«...Ну что ж, и зримое узреть не всякому дано...» (Здесь и далее выделено мною. - В. К.) - как бы мимоходом, ненавязчиво замечает, констатирует ли автор в одном из своих стихотворений - «А там сорока стрекотала...» (из первого сборника). Оговорка не случайная. Художник по складу души в прямом и переносном смысле этого понятия, по призванию и одаренности свыше, он в равной степени умеет быть дружным как с кистью, мольбертом и красками, так и с пером, с писчей бумагой и поэтическим словом. Пейзажи и акварели его в большинстве своем светлы, теплы и многоцветны, а откровения, облеченные в стихотворную форму, бесхитростны, проникновенны, близки и понятны даже неискушенным любителям изящной словесности. Вот два примера:
Нет, это что-нибудь да значит: услышать, что капель судачит, как с косогоров снег ползет, сосульки щелкают о лед... Солнечные зайчики воды –
ломкие осколочки слюды... Голубая чаша тишины, облака в воде отражены, и неслышно движется река, а с рекою - лес и облака...
Подобных и более ярких, афористичных, весомых и зримых строк и строф не раз-два и обчелся, а более чем достаточно, чтобы не усомниться в авторской любви ко всему живому, в его умении видеть, чувствовать и делиться своим пониманием красоты и гармоничности окружающего нас мира. И это только одна из особенностей его поэтического письма, его манеры самовыражаться, быть и оставаться самим собой. «...А вода здесь светлее и чище / - неогляднее купол небес. / Куличок на песке что-то ищет, / что-то шепчет забытое лес. / Островки, рукава, перекаты, / одинокое дерево, пень... / И коряги замшелой, рогатой / на воде разморенная тень». / «В верховьях Оби»./ На первый взгляд, обычная вроде бы миниатюра, развернутая поэтическая метафора без претензий на многозначительную глубину, пресловутый подтекст и философское обобщение. Словом, картинка, зарисовка ли с натуры, если бы не конкретность примет: куличок, островки, перекаты, одинокое дерево, тень от коряги... Не звукопись (последовательная система аллитераций); не точно найденная интонация и соответствующий данному ритм. В совокупности все эти составные поэтической речи не только подчеркивают умение автора слышать и чувствовать слово, но и помогают зарисовке быть объемнее, достовернее и законченное. А его попытка остановить, запечатлеть и передать словами мгновение, которое, как известно, всегда прекрасно, и состоялась, и стала, и останется убедительным доказательством его творческого вдохновения, работы ума и сердца. И вновь повторюсь, что подобные миниатюры не единичны и не случайны, как и то, что многие его стихотворения являются своеобразными иллюстрациями к непосредственным пейзажам и акварелям, исполненным кистью. Впрочем, может быть, и наоборот. Сначала пишутся стихи, а после них художественные миниатюры. Однако как бы там ни было, любовь и дружба с красками и кистью, с пером и с листом тетрадным не родились в душе автора вдруг и в одночасье. Задатки задатками, а для того чтобы реализовывать свои художнические замыслы, обрести свое творческое «я», свое имя и место среди своих собратьев по перу, пусть даже в пределах родного края и города, необходима прежде всего соответствующая школа. И если в изобразительном творчестве автор, на мой взгляд, пытается перенять и по-своему использовать многое из того, что умели великие художники-пейзажисты Куинджи и Левитан, Саврасов и Васильев; Шишкин и Поленов, то в поисках своих поэтических средств для него были и остаются авторитетами Афанасий Фет и Иннокентий Анненскии; Владимир Соколов и Василий Казанцев... Допускаю, что ни сам автор, ни его ближайшие друзья и единомышленники могут не согласиться с моими предположениями и назвать другие имена и фамилии. И дай Бог, как говорится. России и по сей день есть кем и чем гордиться. Всемирно признанных и подлинных мастеров во всех сферах искусства, в том числе и в поэзии, не убывало и, будем надеяться, не убудет. А преемственность лучших традиций, самостоятельное, а не бездумное осмысливание творческого (наследия (хотя бы даже названных выше имен) столь же обязательно и необходимо, как и наличие дарования. Поэтическое же поле, а точнее, та часть его, которую осваивает Александр Зуев, не столько безоглядна и не безмерна, чтобы плутать, не слыша голосов предшественников. К тому же круг его приложений - желание поделиться своими тревогами, радостями и переживаниями - ни социальным, ни пафосным, ни злободневным не назовешь. Скорее, интимным, настольгическим по ушедшим детству и юности, когда приметы и предметы домашнего быта, семейного уклада умиротворяще и благодатно воздействовали на ум, душу и сердце вступающего в жизнь подростка, открывавшего ежеминутно и ежечасно для себя огромность и объемность окружающего его мира. Доказательства восприятий с детской непосредственностью, с наивными удивлениями, радостями и благодарными восторженностями в стихах автора видны, что называется, невооруженным глазом. Да они, по сути, и составляют большую часть его поэтических откровений. И то, что не вызывают иронической усмешки и улыбки, трогают и согревают, невольно заставляя вспомнить, кто мы такие и откуда, - тоже одно из привлекательных и достойных уважения качеств зуевского поэтического письма. Скажем больше: в наши нынешние беспамятные и бесовские времена, когда прилавки книжных магазинов ломятся под грузом книжного чтива, а на экранах телевизоров вперемешку с кричащей рекламой о чем угодно торжествуют насилие, безнравственность, ложь и льются реки крови, откровения поэта о близком, памятном и дорогом его сердцу, умение живописать о многоцветии и красоте всего того, что с детства окружало и окружает всякого индивидуума, чем была жива, должна и обязана жить душа неравнодушного человека, сравнимы с глотком живительной воды, причем не из пластмассовой посуды. Потому и не удержишься и повторишь вслед за автором его невеселое признание:
Больше не повторится – Сумерки, глубь двора… Свежей воды из ведра не суждено напиться.
Звуки ушли, истончились, бросили свой приют - дом на дрова растащили, ночью сверчки не поют...
Повторишь и вздохнешь при этом. Ладно бы только «дом» свой, соседский ли, в своем ли, в дальнем ли крае. Родину, то бишь Отчизну, а значит, и Россию растаскивают (и не безуспешно!) отнюдь не только на дрова, а ради корысти и удовлетворения сиюминутных амбиций. И хотя автор, скорее всего, был далек от подобных обобщений, однако такова суть подлинной поэтической речи, ибо «...Поэт издалека заводит речь. Поэта далеко уводит речь...» (Е. Евтушенко). Сказано не случайно, пусть и по другому поводу. Не представляет особого труда увидеть в стихах автора наличие и других достоинств и качеств, способствующих его откровениям быть выразительнее и самостоятельнее. Это и недоговаривание, и отождествление в тот или иной момент состояния и настроения души своей с состоянием и настроением, скажем, леса, реки, затравевшего дворика на какой-нибудь из старых барнаульских улочек; неожиданные заключительные строки, нередко полу- и вопросительные, кажущиеся поначалу неуместными и чужеродными, а вдумаешься и убедишься в авторской правоте, в неординарности его поэтического зрения и мышления. Естественно, что поэтическое поле, не безуспешно осваиваемое автором, не образцово-показательный участок, настолько при этом ухоженный и обихаживаемый, что и споткнуться не за что. Лично меня настораживают, к примеру, повторение однажды удачно найденных эпитетов и сравнений; размытый рисунок некоторых стихотворений; пренебрежение знаками препинаний; использование общеизвестных ритмов и интонаций. Словом, наличие сорной травы и чертополохов, от которых автору не удалось пока что избавиться. Об этом можно было бы и не говорить. Однако наличиствующие изъяны и несовершенства в первой книжке - «И так века, века, века...» - в большинстве своем перекочевали и в сборник избранных стихотворений, а значит, по мнению автора, наиболее лучших, отстоявшихся и состоявшихся. Потому-то и удивляет, что, открывая свою первую книжку стихотворением «Весенняя рапсодия», не по содержанию, разумеется, а по ритму, по мелодичности и исполнению аналогичному известным стихам Дмитрия Кедрина - «Поединок», «Джентльмены», «Беседа», - автор нашел нужным открыть и сборник избранных своих стихотворений, правда, под названием «Весенняя», опустив слово «рапсодия». Догадывайся, мол, читатель: песня, музыка ли, радость или ностальгия. Грех, конечно, не ахти какой существенный и ущербный и тем не менее нежелательный. Сдается мне, что и названия некоторых откровений - «Старый Барнаул», например, «Старый вождь» (кстати, тоже о Барнауле), «Улица Толстого», «На Полевой», «Бродя у Соборной площади» - рассчитаны, скорее всего, на отзывчивую память барнаульских аборигенов, которым как минимум за пятьдесят. По содержанию же, да и по исполнению (особенно последнее из названных), мягко скажем, восторга не вызывают. Назови их другими именами - все едино будут неубедительными, поскольку являют собой примеры упражнений на заданную тему. Говорю об этом еще потому, что считать Александра Зуева певцом старого Барнаула, «неизлечимо влюбленного» в его бывший облик, уклад и историческое прошлое, значит, сужать границы его творчества в целом, чего он, безусловно, не заслужил. Лучшие его стихи, слава Богу, не городские, тем более не районного масштаба, включая нагорную часть Барнаула, речной вокзал, Старый базар и прилегающие к ним улочки и проулки, а жгучая потребность противостоять всему косному, пошлому и искусственному, что нарушает гармонию покоя и природной красоты, ее многоцветный и греющий душу мир вторжением духовно убогих и беспамятливых двуногих особей. И усилия его, надо сказать, находят отклик и сопереживание пусть даже и у немногочисленной читательской аудитории. Доказательством тому служит хотя бы тот факт, что один из известных в крае предпринимателей Андрей Александрович Жданов, став учредителем литературной премии имени Н. М. Черкасова, первым ее лауреатом назвал именно Александра Зуева. |