятенька!.. Петрунька вздрагивает. Зашуршала отцовская кошёмка, слышится деланно протяжная позевота, и снова осторожное, немного хриповатое: - Тятенька!.. Это Аким зовет деда. - Э? - доносится чуть погодя с голбчика глухой старческий голос. - Дак как же... надумал, што ли?.. Слышно, как дед, поскрипывая голбчиком, поворачивается на бок. Но не отвечает. - А! Тятенька! - опять, уже более настойчиво зовет Аким. Долгое томительное молчание. Вытянувшись в струнку, Петрунька таит дыхание. Хочется почесать спину, да нельзя - услышат еще... Где-то за огородами явственно кричит перепел. - Тятенька-а!.. - Воосподи праведный!.. - стонет дед. - Дай ты мне покою, старику... Аким!.. Дай, мол, покою... Аким покорно смолкает, но ненадолго. - Главное дело, - бормочет он как бы про себя, - главное дело, никакого, то ись, ращёту нет... Позови человека с жаткой, дай ему пару целкашей... с десятины... Сорок десятин - восемьдесят целкашей... Эвон куда въедет! А ежели три года да по восьмидесяти... два ста сорок... Сумна!.. Опять же поденщики, бабы... Быка стравишь, пару баранов... А народ какой пошел...Его не шевелишь, а чуть што - недовольство!.. Не приведи Бог!.. Дед упорно молчит. - Весной наймывай, к страде наймывай,- продолжает Аким, - да это чо же такое выйдет?.. И, помолчав, начинает вкрадчивым, молящим голосом: - Тятенька, слышь?.. Ты бы, не того... не сумлевался бы... Похоронить тебя - похороню не хуже других... Сын я, поди, да и достатку хватит... А тут, главное, ждать некогда... Утресь глядел - доспеват! Красным-красно! Скрипит голбчик, и оттуда идет раздумчивое: - Ка-ак? Доспеват, го-во-ришь? - Как же! - оживает голос Акима. - Зерно уж зарумянилось!.. Дед вдыхает и что-то шепчет про себя. "Забирает старого хрыча, - думает Петрунька.- Сдается-таки, упористый..." Сверчок тренькает где-то над самым ухом. Из пригона подает заспанный голос корова. "Сгрезилось бурой..." - думает Петрунька, улыбаясь, и забывается коротким, чутким сном... Будто посветлело над озером, Демка сидит у костра на корточках... И опять - о лешем... Старый, пегий весь, плетется он к утру в Синий Лог, на самое днище - от людей подальше, а как ночь - ходит по лесу, глядит на чащу звездную и плачется: "Эх, все запахали мужики, раскряжили таежное, оголили дернистое, а мне - куда?" - "Ку-у-да..." - тянет жалостливо в лесу ночная птица. И трещит костер, и мечутся красные лапы... "Так... так", - говорит кто-то протяжно и горестно, Петрунька открывает глаза. - Так-то, сынок... - слышится тугой голос деда. - Бывало, в топоре - все хозяйство: туды топор, сюды топор... Топор - всему делу голова... Жили, сынок, кормились... - Кака уж жисть-то, - тихо отзывается Аким. - Нынче у каждого, - продолжает свое дед, - и то и се... Молотилка не молотилка! Косилка не косилка! Плуг не плуг... Все подай... А мы с серпами ее, матушку, да сошенькой... А у сошеньки-то, сынок, донышко зо-ло-тое... Кто-то возится на потолке и шлепает мягким, точно рукавичками... "У-у... е-е... у-у..."- доносится сверху глухое, тревожное... И ночь кругом откликается тихими голосами... "Петушиное утро, а наши брунчат всё..." - мелькает в голове Петруньки; ласковая теплота льнет к его глазам, и они сами собою закрываются... Но просыпается вновь от тяжелого возбужденного голоса отца. - Ну-у!.. Теперь, как поглядишь на старое-то, - мука одна... - Мука муку любит, сынок!.. Так-то... Дед говорит тихо, и в ответе его слышится скрытая покорность. Аким то и дело срывается и взволнованно сопит носом. - А ты, сынок, не горячи... сердца свово! - скрипит старик. - Я - не супротив, к слову сказывал... Жили, мол, ранее... Старый спокойный голос убаюкивает Петруньку. Затихают осиновые листья за оконцами; смолкает сверчок у припечья... И снова, уже далеко за полночь, Петрунька, как от толчка, открыл глаза и насторожился. Ему казалось, что спал всего минутку, и в ушах еще стояли голоса отца и деда. Но уже заалел уголок печи, и из ближнего распахнутого оконца идет свежее дыхание утра. Петрунька приподнял голову и огляделся. Тихо колыхалась пушистая борода отца. "Спит... А дед?.." Чуть не вскрикнул от неожиданности, плотно сжал веки и замер. Сутулый, в длинной холщовой рубахе, с обнаженными, остро выпирающими ключицами, дед осторожно спускался с голбчика. Тихо ступил на пол, половица скрипнула...Кашлянул в руку... Петрунька не выдержал и приподнял все время неудержимо вздрагивавшие веки. Дед, поблескивая лысиной, стоял у печи и глядел в сторону Акима. В запавших глазах его теплилось что-то такое мягкое, утреннее, отчего у Петруньки радостно заколотилось сердце. Дверь пискнула... Петрунька сбросил зипунишко с ног и, сверкая глазами, от любопытства разинув рот, прокрался на цыпочках за стариком. В сенях, овлажневших за ночь, пахло гарью, где-то вверху, должно быть, на крыше, бодро чирикал воробей. Дед шел по двору к амбару. Петрунька тенью мелькнул по завалинке. Спугнул из пыльной ямы квохчущую курицу и, щуря глаза от светящегося воздуха, побежал у прясел, купая босые ноги в густой росе картофельной ботвы. Вот и грузный, осевший зад амбара. Припал к щели между бревен. Замер, глубоко вдыхая в себя запах лежалого зерна. Гулко колотилось сердце. В теплом сумраке амбара дед не спеша прошел в дальний угол. Полоса розового света, бьющего из дыр навеса, легла на лысину, пучковатые брови, широкий нос и жилистый коричневый загривок, покрытый серебристым пушком. Непослушно оттопыренными пальцами долго нащупывал старик стену. Кряхтя, вытащил клин из бревна, просунул в дыру пальцы и вытащил тряпицу... Перекрестился мелкими взмахами руки. "Ага, сдался-таки!" - пронеслось в голове парнишки. Оглянулся - не смотрит ли кто, и снова приник к щели. Дед одул кошель, осмотрел его и бережно засунул в карман своих портов. Юлою завертелся на месте Петрунька... Упругий, сочный небосклон наливался золотом, и чудилось, что это от него пали на зелень крупные сверкающие капли. Распластав книзу грузные ветви, пела голосами пичужек старая медностволая сосна... Близилось солнце. Петруньке страстно захотелось поделиться своею радостью... На миг задумавшись, он вытянул трубочкой губы и с пронзительным посвистом бросился к пряслам. Ухватившись за кол, перескочил на другую сторону. Обжег в крапиве голую ляжку... Прыгая на одной ноге, потер рукою больное место и что было духу пустился бежать по теплому пуху дорожной пыли, оставляя следы пальцев. Взбудораженная, выскочила из подворотни собачонка и хрипло залаяла; забытый с вечера на перекрестке пестрый телок недоуменно поднял голову, позвякивая боталом. Бежал Петрунька, стараясь держать прямую линию, проворно вертя обеими руками, будто подгребая воздух к животу, и то и дело протяжно гудел, изображая собою пароход. Видывал он такое на Оби, у города. Воздух свистел в ушах, мелькали по сторонам зарумянившиеся стекла окон, серые прясла и купы тальника за ними... "У-у-у!" - вывел "пароход", стремительно повернул за угол и чуть не ударился грудью об оглоблю таратайки. На углу, почти у самой поскотины, стояла нагруженная бочкообразным металлическим цилиндром таратайка Доримедонта, сборщика молока от маслодельного завода. Рыжебородый, круто выпятив оголенную огненноволосую грудь, стоял сам Доримедонт подле сивой кобылы и, надув щеки, дудил в рог. "Ту-р - ру-ру-у-у..." - неслось тревожное в ясном чутком воздухе. Порою рыжебородый отрывал рог ото рта, сплевывал, обтирал деревянный конец рукавом рубахи и бурчал про себя: - Ишь, як-корь их, засони! Пробаловались с мужиками ночь... Як-корь вас!.. - Ты куда, шелудивый? - рявкнул он, завидя парнишку. - К Фокиным я, на пасеку! Ребята там! - прокричал Петрунька на бегу и шмыгнул в ворота поскотины. - Эдаку-то рань?! - неслось за ним басистое. Петрунька вдруг остановился и круто повернул назад. - Дяденька!.. - захлебываясь, обратился он к Доримедонту.- Слышь, чо я те скажу-то!.. Но тот не откликнулся, даже бровью не повел, с видимым наслаждением бросая навстречу жидкому утреннему ветерку свое вызывающее: "Ту-ру-ру-у..." На улице уже скрипели ворота. - Рыжий гриб! - крикнул Петрунька Доримедонту, обиженный его невниманием. - Рыжий! Рыжий!.. - звенел он, убегая прочь. "Под-по-лю... под-по-лю..." - выкрикивали перепела из светящейся чащи пшеницы. В густой и свежей, точно омытой ночными росами синеве неба четко кружил первый коршун. - Шу-гу-у!.. - послал вверх Петрунька, ухватил рассыпающийся ком земли, бросил его к небу и снова бежал, сверкая пятками, то и дело поддергивая штанишки. Вот последний клин молочной гречихи. Пчелы пели ей свои утренние песни... И вдруг пахнуло пьяным духом: то конопля курилась под первым горячим лучом... ...Когда Петрунька вернулся с поля в свою избу и увидел сосредоточенно радостные лица отца, матери и деда, он понял, что тут все уже свершилось. Только в стороне чего-то хмурился работник Матвей, но Петруньке было не до него. Чаевали, и особенно весело шумел самовар, особенно весело звенели чашки. - Ты куды, пострел, запропастился? -спросила мать, но в голосе ее не было сердца. Помолчав, она ласково сказала: - Ну, Петрунька, кланяйся дедушке в ножку... Он те на машину дал!.. - Зна-аю!.. - вырвалось у Петруньки.
На той же неделе Аким и Петрунька были в городе. Дед отказался ехать с ними: чего он там не видал! - а Матвей остался дома. На постоялом дворе, грязном, вонючем от ржавых навозных луж, распрягли лошадей и дали им корму, а дроги вдвинули под навес. Аким проделывал все не спеша, впрохладку. Важное замысловатое дело требовало медлительной задумчивости в каждом шаге. Но Петрунька лихорадочно нетерпеливо хлопотал. Натужась, тащил в амбар дуги, торопясь, подбирал сбрую, бойко сматывал вожжи. На ходу смахивал с лица рукавом рубахи пот и сморкался, притыкая ноздрю большим пальцем. Пошли пить чай. В заезжей было людно и шумно, сизыми клочьями плавал у потолка табачный дым, и под кругом, накопченным висячей лампой, кружилась стая пьяных мух. - Ты, тятенька, попроворней 6ы,- советовал Петрунька. Сам он, торопясь и обжигаясь, тянул чай из блюдца, не подымая его от стола. Но Аким, сморщив лоб, надув потные, густо заросшие щеки, как назло, медленно дул в блюдечко и, купая в горячей влаге усы, делал маленькие, сочные, с перерывами, глотки. Наконец поднялся из-за стола. Долее обыкновенного крестился в угол, откашлялся, перепоясался и, скрытым жестом пощупав рукою за пазухой, где были деньги, сказал: - Ну, айда! У Петруньки тревожно дрогнуло сердце. Он огляделся кругом, и все люди, толпившиеся в заезжей, показались ему чужими и подозрительными. "Ишь, глазами-то тыркают... На-арод!" - подумал Петрунька, и почему-то вспомнился ему дед, провожавший их за околицу, и его слова: "Город... с ним ухо держи востро..." На улице Петруньку чуть не задавила извозчичья пролетка, обдав его горячим облаком пыли. Аким вовремя отдернул парнишку за локоть: - Не распускай ворон! За высокой решеткой желтели крылья жаток, горя под солнцем. - Чья торговля-то?- не останавливаясь, кинул Аким. - То-варищ-ество То... толь... и... Ко... ком-па-ния...- прочитал Петрунька вслух, воззрясь на огромную голубую вывеску. - Ладно, пойдем дальше... Но их заметили. - Что покупаете?.. Эй, земляки!.. Аким, не отвечая, прибавил шагу. - Эй, послушай-ка!.. - кричали вслед. - Тятенька, нам ведь... - Иди знай,- пробурчал Аким, упорно глядя перед собою. Когда прошли мимо широких окон, заваленных самоварами, кастрюлями, коробками гильз и табаку, и завернули за угол, Аким перевел дух и строго сказал Петруньке: - А ты помалкивай!.. Сам слышу... - Да ведь склад там... машинный... - недоуменно отозвался тот. - Скла-а-ад... Чудак! Не с середки, поди, зачинать будем, а с краю... Вот дале спустимся, тогды и... Господи, благослови!.. А складов, брат, тутока немало, только, яз-зви их, не всякому верь... Все надо исподволь... с оглядкой с ними... Огляделись. - Казенный-то прошли?.. -Нет… Спустились по песчаной улице мимо целого ряда земледельческих складов, мимо пивной и какого-то амбара... - Теперя можно... В энтот вон зайдем-ка... Петрунька, стараясь оставаться за спиной отца, вошел вслед за ним в раскрытые ворота, на которых красовался плуг, поблескивавший отвалом. Глаза парнишки впились в массивный остов машины с полотнами на широкой платформе, с десятками валиков, цепей, зубчатых колесиков и щитов. "Она!" - Гм!.. На всем дворе - одна одинешенька,- сказал Аким, зорко оглядывая из-под пучковатых бровей широкий двор. Вышел здоровый чернобородый человек в картузе и лаковых сапогах. - Здорово, братец, чего хотел купить?.. Ласковый, щурил влажными черными глазками, точно прицеливался. Аким крякнул. - Так мы... мимоходом, невзначай зашли... Петруньке машина не понравилась: жидкая какая-то и краска местами слезла, старой выглядит. - Пойдем,- сказал он тихо, толкая отца в бок,- слышь, пойдем! - Да вам чего, собственно?- допрашивал чернобородый.- Может, жаточку хотели?.. - Нам-то? Не-ет! - заторопился Аким, кося глазами.- Кака там жатка! Так мы... Невзначай... Снова крякнул и молча направился к выходу. - Да ты скажи толком-то!- заговорил чернобородый, не отставая от Акима. - Ну что тебе у нас не поглянулось? Ну?.. Слава Богу, торгуем не первый год, все много довольны... Эй! - закричал он в глубь двора и уже не щурился, а как-то упрямо, туго двигал под красными жирными щеками скулами.- Эй! Егор! Дай-ка рекламы... - Да мы ничо... - заговорил опять Аким.- Мы не лихоманим... Главно дело, так мы, мимоходом... Дай, мол, поглядим... - Ну, Бог с тобой,- вздохнул чернобородый. - Только напрасно... Магарычу бы выпили... На вот, возьми... Он протянул пачку книжек в коричневых обложках и картон, свернутый трубкой. - Да на што нам? - оговорился Аким, но взял, спрятал книжечки за пазуху, а трубку передал Петруньке. Через час книжечки и трубочки разных размеров и цветов торчали у Акима и Петруньки отовсюду: из-за пазухи, из-за кушака, из-за голенищ обуток. Подымаясь по улице, они не пропустили ни одного склада. Глядели, щупали, толковали, а толку все не было... То в цене не сходились, то в сроках кредита, то машина не нравилась. От быстрой смены машин у Петруньки рябило в глазах и голова кружилась. Аким хмуро жевал пересохшими губами и то и дело скорбно сплевывал слюну. Оба были в пыли. Горячая песчань забиралась в рот, нос, уши и серым налетом покрывала лица. У Петруньки, как из-под маски, ярко сверкали зубы. В сердце парнишки была растерянность; думалось, что сноповязки уж и не купить им никогда. Прежней деревенской живости не было, казалось, стал старше своих лет. - Ба-ать, - ныл он, - давай, чо ли, у этих возьмем!.. - Поговори ищо!.. - рычал Аким. Но уже и сам терялся. В городе он был не впервой, еще прошлою осенью покупал двухлемешку и каждую зиму обычно по нескольку раз возил на продажу зерно, но до сих пор не мог свыкнуться... Было такое чувство, точно кругом расставлены сети и капканы, и надо было идти сторожко, оглядываясь... "Шутка сказать,- стояло в голове настойчивое, тревожное, - четыреста целковых... не грибы ведь- четыреста". В казенном складе чуть не порешили купить: прошлую осень плуг тут взяли... Но спохватились.- "Купить-то купишь, да потом как? Кабы за наличные, а то часть отдай, остальные по срокам... А казна - казна и есть: чуть в срок не додал, сейчас - за хребет... Волостной там, урядник... Давай!" А тут еще мужики попались у ворот. "Сноповязки, говорят, туды-сюды, да вот беда - частей запасных нет... Горе! Три раза наезжали, все без толку..." Наконец уже в полдень, когда вся улица, как большая, жарко натопленная печь, дышала пыльным зноем, снова пришли к большой голубой вывеске. - То... то-о-оль! - прочитал Петрунька. - Немцы, должно... - А ты не болтай-ка!.. - досадливо отозвался Аким. Вошли на просторный двор, и у Петруньки снова разбежались глаза. И пока отец толковал с приказчиком, он глядел по сторонам и никак не мог наглядеться. Чего тут не было!.. Голубые плуги с стройно поднятыми грядилями; грузные молотилки на зубчатых колесах; белые, как кипень, жернова, огромными калачами грудившиеся у стены; гора ящиков под навесами, целый ряд золотых жаточных крыльев и над всем, как большой черный палец, подняла вверх свою трубу паровая машина... А вот и сноповязки: одна, другая, третья!.. Уйма!.. "Склад ахтительный, - решил Петрунька, - сурьезный склад..." И когда увидел отца, снова направляющегося к выходу, чуть не заплакал от досады. - Ты куды, - нагнал он его и заныл, - опя-ять трекнулся... - Поговори у меня!.. Приказчик, весь, начиная от сапог и кончая бороденкою, пыльный, держал Акима за рукав рубахи и причитал, видимо, теряясь: - Да ты постой! Хоть ног-то своих пожалей! Слушай, вот что... Эх! Да и. бестолочь, право! В конторе распахнуласъ дверь, на крылечко выскочил простоволосый человек в пиджаке и, взмахивая рукой, зычно закричал: - Эй, милый человек! Зайди-ка в контору. Эй, слышь, на минутку!.. - Да пошто? - отбивался Аким, но уже неуверенно и вяло. - На што мне контора-то? - А ты зайди, не съедим тебя... - приговаривал простоволосый человек; он сбежал с крылечка и подхватил Акима под руку. - Чего уперся-то быком?.. Аким покорился, но в голове его ныла мысль: "Приехать 6ы через день... Деда взять, чего ли?.. Все-таки старик резонный!.."
Косые лучи солнца, заглядывая в контору, трепетными пятнами играли на грязном полу, на пестрых плакатах, развешанных по стенам, на железном ржавом болтике и сломанной зубчатке, брошенных на подоконник. Аким истово перекрестился на образок, висевший в углу над грузным ящиком кассы. - Здравствуйте-ка... - Мое почтение, - отозвался серолицый юноша, постучал по листу развернутой книги пресс-папье, провел рукою по своей прическе ежиком и поднялся от стола. - Присаживайтесь, гостями будете! - зычно заговорил человек в пиджаке, таща Акима к скамье. - Садись-ка, молодой человек... Петрунька первый опустился на кончик скамьи, за ним Аким, бегая глазами по стенам. - Я заведующий складом, - ласково и внушительно начал человек в пиджаке. - В чем же вышло у вас дело? Зачем обижать нас? Даже зайти не хотели... - Пошто не хотели? Торопимся мы... - сказал Аким, сгребая пышную свою бороду в кулак и зорко вглядываясь в заведующего: сутулый, голова и бородка с проседью, усы этакие представительные, пегие; лоб, как у важного барина, крутой, а глаза, хоть и поношенные, старые, но такие серьезные, пытливые, настойчивые. - Вам сноповязалочку?..- голос у заведующего был то зычен и суров, то вдруг падал, мягчал, становился кротко заискивающим. - Ее, - угрюмо отвечал Аким и вдруг снова забеспокоился и поднялся на ноги. "Старика бы надо", - метнулось в голове. - Да ты сиди! Чай будем пить... Андрей! Поставь-ка самовар... скорее!.. - Мы попили... - Ничего, нас не разоришь, денег за чай не возьмем... Хе, хе!.. Приказчик бросился в дверь, а заведующий потер руки и, как ни в чем не бывало, будто что начал говорить, спросил: - Как же звать-то тебя, милый человек? - Акимом звали, Федосеевым, - хмуро отозвался Аким. - Так что же, Аким Федосеич, возьми у нас сноповязалочку-то!.. - Успеем еще, завтра зайдем нето... - заговорил Аким, снова подымаясь. - Сёдня поглядеть только хотели... А завтра, может... - Чего завтра! - заторопился заведующий, усаживая снова Акима. - Товар - лицом... Тебе говорил приказчик? Американские у нас машины... Понимаешь? Макс Троу! Фирма такая... заграничная! Макс Троу - на весь свет!.. - Вы откуда будете? - подошел серолицый конторщик. - Из Плосской мы... Косихинской волости, - бойко отвечал приободрившийся Петрунька. - Господи! - заведующий ударил себя в грудь. - Да ведь у нас все ваши берут!.. - Чьи таки? - заинтересовался Аким и поднял глаза. -А вот, сию минуту-с… Заведующий бросился к столу, схватил в руки кипу красных ордеров и, кинув на нос пенсне, принялся перелистывать. - Андреевская волость... Мочищенская... Заселок Топорков, Косихинской волости... Вот! - Далеко это от нас, - заметил Аким. - Найдем поближе... Он зачитывал деревню за деревней, имя за именем, при этом называл покупки: то плуг, то молотилку, то жатку... Наконец добрался до Плосской... Сияющий, подхватил пачку ордеров и поднес ее Акиму. - Читай! - Петрунька, глянь-ко... - Деревня Плосская, Косихинской волости, - раздельно и зычно читал заведующий перед Петрунькой, тыча пальцем по строке. - Гляди... Плос-ска-я...Семен Терентьич... По-пыл-кин!.. - Знаю, - улыбнулся Аким, - кум он мне... што взял-то? - Плужок, номер третий... Десять рублей задатку дал... - Этого знаем... - То-то же... Доволен он плужком? - А ладно... - Вот видишь!.. Да у нас весь товар в славе! По Сибири наших более ста складов, и всюду народ доволен!.. А сноповязалки теперь на роличном ходу усовершенствованные! Запас всегда есть! Монтера дадим... Все честь-честью... Наша фирма, милый человек... - Наша фирма, слава Богу!.. - подхватил конторщик, развертывая пред Акимом пестрый плакат. - Вот, гляди... Большая золотая медаль - в Орле дали за плуги!.. Большая серебряная - в Кургане!.. Еще серебряная - в Омске!.. И орла дали! Видишь? Орел!.. - Я не хулю, - нетерпеливо отозвался Аким и тихонько поднялся с места. - Каждый себе не враг - все хвалят... - Не похвалишь - не продашь, - примирительно вставил заведующий. - Ну, так как же?.. - Да никак!.. - сказал Аким. Он снова встревожился, поняв, что дело идет к концу. - Вот завтра утречком придем... Посмотрим, как и что... Сообразим... - Значит, - повысил голос заведующий, - значит все это... целых полчаса... напрасно? Значит, тебя никаким словом не проймешь, а?.. - Птицу кормом, человека словом обманывают, - твердо сказал Аким и, угнув спину, направился к двери. - Завтра придем... Подумать надо... Заведующий на минуту, как был, застыл на месте. Тьфу! - плюнул он, как бы приходя в себя. - Черти!.. Гортанью кровь пойдет, а вас не уговоришь... Разве вы люди! Аким, насупясь, взялся за ручку двери. - Петрунька, идем... - Иди, иди!.. - уже закричал заведующий. - Пожалуйста!.. Иди!.. Бестолочь, овца!.. Но когда Аким ступил за порог, заведующий подлетел к нему, ухватился за рукав его рубахи и снова потащил в контору. - Тебе хоть кол теши на голове, ты все свое: пойду, пойду! Да куда тебя шут несет-то?.. В свой склад, что ли! Заведующий приходил в раж и почти кричал. - Вчера пришел один болван! Толковали-толковали... ушел! У Теминых молотягу взял, а она - старье!.. Плачется... А горю-то уж не помочь... Близок локоть, да не укусишь!.. Разве вы люди! Разве вы понимаете слово человечье!.. Гляди ж, уйдешь - кулаком слезы утрешь... Иди!.. - А ты не кричи, - сказал глухо Аким, растерянно бегая глазами, и нерешительно опустился на скамью. - Тять, давай возьмем... - шептал Петрунька. - Цыц ты!.. - Как же на вас не кричать! - не унимался заведующий. - Кабы ты толком что сказал, а то заладил свое: завтра да ужо!.. Ну, что тебе не пригоже? Ну?.. - Цена у вас высока, - угрюмо ответил Аким. - Триста девяносто? С передком-то!.. - В казенном... на восемь ниже... - Что-о?.. Да ты… - А шпагат у вас почем? - спросил торопливо Аким, предотвращая новый взрыв хозяйского негодования. - Тринадцать с полтиной... Ка-азенный!.. Да ты... - А сроки уплаты у вас каки? - продолжал Аким, видимо, уже что-то решая про себя. - Чего сроки! Сойдемся... Это - не толк, - как-то вдруг смягчаясь, заговорил заведующий. - Как людям, так и вам... А чай-то, Аким Федосеич, готов... будем пить... Андрей, беги за булкой!.. -А лошадей сколько в упряжь требуется? - допрашивал Аким. - Три, больше не надо... - Поди, и четыре впрягешь?.. Посмотреть бы еще машину-то... Вскоре пили чай. Петрунька шумно тянул из блюдечка и со вниманием вслушивался в то, о чем с жаром рассказывал Акиму заведующий. Тут была и Америка, и необыкновенные американские машины, и многое другое... Когда допит был пятый стакан, Аким, распоясываясь, называя заведующего по имени и отчеству, заговорил: - Ты вот, Гордей Лександрыч, обижашься, пошто: мол, человек толкует долго... то ись, мы-то. А как сразу? - Это верно, - поддакивал тот, похлопывая Акима по колену. - Еще стариками заказано: семь раз отмерь - один отрежь... А все же подоверчивей бы к нам... Трудно с вами!.. - Трудов много, - согласился Аким. - Да и купить нелегко... - Э, нет!.. Купить, брат, что вошь убить, а вот продать - вроде как... блоху поймать... Трудненько!.. - Правильно, - осклабился Аким. - Ну, так давай, чего ли? Шибко ты, Гордей Лександрыч, цепок: от тебя не уйдешь... Дак... Значит, на три срока? К зимнему Николе первой?.. - От своих слов не отопремся... - Ну, дак, Господи, благослови!.. Встали и оба истово перекрестились в угол. - Пиши!.. - Ну, Петрунька, теперь что Бог пошлет, - сказал Аким трепетным голосом. - Купили... - Не беспокойтесь, - отозвался заведующий, подымая над бумагой голову и поправляя пенсне. - Друзьями будем!.. - Фальши бы только какой не вышло, Гордей Лександрыч... Опять же, монтера не задержи... Аким каракулями подписал долговое обязательство, вынул из-за пазухи платок, развязал бережно и отсчитал полтораста рублей. - Стариковы денежки, батьки мово... На похороны копил, а вишь, куды приспели!.. В сумерках повезли сноповязалку в разобранном виде домой на трех подводах. Петрунька сидел на высоком коробу и буйно похлестывал лошадь. Иногда он оборачивался к отцу, примостившемуся на задних дрогах, и кричал важным хозяйственным голосом: - Поглядывай там, не свалилось бы чего! Аким молча отмахивался рукой. Этот день задал ему гону, иной страдный день не смаривал так... И только когда перебрались через Обь на пароме и потянулись родные молчаливые поля, залитые багрянцем заката, Аким вздохнул полною грудью... Конец мытарствам!.. Город, взяв у него свою дань, отступил, и только эти громоздкие, позвякивавшие ящики еще напоминали о нем. "Лишь бы задалась машина", - думал Аким, укладываясь на ящиках. Его клонила дрема. Домой приехали на другой день к ночи. Было совсем темно, деревня спала, но в избе Акима еще светился огонь. В воротах белела высокая фигура деда. - Купили? - с вдумчивою тревогою в голосе спросил дед. - Купили, тятенька... что Бог пошлет... - тихо, будто оправдываясь, отвечал Аким. Пропуская мимо подводы, дед пытливо вглядывался в возы и говорил, ни к кому не обращаясь: - Ишь, махина какая... В голосе его была грусть. А под сараем с фонарем в руках поджидал Матвей-работник. Тупо оглядел он покупку и, когда сбрасывал с телег ящики, ругался: - Ишь, чёртова... домовина!.. Аким оговорил его, и он хмуро затих.
Аким ждал из города монтера. Народ поговаривал о жатве. Мужики, чертыхаясь в сторону на нерасторопных баб, готовились к работам: насаживали на литовки ручники, чинили грабли и вилы. Сидор Лукич и с ним еще трое - все четверо имели жатки - уехали в город за частями, обносившимися в прошлое лето. За воротами Акимовой избы с утра до вечера кто-нибудь дежурил: то сам Аким, то дед, то Петрунька, забиравшийся на верею, чтобы виднее было, то тетка Матрена, хмуро приговаривавшая: - Купили деймона! Вот и охай, вот и жди всяка там... ремонтера... Стоял конец июля, когда солнце уже не пылает огромным знойным костром, а покорно, текуче, золотою пылью расходится в бледной синеве неба. Воздух был тонок, но тускл; все чудилось, что где-то там, за синеющим увалом, горит лес, и до самого вечера невидимые руки плели под небом искристые нити паутины; одна за другою, нежно колыхаясь, летели они над узорными нивами, серыми дорогами, по улицам деревень, пока не хватала их цепкая ветвь сосны или коричневый махор бурьяна. Хорошо было за околицей, на просторе, и туда тянуло Петруньку. Только страх, что монтер приедет в его, Петруньки, отсутствие, усаживал дома, а то не видать бы домашним парнишку до поздней ночи. Чтобы не скучать, Петрунька сманивал ребят себе на огород и оттуда, через прясла, показывал им коробы машины, сложенные под сараем. Хотелось ближе, да не позволял отец. - Неча глазеть, пшли! - гнал он со двора надоевших ему ребятишек. Не в духе был он. Шутка ли, кое-кто уже в поле, на работе, а у него "ни тпру, ни ну..." "Милей бы - и не покупать вовсе", - приходили порою горькие мысли к Акиму, и тогда он избегал глядеть деду в глаза, рычал на Матвея, а Матрене ни с того ни с сего говорил, что она дармоедка и такою ее маменька родила... Та испытующе глядела на него и невозмутимо кидала: - Хоша и дармоедка, а с умом... - Это ты... к чему? - настораживался Аким. - К тому-то!.. Поди, поди за ворота, никак, ремонтер... - У, змея! - шипел Аким и уходил в поле, где часами стоял у пшеницы. Тихо под ветром кренились точно из золота сложенные колосья и легохонь-ко звенели... Слушал Аким, и что-то смутное, тревожное подымалось в его простой душе: как будто бы затеял он не то, что нужно было здесь, среди этого моря звенящего золота, под этим бледным синим небом. И выползал откуда-то страх, недоверие к железному чуду, недвижно покоящемуся у него под сараем. И однажды лопнуло терпение Акима. Велел он Матвею запрягать чалую и, напившись чаю, не проронив слова, уехал с работником в город. Это было утром, а в сумерках того же дня, когда поля наполнились тихими, идущими из леса вздохами, а в угасающем небе над дальнею избою показался нежный серп месяца, Петрунька вышел за двор и свистнул. Из-за прясел вынырнула белая голова с шустрыми глазенками. За нею - другая, слегка наклоненная в сторону, прислушивающаяся. - Айдате скорей... - прошипел Петрунька, взмахивая рукою к себе. - Уехал? - отозвалась голова, не трогаясь с места. - Прыгай давай!.. Легкий треск, и через прясла, один за другим перелезают четверо. В сером сумраке навеса, как осиновые листья, шелестят голоса. - Да где же? - Нешто не видишь... Во-о! - Уй-ёй-ё-ёй!.. Проворные смуглые ручонки пытливо нащупывают ящики. - Дерево-то... гла-а-адкое!.. - Што тебе сундуки-и! - В этом вот - полотнища... - тыкал пальцем в ящики Петрунька. - А тута снопонос. а тута - колеса, а вот те... Гляди!.. Одна голова приникает к расщелине в ящике. Другие ждут очереди, нетерпеливо просовываясь вперед. - Ну, видишь?.. Голова молча пыхтит с минуту, потом нерешительно отзывается: - Вижу... - Чо видишь-то?.. - Дык... усы каки-то... на манер ухвата... - Дуралей! Апарат то вязальный... Сам снопы который вяжет... - О? - Вот тс и "о"!.. - Сама? - Хи! Сказывал, поди, я... Сама!.. Сама косит, сама ложит, сама связывает... Мудреная!.. Да ты... давай сюды... гу!.. Вторая голова с косичкой на затылке осторожно приближается. - Боюсь я... - Не съест... Мертвая она... дуреха!.. Ощупали всё, постучали кое-где кулаком. Насмотрелись. Стоят, не шелохнутся. - Сто тыщ верст перли ее,- горячим шепотом рассказывает Петрунька. - Из-за грани... Дошлый народ пошел на стороне... В городу купец сказывал: там, говорит, все машинами робят!.. А руками ничего!.. - Ленивые, чо ли?.. - Ленивые!.. Сказал тоже... У них, вишь ты, у мериканцев-то, и пахота машиной идет: заведут ее, а ана и пошла, и пошла! Смаху сто десятин... за день!.. - Ух ты! - То-то!.. - Петрунька повышает голос. - Живы-здоровы будем, на следущ год себе таку купим... пахать чтобы... - Денег-то де возьмете?.. - Найдем!.. У деда есчо три корчаги есть... Хватит! Да и сам выправлюсь... робить буду! Слушатели подавленно молчат. - А то есчо така машина есть, - продолжает снова шепотом Петрунька. - Сама, вишь ты, жнет, сама молотит, сама мелет... все зараз! Прямо на поле мешки с мукой бросом выбрасывает!.. Во как! И еще долго слышится возбужденное повествование Петруньки, прерываемое несдержанно звонкими голосами: "Ой ли!.. Здо-о-орово!.. Ой-ёй-ёй!.." Воздух наливается мглою, острый серп месяца кротко мерцает над дальнею избой. Крылатый ушан реет над навесом, а из двора доносятся тяжелые вздохи домового: скучает, видно... Где-то в конце улицы скрипит не то колодезный журавель, не то телега... - Петрунька-а-а! Де-е... ты-ы-и!.. Под навесом переполох. - Па-а-аршивай... Воро-о-ота!.. Петрунька стремительно бежит вперед, а позади - дробный топот босых ног и торопливый треск гнилых прясел.
...Петрунька открыл глаза и видит: за столом в красном углу, под образами, обвитыми узорным ручником, сидит незнакомый парень в замасленной желтой тужурке и жадно уписывает блины, горою возвышающиеся перед ним на миске. Подле дед трясущимися руками наливает из парного самовара праздничные стаканы, расписанные цветами. Отец, должно быть, только что выпил водки, морщится, утирает бороду концом рубахи и подносит гостю чашку, налитую через край, приговаривает: - Кушай, паря... Одолжай, миляга!.. У гостя лоснится от пота круглый угреватый лоб, смуглые щеки в темном пушку расплываются в улыбку: - Да будет бы!.. Но уступает, водит рукавом тужурки по толстым масленым губам и, подняв сытые карие глазки, берет из хозяйских рук чашку. - Много лет вам... - Кушай-ка на здоровье! - отзываются в один голос отец и мать. Она стоит, опираясь на ухват, у печи и улыбается. Половина ее лица, белый платочек на голове, край высоко подоткнутого подола отсвечивают красным заревом из печной пасти. Все это - любопытно и празднично-весело... Петрунька вскакивает с сундука и проворно натягивает штанишки... Не опоздать бы!.. Из окон через сетку герани и цветного мака льется солнце, играет на самоваре и в волосах деда, прыгает зайками по конику и по домотканому бордовому половику. Вскоре все на дворе. Незнакомый парень, оказавшийся монтером из города, ловко разбивает под навесом ящики сноповязалки, достает и раскладывает в порядке по земле рамы, зубчатые колеса, трубки и болтики. Вокруг толпятся бабы, девки и мальчишки с разинутыми ртами; Аким оставил их в покое, сосредоточенно следя за каждым движением монтера. Тот, подмигивая девкам, то и дело покрикивает на работника. - А ну, ты! Подай-ка стойку... Матвей вспотел, покраснел в лице и растерянно лапает то ту, то другую часть. - Да не ту! Эвон, с краю!.. Девки прячут лица за спины подруг, хихикают над Матвеем и обжигают монтера лукавыми глазами. - Ишь, хахаль какой!.. - Бастенький... Работа разгорается; час за часом из разбросанных железных частей растет машина. Монтер сбросил тужурку, засучил рукава и звонко стучит молотком. Порою он выпрямляет спину, отдувается, утирает с лица ребром чумазой рукой пот и просит квасу. Девки наперебой бегут в избу и тащат жбан. Монтер, осклабясь, хватает вместе с жбаном протянутую руку; девка отбивается и звонко смеется. Порою он, обращаясь к Акиму, внушительно говорит: - Мотри, эту гайку - в порядке надо, чтобы повсегда на месте... - Слушаем, - покорно отвечает Аким и вздыхает. - Ничего себе, обвыкнешь!- ободряет его монтер.- Тута, главное, насилом не надо! Машина нежная!.. - Больно мудрено чо-то... - Пошто мудрено?.. Один гаечный ключ, немного масла и смекалки... вот и все тут! Приходи, милой, в ограду, Подарю тебе отраду!..- негромко напевают девки. Растет машина... Уже на колесах платформа, уже гремят цепи при поворотах зубчаток, уже посверкивает на солнце тонкое мотовило, похожее на игрушечный остов мельничного колеса. Погожим утром, когда над избами еще висел молочный пухлый туман, из распахнутых ворот Акимова двора, величаво покачиваясь, двинулась на тонких транспортных колесах сноповязалка. Монтер, откинувшись на гибком железном сиденье, уверенно кричал на пару лошадей. - Эге-е, ше-елу-удивыя-я!.. Пестрая шумная толпа из подростков, баб и мужиков во главе с Акимом и дедом спешила вслед. Позади верхом на чалой ехал Петрунька, держа под уздцы другую лошадь. Он свысока поглядывал на людей, нетерпеливо бил голыми пятками в бока чалой и кричал: - Береги-ись!.. Торопливо хлопали калитки, скрипели ворота; из густых косм тумана выплывали новые и новые лица... Вышел толстый краснощекий староста и долговязый лавочник, облеченный в жилет поверх рубахи, с длинною, болтающеюся на животе цепочкой от часов. Оба как-то особенно почтительно поздоровались на ходу с Акимом и примкнули к толпе... Те, что шли у самой машины, косились на нее и вполголоса толковали. - Хитро, надо быть, всё!.. Забава!.. - Будет ли толк-то? - Знамо, будет! На то - вершат... - Не скажи... Мальчишки бежали впереди и первые распахнули ворота поскотины. Всходило солнце, ломкие лучи вязли в тумане, зажигая его там и сям пурпуром. Алая пыль закурилась по дороге, бессильно падая в толпу. Стали у грузно кренившейся под росою пшеницы. - Ну, вороти на сторону! - закричал монтер. - Гей, нечего лезть под ноги!.. В его руках зазвенел ключ, забелели полотна. Он приговаривал: - Гляди, хозяин, чтобы полотна у тебя по пути были... За пряжками следи, слышь?.. Потянулись томительные минуты молчания. - Пошто не приступат? - слышались нетерпеливые голоса. - У вас не спросились! - откликался из-под платформы монтер. - Нельзя,- рокотал осипший бас старосты. - Вишь, роса, а по росе жать негоже!.. - Верно!.. - Пшли, вы!- кричал на окруживших машину мальчишек остролицый, сухонький и проворный Степан-переселенец. - Леонафту-то припасли?- слышался его голос, полный тона знатока. Степан "видал виды" и в Орловской губернии сам робил у помещика на "эта-кой-то". - Поди припасли, - тихо замечал лавочник, косясь в сторону монтера. - То-то!.. Ножи-то поднять надо!.. - Эк, без тебя не знают!.. - кричал монтер. - Нам што... - обиделся Степан. - Мы только... - Тпру, стой!.. - Затяни постромки! - звенел уже в другом конце голос монтера. - Подай шпагат!.. Несколько человек, толкая друг друга, услужливо бросились к нему. - Она у те, Аким, не пужлива? - Нет... - То-то! Разнести могит... впервой-то... - Винт, однако, не на ту... сторону... - встревожился опять Степан. - К бабе своей ступай! - советовал монтер.- Ей указывай!.. Сиди, Ерёма, дома... Хо-хо... - И старики сюда же приперлись! - скалил зубы безусый парень. - Антиресно!.. - Отойдь, робята! не напирай!.. - Пшел ты, Ванька! Угодишь, чертенок, под косу... Дрогнул, потянулся вверх туман: осилили его острия лучей... Зачернел лес в стороне, и вспыхнул пшеничный клин. - Уйди, брюхо про-о... Вдруг затихли людские голоса. -...По-о-ррю!.. - угрожающе предупредил монтер, косясь на ребятишек. Стали полукругом, тесно сомкнулись. Ребята молчаливо, скользкие, как угри, протискивались наперед. Бабы ловили их за руки и не пускали от себя. Лишь тихо, в редеющем тумане невидимые, щебетали пташки, да насвистывал где-то в стороне полевой куличок. Монтер постучал ключом под снопоносом, покрутил ручку у платформы, и она, дрогнув, тихо подняла зад, уставивши острые зубья к коричневому корневищу пшеницы. Петрунька горящими глазами следил за каждым движением монтера: вот он надвинул покрепче картуз, взял в руки бич, подержал, бросил его и полез на сиденье. Аким торопливо подал конец вожжей. - Ну, Го-о-споди, благослови!.. Аким первый снял кошемную шапку, и все, у кого она была, сделали то же. Притаили дыхание. Теперь было даже слышно, как густо сопит толстый староста. Монтер тронул вожжи и заглянул вперед. Петрунька перегнал отца и вскочил верхом на переднюю лошадь. - Поше-е-л!.. Лошади рванули, машина вздрогнула и с сухим шорохом, прищелкивая, как большая птица, плавно двинулась вперед. Люди, толкая друг друга, давя и напирая, бросились вслед. - Но-но-о! - кричал монтер, упруго откинувшись и сильно, ловко двигая рычагом. - Но-о-о!.. О-о-о!.. - дружно, восторженно, вымахивая руками, стремительно наступая, ревела вслед толпа. В первую минуту из-за облака пыли, поднявшейся от платформы, видна была лишь напряженная спина монтера, да то, как плавно, сверкая на солнце, подымались планки мотовила. "Ш-ш... Ш-ш..." - непрерывно, врезаясь в людской гомон, шло сухое и тихое от мотовила. И вдруг передние ряды в толпе ахнули: звякнув, снопонос бросил первую пару снопов. Кинулись к нему, подхватили на руки. - Ах, яз-зви ее!.. - Скрутила-то ка-ак!.. А впереди желтела уже новая связка, и еще, и еще… Бежали по щетине жнитва, спотыкаясь о комья борозды, стремились наперед. - Ай да самогон!.. - Ка-а-ки штуки выделыват!.. Теперь было видно все... Мотовило бережно пригибало ряды пшеницы; срезанные у корня, покорно, густым пластом ложились на полотно стебли, и непрерывным золотым потоком влекло их вверх, к вязальному столу; проворные щупальца упаковщика ловко сжимали стебли в ровные кучки, сверкающее острие замыкалось, и сноп трепетал уже в железных лапах снопоноса... Гладко подстриженная щетина дорожкою стлалась позади. - Ах-ха-ха!.. Ну, ма-а-шина!.. Ха-х-ха-а... - Ну и зве-ер-рь!.. - Оборотень!.. Чорт ё дери!.. - Теперича жатки фи-ю!.. Никуды супротив этой!.. Охали, гикали, и многие не могли сдержать буйного, восторженного взрыва хохота. Один Степан-переселенец, "видавший виды", молча шагал у самого полевого колеса, но видно было, что равнодушие его стоило ему недешево. Лавочник подбежал к Акиму, красное, потное лицо которого расплылось, как сдобренное тесто. - Молодец ты, Федосеич!.. - Чего там? - рассеянно поднял тот сладко поблескивающие глазки. - Молодец, мол... Беспременно заведу себе!.. К ним подкатился тощий, весь какой-то корявый, с суковатым носом, Омелька-кузнец, чинивший в деревни плуги. - Спрыснуть надо машину-то!.. - захлебывающимся визгливым голосом заговорил он. - Эй, слышь, Федосеич!.. - Правильно! Без этого нельзя!.. - подхватили вокруг возбужденные голоса. - Ладно… - Посылай - Четвертную, што ли?.. - Ведер-рку, ясно мор-ре!.. - Ге-эй, Ма-атвей!.. Но людская волна подхватила и увлекла за собой и Омельку, и лавочника, и Акима. - Гляди, гляди! - По три зачала!.. - По три!.. По три!.. Пышными гроздьями ложились снопы по три в ряд, как по линии. Бабы охали над тугими связками, тыкали в них кулаком и тщетно пытались разорвать шпагат. - Не раздерешь!.. - Ловче рук!.. - Ах она, лихоманка!.. - кричал Омелька. - Эй, слышь, дедка!.. Смотри-ка чо!.. Вот дак язва!.. Дед все время шел рядом с Акимом, но утомился, отстал и одиноко стоял, склонившись над связкою снопов. На окрик Омельки он поднял голову и долго вглядывался в пьяного кузнеца, как бы соображая, о чем идет речь. Отозвался не сразу. - Не дури, Омельян!.. - голос у деда дрожал. - Тут с молитвой надо, а ты... Дед выпрямился и молча стал следить за удалявшейся сноповязалкою. Пыль крутилась кое-где по жнивью, и человечий гомон пестрым эхом отдавался в полях. Дед поднял влажные глаза к ясной сини неба, напитанной солнцем, и тихонько крякнул, как бы осиливая тяжесть, навалившуюся на него. В сторону деревни скакал на чалой работник Матвей, погоняя взмыленную лошадь ребром руки. - За могар... чем бегу!.. - крикнул он на лету деду. - Чо-о?.. - Могары-ыч... Ускакал... Дед пошел к людям. Шел не спеша и часто покряхтывая, подымал выброшенные колосья, складывал их в пучок и улыбался. "Ишь, - шептал про себя, - машина - не рука человечья: ронят..."
Пришел вечер, задымились поля, двинулись тени по улице, в темном остывающем небе повис остроконечный рог месяца. Петрунька сидел в избе, припав к подоконнику раскрытого оконца. Среди двора в полумраке, насыщенном серебристой пылью молодого месяца, возились над сноповязалкою Аким, Матвей и дед. - Мотри не зачепи!- подавал голос Аким, и слышалась его натужная одышка. - За-адом ее... "Скорей бы кончали", - думал Петрунька. Его разморило за день. Сладко ныли ноги, все горело лицо, и глаза слипались сами собою. Мать, хлопотавшая у стола, подошла к Петруньке и наклонилась к оконцу. - Скоро вы там? - окликнула она. Ей не ответили. Сноповязалку вдвинули под навес и загородили пряслами, чтобы не потревожила скотина. Аким стоял посреди двора и оглядывал ее любовно, с чувством хозяйского удовлетворения. - На стол накрыла, слышь! - снова прокричала в оконце Матрена, теряя терпение. - Идем... Пришли, принесли с собою со двора крепкий запах навоза и пота. Такие большие, бородатые, и тени от них по стенам - огромные, надвое ломаются. - А ремонтер-то наш де? - обеспокоилась Матрена. - Ищи ветра в поле... - осклабился Матвей. - К девкам, поди, залился, - сказал Аким. Уселись кругом за стол. У Петруньки от усталости ложка из рук падала, а отец, такой коренастый, волосатый, весь потом смоченный, бороду разгладил, выпростал рот, перекрестил его и зачавкал сочно и убористо. И Матвей не отставал от него, только дед не спешил чего-то. - Спать бы, - проронил Петрунька, но никто не отозвался. Вели свой разговор. - Митюшкин парень просил... - бросал Аким между чавканьем. - Шесть рублев давал... со шпагатом... Я ему: "Дешевенько, малый, прибавь"… А он: "Не дорожись", - говорит... А тут голытьба новосёлая... подошла... Давай, грят, нам... Мы, грят, за шпагатом не постоим... Эвона! Я им: "Ладно, мол, наперво свое уберу"… Д-да... Заутра, в сам-деле, к Синему логу надобно... Дён пять провозишься... Голос отца все затихал, затихал и уже как будто из-за стены шел он, и уже не отец то, а большой шмель жужжал... Прикурнул Петрунька к плечу деда и затих. - Никак готов, - сказала Матрена. -О?.. - Ей-же-ей... Аким любовно взял сына на руки и отнес его на кровать. - П-пусти... - процедил Петрунька, когда мать тащила с его ног обутки. - Мотовило... прикре... пи... И будто смеялся кто-то над ним... А потом загомонили вокруг люди... Ой-ёй, сколько их! Вся улица черна-чернёшенька от народа... И ворота кру-гом: тыр-тыр... Прет отовсюду и стар и мал... Пыль клубится над горячими от солнца пряслами, и жмутся к ним бабы - непротолк по улице... Река рекою льется люд через ворота поскотины на выгон и далее, по полям... Поля... Ничего нет, кроме желтеющей вокруг пшеницы да упружистой небесной сини над ней... "Поше-ел!" -звонко кричит Петрунька и чувствует, как мягко колышется под ним сиденье сноповязки. Лошади рвут, чалая спотыкается на ходу, а Петрунька кричит: "Валя-ай!" Кланяются колосья и падают на белые полотна, как постель... И видит Петрунька: не один он, по праву сторону Демка, тоже на сноповязке покачивается, по леву Тишкин крестник. "А врёте, я скорее вас полосу пройду", - думает Петрунька и бодрит лошадей - бичом к ним тянется... А сам оглядывается... Господи!.. Покуда глаз берет: движутся по полю сноповязки, и нет им счету... "А, вас во сколько!.." - мелькает в голове Петруньки. "Погоди ж, я вам по-о-окажу..." И вот уже не на сноповязке он, а подле чудной такой машины, и труба у нее, как та, что в городе, на дворе склада, черным пальцем в небо уставилась... И гудит, и пыхтит машина, и столбом мякина летит, а зерно сыплется, сыплется... И самодовольно глядит по сторонам Петрунька, а толпа народа вокруг - без шапок... "Ай да Петр Акимыч! - говорят вокруг. - Вот это - мужик!" А зерно сыплется, горою растет... Радостно Петруньке и страшно: ну, как рухнет гора, да зерном сыпанет, затопит все поле, всю поскотину, всю деревню... Сердце сжимается, кровь стучит в висках. "У-ух!" - отдувается Петрунька и просыпается. -Го-осподь с тобой! Чего ты орешь? Спужался? Голос деда с голбчика... Сизая муть крутилась в углу, и дрожало блеклое оконце. - Я к тебе, деданька... - попросился Петрунька, приподымая голову. - Ладно, иди... Крепко прижался к старому костистому плечу деда и сейчас же снова уснул. На дворе чуть брезжил рассвет, а деду не спалось... Старому и дня и ночи мало, чтобы перебрать в памяти прожитое, осмыслить конец. Пройдена дорога длинная, такая длинная, что даже память о ней теряется... Лежит дед на полатях, к сладкому дыханию внука прислушивается, и хочется ему все по порядку припомнить, от малых лет, да где уж!.. Одно крепко знает он: сомутилась жизнь, вихрем вскрутилась, непонятная стала... Раньше совсем по-другому жили, попросту... И крепкий народ был, упористый... По весне, бывало, за соху возьмутся: земля-то- цель дернистая... А потом, глядь-поглядь, в двадцати верстах село волостное объявилось, и повалил всякий народ, как вода полая... И вот уже трудно теперь узнать старое: и люди другие, и сноровка другая, и о сохах запамятовали... Всякий норовит рубль в землю вложить, а десять спросить... И ко всему-то машины приноравливают... Но все - под рукою Божией, и не ему, старому, судить о путях Его... Только все же... что такое пошло по земле?.. Петрунька промычал что-то во сне и повернулся на бок. - Ась?- наклонился к нему дед. Но Петрунька снова спал и тихо, ровно посвистывал носом.
|