Источник: Материалы переданы редакцией журнала «Алтай»

Вторушин С.В. ЗОЛОТЫЕ ГОДЫ Повествование о жизни

Home

1 2 3 4 5

6 7 8 9 10

11 12 13 14 15

16 17 18 19 20

21 22

1

Каждая эпоха имеет свои неповторимые черты, свои идеалы и ожидания. О шестидесятых годах прошлого века, знаменующих собой так называемую хрущевскую оттепель, сегодня говорят как о времени неосуществленных надежд. С одной стороны, оно было началом появления личных свобод и связанной с этим критики недостатков советского общества, за которой должно было последовать улучшение всей нашей жизни, с другой - горьким разочарованием, потому что за правильными словами о необходимости реформирования всего, что мешало жить, никаких действительных реформ не произошло. Но тогда все мы были убеждены, что через десять, максимум двадцать лет в стране начнется счастливая жизнь...

После окончания в 1962 году Алтайского политехнического института меня направили в литейный цех Алтайского завода агрегатов, где я был назначен на должность мастера. Работать пришлось в три смены, из которых самой тяжелой оказалась ночная. Она ломала весь ритм жизни. Днем, когда человек должен бодрствовать, приходилось спать. И наоборот ночью, когда все нормальные люди спят, ты был вынужден работать.

Ночная, точно так же как и вторая смены лишали многих радостей жизни. Нельзя было посидеть вечером с друзьями, сходить на поздний сеанс в кино или поучаствовать в каком-то другом увеселительном мероприятии. А все мои друзья были поэтами. В переполненных залах библиотек и вузов они устраивали литературные вечера, обычно продолжавшиеся шумными за-

стольями, на которых пели только что появившиеся песни Булата Окуджавы и Александра Галича, вели захватывающие разговоры о новых книгах и нашей советской жизни. Я постоянно лишался этого общения и в глубине души все время лелеял надежду уйти с завода. Моей мечтой была литература. В 1964 году у меня вышла первая книжка стихов «Девчонки» и всю дальнейшую жизнь я связывал с поэзией. Но я понимал, что литературой не проживешь, поэтому держался за место на заводе. И вдруг в один день все переменилось.

До сих пор помню жаркий август 1965 года. Раскаленное солнце неподвижно висело над городом, на улицах и в квартирах стояла нестерпимая духота. Что уж говорить о литейном цехе. Большинство рабочих ходили в майках, их руки и лица были выпачканы черной формовочной землей, с напряженных лиц, оставляя на лбу и щеках светлые дорожки, постоянно стекали струйки пота. У будки, в которой можно было напиться холодной, слегка подсоленной газированной воды, постоянно толпился народ.

Я шел по пролету цеха мимо грохочущего формовочного конвейера, как вдруг от будки ко мне метнулся парень в легкой куртке и чистой белой рубашке, которая никак не вязалась с нашей литейкой. В сумрачном свете цеха, наполненного сизым дымом горящей земли, я сначала не узнал его. Но когда он крикнул: «Слава, я уже второй час ищу тебя здесь!» - сразу остановился. Это был мой знакомый, корреспондент «Алтайской правды» Георгий Целмс, с которым мы не поддерживали тесных дружеских отношений, но, встречаясь на улицах города или в коридоре редакции, куда я иногда заносил свои стихи, перебрасывались парой-другой ничего не значащих фраз. Но сегодня Жора, как мы звали Целмса, просто пылал ко мне дружескими чувствами. Взяв меня за локоть и нагнувшись к уху, потому что из-за грохота формовочных машин трудно было расслышать друг друга, он многозначительно произнес:

- Старик, мне нужно с тобой серьезно поговорить.

У Жоры был вид заговорщика. Я провел его в угол цеха, где было относительно тихо, никто не мешал беседе и сказал:

- Я тебя слушаю.

- Скажи честно, тебе не надоело работать в этой грязи и жаре? - спросил Жора, показывая глазами на движущийся вдали формовочный конвейер.

В самом вопросе слышалась тайна. Такого участия к моей судьбе Жора не проявлял никогда. И если уж он заговорил об этом, значит моя судьба каким-то образом касалась и его.

- Да как тебе сказать, - ответил я, не понимая, куда он клонит. - За три года после института уже привык, а потом, мне обещают квартиру. А почему ты спрашиваешь?

- Пора тебе завязывать с литейкой, - решительно сказал Жора. - Для того, чтобы стать писателем, надо переходить в газету.

Жора все рассчитал, ударив по самому больному месту.

О том, чтобы уйти из литейки постоянно думал я сам. Но газета страшила. Надо было менять всю жизнь, отказываться от всего, что приобрел на заводе, и начинать с нуля. В политехническом институте журналистике не обучали. Поэтому в глубине души все время возникал вопрос: справлюсь ли? А если не справлюсь, что тогда? Снова проситься в литейку? Перспектива влачить жизнь бездарного журналиста меня не привлекала, я не мог смириться с участью мальчика, всю жизнь подающего надежды. Уж если быть журналистом, то только хорошим. Я посмотрел на Жору и опустил глаза. По всей видимости, он ожидал от меня совсем другой реакции.

- Ты что, не хочешь? - спросил он и в его голосе появилась легкая растерянность.

- Да как тебе сказать? - ответил я, все еще не понимая ради чего Жора затеял этот разговор. - Такие вопросы не решаются с маху.

Я тут действительно привык, и квартиру мне обещал сам директор.

- Не морочь голову, - решительно заявил Жора. - Литейка - это болото, из которого не выбраться. А газета - вечное познание мира, радость от постоянного знакомства с новыми людьми. Газета - это интеллектуальный центр всего края. Я давно за тобой слежу и понял, что ты созрел для газеты. Короче, переходи в «Алтайскую правду», квартиру получишь завтра же.

- Кто меня завтра отпустит? - ответил я в полной растерян-ности. - И потом, почему ты мне это предлагаешь?

- Сказать откровенно? - Жора посмотрел на меня и погладил ладонью клинышек своей черной бородки, которая скрывала его не очень красивый, скошенный назад подбородок. Его выпуклые темные глаза заблестели. - Толя Соколов, наш собкор по Горному Алтаю, уезжает учиться в ВПШ. Я попросился на его место. Горный Алтай - розовый сон моей жизни.

- Ну так и езжай, - сказал я, сам не зная почему начав сочувствовать Целмсу.

- В том-то и дело, что не могу, - сказал Жора и снова погладил бороду. - Коля Клуниченко, наш завотделом промышленности, заявил: пока не найдешь замену, не отпущу.

- Поэтому ты и пришел ко мне? - спросил я.

- Ну конечно, - кивнул Жора. - И квартиру мою получишь на Ленинском проспекте. В тот же день, как примут на работу.

В моей голове все смешалось. Вырисовывалась реальная перспектива уйти с завода, но боязнь переходить в газету не проходила.

- Не можешь подождать пару дней? - спросил я. - Надо посоветоваться с женой, отцом. Сам понимаешь, взяться за то, чего никогда не пробовал, не просто.

- Старик, только два дня, - решительно заявил Жора. - Горный Алтай ждать не может. Не поеду я, пошлют другого.

Жена встретила мое намерение перейти в «Алтайскую правду» довольно спокойно. Может быть на ее настроение повлияла возможность получить квартиру. Ведь мы с ней и маленьким сыном пять лет ютились в крохотной каморке. Отец же был категорически против перехода в газету. Он считал, что если окончил институт, значит должен работать по специальности.

На следующий день вечером я пошел к писателю Виктору Попову, с которым мы искренне дружили, хотя он и был значительно старше меня. Решил посоветоваться с ним. Тем более, что его жена Зоя Александрова работала корреспондентом «Известий» по Алтайскому краю, в то время самой популярной у интеллигенции газеты страны. Кроме литературы у Попова были две страсти - спортивная рыбалка и преферанс.

Когда я зашел к нему, у него за столом сидели преферансисты. Я знал их всех, кроме одного - поджарого человека с узким лицом и внимательными серыми глазами. Все обернулись в мою сторону. Я поздоровался.

- Присаживайся, Слава, - сказал Попов и кивнул на свободный стул. Он знал, что я не играл в преферанс, но годился на роль наблюдателя.

- Это случайно не Вторушин? - спросил незнакомец.

- Он самый, - ответил Попов. - А что?

- Мне его предлагает Целмс вместо себя.

Незнакомец оказался заведующим отделом промышленности «Алтайской правды» Николаем Макаровичем Клуниченко. Я просто оторопел. Направляясь к Виктору, ожидал встретить кого угодно, только не его.

- Ну и что ты раздумываешь? - спросил Попов, обращаясь к Клуниченко. - Бери немедленно, я за него ручаюсь.

Не знаю, откуда у Виктора была такая уверенность в том, что из меня выйдет журналист, но одна эта его фраза окончательно решила мою судьбу. На следующий день мы вместе с Клуниченко были в кабинете редактора «Алтайской правды» Николая Александровича Девятьярова. По дороге к нему Клуниченко сказал:

- А от квартиры Целмса я тебе советую отказаться. Она однокомнатная, а у тебя ребенок. Влезешь в нее и будешь там жить вечно. Ты же нашу систему знаешь: квартиры дают тем, у кого совсем нет жилья. Подожди немного, получишь двухкомнатную.

Я на мгновение замер, но тут же двинулся за своим новым шефом. Он лучше знал ситуацию и мне оставалось только следовать его советам.

Н.А. Девятьяров был немного полнеющим человеком с круглым лицом и черными, зачесанными назад волосами. Он внимательно посмотрел на меня, усадил напротив и стал расспрашивать о том, где работаю, какое высшее учебное заведение закончил и почему хочу перейти в «Алтайскую правду». Мне показалось, что он заранее знает все ответы на свои вопросы. Беседа длилась недолго. В конце ее Девятьяров сказал: «Желаю вам успеха в нашем коллективе». Клуниченко все это время молчал. Очевидно, вопрос о моем приеме был решен еще до прихода в этот кабинет.

В 1965 году в «Алтайской правде» работала целая группа блестящих журналистов. Одним из них был Владимир Гусельников, с которым мне пришлось сидеть в одном кабинете. Это был черноволосый парень невысокого роста с широким лицом, которое увеличивали большие очки, постоянно съезжающие к кончику носа. Ходил он согнувшись, отставляя руки далеко назад, его постоянно мучил сильнейший остеохондроз. У Гусельникова были детские серые глаза, постоянно извиняющийся взгляд. По всей видимости, это шло от его болезни. Он был первым моим учителем.

Писал Гусельников медленно, долго думал над темой, влезал в самые тонкие детали. Это не всегда нравилось начальству, особенно если требовалась оперативная реакция газеты на какое-нибудь событие. Но зато его корреспонденции и очерки почти всегда становились событием для редакции.

В те годы в Барнауле заканчивали строить шинный завод. Как известно, основным компонентом для производства шин является техническая сажа. Гусельников написал о ней и о людях, которые ее делали, очерк на целую газетную полосу. Очерк так и назывался «Сажа». На пуск завода приехал министр нефтехимической промышленности. Очерк попал ему на глаза. Прочитав его, министр сказал:

- Я бы с удовольствием взял этого журналиста к себе на работу.

Такой похвалы удостаивались не многие газетчики. Особенно глубоко Гусельников знал проблемы леса. Он облазил все лес-промхозы, побывал на самых дальних делянках Приобской тайги и Горного Алтая, его статьи постоянно обсуждались не только в краевом управлении лесного хозяйства, но и в министерстве. Мы все жили тогда великими идеями. Я нисколько не преувеличу, если скажу, что Владимиру Гусельникову принадлежит немалая заслуга в сохранении Прителецкой кедровой тайги. Заступаясь за кедр, он готов был сам лечь поперек пилы лесоруба, лишь бы не пустить его в кедровники.

Не без участия Гусельникова в те годы возникла идея создать «Кедроград» - комплексное предприятие по использованию кедровой тайги. Правда, просуществовало оно не долго, но идеи, заложенные в «Кедрограде», оказали большое влияние на общественное мнение и очень помогли в сохранении этого уникального сибирского дерева...

Целмс уехал в Горный Алтай не сразу, некоторое время в нашем с Гусельниковым кабинете просидел и он. Помню их жаркие споры вокруг судьбы алтайских лесов.

- Ты посмотри, куда они лезут, - горячился Гусельников, имея в виду лесников. - Вместо того, чтобы строить дороги, вырубают пойменные леса, уничтожают горные. Почему им нужен кедр? Потому, что березу и осину по реке не сплавишь, она утонет.

А дорог, чтобы их вывезти, нету.

Пытаясь помочь лесу, он обращался со своими предложениями в самые высокие инстанции. Однажды отправил телеграмму Председателю Совета Министров страны А.Н. Косыгину с просьбой рассмотреть вопрос о строительстве дирижабля, который можно было бы использовать при освоении горных лесов. Дирижабль, по его мнению, дал бы возможность заготавливать древесину без ущерба для подроста, вести, главным образом, рубки ухода и тем самым сохранить горные леса. В то время обратиться напрямую к столь высокому должностному лицу решался не каждый. Но многие из нас жили интересами государства, мало заботясь о личном комфорте. Ответа на свою телеграмму Гусельников не получил, но он и не надеялся на это. Главным было забросить идею о дирижабле, начать разговор на эту тему. Когда идею подхватят десятки, сотни других людей, она может овладеть массами.

Вскоре Жора Целмс уехал в Горный Алтай и прислал нам оттуда корреспонденцию, которая называлась «Березе и осине - голубую улицу». Целмс предлагал делать плоты для сплава из смешанного леса. Чтобы береза и осина не тонули, в плоты надо было добавлять древесину хвойных пород.

- Никто этого делать не будет, - сказал Гусельников, прочитав статью, но подготовил ее к печати и она вышла в «Алтайской правде».

Гусельников научил меня одному правилу, которому я, если позволяли обстоятельства, старался следовать всю свою жизнь.

- Никогда не торопись писать, - поправляя сползавшие на нос очки, наставительно говорил он. - Если ты напишешь быстро, но плохо, никто не похвалит тебя за оперативность. То, что материал был написан быстро, тут же забудут. А вот о том, что он сделан плохо, будут помнить всю жизнь. И, наоборот, если будешь писать долго, но напишешь хорошо, о проволочке поворчат и перестанут. А о хорошем материале будут помнить.

Первые шаги в газете оказались для меня очень трудными.

Я стеснялся говорить с людьми, к которым приходил по журналистским делам. Даже героя очерка было неудобно расспрашивать о его личной жизни, тем более о том, о чем он не очень хотел распространяться. Это сейчас неоперившаяся девчонка, у которой на губах еще не высохло материнское молоко, может на всю страну взахлеб рассказывать по телевизору о том, как ведут себя в постели ее любовники. А тогда не то, что сокровенные мечтания, но даже обычные семейные дела казались тайной только двоих. О своих переживаниях люди стыдились распространяться публично. А без бытовых подробностей, переживаний человека трудно написать хороший материал. Ведь вся наша жизнь состоит из этих подробностей. Немного позже я понял, что прежде, чем идти на разговор к своему будущему герою, надо хорошо подготовиться. Тогда даже самую трудную беседу составить гораздо легче. Но первые очерки и даже зарисовки давались тяжело. Зато материалы на производственные темы писались легко и с удовольствием. В этом помогала работа на заводе.

Но мы жили не только интересами экономического отдела газеты. Мы принимали очень близко к сердцу все события планетарного масштаба. Совсем недавно земной шар облетел первый космонавт. Им оказался русский человек Юрий Гагарин. Мы воспринимали эту новость с таким чувством, будто сами побывали в космосе. В те же годы южноафриканский хирург Кристиан Бернард сделал в больнице Кейптауна первую пересадку сердца человеку. Его пациентом стал Луис Вашканский. Сегодня подобные операции, как и запуски космических кораблей, обычны, но тогда эта новость произвела почти такое же впечатление, как и полет первого человека в космос. Мы с Гусельниковым тоже горячо обсуждали очередное достижение цивилизации. Но через шестнадцать дней после пересадки Луис Вашканский умер. Это известие мы переживали как свою собственную трагедию. Услышав о смерти Вашканского по радио, мы долго сидели молча, не в силах двинуться с места. Наконец, не выдержав, я сказал:

- Надо помянуть.

Гусельников молча кивнул.

Я сбегал в магазин за бутылкой и кое-какой закуской, мы выпили водку прямо в рабочем кабинете, но шок от известия о смерти Вашканского не проходил. Гусельников сидел за столом, уставившись глазами в пустой стакан, и не говорил ни слова.

Я тоже молчал. Когда пауза стала невыносимой, он спросил:

- Что будем делать?

- Давай дадим Кристиану Бернарду телеграмму, - предложил я.

- В Южную Африку? - удивился Гусельников. - Да ты что? Ты же знаешь, какие у нас с ней отношения?

- Ну и что? - сказал я.

Гусельников посмотрел на меня сквозь очки, поднялся со стула и произнес:

- Пойдем!

Мы выразили соболезнование знаменитому хирургу и попросили его не опускать руки. Он открыл новую страницу в медицинской науке, которая отныне всегда будет начинаться с его имени. Конечно, никому в газете мы об этом не сказали. В то время каждый случай общения советских людей с иностранцами находился под бдительным оком вездесущего КГБ. А тут телеграмма, да еще в страну, с которой наше государство не поддерживало дипломатических отношений. Ведь Южная Африка по мнению руководства СССР проводила по отношению к части своих граждан расистскую политику. В связи с этим мне вспоминается такой случай.

Летом 1966 года в Барнаул приехал довольно известный польский журналист Михаил Андрушкевич. Ему хотелось написать о жизни потомков польских революционеров, которых в свое время царское правительство сослало в Сибирь. На Алтае тогда жила, да и сейчас живет довольно большая этническая группа поляков. Я встретился с Андрушкевичем у Виктора Попова и Зои Александровой. Они любили принимать интересных людей и, когда я зашел к ним, у них, как всегда, было богатое застолье.

Андрушкевич отказывался пить. Причем выдвигал для этого довольно странный повод.

- Вы знаете, - говорил он, - у меня дома всегда так: если выпью в Варшаве, обязательно проснусь в Кракове.

Но когда Зоя поставила на стол пельмени, от которых поднимался горячий ароматный дух, поляк не устоял перед русским гостеприимством. Выпив, он начал рассказывать о том, что всю войну был летчиком королевских военно-воздушных сил Великобритании. Когда немцы оккупировали его страну, он с частью польских офицеров бежал к англичанам. Его приняли в авиацию. В течение войны ему ни раз приходилось бомбить немецкие объекты на польской территории.

- Я не знаю, на кого там падали мои бомбы, - говорил Андрушкевич и в его глазах появлялись слезы. Он хорошо понимал, какие разрушения оставляла авиация на польской земле.

Провожать Михаила Андрушкевича с вечернего застолья, как самому молодому из всей компании, выпало мне. От Виктора с Зоей мы вышли около одиннадцати вечера, а польские друзья, у которых остановился Андрушкевич, жили на самом конце города. Добираться туда с подвыпившим человеком было трудно и я начал соображать, как выпутаться из этой ситуации. В нетрезвую голову приходят самые неожиданные мысли. Я вдруг вспомнил, что у моего знакомого поэта Бориса Капустина, жившего в самом центре города, бабка полька.

- Миша, - сказал я, просветлев, - а не хотел бы ты встретиться с одной очень интеллигентной старушкой - потомком прославленных польских революционеров?

- Как же не хотел, Станислав, - произнося мое имя, Андрушкевич делал ударение на букве «и», - конечно, хотел бы.

- Тогда пойдем, - решительно сказал я.

Миша весь подобрался и твердым шагом направился за мной. Мы зашли в гастроном, купили две бутылки водки и через пять минут оказались в гостеприимном доме Капустиных. У них тоже была вечеринка и гости еще не успели разойтись. Увидев водку, они зашумели и потянули нас за стол. Миша тут же заговорил с бабкой по-польски, а я, отозвав Бориса в сторону, спросил:

- Может он переночевать у тебя? Сам понимаешь, добираться сейчас с ним на край города ни у кого не будет желания.

- Конечно может, - тут же согласился Боря. - Ты не представляешь, как рада ему бабушка. Она уже сто лет не говорила по-польски.

Распрощавшись с Мишей и гостями Капустина, я пошел домой. Утром, как всегда, был в редакции. Но едва сел за стол, раздался телефонный звонок.

- Это Вторушин?

- Да, - ответил я.

- Вам звонят из КГБ. - Звонивший назвал свое звание и фамилию. - Где Андрушкевич?

От неожиданности я потерял дар речи, сразу подумав, что с Мишей произошло несчастье. Помолчав несколько мгновений, выдавил из себя:

- Вчера вечером мы с ним зашли в гастроном, купили две бутылки...

- Вы нам не рассказывайте, где и что купили, мы об этом знаем, - сухо перебили меня на другом конце телефонного провода. - Вы скажите, где сейчас Андрушкевич?

- Я этого не знаю, - искренне ответил я. - Вчера вечером я его оставил на квартире у Бориса Капустина. У него бабка полька.

- У вас есть его телефон?

- Да, конечно, - ответил я и назвал номер.

- Хорошо, - сказал чекист, - мы проверим.

Он положил трубку, а я тут же набрал телефон Бориса Капустина. У меня все еще было ощущение, что с поляком что-то стряслось.

- Да ничего с ним не случилось, - спокойным голосом ответил Борис. - Сидит на веранде и пьет с бабушкой чай. А почему ты спрашиваешь?

- Чувствую за него моральную ответственность, - сказал я. - Ведь к тебе он попал по моей воле.

Узнав, что с Мишей все в порядке, я почувствовал, что у меня свалился камень с души. Я облегченно вздохнул и даже улыбнулся. Но, как выяснилось, радость оказалась недолгой.

На следующее утро опять раздался звонок из КГБ. Уже знакомый мне голос снова спрашивал, где Андрушкевич. На этот раз я искренне удивился потому, что более суток не видел поляка. Именно так я и ответил чекисту. Подробности узнал только на следующий день от Бориса Капустина.

Поляк весь день провел у него. Вечером Борис пошел на день рождения к знакомой девушке и взял своего гостя с собой. Андрушкевич обрадовался еще одной возможности побыть в кругу доброжелательных и гостеприимных русских. На вечеринке было много красивых девчат. Подвыпивший Андрушкевич начал приставать к одной из них и, зажав ее в углу, стал хватать за неположенные места. Презрев законы гостеприимства, девушка влепила поляку пощечину. Он не обиделся. Вежливо поблагодарил за науку, поцеловал ей руку и вышел из квартиры. Все подумали, что он решил покурить. Но Андрушкевич не вернулся. Его не мог найти ни Капустин, ни сотрудники КГБ, которые к нему обращались. Через три дня Андрушкевич объявился у меня в редакции. Был он не брит, в несвежей рубашке и помятом костюме, с темными кругами под покрасневшими глазами.

- Что случилось, Миша? - спросил я, оторопев.

- А-а, не спрашивай, - махнул рукой Андрушкевич и тяжело опустился на стул. Его руки слегка тряслись.

А случилось все довольно просто. Покинув вечеринку, разгоряченный Андрушкевич тут же у подъезда столкнулся с женщиной довольно смазливой наружности и, главное, без предрассудков целомудрия. Они сразу договорились. Закупив целую сумку спиртного, отправились к ней на квартиру. Там он и провел три гусарских дня. Но самое страшное было не в этом.

- Ты понимаешь, Станислав, - убеждал он меня, - не мог я потратить у нее все деньги. Я же помню, что ни разу не выходил из квартиры. Той выпивки, которую я купил, нам хватило на все три дня.

- А были ли у тебя деньги? - спросил я, понимая, что именно с этого вопроса начнется разговор в милиции, если он решит обратиться к ее услугам.

- Как я теперь могу это доказать? - ответил Андрушкевич, обхватив голову руками.

Мы с Гусельниковым поняли, что нашего польского друга надо выручать. Денег у нас не было и мы стали искать способ, где их можно заработать. Проблема решилась на удивление легко.

Я позвонил своему знакомому на телевидение и обсказал ситуацию. Он тут же предложил:

- Приезжайте завтра ко мне и я сделаю передачу о поляках, которых Андрушкевич разыскал на Алтае. Договорюсь, чтобы гонорар заплатили авансом.

- Мне бы только добраться до Москвы, Станислав, - простонал Андрушкевич, глядя на меня как на своего спасителя. - Там я займу в нашем консульстве.

Передача получилась очень интересной. Несмотря на свои не-ординарные выходки, Миша Андрушкевич оказался хорошим журналистом. Гонорара ему вполне хватило на то, чтобы долететь до Москвы. Примерно через месяц я получил открытку из Варшавы, в которой Миша благодарил меня за все, что я для него сделал. А я понял, почему, выпив в Варшаве, он нередко просыпается в Кракове.

...Уже в первые дни работы в «Алтайской правде» я открыл, что между отделом промышленности и отделом сельского хозяйства идет негласное, но беспощадное соперничество за лучшие материалы. В то время каждый месяц подводились итоги работы отделов и лучшие очерки, корреспонденции, репортажи вывешивались на специальную доску.

Отдел сельского хозяйства возглавлял Олег Дронов, самой заметной и колоритной фигурой среди его сотрудников был Анатолий Доболев. По манере работы он чем-то напоминал Гусельникова. Был такой же неторопливый, обстоятельный и въедливый. Другим литсотрудником была Людмила Ковалева - журналистка с легким пером, быстрая на ногу, любившая и умевшая писать и первополосные репортажи, и аналитические корреспонденции.

В этом соревновании не было победителей, но оно помогало нам творчески расти и совершенствовать журналистское мастерство. Потому что попасть со своим материалом на доску лучших было честью для любого сотрудника газеты.

В отличие от Клуниченко, прошедшего войну и потерявшего на ней ногу, Дронов был молодым человеком. До назначения на должность заведующего отделом он работал собкором «Алтайской правды» по Бийской группе районов.

Когда речь шла о том, чей материал признать лучшим - наш или отдела сельского хозяйства, ему нередко изменяла объективность, иногда он обращался за заступничеством к заместителю редактора газеты П.Я. Матвееву, с которым у него были весьма дружеские отношения. Но это так, к слову. В те времена обстановка в газете была творческой и доброжелательной. На хорошие материалы всегда обращали внимание, мелкими неудачами старались не расстраивать людей.

Рядом с нашей комнатой находился кабинет Геннадия Комракова, которого любила вся редакция. Он был общительным, жизнерадостным человеком, знал массу анекдотов и разных интересных историй. Комраков был не только талантливым журналистом, но и талантливым писателем. На его рабочем столе рядом со страничками очерка или корреспонденции почти всегда лежало начало какого-нибудь рассказа. Написав его, он тут же бежал к нам с Гусельниковым и читал вслух.

До переезда в Барнаул Геннадий Комраков несколько лет работал собкором газеты по Рубцовскому району. В аппарат его перевел заместитель редактора Петр Яковлевич Матвеев. Комраков жил в редакции на привилегированном положении. Он мог днями не появляться у себя в кабинете, ему все прощалось. Главное, чтобы он писал, и П.Я. Матвеев создавал ему для этого все условия.

Несмотря на молодость, Комраков прошел труднейшую школу жизни. Прежде, чем стать газетчиком, работал мотористом теплохода на Лене, завхозом в детском саду, токарем на заводе. Учился урывками, экзамены за среднюю школу ему пришлось сдавать экстерном, а затем поступил на заочное отделение литературного института им. М. Горького.

Он умел удивительно интересно рассказывать разные истории. Причем, всякий раз, когда повторял свой рассказ, события обрастали новыми подробностями. По этому поводу все время возмущался Гусельников.

- Чего ты врешь? - гневно вопрошал он. - Вчера рассказывал одно, сегодня совсем другое. Где же правда?

- Правда там, где рассказ выглядит убедительнее, - не уставал повторять Комраков.

В его голове шла непрерывная работа. Он был художником слова, причем самым талантливым из всех нас. Незначительная история, все время обраставшая новыми подробностями, постепенно превращалась у него в рассказ. И когда потом он читал нам его, мы слушали, затаив дыхание. Так было с рассказами «Одна ночь», «Дикое мясо», «Калики-моргалики», «Запах антоновских яблок» и многими другими.

Писал он легко, красиво, точно. Во всех его очерках писателя всегда было больше, чем журналиста. Он умел находить такие детали, такие повороты сюжета, которые всегда делали материал интересным. И еще одна черта характера бросалась в глаза. Комракова хватало на все. Он умел не только работать, но и собирать шумные застолья, за которыми для всех находилось место. И его любили в редакции все.

В самом начале восьмидесятых годов во время работы в Новосибирске мне приходилось много раз встречаться с удивительно интересным человеком, всемирно известным археологом, академиком А.П.Окладниковым. Это было незадолго до его смерти. Однажды я спросил, как ему удалось открыть стоянку первобытного человека на реке Улалинке в Горном Алтае? Ведь до этого там побывало немало археологов и никому в голову не приходило, что на берегу Улалинки могли когда-то жить древние люди.

А он пришел на берег, поднял первый попавшийся на глаза камень, и увидел, что тот обработан рукой нашего пращура.

- Меня привело туда чутье охотника за первобытным человеком, - сказал на самом полном серьезе Алексей Павлович.

И это была правда. Бросив всего один взгляд на берег реки, Окладников понял, что это место очень похоже на те, которые выбирали для стоянок первобытные люди. А если так, значит надо искать следы их рукотворной деятельности.

Такое же чутье, но только на интересных людей, было у Комракова. Он не жалел ни себя, ни своего времени на самую трудную командировку. Я до сих пор не могу забыть встречу с ним лютым декабрьским вечером в Бийске. Я приехал туда в командировку и остановился в гостинице «Бия». Это была старая купеческая гостиница с высоченными потолками и огромными окнами. Ее коридоры на купеческий манер были застелены толстыми ковровыми дорожками.

Поставив около своей кровати в номере портфель, я вышел в коридор и чуть не налетел на Комракова. Он был в шапке, полушубке и легких, не по сезону ботиночках.

- Ты откуда? - радостно воскликнул Гена, бросившись ко мне. Со стороны можно было подумать, что он уже много лет не видел живого человека.

- Приехал в командировку, - сказал я, не понимая его радости. - А ты тоже сюда?

- Я, брат, возвращаюсь из такой тьмутаракани, где еще ни одного газетчика не было. - Комраков передернул плечами, словно сбрасывал с себя озноб, и спросил: - У тебя денег случайно нету?

- Смотря сколько, - ответил я. - Я еще не потратил командировочные.

- Тогда пойдем ужинать. Я на полном нуле.

Ресторан находился на первом этаже гостиницы. В нем было шумно, пахло пивом и тушеной капустой, над столами в полусумраке висел сизый табачный дым. Мы нашли свободный столик и сели, ожидая официанта.

- Ты что будешь? - спросил Комраков, разглядывая меню.

- Мне все равно, - произнес я.

- Тогда выпьем водки.

Заказали графин водки, какой-то салат, бефстроганов. Комраков опрокинул в рот рюмку, тут же налил вторую и снова выпил.

- Продрог до костей, - сказал он, поморщившись. - Ты знаешь, где я был? - Он сделал паузу, его глаза хитро заблестели. - На самом конце Телецкого озера. Я там такого старичка откопал, до сих пор сам себе не верю. Фамилия его Смирнов. Живет на Телецком с конца двадцатых годов. Приехал туда из Питера. Украл алтайку, построил в самых верховьях озера дом на берегу и зажил жизнью полного отшельника. Это сейчас к нему можно добраться на катере. А тогда надо было восемьдесят километров на веслах махать. Алтайка родила ему кучу детей. Я посмотрел на них - прекрасная семья. А девчонки просто удивительно красивые.

- Чем же они там живут? - спросил я.

- Он сад разбил прямо на скалах. Чтобы яблони могли расти, землю с другого берега Телецкого озера на лодке навозил. Такие замечательные яблоки выращивает, он меня угощал. Для того, чтобы там выжить, надо иметь не просто мужской характер. Там нужна железная воля.

- Что же его загнало туда? - спросил я. - Романтика или страсть к садоводству?

- Вот этого я не знаю, - ответил Комраков. - Пытался понять, но так и не понял. Смирнов человек не очень откровенный.

Потом о Смирнове писали многие. Был у него и я, видел сад, устроенный на террасах крутого горного склона, ел прекрасные яблоки. Слышал разные легенды о том, почему он оказался там. Наиболее правдоподобной казалась та, в которой говорилось, что Смирнов сбежал на Телецкое озеро от репрессий. В конце двадцатых годов органы ВЧК начали раскручивать дело так называемой промпартии. По этому делу большая группа инженеров обвинялась во вредительстве в промышленности и на транспорте. Процесс был громким, многих посадили в тюрьму, кое-кого приговорили к высшей мере наказания. Смирнов побоялся, что его могут зачислить в члены промпартии и сбежал на Алтай. Здесь познакомился с красивой молодой алтайкой, уговорил ее стать женой и поселиться в дальнем конце Телецкого озера, куда никакая власть добраться не могла.

Не знаю, насколько эта легенда правдива, но первым из журналистов о Смирнове узнал Комраков. Его удивило мужество человека, не побоявшегося в одиночку поселиться в таежной глухомани и попытавшегося сделать там для себя райский уголок.

- Как же ты зимой поехал туда в ботинках? - удивился я.

- Я ведь не думал туда ехать, - искренне признался Комраков. - Я о Смирнове узнал в Турочаке, а от Турочака до Телецкого рукой подать. Обувь приходилось занимать, но ноги замерзли настолько, что боюсь не отогрею.

Очерк Комракова о Смирнове был сенсацией, о нем долго и много говорили, и не только на Алтае.

Той же зимой состоялось первое в моей жизни совещание собкоров «Алтайской правды», а их в то время работало двенадцать человек. Для газеты это всегда событие. Редакционные коридоры наполнялись шумом, в отделах шли непрерывные споры. У всех собкоров к редакции всегда одна претензия - мало печатают.

А среди собкоров «Алтайской правды» в то время было немало интересных личностей. До сих пор помню толстого и неповоротливого Юру Пешкова, чуть-чуть уступающего ему по комплекции Витю Кирясова, юркого и шустрого Валеру Гавричкина, обстоятельного Бориса Рождественского. Пешков потом стал собкором республиканской газеты в Казахстане, Кирясов - собственным корреспондентом «Правды», Гавричкин - «Известий». Борис Рождественский остался в «Алтайской правде».

На совещании анализировалась работа собкоров. По традиции вечером большинство из них вместе с несколькими наиболее близкими им сотрудниками редакции шли в ресторан. В тот раз это был ресторан «Волна», находившийся на втором этаже старого деревянного здания речного вокзала на берегу Оби. Мы пошли туда потому, что в нем всегда было свежее пиво. На правах недавнего собкора компанией руководил Гена Комраков.

Не могу сказать, что мы мало выпили, но к тому времени, когда закрывался ресторан, у всех нас оставалось неудовлетворенное чувство жажды. В отличие от нынешних времен спиртное ночью в Барнауле тогда не продавалось.

- Выпивку можно достать только в вагоне-ресторане проходящего поезда, - протерев носовым платком очки и снова надев их, меланхолично заметил Виктор Кирясов.

Все переглянулись. Идея была хорошей. Но как добраться до вокзала, ведь для того, чтобы увезти нас всех, надо не менее трех такси? Мы наперебой начали обсуждать эту проблему. Комраков молча поднялся и вышел на улицу. Через минуту он возвратился и начальственно приказал:

- Ребята, пошли.

Мы с недоумением переглянулись и поднялись из-за стола. На улице, у самых дверей ресторана, стоял автобус. Где его нашел Комраков, как сумел договориться с шофером, для меня и сегодня остается загадкой.

Когда автобус подвез нас к вокзалу, от его перрона готовился отойти пассажирский поезд. Мы всей толпой кинулись к вагону-ресторану. Там был только портвейн.

- Неси портвейн, - сказал Комраков официанту.

- Деньги вперед, - строго потребовал официант.

Мы передали деньги. Поезд тронулся. Официант принес бутылки и начал выбрасывать их из вагона. Мы бежали за поездом и ловили их на лету. И вдруг услышали за спинами пронзительный милицейский свисток. Мы остановились, но, естественно, после того, как в наших руках оказалась последняя бутылка. К нам подошел высокий пожилой старшина и спросил, кто мы такие и что здесь делаем. Мы объяснили все, как есть.

- И сколько же вы отдали за каждую бутылку? - строго спросил старшина.

Комраков назвал сумму. Старшина, схватившись за голову, произнес:

- Обратились бы ко мне, я бы вам купил в железнодорожном ресторане в два раза дешевле.

- Так он же закрыт, - сказали мы.

- Для вас закрыт, для меня работает, - ответил старшина.

Такой милиционер нам понравился. Кто-то открыл бутылку и протянул ему. На улице было холодно и, неся наружную службу, старшина наверняка промерз до костей. Он взял бутылку, приставил к губам и, громко булькая, отпил несколько глотков. Но они были настолько большими, что бутылка оказалась наполовину опорожненной.

- Больше не могу, - сказал он и протянул нам остаток.

- Почему? - удивились мы.

- Нахожусь при исполнении служебных обязанностей.

Старшина козырнул и неторопливо пошел в сторону вокзала. Мы сказали ему «До свидания!» и направились к Комракову. Его квартира находилась недалеко.

Дверь открыла заспанная жена Геннадия Нина. Страшно удивилась, увидев на пороге такую ораву людей в час ночи. Но Комраков тут же успокоил ее:

- Не удивляйся, мать, у нас праздник. Ставь на стол закуску.

Много лет спустя, когда я работал корреспондентом «Правды» в Чехословакии, Комраков с Ниной по моему приглашению приезжали отдохнуть ко мне в Прагу. И мы со смехом вспоминали эту историю.

Должен сказать, что выпивали мы тогда не для того, чтобы напиться и забыть обо всем. У нас были бесконечные разговоры о жизни, литературе, творческих замыслах, о болях и мечтах народа. Эти разговоры нередко продолжались далеко за полночь и мы отводили в них душу. Мы были полны сил и устремлены в будущее.

Вскоре в жизни редакции произошло важное событие - сменился редактор. Н.А. Девятьяров чем-то не устраивал руководство крайкома и на его место приехал А.А. Матвеев, который до этого работал заместителем редактора областной газеты в Калинине, нынешней Твери. О том, что над Николаем Александровичем сгущаются тучи, мы поняли еще два-три месяца назад. Он начал закручивать гайки, причем делал это довольно своеобразным для творческого коллектива методом. Стал требовать, чтобы все сотрудники редакции приходили на работу ровно к девяти утра и уходили не раньше шести. У нас же было принято другое. Хорошей работой считались не проведенные в редакции часы, а отлично написанный и вовремя сданный материал.

Приход А.А. Матвеева обострил, как мне показалось, мою личную проблему. Квартиру я так и не получил, а с новым редактором надо было налаживать новые отношения. Зато повезло Комракову. Его уже давно звали в «Известия», но старое руководство под всякими предлогами удерживало талантливого журналиста в «Алтайской правде». Понять это было можно: кому не хочется иметь в редакции хороших работников? С другой стороны, если человек давно перерос краевую газету, почему его не отпустить в центральную? Матвеев же заявил:

- Я своим талантам поперек дороги становиться не буду.

«Известия» открывали новый корреспондентский пункт в Томске, и Комраков вскоре перебрался туда. Вышло так, что это решило и мою жилищную проблему. Квартиру Комракова отдали заведующей отделом информации, а мне ту, которую освободила она.

Я был на седьмом небе. На новоселье пригласил редактора. Он был в хорошем настроении, но после третьей или четвертой рюмки вдруг сделался серьезным и спросил:

- Галстук у тебя есть?

- Есть, - ответил я, не понимая, какое отношение это имеет к новоселью.

- Завтра в десять утра ты должен быть в отделе пропаганды крайкома партии. Тебя утверждают собкором «Алтайской правды» по городу Рубцовску.

Жена чуть не подавилась от его слов. Я онемел. Придя в себя, спросил, заикаясь:

- Зачем же вы тогда давали мне квартиру в Барнауле?

- Чтобы не подумал, что я тебя ссылаю туда навечно, - отрезал редактор.

В моей жизни было много переездов и неожиданных изломов судьбы. Я научился принимать их как должное. Но тот, первый переезд, был самым ошеломляющим.

В крайкоме у меня состоялся формальный, положенный по протоколу разговор с заведующим отделом пропаганды. Но я почерпнул из него и кое-что полезное. Завотделом по-отечески посоветовал, на что обратить внимание в городе Рубцовске, с кем наладить добрые отношения, на кого можно опереться. Рубцовск всегда считался самым сложным городом в крае и работа собкора там была нелегкой.

В Рубцовске мне тоже повезло на друзей. В редакции городской газеты работало немало интересных людей. Одним из них был Владимир Кильчанов. Человек, бесспорно, талантливый, но страшно неорганизованный, без внутренней дисциплины и самоконтроля. Другим крупным его недостатком была лень.

Я не имею в виду нежелание писать. Этого-то как раз у него было в достатке. Он мало читал, мало занимался постоянным самообразованием. А без этого стать хорошим журналистом невозможно. На одних способностях без постоянного самосовершенствования и трудолюбия далеко не уедешь. Из городской газеты Кильчанов перебрался в «Алтайскую правду», переехал в Барнаул, ему дали квартиру, но долго он там не продержался. То, что прощалось в городской газете, для «Алтайской правды» было неприемлемо, и он был вынужден уйти из нее.

Другим человеком, с которым у меня сложились хорошие отношения, был Лев Стрижкин. Пройдя школу городской газеты, он стал собкором «Алтайской правды» по городу Рубцовску и проработал на этой должности несколько десятилетий.

Я никогда не работал ни в районной, ни в городской газете, мне по наивности казалось, что там трудятся только те, у кого не хватает способностей перейти в краевую. Но когда познакомился со всеми сотрудниками, понял, насколько тяжелый хлеб им приходится добывать. Городская газета походила на молох, ей все время не хватало материалов, все, что приносили в редакцию корреспонденты, ставилось на полосу с колес. От такой работы в постоянной запарке находились не только литературные сотрудники, но и технические работники. Особенно напрягалась машинистка Валя Шнягина, симпатичная и очень обаятельная девушка, пришедшая в редакцию после средней школы. Она еще не научилась печатать, не глядя на клавиши, и ей было труднее, чем многим корреспондентам.

Из рубцовской практики мне запомнился случай, который произошел у меня с главным инженером Алтайского тракторного завода М.И. Ворониным. В то время на заводе запускался в производство новый трактор Т-4. Я попросил Воронина подробно рассказать читателям «Алтайской правды» о создании этой машины. Он согласился. Через несколько дней звоню на завод. Трубку поднимает секретарша. Называю себя, прошу соединить меня с главным инженером.

- Его нет, - сказала секретарша. - Но если вы по поводу

статьи, она готова. Меня попросили передать ее вам.

Кладу трубку и бегом на завод. Но едва я начал читать статью, меня охватило разочарование. Статья была написана так скучно, таким тяжелым канцелярским языком, что нормальному человеку сквозь него невозможно было продраться. Но главное, в ней не было ни фактов, ни событий, связанных с разработкой нового трактора, ни одной мысли. Мне почему-то сразу пришло в голову, что ее не мог написать главный инженер, человек, насколько я мог судить по нескольким личным встречам с ним, весьма эрудированный и, что немаловажно для руководителя крупной технической службы, интересный рассказчик.

Я встретился с ним на следующий день и выложил о его статье все, что думал. Воронин вспыхнул, забрал статью, положил в стол и сказал:

- Да, такие вещи нельзя поручать своим помощникам. Я напишу вам другую статью и сразу же дам знать об этом.

Через несколько дней меня разыскала его секретарша и я получил совершенно новую статью. Она была написана так живо, в ней было столько интересных подробностей, что мне не пришлось править ни одного слова. Я тут же переслал ее в редакцию и вскоре она появилась в «Алтайской правде».

Но рубцовская жизнь продолжалась для меня недолго. Редактор Алексей Анисимович Матвеев оказался человеком временным, он по каким-то обстоятельствам не прижился на алтайской земле. Его сменил А.М.Прозоров, выходец «Алтайской правды», много лет работавший собкором «Сельской жизни» на Алтае. Он тут же возвратил меня в отдел промышленности к Клуниченко.

В это время на Алтай после окончания отделения журналистики ВПШ при ЦК КПСС в качестве собственного корреспондента «Правды» вернулся Анатолий Соколов. Если читатель помнит, в самом начале повествования я говорил о том, что его в Горном Алтае сменил Георгий Целмс. Анатолий был человеком широкой души, чрезвычайно отзывчивым и добрым ко всем. Лучшим его другом в газете был Гусельников. Благодаря ему сдружился с Соколовым и я.

В самом конце декабря 1967 года из Томска в Барнаул пришла весть о том, что Комраков попал в тяжелую автомобильную аварию. Первым об этом узнал Соколов. Он тут же прибежал в «Алтайскую правду» к нам с Гусельниковым и прямо с порога произнес только одну фразу:

- Старики, надо ехать.

- Когда? - не сговариваясь, одновременно произнесли мы.

- Завтра в восемь, - ответил Соколов. - Я сказал шоферу, чтобы проверил машину, заправился и взял с собой две канистры бензина.

Морозным утром 28 декабря на машине «ГАЗ-69», обтянутой тонким брезентом, мы отправились в пятисоткилометровый путь. В Томск приехали уже затемно, но улицы были ярко освещены - город готовился к предстоящему Новому году. Комраков лежал на диване весь в гипсе. Увидев нас, приподнялся и, не скрывая радости, произнес:

- Я знал, что вы приедете. Даже поспорил об этом с редактором областной газеты Новоселовым. Завтра он принесет нам коньяк, - и, обратившись к жене, добавил: - Нина, достань-ка из серванта эксклюзивную бутылку. Мужики с дороги, замерзли, как цуцики.

Нина принесла коньяк и рюмки. Комраков, полулежа на диване, открыл бутылку, разлил коньяк по рюмкам.

- За вас и за Егора Кузьмича, - сказал он.

Мы переглянулись, но выпили молча. Комраков рассказал, что в аварию попал на дороге между Томском и Асино. В его машину врезался груженый лесовоз. Шофер отделался ушибами, а у Комракова оказалось несколько сложных переломов. Об аварии тут же доложили первому секретарю Томского обкома партии Егору Кузьмичу Лигачеву. Он распорядился послать за корреспондентом «Известий» санитарный вертолет. Комракова доставили в томскую больницу, сделали рентгеновские снимки, наложили гипс. Лигачев постоянно справлялся о его здоровье. Когда узнал, что переломы серьезные, но угрозы для жизни не представляют, послал Комракову в больницу бутылку коньяка и корзину фруктов. Подарок был символическим потому, что все знали - сам Лигачев не пьет.

- Наливай, Толя, еще, - обратился Комраков к Соколову, закончив рассказ.

- Так это его? - спросил Соколов, показывая глазами на бутылку.

Комраков молча кивнул. Так мы отведали прекрасного коньяка, которым угостил нашего друга человек, прославившийся на всю страну борьбой с алкоголизмом.

На следующий день попроведать Комракова пришел редактор томской областной газеты «Красное знамя» Александр Николаевич Новоселов. Это был высокий, крупный человек с крестьянским лицом и хитрыми, внимательными глазами. Он пообедал вместе с нами, не вступая в разговор. Лишь внимательно слушал о чем говорили мы. Когда закончился обед, Новоселов достал сигарету, закурил и, повернувшись ко мне, спросил:

- А не переехал бы ты, Слава, ко мне поработать собкором?

Я открываю корпункт в самом интересном месте области.

- Где? - сверкнув очками, спросил Гусельников. Он в свое время работал в Томске и хорошо знал всю область.

- На Севере. Там сейчас начинают добычу нефти и строительство города Стрежевого.

- А что там за условия? - спросил я. Ведь на Север надо было ехать не только мне, но и сыну, который учился в первом классе.

- Откровенно говоря, тяжелые, - сказал Новоселов. - Нехоженая тайга, болота, дорог ни одного километра. Связь только по реке, а зимой - самолетом и вертолетом. Из промышленных предприятий в поселке нефтеразведочная экспедиция и рыбокомбинат. Но для газетчика лучшего места не найти.

Не знаю почему, но я не стал даже раздумывать. Посмотрев на Новоселова, ответил:

- Договорились. Приеду в Барнаул и сразу увольняюсь.

- Я нисколько не сомневался, что ты согласишься, - произнес молчавший до этого Комраков.

- Я тоже, - сказал Гусельников, обняв меня за плечо. Ему было жалко расставаться со мной в «Алтайской правде».

31 декабря в ночь под Новый год мы возвратились в Барнаул. После праздников я пошел к редактору «Алтайской правды» с заявлением об увольнении по собственному желанию. Спросив, куда я собираюсь, А.М. Прозоров отпустил меня с легким сердцем.

2

Поезд из Барнаула до Томска идет почти сутки и все это время я думал о своей новой работе. В том, что я с ней справлюсь, не было никаких сомнений. Волновало другое. За всю свою жизнь я ни разу не был на Севере. А тут предстояло не только побывать на нем, но и жить. Надо было погрузиться в совершенно другую среду, лишиться друзей и привычного общения, сменить весь уклад привычного быта. Утешало одно: дома к моей затее отнеслись если и без большой радости, то и без осуждения. Отец в молодости вместе с семьей постоянно переезжал с места на место, поэтому он сказал: «Поезжай, посмотри мир. Хуже от этого не будет». А жена вообще удивила своим спокойствием. «Поехали, - сказала она. - Квартиру-то, надеюсь, дадут?» Я кивнул, уверяя не столько ее, сколько себя в том, что с квартирой у собственного корреспондента областной газеты проблем просто не может быть. А, между тем, квартирная проблема встала передо мной в тот же момент, как только я сошел с подножки поезда на томский перрон.

Прежде, чем отправиться в самостоятельное плавание на Север, мне предстояло познакомиться с редакционным коллективом. Для этого надо было хотя бы короткое время поработать в редакции, то есть пожить в Томске. Денег на гостиницу не было, знакомых, у которых можно остановиться, тоже. Перед самым моим приездом в Томск переехал на новое место работы Гена Комраков. Его назначили собственным корреспондентом «Известий» в Киргизию и мы уже знали, что квартиру он получил в том же доме и том же подъезде, в котором жил Чингиз Айтматов. Но в Барнауле пронеслись слухи о том, что в Томске открылся корреспондентский пункт «Комсомольской правды» и собственным корреспондентом в этот город взяли Жору Целмса. Разыскав его телефон, я прямо с вокзала позвонил ему.

- Старик, - услышав мой голос, обрадованно закричал он в трубку, - бери свои манатки и приезжай ко мне. У меня роскошная квартира.

Сейчас такое приглашение может многих удивить. Нынче даже родственники не всегда останавливаются друг у друга. Что уж говорить о знакомых. Но тогда мы все были другими. После Великой Отечественной войны прошло всего двадцать с небольшим лет и во всех нас крепко сидел дух победителей. А он был заквашен на взаимовыручке, товарищеском локте, единении всего народа. Мы не знали ни национальных, ни конфессиональных, ни каких-либо других подобных проблем, пришедших в нашу страну вместе с западной демократией. Лозунг: «Раньше думай о Родине, а потом о себе» не был, как это говорят сейчас, идеологическим призывом, это чувство проходило через наши сердца.

Через полчаса я был в квартире Целмса. Он встретил меня бородатый, нечесаный, но искренне обрадовавшийся моему появлению. Мы крепко обнялись и прошли из коридора в комнату. Роскошная квартира Целмса оказалась обычной двухкомнатной хрущобой. В одной комнате стоял обшарпанный диван, стол и несколько стульев, другая была абсолютно пустой. Оказывается, Целмс развелся с женой и жил холостяком.

- Я уже слышал, что ты приезжаешь в Томск, - сказал Целмс, показывая мне, куда повесить в тесном коридорчике пальто. - Правильно сделал, журналисту вредно засиживаться на месте.

Он явно намекал на себя. Чего-чего, а переездов, несмотря на молодость, у него было много.

- Я тебя не стесню? - спросил я, оглядывая квартиру.

- Да ты что, старик? - искренне удивился Жора. - Одна комната у меня свободная, к тому же половину времени я провожу в командировках. А потом, ты ведь ненадолго. Через месяц наверняка укатишь на Север.

Жора провел меня в пустую комнату, в которой оказалась кладовка, открыл ее и сказал:

- Бери раскладушку.

Я заглянул в кладовку и от страха отпрянул назад. Она была завалена свежеобглоданными костями, на которых еще не успело засохнуть мясо.

- Не бойся, старик, - сказал Жора, успокаивая меня. - Это осталось от собаки. Я держал дога, но он куда-то сбежал, пока я был в командировке.

Жора вернулся в свою комнату, достал с полки фотографию и протянул мне. На фотографии Жора стоял на снегу около какого-то дерева рядом с огромным черным догом.

- Видишь, какой был псина? Красавец.

- Зачем тебе потребовалась собака? - спросил я. - Тем более такая большая.

- Одному жить скучно, вот и решил завести для компании.

Я вытащил из кладовки и выбросил на улицу кости, навел там порядок. Жора, между тем, приготовил чай, мы позавтракали, после этого он проводил меня до редакции. Она располагалась в самом центре города в большом особняке бывшего томского купца. Редактор газеты Александр Николаевич Новоселов принял меня как старого доброго сослуживца.

- Садись, Слава, - он указал на стул около своего стола. - Как доехал? Как тебя проводили в «Алтайской правде»?

- Друзья позавидовали, - сказал я. - Никто из них на Севере еще не был. На прощание выпили по стаканчику, вспомнили некоторые истории, в которых пришлось побывать вместе. Никаких других проводов не было.

- Тебе придется работать, в основном, на отдел промышленности, - сказал Александр Николаевич. - Он занимается нефтью, газом, геологией, лесом. Все это у нас и есть как раз на Севере. Я думаю, тебе надо будет некоторое время посидеть в отделе. Познакомишься с ребятами, поймешь их требования. Чем лучше будет контакт, тем легче будет работать.

Он поднял телефонную трубку, пригласил кого-то. Вскоре в кабинете появился стройный черноволосый парень моих лет. Он не прошел, а пролетел от двери к редакторскому столу, энергично пожал мне руку:

- Леонид Левицкий, заведующий отделом промышленности.

Я тоже назвался и с интересом посмотрел на него. Левицкий производил впечатление невероятно подвижного, энергичного человека. Так оно потом и оказалось. Левицкий был не только легок на ногу, но и владел быстрым журналистским пером. К тому же он был необычайно дисциплинированным человеком. Если что-то надо было сделать для редакции к определенному сроку и за это брался Левицкий, задание не надо было контролировать. Левицкий был аккуратен, как немец, и точен, как швейцарские часы.

- Наш новый собственный корреспондент по северу области, - Александр Николаевич показал на меня рукой. - Бери его к себе, знакомь с коллективом. Как только немного оботрется, поедет на север.

Я понял, что аудиенция у редактора газеты закончилась. Мы вместе с Левицким поднялись из-за стола и вышли в коридор.

- Зови меня просто Леонид, - сказал Левицкий, когда мы стали подниматься по лестнице в кабинет, где располагался отдел промышленности. - В нашем отделе чинопочитание не принято.

Левицкий был выпускником факультета журналистики Уральского государственного университета. Я сказал ему, что к моему великому сожалению журналистского образования не имею.

У меня за плечами только политехнический. Правда, есть две книжки стихов, дающие право претендовать на принадлежность к писательскому цеху. Но поэт и журналист - понятия совершенно разные.

- Не прибедняйся, - рассмеялся Левицкий. - Я твои материалы в «Алтайской правде» читал.

Работа в отделе у Левицкого ничем не отличалась от той, которую мне приходилось делать в «Алтайской правде». Я правил авторские заметки и корреспонденции единственного собкора «Красного знамени», жившего в Колпашево. Этот небольшой городок располагался на берегу Оби в четырехстах километрах на север от Томска. Мне предстояло стать вторым собкором редакции и обосноваться в четырехстах пятидесяти километрах севернее Колпашево.

Иногда мне давали специальные задания. Однажды пришлось организовывать статью рабочего с манометрового завода, пару раз я выбирался на другие томские предприятия и делал оттуда репортажи. Их печатали без редакторской правки.

Томск всегда считался особым городом Сибири. До революции он был столицей огромной губернии. Его губернатору подчинялась территория от Урала до Енисея. В середине XIX века в Томске был организован первый в Сибири университет. Знаменитый купец Строганов передал ему свою, известную во всей России, библиотеку. С этого и началась слава Томска как научного центра Сибири. Университет стал праматерью большинства сибирских вузов, в нем выросло немало известных ученых.

Научная интеллигенция и студенческая молодежь создавали в городе особую атмосферу. Здесь всегда проходили какие-то конференции, диспуты, круглые столы, концерты студенческой

художественной самодеятельности. Уровень некоторых самодеятельных коллективов был настолько высок, что они имели поистине всемирную известность. Университетская хоровая капелла, например, выезжала на гастроли в Японию, Германию и другие страны. Жора Целмс был в курсе всех студенческих, научных и культурных дел в городе. На второй или третий день после моего приезда он заявил:

- Старик, сегодня вечером идем с тобой слушать университетскую капеллу.

Ему, как корреспонденту «Комсомольской правды», постоянно присылали приглашения на разные мероприятия. Жора протянул мне пригласительный билет, на котором было обозначено, что по нему могут пройти два человека.

Я до сих пор помню тот концерт, который потряс меня своими исполнителями. Конечно, уже сами студентки, одетые в красивые, длинные платья, были великолепны. На красивых девушек хочется смотреть до бесконечности. Но еще более обворожительными были их голоса. Музыка, которую я слушал, сидя в притихшем зале, казалась волшебной. Ничего подобного в Барнауле не было. И я подумал, что даже ради одного этого концерта стоило приехать в Томск.

На выступление университетской капеллы, как всегда, собирались все сливки городского общества. В антракте Жора подвел меня к одной довольно симпатичной женщине средних лет и представил как поэта и корреспондента газеты «Красное знамя». Протягивая руку, она улыбнулась еле заметной улыбкой.

Вскоре в один из воскресных дней она пригласила нас с Жорой к себе на чай. Во время знакомства я не спросил у Целмса, кто она такая. Сейчас задал этот вопрос.

- Потрясающая женщина, старик, - ответил Целмс, оглаживая ладонью клинышек своей черной бороды. - Она председатель томского клуба собаководов. С ней можно говорить обо всем, кроме секса.

- Почему? - спросил я.

- Она считает это верхом пошлости. Очень высокая натура.

Председатель клуба собаководов жила в такой же квартире, как и Целмс. У нее была довольно взрослая дочка и две собаки - шотландская овчарка колли и болонка. Как выяснилось, именно после знакомства с ней Целмс решил завести себе дога. До недавнего времени у председателя клуба собаководов жили еще две собаки, но она тоже отдала их кому-то. Про мужа я не спросил, и без того было ясно, что в этой квартире для него не было места.

Мы просидели у нее довольно долго, поговорили о собаках, о литературе, о культурной жизни города, по просьбе Жоры я почитал ей свои стихи. Она оказалась умным собеседником и тонким слушателем. Но главной ее страстью все же оставались собаки.

Жору всегда тянуло к людям неординарным, хоть чем-то непохожим на других. Однажды, придя с работы, я увидел, что на Жорином диване, укрывшись почти с головой его одеялом, спит довольно симпатичная девушка. Жора приложил палец к губам, давая понять, чтобы я вел себя как можно тише. Я на цыпочках прошел на кухню, мы вскипятили чай и Жора шепотом поведал мне, что это его подруга. Ее зовут Валя, она учится на четвертом курсе университета. Так и просидели мы с ним весь вечер, разговаривая шепотом на кухне. Потом я осторожно прошел в свою комнату и лег спать.

Среди ночи меня разбудил женский голос. За стеной кто-то пел. «Ночью мое сердце крылато...», - неслось оттуда. Я полежал несколько минут с открытыми глазами, потом оделся и выглянул в дверь. Валя ходила по комнате и пела, у нее было ра-достное настроение. Жора сидел на диване, сложив на животе руки и, свесив бороду, клевал носом.

С этого дня мы с Жорой потеряли всякое понятие о времени суток. Валя ложилась спать утром, перед тем как мне уходить на работу. После обеда она вставала, убегала на полчаса в университет, потом возвращалась и снова ложилась спать. Просыпалась обычно часов в одиннадцать вечера. Если говорят, что всех людей можно поделить на сурков и сов, то Валя, несомненно, оказалась самой выдающейся совой. Ночь была для нее активным временем суток. Она пела, заставляла бородатого Целмса танцевать с ней под радиолу, иногда устраивала праздничные за-

столья. И если я, закрывшись в своей комнате, хотя бы урывками мог спать, Жоре это не удавалось. Я видел, что с каждым днем он выматывается все больше и больше. Ему постоянно звонили из Москвы, требовали какие-то материалы, но у него не было ни времени, ни сил заниматься газетными делами. Я несколько раз пытался осторожно говорить с ним на эту тему, но Жора не понимал ситуацию, в которой оказался.

На Валю невозможно было сердиться. Ее наивность просто потрясала. За всю свою жизнь я не встретил более непосредственного человека с такой милой, совершенно обезоруживающей улыбкой, как у нее. Она не понимала, как можно спать или заниматься какими-то делами, если ей хочется развлекаться. Я видел, что мой товарищ гибнет на глазах, но помочь ему ничем не мог. Он, как кролик перед удавом, находился под гипнозом ее очаровательных серых глаз и удивительно стройных ножек. Никакие разумные доводы на него не действовали, он словно оглох и ослеп одновременно. Когда-то все это должно было кончиться и развязка наступила.

В то время молодежь заслушивалась стихами поэтов и песнями бардов. Их выступления собирали тысячи поклонников на площадях и в переполненных залах. И если на поэтов официальные власти не обращали особого внимания, то к бардам относились настороженно. Не всем нравились песни Булата Окуджавы, Владимира Высоцкого, Юрия Висбора и особенно Александра Галича. И как раз в это время научная молодежь новосибирского Академгородка устроила у себя грандиозный фестиваль авторской песни.

В гостиницу «Золотая долина» съехались барды со всей России. Жора никак не мог пропустить такого события и отправился туда вместе с Валей.

На фестиваль прибыло и московское молодежное руководство, в том числе секретарь ЦК ВЛКСМ, ведающий вопросами идеологии. Как говорится, если не можешь одолеть толпу, встань во главе ее и поведи за собой. Новосибирцы встречали бардов самым восторженным образом. Но во время дискуссии о судьбах авторской песни секретарь ЦК ВЛКСМ высказал неудовольствие некоторыми из них. Ему тут же начали резко возражать. Самым горячим из выступавших был Жора Целмс. Он прямо-таки рвался в драку с человеком, в чьем ведении находилась газета, давшая ему работу. Секретарь ЦК ВЛКСМ попросил навести справки о своем горячем оппоненте. Каково же было его удивление, что им оказался собкор «Комсомолки», приехавший из Томска, да еще нелегально поселивший в своем гостиничном номере женщину.

Дальше события развивались помимо Жоры. Он еще ехал из Новосибирска в Томск, а в его квартире уже разрывался телефон от звонков из Москвы. Заведующий корреспондентской сетью «Комсомольской правды» требовал немедленного прибытия своего собкора в столицу. Когда Жора узнал об этом, сказал, опустив глаза:

- Если бы ты знал, старик, как мне не хочется ехать. Особой вины за собой не вижу, но у меня нехорошее предчувствие.

И он рассказал обо всем, что произошло в Новосибирске.

- Зачем ты лез в драку? - спросил я. - Корреспондент может доказывать свою правоту только на страницах газеты.

- Теперь об этом поздно говорить, - обреченно заметил Жора.

К этому времени мое первое знакомство с редакцией газеты «Красное знамя» подошло к концу. Я отправлялся в командировку на Север. В кармане уже лежали командировочное удостоверение и билет на самолет. Мы с Жорой выпили бутылку водки на прощание и утром расстались, обуреваемые каждый своими мыслями. Я отправился в Каргасок - мою первую остановку на командировочном пути, а Жора стал собираться в Москву.

До Каргаска самолет АН-2, которые тогда только и были на Севере, летел три с половиной часа. До этого мне ни разу не доводилось путешествовать на этой машине так долго. АН-2 брал на борт двенадцать пассажиров, им управляли два человека. Его крейсерская скорость составляла сто восемьдесят километров в час. Это была самая массовая и самая надежная пассажирская машина из всех, какие когда-либо использовались на авиатрассах мира. Благодаря ей можно было в течение суток попасть из любой точки Советского Союза в Москву. АН-2 связывали все самые отдаленные районы сибирских и дальневосточных краев и областей с административными центрами, откуда в столицу летала реактивная авиация.

Но самолет имел одно неудобство: в нем не было никакого комфорта. Должен сказать, что люди принимали это как само собой разумеющееся и никто никогда не жаловался. Правда, к полетам на АН-2 нужно было иметь привычку. Когда на большой высоте случался ветер, болтанка становилась ужасной и не все ее выносили. Некоторые пассажиры выходили из самолета с зелеными лицами.

Мой первый полет оказался более или менее удачным. Я с любопытством смотрел в иллюминатор, под которым проплывала то заснеженная тайга, то покрытые льдом реки. Но когда самолет проваливался в воздушные ямы, чувствовал, что сердце поднимается к горлу. На третьем часу полета я уже не смотрел вниз, хотелось только одного - побыстрее ступить ногой на твердую землю. Тем не менее первое испытание севером я выдержал и остался весьма доволен этим.

Каргасок был крупным районным центром, в нем проживало около пятнадцати тысяч человек. Главными предприятиями в нем были леспромхоз и нефтеразведочная экспедиция. Поиску нефти и газа в Томской области придавалось огромное значение, за работой геологов ревностно следил первый секретарь обкома партии Егор Лигачев. Я это хорошо знал и поэтому еще в Томске решил, что обязательно побываю у нефтеразведчиков. Тем более, что еще ни разу не встречался с людьми, ищущими в непроходимых таежных дебрях нефть и газ, и не имел ни малейшего представления, как это делается. Но, прежде чем отправиться к нефтеразведчикам, решил зайти в районную газету «Северная правда». Районные газетчики все знают, подскажут с чего начать, к кому обратиться.

Первый, кого я встретил, был заведующий отделом промышленности Сергей Лапин. Его жена Лиля работала в этой же газете ответственным секретарем. Сергей рассказал о районном центре, о леспромхозе, являвшемся крупнейшим в области и ежегодно заготавливавшем свыше миллиона кубометров древесины, о нефтеразведочной экспедиции. Тут же позвонил ее начальнику и договорился о моей встрече с ним.

На следующий день утром я был у нефтеразведчиков. И в гостинице, и по дороге в экспедицию пытался составить для себя хотя бы часть вопросов, которые должен задать начальнику. Но когда оказался в его кабинете, все они вылетели из головы. И я откровенно сказал начальнику, что ничего не понимаю ни в нефти, ни в газе, но хотел бы разобраться в этом, потому что мне придется работать на Севере и постоянно бывать в их экспедиции. Он оказался на редкость интересным собеседником, мы проговорили с ним почти два часа, а после обеда он вертолетом отправил меня на буровую, находившуюся от Каргаска почти за сто километров.

Я впервые летел на вертолете, впервые увидел ажурную буровую, стоящую посреди вековой тайги. Как выяснилось потом, нефть в этом месте не нашли, но зато я вдоволь насмотрелся на работу геологов, которая только в песне казалась романтикой. Труд нефтеразведчиков был невероятно тяжелым. Людям приходилось большую часть жизни жить в поселках, которые все они считали временными пристанищами, растить здесь детей, на работу летать за тридевять земель, трудиться и в пятидесятиградусный мороз, и в пору свирепого таежного гнуса, доводящего человека до исступления. И мне захотелось понять, почему люди становятся геологами. Вернувшись в Каргасок, я сразу же направился в геологический отдел экспедиции. Начальник отдела порекомендовал поговорить с одним из его сотрудников. На его взгляд это был самый типичный представитель их профессии. Молодой геолог оказался настолько интересным человеком, что я сразу увидел в нем героя своего очерка. Я понял, что настоящим геологом может стать только действительно увлеченный и умный человек.

После трех дней знакомства с нефтеразведочной экспедицией я побывал в райкоме партии, представился его первому секретарю, но не сказал, что мне предстоит работать собственным корреспондентом «Красного знамени» по северу области, а, значит, и по Каргасокскому району. Редактор газеты А.Н. Новоселов предоставил мне право выбора места жительства. Я мог поселиться и в Каргаске, но меня почему-то сразу потянуло дальше, в самый северный район Томской области - Александровский.

От Каргаска до Александровского было всего полтора часа лету. Выйдя из самолета, я осмотрелся. Кругом сиял ослепительный снег. Переливающимся хрусталем отливала укатанная взлетно-посадочная полоса аэродрома, с подветренной стороны крыши одноэтажного деревянного здания аэровокзала свешивалась огромная снежная шапка. У меня возникло чувство, что я попал не только на самый край земли, но и на другую планету. Оглянувшись еще раз, я направился вслед за пассажирами в поселок.

Вскоре вышел на главную улицу и зашагал к зданию райкома партии. Первый секретарь Михаил Андреевич Матвеев оказался на месте, я зашел к нему. Когда мы поздоровались, я внимательно разглядел главу районной власти. Матвеев был одет в недорогой коричневый костюм, простенькую рубашку и такой же галстук. Его темно-русые жиденькие волосы были гладко зачесаны назад, открывая высокий лоб с большими залысинами. Небольшие, глубоко посаженные глаза были насторожены. Говорил Матвеев неторопливо, негромким голосом, было видно, что он обдумывает каждое слово.

Я попросил его рассказать о районе. И уже через несколько минут понял, что он знает весь Александровский район точно так же, как все, что находится в его кабинете.

- К нам еще совсем недавно и добраться-то было почти невозможно, - сразу оживившись, сказал Матвеев. - Летом один раз в две недели из Томска приходил пароход, зимой летали на самолетах ПО-2. Это сейчас вы летели на комфортабельной машине. А тогда все было по-другому. ПО-2 брал всего одного пассажира. Кабина была открытой, поэтому пассажиру выдавали тулуп и заставляли выпить стакан водки. Иначе живым долететь было невозможно. Один наш александровский до того закоченел, что во время захода на посадку в Колпашево не вытерпел, перевалился через борт и выпал в снег. Пилот потом чуть с ума не сошел. Знал, что брал с собой пассажира, а куда он делся по дороге, понять не мог.

- Ну, а что случилось с этим пассажиром? - спросил я.

- Тулуп спас, - засмеялся Матвеев. - Да и выпивши был крепко. А пьяным почему-то всегда везет.

Я тут же вспомнил АН-2, на котором пришлось добираться досюда, и подумал, что уж если этот самолет северяне считают комфортабельным, то не дай Бог летать на тех машинах, которыми они пользовались раньше.

- Сейчас мы живем, как самые современные люди, - продолжил Матвеев. - При хорошей погоде до Томска можно долететь за четыре часа. Связь телефонная прекрасно налажена. Сними трубку и звони, хоть в Москву. Я уверен, что скоро у нас появятся и аэродромы, на которые самолеты могут садиться хоть днем, хоть ночью, и хорошие дороги, и даже телевизор. Первомайские парады на Красной площади смотреть будем.

- И когда же это случится? - спросил я.

- Как только начнем эксплуатацию наших нефтяных месторождений.

Матвеев рассказал, что в сорока пяти километрах к северу от Александровского в рыбацком поселке Стрежевой уже создано нефтегазодобывающее управление «Томскнефть». Пока оно ведет пробную эксплуатацию Советского месторождения, открытого александровской нефтеразведочной экспедицией. Месторождение

уникальное, его извлекаемые запасы составляют более стапятидесяти миллионов тонн. В районе немало перспективных структур на нефть и газ. Нет никакого сомнения в том, что геологи откроют еще не одно месторождение.

- Сейчас самое главное, построить нефтепровод, - заключил Матвеев. - Пока мы добываем нефть только летом и отправляем ее в нефтеналивных баржах из Стрежевого в поселок Красный Яр Новосибирской области. Оттуда ее транспортируют на Омский нефтеперерабатывающий завод. Без нефтепровода ни о какой нормальной эксплуатации месторождений не может быть и речи.

Я смотрел на первого секретаря райкома партии неторопливо, спокойным голосом рассказывающего о грандиозных делах, разворачивающихся в этой таежной, северной глухомани, и с самой трепетной товарищеской нежностью вспоминал Гену Комракова, благодаря которому оказался на томской земле. Теперь я знал, что никакая сила не заставит меня отказаться от намерения поработать собственным корреспондентом газеты в этих краях. Все так же глядя на Матвеева, я сказал:

- Михаил Андреевич, я слышал, что «Красное знамя» намеревается открыть в вашем районе корреспондентский пункт...

- Я сам говорил об этом и в обкоме партии, и с Новоселовым, - сказал Матвеев. - Нам нужно, чтобы о наших делах знала вся область. - Он немного помолчал и добавил: - И не только область. Чем больше внимания к делу, тем больше помощь ему.

- Ну, а как здесь с жильем? - спросил я. - Ведь корреспонденту нужно где-то жить. У него наверняка семья.

Матвеев скользнул по мне острым взглядом, очевидно, догадавшись, что этим корреспондентом могу быть я, и сказал:

- С жильем у нас трудно. Его строит только нефтеразведочная экспедиция, но у них своих проблем выше крыши. - Он снова посмотрел на меня и, не отводя взгляда, произнес: - Неразрешимых проблем не бывает. Приедет корреспондент, без жилья не оставим.

Мы поговорили еще некоторое время и я прямо из райкома направился в районную газету «Северная звезда». Пройдя немного по центральной улице, оказался у Оби. Под ее крутым берегом мерзло несколько засыпанных снегом катеров, дальше простиралась закованная в лед река и бескрайняя пойма. И ни одного следа, ни одного дымка до самого горизонта. От этого бесконечного белого безмолвия у меня потихоньку защемило сердце. Вспомнил жену и подумал: выдержит ли она в этих суровых краях?

Редактором газеты оказался Василий Андреевич Новокшонов, небольшой круглый человек с толстыми щеками и аккуратной лысиной. Увидев меня, он поднял на лоб массивные очки в роговой оправе, они тут же сползли вниз и задержались на густых, лохматых бровях. Темные, острые глаза редактора уставились на меня, как два бурава. Я представился. Новокшонов показал рукой на стул около своего стола и спросил:

- С чем пожаловали?

- Ни с чем, кроме обычного журналистского любопытства, - ответил я. - Только что был у первого секретаря райкома, ну а после него сам Бог велел нанести визит вам.

- Конечно, конечно, - торопливо сказал редактор. - Коллеги всегда должны иметь самый тесный контакт.

- Вы давно здесь работаете? - спросил я.

- В Томской области всю жизнь, а здесь недавно. Перевели из южного района.

- Для газетчика тут непаханая целина, - заметил я.

- Я вообще-то до этого работал секретарем райкома партии, - сказал Новокшонов.

- А я думал, что вы подскажете мне какую-нибудь тему для репортажа.

В моих глазах, по всей видимости, появилось такое разочарование, что он немного смутился. Достал из кармана носовой платок, протер очки и положил их на стол. Потом поднялся, вышел из-за стола и несколько раз бухнул кулаком в стену. На пороге тут же показался небольшого роста чернявый, похожий на цыгана, парень.

- Ты когда летишь в Стрежевой? - спросил Новокшонов.

- Да прямо сейчас. - Парень остановил на мне внимательный взгляд. - А что?

- К нам в район приехал корреспондент «Красного знамени», - Новокшонов кивнул на меня. - Возьми его с собой.

Парень шагнул ко мне, протянул руку и сказал:

- Николай Стригунков. Заведующий отделом промышленности «Северной звезды».

Из редакции мы вышли друзьями. Я уже знал, что Коля закончил два курса Томского пединститута, потом четыре года служил подводником на Тихом океане, демобилизовавшись из армии, продолжать учебу не стал, а решил попробовать себя на газетной стезе. Работа журналиста ему нравится, зарплата хоть и меньше, чем у нефтяников или геологов, но на жизнь хватает, квартиру дали и он даже привез к себе женщину с ребенком.

- Женился, что ли? - не понял я.

- Да вроде этого, - ответил Коля, не став распространяться о своей семейной жизни.

В александровском аэропорту Колю знали все летчики и работники аэродромных служб. Мы поднялись на второй этаж в комнату пилотов, Коля заглянул в окно диспетчерской, спросил, какой вертолет летит в Стрежевой.

- Беги скорее, он уже скоро будет взлетать, - ответил диспетчер.

Мы скатились по лестнице вниз и кинулись на летное поле.

С его краю стоял серый МИ-4, вокруг которого ходил человек в летной форме.

- Колька Софронов, - не оборачиваясь ко мне, сказал Коля и прибавил шагу.

Софронов оказался механиком вертолета. Он пропустил нас в салон и вертолет начал раскручивать винты. Оказалось, что пилоты уже сидят в кабине, которая находилась на втором этаже в носу машины. Механик закрыл дверку и мы взлетели. Вертолет уже не удивлял меня. Точно на такой машине я летал на буровую к геологам в Каргаске.

Через двадцать минут мы сели в Стрежевом. Выйдя из вертолета, я огляделся. Кругом была вековая тайга, посередине которой на большой поляне из толстых бревен были построены четыре вертолетных площадки. Рядом с ними стоял вагончик с антенной на крыше, в котором разместилась диспетчерская. Из него навстречу нам уже шли люди, отправляющиеся на буровые и нефтяной промысел.

Мы с Колей зашагали к нефтяникам. Дорога вывела нас к поселку. Он состоял из длинного одноэтажного барака и четырех или пяти двухэтажных деревянных домов. И все эти строения окружала та же вековая тайга. В бараке находилась контора нефтегазодобывающего управления «Томскнефть» и еще какие-то организации. В двухэтажных домах, как я понял, жили семьи нефтяников. Коля привел меня к бараку, сказал: «Заходи прямо к начальнику», а сам куда-то исчез.

Начальником нефтегазодобывающего управления оказался плотный человек лет пятидесяти с полным лицом и начинающими седеть волосами. Он поднял на меня глаза, протянул для приветствия руку и сказал:

- Шушунин Борис Михайлович. Чем могу служить?

Я внимательно посмотрел на него, потому что впервые видел человека, добывающего нефть. Геологи ее ищут, а нефтяники извлекают из-под земли. Шушунин был в пиджаке и шерстяной трикотажной рубашке. Его глаза казались немного усталыми, но лицо было добродушным. Я почему-то представлял покорителей Севера немного другими. В моем воображении они рисовались молодыми, рослыми, как гренадеры, и очень энергичными. А у Бориса Михайловича был совсем домашний вид.

- Прилетел к вам, чтобы написать о работе нефтяников, - сказал я, присаживаясь на стоявший около стола стул.

- О нефтяниках пока писать нечего, - сказал Шушунин, доставая из пачки «Беломора» папиросу. - Сейчас все зависит от строителей. Они затянули с прокладкой коллектора, а если его не уложить до весны в землю, ни о какой добыче говорить не имеет смысла.

Я понятия не имел о том, что такое коллектор и почему от него зависит добыча нефти и начал задавать осторожные наводящие вопросы, чтобы прояснить для себя суть темы и не предстать в глазах Шушунина полным профаном. Он это понял и с отеческим терпением подробно разъяснил мне все. Оказывается, коллектор - это труба, в которую нефть поступает сразу из нескольких скважин. По нему она перекачивается в установку комплексной

подготовки, где происходит отделение от нее газа. В нефтяном пласте, находясь под огромным давлением, этот газ растворяется в нефти. Но, поднявшись на поверхность, тут же начинает выделяться. Газ создает пробки в нефтепроводах, он чрезвычайно

взрывоопасен, поэтому перед перекачкой нефти на большие расстояния его отделяют от нее. Поскольку он является постоянным спутником нефти, его называют попутным.

- А что делают с этим газом? - спросил я.

- Сжигают, что же еще? - пожал плечами Шушунин.

- Но ведь его можно использовать, - сказал я.

- Конечно можно, - Борис Михайлович затянулся папиросой. - Начнем постоянную добычу нефти, проведем газопровод до нашей котельной. Будем отапливать им поселок. А пока приходится сжигать.

- Борис Михайлович, а где вы работали до Стрежевого? - спросил я.

- В Поволжье. Почти все нефтяники приехали в Сибирь оттуда. Виктор Иванович Муравленко до назначения начальником Главтюменнефтегаза работал начальником «Куйбышевнефти».

Оказалось, что управление «Томскнефть» является подразделением тюменского главка. Нефтедобыча в Тюмени началась раньше, там уже создана для этого база и даже построен нефтепровод Усть-Балык-Альметьевск, по которому сибирская нефть перекачивается на запад, поэтому тюменцам было легче развернуть добычу нефти и на томском севере. Я посмотрел в окно, за которым простиралась засыпанная снегом бесконечная северная тайга, подумал о том, что Шушунину, жившему в Поволжье, имевшему там хорошую, уютную квартиру, высокую зарплату, налаженный быт, теперь, подобно молодому специалисту, все это приходится создавать заново и спросил:

- Борис Михайлович, а что потянуло вас сюда? Ведь не деньги же?

- Какие там деньги, - Шушунин подвинул к себе пепельницу, загасил папиросу. Посмотрел на меня блеснувшими глазами: - Большое дело, вот что потянуло. Таких масштабов в Поволжье нет. Вы, газетчики, во всем ищете романтику. Я ее не признаю. Мне надо не палатки здесь поставить, а создать людям нормальные условия для работы и жизни, организовать крупнейший нефтепромысел, построить город. Кому и когда такое выпадет в жизни?

- Вы знаете, я тоже переезжаю сюда. - Откровенность Шушунина вызвала такую же откровенность и во мне. - Буду корреспондентом «Красного знамени» по Александровскому и Каргасокскому районам. Это моя первая командировка на Север.

- Буду рад видеть вас у себя, - сказал Шушунин.

На крыльце нефтегазодобывающего управления я столкнулся с Колей Стригунковым. Он словно знал, что я выйду от начальника именно в эту минуту. Коля потащил меня в один из домов на квартиру к своим знакомым. У них была маленькая комнатка и совсем крохотная кухня. На полу кухни я и переночевал.

Утром мы с Колей у конторы нефтегазодобывающего управления погрузились в кузов громадного трехосного грузовика «Урал» и отправились на нефтяной промысел. Туда, где строился нефтесборный коллектор. Только попав на промысел, я понял, почему так беспокоился об этом коллекторе Шушунин.

Месторождение Советское, эксплуатацию которого начинали томичи, располагалось в пойме Оби. Весной река разольется и пойма станет походить на бесконечное море. Все строительные работы на время паводка придется отложить. Но если даже так необходимую нефтяникам трубу успеют построить, но не закопают в траншею, могучий напор воды поднимет ее и сломает, словно спичку.

Думать о том, что журналист в состоянии решить сложную хозяйственную проблему может только самый наивный человек. Мне захотелось своими глазами посмотреть на нефтяной промысел и рассказать об этом читателям. Все выводы пусть делают они сами. О том, что без нефтесборного коллектора нельзя начать эксплуатацию новых скважин, строители знали лучше меня. Сила прессы в другом. Она создает общественное мнение, которое заставляет быстрее крутиться все звенья хозяйственного механизма. Пресса привлекает внимание к проблеме тех, от кого зависит ее решение.

Мы с Николаем побывали у сварщиков, прокладывающих трубу, у землеройщиков, ведущих ее изоляцию и укладку в траншею, поговорили с рабочими, с их начальством. Меня поразило, что никто из них не говорил о личных проблемах, хотя многим негде было жить, семьи почти у всех находились на Большой земле. Люди надеялись на то, что, как только начнется постоянная эксплуатация месторождения, наладятся и быт, и снабжение, каждый получит хорошую квартиру. Большая идея создать в сибирской глухомани крупнейший нефтепромысел витала над томским севером. Ей жил не только Шушунин, но и каждый рабочий, приехавший сюда осваивать огромный край. Главная задача отодвигала в сторону все остальные проблемы.

Пойму Оби перерезало множество накатанных дорог, вдоль которых стояли столбы линий электропередачи, на высоких металлических опорах поднимались серебристые резервуары установок комплексной подготовки газа, около одной из них, оплавляя снег, горел подрагивающий на ветру факел. Глядя на него, я сразу вспомнил Шушунина и его рассказ о том, что весь попутный газ еще долгое время придется сжигать вот в таких факелах.

Вечером мы с Колей вернулись в Стрежевой, на следующий день я улетел в Александровское, а оттуда в Томск. Ключа от квартиры Целмса у меня не было, однако я надеялся застать своего товарища дома. Но сколько ни стучал в дверь, ни давил на кнопку звонка - из квартиры никто не откликался. Наступал вечер, а у меня не было угла, где я мог переночевать. Обращаться за помощью в редакцию было бесполезно, рабочий день уже закончился. На гостиницу не было денег, да и устроиться в то время в нее было очень трудно.

Постояв несколько минут в раздумье, я отправился по университетским общежитиям искать Валю. Я никогда не расспрашивал ее о том, где она живет, но краем уха однажды слышал, как она называла свой адрес. В конце концов мне удалось ее найти. Валя сказала мне, что Жора улетел в Москву и еще не вернулся оттуда, поэтому она решила на время его отъезда перебраться в общежитие. Она отдала мне ключ и мы расстались. Больше я ее никогда не видел.

На следующий день я сбегал в редакцию, чтобы сообщить Левицкому о своем прибытии из командировки, рассказал о впечатлениях от Севера и отправился на квартиру Целмса писать репортаж о строительстве нефтесборного коллектора на Советском месторождении. Говорят, что назвать месторождение таким именем геологам посоветовал первый секретарь Томского обкома партии Егор Кузьмич Лигачев.

Закончив репортаж и сдав его в отдел, я сел за очерк о геологе Каргасокской нефтеразведочной экспедиции. Мне хотелось написать о том, почему он выбрал именно эту профессию. Когда я уже заканчивал очерк, из Москвы возвратился Целмс. Он не был похож на самого себя. Его нечесаная борода походила на смятую мочалку, обычно живые, сверкающие глаза потухли.

У Жоры было подавленное настроение. Поставив у порога портфель с дорожными принадлежностями и сняв пальто, он прошел на середину комнаты, обвел ее взглядом, потом сел на диван и обхватил голову руками.

- Что случилось? - спросил я. Мне никогда не приходилось видеть Целмса таким отрешенным.

Жора поднял усталые глаза и сказал:

- Выперли из «Комсомолки».

- За что? - Я не мог поверить тому, что он говорил.

- За выступление на концерте бардов в Новосибирске.

Я понял, что закончить очерк не удастся. Хорошо пишется тогда, когда ничто не отвлекает. А новость, которую сообщил Жора, походила на удар молота по голове. Его карьера казалась мне завидной для любого журналиста. «Комсомольская правда» была одной из самых популярных в то время газет в стране. Она имела огромный тираж, в ней работало немало прекрасных журналистов. Я, например, всегда с удовольствием читал материалы Василия Пескова, Веры Ткаченко, Аркадия Сахнина и многих других. Мне казалось, что работать вместе с ними в одной газете, это все равно, что находиться среди богов. Я даже в мыслях не мог представить, что когда-нибудь окажусь с ними на равных. А Жоре повезло. Прилетая в Москву, он пил кофе вместе с ними за одним столом в редакционном буфете, обсуждал проблемы, которых в стране было более чем достаточно, слушал их рассказы о командировках, о том, что они думали по поводу тех или иных событий. Он должен был впитывать это в себя, словно губка, и работать, работать, работать. Писать очерки, репортажи, аналитические статьи, чтобы когда-нибудь стать вровень с ними. Но по моим наблюдениям за то время, которое я жил у Жоры, он передал в редакцию всего несколько информаций и небольшой материал из какого-то леспромхоза. О поездке к нефтяникам или геологам он даже не говорил. У него на это не было времени. Светская жизнь и Валя отбирали все до последней минуты.

- Есть хочешь? - спросил я, глядя на все так же сидевшего на диване Жору.

- Даже не знаю, - он мотнул головой и почесал пальцами бороду. - У меня такое ощущение, будто меня столкнули в пропасть и я лечу в нее до сих пор.

- Посиди здесь, я мигом вернусь.

Я сбегал в магазин, купил бутылку водки, колбасы и батон. Накрыл на кухне стол, позвал к нему Жору. Мы выпили.

- Что ты думаешь теперь делать? - спросил я.

- Наверно поеду в Москву. А, может быть, в Ригу. Пока еще не решил.

Я знал, что Жора родом из Латвии. Его отец был не то латышским стрелком-революционером, не то каким-то партийным деятелем. Потом его то ли репрессировали, то ли он умер от болезни. Я никогда не расспрашивал об этом Целмса, а сам он не любил рассказывать о своих родителях. От отца у Жоры остались хорошие связи в Латвии.

- Валя наверняка расстроится, когда узнает, что ты уезжаешь из Томска, - сказал я.

- Я сам расстроюсь, но пока мне не до нее. Надо пережить все самому.

Мы допили бутылку, я, чтобы отвлечь Жору от невеселых дум, начал рассказывать о своей командировке на Север. Но его мысли были заняты другим, он почти не слушал того, о чем я говорил.

На следующий день Жора с утра убежал в город повидаться со знакомыми, обменяться новостями. В Томске, как в деревне, все новости распространялись быстро, многие уже знали, что Целмса уволили из газеты. Жору жалели. Он был веселым и общительным человеком, не мог без друзей и женщин, во всех компаниях был своим. Очень жалел его и я. Жора привел меня в газету, приютил в Томске, мне нравились его бескорыстие и веселый нрав. Но я понял, что собственный корреспондент газеты никогда не может вести себя как частное лицо. Он является официальным представителем печатного органа в регионе и должен отстаивать те позиции, которые занимает его газета. Если ты не разделяешь их, то, по крайней мере, не говори об этом вслух или уходи в тот печатный орган, который ближе по душе. Потому что думать одно, а писать совсем другое очень трудно. В этих условиях привыкаешь лгать. А ложь разрушает душу. Уберечься от этого нельзя, сколько бы ты ни убеждал себя в обратном.

Жора был искренним человеком, он говорил то, что думал, но в газете не разделяли его убеждений. Жору тянуло выворачивать наизнанку все недостатки, а «Комсомолке» нужны были положительные примеры. Рано или поздно ему все равно пришлось бы уйти. Или стать махровым циником. Я сказал об этом Жоре и это его немного утешило. Вскоре он перебрался в Ригу, где стал собственным корреспондентом «Литературной газеты». Но мне пришлось уехать из Томска раньше него.

После того, как я сдал Левицкому очерк, меня вызвал редактор газеты Новоселов и сказал:

- Ну что, Слава, благословляю тебя на великие дела. Лети на Север, открывай корреспондентский пункт и начинай работать на газету. Нам очень не хватает там корреспондента.

Мы попрощались. Я последний раз переночевал на квартире у Жоры, утром мы обнялись у порога и я с портфелем, в котором лежало всего несколько чистых рубашек и носков, вылетел в Александровское.

3

Из аэропорта по знакомой дороге сразу пошел в райком партии. Первый секретарь райкома Матвеев встретил меня как старого знакомого. Новоселов уже позвонил ему, сказал, что «Красное знамя» решило открыть в Александровском районе корреспондентский пункт и он просит помочь обустроить корреспондента.

- Что тебе надо, чтобы ты мог нормально работать? - спросил Матвеев после того, как мы поздоровались и я сел к столу напротив него.

- Много, - сказал я. - Во-первых, вся официальная информация о том, что происходит в районе. Для этого я должен иметь право присутствовать на заседаниях бюро райкома, именно там обсуждаются важнейшие дела. Во-вторых, квартира, где бы я мог жить, и телефон.

Матвеев помолчал, задумавшись, потом сказал:

- Жену ведь тоже надо устраивать на работу. Кто она у тебя по профессии?

- Инженер-литейщик. Мы с ней заканчивали один институт.

- Для литейщиков у нас работы нет, - сказал Матвеев. - Когда она приедет?

- В первых числах июня, - ответил я. - Как только сын закончит школу.

- В каком он классе? - спросил Матвеев.

- В первом.

- До июня еще два месяца. Поживешь пока на квартире с одним холостяком. Приедет жена, будем решать твою жилищную проблему. С квартирами у нас плохо, свободного жилья нет.

Он снял телефонную трубку, позвонил кому-то. В кабинет вошел светловолосый мужчина средних лет. Я обратил внимание на его очки в изящной оправе, которые он поправил, переступая порог.

- Знакомься, корреспондент «Красного знамени» по северу области, - сказал Матвеев, показывая на меня. - Я тебе говорил о нем. С жильем решили?

- Да, зам вчера был на квартире.

- Скажи ему, чтобы проводил туда Станислава Васильевича.

Я понял, что разговор окончен. Мы попрощались с Матвеевым, договорившись, что я буду заходить к нему без всяких звонков при первой необходимости.

Мужчина в очках оказался председателем райисполкома. Внешне он производил приятное впечатление, но не казался столь решительным, как Матвеев. Он передал меня с рук на руки своему заму и мы направились на квартиру, в которой мне предстояло жить несколько месяцев.

Все дома в Александровском были деревянными, какими с незапамятных времен застраивался сибирский север. К одному из них и привел меня заместитель председателя райисполкома. Дом был двухквартирным, в одной из них жила заведующая местной столовой Валентина Кузьминична Шафранова, в другой - учитель труда средней школы Василий Сальков, от которого ушла жена. Жена вернулась в Томск и учитель теперь жил один в трехкомнатной квартире. Он был предупрежден, что к нему подселят жильца, корреспондента областной газеты, и ждал меня. Мы поздоровались. Василий оглядел меня с ног до головы, потом провел по квартире, показал свою комнату и ту, в которой предстояло жить мне.

Заместитель председателя райисполкома ушел. Василий помолчал немного и спросил:

- Как будем общаться? На «ты» или на «вы»?

- Чего нам чиниться? - сказал я. - Давай на «ты», так будет удобнее.

- Я принес тебе постельное белье из нашего интерната. Когда заведешь свое, я его сдам назад.

Василий оказался доброжелательным, искренним человеком. Рассказал о своей семье, о жене, которую очень любил, о маленьком сыне. Фотографию сына постоянно держал перед собой. Он страшно переживал разрыв с женой и готов был сделать все, чтобы она вернулась назад, но жена не хотела даже слышать ни о каком возвращении. Я мог только посочувствовать ему, потому что понимал - отношения между людьми очень часто не поддаются логическому объяснению. Если не любишь человека, тут уж ничего не сделаешь. Сердцу не прикажешь. Любила бы жена Василия, пошла бы за ним в огонь и в воду.

На следующий день я снова был у первого секретаря райкома Матвеева.

- Ну как устроился? - спросил он.

- Пока терпимо, - ответил я. - Сальков, по-моему, хороший парень. Но когда приедут жена с сыном, мне будет нужна другая квартира.

Матвеев промолчал. Я понял его молчание, как знак согласия, и не стал распространяться на эту тему. Он поднял на меня глаза.

- Михаил Андреевич, - сказал я, - какие самые главные проблемы стоят сегодня перед районом?

Он подвинул к себе лежавшую на столе папку, полистал в ней бумаги и сказал:

- У нас везде одни проблемы. В прошлом году мы добыли пятьдесят тысяч тонн нефти. В этом надо добыть сто. А через два года - четыре миллиона. Для этого надо пробурить скважины, обустроить месторождение, возвести для людей жилье, вложить немалые деньги в сельское хозяйство. Ведь сейчас мы даже детей не можем напоить молоком. А с Большой земли его не доставишь. На самолете АН-2 не привезешь, оно станет дороже золота. Летом на пароходе тоже не отправишь.

Матвеев вздохнул. Закрыл папку, повернулся ко мне и произнес:

- Побывай на наших предприятиях, и не только у нефтяников и геологов, но и в совхозе, у рыбаков. Они все участвуют в создании нефтегазового комплекса. Общее впечатление о наших проблемах возникнет само собой.

Матвеев производил впечатление простоватого, порой откровенно провинциального человека, но только потом я понял, насколько это умный и тонкий политик. В Томской области не добывали нефть, поэтому своих нефтяников там не было. Все, что касалось нефтедобычи, возглавляли люди, приехавшие со стороны. У них был другой опыт жизни, другая культура, другое образование. В партийных же и советских органах всех уровней работали местные кадры. Матвеев был как раз из них.

До прихода нефтяников в Александровском районе текла неторопливая, размеренная жизнь. Мне рассказали, что совсем недавно в райцентре было всего два автомобиля. И однажды, вылетев навстречу друг другу из-за угла, они столкнулись. Целый район в один миг лишился всего наличного автотранспорта. Руководство района погоревало немного и успокоилось: «В следующую навигацию из области пришлют еще две машины. А пока поездим на лошадках».

И вот в такую глухомань приехали сотни людей с высшим образованием, высокой культурой и опытом работы на прекрасных предприятиях, не один раз бывавшие и в Большом театре, и в Русском музее, знающие, что такое налаженный быт, асфальтированные улицы и тротуары. Они принесли с собой совершенно другую жизнь, выдвинули такие требования к условиям своего быта, о которых на Севере боялись заикаться. Матвеев не только понял, но сразу поддержал их. При этом везде подчеркивал: все условия для себя можем создать только мы сами. Он и мне посоветовал осваиваться на Севере самому.

Газетчику трудно без друзей и самого широкого круга знакомых. Если их нет, это сразу отразится на его работе. Потому что, чем больше друзей и шире связи, тем больше информации в его руках. Еще по опыту работы в Рубцовске я понял, что у собственного корреспондента областной газеты должны быть самые хорошие отношения с коллегами из районной газеты. Я уже познакомился в «Северной звезде» с редактором Новокшоновым, заведующим отделом промышленности Николаем Стригунковым. Николай провел меня по кабинетам, представил остальным сотрудникам. Но главные знакомства, конечно, должны быть в Стрежевом. Туда и отправился я через день или два после приезда в Александровское.

Единственная связь райцентра со Стрежевым осуществлялась с помощью вертолетов. Билеты на них не продавали, потому что в Стрежевом еще не было оборудованного аэропорта и, следовательно, авиакассы. Чтобы улететь, надо было договариваться с пилотами. Они брали пассажиров бесплатно и с этим не было проблем, если у командира вертолета было хорошее настроение. Но если ему с утра не угодила жена или он встал не с той ноги, он мог не взять на борт ни одного человека. Никакой ответственности за это пилоты не несли. Люди сидели в аэропорту и молча ждали следующего вертолета. А если и у его командира оказывалось плохое настроение... В общем, меня такое положение не совсем устраивало. И я пошел к командиру авиаотряда Красилову.

Нефтяной север осваивали молодые и сильные люди. Командир авиаотряда тоже оказался молодым. Я объяснил ему, что по служебным делам мне придется часто летать и в Стрежевой, и на нефтяной промысел и если мы не подружимся, и не станем выручать друг друга, газете «Красное знамя» будет плохо. Ее читатели вынуждены будут пользоваться устаревшими новостями. Красилов был хорошим пилотом и всепонимающим человеком. Через два месяца, когда я вез в Александровское семью, он здорово выручил меня. А сейчас сказал:

- Я передам в диспетчерскую, чтобы вас отправляли первым же бортом.

Пилоты почему-то всегда использовали этот термин. Самолеты и вертолеты на их языке назывались бортами.

Пока я ждал вертолет на Стрежевой, мы разговорились с командиром. Оказалось, что он заядлый охотник. Я тоже любил охоту, меня приучил к ней отец, родившийся и выросший в селе Таган, расположенном на берегу озера Чаны. В ранешние времена оно славилось обилием дичи. Охотиться отец начал рано, своего первого гуся он добыл, когда ему было лет двенадцать.

- А на кого охотитесь вы? - спросил я командира.

- Через неделю-две начнут токовать косачи, - ответил он. - Удивительное зрелище. А как только пойдет река, откроется охота на уток.

Я попросил его, чтобы он как-нибудь взял меня с собой и командир авиаотряда пообещал это сделать.

В Стрежевом с вертолетной площадки до поселка авиапассажирам приходилось добираться пешком или в кузове самосвала.

Я попросил шофера, чтобы он высадил меня около конторы бурения. Разработка месторождения начинается с проходки скважин, поэтому захотелось поближе познакомиться с буровиками.

Начальником конторы бурения оказался крупный, плотно сложенный черноволосый мужчина с широкими и крепкими, как у плотника, ладонями. Он стиснул мою руку, словно клещами, и произнес:

- Зибницкий.

Я представился. Перед Зибницким на столе лежала карта Советского нефтяного месторождения. Внутри контура нефтяной залежи, обведенного жирной линией, пестрели сплошные черные точки.

- Это скважины, которые уже пробурены и те, что нам еще предстоит пройти, - кивнув на карту, сказал Зибницкий. - Были когда-нибудь на буровой?

- Только у геологов, - сказал я.

- Через десять минут я должен лететь на закладку новой скважины. Если есть желание, могу взять с собой.

Снова пришлось ехать на вертолетную площадку, правда, на этот раз в машине «ГАЗ-69», единственном и самом комфортабельном в то время вездеходе. Когда в иллюминаторе вертолета показалась буровая, я посмотрел на горизонт. У самого его края узкой полосой синела тайга. Все пространство до нее занимала пойма, пересеченная протоками, занесенными снегом ложбинами, большими и малыми озерами. Нефтяные пласты залегали под поймой. Я не представлял, как можно вести здесь работы весной, когда наступит половодье. Спрашивать об этом Зибницкого было бесполезно - из-за шума мотора в салоне невозможно было расслышать друг друга.

У буровой нас ждал мастер Андрей Вохмин. Когда мы разговаривали с ним, он все время поворачивался боком, постоянно переспрашивая вопросы, и я понял, что Вохмин недослышит на одно ухо. Он провел нас в свой старый, видавший виды обшарпанный вагончик. В нем стояла кровать, заправленная не очень свежим одеялом, и стол, с одного края которого примостилась рация.

Я узнал, что этот вагончик ездит с ним от буровой к буровой уже два года. Это вторая квартира мастера. Если собрать все дни, которые Вохмин проводит дома и на буровых, получится, что здесь он бывает гораздо чаще. Но он сам выбрал себе профессию. Жене и дочери приходится делить вместе с ним все его тяготы.

Андрей Вохмин был известен в области, как один из лучших буровых мастеров. Его бригада побила все рекорды по скорости проходки скважин. И я понял, что Николай Зибницкий взял меня с собой не случайно. Сегодня бригада приступала к бурению новой скважины и перед началом работ необходимо было провести с буровиками пусковую конференцию. Наметить глубину скважины, подробно проштудировать ее разрез, давление в каждом пласте и прочие технологические тонкости. Короче говоря, не допустить того, чтобы они, не зная броду, совались в воду. Иначе недалеко до беды: аварии на нефтяных скважинах встречаются довольно часто.

После того, как совещание закончилось и буровики разошлись по своим рабочим местам, в вагончике остались только Вохмин с Зибницким. Я задал вопрос, который не давал покоя еще в вертолете, когда мы летели на буровую. Как они работают здесь во время разлива Оби?

- А так и работаем. - Зибницкий показал рукой на окно, за которым простиралась пойма. - Продукты подвозим на моторной лодке. Катер здесь не пройдет, вертолету сесть негде. А чтобы буровая не утонула, насыпаем для нее остров. На промысле сразу видно, какая скважина бурилась зимой, а какая летом. Для тех, которые проходим зимой, никакой подсыпки не надо.

- А как же переезжаете с точки на точку? - спросил я.

- Для этого отсыпаем дорогу между скважинами.

- Но это же адова работа, - вырвалось у меня.

- А что прикажете делать? - Зибницкий строго и, как мне показалось, даже сердито, посмотрел на меня. - Ждать, когда пойма замерзнет, чтобы по ней снова можно было ездить на машинах?

В следующем году промысел должен дать полтора миллиона тонн нефти. Не пробурив скважин, ее не добудешь.

Снаружи раздался рев дизельных двигателей. Вохмин повернул голову, прислушался. Потом сказал:

- Начали забуриваться. Надо выйти, посмотреть.

Мы вышли из вагончика. Высоко поднявшись над синей, зубчатой кромкой тайги, светило холодное северное солнце. Ослепительный снег резал глаза. Но около буровой его не было. Там все перебуровили трактора, бульдозеры, краны. На мостках суетились люди. Верховой рабочий, находившийся на маленькой площадке почти у самой верхушки буровой, цеплял стоявшую вертикально свечу из нескольких труб, она поднималась, нижний конец ее хватали буровики на мостках, подводили к устью скважины, свеча с шипением наворачивалась на трубу, уходящую в глубь земли, и вся процедура повторялась снова. В движениях людей была такая слаженность, что у Зибницкого загорелись глаза. Я не знал, что это было: удовлетворение работой или счастье. Ведь счастье - не только любимая женщина, дети, достаток в семье. Но и удовлетворение от работы. Если не любишь дела, которым занимаешься, никогда не ощутишь полной мерой, что такое настоящее счастье.

- Куда вас подбросить? - спросил Зибницкий, когда мы приземлились в Стрежевом и уселись в поджидавшую нас у вертолетной площадки машину.

- В нефтегазодобывающее управление «Томскнефть», - сказал я.

У конторы нефтяников мы расстались. Пожимая на прощанье руку, Зибницкий сказал:

- Будете в Стрежевом, заходите к нам. Буровики - люди приветливые.

Я пообещал непременно бывать у него. Буровики показались мне не только приветливыми, но и интересными людьми...

Начальника «Томскнефти» Бориса Михайловича Шушунина не оказалось на месте, он уехал на промысел.

- Зайдите к главному инженеру Николаю Филипповичу Мерже, - посоветовала секретарша.

Но у главного инженера шло не то совещание, не то обсуждение каких-то производственных вопросов. Я сел на стул около дверей и стал ждать. Когда люди вышли из кабинета, секретарша доложила обо мне.

Николай Филиппович Мержа оказался сухим, высоким, словно каланча, человеком. Он некоторое время смотрел на меня сверху вниз, потом пригласил сесть к столу. Я рассказал ему о поездке на буровую и спросил, почему в следующем году надо обязательно добыть полтора миллиона тонн нефти. Ведь ради этого людям приходится работать в нечеловечески трудных условиях.

- Вы представляете, что такое создать совершенно новый район нефтедобычи среди болот и непроходимой тайги? - спросил он и в упор посмотрел на меня, по всей видимости, ожидая ответа. Но поскольку я молчал, Мержа продолжил: - Надо наладить транспортное снабжение, провести линию электропередачи, возвести город, обустроить промысел, проложить нефтепровод. На все это требуются миллионы рублей. Их берут из нашего с вами бюджета. Вернуть эти деньги может только нефть. Чем быстрее мы начнем ее добывать, тем раньше отдадим взятые у народа деньги. Следующей весной мы должны пустить нефтепровод Александровское-Нижневартовск. А еще через два года - магистраль диаметром 1020 миллиметров Александровское - Анжеро-Судженск. Для того, чтобы заполнить такую трубу, нужно вывести Советское месторождение на проектную мощность. - Он помолчал немного и сказал: - Мы будем перекачивать по ней и самотлорскую нефть. Вы что-нибудь слышали о Самотлоре?

- Нет, - честно признался я.

- Это совсем рядом с нами. Каких-то семьдесят километров от Стрежевого.

В Советском Союзе было много проектов, которые удивляли весь мир. В тридцатых годах, когда создавалась тяжелая индустрия, страна за считанные годы возвела Магнитку и Кузнецкий металлургический комбинат, Горьковский автомобильный, Сталинградский, Харьковский и Челябинский тракторные заводы, «Уралмаш», авиационную и химическую промышленность.

В пятидесятых годах, осваивая целину, распахала и засеяла огромные пространства Сибири и северного Казахстана. Но создающийся Западно-Сибирский нефтегазовый комплекс во много раз превосходил все то, что приходилось делать до сих пор. Я только сейчас начинал понимать, что томский север был лишь малой частью его. Если приходится строить город для разработки Советского месторождения, то что же тогда надо возвести для освоения Самотлора и других месторождений тюменского севера?

- А какие еще месторождения, кроме Советского, удалось открыть на томском севере? - спросил я.

- Советское самое крупное. Месторождения с запасами менее пяти миллионов тонн на сегодняшний день разрабатывать экономически невыгодно. Их несколько. Когда построят линии электропередачи, проложат нефтепроводы, примутся и за них. Но мы надеемся, что Александровская нефтеразведочная экспедиция откроет нам еще что-нибудь. Разведано далеко не все.

Мержа был таким же увлеченным человеком, как и все, кто приехал осваивать томский север. Я тоже уже начал чувствовать себя северянином, все больше и больше влюбляясь в этот суровый край. Любая встреча с покорителями сибирских недр была для меня, выросшего на юге Сибири, открытием. Поэтому писалось легко, мои материалы начали мелькать на страницах «Красного знамени».

Но кроме нефтяников и геологов, приехавших сюда из дальних краев, здесь жило немало людей, занимавшихся исконным сибирским промыслом. Через два или три дома от редакции газеты «Северная звезда» находилось небольшое одноэтажное здание с новенькой вывеской «Александровский коопзверопромхоз». Я проходил мимо него несколько раз и взгляд все время цеплялся за эту вывеску. Однажды, не выдержав, открыл дверь этого здания. Директором коопзверопромхоза оказался упитанный человек среднего роста с небольшим, выпирающим из-под помятого пиджака животиком. На меня он не произвел впечатления. Зато интересным показался главный охотовед Михаил Кишкович. Мы быстро подружились.

Миша был выпускником охотоведческого факультета Иркутского сельхозинститута и приехал в Александровское по распределению. Жил он один в небольшом деревянном доме и к нему часто заходили возвращавшиеся с таежного промысла охотники. Стал к нему наведываться и я. Каких только рассказов про охотничьи приключения не довелось там услышать. И про то, как росомаха нападала на молодых лосят, как медведь охотился на матерого сохатого, как соболь научился вытаскивать из капкана приманку, не попадая в него. Ну и, конечно же, про то, как охотники чуть не голыми руками ловили рябчиков, когда надо было приготовить обед. Однажды, не вытерпев, я сказал:

- Хоть бы один раз взяли с собой в тайгу.

Миша с удивлением посмотрел на меня и спросил:

- А ты разве тоже охотник?

- Конечно, - сказал я.

- Ну так пошли завтра на косачиный ток, - предложил Миша. - Я недавно видел косачей совсем недалеко от поселка.

Я тут же вспомнил командира авиаотряда Красилова и спросил:

- А могу я пригласить еще одного человека?

- Да хоть двух, - сказал Миша. - Там такой ток, что косачей на всех хватит.

На охоту мы отправились дня через три, потому что Красилов был занят и раньше этого времени освободиться не мог. А вылазку на косачей ему сделать очень хотелось. Вышли мы часов в шесть утра, когда поселок еще спал и на небе светились льдистые звезды. Хотя была середина апреля, ночью еще стояли холода и подмерзший снег хрустел под ногами. Но дышалось и шагалось легко, потому что в воздухе уже пахло весной. У Красилова с Мишей были новенькие мелкокалиберные винтовки, мне Миша выдал из своего арсенала старенькое охотничье ружье «Белку» с выщербленным прикладом и десяток патронов к нему.

Прошагав километра три по накатанной лесной дороге, по которой местные жители ездили на заготовку дров, мы свернули в тайгу и еще с километр продирались по снегу, потому что тонкий наст не выдерживал нашего веса и мы часто проваливались чуть не по пояс. Наконец, совершенно выбившись из сил, добрались до какой-то поляны.

- Вот здесь и должны быть косачи, - сказал Миша, снимая с плеча винтовку и усаживаясь на кочку около тонкой сосенки.

- Где? - спросил Красилов, оглядывая поляну.

- Здесь, - сказал Миша. - Надо только спрятаться за соснами, чтобы они нас не заметили. Скоро прилетят.

Мы рассредоточились вокруг поляны так, чтобы она простреливалась с каждой точки, и стали ждать. Звезды, растаяв в утренней сини, испарились с неба, над тайгой, окрашивая снег в розовый цвет, поднялась заря. Мы замерли в напряжении. Вскоре в глубине леса раздался шум, мы затаили дыхание и увидели, как из него, свистя крыльями, вылетела крупная серая птица и села на нижнюю ветку недалеко от меня. Я ни разу в жизни не видел живого тетерева и сначала не понял, кто сидит передо мной. На картинках все тетерева были черными, с красными бровями и раскинутыми веерами красивыми хвостами. Этот же походил на небольшую домашнюю курицу. Он покрутил головой, оглядывая поляну со своей ветки, переступил с ноги на ногу и вдруг, испугавшись чего-то, вспорхнул и исчез в тайге. Вслед ему раздались два сухих щелчка. Это Миша и Красилов выстрелили из своих винтовок. Я высунулся из-за сосны.

- Ты чего не стрелял? - сердито спросил меня Красилов.

- Мы же решили охотиться на косачей, - сказал я.

- А это кто был?

- Кто? - спросил я.

- Тетерка, кто же.

Красилов не на шутку рассердился, потому что с того места, где находился я, промазать было невозможно. Чтобы успокоить его, Миша строго сказал:

- Мужики, не надо шуметь. Иначе распугаем всю дичь.

Мы снова затаились за деревьями. Но то ли косачи раздумали прилетать на свой ток, то ли мы оказались невезучими, наши ожидания были напрасными. Простояв часа два и поняв, что никакой охоты уже не будет, мы, не солоно хлебавши, направились домой. Красилов был сильно разочарован и все зло пытался сорвать на мне.

- Если бы не послушал тебя, - сказал он, - не потерял бы столько времени. Мне сегодня нужно было летать, а я из-за этой охоты отправил другой экипаж.

Я прекрасно понимал его, но помочь в этой ситуации ничем не мог. Миша шел в двух шагах сзади нас, молча слушая ворчание командира авиаотряда. Когда мы уже выбирались на дорогу, он вдруг тихо, но требовательно скомандовал:

- Стой!

Мы замерли. Миша повел глазами в сторону и метрах в сорока от себя у низких кустиков прямо на снегу мы увидели табунок белых куропаток. Красилов осторожно снял с плеча винтовку, я последовал его примеру. Три выстрела прозвучали почти одновременно. Но на снегу осталась только одна куропатка, остальные улетели. В нее попал Красилов. Он кинулся к ней, схватил за мохнатые лапки и победно поднял над головой. Я понял, что он простил нас за неудачно организованную охоту.

Я тоже был доволен. Впечатления от первой вылазки в тайгу остались у меня на всю жизнь...

В середине апреля на Север прилетел первый секретарь Томского обкома партии Лигачев. Мне позвонили об этом из редакции и попросили связаться с райкомом, потому что первую остановку Лигачев делал в Александровском. Все знали, что нефтегазовый комплекс Томской области был главным детищем Егора Кузьмича. Как мне рассказали, до 1944 года Нижневартовский район, в котором, как оказалось, сосредоточены главные нефтяные богатства всего Советского Союза, принадлежал Томской области. Но в то время он не имел практически никакого экономического значения. Зимой с ним не было даже регулярной почтовой связи. Летом пароход из Томска до Нижневартовска ходил два раза в месяц. Поэтому руководство области во что бы то ни стало решило избавиться от самой дальней своей территории. Тогдашний первый секретарь обкома партии Марченко был даже по этому вопросу на приеме у председателя Верховного Совета СССР М.И. Калинина. И убедил его, что Нижневартовский район следует отдать Тюменской области. Она и без того занимает почти полтора миллиона квадратных километров, так что одним удаленным районом для нее больше, одним меньше - не имеет значения.

Лигачев был волевым, энергичным человеком, хорошо понимавшим, что без развития индустрии Томская область, единственным богатством которой являлся лес, не может выйти в передовые регионы страны. Если бы не сам город Томск с его вузовскими и научными традициями, область была бы обыкновенным захолустьем. Лигачев нередко повторял слова Ленина о том, что к северу от Томска царит патриархальщина, полудикость и самая настоящая дикость. До его переезда в область так оно, по сути дела, и было. Деятельная натура Егора Кузьмича, помноженная на его ярко выраженное здоровое честолюбие, не могла смириться с этим. Я никогда не разговаривал с ним на эту тему, но, думаю, он провел немало бессонных ночей, размышляя над тем, как вывести область из состояния патриархальщины. Открытие на Севере нефтяных месторождений давало такую возможность.

Самым характерным стилем работы Лигачева была открытость. Он стремился к тому, чтобы о его намерениях знало все население области. Потому что был уверен: народ может поддержать только те действия, которые понимает и о которых хорошо осведомлен. Лигачев старался до деталей вникнуть в каждую проблему, затем

совместно с руководителями, имеющими к ней отношение, найти решение и сообщить об этом в прессе. Выполнение всех решений, которые принимались с его участием, контролировались соответствующими райкомами или парткомами. Мне кажется, что если бы такая открытость была в работе всех партийных комитетов и, в первую очередь ЦК КПСС, Советский Союз никогда не рухнул.

Получив из редакции наставления о том, что делать и как вести себя с первым секретарем обкома партии, я позвонил в райком Матвееву.

- Егор Кузьмич прилетает в два часа, - сказал он. - С аэродрома едет прямо в райком. Приходи сюда и жди.

У меня немного спало напряжение. Скажу честно, до этого дня первые секретари обкомов казались мне чем-то вроде небожителей. Ведь каждый из них был членом ЦК КПСС, принимал участие во всех пленумах и съездах партии, был самым осведомленным человеком в области, имел над ней полную власть.

Я никогда не разговаривал ни с одним из них. И когда в редакции сказали, что я должен написать отчет о пребывании Лигачева на Севере, сразу почувствовал, как опустилось сердце. Никак не мог представить, о чем предстоит писать. И должен ли я присутствовать при всех разговорах первого секретаря обкома в райкоме, нефтегазодобывающем управлении, строительных организациях? Мне казалось, что я должен быть все время при Лигачеве, не отступая от него ни на один шаг. Иначе могу пропустить что-то важное и не сообщить об этом в своем отчете. Но когда Матвеев сказал, что я должен ждать Лигачева вместе со всеми в райкоме, мне стало легче. Я страшно боялся быть на виду. В толпе надежнее, в ней всегда найдется спина, за которую можно спрятаться.

Я пришел в райком пораньше, зашел к заведующему отделом промышленности Юрию Гридину и как бы между прочим спросил, долго ли Лигачев пробудет в райкоме.

- Да нет, - сказал Гридин. - Основные дела у него в Стрежевом. Но что-то расскажет и нам.

Лигачев стремительно появился в коридоре, за ним быстрым шагом спешил эскорт, состоящий из секретарей райкома и председателя райисполкома. Он хорошо ориентировался в здании и, не останавливаясь, прошел в кабинет первого секретаря. Вскоре туда зашли приглашенные - заведующие отделами райкома, руководители некоторых предприятий и я. Лигачев сидел в кресле Матвеева, мы уселись вокруг длинного стола заседаний. Я впился глазами в первого секретаря обкома. Он был в темно-сером костюме и шерстяной трикотажной рубашке, его светлые волосы были зачесаны не то на бок, не то назад. Я понял, что он не придает особого внимания своей внешности. У него был вид очень занятого, озабоченного большими делами человека.

- У нас, товарищи, очень большие дела на Севере, - сразу, без вступления начал Лигачев. - Как вы знаете, в нынешнем году Томская область должна направить на перерабатывающие заводы страны четыреста тысяч тонн нефти. Задача, прямо скажу, нелегкая, но выполнимая...

Я торопливо записывал в блокнот все, что он говорил, стараясь не пропустить ни одного слова. Лигачев сказал, что созданию Западно-Сибирского нефтегазового комплекса огромное значение придают ЦК КПСС и правительство Советского Союза. Принято решение о том, что помощь в освоении сибирских недр будут оказывать многие крупнейшие города и союзные республики. В частности, в Тюменскую область начнут поставляться строительные материалы и детали крупнопанельных домов из Москвы, Ленинграда, Киева, Новосибирска. Большая помощь будет оказана и Томской области. Нам нужно хорошо подготовиться к этой помощи и правильно использовать ее, сказал Лигачев.

Слушая его, я невольно чувствовал свою причастность к большим делам. Если с тобой делятся такой важной информацией, если первый секретарь обкома партии искренне и убежденно считает, что без твоего участия никакого Севера освоить нельзя, возникает чувство, что и партия, и руководство страны оказывают тебе огромное доверие. Я думаю, что такое же чувство было и у всех остальных, кто находился в то время в кабинете.

После того, как Лигачев закончил говорить, некоторые из присутствующих задали ему несколько вопросов. Он подробно ответил на них, при этом иногда шутил. У первого секретаря обкома было хорошее настроение и обстановка в кабинете казалась непринужденной. Я немного расслабился. Когда разговор был закончен и люди стали подниматься со своих стульев, Лигачев, останавливаясь взглядом на каждом, вдруг совершенно не-ожиданно для меня спросил:

- Вторушин здесь?

Я поднялся и все, как по команде, повернулись ко мне.

- Останьтесь, - сказал Лигачев, не отводя от меня взгляда.

Подождав, пока все выйдут, он спросил:

- Как вы здесь устроились?

Я понял, что он внимательно следил за всеми моими материалами, опубликованными в «Красном знамени». И они его, по всей видимости, устраивают. Если бы не устраивали, он бы не высказал желания познакомиться с корреспондентом областной газеты лично. Он бы его просто не заметил. Я посмотрел на Матвеева и сказал:

- Работа здесь очень интересная. В Стрежевом, что ни человек - то личность. Со многими уже познакомился. Я доволен тем, что приехал сюда.

- Квартиру уже получили? - спросил Лигачев.

- Нет, - сказал я. - Пока живу на подселении.

- Как же так? - Лигачев с укоризной посмотрел на Матвеева. - Ты представляешь, если бы мы в Томске не дали квартиру корреспонденту центральной газеты? Что бы о нас подумали? Вторушин для тебя такой же корреспондент центральной газеты, как для нас представители московских изданий.

Матвеев изменился в лице и, опустив глаза, сказал:

- С жильем у нас трудно, но квартиру ему мы подбираем.

В ближайшее время получит.

- Где хочешь найди, а чтобы к моему следующему приезду корреспондент «Красного знамени» квартирой был обеспечен.

Мне было неудобно за этот разговор. Я подставил Матвеева, но лгать не мог. Я уже давно понял, что если человек не лжет, ему никогда не бывает стыдно за свое прошлое.

Из Александровского Лигачев полетел в Стрежевой. На аэродроме я оказался в числе провожающих, надеясь вслед за ним отправиться туда первым же вертолетом. Прощаясь за руку с каждым из провожавших, Лигачев, увидев меня, строго сказал:

- А вы что здесь стоите? Идите в мой вертолет.

Я был потрясен отношением первого секретаря обкома к корреспонденту своей газеты. В последние годы правления Горбачева и во время пребывания у власти Ельцина о Егоре Кузьмиче Лигачеве было написано и рассказано много небылиц. Я рассказываю лишь о том, чему был непосредственным свидетелем.

Пока Лигачев прощался с провожавшими, я зашел в вертолет и сел у иллюминатора. Вскоре рядом со мной сели Матвеев и Лигачев. Когда вертолет поднялся в воздух, Лигачев, наклонившись ко мне, сказал:

- Корреспондент должен быть настойчивее. Вы летите не на прогулку, а выполнять свою работу.

Мне не оставалось ничего, как поблагодарить его за заботу.

В Стрежевом Лигачев пробыл почти два дня. Он съездил на месторождение сначала к буровикам, потом к нефтяникам. Побывал на сборном пункте нефти, расположенном на берегу Оби. Походил вокруг резервуаров, из которых томская нефть с началом навигации будет перекачиваться в танкеры. Некоторые резервуары уже были полны нефтью. Поговорил с людьми, работающими здесь.

Особенно тщательно он разбирался со строительством жилья. Первый микрорайон будущего города Стрежевого возводили деревянным. Теплотрассу к домам проложили, но ни водопровод, ни канализация не действовали. Люди терпели жуткие неудобства. Лигачева это вывело из себя и со строителями он говорил очень жестко.

Перед тем, как возвратиться в Томск, он провел совещание, на которое кроме руководителей был приглашен весь актив Стрежевого. Красный уголок управления «Томскнефть» был забит до отказа. Лигачев поблагодарил людей за работу, назвав по имени многих передовиков. Потом сказал:

- Постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР предусматривает комплексное решение проблемы ускоренного развития нефтедобывающей промышленности в Западной Сибири. Сюда входит не только обустройство нефтяных промыслов, внедрение новой техники и технологии нефтедобычи, но и строительство жилых домов, объектов коммунального и культурно-бытового назначения с обеспечением максимального благоустройства их. Именно эта сторона вопроса до сих пор не нашла в Стрежевом своего решения. Мы не допустим отставания в развитии систем жизнеобеспечения людей. Оттого, в какой квартире живет человек, во многом зависит его настроение, а, значит, и производственные успехи. Строительство жилья и объектов социально-бытового назначения должна взять под особый контроль районная партийная организация.

После Лигачева выступали руководители строительных организаций, начальник управления «Томскнефть» Шушунин, рабочие. Выступил и первый секретарь Александровского райкома партии

М.А. Матвеев. В конце совещания было принято решение, в котором указывались конкретные сроки сдачи тех или иных объектов.

Лигачев отправился в аэропорт, чтобы возвратиться в Томск, а я сел писать отчет о его пребывании на Севере. Отчет надо было сделать в течение суток и через стенографистку передать в редакцию. Но материала было так много, что я не знал, с чего начать. Блокноты распухли от записей, одна проблема завязывалась в тугой узел с другой. В конце концов (дело было уже под утро) я написал отчет, но, когда стал его перечитывать, он показался мне слишком громоздким и рыхлым. Расстроенный, я отложил его в сторону и лег спать. Через два часа проснулся, перечитал то, что написал, выбросил все несущественные детали и отчет сразу приобрел стройный вид. Я еще раз понял простую истину: умение сокращать собственный материал для журналиста иногда не менее важно, чем умение писать.

Через два дня отчет о пребывании первого секретаря обкома на севере области появился в «Красном знамени». Никаких замечаний в редакции мне не сделали, значит моей работой остались довольны.

Между тем, приближалось Первое мая - праздник, который мы привыкли отмечать с детских лет. Сугробы набухли и осели, на дорогах Александровского появились робкие ручейки. Местные охотники смолили лодки, красили искусно вырезанные из дерева утиные чучела. Весна уже витала в воздухе, однажды утром, выйдя на крыльцо, я услышал крик лебедей. Я долго вглядывался в небо, пока не увидел их над краем поселка. Лебеди тянули на север вдоль берега Оби. У меня заныло под ложечкой.

Три месяца я не видел жену и сына и, конечно, безумно соскучился по ним. Я знал, что многие на Севере жили без своих семей потому, что не имели пока жилья. Как мне сказали, Лигачев в Томске тоже жил один. Жена осталась в Москве вместе с сыном, который учился в институте стали и сплавов. В Томск она наведывалась не так часто и подолгу там не оставалась. Но что мне до других, когда тоска по дому разъедает сердце?

По моим расчетам на то, чтобы слетать из Александровского в Барнаул и обратно надо было шесть дней. Четыре дня на дорогу в оба конца и два дня на то, чтобы побыть дома. Из этих шести дней два приходилось на праздники, так что надо было решить вопрос с остальными четырьмя. Первая и самая простая мысль, которая пришла в голову, позвонить редактору и отпроситься. Александр Николаевич Новоселов человек строгий, но добрый. Он все поймет и отпустит. Но тут же пришла другая, не менее простая мысль: ты работаешь в газете всего три месяца, а уже лезешь к редактору со своими личными вопросами. Слишком уж некрасиво. Можно, конечно, придумать причину, сказать, что в семье кто-то заболел, но я не умел врать.

К тому же вранье сразу бы вылезло наружу. Заболеть на праздники можно лишь в том случае, если уж очень этого захотел. Это бы выглядело еще некрасивее. Я выбрал третий путь.

Написал репортаж и несколько коротких заметок, двадцать восьмого апреля передал их через стенографистку в редакцию, поздравил всех с праздником и попросил, чтобы в следующий раз меня вызвали по телефону пятого мая. 29 апреля я вылетел в Барнаул.

Весна на Север уже пришла окончательно, александровский аэродром развезло настолько, что по летному полю можно было ходить только в охотничьих сапогах с отвернутыми голенищами. Самолеты АН-2 стояли на приколе, все авиаперевозки осуществлялись вертолетами. Лететь надо было с пересадками и первая из них предстояла в Колпашево.

Я еще накануне сходил в авиаотряд к Красилову и выяснил, что 29 апреля из Александровского в Колпашево идет вертолет МИ-8. Красилов оставил для меня в нем одно место.

В Колпашево мы прилетели после обеда. Здание аэропорта, куда я кинулся за билетом на ближайший рейс до Томска или Новосибирска, походило на растревоженный улей. В зале для пассажиров нельзя было протолкнуться, на улице стояли толпы людей. Как потом выяснилось, все эти люди собрались из северных поселков, где тоже развезло аэродромы, и всем им надо было улететь в Томск или Новосибирск, а самолетов не было. Двадцать девятого в Томск ушел один АН-2, в который входит всего двенадцать человек, и его брали с боем.

Тридцатого было два или три самолета и ни на один из них попасть мне тоже не удалось. Не помогло и удостоверение корреспондента. Когда я показал его начальнику аэропорта, он сказал:

- Ты посмотри, сколько у меня сидит женщин с детьми, в том числе грудными. Что мне с ними-то делать?

Утром 1-го мая пассажирский зал аэропорта неожиданно опустел. Когда я спросил, куда делись люди, мне ответили: уехали на «Ракете». На Оби открылась навигация и по ней пошли пассажирские суда до Томска. Мое настроение окончательно упало. Самолетов нет, «Ракету» я проспал. В сердце начало закрадываться отчаяние. Впервые пришла мысль, что в Барнаул мне уже не попасть. И вдруг слышу, как по громкоговорителю объявляют о том, что начинается регистрация авиабилетов на рейс до Новосибирска. Я кинулся к кассе и понял, что на свете бывают чудеса. В самолете оказалось свободным одно место. Дальше пошла сплошная полоса везения.

В ту самую минуту, когда мы приземлились в новосибирском городском аэропорту, по радио объявили регистрацию на рейс до Барнаула. Здесь уже летали не АН-2, а очень удобные двухмоторные самолеты ИЛ-14. После «Аннушки», в которой приходилось сидеть на расположенных вдоль бортов откидных металлических сиденьях, ИЛ-14 с мягкими креслами в белых чехлах и симпатичной стюардессой, раздающей перед взлетом леденцы, казался авиалайнером самого высшего класса. Я был безумно рад, что в нем нашлось место для меня. В двенадцать часов дня я прилетел в Барнаул. Здесь было тепло, над аэродромом светило яркое, ласковое солнце, на тополях набухли почки, разносившие будоражащий запах весны. Даже не верилось, что на земле может быть такая погода.

Улицы города были заполнены людьми, возвращавшимися с первомайской демонстрации. Все были легко одеты, девчонки казались одна красивее другой. С далекого Севера я попал в совершенно иной мир, сказочный и прекрасный. В моем воображении уже стоял накрытый стол, во главе его я, по одну руку от меня жена, по другую - сын. Я так соскучился по ним, что от предвкушения встречи учащенно стучало сердце. Добравшись до дому, долго искал в сумке ключ, чтобы открыть дверь самому и оказаться для жены полным сюрпризом. Но когда я зашел в квартиру, в ней стояла тишина, от которой заложило уши. Ни жены, ни сына не было. Я постоял в растерянности посреди комнаты, соображая, что делать дальше, и пошел к отцу. Подумал, что жена может быть у него. А если она ушла к кому-нибудь в гости, отец должен знать об этом.

Отец вместе с внуком сидели за праздничным столом. Увидев меня, сын соскочил со стула, я схватил его на руки, прижал к себе.

- А мама уехала с Поповыми, - сказал сын таким голосом, словно сообщал радостную новость.

- Когда? - спросил я, опуская его на пол.

- Вчера после обеда, - сказал отец. - Куда-то под Шелаболиху. А куда - не знаю.

У меня сразу упало настроение. Я сел на стул, опустив голову.

- Сходи к Зоиной матери, может она скажет, куда они уехали, - посоветовал отец. Он хорошо понимал мое состояние и даже не стал спрашивать о том, как я устроился на Севере.

Я пошел к Поповым. Виктор с Зоей были всегда легки на ногу и постоянно куда-то уезжали. Они объездили весь Алтай, лучшими праздниками для себя считали дни, проведенные на природе. Они любили большие компании, в их, в общем-то, не очень просторной квартире всегда жили какие-то знакомые, а часто и совсем незнакомые люди. Когда они выезжали на природу, обязательно брали с собой друзей. Чаще всего с ними ездил редактор Алтайского книжного издательства Александр Сергеевич Тресков с женой Надей. Неоднократно бывали в их компании и мы с Валентиной.

Зоина мать Агриппина Васильевна, увидев меня, всплеснула руками.

- А Валентина-то вчера уехала с нашими, - растерянно сказала она.

- Куда? - спросил я.

- Куда-то под Камень. Сейчас вспомню. - Она потрогала пальцами виски, опустила голову и сказала: - В Шелаболиху.

- Агрипина Васильевна, не будете возражать, если я попытаюсь найти их по телефону? - спросил я.

- Проходи, звони, - она показала рукой на телефон.

Я знал, что Первого мая никого нет на работе. Это был один из любимейших праздников советского народа. И хотя он назывался Днем международной солидарности трудящихся, никто ни о какой солидарности не думал. Первое мая означало, что наконец-то закончилась долгая сибирская зима и на нашу суровую землю пришла весна. На деревьях набухли почки, на лесных проталинах зацвели подснежники, согретые солнцем бугорки и поляны зазеленели радующей сердце изумрудной травкой. Все нормальные люди сидят в этот день за столами, пьют вино и радуются пришедшему теплу. И я, направляясь к телефону, не верил, что в этот день мне удастся до кого-то дозвониться.

Но мне опять повезло. Когда я позвонил в райисполком, на другом конце телефонного провода сразу же откликнулись. Оказывается, у телефона сидел дежурный. Поздоровавшись и поздравив с праздником, я начал объяснять ему, что в их районе на берегу какой-то речки находится корреспондент «Известий» по Алтайскому краю Зоя Михайловна Александрова и ее муж писатель Виктор Николаевич Попов. Надо разыскать их и сказать, что в Барнаул прилетел Станислав Вторушин. Больше ничего передавать не надо. Они сами решат, что делать дальше.

Сегодня отношения между людьми уже совсем не такие, какими они были в те времена. Из нашей жизни ушло бескорыстие и стремление помочь друг другу, без которых невозможно было бы выжить в трудные дни. На просьбу незнакомого человека ни с того, ни с сего поехать куда-то и разыскать кого-то сегодня обязательно спросят: «А кто будет платить за бензин и услуги?» В то время подобных вопросов не задавали, помочь человеку считалось святейшей обязанностью каждого, кого попросили. Дежурный райисполкома обещал что-нибудь придумать. А я вернулся к отцу и Первое мая мы встретили у него. Вечером мы с сыном пошли домой. А утром, когда мы еще спали, в квартиру ввалились Попов с Зоей и Тресковы. Позади них, не скрывая счастливой улыбки, стояла моя жена. Попов сграбастал меня, притиснул к себе и сказал:

- Одной бутылкой, старик, тебе не обойтись. Ты своим появлением праздника нам не испортишь.

4

То Первое мая осталось для меня самым незабываемым праздником.

С женой и сыном я провел всего сутки. На следующий день вылетел в Новосибирск, а оттуда в Александровское, в которое с огромными приключениями добрался только шестого мая. Александровский аэродром, из-за весенней распутицы, похожий на огромное болото, самолеты не принимал и нас посадили в Нижневартовске. Просидев там до позднего вечера, и, уже смирившись с тем, что ночевать придется прямо в самолете, мы вдруг узнали, что из Стрежевого за нами прислали вертолет. Многие обрадовались этому, потому что больше половины пассажиров летели именно в Стрежевой. Вертолет и увез нас на томскую землю.

Мое отсутствие в редакции не заметили и я снова включился в работу. В Стрежевом познакомился с интереснейшим человеком - управляющим трестом «Томскгазстрой» Геннадием Федоровичем Муравьевым. В отличие от многих специалистов, приехавших на Север из Поволжья, Муравьев был томичом. После окончания института работал на стройке мастером участка, прорабом и в тридцать с небольшим лет стал управляющим трестом. Когда началось освоение томского севера, Лигачев направил его в Стрежевой.

На Север Муравьев ехать не хотел и не скрывал этого. Лигачев вызвал его к себе, чтобы переубедить. Он умел это делать мастерски, потому что всегда находил неотразимые аргументы. Но Муравьев даже в кабинете первого секретаря обкома держался стойко. В качестве последнего довода сказал:

- Егор Кузьмич, моя жена категорически отказывается ехать в Стрежевой.

- А мы ее туда и не посылаем, - самым серьезным тоном ответил Лигачев. - Речь идет только о вас.

Муравьеву не оставалось ничего, кроме как поблагодарить первого секретаря обкома за доверие.

Но, приехав на Север и увидев собственными глазами масштабы предстоящих гигантских работ, Муравьев сразу же загорелся энтузиазмом. Его захватила лихорадка большой стройки. Он понимал, что самая главная задача - как можно быстрее обеспечить людей нормальным жильем. Я уже говорил, что в поселке не было ни водопровода, ни канализации. На его улицах стояла такая непролазная грязь, что по ним можно было ходить только в резиновых сапогах. Лигачев, когда прилетал в Стрежевой, сразу же надевал охотничьи ботфорты.

В 1968 году в Стрежевом стала выходить многотиражная газета «Томский нефтяник». Литературным сотрудником в ней работал молодой поэт Боря Овценов. Он написал стихотворение о том, каким будет город через несколько лет. Две строчки из этого стихотворения я помню до сих пор. Они звучали так: «И по проспекту Ермакова девчонка в лодочках пройдет». В то время пройтись по поселку в туфлях было самой большой мечтой покорителей Севера. Осваивая нефтяные месторождения, они забыли про туфли, костюмы с галстуками, вечерние платья. Но никто не жаловался на судьбу. Большая цель давала столько положительных эмоций, что они перекрывали все остальное. Однако мечта дожить до того времени, когда в любую погоду можно будет ходить в туфлях, постоянно жила в душе каждого.

Муравьев дал команду отсыпать песком площадки перед домами, чтобы хотя бы вокруг них сделать территорию благоустроенной. Тогда же на главную улицу Стрежевого - проспект Ермакова начали укладывать первый бетон.

Другим интереснейшим человеком, с которым мне удалось сблизиться в те дни, был начальник Александровской нефтеразведочной экспедиции Николай Иванович Воронков. Среднего роста, кряжистый, неторопливый в движениях, но остроумный, любящий анекдот и хорошую шутку, он не был таким открытым, как Муравьев, и больше походил на удельного князька маленького, но независимого государства. Таким и должен быть начальник геологической экспедиции. Геологам всегда приходится работать на отшибе от остальных, они даже селятся отдельными поселками и начальник экспедиции у них вроде отца родного. Он и казнит, и милует, и вся атмосфера на работе и в быту зависит оттого, каким окажется именно он.

Воронкова также прислали на Север из Томска. Александровская экспедиция, открывшая самую большую нефть в области, работала со срывами. Во время бурения скважин одна авария следовала за другой, постоянно срывался план и по проходке, и по приросту разведанных запасов. Лигачев послал Воронкова вытаскивать экспедицию из прорыва. Он был абсолютно уверен, что Николай Иванович с этим справится.

Воронков был единственным человеком на Севере, с которым я познакомился еще в Томске. Причем, обстоятельства этого знакомства оказались не самыми лучшими. У меня перед Воронковым было не проходящее чувство вины. А произошло следующее. Как-то Левицкий позвал меня к себе и сказал:

- Послушай, Стас, надо срочно сделать материал о соревновании буровых бригад в объединении «Томскнефтегазразведка». Буровики все время срывают план, соревнование там организовано плохо.

Он достал папку, в которой находились обязательства буровых бригад, постановление бюро обкома по организации соревнования, подчеркнул некоторые цифры. Выходило, что если бы соревнование было лучше организовано, буровики справились с обязательствами безо всяких проблем.

Воронков, работавший незадолго до этого начальником цеха бурения Васюганской нефтеразведочной экспедиции, отвечал в объединении за соревнование. Весь материал был в руках у Левицкого и я не понял, почему он не взялся за него сам. Может, не хотел портить отношения с руководством объединения, может имелись какие-то другие причины. Так или иначе мне надо было идти к Воронкову для неприятного разговора. Я очень не хотел этого делать, но выбора не было. Материал вышел, организация соревнования была раскритикована и Воронкову пришлось писать ответ в редакцию. И вот, приехав в Александровское, я узнаю, что Николай Иванович Воронков уже месяц, как здесь, и, мало того, является начальником нефтеразведочной экспедиции. Я все время откладывал встречу с ним, но тут возникла ситуация, которая заставила ринуться к геологам.

Зайдя в редакцию районной газеты, я увидел, как Коля Стригунков положил телефонную трубку на рычаги аппарата, повернулся к двери, но мне показалось, что меня он не увидел.

- Что с тобой? - спросил я, невольно удивившись.

Коля тряхнул головой и сказал:

- Александровская экспедиция открыла новое месторождение нефти.

- Когда? - спросил я.

- Сегодня начинают испытание скважины.

Я тут же помчался в экспедицию, которая находилась на краю поселка. Поднялся на второй этаж конторы, где находился кабинет Воронкова. Секретарша пропустила меня к нему.

- Это правда, что вы открыли новое месторождение? - спросил я прямо с порога.

- Ты сначала пройди в кабинет, сядь, - сказал Воронков. - Отдышись маленько. Я тоже отдышусь, потому что и мне надо унять сердце. А потом поговорим о месторождении.

Каждое открытие для геологов - событие на всю жизнь. Редко кто из них может пересчитать эти открытия хотя бы на пальцах одной руки. У очень многих, истоптавших не одну сотню километров тайги, пробуривших не один десяток разведочных скважин, так и не бывает на счету открытия. В геологии кроме расчета важно еще и везение. Воронков оказался невероятно везучим. Не успел приехать в экспедицию - и уже новое месторождение. Мне показалось, что он сам еще не мог поверить в то, что произошло.

- Ты понимаешь, - сказал он, - есть люди, которым не везет всю жизнь. А есть - родившиеся под счастливой звездой. Я теперь каждую первую скважину на новой структуре буду давать бурить только буровому мастеру Владимиру Васильеву. Советское месторождение открыла его скважина. Сейчас он закончил проходку скважины на площади Стрежевой. На ней подняли очень хороший нефтеносный керн из пласта Ю-1. Мощность пласта составляет тридцать метров и он прослеживается на всем среднем Приобье. Ты представляешь, что это такое?

Я понял, что если Воронков обращается ко мне на «ты», значит простил критику, в которой был мало виноват. К социалистическому соревнованию у него никогда не лежала душа. Он признавал только практическую работу.

- А где это месторождение? - спросил я.

- Совсем рядом со Стрежевым. Прямо через него пройдет нефтепровод. Его можно начинать разрабатывать хоть завтра.

- Я бы хотел слетать туда, - сказал я.

- Лети, сейчас там как раз начинают испытание скважины.

Я прилечу завтра.

Воронков позвонил в диспетчерскую, сказал, чтобы меня взяли на буровую. На Стрежевую площадь через некоторое время должен был отправиться вертолет. Мы попрощались и я пошел на вертолетную площадку.

Диспетчерская располагалась в балке - маленькой деревянной избушке на полозьях, которую при необходимости всегда можно перетащить трактором с места на место. Рядом с ней находилась сделанная из толстых бревен вертолетная площадка. Вертолета еще не было и я направился к диспетчеру. Открыл дверь и вижу - за маленьким самодельным столом сидит рыжеватая женщина, а рядом с ней на скамеечке Коля Стригунков.

- Что за день сегодня? - сказал я, глядя на Колю. - Куда ни пойду, обязательно наткнусь на тебя.

- Это я на тебя натыкаюсь, - возразил Коля. - Сначала в редакции, а теперь здесь. Но ты мне дорогу не перебежишь.

Снаружи раздался нарастающий гул вертолета. Мы вышли из балка. Когда вертолет сел на площадку, к нему подкатила машина с каким-то оборудованием. Его быстро погрузили и мы поднялись в воздух.

Я никогда не был на испытании скважины и не имел ни малейшего представления о том, как это происходит. Мне казалось, что буровой мастер в присутствии руководства экспедиции и всех членов бригады должен открыть на скважине вентиль и как только из нее к небу устремится черный фонтан нефти, он тут же перекроет его. Ведь главное - удостовериться в том, что нефть идет. На деле все оказалось совсем по-другому.

Из руководства экспедиции на буровой находился главный геолог Иван Васильевич Пискунов, но он даже не вышел из балка мастера, когда прилетел вертолет. У буровой вышки не было никакой суеты, ни одного лишнего человека. И никаких признаков нефти. Мы с Колей постояли около буровой, зашли в балок, поздоровались с Пискуновым и мастером.

- Иван Васильевич, когда начнутся испытания? - спросил Коля.

- Они уже идут, - Пискунов приподнялся на стуле и выглянул в окно, за которым высилась буровая.

- Покажите нам, как испытывается скважина, - попросил я. - Мне это еще не приходилось видеть.

- Пойдемте, - легко согласился Пискунов.

Коля открыл дверь, пропуская вперед главного геолога, мы направились за ним. Он привел нас под мостки буровой к устью скважины. Мы с Колей с любопытством уставились на нее. Выбиваясь из скважины, по фонтанной арматуре стекала на землю вода, образуя небольшое озерцо. Пискунов нагнулся, зачерпнул ладонью воду, понюхал ее, потом лизнул языком. Повернулся ко мне и предложил:

- Попробуйте.

Я последовал его совету. Вода оказалась пресной и пахла илом.

- Пока идет промывка скважины, - сказал Пискунов. - Освобождение ее от раствора. Как только закончится промывка, пойдет нефть.

Все было так буднично и просто, так тихо и спокойно, что я почувствовал невольное разочарование. Никаких переживаний на лицах геологов, никакого фонтана, с оглушительным ревом рвущегося из-под земли. Пискунов, очевидно, заметил это. Когда мы направились к балку, он сказал:

- Нефтяной пласт находится на глубине почти два с половиной километра. Его давление уравновешивается столбом глинистого раствора в скважине. Как только мы освободим ее от этого раствора, подземная стихия покажет себя.

Вечером вместе с водой на поверхность начали подниматься коричневые шарики величиной с просяное зернышко. Попадая в озерцо, они лопались, расплываясь в радужные пятна. Я с любопытством смотрел на это представление. Потом шарики стали увеличиваться в размерах, превращаясь в сгустки. Буровой мастер Васильев отдал распоряжение перекрыть верхнюю задвижку скважины. Поток воды с примесями нефти направился по трубе подальше от скважины. Никаких новых событий ни вечером, ни ночью не произошло.

В семь часов утра вместе с водой из трубы вдруг начал выбиваться похожий на голубое пламя газ. Да и сама вода была не той, какую мы пробовали несколько часов назад. Она на одну треть состояла из нефти. Газ тут же улетучивался, распространяя в воздухе сладковатый запах. На лицах Пискунова и Васильева появилось напряжение. Они с настороженностью смотрели на трубу.

Вскоре из-за леса, окружавшего буровую, послышался звук вертолета. Все повернулись в его сторону. Вертолет сделал круг и сел. Из него вышел Воронков и широким шагом направился к буровой. Пискунов на ходу докладывал ему обстановку. Николай Иванович, не останавливаясь, прошел к трубе, из которой вырывался газ.

И вдруг из-под земли раздался звук, похожий на отдаленный гул реактивного самолета. Из трубы под мощнейшим напором хлынула нефть вместе с газом, который светлым кучерявым облачком зависал над землей и тут же растворялся в воздухе. Гул разрастался, заполняя пространство, закладывал уши. Люди уже не слышали друг друга. Буровой мастер жестом распорядился перекрыть скважину и реактивный звук, скатившись по ней в подземелье, стих. Воронков подошел к приямку, зачерпнул ладонью нефть, понюхал и обвел всех торжествующим взглядом. Это была великая минута и я подумал, что именно ради таких минут живут геологи.

Все стали подходить к приямку и черпать ладонями нефть.

К моему удивлению она оказалась не черной, как я себе представлял, а светло-коричневой и вовсе не пахла бензином или соляркой. У нее был особый, ни с чем не сравнимый, сладковато-приторный аромат.

- Ну вот, мы открыли еще одно месторождение, - повернувшись ко мне, сказал улыбающийся Воронков. - Можете занести это в скрижали истории.

Каждое открытие геологов - действительно историческое событие. Пройдут годы, на этой земле будут жить другие люди, но имена первопроходцев навсегда останутся в памяти потомков. Потому что новая жизнь в этих таежных дебрях, в которых до этого не везде ступала нога человека, начиналась с них.

Я с удовольствием написал репортаж об открытии нового месторождения нефти на севере Томской области. Через несколько дней он был напечатан в газете «Красное знамя».

Между тем, на Север окончательно пришла весна. Обь разлилась на десятки километров и стала похожа на море. Такой широкой мне ее не приходилось видеть. В Александровское пришел первый пароход. Встречать его вышел весь поселок. Пароход означал не только приход весны и то, что теперь водой можно было добраться до любой деревни, но и начало охоты и рыбалки.

Я видел, как охотники, сложив в лодки рюкзаки и ружья, отплывали в куда-то им одним известные места и возвращались домой с убитыми утками и рыбой.

Мой сосед Андрей Васильевич Шафранов, живший в другой половине дома, в котором располагались мы с Васей Сальковым, тоже уехал на охоту. Когда он вернулся, его жена Валентина Кузьминична принесла на тарелке нам с Сальковым две утки. Они были прямо из кастрюли, от них поднимался пар и дразнящий запах. Я попробовал одну из них, но не нашел в ней ничего особенного. А Вася съел свою всю без остатка. Я только через год понял причину его аппетита. Это была особенность Севера. Но об этом я расскажу дальше.

Май подошел к концу, сын заканчивал школу и надо было перевозить в Александровское семью. Я позвонил в Томск и сказал об этом редактору.

- Лети, - сказал мне Александр Николаевич Новоселов. - Я за тебя только рад.

Я снова с пересадками отправился в Барнаул. На этот раз северные аэродромы действовали нормально и до Барнаула добрался без приключений. Провожать нас собрались все друзья. Впечатление было такое, словно мы расстаемся на всю жизнь. Подвыпивший Володя Гусельников, не отличавшийся вокальными способностями, вдруг взял гитару, на которой совершенно не умел играть, и запел:

Мой друг поехал в Магадан -

Снимите шляпу, снимите шляпу.

Поехал сам, поехал сам -

Не по этапу.

Песню подхватили все. Потом начали давать советы, как жить на Севере. На что обратить внимание в первую очередь, а чего можно не замечать. Должен сказать, что из всех знакомых на Севере довелось пожить только Виктору Попову и Зое Александровой. Виктор несколько лет работал на золотых приисках корреспондентом «Советской Колымы», а Зоя была корреспондентом магаданского радио. Там они и поженились. Поэтому самый ценный совет дала молчавшая больше всех Зоя. Она сказала моей жене:

- Оформляй контейнер и бери с собой все, что можно увезти. Комфортно надо устраиваться везде, даже в палатке. А вам придется провести на Севере несколько лет.

Мы погрузили в контейнер шифоньер, кровать, кастрюли, несколько десятков книг и были благодарны за этот совет Зое. Как оказалось, в Александровском на все эти предметы был жесточайший дефицит. Поскольку в поселке практически не строилось жилье, на мебель не было особого спроса. Ее и не завозили. По всей видимости, то же самое было и в Магадане, поэтому Зоя хорошо знала северные проблемы. Жена постоянно вспоминала ее добрый совет.

Из Барнаула вылетели четвертого июня. В городе уже наступило лето, женщины ходили в платьях с короткими рукавами и босоножках. Примерно так же была одета и моя жена. Сын также был одет по-летнему - в сандалиях и рубашке. В Томске солнце продолжало радовать нас. Мы вылетели из него утром, но долететь до Александровского не удалось. Самолет посадили в Каргаске, потому что александровский аэропорт был закрыт. Оказалось, что там бушевала пурга. Когда пилоты сказали об этом, мы не поверили. Но, выйдя из самолета, почувствовали, что с природой творится неладное. Солнце на глазах затягивала дымка, с севера тянул не сильный, но пронизывающий до самых костей ветер. Поеживаясь, мы пошли устраиваться в гостиницу.

Ночью пурга обрушилась и на Каргасок. Почти до самого утра на улице свистел ветер, грохотала крыша, от налетающих снежных шквалов вздрагивали стекла. Когда мы проснулись и выглянули в окно, земля была укрыта толстым слоем снега. Жена в растерянности посмотрела на меня. Кроме летнего платья и босоножек у нее ничего не было, а снега выпало почти по колено. В своем одеянии она не смогла бы дойти даже до аэропорта. Надо было спасать

семью. Я был одет теплее жены и сына, потому что на мне был пиджак. Накинув его, я побежал в редакцию районной газеты.

Заведующий отделом промышленности Сережа Лапин, увидев меня, вытаращил от удивления глаза.

- Ты откуда взялся? - спросил он, оглядывая мой пиджачок.

Я начал рассказывать свою одиссею. Вокруг нас тут же собрались сотрудники редакции. Все они хорошо знали условия Севера и с такими бедолагами, как я, сталкивались не раз. Вскоре мне принесли полушубок, шапку, женские резиновые сапоги. Все это я отнес в гостиницу, а сам пошел в аэропорт выяснять обстановку.

Мне сказали, что александровский аэропорт занесен снегом. Пока он не растает и не просохнет взлетно-посадочная полоса, авиарейсы туда выполняться не будут. Сколько времени потребуется на это, никто не знает. Может быть дня три-четыре, а, может быть, неделя. У меня засосало под ложечкой. Сразу подумалось, что неделю нам не выдержать. Гостиница не отапливалась, одну ночь мы кое-как переночевали, но чем дальше, тем в ней будет холоднее.

В таких условиях можно подхватить и воспаление легких.

Весь день и следующую ночь мы провели в тревожном ожидании. Я все время прислушивался: не раздастся ли с аэродрома гул самолетного двигателя. Если раздастся, значит механики начинают прогревать машины, готовя их к вылету. Но до самого утра никаких звуков моторов с аэродрома не донеслось.

Утром я позвонил в аэропорт и мне сказали, что из Каргаска и Александровского никаких вылетов сегодня не будет. И вдруг слышу далеко в небе звенящий, нарастающий гул. Такой гул мог издавать только вертолет МИ-8. В Каргаске ни одной такой машины не было, здешних геологов обслуживали МИ-4. Вертолет летел с юга, со стороны Колпашева. Я увидел, что он начал снижаться и пошел на посадку в аэропорту. Я со всех ног кинулся туда. Мне показалось, что этот вертолет должен лететь в Александровское.

У здания аэропорта столкнулся с командиром вертолета, который, посадив машину, шел по своим делам в диспетчерскую. Командиром оказался Красилов. Я кинулся к нему, как к спасителю. Очевидно, у меня был такой вид, что он в испуге остановился.

- Что с тобой? - спросил он. - И как ты здесь оказался?

- Сижу два дня, не могу улететь в Александровское, - сказал я. - Семья замерзает в гостинице. А вы куда летите?

- Домой.

- Можете взять меня?

- Если успеешь обернуться за тридцать минут, - сказал Красилов. - У нас нет ни минуты лишнего времени.

Я кинулся в гостиницу. Мне кажется, я бежал с такой ско-ростью, что меня не обогнал бы и олимпийский чемпион. Когда мы с женой и сыном появились на летном поле, Красилов

нервно ходил взад-вперед около вертолета, поджидая меня. Но, увидев жену, не мог сдержать улыбки. Она была в больших, не по размеру, резиновых сапогах и мужском полушубке, накинутом на летнее платье.

Мы прошли в вертолет, сели на удобные сиденья. В машине было тепло и чисто. Мы словно попали в другой мир.

- Что в Александровском? - спросил я, когда Красилов вслед за нами поднялся в салон.

- Кошмар, - махнул он рукой. - Такой падеры мне не приходилось видеть ни разу в жизни.

О последствиях июньской пурги я узнал в Александровском. Мощный северный ветер принес не только снег, но и разогнал на Оби огромную волну. Несколько рыбаков, не успевших добраться на своих лодках до укромных мест, утонули. Два катера были выброшены волной на берег, один разбило о причал и он ушел на дно. Но самую страшную историю несколько дней спустя мне рассказал главный инженер нефтегазодобывающего управления «Томскнефть» Николай Филиппович Мержа.

В этот день он возвращался на самолете АН-24 из Тюмени в Стрежевой. Он должен был долететь до Нижневартовска, а оттуда на вертолете добираться домой. Но на подлете к Нижневартовску аэропорт из-за непогоды закрыли. Видимость упала настолько, что на нем нельзя было произвести посадку.

Пилоты повели самолет в Александровское. Его взлетно-посадочная полоса не принимала АН-24, здесь можно было совершить только аварийную посадку. Но и этот аэропорт закрыли из-за того, что видимость упала практически до нуля. Следующую посадку можно было совершить только в Каргаске, но АН-24 уже не мог дотянуть до аэродрома. В самолете с пятьюдесятью пассажирами на борту кончалось горючее и он был обречен упасть на землю.

На середине пути между Александровском и Каргаском расположен маленький поселок Никольский. Зимой из Александровского сюда раз или два в неделю летают самолеты АН-2. Летом аэродром закрывается и связь поддерживается только по реке. Оказалось, что штурман самолета АН-24 когда-то работал в Александровском и знал этот маленький аэродром. Садиться на него было безумием не только потому, что он совершенно не был оборудован и имел очень короткую полосу. Летом на ней всегда стояла неработающая сельхозтехника и паслись коровы и лошади. Но у пилотов не было выбора. Никольский был последней точкой, до которой мог дотянуть самолет. И они повели его туда.

На счастье на аэродроме не оказалось ни сельхозтехники, ни домашнего скота. Горючего в машине не хватило даже на то, чтобы сделать круг и рассмотреть посадочную полосу. Но штурман точно вывел на нее самолет и АН-24 вопреки всем теоретическим расчетам совершил посадку. Ни один пассажир не пострадал, машина не получила ни одной царапины.

На следующий день, когда волна на реке немного улеглась, за пассажирами из Нижневартовска прислали «ракету» и она доставила их домой. С самолетом оказалось сложнее, но и его выручили. Из Нижневартовска на барже привезли автозаправщик с горючим, АН-24 заправили, и пилоты, конечно, с очень большим риском, сумели поднять его в воздух. Но об этом я узнал позже, а пока мы с женой и сыном сидели в МИ-8 и радовались тому, что попали в тепло и наше путешествие близится к концу.

В Александровском снегу было еще больше, чем в Каргаске. Никто его, конечно, не расчищал и нам пришлось идти по узкой, протоптанной тропинке к нашему временному жилищу. Несмотря на строгое предупреждение Лигачева, первый секретарь райкома партии Матвеев квартиры мне не дал. Не потому, что не хотел этого делать, а потому, что ни одной свободной квартиры в поселке не было.

Василий Сальков оказался настоящим товарищем и я до сих пор вспоминаю этого человека с самыми теплыми чувствами. Когда мы вошли в дом, сразу увидели на печке полную сковородку жареных карасей. Вася тут же достал хлеб и поставил на стол бутылку водки. Мы и промерзли, и проголодались, и поэтому все это оказалось как нельзя кстати. Жена прошлась по дому, осмотрела комнаты и сказала:

- В тесноте - не в обиде. Когда-нибудь квартиру все равно получим, а пока поживем и здесь.

Сальков был рад этому, потому что не любил одиночества. Да и мы с ним уже сдружились.

На следующий день я пошел в райком докладывать Матвееву о прибытии семьи. И сразу увидел озабоченность на его лице. Для него это была лишняя головоломка. Надо было устраивать мою жену на работу, а ничего подходящего для нее в райцентре не имелось.

- Она у тебя была в отпуске в этом году? - спросил Матвеев.

- Нет, не была, - сказал я.

- Пусть отдохнет месяц. Привыкнет к нашим условиям жизни. За это время мы что-нибудь подберем.

Жене Север понравился. В июне в Александровском стояли белые ночи. Солнце уходило за горизонт после десяти вечера и над Обью опускались легкие сумерки. Если на небе не было облаков, на улице можно было читать газету до часу ночи. Этим вовсю пользовались ребятишки, которых невозможно было уложить спать. Когда родители пытались загнать их в дом, они обычно отвечали:

- Дайте поиграть. Вот стемнеет и пойдем спать.

Темнеть начинало во втором часу, а в начале четвертого над горизонтом уже поднималась утренняя заря. Это было самое романтическое время для туристов и тех, кто впервые попал на Север. Сначала я тоже восхищался белыми ночами, но вскоре стал уставать. Ложиться спать приходилось слишком поздно, а вставать рано. Белые ночи ломали весь биоритм жизни. Чтобы не замечать их, надо было родиться на этой земле.

Первые белые ночи в моей жизни запомнились еще одним событием. В начале июля, когда на Север приходит настоящее тепло, в Александровское прилетел Леонид Левицкий. Мы побывали с ним у нефтяников и строителей, а потом он предложил:

- Давай смотаемся к рыбакам. В газете уже давно о них ничего не было, пишем только о первопроходцах Севера.

Я позвонил директору рыбозавода и он сказал:

- Приходите ко мне, я вас отправлю в бригаду Волкова.

Мы сели на катер и поплыли вверх по Оби на речку Пасол, находящуюся километрах в двадцати от райцентра. Капитан катера высадил нас и уплыл дальше, пообещав забрать на следующий день. Мы поздоровались с рыбаками, познакомились с бригадиром. По опыту работы я знал, что разговорить людей лучше всего удается в непринужденной обстановке. Поэтому сказал Волкову:

- Может, сварим уху, да похлебаем на свежем воздухе.

- Оно бы можно, да только рыбы у нас нету, - ответил бригадир.

- А где же она?

- В реке. Если хотите, давайте заведем тонь.

Я посмотрел на Левицкого, он согласно кивнул головой.

- Давай заведем, - сказал я Волкову.

Место, на котором расположились рыбаки, было необычайно живописно. Их стан стоял на пологом берегу, поросшем изумрудной травой. На другом, более высоком берегу, росли ветлы, а дальше, за поворотом, синела тайга. В реке постоянно плескалась рыба, пуская по воде расходящиеся круги. Над нами то и дело пролетали одинокие стремительные утки, все время торопящиеся куда-то. Совсем недалеко в прибрежной осоке надсадно скрипел коростель.

Волков, отогнув высокие бродни, прошел по воде к небольшому низенькому катеру, на корме которого лежал мокрый невод. К нему тут же подошли два рыбака. Они стащили конец невода на берег, а бригадир на катере поплыл на середину реки. Невод, стуча по воде белыми пластмассовыми поплавками, скользил с кормы в воду. Растянув его на всю длину, катер на малом ходу направился вдоль берега. Два рыбака, держась за конец невода, пошли вдоль кромки воды за ним. Через несколько шагов один из них запнулся и упал. Я увидел, что у другого не хватает сил удержать невод и кинулся на помощь. Рыбак даже не посмотрел на меня. Сделав пару шагов, упал и он. Теперь на помощь мне пришел Левицкий. Только сейчас мы поняли, что оба рыбака в стельку пьяны.

Минут двадцать, совершенно выбившись из сил, мы с Левицким тащили конец невода по берегу. Волкову было легче, за него это делал катер. Наконец и он подплыл к берегу и мы стали выбирать из воды нашу неподъемную снасть. Улов оказался очень большим. Мы вытащили десятка три крупных язей, почти столько же щук, несметное количество подъязков, окуней и прочей мелочи. Среди улова было с десяток стерлядок и две небольших нельмы.

- Берите все это себе и езжайте домой, - предложил Волков.

- Мы приехали не за этим, - сказал я, - а затем, чтобы поговорить о вас, о вашей работе и написать об этом в газете.

- О чем вы с ними поговорите? - с горечью сказал бригадир. - Они же все пьяные, - он кивнул на все еще лежавших на берегу рыбаков и перевел взгляд на тех, что сидели у палатки. - Часа два назад к нам приставал катер нефтяников и мужики обменяли улов на водку. Раньше этого не было, а сейчас каждый день пристают по несколько катеров.

- Ну, а вы бы не меняли.

- Как тут не сменяешь, - бригадир покачал головой. - Один раз откажешь, другой, на третий не выдержишь. Ну, а кроме всего прочего, надо со всеми иметь хорошие отношения. Сегодня мы их выручили, завтра они нас. Без этого на Севере нельзя. Я сейчас поплыву домой, если хотите, заберу и вас.

Мы с Левицким поняли, что поездка оказалась напрасной. Выдавать пьяных рыбаков за героев Севера не повернется душа, а рассказывать правду не хотелось. Положения этим не исправишь, а обиду людям нанесешь на всю жизнь. Волков сложил в мешок самую крупную рыбу, затащил ее на палубу катера и мы поплыли назад в Александровское. Репортажа для газеты о коренных жителях Севера не получилось. Но из любой поездки газетчик все равно что-нибудь приобретет для себя. У меня с Волковым установились хорошие отношения, на следующий год я несколько раз приезжал к нему, а потом написал о нем очерк. К сожалению, жизнь бригадира закончилась трагически. Возвращаясь с весенней охоты, он рискнул переплыть на своей небольшой лодке Обь во время сильного шторма, перевернулся и утонул. Лодку прибило к берегу, а Волкова не нашли. Его похоронила Обь. Такие случаи на Севере происходили каждый год.

Левицкий улетел в Томск, а меня вскоре пригласил к себе первый секретарь райкома Матвеев.

- У меня все время болит голова о работе для твоей жены, - сказал он. - Что, если ее сделать начальником районной «Союзпечати»? У нас освободилась эта должность.

Мне почему-то казалось, что работа «Союзпечати» связана только с подпиской на газеты и журналы. Освоить это грамотному человеку не так-то сложно. Но на всякий случай я сказал Матвееву, что надо посоветоваться с женой.

- Советуйся, только побыстрее, - ответил он.

Жена встретила новость без особой радости. Мне показалось, что она даже немного растерялась.

- Ну какой из меня начальник «Союзпечати», - сказала она, - когда я представления не имею об этой работе?

- Я тебе помогу. Буду писать за тебя статьи о подписке на периодическую печать в районную газету.

Жена с жалостью посмотрела на меня:

- Знаю я, какой ты помощник. Один раз напишешь, а потом за все придется отдуваться самой.

После института жена работала технологом в отделе главного металлурга Барнаульского котельного завода. Она хорошо знала литейное производство и не имела ни малейшего представления о том, как распространяются среди населения газеты и журналы. Но в то время мы были молоды, а для молодости ничего невозможного не существует. Поскольку никакой другой работы в поселке не было, она согласилась на ту, какую предлагали.

- Ну вот и хорошо, - произнес Матвеев, когда я сказал ему о согласии жены. - В «Союзпечати» у нас такая рутина, что без свежего человека там не обойтись. Нам надо наладить снабжение газетами и журналами не только жителей Стрежевого, но и строителей нефтепровода. Они уже начали завозить для него трубы на баржах.

И я сразу понял, в какой хомут сунула голову моя жена.

5

Летом 1968 года в Стрежевом состоялся партийно-хозяйственный актив, который проводил Егор Кузьмич Лигачев. Такие активы проходили регулярно, на каждом из них подводился итог работы за какой-то период и намечались конкретные задачи на будущее. Лигачев, как всегда, побывал на нефтяном промысле и стройках города, поговорил со многими людьми, посетил ведущие организации. У него было незыблемое правило самому разбираться во всех проблемах. Выход же из них он искал совместно с руководителями стрежевских организаций.

Совещание было вызвано тем, что в 1968 году на Советском месторождении заканчивалась сезонная добыча нефти. Весной 1969 года предстояло пустить нефтепровод Александровское-Нижневартовск, по которому томская нефть могла перекачиваться на перерабатывающие заводы независимо от времени года. До сих пор ее возили из Стрежевого до новосибирского поселка Красный Яр в нефтеналивных баржах. Эти баржи толкали широкие и низенькие колесные буксиры, похожие на первые пароходы, появившиеся в России еще в XIX веке. Мы с Колей Стригунковым прозвали их пароходами Фултона. Ведь именно Фултон сконструировал первый пароход.

Лигачев, не любивший заниматься мелочами (он отдавал их своим подчиненным, но при этом постоянно контролировал выполнение каждого вопроса), начал партийно-хозяйственный актив сразу с постановки стратегической задачи:

- Нам, товарищи, в следующем году предстоит увеличить добычу нефти в четыре раза. Это будет ответом трудящихся области на постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР «О мерах по ускоренному развитию нефтедобывающей промышленности в Западной Сибири». Если в нынешнем году томские нефтяники должны добыть четыреста тысяч тонн, то в следующем году добыча составит полтора миллиона тонн. Для этого необходимо не только сдать в эксплуатацию нефтепровод Александровское-Нижневартовск, но и проделать огромную работу на нефтепромысле. Пробурить и обустроить новые скважины, возвести центральный товарный парк, обеспечить и промысел, и город надежным энергоснабжением, создать людям нормальные условия жизни и быта...

Сегодняшняя демократическая пресса, пытающаяся доказать, что все, что делалось в нашем прошлом, было плохим, называет подобные мероприятия коммунистической пропагандой. Я бы очень хотел, чтобы нынешний президент страны обратился к нам с такими словами:

- Уважаемые сограждане! Для того, чтобы мы могли жить лучше и нас стали больше уважать во всем мире, нам нужно в самые короткие сроки построить двадцать крупнейших предприятий, наладить производство новейших самолетов и автомобилей, запустить космический корабль с российским экипажем на Марс, сделать всеобщим и бесплатным высшее образование, поднять на мировой уровень науку и здравоохранение, в пять раз увеличить зарплату и пенсии...

Я уверен, что народ носил бы такого президента на руках.

- А этого не хотел? - слышу я ответ представителей демократической прессы и вижу под носом известную фигуру из трех пальцев...

Тогда же власть, в том числе и с помощью пропаганды, пыталась поднять народ на великие дела. Когда буровик, нефтяник, каменщик видел, что к нему напрямую обращается член Центрального Комитета партии, он невольно чувствовал, что его работа нужна не только ему самому, но и державе. Это очень хорошо понимал Лигачев, поэтому так много времени проводил на Севере.

Нефтепровод и все, что связано с ним, становилось важнейшей стройкой области на ближайшую перспективу. Областная газета должна была освещать ее на своих страницах.

На трассе нефтепровода Александровское-Нижневартовск я впервые побывал осенью. На берегу Оби на специально расчищенной площадке лежали высокие штабеля труб, рокотали трубоукладчики, на сварочном стенде день и ночь трещали ослепительные огни электросварки. Стандартная длина трубы равна двенадцати метрам. Сварщики соединяли три таких трубы в одну плеть. Специальные машины-трубовозы развозили плети по трассе.

Человека, впервые попавшего на подобную стройку, поражал гигантский размах работ.

Прямо от городка строителей в глубь тайги уходила трасса. Она представляла из себя широкую просеку, пробитую в непроходимых дебрях. Столетние кедры и сосны, вывернутые с корнем, лежали по бокам трассы. Там, где деревья не удавалось свалить, их пилили, а пни подрывали. Потом бульдозеры выравнивали полотно трассы.

Стройку вели два треста: «Омскнефтепроводстрой» - этот трест расчищал трассу, рыл траншею, изолировал и укладывал в нее трубу и уфимский трест «Востокнефтепроводмонтаж», который занимался сваркой труб. Каждый коллектив имел свой городок, свою столовую, свою контору. Сварщики и землеройщики (так называли омичей) ревниво соперничали друг с другом. И постоянно имели претензии один к другому.

К нефтепроводчикам я прилетел из Александровского вместе с начальником сварочного участка Александром Дубковым. Мне не терпелось побывать на трассе и я уговорил его сразу же отправиться туда. Он повез меня на машине. Проезд вдоль трассы был с одного ее бока, с другого - лежала сваренная в нитку труба. Дубков все время кивал на нее и говорил:

- Ведь все это можно было уже давно заизолировать и уложить в траншею. А у землеройщиков здесь еще конь не валялся.

От Дубкова я перебрался к землеройщикам. Начальник участка землеройщиков Васин тоже повез меня на трассу. Мы проскочили смонтированную сварщиками трубу, проехали еще с километр до того места, где бульдозеры валили лес, и Васин сказал:

- Ведь можно же было уже и на этом участке проложить трубу. А у сварщиков тут и конь не валялся.

Только после обстоятельного знакомства со стройкой я понял, почему оба начальника так торопили друг друга. Стояли последние дни хорошей осенней погоды, из тундры на томский север уже надвигалась зима и до наступления холодов надо было успеть сделать как можно больше.

К сожалению, основные работы у строителей всегда падали на самые суровые месяцы зимы. Это было связано с тем, что тяжелая техника не могла пройти по тайге до тех пор, пока не промерзнут болота. Но все сухие участки трассы они старались проходить в теплое время года, поэтому и торопили друг друга Дубков и Васин.

Мне понравились ответственность и энтузиазм людей, понравилось, как они работали. Хотя, скажу честно, когда увидел, как бульдозер валит на землю столетний кедр, защемило сердце. Верхушка кедра была усыпана крупными, спелыми шишками и когда нож бульдозера врезался в ствол, они дождем посыпались на землю. Я подобрал одну, отщипнул чешуинку, достал орешек и расщелкнул его. Кедровое зернышко было ароматным и необычайно вкусным. И мне подумалось, что не зря сибиряки зовут кедр кормильцем. Кедровые орехи - основная пища многих лесных зверей и птиц - белок, бурундуков, кедровок, ими питаются медведь и соболь, а у людей они всегда считались и лекарством, и деликатесом. Кедровые орехи излечивают многие болезни, в том числе язву желудка. Но для строителей нефтепровода все деревья были одинаковыми. И реликтовые кедры они валили с таким же спокойствием, как сосны или березы. Это были неизбежные издержки цивилизации, которыми мы расплачиваемся за стремление к благополучию.

Трасса нефтепровода начала свой путь. Стальная нитка трубы уходила от городка строителей за горизонт и это означало, что Томская область становилась стабильным и довольно крупным поставщиком топлива для страны. Я написал репортаж о начале стройки. Из редакции мне сообщили, что газета берет это строительство под контроль. Я понял, что теперь мне придется постоянно бывать на трассе. И при этом не забывать обо всем остальном, что делалось в Стрежевом.

Хороший материал газетчик может сделать только в том случае, если досконально знает то, о чем собрался писать. Мне все время хотелось выяснить, что представляет из себя нефтяное месторождение, как таковое, и как его разрабатывают. В управлении «Томскнефть» был цех научно-исследовательских и производственных работ, созданный для того, чтобы постоянно следить за состоянием нефтеносных пластов. Я несколько раз пытался попасть в него, но все время находились какие-то более срочные дела. В конце концов, предварительно созвонившись, пришел в этот цех. В нем оказалось несколько лабораторий, одной из них заведовала жена Николая Филипповича Мержи, ставшего после отъезда из Стрежевого по болезни Шушунина начальником управления «Томскнефть», Евгения Ивановна. Она посвятила меня во все тонкости контроля за состоянием месторождения.

Большинство месторождений состоит из нескольких нефтеносных пластов, каждый из них имеет свои особенности и свой химический состав нефти. Если в лабораторию принести нефть в бутылке, здесь сразу же определят - из какого пласта она взята. Один раз в год коллектив цеха проводит полный анализ нефти, взятой из каждой скважины месторождения. Кроме того, специалисты цеха на основе измерений давления в скважинах составляют карту изобар. Евгения Ивановна достала такую карту и разложила ее на столе. На ней были проставлены номера скважин и жирной черной линией обведены границы различных величин пластового давления. Имея такую карту, геолог может судить о правильности разработки месторождения, решить - из каких скважин увеличить, а из каких уменьшить добычу нефти.

По карте изобар сотрудники лаборатории составляют карту гидропроводности или, говоря проще, нефтеотдачи пласта. Чем выше гидропроводность, тем больше нефти можно извлечь из залежи.

Сейчас большинство замеров на скважинах (а их на месторождении сотни) делает автоматика. В то время все делали люди. Слушая Евгению Ивановну, я вспомнил оператора нефтепромысла Ивана Коваленко, с которым встречался несколько дней назад на его рабочем месте. Он приехал на Север с Кубани, у него был неторопливый южнорусский говор и мягкое произношение буквы «г».

- Если бы я рассказал на Кубани то, что произошло со мной три дня назад, мне бы никто не поверил, - засмеявшись, сказал Коваленко.

Он повернулся к окну вагончика, в котором мы сидели, и посмотрел на простирающуюся за ним пойму Оби. Полая вода уже давно ушла с нее и теперь пойма походила на бесконечное зеленое море. Холодный ветер перебирал невидимыми руками высокую траву. Переливаясь, она походила на крупную морскую зыбь. Там, где пойму пересекала протока, росли высокие кусты тальника. Коваленко поднял руку, показывая на кусты, и сказал:

- Вон там я впервые увидел лосиху.

На Кубани лоси не живут, поэтому встреча с самым крупным сибирским зверем ошеломила его. Они почти столкнулись, когда лосиха, ломая ветки, выскочила из тальника. На какой-то миг оба замерли от неожиданности. Темные, словно сливы, глаза зверя смотрели настороженно, раздувшиеся ноздри нервно вздрагивали. Она была готова сорваться с места, но сдержалась и, немного наклонив голову, спокойно пошла, раздвигая грудью высокую траву.

Коваленко долго смотрел ей вслед, потрясенный и счастливый оттого, что пришлось встретиться с чудом. А лосиха неторопливо шла, оставляя за собой широкую полосу примятой травы. Коваленко вздохнул и зашагал к берегу. Когда он оглянулся еще раз, лосихи уже не было.

Через несколько дней примятая трава поднялась, а дождик размыл ясные, словно гипсовые слепки, отпечатки следов. Коваленко уже начал сомневаться, видел ли он этого красивого, высокого зверя или он только приснился, но судьба приготовила ему вторую встречу.

...Критические ситуации на промысле всегда возникают в самое неожиданное время. Так было и в тот день. Холодный северный ветер рвал низкие облака. Вода в реке из темно-синей превратилась в свинцово-серую. На волнах, словно тонущие кораблики, качались первые опавшие листья. Коваленко смотрел на них из окна и наслаждался теплом вагончика. Он только что передал по рации очередную сводку и собирался с мыслями. Ему нужно было перебраться через протоку на пятую групповую установку скважин и помочь оператору, принятому на промысел два дня назад. Парень еще не представлял толком своей работы и Коваленко должен был провести его по всем скважинам, показать что и как делать. Он еще раз выглянул в окно. Ветер стучался в стену, стоявшая недалеко ветла, сгибаясь под его напором, скрипела и даже здесь, в вагончике, слышался этот скрип. Коваленко натянул тяжелые резиновые сапоги и поднялся с табуретки. И в это время раздался телефонный звонок. Звонили с промысла.

- На нефтесборном коллекторе авария, - прокричали ему в трубку. - Немедленно перекрывай скважины.

Когда Коваленко пришел на свою групповую установку, нефть уже шла через предохранительные клапаны. Черная густая жидкость подбиралась к газовому факелу. Еще немного и она вспыхнет. Коваленко даже не стал представлять, что будет потом. Бегом бросился к первой скважине. Лихорадочными движениями закручивал задвижку, а сам смотрел в сторону вытекшей нефти. Потом побежал ко второй скважине.

Он не знал, сколько времени прошло с тех пор, как ему сообщили об аварии, не знал, за сколько минут перекрыл все высокодебитные скважины. Ему казалось, что уже наступает вечер. Оглянулся на факел. Он горел ровным желтым пламенем. Понял, что нефть не дошла до него и вместе с облегчением ощутил огромную усталость.

Ветер прижимал облака к самой земле. Коваленко взглянул на реку и вдруг вспомнил о новом операторе. Скважины, подающие нефть на пятую групповую установку, еще работали. Их надо было тоже перекрывать.

На берегу он нашел самодельную брезентовую лодку, брошенную кем-то из рыбаков. Сел в нее, проверяя надежность, попробовал проплыть вдоль берега, потом повернул на противоположную сторону.

Волна захлестнула лодку на самой середине реки. Сначала осела корма, а затем вся она, даже не покачнувшись, ушла на дно. Коваленко не успел сообразить в чем дело. Волна накрыла его с головой. Руками он греб наверх, а ногами попробовал снять набравшие воду тяжелые резиновые сапоги. Левый сапог соскользнул легко, но правый не поддавался. «Не сниму его - не доплыву до берега», - мелькнула в голове страшная мысль. Вынырнув на поверхность, набрал побольше воздуха и стал стягивать сапог руками. Тот, наконец, соскользнул. Коваленко поплыл саженками, высоко выбрасывая вверх руки. И тут же несколько раз хлебнул воды, стал задыхаться. Намокшая, тяжелая одежда мешала плыть, сковывала движения. Он никак не мог выгрести к берегу, его несло вдоль него течением.

И вдруг Коваленко увидел лосиху. Она стояла по грудь в воде и смотрела на него. Затем, повернувшись, зашагала к берегу и скрылась в чаще, словно показывая, куда нужно плыть. Он изо всех сил замахал руками и вскоре почувствовал, как ноги коснулись дна.

На берег вышел шатаясь, но одежду выжимать не стал, выбросил только намокшие папиросы и спички. Босиком подошел к первой скважине, перекрыл ее. Потом перекрыл остальные. Когда подходил к вагончику оператора, его била дрожь. Оператор удивился, увидев Коваленко мокрого и разутого. Коваленко расстегнул куртку, сел на табуретку и начал рассказывать, что произошло. Оператор затопил печку, помог высушить одежду, напоил горячим чаем. А на следующий день Коваленко повел его знакомить с работой.

Коваленко рассказывал это спокойно, словно такое случается с ним каждый день.

Но я уже знал, что представляет из себя работа операторов нефтяного промысла. В начале лета мне пришлось ехать с начальником участка на обской остров, где строилась дожимная насосная станция и где находились самые высокодебитные скважины, дающие по пятьсот тонн нефти в сутки. Погода была настолько ветреной, что волна захлестывала лодку и, когда мы поднимались на гребне, винт работал вхолостую. Кругом, насколько хватало глаз, расстилалась вода. Остров тоже был затоплен. Но, перебравшись на него, мы попали под защиту деревьев, здесь было довольно тихо и лодка пошла, петляя между стволами. И вдруг мы увидели плывущий навстречу самодельный челнок. В нем сидели два человека. Когда поравнялись с ними, начальник участка узнал в них своих операторов. Они возвращались на базу после осмотра скважин.

Вот таким образом к начальнику лаборатории Евгении Ивановне Мерже попадали необходимые данные со скважин, на основе которых она составляла карту эксплуатации месторождения. Я не стал рассказывать ей о Коваленко потому, что она сама могла привести немало подобных случаев. В то время промысел нельзя было обслуживать по-другому. Создавая нефтяную промышленность Западной Сибири люди нередко рисковали жизнью. Я знал не один случай гибели рабочих. Один оператор утонул в кабине ушедшей под воду машины на моих глазах.

Между тем, главная стройка года - нефтепровод Александровское-Нижневартовск километр за километром пробивался от месторождения сквозь тайгу к своей конечной точке. Основные работы, как всегда, выпали на зимние месяцы. Зима в тот год выдалась такой, какой мне не приходилось переживать ни разу в жизни. Из всех материалов, написанных в то время в газету, до сих пор помню репортаж, который назывался «На трассе - минус 48».

Северные морозы страшны не тем, что обжигают лицо и руки, а тем, что обжигают легкие. Поэтому дышать приходится только носом, отчего на краях ноздрей возникают ледяные сосульки. Воздуха не хватает, и человеку все время хочется глотнуть его открытым ртом. Но каждый знает, что всего одного глотка хватит на то, чтобы обморозить трахею. В таких условиях даже стоять на улице и то страшно. Что уж говорить о работе?

Когда я подлетал к городку строителей, над тайгой стояла похожая на туман белесая дымка. Маленькое, съежившееся от холода солнце едва пробивало ее. Но стоило даже жиденькому солнечному лучу погрузиться в этот туман, как он сразу вспыхивал и распадался на мельчайшие искрящиеся хрусталики. Дымка состояла из застывших микроскопических капелек влаги, оказавшихся в воздухе.

На сварочном стенде работали люди. Их шапки, брови и ресницы были покрыты мохнатым куржаком. Я остановился, наблюдая за их действиями. Две трубы, плотно сомкнутые друг с другом, медленно вращались по часовой стрелке, на их стыке потрескивал сварочный полуавтомат на маленьких колесиках. Пламени сварки не было видно, она проходила под слоем флюса. Знакомый мне по прежним приездам на трассу сварщик Александр Мелков держал руки на колесиках агрегата и прислушивался к его звуку. Увидев меня, кивнул головой.

Мелков еще в первый мой приезд рассказывал, почему сварщик должен держать руки на колесиках полуавтомата. Поскольку сварка идет под флюсом, шва не видно. Чтобы не допустить брака, сварщик должен по звуку определять работу аппарата. Для этого у него должен быть особый слух, почти такой же, как у акустика на подводной лодке. Его предшественник, очень хороший сварщик, вынужден был перейти со стенда на трассу только потому, что недослышал. Это приводило к тому, что аппарат нередко прожигал трубу насквозь. На трассе, где применяется только ручная сварка, у него этого не было. А руки Мелков держит на колесиках сварочного полуавтомата для того, чтобы ощущать скорость вращения трубы. Она тоже должна быть определенной, иначе может случиться брак. А что такое брак на трубе нефтепровода, никому объяснять не надо.

Закончив варить один стык, Мелков перешел к другому и тут же, подняв руки, кинулся на стропальщика, который подавал трубы на стенд. На краю одной трубы оказалась вмятина. Она могла возникнуть еще в то время, когда трубы грузили в вагоны на заводе. Или когда их перегружали из вагонов на баржи перед тем, как везти на Север. Труба весит несколько тонн, достаточно ей на весу задеть краем о другую трубу и вмятина обеспечена. Но на тех трубах, которые подаются на стенд, никаких вмятин быть не должно. Стропальщик решил выправить ее кувалдой. В удар он вложил всю свою недюжинную силу. Я наблюдал эту сцену и был просто ошарашен.

От удара кувалдой вместе с вмятиной от стальной трубы, звякнув, отвалился огромный кусок. Словно стропальщик имел дело не со сталью, а с фарфоровой чашкой. Еще в институте, изучая курс сопротивления материалов, я знал, что при очень низких температурах металл становится хрупким. Но одно дело знать это теоретически и совсем другое увидеть собственными глазами. Мелков просто задыхался от гнева.

- Ты что, не знаешь, что кувалдой трубы на морозе выправлять нельзя? - кричал он на стропальщика. - Ты почему не отложил ее в сторону? Потом бы отогрели автогеном и выправили.

Стропальщик, понурив голову, молчал. Я понял, что на трассе он недавно и при температуре минус сорок восемь работать ему довелось впервые. Мелков, как хороший хозяин, не стал откладывать покалеченную трубу в сторону. Он включил газовый резак и тут же на стенде обрезал выбитый край.

Вечером, когда мы сидели в теплом вагончике, Мелков рассказал, что ему приходилось работать и при более лютых морозах. Еще перед тем как приехать на эту трассу, он прокладывал газопровод Тахтамуз-Якутск. Морозы там стояли под шестьдесят.

- Веришь - нет, ноги в унтах не выдерживали, - говорил он. - Кто-то придумал сшить на них войлочные чулки. В такой обувке и работали.

- А не надоело мотаться по трассам? - спросил я. - Ведь от этого и семье, наверное, нелегко?

- Я уже однажды завязывал, - усмехнувшись, сказал Мелков. - Устроился сварщиком на нефтебазу в поселке Красный Яр под Новосибирском. Квартиру получил, а, понимаешь, для душевного равновесия чего-то все время не хватало. Приду с работы и слоняюсь по квартире из угла в угол. И вот однажды выхожу из дома и вижу у подъезда машину, за рулем которой шофер моего бывшего начальника. Веришь - нет, обрадовался, как своему самому близкому родственнику. Думаю, расскажет, где они сейчас работают и что делают. А шофер говорит: меня за тобой начальник послал. Хочет поговорить с тобой. Оказывается, надо было строить нефтепровод Ухта-Торжок. А сварщиков для этого в тресте не хватало. Через неделю я уже был на трассе.

Я слушал Александра Мелкова и думал: не деньги и не романтика заставляют людей ехать в дремучую глухомань и работать в нечеловеческих условиях. Главное, наверное, - это чувство причастности к большому делу. Здесь невольно и сам вырастаешь в собственных глазах до значительной величины. Потому что чувствуешь - твоя работа нужна всей стране, без нее великой стройке не состояться. Это чувство причастности невероятно сплачивало и дисциплинировало людей. Здесь все жили одной семьей, делили поровну общие радости и заботы.

Перед тем, как лечь спать, я вышел из вагончика. Мороз усилился, вокруг бледной, голубоватой луны, поднявшейся над молчаливой тайгой, возник золотистый нимб. Мне говорили, что такое случается, когда температура опускается ниже пятидесяти. Два дня назад все газеты сообщили, что американцы запустили космический корабль «Аполлон» с тремя космонавтами на борту, который должен облететь Луну и вернуться на Землю. Я смотрел на небо и думал, что там, в черном космосе, еще холоднее, чем здесь, на Земле, но стремление человека к познанию и утверждению самого себя неостановимо. Строительство нефтепровода Александровское-Нижневартовск мне казалось таким же подвигом, как освоение космоса. Мы, русские, первыми проложили дорогу к звездам, теперь прокладываем ничуть не менее трудные земные трассы.

Утром я улетел в Александровское. Надо было писать репортаж и передавать его в газету. Дома меня встретил сын, учившийся во втором классе. Он сидел за столом и ел пшенную кашу.

- А мама где? - спросил я, удивившись тому, что жена не пришла на обед.

- А она еще утром улетела к нефтепроводчикам, - ответил сын. - Они почему-то не получают газеты. Полетела проверять.

Сейчас в это никто не поверит, но в те времена власть считала информирование людей о текущих событиях в стране и мире важнейшим делом. Как только начали строить нефтепровод, бюро райкома партии обсудило вопросы, связанные с обслуживанием строителей. Было предусмотрено все, в том числе и своевременное снабжение их свежими периодическими изданиями. Кто-то из нефтепроводчиков пожаловался, что они получают газеты с большим опозданием. Из райкома тут же последовало распоряжение жене, заведовавшей районной «Союзпечатью», чтобы она лично разобралась во всем. И жена, несмотря на пятидесятиградусный мороз, отправилась на трассу. Я изнервничался, ожидая ее. Она явилась к вечеру, замерзшая, но, слава Богу, не обмороженная. А сын тем временем рассказывал:

- Мама уехала, я натаскал дров, затопил печку и сварил кашу.

- Она что, ничего поесть тебе не оставила? - спросил я.

- Почему не оставила? Оставила. Но я захотел каши. Попробуй, очень вкусная, - сын подвинул мне свою тарелку и протянул чистую ложку.

Я попробовал кашу и похвалил мальчика. Каша действительно оказалась вкусной. Удивительным было то, что на деревенской печке без чьей-либо помощи ее сварил девятилетний ребенок. По всей видимости там, где люди жили большими заботами, дети очень быстро становились самостоятельными.

Нефтепровод Александровское-Нижневартовск был лишь последней ниткой огромного технологического комплекса по добыче нефти на севере Томской области. Для того, чтобы заполнить его топливом, нужно было пробурить десятки скважин, построить центральный товарный парк, куда должна стекаться вся нефть с промысла, возвести мощнейшую насосную станцию. Все строительство вел трест «Томскгазстрой» и его подрядные организации.

С управляющим трестом Геннадием Федоровичем Муравьевым у меня сразу сложились дружеские отношения. Если он уезжал на какой-нибудь объект, а я в это время оказывался в Стрежевом, всегда приглашал меня с собой. В начале января в самые лютые морозы я побывал вместе с ним на центральном товарном парке. Я никогда не видел подобные объекты и поэтому не имел представления, как они выглядят. Огромная площадка походила на поле битвы. Всюду горели костры, которыми рабочие оттаивали землю. Самосвалы подвозили песок и гравий, бульдозер разравнивал их, делая площадку под основание резервуаров. Сами резервуары, свернутые в огромные рулоны, лежали тут же. Их было четыре, емкость каждого составляла пять тысяч кубометров. Недалеко от основания под первый резервуар стояло выложенное из кирпича здание. Кивнув на него, Муравьев сказал:

- Насосная станция. Сердце всего товарного парка, - и, помолчав немного, добавил: - Первая в моей жизни.

Мы подошли к ней, но кроме стен там ничего не было. Как я потом узнал, на центральный товарный парк не было даже документации. Его проектировали в Москве и документация поступала по частям на те объекты, которые уже начинали возводиться. За ней постоянно летал в столицу начальник технического отдела треста Анатолий Чернов. Листы синьки, еще вчера вышедшие из-под копировального станка, люди раскладывали на коленях на обжигающем морозе и сверяли по ним очертания будущих объектов.

В очередной раз, приехав к Муравьеву, я столкнулся с ним на крыльце треста. Он шел к своей машине, держа под мышкой спальный мешок.

- Садись, - сказал он мне, заталкивая мешок в машину.

- А это еще зачем? - кивнул я на спальник.

- Надо сдавать центральный товарный парк, а мы зашиваемся. Буду жить там, пока не сдадим.

Когда мы приехали на товарный парк, Муравьев расстелил спальный мешок в вагончике, в котором располагалась контора строительного участка, показывая тем самым всему коллективу, что не уйдет отсюда, пока не будет закончена стройка. Он безвылазно прожил там две недели. Товарный парк сдали 22 апреля. Это было большим событием для всей области. Прежде всего потому, что на Советском месторождении начиналась круглогодичная добыча нефти. На торжество прилетел второй секретарь Томского обкома партии Г.Н.Судобин, первый секретарь Александровского райкома М.А.Матвеев, здесь же собрались все, кто непосредственно участвовал в этой стройке. Задвижку нефтепровода открыл начальник нефтегазодобывающего управления

«Томскнефть» Николай Филиппович Мержа.

Спустя несколько дней, в Стрежевой пришла телеграмма министра газовой промышленности СССР Кортунова. В ней сообщалось, что по итогам первого квартала трест «Томскгазстрой» третий раз подряд завоевал первенство и переходящее Красное знамя в соревновании строительных трестов министерства. Министр поздравлял коллектив с большим успехом. Это было ра-достное событие для всех строителей. Томская область начала счет добытой нефти на миллионы. В 1969 году ее было отправлено на перерабатывающие заводы страны полтора миллиона тонн.

Между тем, на Советском месторождении бурилось все больше скважин, приближалось время, когда оно должно было выйти на проектную мощность. Нефтяники уже начали планировать выход на соседние месторождения - Северное и Вахское. Стремительно набирал мощности нефтяной гигант Западной Сибири - Самотлор, расположенный всего в нескольких десятках километров севернее Советского. Стране требовался новый мощный трубопровод, который бы позволил резко увеличить транспорт сибирской нефти. Она была нужна не только для обеспечения топливом промышленности, но и для экспортных поставок. Мировой спрос на нефть постоянно рос, она давала хорошие валютные поступления.

Ровно через год после пуска нефтепровода Александровское-Нижневартовск началось строительство новой магистрали Александровское-Анжеро-Судженск. Этот крупнейший по тем временам нефтепровод пролегал через всю Томскую область с севера на юг. На своем пути он дважды пересекал Обь и несметное количество таежных рек и речек.

В Александровском выгрузилось прибывшее со своей техникой по Оби на баржах управление подводно-технических работ. По техническим условиям нефтепровод, пересекающий реку, должен быть уложен на ее дне в траншею. Подводники наметили трассу перехода, обследовали дно Оби и с помощью земснарядов начали прокладывать траншею. Намытый грунт со дна реки в виде черной жижи через огромную трубу выливался на берег. И к своему ужасу строители увидели, что вместе с этой жижей на песчаный откос летят гигантские черные кости. Все собрались вокруг них и стали гадать, кому бы они могли принадлежать. К определенному выводу не пришли, но сошлись на одном - это кости доисторических животных.

О находке строителей узнал секретарь райкома партии Николай Нестеренко. Это был весьма неординарный человек. Закончив геологоразведочный факультет Томского политехнического института, он попал на комсомольскую работу и вскоре стал одним из секретарей обкома комсомола. В хрущевские времена, когда из городов в села стали переселять людей, имеющих сельскохозяйственное образование, Нестеренко остригся наголо, купил кирзовые сапоги и в таком виде пришел в обком партии проситься на работу в село. Его направили в один из районов председателем колхоза. Но поднять отстающее хозяйство энергичному комсомольскому работнику оказалось не по силам, и обком партии, убрав его с председателей, сделал редактором районной газеты. Я познакомился с Нестеренко в Александровском, когда он, еще до перехода в райком, был секретарем парткома нефтеразведочной экспедиции. Мы подружились на почве общей любви к литературе. Нестеренко был начитанным человеком, знал творчество многих современных писателей и у нас было немало общих тем для разговора. Наша дружба продолжилась и после того, как он перешел на работу в райком и стал заведовать там вопросами идеологии.

Узнав о том, что подводники нашли какие-то кости, Нестеренко тут же отправился на обской берег. Находки удивили его своим размером и цветом. Они были черными и блестели на солнце, как антрацит. Ничего подобного во всем Александровском районе никогда не находили за всю его историю. Нестеренко попросил подводников помочь ему погрузить в машину две самые большие кости. Он привез их в райцентр и разгрузил в палисаднике перед зданием райкома партии. Кости стали как бы визитной карточкой района, подчеркивая связь настоящего с древнейшим прошлым.

Вскоре после этого в Александровское прилетел из Москвы фотокорреспондент «Огонька» Дмитрий Бальтерманц. Увидев доисторические кости, он просто обомлел от восторга. В это время с обеда в райком возвращался Нестеренко. Обедал он дома и на работу его всегда провожала собака - симпатичный и добродушный черный ирландский сеттер, с которым Нестеренко ездил на охоту.

В голове фотокорреспондента сразу же возникла идея ошеломляющего кадра. Ему захотелось снять собаку, обнюхивающую доисторические кости. Нестеренко против этого не возражал, но пес наотрез отказывался участвовать в инсценировке. Он никак не хотел нюхать кости, с отвращением отворачиваясь от них. Пришлось купить кусок колбасы, засунуть под кость и заставить собаку достать ее оттуда. Снимок действительно получился потрясающим, я видел его потом в журнале «Огонек». Кость по размеру была намного больше собаки. Все сошлись на том, что она принадлежала мамонту. Через некоторое время этому предположению нашлось подтверждение. Подводники вымыли со дна Оби огромный бивень.

В середине лета на трассу нового нефтепровода прилетел Лигачев. Положение дел на стройке было намечено обсудить на бюро обкома и Лигачев хотел своими глазами увидеть, что здесь происходит. Я, как всегда, встречал его вместе с первым секретарем райкома партии М.А.Матвеевым на аэродроме. Вместе с Лигачевым прилетел хорошо знакомый мне корреспондент «Известий» по Томской области Евгений Вострухов. Он был выходцем из «Красного знамени», но до «Известий» несколько лет поработал корреспондентом «Экономической газеты» по Томской и Новосибирской областям. Корреспондентом «Экономической газеты» его сделал Лигачев. Будучи на одном из пленумов ЦК в Москве, он, встретив главного редактора, стал уговаривать его открыть корреспондентский пункт в Томске. На что главный редактор «Экономической газеты» заметил:

- Я бы открыл, но где взять корреспондента?

- Об этом не беспокойтесь, - заверил Лигачев. - Талантливых журналистов у нас много.

Так Вострухов из заведующего отделом промышленности «Красного знамени» стал собкором центральной газеты. Лигачев хорошо знал своих людей и поэтому никогда не ошибался в назначенцах. Евгений Вострухов был хорошим корреспондентом и прекрасным человеком. Из «Экономической газеты» он перешел в более престижные «Известия». После Томска он представлял «Известия» в Риге, а потом почти десять лет был корреспондентом этой газеты в Югославии. К сожалению, возвращаться из Белграда ему пришлось не в Советский Союз, а в иностранное государство - Латвию. Потому что квартира у него была только в Риге. Но к этому Лигачев не имел никакого отношения. В то время он сам перебивался с хлеба на воду...

Поздоровавшись со встречавшими, Егор Кузьмич посмотрел на меня и сказал:

- Корреспондента «Красного знамени» тоже возьмем с собой.

Мы сели в вертолет МИ-8 и полетели вдоль трассы нефтепровода от Стрежевого до Томска. Несколько раз садились в местах дислокации строителей. Лигачев подробно расспрашивал их о положении дел на трассе, энергично шагал вдоль трубопровода, рассматривая качество изоляции и укладки в траншею. Делал замечания, но никогда ничего не заносил в блокнот. У него была удивительно цепкая память. Он до мельчайших подробностей помнил и то, что увидел сам, и то, о чем ему говорили люди.

Полет был долгим, со всеми остановками он занял целый день. Обед был запланирован в Каргаске, где вертолету предстояла дополнительная заправка. На аэродроме нас встречал первый секретарь Каргасокского райкома партии Соколов. Не знаю почему, но у него оказалась только одна машина «ГАЗ-69». Чтобы перевезти нас всех в столовую, ей пришлось сделать три рейса.

День стоял удивительно жаркий, что на Севере бывает очень редко. Мы с Воструховым, как, впрочем, и все остальные, обливались потом. Но когда переступили порог столовой, не поверили своим глазам. На стойке буфета стояли запотевшие бутылки пива. Где их взял Соколов и как смог доставить сюда, оказалось загадкой. За все время жизни в Александровском я ни в нем, ни у нефтяников в Стрежевом ни разу не видел пива. Это сейчас его хоть залейся в любом поселке. А тогда даже в городах пиво можно было выпить далеко не всегда, хотя, как показывает сегодняшняя жизнь, никаких проблем в производстве доброкачественного пива в стране не было.

Но поступок Соколова был из ряда вон выходящим не только поэтому. Все знали, что Егор Кузьмич никогда не употреблял никаких спиртных напитков. Он не был пуританином, любил общаться с интересными людьми, в том числе с артистами и писателями. Знал, что они нередко устраивают застолья и ни разу публично не осудил их за это. Но сам не притрагивался к вину. Несколько лет спустя, когда он уже стал членом Политбюро и, по сути дела, вторым человеком в государстве, мне довелось ужинать вместе с ним в компании очень больших людей. Все они пили вино, на столе стояло прекрасное пиво. Лигачев, непринужденно ведя разговор и обмениваясь шутками, пил только минеральную воду.

Тогда же, в Каргаске, все замерли, глядя на бутылки пива.

С нескрываемым напряжением ждали, что скажет Лигачев.

И, главное, не устроит ли он публичную выволочку первому секретарю райкома партии?

Егор Кузьмич, молча скользнув взглядом по стойке с пивом, прошел к накрытому столу, на котором стояли тарелки с окрошкой, и начал хлебать. Решение пить или не пить пиво оставил на усмотрение каждого. Никто к пиву, конечно, не притронулся. Все боялись осуждения первого секретаря. Смелыми оказались только мы с Воструховым. Неторопливо подошли к стойке, взяли по бутылке и вернулись за свой стол. Лигачев даже не посмотрел на нас. Понимал, что если никто не выпьет хотя бы бутылку пива, Соколов окажется в очень неудобном положении. Мы это тоже понимали, и отчасти наш поступок был продиктован именно этим. Но когда мы вернулись к вертолету, Егор Кузьмич все же не выдержал. Глядя на нас с Воструховым, он сказал, обращаясь к тем, кто стоял около него:

- Я уверен, товарищи, придет такое время, когда люди будут бороться с курением так же, как с алкоголизмом.

Все повернулись к нам, но мы, не обращая ни на кого внимания, поднялись в вертолет и уселись на свои места. Никакой вины за собой мы не чувствовали и никакой кары за свой поступок не понесли.

Дальше была еще одна интересная остановка.

Миновав районный центр Парабель, вертолет вдруг начал снижаться и сел на обском острове около стада телят. Вместе с животноводами здесь оказалось и районное начальство, в том числе симпатичная женщина - главный зоотехник Парабельского совхоза. Как я понял, остановка была запланирована. По распоряжению Лигачева в Парабельский район завезли племенной молодняк высокопродуктивного молочного скота черно-пестрой породы. Егор Кузьмич решил посмотреть - как выполняется распоряжение и в каком состоянии находится молодняк. Телята стояли плотной кучкой. Лигачев показал рукой на самого крупного из них, возвышающего голову над остальными, и спросил:

- Сколько весит этот бычок?

- Это не бычок, - ответила зоотехник. - Это телочка.

- Да не этот, а тот, - желая выручить областное начальство, показал на другого теленка председатель райисполкома.

- И это телочка, - снова ответила зоотехник.

Все засмеялись.

- Она их в лицо знает, - сказал Лигачев. - А нам с тобой, чтобы определить, где бычок, а где телочка надо заходить с другой стороны.

Телята ему понравились. Все они выглядели энергичными и упитанными.

- Они что, здесь до самой осени будут? - спросил Лигачев, оглядывая остров.

- Конечно, - ответила зоотехник. - Здесь им одно удовольствие. Никто не тревожит, травы вдосталь.

Слушая ее, я вспомнил рассказ Матвеева о том, как несколько лет назад он ездил в Нижневартовск изучать опыт вольного выращивания свиней. Хотел применить его у себя в Александровском районе. Со свининой на Севере было плохо. Без зерна поросят не вырастишь, а своих посевов здесь нет. И вот он услышал, что нижневартовцы привезли каких-то особых поросят, выпустили их на обской остров и они у них довольно прилично растут исключительно за счет подножного корма. При этом ни-кто за поросятами не следит, они бегают по острову, как когда-то бегали их предки.

На остров его повез председатель Нижневартовского райисполкома. Матвеев хорошо знал Север. Знал, что в каждом доме сельского жителя имеется собака, а в жилах каждой здешней собаки течет кровь охотника. Они не только поросенка, овечку по улице не пропустят, обязательно задерут. А от поросенка и визга не останется. Поэтому спросил у председателя райисполкома: не шалят ли на острове местные собаки. Председатель райисполкома с удивлением посмотрел на него и сказал:

- Опыт показывает, что собака свинью догнать не может.

Матвеев улыбнулся и поехал назад. Хотя островов на Оби было много, такой опыт выращивания свиней Александровскому району не требовался. Если уж охотничья собака не может догнать поросенка, нетрудно вообразить, что он из себя представляет...

К вечеру мы вместе с Лигачевым добрались до Томска, а на следующий день в десять утра состоялся пленум обкома партии, на котором обсуждался вопрос «О мерах по ускоренному вводу в эксплуатацию нефтепровода Александровское-Анжеро-Судженск». На пленум прилетели нефтяники и руководители строительных организаций Стрежевого, заместитель министра строительства предприятий нефтяной и газовой промышленности, представители Госплана и других союзных организаций. Я впервые участвовал в таком мероприятии и чувствовал себя несколько стесненно. Подбодрил Александр Николаевич Новоселов, мой непосредственный шеф, бывший членом бюро обкома. Перед заседанием он подошел ко мне, поздоровался и сказал:

- Отчета с пленума писать не надо, мы опубликуем официальное сообщение. Но слушай всех внимательно. Потом что-нибудь обязательно пригодится.

Моя скованность сразу прошла и я наконец-то понял, зачем Лигачев пригласил на пленум обкома партии собственного корреспондента областной газеты. Он это сделал для расширения его кругозора. Для того, чтобы корреспондент, освещая великую стройку, мог мыслить ее масштабами. Для меня это была большая школа и я на всю жизнь остался благодарен Егору Кузьмичу за его уроки.

6

Жизнь на Севере во всех отношениях тяжелая и вынести ее в течение нескольких лет без каких-либо развлечений просто невозможно. Для меня такими развлечениями стали рыбалка и охота. К этому еще с детства приучил отец, выросший на берегу озера Чаны, расположенного в Новосибирской области. Озеро славилось тем, что в нем водилось много рыбы, а на берегах и островах гнездилось немало водоплавающей дичи.

Александровское стояло на берегу Оби, прямо за его околицей начиналась тайга. А за Обью на десятки километров простиралась пойма, на которой находились бесчисленные озера и протоки.

У моего соседа Андрея Васильевича Шафранова была деревянная лодка и старенький мотор «Стрела». Андрей Васильевич был человеком известным, он занимал должность режиссера народного театра районного Дома культуры. Когда он ставил какой-нибудь спектакль, это становилось событием. Смотреть его шло все население райцентра. Каждому хотелось увидеть артистов, бывших соседями по улице или работе. На сцене все они выглядели совсем по-другому. Они разыгрывали такие страсти и переживания, что некоторые зрители не могли сдержать слез. Поэтому спектакли проходили при аншлаге и с огромным успехом.

Но Андрей Васильевич был не только хорошим режиссером, но и заядлым охотником. Однажды он сказал мне:

- Что ты все время пишешь о нефтяниках да геологах. Написал бы хоть раз о наших охотниках.

- Я бы написал, - ответил я. - Да на охоту никто не берет.

- Поехали со мной. Если хочешь, я тебе и ружье дам.

Я тут же согласился. Тем более, что ружье у меня было, мне его подарил отец, когда я решил ехать в Александровское. Мы быстро собрались, стаскали вещи в лодку и отправились на охоту. Переплыли Обь, пару километров проплыли по какой-то протоке и остановились, уткнувшись в крутой берег.

Поднявшись на него, я огляделся. Кругом, насколько хватало глаз, расстилалась пойма. В ее глубине блестели зеркала озер. Некоторые из них закрывали густые заросли тальника, росшего по берегам. По тальнику их и определяли. К одному из таких озер мы и направились. Разбили около него палатку, заготовили дров для костра. Над нами то и дело со свистом пролетали утки. Стремительно проносились одинокие чирки, небольшими табунками перелетали с озера на озеро свиязи и черняди. Мне хотелось быстрее начать охоту. Но Андрей Васильевич не торопился. Он обстоятельно набил патронташ патронами, положил в карман куртки длинный и тонкий капроновый шнур, переобул сапоги и только тогда отправился к озеру.

Пойма заросла высокой, почти по самую грудь, осокой. Она шелестела, когда мы продирались сквозь нее, легкий ветерок, опережая нас, волнами пробегал по ней и мне казалось, что мы бредем по бесконечному зеленому морю. Подходя к берегу озера, Андрей Васильевич пригнулся и дал знать рукой, чтобы я сделал то же самое. Я пополз к воде почти на коленях. Внизу чавкала болотная жижа, но я не обращал на нее внимания. Когда подобрался к самому берегу и выглянул из-за осоки, увидел прямо перед собой сразу несколько уток. От азарта меня начала бить мелкая дрожь. Я стал поднимать ружье, чтобы поточнее прицелиться. Но утки увидели меня и взлетели. И тут же раздалось два выстрела. Я увидел, как из табунка вывалилась и упала на воду сначала одна, затем другая утка. Из травы поднялся Андрей Васильевич и грозно спросил:

- А ты чего не стрелял?

- Когда бы я успел? - удивился я. - Мне даже прицелиться не удалось.

- На охоте, сударь, надо быть порасторопнее, - наставительно заметил Андрей Васильевич. - Утка не будет ждать, когда ты наведешь на нее ружье, да еще прицелишься в левый глаз, чтобы не испортить перо.

Он достал из кармана шпагат, привязал к нему палку и, закинув ее в воду прямо за убитую утку, потянул к себе. Палка зацепилась за утку и потащила ее к берегу. Таким же образом он достал вторую утку. Я внимательно рассмотрел их. Это были свиязи - небольшие рыжевато-серые уточки. На Алтае мне добывать их не доводилось. Там почему-то чаще всего встречались кряковые, шилохвости и соксуны.

Озеро было длинным, пробираясь по его берегу мы все время вспугивали сидящих на мелководье уток. Андрей Васильевич стрелял почти в каждую из них, а я, чаще всего, не успевал даже вскинуть ружье. Но все же, когда мы дошли до конца озера, мне удалось подстрелить двух чернядей. Андрей Васильевич за это время добыл шесть уток.

Вечером мы разожгли костер, сварили похлебку, достали из рюкзака бутылку водки. Ноги у обоих гудели от усталости, потому что пройти по высокой нехоженой траве пришлось несколько километров. Но мы были счастливы. Весело потрескивал костер, с неба на землю молчаливо смотрели крупные немигающие звезды. У меня было такое ощущение, будто мы попали в доисторические времена или оказались на краю Вселенной.

Охота никогда не была для меня промыслом. Я ездил на нее не ради добычи, а для того, чтобы испытать особое состояние души. На охоте улетучиваются дурные мысли, забываются повседневные беды и проблемы. Когда идешь по берегу озера, слышишь только гудение ветерка в вороненых стволах, взгляд нацелен на кромку осоки и камышей у воды и все заботы лишь о том, чтобы вовремя сдернуть с плеча ружье и успеть выстрелить по взлетающей птице. Там тебя обуревают совсем не те чувства, от которых не можешь избавиться дома или на работе. Они необычайно остры и дают душе такую разрядку, что с охоты возвращаешься совсем другим человеком. А если еще привезешь домой хотя бы маленький трофей, впечатлений хватит на целый месяц.

Мы провели с Андреем Васильевичем много охотничьих зорек, некоторые из них до сих пор стоят у меня в глазах. Однажды весной, когда на середине озера еще стоял лед и охотиться приходилось у широких заберегов, мы с ним расположились в разных концах выгнутого подковой водоема. Каждый из нас устроился в своем скрадке, у каждого было по табунку утиных чучел. Это озеро почему-то нравилось гоглям и всего минут за сорок я снял трех или четырех селезней. Потом гогли перестали садиться к моим чучелам. Они летели над тем концом озера, где находился Андрей Васильевич. Самого его я не видел, скрадок был за небольшим бугром. Но летящих на небольшой высоте уток мне было видно хорошо. Я обратил внимание на то, что, как только они подлетали к скрадку Андрея Васильевича, тут же взмывали вверх. При этом вслед им не раздавалось ни одного выстрела. Я поднялся из-за своего укрытия и решил посмотреть, что происходит с напарником. Когда вышел на бугор, увидел, что Андрей Васильевич прыгает на одной ноге и пытается стянуть с себя кальсоны. Вся остальная его одежда уже висела на скрадке.

Я со всех ног кинулся к нему. Оказалось, что доставая убитую утку, он перевернулся на лодке. Вода в озере была ледяной, он кое-как выбрался на берег и теперь избавлялся от мокрой одежды. Я вылил из его сапог воду, он надел их на босу ногу и голышом направился к палатке. Там переоделся в сухую одежду, я развел костер и вскипятил чаю. Андрей Васильевич сидел у костра и стучал от холода зубами. Я заставил его выпить стакан водки и кружку горячего чая, он немного отмяк, но, все еще стуча зубами, сказал трагическим голосом, словно исполнял на сцене роль находящегося при смерти человека:

- Слава, помоги мне залезть в спальный мешок, иначе я умру.

Я расстелил в палатке спальный мешок, помог Андрею Василь-евичу забраться в него и укрыл его всем, что у нас было, чтобы он быстрее согрелся. Он перестал трястись, уснул и через час вылез из палатки бодрым и здоровым. Я за это время высушил его одежду и мы снова пошли на охоту. Но не успел я дойти до своего скрадка, как услышал зычный голос Андрея Васильевича, разнесшийся над весенней поймой:

- А ну стой, подлец, ты куда ползешь?!

И тут же около его скрадка раздались два выстрела. Я кинулся к Андрею Васильевичу и увидел, как с берега поднимается еще один охотник. Он принял чучела моего напарника за настоящих уток, почти сто метров, обдирая живот и локти, полз к ним по-пластунски и всадил в них по заряду дроби. Хорошо, что чучела были деревянными и их можно было отремонтировать. Резиновые от такого зверского нападения тут же бы утонули. Но Андрей Васильевич не на шутку рассердился и еще долго ругал охотника за слепоту нехорошими словами. Тот, понурив голову, сконфуженно побрел подальше от скрадка. Когда он скрылся, Андрей Васильевич сказал, рассмеявшись:

- А здорово я его напугал?..

На весеннюю охоту выезжала вся деревня. Многие ребятишки, вызывая жгучую зависть тех, кого не взяли, облачившись в резиновые ботфорты, уплывали за реку со своими отцами. На охоту постоянно просился мой сын. Я впервые взял его с собой, когда он учился в третьем классе. Из большого ружья он стрелять не мог, его палец едва доставал до спускового крючка. К тому времени у меня уже было несколько ружей и я взял для него тульскую одностволку МЦ-20-20. Это было легкое коротенькое ружье с пластмассовым прикладом. По летящей утке из него стрелять очень трудно, но для охоты с чучелами оно годилось вполне.

Когда мы высадились на берег, сын старался во всем походить на взрослого. Ставил палатку, заготавливал дрова для костра, накачивал резиновую лодку. Давал понять, что с таким надежным помощником не пропадешь в любой ситуации. Охотились мы с ним в одном скрадке. Когда к чучелам сел первый табунок чернедей, я предоставил сыну право первого выстрела. Стрелял он с колена, я держал его за шиворот, чтобы при отдаче ружья он не упал на землю. Сын долго целился, задерживал дыхание и, наконец, выстрелил. Я увидел, как табунок испуганно взлетел, но один белобокий селезень с длинной косичкой из черных перьев на голове остался лежать на воде. Это был первый трофей сына в его жизни. Больше в этот день трофеев у него не было, но на следующее утро он добыл шилохвость. В Александровское вернулись не отец с сыном, а два равноправных охотника. Жена сразу поняла это и старалась всячески поддержать гордость сына за его первые трофеи. Она ощипала именно тех уток, которых добыл он, сварила их с домашней лапшой и потом еще долго говорила, что эти утки были самыми вкусными. Та первая охота осталась в памяти сына на всю жизнь.

Но были у нас с ним и такие приключения, при одном воспоминании о которых и сейчас становится жутко.

В середине лета, когда шла на убыль коренная вода, в Оби и ее протоках хорошо ловилась стерлядь. Прямо напротив Александровского на середине реки был огромный, вытянутый километра на два остров. Обской рукав, омывавший его с противоположной от села стороны, назывался Мартовской протокой. Мы с Андреем Васильевичем ставили там переметы. Каждый день мы снимали с них по десятку, а иногда и больше, довольно крупных стерлядок. Однажды проверять снасти с нами напросился сын. День был тихий и солнечный, река спокойная и мы подумали, что прогулка на лодке станет для мальчишки приятным развлечением.

Метрах в тридцати ниже нашей лодки стояла на якоре огромная пятисоттонная баржа, на которой из Томска в Стрежевой возили гравий. Такие баржи постоянно стояли у берега и, отправляясь на рыбалку, мы даже не обратили на нее внимания. Я завел мотор, Андрей Васильевич оттолкнул лодку от берега и я включил скорость. Но у винта срезало шпонку. Те, у кого есть лодочные моторы, хорошо знают, что это такое: мотор работает, а лодка не двигается с места.

В том месте, откуда мы отплывали, было сумасшедшее течение. Не успели мы схватить весла, как оказались под кормой баржи. Течение затягивало нас под нее, мы с Андреем Васильевичем упирались изо всех сил, но оба понимали, что надолго нас не хватит. Первая мысль у меня мелькнула не о себе - о сыне.

Я поднял голову и увидел в корме баржи люк, до которого можно было дотянуться. Сил упираться уже почти не осталось и я крикнул сыну, чтобы он попытался залезть в этот люк. В голове пронеслась всего одна мысль: главное, чтобы он остался живым, из люка его потом как-нибудь вытащат. Сын ухватился за открытую крышку люка, подтянулся на руках и забрался туда. Я, перебираясь руками по круто скошенной корме баржи, под которую нас все сильнее затягивало, попытался развернуть лодку, чтобы мы с Андреем Васильевичем могли спрыгнуть в воду и попытаться спастись, но у меня ничего не получалось. Я настолько напрягся, что мне показалось, будто у меня начинают лопаться жилы на лбу. Андрей Васильевич тоже был мокрый, красный, со вздувшимися от напряжения жилами.

Не знаю, чем бы это кончилось, но тут, на наше счастье, по Оби шла моторная лодка. Сидящие в ней рыбаки сразу оценили ситуацию. Они подскочили к нам, один ухватил нашу лодку за борт, другой включил заднюю скорость своего мотора. Я почувствовал, что напряжение ослабло, что я могу уже не сопротивляться бешеному течению. И тогда я крикнул рыбакам, чтобы они спасали сначала сына. Они немного развернули свою лодку, сын спрыгнул в нее, потом оттащили от баржи нашу посудину. Мы с Андреем Васильевичем облегченно вздохнули. Я навалился грудью на борт и сунул голову в воду, чтобы остудить лицо, которое горело нестерпимым жаром. Андрей Василь-евич утирался рукавом рубахи. Смертельная опасность миновала, но ни ему, ни мне даже не приходило в голову отложить хотя бы на несколько часов сегодняшнюю рыбалку. Мы причалили к берегу, вставили новую шпонку и отправились проверять переметы. Но сына, несмотря на слезы и горячие возражения, я не взял с собой. Посчитал, что для девятилетнего мальчика на сегодняшний день одного приключения вполне достаточно.

В Александровском не было ни одного года, чтобы кто-то из рыбаков или охотников не утонул в Оби. Со мной тоже чуть было не случилась такая история, правда не в Оби, а на ее берегу.

В конце августа мы с Андреем Васильевичем поехали рыбачить сплавной сетью. Эту снасть используют ночью для охоты на крупную рыбу. В первую очередь осетра и нельмы, но в сеть также попадает муксун и крупный язь. Рыбалка эта довольно опасная потому, что на Оби в те времена было довольно большое судоходство и в темноте можно было легко угодить под баржу или теплоход. Но в тот выезд погода благоприятствовала нам. Была прекрасная лунная ночь с серебристой дорожкой по самой середине реки. Обь просматривалась от берега до берега, на реке не было никого, кроме нас. Мы растянули сеть и неторопливо плыли на лодке чуть позади нее. На воде ярко светились белые пластмассовые поплавки. Мы внимательно следили за ними. Как только в сеть попадала рыба, часть поплавков тут же уходила под воду. Но сколько мы не всматривались, ни один поплавок так и не дрогнул. В ту ночь нам фатально не везло. Мы проплыли над одним и тем же песком два или три раза и не поймали ни одной рыбины.

Я уже подумывал вернуться домой, но Андрей Васильевич сказал:

- Давай проплывем еще один раз. Вдруг повезет?

Но едва мы начали в очередной раз выбрасывать в воду сеть, как на реку опустился туман. Исчезла луна. Исчезла не только серебристая дорожка на воде, но и вся река. Мы настолько потеряли ориентировку, что никак не могли сообразить, в какой стороне находится берег. И вдруг совсем недалеко от нас в этом вязком, совершенно непроглядном тумане раздался гудок парохода. Надо было немедленно заводить мотор и ехать к берегу, но мы не могли оставить в реке свою сеть. Ее унесет течением или она зацепится за корягу и ляжет на дно и тогда мы до следующего года останемся без рыболовной снасти.

Андрей Васильевич начал лихорадочно выбирать сеть, а я, перегнувшись через борт, бросил в воду спичку. Сеть, словно якорь, держала нас, а спичка свободно плыла вдоль борта. Таким образом я определил направление течения и сориентировался, где находятся правый и левый берег.

Шум парохода слышался все отчетливее, а Андрей Васильевич никак не мог выбрать сеть. Я завел мотор и держал его на холостом ходу. Из вязкой мглы начала медленно вырисовываться громадная тень пятисоттонной баржи. У меня сорвались нервы и я включил мотор. Но Андрей Васильевич уже забрасывал конец сети в лодку. Мы поплыли к правому низкому берегу Оби, чтобы переждать, когда разойдется туман. Отправляться домой по такой реке было безумием.

Вскоре лодка ткнулась носом в песок. Мы вылезли на берег, подтянули лодку, чтобы ее не унесло в реку волной и направились к кустам, которые узкой темной полоской проглядывали сквозь туман. Решили развести там костер, погреться, а заодно и перекусить.

Метров через десять мои ноги начали вязнуть в тине. Я отогнул сапоги и пошел дальше, думая, что передо мной узкая полоска илистой ложбинки. Но вскоре увяз в тине по колено. Идти стало заметно труднее. А спасительные кусты все так же темнели в отдалении. Я сделал еще несколько шагов и почувствовал, что меня начало засасывать в трясину. Андрей Васильевич поначалу пыхтел за моей спиной, но как только начал вязнуть, повернул назад.

А я все пытался перейти трясину и добраться до кустов. Но трясина становилась все глубже и глубже. Я увяз уже по пояс и, чтобы не провалиться глубже, попытался лечь на живот. Я понял, что до кустов уже не добраться, единственное спасение - повернуть назад. Но сколько ни старался, никак не мог сделать этого. Ноги в тяжелых резиновых сапогах словно заковали в бетон. Андрей Василь-евич осознал весь трагизм ситуации и крикнув: «Слава, держись, я сейчас принесу весла и брошу их тебе», - заспешил к лодке.

Трясина все засасывала и я понимал, что могу не дождаться напарника. На мне было старенькое зимнее пальто. Я лег на спину, широко раскинув полы и ухватившись за их края руками. И почувствовал, что оно держит меня. Я попытался выпрямить сначала одну ногу, потом другую и мне это удалось. Тогда я перевернулся на живот и пополз назад к воде. Пальто держало меня. Вскоре пришел Андрей Васильевич, зашел по колено в трясину и протянул весло. Я ухватился за него и дополз до своего напарника. Мы кое-как выбрались на берег. Я был по уши измазан в липкой маслянистой грязи. Зайдя в реку, вымыл сначала сапоги, потом смыл ее с одежды. При этом, конечно, вымок до нитки. Андрей Васильевич дал мне свою телогрейку, завел мотор и мы на ощупь поехали вдоль берега. Вскоре у самой воды показались кусты. Мы причалили, развели костер и просидели у него до рассвета.

Когда чуть рассвело, туман начал рассеиваться. Андрей Василь-евич засобирался домой. Но теперь уже я предложил проплыть с сетью еще раз.

- Не зря же мы провели такую ночь, - сказал я. - Не зря же нас Бог наградил такими муками.

Андрей Васильевич согласился. Отплыв метров тридцать от берега, мы начали распускать сеть. На воде снова засветились белые поплавки. Вскоре сначала в одном, а затем в другом месте они начали нырять. Мы подплыли к сети и вытащили двух муксунов. И вдруг поплавки, громко застучав по воде, стали стремительно уходить в глубину. Мы переглянулись, подумав, что сеть напоролась на корягу. Но коряг в этом месте не было, мы плавали здесь вечером и ни разу не зацепились. И тут в двадцати метрах от нашей лодки возникала фантастическая картина.

Поверхность воды вспучилась, из нее, поднимаясь вертикально, начала выходить громадная рыба. Вода с шумом скатывалась с ее боков и мне показалось, что перед нами неожиданно появилось неведомое чудовище. Рыба на мгновение встала на хвост, не

удержалась и, подняв фонтаны брызг, от которых закачалась лодка, боком упала на воду, тут же уйдя в глубину. Я сидел на веслах, Андрей Васильевич был на корме. Он истерически крикнул мне: «Греби!», - и, вытянув руки, перегнулся через борт.

Я понял, что он хочет ухватиться за сеть.

В два гребка я очутился около нашей снасти. Андрей Василь-евич схватил сначала один поплавок, затем другой, пока не собрал их в кучу. Рыба снова попыталась подняться над водой, но сеть настолько опутала ее, что ей удалось только высунуть голову. Андрей Васильевич всего одним ловким движением подтянул ее к лодке, подцепил багром, а потом мы еще минут двадцать кряхтели и упирались, пытаясь справиться с добычей. В конце концов нам удалось перекинуть рыбину вместе с сетью через борт в лодку. Это был огромный осетр. Мне никогда не приходилось добывать их и я с удивлением разглядывал его широкую серо-коричневую спину, увенчанную гребенкой острых шипов. Осетр время от времени приоткрывал жабры и я боялся, что он может начать буйствовать, поэтому был готов навалиться на него и придавить к днищу лодки телом. Но буйствовать он не стал, очевидно все еще был в шоке оттого, что оказался вне своей водной стихии. Мы причалили к берегу, выпутали его из сети и направились домой.

Мне страшно хотелось узнать, сколько весит наша добыча. Но дома не было весов и оставалось только измерить его. Длина осетра от кончика носа до хвоста была один метр пятьдесят шесть сантиметров. Так что о весе рыбы можно было только догадываться.

Вскоре пришла жена. В кухне было сумеречно, осетр лежал на полу у печки и, как потом она сказала, сначала ей показалось, что это свернутая палатка. Но тут он раздвинул жабры и жена чуть не упала в обморок. Теперь уже ей почудилось, что у печки лежит какое-то чудовище. В осетре оказалось шесть литров отборной зернистой икры. Андрей Васильевич тут же посолил ее, мы выпили по рюмке и закусили икрой, черпая ее ложками.

Никогда в жизни у меня больше не было такой добычи. Конечно, лов осетра считался незаконным. Но в те годы все жители Севера открыто занимались подобной рыбалкой. И, если сказать честно, никаких угрызений совести за пойманную рыбу я не чувствовал.

Но более всего из всех видов северного промысла мне нравилась заготовка кедровых орехов. За четыре года, которые пришлось прожить в Александровском, два оказались урожайными на них. На заготовку орехов выезжало большинство мужского населения поселка, потом их грызли все от мала до велика. В районном Доме культуры после каждого киносеанса на полу оставался толстый слой ореховой скорлупы. И это несмотря на то, что на входе в кинозал стояли опытные контролерши. Наметанным глазом они безошибочно определяли пацанов с набитыми орехами карманами и заставляли высыпать их на стоящий около двери стол. Но как только в зале гас свет, изо всех его углов тут же раздавался треск разгрызаемой ореховой скорлупы. Я так и не понял, как при столь строгом контроле пацанам удавалось проносить такое количество орехов.

На таежный промысел мы отправились вчетвером - кроме нас с Андреем Васильевичем на своей лодке поехал мой сосед по дому, секретарь парткома нефтеразведочной экспедиции Юрий Гридин. Он перешел из райкома в экспедицию, сменив на этом посту Николая Нестеренко. Четвертым компаньоном была его собака - пушистая, рыжая и очень сообразительная восточносибирская лайка Буян. Кедровник, который знал Андрей Васильевич, находился довольно далеко. Плыть до него пришлось сначала по Оби, потом по глухой извилистой речке с темной водой. На илистых отмелях речки часто встречались копошащиеся в тине чирки и, пока мы добрались до места, настреляли их на хорошую похлебку.

Буян оказался азартной, но невыученной собакой. Как только чирок падал в воду, он перескакивал через борт, хватал его и тащил не к нам в лодку, а к ближайшему берегу. Если бы он не делал этого, мы безо всяких проблем могли подбирать добычу на воде, не останавливая движения. А тут приходилось плыть к берегу, глушить мотор, выбираться на сушу. Гридин пытался урезонить собаку, несколько раз шлепал ее, но это не давало никакого результата. Собака не понимала, за что ее наказывают.

В конце концов мы смирились с этим.

Кедровая тайга показалась мне мрачной. В ней было темно, сыро, огромные кедры поднимались на несколько десятков метров в высоту и я сначала не мог сообразить, как мы будем доставать с них шишки. Однако вопросов задавать не стал, начал вместе с напарниками разгружать лодки. В них кроме палатки, ружей и спальных мешков находилось много разных вещей, которые мы никогда не брали на охоту. Прежде всего два огромных, похожих на носилки, сита. Одно было мелким, другое, наоборот, с очень крупной ячеей. Затем деревянный конусообразный ящик с валиком внутри, утыканном толстыми гвоздями. Ручная пила, топоры и многое другое. Выгрузив вещи, мы первым делом поставили палатку, занесли в нее ружья и провизию.

Буян, как только выскочил из лодки на берег, тут же скрылся в лесу. Вскоре мы услышали его лай. Он лаял громко и отрывисто, явно призывая на подмогу. Я зарядил ружье и пошел на его голос. Буян стоял около кедра и лаял, не сводя глаз с кого-то, кто сидел на высоких ветках. Я осторожно начал пробираться к нему.

И вдруг услышал сначала шум, а затем хлопанье тяжелых крыльев. С кедра снялся огромный глухарь и тут же скрылся за темными деревьями. Я даже не успел поднять ружье. Буян закрутился на месте, подбежал ко мне, вильнул хвостом и снова устремился в лес. Я не знал, что мне делать, но вскоре опять раздался его лай. Я пошел на зов собаки. На этот раз на ветке кедра сидел полосатенький бурундучок. Собака не могла его достать, бурундучок высокомерно смотрел на нее, свесив голову, затем сердито отвернулся и перескочил на более высокую ветку.

Буян, оскорбившись, залился неистовым лаем. Увидев подмогу в моем лице, он ни за что не хотел отпускать добычу. Мне казалось, что если бы он смог, не раздумывая полез на дерево вслед за бурундуком. Он бросался то к кедру, то ко мне, не понимая, почему я не снимаю с плеча ружье и не стреляю.

Я попытался успокоить его, но Буян не сдавался. Тогда я начал хвалить его и уговаривать пойти поискать другую, более подходящую добычу. Он несколько раз посмотрел мне в глаза, опустил голову и замолк. Я повернулся и пошел к палатке. Буян еще раз бросил недовольный взгляд на бурундука, потом на меня и, отвернувшись, нехотя, поплелся вслед за мной. Он был настолько обижен, что за весь вечер ни разу не подошел ко мне.

Андрей Васильевич, между тем, занялся изготовлением недостающих приспособлений. Выбрал хорошую жердь, затем заставил нас с Гридиным выпилить из упавшего дерева, которых вокруг было немало, увесистый чурбак длиной сантиметров шестьдесят-семьдесят, после чего прикрепил чурбак к жерди. Получился так называемый колот, которым и предстояло сбивать шишки. Мы тут же попробовали его в деле. Приставили жердь к основанию кедра, затем отвели ее верхний конец, на котором находился чурбак, и с силой ударили по стволу. С верхушки кедра на землю, словно град, посыпались шишки.

Я знаю, что многие не одобряют такую заготовку ореха. Колот повреждает кору кедра и тем самым сокращает его жизнь. Но в северных лесах никаким другим способом кедровую шишку не добыть. К тому же повреждение коры чаще всего бывает таким, что невооруженным глазом его нельзя заметить. Больше всего кедр в Западной Сибири страдает не от заготовителей орехов, а от нефтяников, газовиков и лесозаготовителей. Те весь лес сводят подчистую. Ущерб для кедровников от этого в тысячи раз превышает тот, который ему наносят промысловики-таежники.

С одного кедра мы насобирали более мешка шишек. Андрей Васильевич, удовлетворенно крякнув, сказал:

- Пора настраивать крупорушку.

Он прибил конусообразный ящик к дереву, засыпал в него шишки и начал крутить валик. На землю посыпались размолотые шишки. Когда мы пропустили таким образом все, что собрали, Андрей Васильевич приказал нам расстелить брезент и через крупное сито просеять на него размолотую массу. В сите остались чешуя и сердцевинки шишек, а орех вместе с мелким сором оказался на брезенте. Его мы просеяли через частое сито. Мелочь провалилась на землю, в сите остался чистый орех. Из мешка шишек мы получили больше ведра чистого ореха.

Гридин начал тут же теребить чирков, я - разводить костер. Солнце уже давно скрылось за деревьями, на небе появились яркие звезды, бриллиантовое отражение которых засверкало на темной глади реки. Буян лежал недалеко от костра и чутко прислушивался к звукам, доносящимся из тайги. Мне казалось, что мы вернулись на тысячи лет назад в доисторическое время. Темной осенней ночью древние сибиряки наверно вот так же ужинали, расположившись вокруг родового огня. Сколько времени с тех пор протекло, сколько эпох пролетело. А тайга осталась все той же. Она так же кормит людей, дает приют зверью и птице. Не станет тайги, по всей видимости, не станет и нас, сибиряков.

Я протянул руку и приласкал Буяна, почесав у него за ушами. Он ткнулся носом в мою ладонь, потом лизнул ее. Я понял, что он простил меня за то, что сорвал ему охоту.

На следующий день мы пошли колотить шишки. Мы с Гридиным таскали на плече колот, Андрей Васильевич выбирал самые урожайные деревья. Шишки мы относили к палатке и там ссыпали в кучу. Буян все время был с нами, облаивал бурундуков и белок, которые утром появились в лесном массиве. Высоко над нами, перелетая с дерева на дерево и постоянно крича и роняя шишки на землю, мотались растрепанные кедровки. Буян не обращал на них никакого внимания. Но потом он вдруг исчез и вскоре его лай раздался от палатки. Когда я принес туда очередной мешок, увидел, что он сидит около кучи с шишками и лает на двух бурундуков, забравшихся на ветку высокого кедра. По всей видимости, они решили поживиться нашими орехами, но Буян вовремя заметил воришек и шуганул их с кучи. Он снова смотрел на меня, надеясь, что я образумлюсь и начну, наконец-то, стрелять из ружья. Вместо этого я позвал его в лес. В ответ на мой зов Буян не повел и ухом. Он не хотел отойти от шишек даже на один шаг. Два дня он сидел около них, отгоняя бурундуков. Такого бдительного и надежного сторожа мне не приходилось встречать. Когда бурундуки, теряя терпение, спускались по обратной стороне дерева на землю и пытались схватить шишку, чтобы вместе с ней пулей вскочить на кедр, Буян бросался на них, как на самого свирепого врага. Бурундуки бросали шишки и с писком взлетали на дерево. Мне показалось, что за два дня заготовок им так и не удалось ничем поживиться из нашей кучи.

Тайга были притягательна не только для мужчин. У женщин тоже были свои привязанности. Моя жена пристрастилась ходить за ягодами и грибами. Грибы росли сразу за околицей поселка, но человеку всегда кажется, что чем дальше от жилья и дорог, тем богаче таежные места. Однажды они с соседкой забрели в такую глухомань, что никак не могли найти дорогу обратно. При этом у каждой было по полной корзине грибов. Обе выбились из сил, но выбросить грибы, чтобы облегчить себе путь, ни той, ни другой не пришло в голову. Между тем уже наступал вечер и в душу каждой начал закрадываться страх. Потом жена рассказывала:

- Мы сели на поваленное дерево и стали думать, что делать дальше. И вдруг я слышу в отдалении шум вертолета. Через некоторое время в той же стороне снова раздается такой же шум.

Я догадалась: вертолеты возвращаются на ночлег на базу. Значит там находится аэродром.

Женщины пошли на гул вертолетов и вскоре вышли на окраину поселка.

Дня через три в те же места за грибами пошли мы с женой. Со мной она не боялась, потому что я в тайге не блудил никогда. На опушке одной полянки у ямы, вырытой под корнями сосны, она остановилась и сказала:

- Я эту яму помню, мимо нее мы в тот злополучный день проходили несколько раз.

Я посмотрел на яму и обомлел. Ее вырыл медведь. Следы его когтей были отчетливо видны на стенках ямы, а там, где он выбросил землю наружу, виднелись четкие отпечатки огромных лап. Что делал здесь медведь и до кого он добирался, разрывая землю, я не понял, но на всякий случай потянул жену подальше от этого опасного места.

Еще в первый год жизни на Севере я познакомился с охотником-хантом Яковом Прасиным. У него были свои охотничьи

угодья, он построил там три избушки, каждая из которых была на расстоянии дневного перехода от другой. Ранним утром он выходил из первой избушки и, проверяя по дороге капканы, к вечеру добирался до другой. Там ночевал, а на следующий день отправлялся к последней избушке. В тайгу он забирался перед первым снегом и возвращался из нее в конце февраля.

Мы подружились с Прасиным и его женой Лидой, часто бывали в гостях друг у друга и я всегда с удовольствием слушал его таежные рассказы. В отличие от охотников-любителей Прасину не нужно было выдумывать никаких душезахватывающих историй о встречах с таежными обитателями. У него их было столько в реальной жизни, что они с успехом заменяли любую выдумку.

Однажды по первому снегу я напросился с ним в тайгу. Своей собаки у меня не было, поэтому я выпросил у Гридина Буяна.

Утром мы пошли на охоту. Прасин отправился к своим дальним избушкам, чтобы вернуться назад через четыре дня, а я остался на месте, надеясь поохотиться, не уходя далеко от жилья. Как только Буян увидел в моих руках ружье, заластился, завилял хвостом и потянул меня в тайгу. В одном месте мы наткнулись на след лосей, переходивших ручей. След был довольно свежий, Буян ткнулся в него носом и рванул в глубь тайги, надеясь догнать и остановить зверей. Держать его было бесполезно и я почти на целый день остался без собаки. А без нее ни соболя, ни белки, никакого другого зверя в тайге не добудешь. За целый день мне удалось спугнуть одного глухаря да подстрелить двух рябчиков. В избушке я отеребил их, сварил похлебку и уже собрался ужинать, как вдруг услышал далекий лай. Вскоре у избушки появился Буян. Подойдя к двери, он плюхнулся на бок и даже не попытался встать, когда я вышел посмотреть на него. В погоне за лосями, которых ему так и не удалось найти, он совершенно выбился из сил. Пришлось поделиться с ним ужином и отдать ему одного рябчика.

Среди ночи Буян разбудил меня. Я услышал его лай, открыл глаза и замер, прислушиваясь к тому, что делается за стенами избушки. Но Буян лаял без остервенения, ровно и даже как-то лениво и я понял, что он хочет привлечь мое внимание не к серьезному зверю, а к какой-то лесной мелочи. Я вышел из избушки. Буян кинулся ко мне, затем к стоявшему рядом кедру и, задрав голову, залился звонким, отрывистым лаем. Я подошел к дереву. Но ночь была такой темной, что даже если бы на нем сидел медведь, ничего увидеть все равно бы не удалось. Я вернулся в избушку и попытался уснуть, но Буян пролаял до самого утра.

Когда рассвело, я снова вышел наружу и на одной из веток почти у самой верхушки кедра увидел прижавшегося к стволу колонка. Если бы я отпустил его, Буян никогда не простил бы мне этого. Ведь он караулил зверька всю ночь. Я понимал, что собаку нужно поощрить за старание и выстрелил. Колонок камнем упал на землю. Буян тут же прыгнул на него, прижал лапами и схватил зубами. Я подошел к собаке, похвалил, погладил по голове и протянул к колонку руку. Буян выпустил добычу из пасти.

На четвертый день к вечеру в избушку возвратился Прасин. Его узкие глаза хитро поблескивали, в уголках губ играла лукавая улыбка.

- Ну и как, охотники? - спросил он, стягивая с себя старенький выцветший от дождей и солнца рюкзачишко.

- Как видишь, с голоду не умерли, - ответил я.

- А где соболи? - Его глаза снова хитро блеснули.

- Они все ушли в твою сторону.

- Я тоже так подумал, - серьезно ответил Яков.

За четыре дня он добыл пять соболей, я же не видел ни одного, хотя вне всякого сомнения они в этих местах водились.

И все-таки одного соболя мне добыть удалось. Перед самым возвращением в Александровское мы с Буяном последний раз пошли на охоту. Перед этим выпал небольшой снег и соболиные следы на нем читались особенно четко. Буян принюхивался к ним и бежал дальше, потом вдруг закрутился, остановившись у кедра и начал лаять. Я подошел к дереву и стал внимательно разглядывать каждую ветку. Я чувствовал, что зверек находится на дереве, но никак не мог увидеть его. Наконец заметил, как высоко в кроне у самого ствола что-то шевельнулось. Словно на мгновение мелькнула и тут же исчезла светлая тень. Я отошел на несколько шагов и увидел, как из-за ствола высунулась и тут же спряталась маленькая мордочка. А Буян, между тем, азартно лаял, подогревая своим лаем азарт и во мне.

Когда я принес соболя в избушку, Прасин положил его на одну ладонь, погладил по шелковистой шерсти другой и сказал:

- В зверопромхозе за такого зверя больше десятки не дадут.

Я понял, что он имел в виду окраску соболя. На севере Томской области обитают соболя так называемого тобольского кряжа. От своих забайкальских собратьев они отличаются светлой, иногда почти палевой окраской. На пушных аукционах такие соболя продаются по самой низкой цене. Для того, чтобы облагородить их, сразу после войны в Томскую область завезли и выпустили в леса черных баргузинских соболей. Они перемешались с местными и мех у их потомства заметно потемнел. Но, несмотря на это, в тайге встречались и чистокровные соболя тобольского кряжа. Один из таких и попался мне. Но я нисколько не жалел об этом.

Я считал, что каждый человек, охотящийся в тайге, должен добыть за свою жизнь хотя бы одного соболя. Я это сделал. Тем более, что больше поохотиться на них мне не удалось...

7

Заканчивался четвертый год моего пребывания на Севере.

Я ехал туда с одной целью - набраться впечатлений, чтобы написать новую книгу стихов. Книга была написана. Мало того, на Всероссийском совещании молодых писателей, которое проходило в Москве в марте 1969 года и участником которого я был, ее рекомендовали к изданию. Но новой книге стихов так и не суждено было встретиться с читателями. В Томске не было своего издательства, я отправил рукопись в Барнаул, откуда через пару месяцев получил дипломатичный ответ. В нем говорилось, что рукопись заслуживает издания, но в виду перегруженности плана в Алтайском книжном издательстве она не может быть напечатана. Это письмо за подписью редактора Каролины Саранчи, которую, кстати, я хорошо знал и к которой относился с большим уважением, до сих хранится в моем архиве.

Надо было определять свою судьбу. Я сказал самому себе: если твою книгу не издали, значит она того не стоит. Значит, выбирай себе новую стезю. В глубине души я ее уже выбрал. Мне понравилась работа собственного корреспондента газеты. Понравилось, что я ни от кого не зависел. Что у меня было время на выбор темы, сбор фактов и обдумывание материала. Что я сам себе планировал всю свою работу. Мне понравились великая стройка и встречи с людьми, от которых зависело будущее огромного края. Я чувствовал, что когда оказывался в их среде, они принимали меня за равного. У меня были прекрасные отношения и с первым секретарем райкома партии Михаилом Андреевичем Матвеевым, и с начальником нефтегазодобывающего управления «Томскнефть» Николаем Филипповичем Мержой, и с управляющим трестом «Томскгазстрой» Геннадием Федоровичем Муравьевым, и с начальником Александровской нефтеразведочной экспедиции Николаем Ивановичем Воронковым, и многими, многими другими. Мне хотелось и дальше писать о таких стройках и таких людях. Кроме того, я мог потихоньку заниматься прозой, о которой мечтал. Я уже написал несколько рассказов и набросал первые страницы повести «Последняя пристань». Прототипом ее главного героя был отец чарышского бакенщика Миши Иконникова, с которым мы много лет дружили, пока я жил в Барнауле.

Я постоянно ездил к нему на рыбалку и охоту. Ловить стерлядь научил меня именно он. В те годы в Чарыше ее было много.

Повесть «Последняя пристань» я закончил в конце семидесятых, но опубликовал ее в журнале «Сибирские огни» в 1983 году. Писалась она долго, потому что для работы над ней недоставало времени. Все силы отнимала газета.

В начале 1972 года мне позвонил из Томска Евгений Вострухов. Поздоровавшись и задав обычный в таких случаях вопрос о том, как идут дела, он спросил:

- У тебя нет никакой интересной информации? В редакции ее требуют каждый день, а в Томске заметных событий происходит не так много.

В тот день энергетики как раз подключали Стрежевой к ЛЭП, которую провели от Нижневартовска. Это, наконец-то, снимало зависимость нефтяников и строителей от многочисленных маленьких и не всегда надежных дизельных электростанций, действовавших в поселке и на промысле. С приходом постоянного энергоснабжения на севере Томской области начиналась совершенно другая жизнь. Я сказал об этом Вострухову.

- Напиши строчек пятьдесят, - попросил он. - Через час я тебе перезвоню.

Я написал. На следующий день моя заметка появилась в «Известиях». Потом я опубликовал в них еще несколько заметок.

И только после этого решился на очерк. Тем было много, но в те времена в «Известиях» более всего ценились материалы на моральные темы. Я написал очерк об отношении людей, живущих на Севере, к природе, которая их окружает. Отослал его Вострухову. Тот, прочитав, сообщил, что очерк понравился. Примерно через месяц его опубликовали в «Известиях». Сначала я не поверил этому, потом почувствовал, что у меня за спиной прорезаются крылышки. Походив несколько дней в восторженном настроении, засел за следующий очерк. И вдруг раздается телефонный звонок из Москвы.

- Это Вторушин? - спросил незнакомый мужской голос.

- Да, - ответил я.

- С вами говорит заведующий отделом корреспондентской сети «Известий» Виктор Кондратьевич Плешевеня. Станислав Васильевич, вы не могли бы прилететь в Москву? Я хочу познакомиться с вами.

- Когда? - еще не понимая случившегося, спросил я.

- На следующей неделе. Но было бы лучше, если бы о вашей поездке знало как можно меньше людей.

- Хорошо, - ответил я. - Я постараюсь сегодня же заказать билет. Вострухов сообщит, когда я вылечу.

О том, что стало причиной для этого звонка, я узнал позже от Геннадия Комракова, который к тому времени работал корреспондентом «Известий» по Ярославской области. Приехав в Москву, он пригласил Плешевеню пообедать в ресторане. В углу ресторана стоял огромный аквариум, в котором плавали карпы. Комраков все время поглядывал на них, а Плешевеня, между тем, рассказывал ему о своих проблемах.

- Ты понимаешь, - говорил он. - ЦК заставляет нас открыть корреспондентский пункт в Тюмени. Своего человека на должность корреспондента там нет. Я перебрал всех наших внештатников и ни на одном не смог остановиться. Тюменская область не похожа ни на какую другую. Там нужен особый человек.

Комраков оторвал взгляд от карпов и сказал:

- У меня есть такой человек. Он, кстати, активно печатается в нашей газете.

- Кто? - спросил Плешевеня.

- Вторушин. Собкор томской областной газеты «Красное знамя».

- Ты можешь за него поручиться? - спросил Плешевеня.

- Как за самого себя, - ответил Комраков.

Он не зря все время смотрел на карпов. Как потом рассказал мне Геннадий, глядя на них, он вспомнил мой рассказ о том, как мы с Андреем Васильевичем поймали осетра. Об этом я поведал ему во время своего приезда в отпуск в Барнаул. На мое счастье Комраков тоже оказался там. И вот теперь, глядя на карпов, он вспомнил обо мне. Воистину человек никогда не знает того, что может с ним случиться завтра. Настроение было, конечно, радостное, потому что догадывался: если в «Известиях» хотят познакомиться со мной, значит я заинтересовал их. Значит, если буду упорно работать, со временем могу оказаться в числе их сотрудников.

В то время в стране было две главных, не похожих одна на другую и постоянно соперничающих между собой газеты. «Правда», являющаяся главным печатным органом ЦК КПСС, и «Известия» - орган Верховного Совета СССР. «Правда» считалась официальной газетой, потому что была близка к руководству партии, в ней печатались все постановления ЦК, ни один ее материал не проходил мимо внимания всевидящего ока

ЦК КПСС. Собственные корреспонденты «Правды» считались представителями ЦК на местах, многие из них не боялись вступать в открытые конфликты с секретарями обкомов. Другим газетам такое не позволялось. «Правду» в то время читала вся страна, ее тираж составлял более десяти миллионов экземпляров.

Газету «Известия», имевшую тоже огромный тираж, читала в основном интеллигенция. Ее материалы отличались очень высоким литературным уровнем, многие журналисты газеты были кумирами читающей публики. Если основными темами «Правды» были государственная и партийная жизнь, великие стройки, проблемы дальнейшего развития страны, то главным героем «Известий» являлся человек с его повседневными заботами и душевными исканиями. Любимыми жанрами «Известий» были очерк и статья на моральную тему. Такие материалы делать всегда трудно, поэтому считалось, что если человека взяли в «Известия», значит его квалификация не нуждается ни в какой дополнительной рекламе. Плохих журналистов в эту газету не брали. Я не чувствовал себя способным конкурировать с лучшими журналистами «Известий», но был убежден, что чем выше требования, тем больше шансов для творческого роста.

Одно смущало - почему Плешевеня сказал, чтобы о моей поездке в Москву знало как можно меньше людей? Эта мысль не давала покоя и вселяла в душе тревогу. Но если заведующий корреспондентской сетью «Известий» предупредил об этом, значит на то имеются какие-то причины.

Самолет прилетел в Москву утром. Прямо с аэродрома я направился на главную улицу столицы, где находилась редакция и уже через десять минут был в кабинете Виктора Кондратьевича Плешевени.

Мы познакомились. Он расспросил откуда я родом, где учился, как давно работаю в газете. Узнав, что я закончил политехнический институт, даже обрадовался.

- Техническое образование - серьезная вещь, - заметил он. - Оно дает человеку основательность. А если к тому же у него есть литературные способности, из такого человека может выйти лучший журналист, чем из того, кто окончил журфак.

Я промолчал, потому что мне казалось, что образование необходимо, но главное, конечно, способности. Если их нет, никакое образование не поможет. Виктор Кондратьевич рассказал мне, что до переезда в столицу работал корреспондентом «Известий» в Белоруссии. Когда предложили должность в Москве, согласился на нее сразу, но по родине до сих пор скучает и при каждом возможном случае старается побывать в Минске.

- А как у вас в Сибири? - спросил он.

- Сибирь - моя родина, - ответил я. - Ее тоже есть за что любить.

- Я вызвал вас сюда, чтобы познакомиться самому и познакомить кое с кем из наших сотрудников, - сказал Плешевеня. - Вы начали у нас активно печататься, поэтому надо, чтобы вас знали в газете.

Я пробыл у Плешевени почти целый день. Он сводил меня в отдел информации, затем в отдел права и морали. Я познакомился с Константином Севриковым, Анатолием Друзенко, Александром Васинским, Василием Давыдченковым и другими журналистами, чьи фамилии часто мелькали на страницах газеты. На следующий день Плешевеня представил меня ответственному секретарю «Известий» Дмитрию Федоровичу Мамлееву. Я много слышал о нем от Комракова, поэтому внимательно разглядывал этого умного, элегантного человека. Мамлеев тоже попросил меня рассказать о себе. А когда я закончил, сказал, глядя в глаза:

- Вы нам нравитесь. Но вы пока мало печатались в нашей газете. Поработайте на «Известия». Сделайте несколько заметных публикаций и мы возьмем вас к себе. - Он сделал паузу, потом спросил: - Может быть вы привезли что-то с собой?

В моем портфеле лежал очерк, который я закончил перед самым отлетом в Москву. Он еще не отлежался и я хотел показать его кому-нибудь из сотрудников «Известий». Хотел выслушать их замечания, чтобы, если нужно, доработать. Но одно дело рядовой сотрудник и совсем другое - ответственный секретарь, являющийся, по сути дела, последней инстанцией при определении судьбы материала корреспондента. Ведь если он забракует его, это надолго отразится на репутации автора. Я посмотрел на Плешевеню, тот опустил глаза.

- Давайте ваш материал, - сказал Мамлеев, понявший, что я приехал в «Известия» не с пустыми руками.

Я достал очерк. Дмитрий Федорович положил его на стол и, чтобы ободрить меня, чуть заметно улыбнулся. Я понял, что аудиенция закончилась, попрощался и вышел из кабинета. Плешевеня остался. Я подождал его в коридоре. Мне показалось, что они с Мамлеевым обсуждают мою дальнейшую судьбу. Так оно и было. Когда Плешевеня вышел из кабинета ответственного секретаря, сказал мне:

- Думаю, вы все поняли. Вы у нас один из главных кандидатов на должность собственного корреспондента. Если придется расставаться с Томской областью, не будете жалеть?

- В России много прекрасных мест, - ответил я. - Работа в «Известиях» компенсирует любую потерю.

- Ну вот и договорились. Возвращайтесь домой и пишите нам. Чем больше напишете, тем быстрее возьмем к себе.

На следующий день я вылетел в Томск. Было это за день или два до первомайских праздников. Аэродром в Александровском, как всегда случалось в эту пору, развезло, поэтому праздники мне пришлось встретить в колпашевской гостинице. Но сразу после них я добрался в Александровское первым самолетом, который отправился туда из Колпашево. Когда приземлились в аэропорту, там уже сидел самолет, прилетевший из Томска. Он привез почту.

Из аэропорта я позвонил жене. Она с нетерпением ждала результатов моей поездки в Москву, но по телефону ни о чем расспрашивать не стала, побежала с работы домой.

- Ну и как? - спросила она, едва я появился на пороге.

- Сказали, что я им понравился. Но для того, чтобы взять на работу, этого мало. Надо напечатать несколько заметных материалов.

- А это ты видел? - Жена кивнула на стол, где лежало несколько свежих номеров «Известий», которые она принесла с работы.

- Что это? - спросил я.

- Твой материал.

Я взял в руки газету, развернул ее. На третьей полосе почти на четверть страницы под рубрикой «Человек. Коллектив. Общество» красовался мой очерк. Я сел на стул и начал читать его.

В нем не было поправлено ни одной строки. Прочитав, я поднял глаза на жену.

- Когда поедем в Москву? - спросила она.

- Теперь не знаю, - ответил я.

Вскоре мне позвонил Плешевеня.

- Как вы смотрите на то, чтобы переехать в Тюмень? - спросил он. - Мы открываем там новый корреспондентский пункт.

- Смотрю с большой радостью, - ответил я.

- Ну вот и хорошо. В начале июня мы вас вызовем в Москву.

Плешевеня положил трубку. А у меня бешено застучало сердце. Я вдруг до того разволновался, что не мог найти себе места. Мне почему-то стало страшно. В голову все время лез один и тот же вопрос: справлюсь ли? Ведь в «Известиях» работают такие киты журналистики, как Анатолий Аграновский, Татьяна Тэсс и многие другие. Я никак не мог представить себя в их компании. Одно дело время от времени выступать с отдельными материалами и совсем другое стать штатным сотрудником ведущей газеты страны.

Но вскоре мои мысли обрели стройный ход. Зоя Александрова справляется, Комраков стал одним из лучших собкоров, Бог даст, не затеряюсь в «Известиях» и я. Тем более, что работать придется в Тюмени, в которой те же проблемы, что и на севере Томской области. Только еще масштабнее. Ну что ж, значит будет интереснее о них писать.

Плешевеня, как и обещал, вызвал меня в Москву в июне. На этот раз вызов был официальным и я сообщил о нем редактору «Красного знамени» Александру Николаевичу Новоселову. Прежде чем ответить, он немного помедлил, потом сказал:

- Я рад за тебя, Слава. Дай Бог тебе удачи. Я никогда не стоял поперек дороги ни одному своему сотруднику, идущему на повышение. Лети в Москву, я тебя благословляю.

В начале июня на севере Томской области стояло дикое весеннее половодье, а по Москве уже давно гуляло полноценное лето. Редакция заранее заказала мне номер в гостинице «Москва», где любили останавливаться ее корреспонденты. После дальнего перелета я привел себя в порядок, надел галстук и направился на Пушкинскую площадь. В то время на улице Горького, ныне Тверской, было много армян - чистильщиков ботинок. Я прошел мимо одного из них, мимо другого, потом посмотрел на свои туфли и мне показалось, что вакса и сапожная щетка им бы не помешали. Пыль Севера не должна смущать столицу. Я присел на стульчик около чистильщика и через минуту мои туфли блестели настолько, что в них можно было смотреться, как в зеркало. В «Известиях» я появился с радостным настроением. Плешевеня встретил меня как старого друга.

- Мы решили взять вас на работу собкором, - без предисловия начал он. - По заведенному порядку нам с вами нужно будет обойти всех членов редакционной коллегии. Это может занять несколько дней, но тут уж ничего не поделаешь. Потом члены редколлегии на своем заседании будут утверждать вашу кандидатуру. Если не возникнет серьезных возражений, вас утвердят.

В ответ я только пожал плечами. Если принята такая процедура, значит надо пройти через нее. За три дня я побывал в кабинетах всех членов редакционной коллегии «Известий». Поскольку встречи были формальными, все они выветрились из памяти. Запомнилась только одна - с Анатолием Аграновским. В то время это был один из самых известных журналистов страны. Каждая его публикация встречалась с особым вниманием читателей газеты. Аграновский был довольно высоким сухощавым человеком с гладко зачесанными назад волосами. На нем был тонкий черный свитер, почему-то называвшийся в те времена водолазкой, и темно-серый костюм в еле заметную полосочку. Я буквально впился в него взглядом, потому что мне еще ни разу не приходилось пожимать руку столь известному журналисту. И сразу же у сердца снова возник легкий холодок: не рано ли я рвусь в компанию таких людей? Не опозорюсь ли, не справившись с работой собственного корреспондента «Известий»? Но я попытался тут же подавить все сомнения: жребий брошен, отступать поздно. С уважением относясь к знаменитым, надо не расшаркиваться перед чужим авторитетом, а всеми силами завоевывать свой.

Беседа у Аграновского была короткой. Он спросил о Сибири, о том, как живут люди на Севере, нравится ли мне там и почему нравится? Чем привлекает Север людей? Ведь многие едут туда не только из-за денег. А когда я сказал, что кроме денег человеку важно ощущать причастность к великим делам, иметь работу, которая возвышает тебя, является общественно значимой, Аграновский заметил:

- Куда ни ткнись, все упирается в душу человека. Гармония наступает тогда, когда действия людей совпадают с их душевными порывами.

В этот день я уходил из «Известий» окрыленным. Ни один из членов редколлегии не высказался против моей кандидатуры. Правда, остался главный редактор Лев Николаевич Толкунов, одно слово которого могло в корне изменить ситуацию. Встреча с ним была назначена на следующее утро. Но я понимал, что если бы он возражал против того, чтобы взять меня на работу, никогда не стал назначать такую встречу. Зачем ему тратить время на человека, которого он не намерен делать своим сотрудником?

Вечером я позвонил из гостиницы жене и сказал, что ей надо прощаться с Алексадровским. Моя судьба практически решена и переходу в «Известия» уже ничто не в силах помешать.

Встреча с Толкуновым была назначена на десять утра.

В девять я был у Плешевени. Мне показалось, что он не заметил меня, когда я вошел к нему в кабинет. Виктор Кондратьевич сначала перебрал на столе какие-то бумаги, потом кому-то позвонил и только после этого кивнул в мою сторону и предложил сесть. Мне сразу не понравилось его поведение. Почему-то подумалось, что встреча с Толкуновым не состоится. Но, честно говоря, ничего трагического в этом я не видел. Главного редактора «Известий» могли вызвать в ЦК, Совет Министров, на встречу с каким-нибудь иностранным государственным деятелем, прибывшим накануне в Москву. Но почему тогда таким растерянным выглядит заведующий отделом корреспондентской сети?

Плешевеня понимал, что мне будет непросто перенести то, что он скажет. Поэтому оттягивал, как мог, главную для меня новость. Я уже почувствовал неладное и с тревогой смотрел на него. Наконец, он повернулся ко мне и глухо, словно нехотя, произнес:

- Неприятная новость, Станислав. Вчера вечером Толкунов звонил в Томск Лигачеву. У нас так принято. Когда мы берем на работу человека из областной газеты, Толкунов всегда звонит в обком и сообщает первому секретарю. Как правило, на это никогда не бывает никаких возражений. Но Лигачев не отпустил тебя. Сказал, что у обкома на Вторушина свои виды.

Я почувствовал, что у меня останавливается сердце. Ведь судьба может не предоставить второго случая попасть в центральную газету. Растерянно глядя на Плешевеню, я спросил:

- Ну и что же мне теперь делать?

- Лететь в Томск, - сказал он. - И попытаться спокойно, без скандала уволиться из «Красного знамени».

- А если на это потребуется время? Ведь Тюмень ждать не будет.

- У нас может освободиться другое место.

Я понял, что если возвращусь в Томск, путь в «Известия» будет для меня закрыт еще, как минимум, на год. А, может, и больше.

- Не отчаивайся, - подбадривал меня Плешевеня. - Возвращайся к себе на Север и пиши для нас. Главное, не давай о себе забыть. Покажи характер. И я ручаюсь, ты будешь работать в «Известиях». Ты нам нравишься.

Мы попрощались и у меня возникло предчувствие, что это навсегда. Я пытался понять логику Томского обкома партии и не мог. Зачем я ему? Какие виды могут быть у партийного комитета на собственного корреспондента областной газеты? В памяти сразу всплыла история управляющего трестом «Томскгазстрой» Геннадия Муравьева. Трест подчинялся Главтюменнефтегазстрою, в котором Муравьев был на очень хорошем счету. Главного инженера главка Юрия Петровича Баталина взяли из Тюмени в Москву на должность заместителя министра строительства предприятий нефтяной и газовой промышленности. Вместо себя Баталин порекомендовал взять в главк Муравьева. Но Лигачев не отпустил его. Мне было жаль Муравьева, с которым у меня были дружеские отношения. Но в глубине души я считал, что Лигачев поступил правильно. Зачем отдавать хорошие кадры в другую область, если они нужны у себя?

И вот теперь то же самое коснулось меня. Но я не претендовал ни на какую аппаратную должность в Томской области. Я считал себя творческим человеком и главную свою задачу видел в том, чтобы писать в газету хорошие материалы. И совершенно естественно, что чем выше уровень газеты, тем должен быть выше уровень этих материалов. Творчески расти, можно только поднимаясь со ступеньки на ступеньку. В областной газете возможности для такого роста имеют свой предел. Почему же мне не разрешили сделать следующий шаг? Эти мысли не давали покоя, с ними я, попрощавшись с Плешевеней, направился в гостиницу. Надо было заказать билет на самолет до Томска и позвонить жене. Она ждет-не дождется моего звонка.

Я так задумался, что у дверей гостиницы чуть не налетел на собкора ТАСС по Томской области Костю Мирошниченко, с которым мы были знакомы весьма поверхностно. Но когда в дальнем городе встречаются два даже малознакомых земляка, их нередко охватывают чуть ли не родственные чувства. Костя уже где-то прослышал, что меня берут в «Известия» и поэтому сразу признал за новоиспеченного коллегу.

- Старик, это дело надо обмыть, - решительно сказал Костя. - Давай возьмем бутылку и пойдем на Красную площадь.

Костя уже был под хмельком и ему требовался компаньон.

Я находился в таком нервном напряжении, что хороший глоток водки мне может быть и не помешал бы. Но для этих целей Костя был самым неподходящим человеком. Все, с кем он начинал пить, обязательно попадали в скверную историю.

Когда его из сотрудников областной молодежной газеты назначили собкором ТАСС, он пришел обмывать свою новую должность к собкору «Комсомолки» по Томской области Владимиру Копылову. Был поздний зимний вечер. Они выпили и Копылов пошел провожать Костю на троллейбусную остановку. На улице стоял жуткий холод, а троллейбуса все не было и не было. Остановка располагалась рядом с гастрономом. Костя предложил сбегать туда и взять бутылку красного. Копылов согласился. Они купили большую бутылку вермута, зашли за угол и начали пить вино прямо из горлышка. Первым приложился Костя. Опорожнив бутылку наполовину, он передал ее Копылову. Но едва тот успел приложить горлышко к губам, как услышал над самым ухом пронзительный милицейский свисток. Находиться пьяным в общественном месте, да еще на глазах у всех распивать спиртные напитки в то время не разрешалось. Копылова забрали и отвезли в вытрезвитель. Мирошниченко тем временем словно сквозь землю провалился. Милиция сколько не искала, так и не смогла найти его. Утром Лигачеву доложили, что в вытрезвитель попал собственный корреспондент «Комсомольской правды» по Томской области Владимир Копылов.

На следующий день Мирошниченко пришел обмывать свое назначение в газету «Красное знамя». Был уже поздний вечер, в редакции находился только дежурный по номеру. Им оказался заведующий отделом партийной жизни Володя Якушев. Номер уже был готов и Якушев ждал, когда его принесут из типографии, чтобы подписать в печать. Костя вытащил из кармана бутылку коньяка и положил на стол две конфетки. Якушев попытался отказаться, но Костя был так настойчив, что бутылку пришлось распить. А газету все не несли. Мирошниченко сбегал в гастроном за другой бутылкой. Выпили и ее и снова закусили двумя конфетками. В это время принесли газету. Якушев поставил на ней свою подпись и они вместе с Костей направились домой. На улице начался буран и друзья решили остановить попутную машину, чтобы побыстрее добраться до дому. Но машины мчались не останавливаясь. Наконец, одна затормозила. Машина оказалась милицейской. Якушева тут же посадили в нее и, как и Копылова, отвезли в вытрезвитель. Мирошниченко перескочил ближайший забор, упал в глубокий снег и милиция опять не нашла его. А на утро на стол Лигачева легло новое донесение, в котором сообщалось, что в вытрезвитель попал заведующий отделом партийной жизни «Красного знамени». Этого было уже через край.

Все собкоры стояли на учете в партийной организации «Красного знамени». Рассерженный Лигачев вызвал к себе его редактора Новоселова, велел собрать партийное собрание и исключить запивших журналистов из партии в назидание остальным. Александру Николаевичу не оставалось ничего другого, как подчиниться. Хотя понимал, что исключение сразу же будет означать для обоих одновременное увольнение с работы.

В любом коллективе всегда есть люди, готовые услужить начальству. Нашлись такие и в «Красном знамени». Едва началось собрание, они стали клеймить своих товарищей по перу, с которыми, между прочим, до этого бывали на многих застольях и выпили не одну бутылку, самыми нехорошими словами и внесли предложение исключить их из партии. Другие жалели попавших в беду, но предложение об исключении поддержали. Новоселов сидел в стороне и угрюмо молчал. Когда высказались все, он поднялся со своего места и сказал, что полностью согласен с выступавшими: оба журналиста совершили недостойный поступок и потому заслуживают самой суровой кары. Но почему речь должна идти сразу об исключении из партии, спросил он, обводя всех своим строгим взглядом. Есть ведь и другие меры наказания. Например, строгий выговор с занесением в учетную карточку. Но здесь опять встает вопрос, почему именно с занесением? Ведь всем известно, что до этого ни тот, ни другой не совершили ни одного проступка. Может быть, стоит ограничиться просто выговором без всяких занесений? Он снова обвел взглядом всех, кто пришел на собрание. И те, кто минуту назад ратовал за исключение, закивали головами. Ребята были спасены. Выговор без занесения в учетную карточку увольнением не грозил.

Когда Лигачеву доложили о результатах собрания, он только пожал плечами:

- Если партийная организация решила ограничиться такими мерами, значит на это есть причины. У нас нет никаких поводов пересматривать решение собрания.

Я думаю, что в глубине души он не хотел самого сурового наказания для журналистов. Ему надо было дать им понять, что вести себя следует более осмотрительно. Журналист на виду, за каждым его движением следят многие люди и любой недостойный шаг отражается как на нем самом, так и на авторитете печатного органа, в котором тот работает.

Глядя на Костю Мирошниченко, я тут же вспомнил все истории, связанные с ним, и идти на Красную площадь отказался. Зато подумал, что надо быстрее возвращаться в Томск и обращаться за помощью к Александру Николаевичу Новоселову. Может быть, он что-то посоветует мне в моей ситуации. Он человек мудрый, к тому же член бюро обкома и там, где дело касается журналистов, Лигачев всегда прислушивается к его мнению.

Но едва я вошел в свой гостиничный номер, как раздался телефонный звонок. Я взял трубку. Звонил заведующий организационным отделом Томского обкома партии Вологдин.

- Вы что это ходите по Москве и нанимаетесь на работу? - безо всяких предисловий строго спросил он. - Вы пока еще на учете в нашей партийной организации.

Вологдин был и старше меня, и опытнее, да и говорил безо всякого зла, но меня его слова полосонули по сердцу.

- В «Известия» не нанимаются, - сухо сказал я. - В «Известия» приглашают.

- Не уезжайте никуда из Москвы, - уже мягче произнес Вологдин. - Ваши документы сегодня направлены в Высшую партийную школу при ЦК КПСС. Через пару дней позвоните туда. Если с ними все в порядке, сходите на собеседование. Обком решил послать вас на учебу на отделение журналистики.

На этом разговор закончился. Я посидел немного, стараясь осмыслить перемены, случившиеся в моей судьбе, потом снял телефонную трубку и позвонил жене.

- Когда уезжаем в Тюмень? - услышав мой голос, спросила она.

- Уезжаем скоро, но не в Тюмень, - ответил я.

- А куда? - жене не терпелось поскорее расстаться с Александровском. Север уже начал выматывать ее.

- В Москву, - ответил я.

- Почему в Москву? - спросила жена дрогнувшим голосом.

- Меня направляют учиться в Высшую партийную школу.

Жена заплакала. Все, к чему стремилась она в последнее время, рухнуло в один момент. Я попытался ее успокоить, начал говорить, что пожить два года в Москве многие посчитали бы за счастье, но на нее не действовали никакие утешения. С тяжелым сердцем я положил трубку.

Через два дня я позвонил в Высшую партийную школу при ЦК КПСС. Мне сказали, что мои документы уже находятся у них и назначили время для собеседования. В назначенный час я приехал на Миусскую площадь, где находилась партийная школа, прошел в здание главного корпуса, которое выглядело весьма основательно и сразу понравилось мне. Собеседование носило формальный характер. Меня расспросили о работе, о том, где и что закончил и почему надумал учиться в ВПШ. Я не стал говорить, что об этом-то как раз и не думал. Вместо этого сказал, что поскольку имею техническое образование, в моей журналистской практике не хватает гуманитарных знаний. После этого меня зачислили на первый курс отделения журналистики. Выходя из здания, я подумал: а, может, учеба это благо? Может, надо не ворчать на Лигачева, а поблагодарить его за то, что предоставил такую возможность? Но ответа на этот вопрос в тот момент у меня не было. Он пришел через два года, после того, как я получил второй диплом о высшем образовании.

8

Первого сентября начались занятия в Высшей партийной школе. Вместе с женой и сыном мы прилетели в Москву двадцатого августа. У меня было место в общежитии, семьям слушателей селиться в нем не разрешали. Надо было найти жилье и попытаться устроиться на работу жене. Никаких знакомых, кроме заведующего отделом корреспондентской сети «Известий», в столице у меня не было. Я до сих пор с благодарностью вспоминаю этого человека. Виктор Кондратьевич Плешевеня помог устроиться нам в гостиницу «Минск», от которой было недалеко и до «Известий», и до Высшей партийной школы.

Мы стали тыкаться по всем адресам, где была хотя бы малейшая надежда снять комнату. Но в Москве этого сделать не удалось. Комната нашлась только в Жуковском, до которого из центра Москвы приходилось добираться на электричке не менее часа. А потом еще от вокзала ехать на автобусе до квартиры. Но мы были рады и этому, тем более, что жене удалось получить в Жуковском временную прописку, дающую право на работу в Москве.

У жены было рекомендательное письмо начальника Томского областного агентства «Союзпечать» к своему московскому коллеге. Она пошла с ним в московское городское агентство. Самое большее, на что она рассчитывала - получить место инструктора. Каково же было ее удивление, когда ей предложили должность заместителя начальника одного из крупнейших в Москве межрайонных агентств «Союзпечати». Жена, не раздумывая, согласилась. Я посчитал это авантюрой, но она прекрасно справилась со своей новой работой и когда мы уезжали из Москвы, коллектив «Союзпечати» очень тепло прощался с ней.

С семьей я проводил только выходные дни. Все остальное время был занят на лекциях в Высшей партийной школе. Заодно присматривался к слушателям. Основную их массу составляли партийные работники среднего звена, редакторы районных газет, сотрудники областных и республиканских средств массовой информации.

Среди слушателей Высшей партийной школы было немало иностранцев, в основном представителей братских социалистических стран. Но были и представители Африки, в частности, Демократической Республики Конго, Демократического Йемена и других государств, ориентирующихся на социалистический путь развития. Для того, чтобы иностранцы быстрее освоили русский язык, их селили с русскими. Мне в напарники по общежитию достался немец Уве Рубин.

Я десять лет изучал немецкий язык. Шесть лет в школе и четыре года в институте. Но когда на пороге появился Уве и, протянув руку, сказал: «Здравствуй», я надолго застыл в немой паузе, пока не вспомнил, что по-немецки здравствуй означает: «Guten tag».

Уве оказался компанейским, доброжелательным парнем и мы с ним быстро подружились. Рассказал, что до поездки на учебу в Москву работал на химическом комбинате в городе Лейне. Женат. Жену зовут Бригита, а сына Михал. На зимние каникулы они собираются приехать к нему в Москву. Мы договорились с Уве, что я буду разговаривать с ним на немецком, а он со мной на русском. Для того, чтобы лучше вспомнить немецкий, я пошел на факультативные занятия. Вообще надо сказать, что условия для учебы в ВПШ были практически идеальными. В школе имелась прекрасная библиотека, занятия вели очень квалифицированные преподаватели. Особенно я любил лекции по философии. К сожалению, я забыл имя профессора, который их читал, помню только, что это был пожилой человек, в ВПШ он пришел из какой-то военной академии. Он начинал свои лекции, как только перешагивал порог аудитории. И пока шел к кафедре, полностью овладевал вниманием слушателей. Он прекрасно знал Платона и Аристотеля, Спинозу и Шопенгауэра, Канта и Фейербаха, всю русскую и современную философию и, кроме того, имел талант великолепного рассказчика, и на его лекциях аудитория всегда была забита до отказа. В ВПШ было немало и других прекрасных преподавателей. Но это так, кстати. Начав заниматься немецким, я уже через месяц-другой довольно прилично начал объясняться на нем с Уве. А еще немного погодя его друзья перестали откровенничать с ним в моем присутствии. Догадались, что я понимаю практически все, о чем они говорят.

Я с интересом наблюдал за немцами. Они отличались от нас не только языком, но и привычками. Это были люди другой культуры. Если они собирались выпить, а в комнате не оказывалось дощечки, на которой режут хлеб, Уве спускался с девятого этажа на первый, чтобы одолжить ее у знакомого немца. Для нас же не составляло труда порезать хлеб и колбасу на обычной бумаге. Когда Уве заболевал (а такое за время учебы случалось с ним несколько раз), он обязательно надевал толстый махровый халат и, вытянув ноги, лежал в нем на кровати поверх одеяла. Я, как мог, ухаживал за ним. С тяжелого похмелья (и это случалось с ним несколько раз) он тоже ходил в халате.

Пили немцы только после того, как плотно поедят. При этом никогда не закусывали. Очевидно считали, что если выпиваешь на полный желудок, меньше опьянеешь. Но пьянели они точно так же, как мы, только больше нас болели с похмелья. И тут уж им было не до учебы и тем более не до развлечений.

На зимние каникулы к Уве приехали жена с сыном. Мне к этому времени уже удалось переселить семью из Жуковского в Москву. В районе Кунцево мы на вполне терпимых условиях сняли двухкомнатную квартиру. В общежитии я теперь ночевал редко, но днем всегда находился в нем, потому что там было удобнее готовиться к занятиям. Поэтому я без раздумий уступил на две недели комнату Уве и его семье, чему он был несказанно рад.

Сын Уве Михал был примерно одного возраста с моим сыном и они быстро нашли общий язык. Тем более, что мой сын в школе тоже изучал немецкий. Жена, уже хорошо освоившаяся к тому времени в Москве, решила показать нашу столицу Бригите и Михалу. Она сводила их в цирк на Ленинских горах, затем мы пригласили всю семью Рубинов на свою кунцевскую квартиру и угостили сибирскими пельменями, которые им очень понравились. Но не у всех моих сокурсников складывались с немцами такие отношения.

В одной группе со мной учился парень из Волгограда. К нему поселили немца по имени Клаус. Он сразу же без всяких видимых причин стал раздражать моего сокурсника. Однажды вечером они выпили и разговорились. И Клаус начал рассказывать о том, что он вырос без отца.

- Он ушел от вас к другой семье? - нахмурившись, спросил Николай.

- Нет, он погиб на войне, когда я был еще совсем маленьким, - сказал Клаус и тут же спросил: - Скажи, у вас в Волго-граде нет немецкого кладбища?

- А почему ты спрашиваешь?

- Мой отец погиб у вас под Сталинградом.

- Так это он расстреливал наших детей? Это он убивал наших отцов и разрушал наш город? - не помня себя от ярости, закричал подвыпивший Николай.

Он схватил Клауса за грудки и стал трясти его, требуя ответа. Клаус начал сопротивляться. Озверевший Николай въехал ему кулаком в ухо. Клаус ответил. В общежитии началась драка. Пострадали оба, но немцу досталось больше. В Высшей партийной школе возник серьезный международный скандал. За пьянку и связанную с ней драку надо было отчислять обоих нарушителей, чего в школе никогда не было. Выручили сами нарушители. У них хватило благоразумия помириться и объявить об этом руководству. Драку оставили без последствий, но драчунов расселили по разным корпусам. В общем-то, долю вины за это несло и руководство школы. Прежде, чем определять, кого с кем селить, надо было думать. Не требовалось большого ума, чтобы понять: у коренного сталинградца всегда могут возникнуть вопросы к немцу. Тем более, что отец Николая погиб, защищая свой родной город. Обиды, нанесенные одним народом другому, могут сохраняться в течение многих поколений. В связи с этим мне всегда вспоминаются слова поэта-сибиряка Василия Федорова:

Милый мой, не стоит удивляться -

Деды наши по нужде, поверь,

Пили столько, что опохмеляться

Внукам их приходится теперь.

Дела, содеянные отцами и дедами, могут болезненно отзываться на детях и внуках.

Учеба в ВПШ нисколько не мешала сотрудничеству с газетами. Я постоянно публиковался в «Московской правде», делая для нее репортажи со столичных предприятий, частенько заходил в «Известия». Меня там помнили и относились хорошо, но для «Известий» нужны были материалы не из Москвы, а с периферии. Пользуясь томскими блокнотами, я написал для «Известий» еще один очерк, который тоже был напечатан, но ничего более из старого багажа выжать не удалось. Надо было думать над серьезной темой и ехать куда-то в командировку, но серьезные темы рождаются у газетчика не каждый день.

И тут случай свел меня с «Советской Россией». Я познакомился с одним из ее сотрудников и он предложил мне командировку на мой родной Томский север. У этой газеты не было в Томске собкора и материалы из области появлялись на ее страницах лишь время от времени. Я с радостью согласился. Командировка состоялась в конце января, когда на Севере стояли жуткие морозы. Но Стрежевой строился, буровики трудились не покладая рук, нефтяники осваивали новые месторождения. Я побывал в городе и на нефтяном промысле, залетел в Александровское к своим старым знакомым. Яша Прасин рассказал, что по первому снегу около одной из охотничьих избушек его чуть не задрал медведь, но ему все-таки удалось застрелить зверя.

- Если хочешь, я могу подарить тебе его шкуру, - без всякого сожаления сказал Прасин. - Она лежит на чердаке и я не знаю, что с ней делать.

У меня тут же мелькнула мысль привезти эту шкуру Уве.

В Германии медведи имеются только в зоопарках и шкура несомненно будет представлять экзотическую редкость.

- Неси, - сказал я. - Посмотрим, что это за шкура.

Яков слазил за ней на чердак, она была пыльной, невыделанной и гремела, как жесть. Но самым неприятным было то, что от нее сильно пахло не то псиной, не то еще каким-то резким нехорошим запахом. Мы аккуратно свернули ее, упаковали в полиэтилен, а потом еще в холщовый мешок и таким образом мне удалось провезти ее в самолете. Когда в Москве я вытряхнул из мешка медвежью шкуру к ногам Уве, он был потрясен. На неприятный запах даже не обратил внимания. Шкура оказалась для него таким подарком, о котором не мог мечтать ни один немец. Уве долго тряс мою руку, обнял, потом сходил к своей тумбочке и достал глиняную бутылку прекрасной, немного пахнущей можжевельником немецкой водки, которую мы тут же выпили. После каникул Уве рассказывал мне, что дома он выделал шкуру, повесил на стене и к нему ходил ее смотреть весь город.

Для «Советской России» я привез из командировки репортаж и очерк. Оба этих материала не вызвали в редакции никаких замечаний и вскоре были опубликованы. Репортаж на первой полосе, очерк - на второй. Я, конечно, был очень рад этим публикациям, потому что они обогащали опытом работы в большой газете и придавали уверенности.

Руководство факультета журналистики с одобрением относилось к слушателям, сотрудничающим с центральной прессой. Оно делало для них немало поблажек. Отпускало в командировки, засчитывало публикации вместо курсовых работ, иногда закрывало глаза на пропуск занятий. Слушатели были людьми взрослыми и ответственными и никогда не злоупотребляли этим доверием. Правда, был у нас один грузин, работавший до учебы не то на Кутаисском, не то на Тбилисском телевидении. Он всегда был занят какими-то своими делами и в аудиториях ВПШ появлялся редко. И когда ему начинали выговаривать за это, он, нахмурив брови, отвечал:

- А вот я возьму и не приду получать диплом. Что вы тогда будете с ним делать?

Диплом ему, конечно, могли и не выдать, но не сделали этого, не желая портить человеку дальнейшую жизнь.

Я старался не подводить руководство факультета и посещал все занятия. Тем более, что на них можно было услышать немало интересного. Нам преподавали такие дисциплины, как государство и право, международное коммунистическое и рабочее движение, теория конвергенции и наиболее важные течения в современной философии. Конечно, мы изучали и труды классиков марксизма-ленинизма. В том числе и Ленина. Но обучение это велось не по учебникам (их в ВПШ не очень чтили), а по первоисточникам. А, как известно, в первоисточнике можно открыть для себя такое, о чем никогда не прочтешь ни в одном учебнике.

Но особенно я любил занятия по журналистике. Читать лекции к нам приходили самые известные журналисты того времени. Курс репортера, например, вел Евгений Рябчиков. О работе представителя центральной газеты за рубежом рассказывал только что вернувшийся из длительной командировки в Японию и написавший удивительную книгу об этой стране «Ветка сакуры» корреспондент «Правды» Всеволод Овчинников. Опытом своей работы в «Известиях» делился Анатолий Аграновский. Общение с этими людьми необыкновенно обогащало того, кто к этому стремился. Лекции не были академическими, на них задавалось много вопросов, на которые давались откровенные ответы.

Я старался не пропустить ни одной подобной лекции.

Для слушателей ВПШ была задействована огромная культурная программа. Они могли приобрести билеты практически во все театры, картинные галереи, на все выставки. Мы с женой и сыном неоднократно побывали в Большом и Малом театрах, театрах Вахтангова, на Таганке, Моссовета, Сатиры, Советской Армии, на Малой Бронной. Но больше всего я полюбил театр им. Ермоловой.

И не только за то, что в нем играли такие прекрасные актеры, как Владимир Андреев, Станислав Любшин, Евгений Медведев и целый ряд других, но и за то, что в нем шел весь репертуар Александра Вампилова. Когда мы с женой впервые посмотрели спектакль

«Прошлым летом в Чулимске», были потрясены. После него мы посчитали для себя просто обязанными сходить на спектакли «Старший сын» и «Утиная охота». Потом мы неоднократно смотрели постановки других театров по пьесам Вампилова, но ни одна из них не шла в сравнение с тем, как это ставил театр Ермоловой. Правда, должен оговориться, я не видел эти пьесы в постановке ленинград-ских театров. Там, говорят, они тоже были поставлены блестяще.

В те же годы из Египта в Москву привезли выставку сокровищ гробницы Тутанхамона. По этому поводу в культурных слоях столицы царил огромный ажиотаж, но нам удалось попасть и на нее. Как и на выставку в том же Пушкинском музее «Моны Лизы» Леонардо да Винчи. Правда, мне эту картину увидеть не удалось, но зато в музее побывали жена с сыном. Живя в Москве, я не раз с благодарностью вспоминал Егора Кузьмича Лигачева, давшего прекрасную возможность окунуться в культурный мир столицы.

Первый год учебы пролетел незаметно. После летней сессии слушатели разъехались по своим домам. Мне ехать было некуда, поэтому я решил слетать в командировку, в которой можно было бы и отдохнуть, и написать интересный материал. Ни в «Известиях», ни в «Советской России» такой возможности, конечно, не было. Там нельзя было собирать интересный материал и одновременно отдыхать. В этих газетах надо было заниматься чем-то одним. Поэтому я направился в располагавшуюся на Чистых Прудах редакцию журнала «Турист». Это было красивое, хорошо иллюстрированное цветное издание. Мне посоветовал туда обратиться московский знакомый. В «Туристе» меня встретили всего одним вопросом: «Куда бы вы хотели поехать?» Я ответил, что мне хочется слетать на Байкал. Через десять минут в моих руках было командировочное удостоверение и причитающиеся к нему деньги.

Побывать на Байкале было давней моей мечтой, но отправился я туда не только поэтому. В Улан-Удэ жил Анатолий Соколов, работавший корреспондентом «Правды» по Бурятии и Читинской области. Мы уже несколько лет не виделись и я давно вынашивал мысль навестить своего старого барнаульского приятеля. Купив билет до Улан-Удэ, я позвонил Соколову. Он обрадовался звонку и пообещал встретить на аэродроме. Вылетев из Москвы вечером, утром я был в Улан-Удэ. Соколов, как и обещал, встретил меня в аэропорту.

Чтобы добраться до города, нам пришлось ехать по старенькому, все время громыхавшему мосту через реку Селенга. Она была настолько многоводной, что вода доставала почти до настила моста.

- А мне казалось, что Селенга не такая уж и большая река, - заметил я, глядя на несущийся за перилами бурлящий шальной поток, готовый смыть все, что неожиданно вставало на его пути.

- В Бурятии страшное наводнение, - ответил Соколов. - Затопило поля и покосы. Если не поможет Москва, республике придется туго. Два дня назад я передал в «Правду» статью об этом.

Соколов ни за что не хотел, чтобы я жил в гостинице. Он выделил мне комнату в своей квартире, его жена Инна накрыла на стол и мы почти целый день проговорили об Алтае, о Сибири, о Москве. Проработав несколько лет собкором «Правды» по Алтайскому краю, Анатолий переехал в Москву, где ему предложили место в отделе партийной жизни и дали хорошую квартиру недалеко от центра города. Но московская жизнь показалась слишком однообразной и он снова попросился на собкоровские хлеба.

В редакции сказали, что он может вернуться в собкоры лишь при условии, что сдаст свою московскую квартиру. Соколов, не раздумывая, согласился. Так он опять оказался вдали от столицы. Многие считали это большой ошибкой, а я одобрял его поступок, искренне считая, что московская жизнь может устроить далеко не каждого. В ней есть свои достоинства, но нет того, чем отличается от нее периферийный город - реки, чистого воздуха, широкой и вольной природы. Бурятия очень красивая республика, в ней есть и реки, и прекрасные долины, и тайга, и главное - Байкал. Она наверняка напоминала Анатолию Горный Алтай, в котором он много лет работал собкором «Алтайской правды»...

На следующее утро я встретился с председателем республиканского комитета по туризму. Договорились, что я побываю на Байкале, на туристической базе Максимиха, а потом проеду по местам ссылки декабристов в Новоселенгинск и Кяхту.

В Максимиху мы поехали вместе с Соколовым. Туристическая база оказалась бедной и необустроенной, но все это выглядело незначительной мелочью по сравнению с Байкалом. Он уходил за горизонт, мерно дыша и неторопливо поигрывая мускулами покатых волн. С легким шипением они накатывались на песчаный берег и отходили обратно. Байкал успокаивал, словно говоря, что все в жизни, кроме этих волн и солнца над ними, не более, чем суета сует. Окончится вражда народов, исчезнут людские страдания, может быть исчезнут и сами люди, а волны и солнце останутся все такими же.

Я долго стоял на берегу Байкала, разглядывая песчинки и мелкие камешки, проступающие из глубины сквозь чистую воду, и невольно размышлял о вечном. И с горечью думал о том, что таких мест, как это прекрасное озеро, в нашей стране практически не осталось. Потом достал монету и бросил в воду. По по-верью это означало, что я снова должен буду вернуться сюда. Забегая вперед скажу, что после этого мне действительно еще не раз удалось побывать в Бурятии.

Вечером инструктор туристической базы Михаил Жигжитов, кстати сказать, оказавшийся сыном известного в Бурятии охотника и писателя, устроил на берегу озера костер и угостил нас приготовленном на рожне байкальским омулем. Мы смотрели на хрустальные звезды, рассыпавшиеся по всему небу, на лунную дорожку, бегущую по неторопливым волнам, на отблески костра на воде и чувствовали такое умиротворение, которое редко посещает человека. Мы как бы попали в другое время и другую жизнь. Мне показалось, что именно эти мгновения и составляют главное в нашем бытии. Обо всем этом я потом написал в своем репортаже.

Затем была поездка в Новоселенгинск, где отбывали ссылку декабристы, самым знаменитым из которых являлся Николай Бестужев, и Кяхту - маленький пыльный городок на границе с Монголией. В середине XIX века через него велась почти вся торговля России с этой страной и Китаем. Главное впечатление от этой поездки было не слишком оптимистичным. Мне показалось, что со времен декабристов за сто с лишним лет в этих краях почти ничего не изменилось.

На пути из Бурятии в Москву мне выпало приключение, память о котором осталась на всю жизнь. Рейс обслуживал самолет ИЛ-18, самый надежный за всю историю гражданской авиации в нашей стране. Я не помню ни одного случая катастрофы этого самолета по технической причине. Не доверяя памяти, спросил знакомого пилота, летавшего более тридцати лет, и он тоже не припомнил ничего подобного. В надежности машины мне пришлось убедиться и во время возвращения из командировки.

По пути из Улан-Удэ в Москву самолету предстояла посадка и дозаправка топливом в Новосибирске. Из сибирской столицы мы взлетели ночью. Я смотрел в иллюминатор на таявшие под крылом огни огромного города и, вспоминая командировку, думал о том, как велика наша страна и как много в ней прекрасных мест, в которые хочется возвращаться всю жизнь. Мне настолько понравились Байкал и Бурятия, что я дал себе слово обязательно побывать там еще хотя бы один раз.

Вскоре стюардессы принесли пассажирам ужин, но есть не хотелось, я выпил только стакан минеральной воды и приготовился дремать оставшуюся часть полета. Пассажиры, закончив трапезу, каждый на свой манер тоже начали устраиваться спать. И вдруг по проходу самолета забегали стюардессы. Мое кресло было над самым крылом. Я посмотрел в иллюминатор и мне показалось, что ближайший к фюзеляжу винт не вращается. Когда появлялась вспышка проблескового маячка, вместо винта дальнего мотора был виден широкий круг. А ближний винт застыл. Я обратил внимание, что пассажиры с противоположного ряда кресел тоже выглядывают в иллюминатор. И почти тут же на сигнальном табло загорелась надпись: «Внимание! Застегнуть ремни!» Стюардессы снова забегали по самолету, проверяя, все ли пассажиры успели пристегнуться. Вслед за вспыхнувшей надписью раздался голос командира экипажа, сообщившего нам, что по техническим причинам самолет идет на вынужденную посадку в аэропорту города Свердловска (ныне Екатеринбург). Позади моего кресла раздался скрипучий голос:

- Я же говорил, что с мотором что-то случилось. Ты видела, какое пламя выбивалось из-под крыла?

Я не стал оборачиваться, чтобы не видеть лица своего соседа. Тем более, что стюардесса начала объяснять пассажирам, как надо вести себя во время посадки. Мне запомнилось только то, что надо было обхватить голову руками и уткнуться лицом в колени.

Вскоре впереди показались огни взлетной полосы и наш самолет коснулся колесами бетона. Аэродромные служащие подкатили трап, подталкивая друг друга, мы начали выходить наружу. Все озирались, не понимая, что случилось. Вдоль всего летного поля стояли пожарные машины и кареты скорой помощи. Нам так и не объяснили причину посадки. Мало того, не дали другого самолета, на котором можно было бы добраться до Москвы. Пассажирам приходилось самим пробиваться к кассам и по одному-двум устраиваться на попутные рейсы.

Причину аварийной посадки я узнал через год, когда мне надо было лететь на Северный Кавказ из московского аэропорта Быково. Вылет задерживался, я присел в зале ожидания в кресло рядом с дремавшим там человеком в летной форме. Мы разговорились. Оказалось, что он работает летчиком в Свердловске.

Я сказал, что год назад в результате вынужденной посадки мне пришлось побывать в аэропорту этого города, оставившего не самые приятные впечатления. Пилот ответил, что он помнит этот случай. У двигателя ИЛ-18, выполнявшего рейс из Улан-Удэ в Москву, заклинило подшипник.

- А могла ли случиться из-за этого катастрофа? - спросил я.

- Никто до сих пор не понял, почему она не случилась, - ответил пилот.

Выходит, что все сто пассажиров, среди которых был и я, родились в рубашках.

Но, как бы там ни было, а от командировки в Забайкалье у меня осталось хорошее впечатление. Возвратившись в Москву, я пошел в библиотеку им. Ленина, где мне удалось прочитать дневники Николая Бестужева, написанные в Селенгинске. Они оказались бесценными свидетельствами быта местных жителей того времени и жизни самих декабристов. В результате получился довольно неплохой очерк, который был потом напечатан в журнале «Турист». Все эти публикации заметно помогли мне по окончании Высшей партийной школы.

В конце второго и последнего года обучения всем слушателям ВПШ предстояла преддипломная практика. Поскольку основной контингент слушателей составляли чиновники, в том числе и от журналистики, большинство из них стремились попасть на практику в центральные ведомства, где можно было бы понаблюдать за работой аппаратчиков, а заодно и завести в этих ведомствах более тесное знакомство. Я же мечтал только о творческой карьере. Знакомства, конечно, нисколько не повредили бы и мне, но я прекрасно понимал, что ни один знакомый никогда не напишет за меня не только статью или очерк, но и самую маленькую заметку.

Все с нетерпением ждали распределения на практику. Ждал его и я. Руководство отделения журналистики знало о моем сотрудничестве с «Известиями» и я был твердо уверен, что попаду именно в эту газету. Каково же было удивление, когда мне объявили, что я должен явиться на практику в «Правду». Первой реакцией на это было желание пойти к декану и попросить, чтобы, пока еще не поздно, переменили решение. Не потому, что я не хотел идти в «Правду». Для любого журналиста той поры работа в этой газете считалась за великую честь. Разовый тираж «Правды» составлял более десяти миллионов экземпляров, она являлась официальным органом Центрального Комитета партии и по праву считалась первой газетой страны. Там работали такие журналисты как Юрий Жуков, Вера Ткаченко, Сергей Богатко, Виктор Кожемяко, Виктор Белоусов, Валентин Прохоров, Александр Мурзин. За границей «Правду» представляли Борис Стрельников, Всеволод Овчинников, Владимир Большаков, Михаил Домогацких - целое созвездие талантливейших имен.

С просмотра «Правды» свой рабочий день начинали министры, руководители Госплана, первые руководители обкомов и ЦК союзных республик. Люди, о которых писала эта газета, получали ордена или снимались с высоких должностей. Мне кажется совсем не случайно, что в сегодняшней России нет такой газеты. Это может говорить лишь о том, что у центральной власти нет четких целей, к которым должно стремиться общество. А раз нет целей, значит нет необходимости разъяснять свою политику народу и требовать неукоснительного проведения ее в жизнь.

Я боялся «Правды» еще больше, чем «Известий», и у меня не было никакой уверенности, что я смогу когда-нибудь попасть в эту газету. Это была практически неосуществимая мечта. Но, поразмышляв немного, решил, что рискнуть все же стоит. Я не пошел к декану, а направился в «Правду», которая размещалась не очень далеко от Белорусского вокзала на улице, носившей ее название. Пропуск мне заказал заведующий отделом кадров Федор Федорович Кожухов.

Это был высокий, суховатый и не очень разговорчивый человек. Задавая протокольные вопросы, он бесстрастно расспросил о том, где я учился и работал и, узнав, что в свое время я закончил политехнический институт, отвел к заведующему отделом промышленности Василию Александровичу Парфенову. Там мне снова пришлось рассказывать о себе. Честно скажу, все это время я очень нервничал. Особенно когда Парфенов брал со стола очки, надевал их и начинал внимательно рассматривать меня. Позже я узнал, что это была его привычка, а внешняя строгость - напускной. На самом деле Василий Александрович был добрейшим и порядочнейшим человеком. После десяти минут беседы он поднялся и провел меня в соседний кабинет, на двери которого я успел прочитать две фамилии: Сергей Богатко и Юрий Казьмин. Я обомлел, потому что за несколько дней до этого читал в «Правде» огромный материал Сергея Богатко с Дальнего Востока, который мне очень понравился. Да и фамилия Юрия Казьмина постоянно мелькала на страницах газеты. Но, переступив порог, немного успокоился.

И Казьмин, и Богатко оказались всего на несколько лет старше меня и мне сразу подумалось, что я могу найти с ними общий язык. Парфенов остановился посреди комнаты, показал на меня рукой и сказал:

- Прошу любить и жаловать. Практикант из Высшей партийной школы. Дайте ему место за столом и учите уму-разуму.

Так началась моя практика в «Правде».

Казьмин спросил, откуда я, где печатался. Я ответил и сам начал расспрашивать их как часто и куда они ездят в командировки, много ли времени на это оставляет аппаратная работа. Начался свободный и понятный для нас троих разговор. Правдисты расспросили меня о Сибири, о Севере, о том, много ли там еще не открытой нефти и скоро ли ее начнут добывать. Мы быстро нашли общий язык и, как мне показалось, понравились друг другу.

На следующий день Юрий Казьмин дал мне несколько небольших собкоровских заметок и попросил отредактировать. Я внимательно почитал каждую из них, поправил, Казьмин проверил правку и, не сделав никаких замечаний, велел отнести заметки в машинописное бюро на перепечатку. Так продолжалось с неделю. Затем он стал давать мне для литературной правки материалы побольше. Я усердно выполнял каждое задание, но мне хотелось заниматься не только чужими материалами, но и напечатать в «Правде» свои. И я исподволь стал вести разговор о командировке.

А вскоре меня вызвал к себе Василий Александрович Парфенов. Его огромный письменный стол постоянно был завален бумагами и он всегда что-то читал. Оторвав взгляд от бумаг, он поднял голову, сдвинул на лоб очки и безо всяких предисловий сказал:

- Я думаю, тебе надо съездить в командировку и написать что-то для нас. - Он показал рукой на кресло рядом со столом и добавил: - Садись.

- Я тоже думаю об этом, - ответил я, усаживаясь в кресло.

- Сибирь ты знаешь хорошо, - сказал Парфенов, - поэтому для расширения кругозора тебе надо посмотреть, как живет Центральная Россия. Поезжай-ка в Вышний Волочёк. Замечательный старинный город. Там есть известный текстильный комбинат. Мы когда-то о нем писали. Конкретного задания я тебе не даю. Поговори с людьми, побывай на производстве. Может быть напишешь аналитическую статью, может быть очерк. Ну и посмотри что-нибудь еще. В таких городках всегда есть что-то интересное.

- Когда можно отправляться? - спросил я.

- Да хоть завтра, - ответил Парфенов.

Я вернулся к Казьмину, рассказал ему о задании и попросил совета.

- А что я могу посоветовать? - пожал он плечами. - Парфенов сказал тебе все.

Вышний Волочёк находится на севере Калининской (ныне Тверской) области. Вечером я сел в обычный пассажирский поезд, следовавший по маршруту Москва - Ленинград, и ранним утром был у места своего назначения. Пока шел от железнодорожной станции к гостинице, обратил внимание на два совершенно разных потока людей. Один составляли женщины, другой - мужчины. Женщины направлялись на работу, мужики в валенках с галошами, с котомками за плечами и ледобурами (был март месяц) - на рыбалку. Как мне потом рассказали, в окрестностях Вышнего Волочка расположено немало богатых рыбой озер. Ранняя весна - самое уловистое время и все, кто любит рыбалку, возвращаются домой с хорошей добычей. Мне это напомнило открытие весенней охоты на Севере. Там тоже, когда прилетают утки, все мужское население отправляется на охоту.

Устроившись в гостинице, я позвонил в горком партии и напросился на встречу к первому секретарю. Он встретил меня радушно, рассказал о городе, который был основан еще в 1770 году, пожаловался на то, что население Вышнего Волочка составляют в основном женщины, мужских профессий в нем мало. Похвалился достопримечательностями - шлюзами, которые строились еще во времена Петра I, и стекольным заводом, расположенном рядом с городом в поселке Красный Май и носящем это же название. Завод знаменит тем, что там отливалось стекло для рубиновых звезд Кремля. Я остался доволен этой встречей, потому что кроме текстильного предприятия у меня появилась еще одна тема - стекольный завод.

В Вышнем Волочке я пробыл почти неделю. За это время собрал материал для очерка о ткачихе и репортажа с завода «Красный май». Как оказалось, на нем делали, в основном, посуду из цветного стекла. Рубин для кремлевских звезд был особым заказом. Возвратившись в Москву, доложил Парфенову о командировке и попросил разрешения посидеть неделю дома, чтобы написать оба материала. Парфенов разрешил.

Через неделю я принес в редакцию репортаж и очерк. Василий Александрович поручил заняться ими Казьмину. Тот, напустив на себя важный вид, прочитал оба материала и начал высказывать кучу критических замечаний. Слушая его, я снова пожалел о том, что попал на практику не в «Известия», а в «Правду». Но теперь мне уже хотелось доказать, что я могу работать и в этой газете.

- Хорошо, - сказал я Юрию Казьмину. - Давай мою писанину, я над ней еще поработаю.

- А что тебе над ней работать, - неожиданно ответил Казьмин. - Я сам все сделаю.

На этом практика в «Правде» закончилась. Через несколько дней я позвонил Казьмину, чтобы узнать судьбу своих материалов.

- Их уже набрали, - сказал он. - Приходи, вычитай гранки.

У меня застучало сердце. Я бегом кинулся в «Правду». Поднялся на четвертый этаж, осторожно постучал в кабинет Казьмина.

- Ты чего такой робкий? - спросил он, когда я открыл дверь, и широко улыбнулся. - Твой репортаж идет в завтрашнем номере.

Он показал мне оттиск. На первой полосе «Правды» красовалось название репортажа: «Самоцветы «Красного мая», а внизу, под ним, - моя подпись.

Я торопливо пробежал короткие газетные строчки. Никакой правки здесь не было, правда, репортаж сократили почти на четверть. Когда я спросил, зачем это сделали, Казьмин ответил:

- Радуйся, что дали столько. Первая полоса в «Правде» одна, а новости на ней надо уместить со всего мира.

Я не просто радовался, я был счастлив. Но Казьмину показалось, что для меня этого мало. Он открыл тонкую папочку, достал оттуда сложенный вчетверо большой оттиск и положил на стол.

- Читай, - кивнул он мне. - Твой очерк.

Мне показалось, что у меня дрожали руки, когда я потянул его к себе. Из очерка было выброшено несколько фраз, еще несколько поправлено, отчего они стали точнее. Никакой другой правки не было. Я поднял глаза на Казьмина и сказал:

- Это бы я тоже напечатал... В этом же номере.

- Не торопись, - ответил он. - Ждать публикаций у нас иногда приходится очень долго. В газете таких, как ты, много. Главное, что материал получился хорошим.

А вскоре после публикаций в «Правде» меня вызвал к себе декан отделения журналистики Высшей партийной школы Александр Иванович Воробьев и сказал:

- Мне звонил заведующий отделом кадров «Правды» Кожухов, просил, чтобы ты зашел к нему. Пропуск он закажет. Вот его телефон.

Я тут же позвонил Кожухову. Он назначил мне время встречи и попросил принести вырезки из газет, в которых я публиковался.

На следующий день я снова оказался в кабинете Кожухова. На этот раз Федор Федорович показался мне еще строже. Он неторопливо открыл сейф, достал из него чистый бланк объемной анкеты и, протянув мне, попросил, чтобы я тут же, в его кабинете, заполнил ее.

- У нас так принято, - казенным, немного скрипучим голосом произнес он. - Мы заводим на всех практикантов специальные папки. - Помедлил немного и добавил: - Вдруг у редакции к кому-то из них потом возникнет интерес.

Я заполнил анкету, отдал ему вырезки не только из «Известий», «Советской России», «Социалистической индустрии» (где тоже печатался), но и из «Красного знамени». Папка оказалась объемной. Он подержал ее в руках, словно пытался узнать, на сколько она тянет, и молча положил в сейф. На этом мы расстались.

Между тем, почти всех выпускников Высшей партийной школы охватило нервное возбуждение. Начались выпускные экзамены, за ними следовало вручение дипломов и прощание со школой. Каждому предстояло новое назначение, многие не знали, на какую работу и в какой должности поедут. Я был на редкость спокоен. Решил, что излишне изводить себя не стоит, если не попаду в «Правду», уйду в «Известия» или какую-нибудь другую центральную газету. Моих сокурсников это раздражало. Они постоянно спрашивали, куда я поеду. Я отвечал, что мне все равно, лишь бы попасть в газету. Они не верили, потому что большинство из них стремились получить должность повыше. Я же никакой другой работы, кроме корреспондентской, не хотел.

И вот перед самым вручением диплома меня снова разыскал Кожухов и попросил прийти в «Правду». В назначенное время я был у него. Он оглядел меня с такой тщательностью, словно нам предстояло идти на бал, и строго сказал:

- Будь серьезным. Мы отправляемся к Луковцу.

Я знал, что Алексей Илларионович Луковец курировал в «Правде» все кадровые вопросы. Если он захотел познакомиться со мной, значит обо мне говорили, как о возможном сотруднике газеты. Здесь и без предупреждения станешь серьезным.

Луковец оказался широкоплечим, почти квадратным, человеком лет пятидесяти с крупной головой и большим, сразу бросающимся в глаза шрамом на шее. Его редкие светлые волосы были аккуратно расчесаны, он уже начал заметно лысеть. До того как стать заместителем главного редактора «Правды», он много лет работал в Польше собственным корреспондентом. О нем ходили слухи как о человеке крутом, но справедливом. Он восседал за большим письменным столом, мы с Федором Федоровичем уселись у маленького, упирающегося торцом в стол Луковца.

Заместитель главного редактора «Правды» внимательно посмотрел на меня, потом начал задавать вопросы. Мне в который уже раз пришлось пересказать свою биографию. Луковец, слушая внимательно, ни разу не перебил. Потом спросил:

- Если бы мы предложили вам должность собственного корреспондента, куда бы вы хотели поехать?

- Для меня это не имеет никакого значения, - ответил я. - Ведь я иду работать в газету, география носит чисто прикладной характер. Но если бы учитывалось мое мнение, я бы хотел поехать в индустриальный район. Я инженер по образованию, мне было бы там легче освоиться.

- Пока речи о вашей работе не ведется, - сухо сказал Луковец. - Мы просто хотим познакомиться с вами. Но если вы нам понравитесь, приглашение может состояться.

- Что надо для этого сделать? - спросил я.

- Писать хорошие материалы, - строго ответил Луковец.

На этом наша беседа закончилась. Когда мы вышли из кабинета, Кожухов сказал:

- Зря ты задавал ему последний вопрос. Он отдает дерзостью.

- Мне просто очень хочется поработать в «Правде», - ответил я.

Кожухов промолчал. И только тут я заметил в его руках папку, которая до этого лежала на столе у Луковца. В ней находились мои вырезки. Значит Алексей Илларионович самым серьезным образом изучал мои творческие возможности.

А в Высшей партийной школе, между тем, все шло своим чередом. Приближался последний экзамен и уже была назначена дата вручения выпускникам дипломов. Большинству из них были из-вестны новые места работы. Одни уходили в обкомы, другие в ЦК компартий союзных республик, третьи - в центральные средства массовой информации. Учившиеся в ВПШ московские журналисты почти все почему-то получили назначение на Центральное телевидение. Начала волновать моя судьба и меня. Отношения с «Правдой» не продвигались, хотя в Москве мне оставалось жить считанные дни. Связанный ими, я не мог предпринимать никаких действий в других газетах. В связи с этим мне все чаще и чаще начал вспоминаться Томск, возвращаться в который не хотелось ни при каких обстоятельствах.

Наконец, был сдан последний экзамен. Через два дня мне должны были вручать диплом с отличием. Надо было радоваться, а в душе то и дело проскакивала тревога, потому что не было никакой ясности с работой.

На вручение диплома в актовый зал ВПШ я пришел в новом костюме и модном галстуке. Хотелось подчеркнуть, что диплом о высшем образовании, хотя оно и было уже вторым, все равно праздник. Высшая партийная школа дала мне очень многое. Она предоставила неповторимую возможность переосмыслить все прошлое бытие, проанализировать успехи и неудачи, приобрести новый опыт. Я словно перешел на другой берег реки, где начиналась совершенно иная жизнь, более ответственная и значительная.

Диплом вручал ректор ВПШ, член-корреспондент Академии наук СССР Евгений Чехарин, в президиуме сидели самые уважаемые профессора и очень высокий гость - кандидат в члены Политбюро, секретарь ЦК КПСС Б.Н. Пономарев. Получив диплом и пожав руку ректору, я невольно посмотрел на него, казавшегося мне небожителем. До этого мне ни разу не приходилось так близко видеть столь высокого деятеля партии. Если бы я знал, что через несколько лет мне придется сидеть с ним в одной комнате, пить чай и слушать анекдоты, которые будет рассказывать другой высокопоставленный чиновник из ЦК КПСС.

Получив дипломы, слушатели стали разъезжаться по своим регионам. Перед тем, как сдать комнату и выписаться из общежития, я зашел в деканат.

- Куда вы исчезли? - обратилась ко мне секретарша, едва я появился на пороге. - Вас уже два дня разыскивает «Правда». Звоните сейчас же в отдел кадров. - Она пододвинула стоявший на ее столе телефон.

Я набрал номер Кожухова.

- Ты откуда? - спросил он, услышав мой голос.

- Из ВПШ.

- Иди сейчас же ко мне. - Федор Федорович, не сказав больше ни слова, положил трубку.

По его тону я понял, что речь должна идти о моей работе. Так оно и оказалось. Когда я зашел к Кожухову, он предложил сесть и сказал, хитровато поглядывая на меня:

- Как ты смотришь на то, чтобы поехать работать собственным корреспондентом в Тюменскую область?

На несколько мгновений я онемел. Во-первых, потому, что лучшего нельзя было и пожелать. Тюменская область была на слуху у всей страны. Там разворачивалась невиданная по своим масштабам стройка - создавался крупнейший в мире нефтегазодобывающий комплекс. Работать в таком регионе посчитал бы для себя за честь любой журналист. Начинать там свою деятельность в качестве собкора «Правды» для меня было легче потому, что я хорошо знал проблемы Приобского севера. В Тюмени они были такими же, как и в Томске, разность заключалась лишь в масштабах.

Но был и второй, мистический момент в этом предложении. Один раз я был уже почти назначен собкором в Тюменскую область. В голове сразу мелькнула мысль: как отнесутся в Томском обкоме к тому, что меня берут на работу в «Правду» да еще в Тюменскую область, за успехами которой томичи следят с особой ревностью? Поэтому в душу закрался холодок: а не повторится ли все это снова? Но спрашивать об этом Федора Федоровича я не стал. Мне ни при каких обстоятельствах не хотелось упреждать события. Пусть они развиваются как предначертано Господом. После случая с «Известиями» я стал суеверен.

- Что молчишь? - не поняв паузы, спросил Кожухов.

- Не могу поверить, - выдохнул я.

- У нас в Тюмени освобождается место и Луковец остановился на твоей кандидатуре. Если ты согласен, завтра в десять будь у меня, начнем обходить членов редколлегии.

Оказавшись на улице, я постарался перевести дух. С одной стороны, радость переполняла душу, с другой - не хотелось еще раз пережить жестокое разочарование. В ту минуту казалось, что мне его не вынести. Я понимал, что если обком не отпустит меня в «Правду», второй раз такой возможности не будет уже никогда. Чтобы успокоиться, я пошел в ВПШ. Подумал, что декан наверняка знает, обязательно ли ее выпускники должны возвращаться в распоряжение того обкома, который направил их на учебу.

Деканом отделения журналистики был мягкий, добрый, очень обаятельный человек. С особой симпатией он относился к слушателям, для которых журналистика была смыслом жизни. Он гордился выпускниками, попавшими в центральные издания. А в «Правду» - тем более. Поэтому я спросил откровенно: может ли обком возразить против приглашения выпускника ВПШ в центральную газету. Воробьев сразу все понял и сказал:

- Конечно, может. Но что касается вас, то это исключено. Вы направляетесь в распоряжение ЦК КПСС. Против этого, я думаю, ни один обком возражать не будет.

У меня сразу отлегло от души. На следующий день мы с Кожуховым начали обходить членов редколлегии «Правды». Процедура эта рутинная и мало запоминающаяся. Единственное, что осталось в памяти - встреча с главным редактором Михаилом Васильевичем Зимяниным. Это был человек чуть ниже среднего роста, поджарый, с тонкими губами, волевым лицом и умными, внимательными глазами. За его плечами был огромный опыт политика. Во время войны он был одним из организаторов партизанского движения в Белоруссии, затем - на комсомольской работе, занимал должность второго секретаря ЦК компартии Белоруссии, был послом Советского Союза во Вьетнаме и Чехословакии. Со мной он поздоровался, выйдя из-за стола на середину кабинета. Сказал, что Тюмень - регион особенный, к нему приковано внимание всей страны, в том числе и руководства Коммунистической партии. Корреспондент должен давать объективную оценку труда геологов, нефтяников, газовиков, строителей и, конечно, обкома КПСС. Не надо бояться критики, но критика тоже должна быть объективной. У нас нет оппозиции и пресса не может быть ей, но кто скажет правду так, чтобы ее услышала вся страна, кроме журналиста, спросил Зимянин. Поэтому, повторяю, критика должна быть объективной. Любая неточность вызывает раздражение, а искажение фактов - закономерный протест.

Затем он подошел к столу, взял папку с моими вырезками, которую, очевидно, перед моим приходом принесли ему, перевернул некоторые из них и, подняв глаза, сказал:

- Катонные машины... Катон по-французски хлопок.

Зимянин приводил цитату из моего очерка о текстильщиках Вышнего Волочка. По всей видимости, это слово напомнило ему Францию, в которой он бывал неоднократно.

Выйдя от Зимянина, я спросил Кожухова:

- Побывали у главного редактора. Что дальше?

- Дальше тебя должны утвердить на заседании редакционной коллегии «Правды». После этого пойдешь на собеседование в отдел пропаганды ЦК КПСС. Затем должно состояться решение Секретариата ЦК партии. Вот когда мы его получим, тогда ты сможешь считать себя корреспондентом «Правды».

Заседание редколлегии состоялось на следующий день после моей встречи с Зимяниным. Еще через несколько дней я побывал у заместителя заведующего отделом пропаганды ЦК КПСС Грамова. Он сказал мне примерно то же, что говорил Зимянин. Тюмень - это особый регион, его жизнь нужно освещать широко и объективно. Отмечать достижения, но замечать и недостатки. О роли прессы, в отличие от Зимянина, Грамов не сказал ни слова.

Экзамены, хождения из кабинета в кабинет в ожидании трудоустройства и нервотрепка, связанная со всем этим, настолько вымотали меня, что во время одной из встреч Кожухов сказал:

- Съездил бы ты, Слава, в санаторий, отдохнул. За это время как раз и придет решение Секретариата.

Я понял, что дела в ЦК не всегда решаются так скоро, как хочется, и сразу вспомнил полюбившуюся мне еще со школы фразу из «Одиссеи» Гомера: «Медленно мелет мельница богов. Некуда торопиться бессмертным». Послушался совета Федора Федоровича и вместе с женой отправился в санаторий. Тем более, что в те времена купить путевку не представляло никакого труда. Самая дорогая из них стоила сто шестьдесят рублей - значительно меньше стипендии слушателя Высшей партийной школы.

В разгар лета мы прилетели в Нальчик и на целый месяц поселились в санатории с таким же названием. Побывали на Эльбрусе, в Пятигорске у горы Машук на месте гибели Михаила Лермонтова, в удивительно красивом Домбайском ущелье, попробовали кавказских шашлыков и нарзана, бьющего прямо из скалы. Затем жена улетела на Алтай, где в городе Змеиногорске у ее сестры проводил каникулы наш сын, а я - в Москву. За это время в редакцию пришло решение Секретариата ЦК КПСС о назначении меня собственным корреспондентом «Правды» по Тюменской области. Такое же решение пришло в Тюменский обком КПСС. Отдел кадров «Правды» выдал мне удостоверение с моей фотографией в коричневых сафьяновых корочках. Я долго разглядывал его и свою фотографию. Мне казалось, что еще никогда в жизни я не держал в руках более дорогого документа.

9

Тюменская область по своему экономическому значению и географическому положению не имела себе равных в Советском Союзе. Такой она остается и в современной России. Занимая территорию почти в полтора миллиона квадратных километров, она протянулась с севера на юг на две с половиной тысячи километров. Большая ее часть покрыта непроходимой тайгой, болотами, суровой тундрой. На юге области убирают самые большие в Западной Сибири урожаи пшеницы, в лесотундре и тундре, где пасутся северные олени, вся ее территория представляет сплошную вечную мерзлоту. Но именно на этой территории академик Иван Михайлович Губкин еще в начале 30-х годов XX столетия предсказал наличие самых больших в мире залежей нефти и газа. Его предсказание многим, в том числе очень крупным ученым, показалось фантастическим. Поэтому вокруг него сразу же возникли яростные споры, которые не утихали вплоть до начала шестидесятых годов. Конец им положило открытие первых месторождений.

Поиск их начался сразу после Великой Отечественной войны. Первые скважины на нефть и газ были пробурены в конце сороковых годов на юге Тюменской области. Они не принесли ожидаемых результатов. Это сразу дало повод многим ученым заявить о том, что Губкин ошибся. Но тюменцы не сдавались. Они заложили скважины на Севере. Одну из них наметили пробурить на окраине поселка Березово, знаменитого тем, что здесь когда-то вместе со своей семьей отбывал ссылку опальный сподвижник Петра I светлейший князь Александр Меншиков.

Разгрузить баржу с геологическим оборудованием из-за резкого спада воды на предполагаемой точке бурения не удалось, его выгрузили в полутора километрах от нее. Перетащить его на точку было нечем. И начальник Березовской буровой партии Александр Быстрицкий решил смонтировать буровую там, где ее разгрузили - на берегу реки Северная Сосьва. Когда об этом узнали в тресте «Тюменнефтегазгеология», Быстрицкого отстранили от должности и перевели на юг области в другое историческое село Покровку - родину не менее известного, чем Меншиков, в России Григория Распутина. А никем не предусмотренную на окраине Березово скважину начали бурить, правда, уже без Быстрицкого.

21 сентября 1953 года телеграмма из Березова облетела весь мир. Скважина на берегу Сосьвы взорвалась мощным фонтаном газа, дебит которого оценивался в один миллион кубометров в сутки. Правда была и в том, что фонтан оказался неуправляемым. Никто не из нового руководства партии, не из буровиков, находившихся на вахте, не ожидал наткнуться здесь на газовую залежь. Их на территории Тюменской области еще не открывали. Поэтому у людей не было практического опыта бурения нефтегазоносных пластов с высоким уровнем давления. Страшный рев неуправляемого фонтана слышался за многие километры. В первые дни, слушая его, в поселке от страха выли собаки. Быстрицкого вернули в Березово, через некоторое время представили к Ленинской премии, но для того, чтобы укротить ревущий фонтан, потребовался почти год.

Березовская скважина оповестила миру об открытии новой нефтегазоносной провинции. Вслед за Березовским в районе Северной Сосьвы были открыты Вуктыльское, Игримское, Пунгинское, Похромское и целый ряд других газовых месторождений. Но долгожданной нефти все не было. И снова предположение Губкина было поставлено под сомнение.

Между тем, на севере Тюменской области разворачивалась самая настоящая драма. Среднеазиатские республики, не заботясь о последствиях, с помощью созданных гидросистем разобрали воды Аму-Дарьи и Сыр-Дарьи и привели Аральское море, уровень которого поддерживался притоками этих рек, в состояние катастрофы. И тогда руководство республик выдвинуло идею поворота северных рек на юг, вода которых должна была спасти Арал. Их поддержали некоторые ученые. Руководство Министерства мелиорации поручило своему проектному институту разработать вариант переброски части стока Оби и Иртыша в Аральское море. Так возникла идея Нижнеобской ГЭС. Она должна была быть построена в нижнем течении Оби у Салехарда. Сейчас даже трудно представить это безумие, но в начале шестидесятых годов его осуществление казалось не только реальным, но и неотвратимым. Водохранилище проектируемой ГЭС затопило бы все Нижнее и Среднее Приобье, покрыв гигантским слоем воды площадь в сто тридцать тысяч квадратных километров. Это сделало бы невозможным не только эксплуатацию нефтегазовых залежей, но и их разведку. На крупнейшей нефтегазоносной провинции мира пришлось бы поставить жирный крест. Предотвратить это безумие могло только открытие крупных месторождений нефти и газа на территориях, предназначенных под затопление.

В марте 1960 года на берегу таежной реки Конды Шаимская нефтеразведочная экспедиция получила первый фонтан легкой нефти. Ее дебит оказался незначительным - всего около пяти тонн в сутки. Но важно было не количество нефти, а сам факт ее существования на тюменской земле. А через три месяца из другой скважины, пробуренной на этой же структуре, был получен фонтан дебитом двести пятьдесят тонн в сутки. Открытие совпало с приездом в Тюмень директора института геологии и геофизики Сибирского отделения Академии наук СССР Андрея Алексеевича Трофимука. Вместе с начальником Главтюменгеологии Юрием Георгиевичем Эрвье на гидросамолете АН-2 они тут же вылетели на реку Конду.

Дело в том, что начальник Шаимской нефтеразведочной экспедиции Михаил Шалавин, боясь, что ему не поверят, радиограмму об открытии передал на азербайджанском языке. «Ики юз али-уч юз» (двести пятьдесят - триста). Слишком уж высоким был дебит из района, в котором, как утверждали скептики, нет и никогда не могло быть никакой нефти, и он боялся испугать этой цифрой общественное мнение. В Главтюменгеологии было немало выходцев из Азербайджана и они перевели Эрвье радиограмму на русский язык. Эрвье поверил, но все-таки решил вместе с Трофимуком удостовериться в правдивости сообщения собственными глазами.

Когда они прилетели на место, Эрвье попросил пилотов сделать на малой высоте круг над буровой. Академик Трофимук прилип лицом к иллюминатору. Рядом с буровой виднелся четкий квадрат огромной ямы, заполненной черной блестящей жидкостью. Как рассказывал потом Эрвье, и его, и Трофимука охватило невольное волнение. Нефть Западной Сибири, о которой так долго и яростно спорили и к которой шли через неимоверные трудности, слепя глаза, отливала на солнце жирным маслянистым блеском. На нее можно было не только смотреть, но и зачерпнуть ладонью.

Самолет, поднимая поплавками брызги, опустился на реку Конду, подрулил к песчаному берегу. Начальник экспедиции Шалавин уже ждал их и, едва поздоровавшись, сразу повел к буровой. Потом дал команду открыть задвижку. Отводная труба вздрогнула, из нее, заглушая все вокруг, со страшным ревом вырвался мощный поток нефти с газом. Трофимук настолько растрогался, что у него повлажнели глаза и он, не стесняясь, начал утирать их ладонью. Ведь западносибирская нефть была делом жизни не только Эрвье, но и его, академика Трофимука. Институт геологии и геофизики Сибирского отделения Академии наук СССР, возглавляемый Трофимуком, положил немало сил на то, чтобы доказать возможность наличия в Западной Сибири огромных запасов углеводородного сырья. И вот теперь эта теоретическая возможность стала практической реальностью.

Через несколько дней в «Правде» появилось большое интервью Эрвье и Трофимука о первой промышленной нефти, найденной на тюменской земле. Оно положило начало коренному изменению отношения многих центральных ведомств к разведке здешних недр. А тюменские геологи сразу стали героями очерков и репортажей всех московских газет.

Вслед за открытием нефти в Шаиме она возвестила о себе и в других местах. История этих открытий иногда была связана с невероятными, по сегодняшним меркам, поступками людей.

В 1959 году из Кемеровской области в Сургут в полном составе вместе со всем оборудованием тайно прибыла на барже партия опорного бурения во главе с молодым геологом Фарманом Салмановым. Партия подчинялась Новосибирскому геологическому управлению и искала нефть в Крапивинском районе Кемеровской области. Пробурив там несколько скважин, Салманов не обнаружил не только нефти, но и никаких ее признаков. Чутье охотника за подземными кладовыми подсказывало ему, что нефть должна быть не на юге Сибири, где залегают мощнейшие угольные пласты, а на севере, имеющем совершенно другую геологическую структуру. Посоветовавшись с коллективом, он решил, не ставя в известность новосибирское начальство, перебраться в Среднее Приобье. Погрузил на баржу оборудование, семьи геологов и по Томи, а затем Оби направился в Сургут. Чтобы об этом не узнало руководство геологического управления, целую неделю не выходил с ним на связь по рации. О себе дал знать только тогда, когда оборудование было разгружено, а баржа ушла назад в Кемеровскую область. И сразу же обратился в Главтюменгеологию с просьбой зачислить партию в ее состав. Такое решение было принято с помощью Тюменского промышленного обкома КПСС, который тогда возглавлял А.К. Протозанов. На базе геологической партии была образована Сургутская нефтеразведочная экспедиция, во главе которой поставили Салманова. Ей поручили вести разведку нефти и газа во всем Среднем Приобье. Весной 1960 года в нее включили геофизические партии, работающие в этом районе.

В двухстах пятидесяти километрах южнее Сургута сейсморазведчики выявили перспективную на нефть и газ Мегионскую площадь. Скважину на ней начала бурить бригада мастера Григория Норкина. К весне 1961 года бурение было закончено. При испытании скважина дала 240 тонн высококачественной нефти в сутки. Так в семистах километрах от Шаима был выявлен еще один нефтеносный район, оказавший огромное влияние на развитие нефтедобывающей промышленности всего Советского Союза.

В том же году геологи заложили скважину недалеко от маленького рыбацкого поселка Усть-Балык, расположенного на одном из островов Юганской Оби. Скважину решили пробурить в центре свода выявленной геофизиками крупной структуры. Проходку ее вела бригада бурового мастера Виктора Лагутина. Скважина вскрыла сразу шесть нефтеносных горизонтов. Все они оказались продуктивными, дебит одной скважины составлял восемьсот тонн нефти в сутки. Такого на тюменской земле еще не было. Когда стали подсчитывать запасы месторождения, удивление геологов не знало предела. Они составили несколько сот миллионов тонн.

Открытия последовали одно за другим. Вскоре на геологическую карту были нанесены Западно-Сургутское, Ватинское, Правдинское, Салымское, Мамонтовское, Федоровское месторождения. 22 июня 1965 года бригада бурового мастера Григория Норкина, открывшего Мегионское месторождение, испытала скважину Р-1, пробуренную на Самотлорской площади. Ее дебит составил 1500 тонн нефти в сутки. Этот фонтан возвестил о том, что на Тюменском севере было открыто крупнейшее в Советском Союзе и третье по величине в мире Самотлорское месторождение с запасами нефти свыше двух миллиардов тонн.

Наряду с широким исследованием недр Среднего Приобья тюменские геологи продолжали поиск нефти и газа на севере области. В конце сентября 1962 года Тазовская нефтеразведочная экспедиция при проходке скважины вскрыла мощный газовый пласт. Буровики не сумели вовремя среагировать на это и скважина, как и в Березове, перешла к открытому фонтанированию, извергая ежедневно на поверхность свыше миллиона кубометров газа и более десяти тысяч тонн воды. Ее удалось усмирить только через месяц. Этим фонтаном заговорила тюменская тундра. Запасы газа на Тазовском месторождении составили 120 миллиардов кубометров.

Примерно в это же время скважина, пробуренная на берегу речки Пур-Пе, открыла еще одно газовое месторождение с запасами почти в пятьсот миллиардов кубометров. Его назвали в честь академика, предсказавшего сибирские открытия, Губкинским.

Между тем, геофизическая служба Главтюменгеологии выдавала поисковикам одну перспективную структуру за другой. Но даже среди них встретилась такая, которая удивила всех своими размерами. Геофизики, отбивая профили, не смогли пройти ее за целый год. Структура простиралась далеко за Полярный круг и называлась Уренгойской. В 1965 году на ее южную оконечность завезли буровую. Проходку скважины начала бригада мастера Владимира Полупанова. На глубине 1148 метров буровое долото наткнулось на газовый пласт. Его мощность оказалась свыше 170 метров. Ничего подобного в практике геологоразведки еще не встречалось. При испытании эта скважина дала свыше пяти миллионов кубометров газа в сутки. Геологи поняли, что открыли уникальнейшее месторождение. Для того, чтобы определить его запасы, нужно было пробурить десятки скважин.

Между тем, разведка в Заполярье шла и на других площадях. В частности на так называемом Надымском своде. В 1966 году здесь испытали первую скважину, давшую свыше трех миллионов кубометров газа в сутки. Месторождение, названное Медвежьим, быстро оконтурили и подсчитали его запасы. Они составили 2250 миллиардов кубических метров. До этого было известно четыре самых крупных в мире месторождения газа. Первым из них считалось Панхандл-Хьюготон на севере США. Его запасы составляли около двух триллионов кубометров. Затем Гронингемское - в Северном море с запасами 1900 миллиардов кубометров. Далее следовали Хасси-Рмель на севере Алжира с запасами 1600 миллиардов кубометров и Пазенан в Иране, его запасы - 1200 миллиардов кубометров. Медвежье сразу выводило нашу страну в мировые лидеры по запасам природного газа. Но и оно казалось карликом по сравнению с Уренгоем, окончательные запасы которого к тому времени так и не были подсчитаны. А между Медвежьем и Уренгоем находились такие месторождения, как Ямбургское, Заполярное, Бованенковское. Запасы каждого из них составляли от трех до пяти с лишним триллионов кубометров. Предсказания Ивана Губкина не только оправдались, они превзошли все ожидания.

В 1964 году Тюмень отправила стране первые сто тысяч тонн нефти. Для ее транспортировки в том же году на Тюменском судостроительном заводе построили десять нефтеналивных барж. В следующем году судостроители дали нефтяникам еще двадцать барж и добыча увеличилась до четырехсот тысяч тонн. Нефть отправляли по Оби и Иртышу на Омский нефтеперерабатывающий завод.

В 1965 году в Тюменской области вступил в эксплуатацию первый газопровод Пунга-Серов, по которому газ березовской группы месторождений стал поступать на промышленные предприятия Урала. К концу того же года в области было уже открыто 27 нефтяных и 25 газовых месторождений. А через два года вступил в строй первый нефтепровод Усть-Балык-Омск, с пуском которого в Западной Сибири началась круглогодичная добыча нефти.

В 1965 году в Тюмени было создано главное управление по добыче нефти и газа - Главтюменнефтегаз, начальником которого назначили Виктора Ивановича Муравленко. До этого он работал начальником объединения «Куйбышевнефть», а затем отвечал за всю добычу нефти в Средневолжском совнархозе. Муравленко был Героем Социалистического Труда, лауреатом Ленинской премии и депутатом Верховного Совета СССР. К тому времени звезду Героя и звание лауреата Ленинской премии получил начальник Главтюменгеологии Юрий Георгиевич Эрвье. На Тюменском севере один за другим начали расти новые города - Урай, Мегион, Нижневартовск, Сургут, Нефтеюганск, Надым. Здесь все работало на великую цель, здесь чуть ли не каждый человек был живой легендой. Даже первый секретарь обкома Геннадий Павлович Богомяков своей биографией не походил ни на одного из коллег-секретарей. Его партийная карьера была столь же короткой, сколь и стремительной. В обком он пришел в 1967 году из Западно-Сибирского научно-исследовательского геологического института сразу на должность заведующего отделом нефти, газа и геологии. Через пять лет стал вторым секретарем обкома, а в 1973 году - первым. Геолог по образованию, он был единственным из всех первых секретарей обкомов страны, имевшим звание лауреата Ленинской премии. Он получил ее вместе с Ф.К. Салмановым, В.Т. Подшибякиным и другими геологами за открытие тюменских месторождений нефти и газа.

Вот в такой области и с такими людьми мне предстояло начинать работу собственного корреспондента «Правды». Я чувствовал себя щенком, брошенным в омут, в котором не видно ни дна, ни берега. Чтобы не утонуть, надо было не только держаться на плаву, но и уметь маневрировать в водоворотах.

В Тюмень я прибыл 6 августа 1974 года пасмурным прохладным утром. Поезд остановился не у вокзала, а у какого-то забора, где не было ни перрона, ни посадочной площадки. Шагнув с высоких ступенек вагона на землю, я осмотрелся. За забором, все в строительных лесах, поднималось большое серое здание. Я понял, что это новый вокзал, который должен быть скоро сдан в эксплуатацию.

Еще до моего отъезда из Москвы заведующий корреспондент-ской сетью «Правды» Евгений Дмитриевич Киселев позвонил в Тюменский обком и попросил заказать гостиницу для нового корреспондента. Там ответили, что место будет зарезервировано в «Заре». Туда и отправился я с небольшим чемоданчиком, который мне еще в санатории тщательно собрала жена.

Гостиница оказалась маленькой и старой с выщербленным скрипучим полом и нарисованными коричневой масляной краской панелями в коридоре. Штукатурка на ее стенах потрескалась от времени. Дежурная подала мне ключ от номера. В нем было две комнаты и ванная, поэтому он назывался «люкс». Я с удовольствием принял ванную, привел себя в порядок и позвонил в приемную обкома, попросив соединить с первым секретарем. Богомяков был занят. У него шло какое-то совещание. Потом у него были московские гости, затем тюменские строители. Короче говоря, в этот день дозвониться до него не удалось. В душе возникла обида. Ведь Богомяков прекрасно знал, что на тюменскую землю для постоянной работы прибыл новый корреспондент «Правды». Решение Секретариата ЦК об этом наверняка уже давно было в обкоме. Неужели он не мог поднять трубку и назначить мне день и час встречи? Ведь для такого разговора не надо было тратить даже минуты. В крайнем случае, дату и время встречи можно было передать через секретаршу. Я понимал, что первый секретарь обкома занятый человек и не рассчитывал на то, что он примет меня немедленно. Но такого холодного приема не ожидал. Подумав, пришел к выводу, что в обкоме, очевидно, решили держать корреспондента на расстоянии.

Встретились мы с Геннадием Павловичем Богомяковым только через три дня после моего приезда. В создавшейся ситуации я не знал, как себя вести и шел на эту встречу очень скованным. Решил почти ничего не говорить, а слушать то, что скажет первый секретарь обкома.

Богомяков оказался крупным, физически очень крепким человеком, по внешнему виду скорее похожим на охотника-медвежатника, а не на кабинетного работника. Встретил он меня, на удивление, радушно, почти как старого знакомого. Вышел из-за стола на середину кабинета, крепко пожал руку. Затем усадил за стол, сам сел напротив. Я растерялся еще больше и никак не мог избавиться от своей скованности и Богомяков, по всей видимости, заметил это. Разговор начал он. Спросил откуда я родом, что закончил, где работал до приезда в Тюмень. Я тоже начал задавать вопросы и постепенно разговор наладился. Он перешел на тюменские проблемы, на то, чем живет область, к чему следует привлечь внимание общественности и центральных органов. Мне показалось, что, в отличие от Лигачева, мнение прессы, да и общественности, мало интересуют первого секретаря. Любой вопрос он может решить и без них. Для этого достаточно снять телефонную трубку и позвонить в Госплан, Совет Министров или ЦК КПСС. Значение области настолько велико, что на любую просьбу обкома сразу же откликаются все центральные органы. Но выражать свое мнение вслух я, конечно, не стал.

Затем Богомяков спросил, какое впечатление произвела на меня Тюмень, как я устроился. За те три дня, которые мне пришлось провести в ожидании встречи с первым секретарем обкома, я, конечно же, успел пройтись по главным улицам, осмотреть центральную часть областной столицы. Город мне не понравился. В нем не было ни одного здания, на котором мог бы задержаться взгляд.

С севера на юг его пересекала одна улица Республики. Остальные заканчивались непонятными тупиками. Не надо было обладать особой прозорливостью, чтобы заметить: областное руководство совершенно не занималось городом. По всей видимости, до него не доходили руки. Ведь главные дела вершились на Севере.

А, между тем, Тюмень являлась столицей самого богатого в мире нефтяного края, его визитной карточкой. И не только края. Она была визитной карточкой всей страны. Конечно, все можно было списать на издержки первых лет освоения, но вопиющая нищета областного центра никак не вязалась ни с имиджем страны, ни с колоссальными богатствами Тюмени. Однако говорить об этом первому секретарю обкома я не стал. Сказал лишь, что впечатления о городе у меня пока самые поверхностные, а вот что касается моего бытового устройства, то без помощи партийного комитета мне не обойтись. Та квартира, которую занимал предыдущий корреспондент, не соответствует статусу корреспондентского пункта.

- Чем она вас не устраивает? - искренне удивился Богомяков и впервые за все время разговора внимательно посмотрел на меня.

- В ней нет места, где бы я мог принимать посетителей.

- Каких посетителей? - еще больше удивился Богомяков.

- Тех, которые будут обращаться в «Правду» с жалобами и другими вопросами.

- С какими жалобами? - не понял первый секретарь обкома.

- С самыми различными. В том числе и на действия областных руководителей. По опыту работы других корреспондентов я знаю, что такие жалобы к ним поступают.

Геннадий Павлович, опустив глаза, на минуту задумался, потом нажал клавишу на своем телефоне и сказал:

- Сейчас к тебе придет новый корреспондент «Правды» по Тюменской области. Покажи ему все квартиры, которые будут сдаваться в ближайшее время. Какая понравится, на ту и выпишешь ордер. -

И, повернувшись ко мне, добавил: - Идите к председателю горисполкома, он сделает все, что нужно. Я сейчас разговаривал с ним.

Я поблагодарил Богомякова и направился в горисполком. По пути приводил в порядок первые впечатления. Они никак не складывались воедино. Богомяков много говорил о проблемах области, связанных с издержками роста и чрезвычайно высокими темпами освоения нефтяных и газовых месторождений. Отставало обустройство промыслов и трубопроводное строительство. В новых районах нефтегазодобычи не было ни одного километра дорог, не хватало электроэнергии. Тысячи людей ютились в так называемых балках - лачугах, напоминающих кварталы латино-американской бедноты. Разница заключалась лишь в том, что латиноамериканцы строили свои лачуги из фанеры, а тюменцы из дерева. Благо, леса на Севере хватало.

Чувствовалось, что первый секретарь обкома прекрасно владеет всеми этими, без преувеличения, колоссальными проблемами и с утра до ночи занят их решением. Но возникало впечатление, что они его одолевают больше, чем положение людей, ежесекундно сталкивающихся с ними. А ведь именно это создает в области всю социальную атмосферу. Но, может быть, первое впечатление слишком обманчиво? Может быть, все обстоит совершенно по-другому? Ответить на этот вопрос сам себе я не мог.

Председатель горисполкома уже ждал меня. Мы сели в машину и поехали осматривать жилье, которое строители готовили к сдаче в эксплуатацию. Остановились около девятиэтажного дома, зашли в подъезд, заглянули в квартиру, где работали штукатуры. Это была обычная хрущевка. В редакции же мне строго-настрого наказали добиваться хорошей квартиры. Такой, какая могла бы устроить любого корреспондента, в том числе имеющего большую семью. Корреспонденты в «Правде» не засиживались подолгу на одном месте. И редакции не хотелось, чтобы каждый новый корреспондент начинал свою жизнь в области с решения квартирной проблемы.

- А нет ли у вас других квартир? - спросил я председателя. - Эта для корреспондентского пункта не подходит.

Он понял меня и снова пригласил в машину. Мы поехали к другому сдаточному дому. Здесь было совсем иное жилье. Мне оно понравилось и я сказал об этом городскому голове. Правда, спросил при этом, когда дом будет сдаваться в эксплуатацию.

- К седьмому ноября, - ответил председатель.

Меня это вполне устраивало, три месяца я мог прожить и в гостинице. Мы договорились с председателем, что в конце октября я зайду к нему и на этом расстались. Я тут же позвонил жене, объяснил ситуацию и сказал, чтобы к концу августа она собиралась в Тюмень.

- А как же сын будет ходить в школу? - спросила жена. - Он что, будет жить вместе с нами в гостинице?

- Придется пожить в гостинице, - ответил я. - Другого выхода у нас нет.

Пока жена собирала чемоданы и готовилась к переезду на новое место жительства, я начал знакомиться с людьми, создавшими Тюмени славу нефтяной столицы страны. Первым из них был начальник Главтюменгеологии Юрий Георгиевич Эрвье. Признаюсь, я не без волнения набирал его телефон. Эрвье, как и начальник Главтюменнефтегаза Виктор Иванович Муравленко, казались мне такими же символами могущества нашей страны, как создатель атомной промышленности Игорь Васильевич Курчатов или отец космического ракетостроения Сергей Павлович Королев. И это не было преувеличением. Нигде в мире не было таких запасов нефти и газа, нигде в мире не приходилось сталкиваться с такими трудностями при их разведке и освоении. Справиться с этим могли только выдающиеся люди.

Когда на другом конце телефонного провода раздался негромкий хрипловатый голос, я вздрогнул. Затем, перебарывая волнение, назвал себя и сказал, что хотел бы встретиться с начальником Главтюменгеологии. Эрвье сделал небольшую паузу и произнес:

- Приходите в два часа. Я вас жду.

Штаб тюменских геологов находился на центральной улице города недалеко от гостиницы «Заря». Ровно в два я был в кабинете его начальника. Эрвье оказался пожилым, совершенно седым человеком с коричневым, иссеченным глубокими морщинами лицом. Такие лица бывают у таежных охотников или... геологов. Протягивая мне сухую, жесткую ладонь, он приподнялся на стуле. Мы поздоровались. Я, по всей видимости, начал так жадно разглядывать его, что Эрвье, не выдержав, сказал:

- Я вас слушаю.

Я сел на стул, еще раз посмотрел на Эрвье, стараясь запомнить каждую морщинку на его лице, и спросил:

- Юрий Георгиевич, что представляет из себя Главтюменгеология? Что можно ожидать от работы геологов в ближайшее время? Или они уже открыли все, что можно открыть.

Эрвье достал папиросу, закурил, несколько раз глубоко затянулся и положил ее на край большой стеклянной пепельницы, стоявшей на столе.

- После открытия таких уникальных месторождений нефти, как Самотлорское, Мамонтовское, Усть-Балыкское, Федоровское, а также находящихся в Заполярье газовых гигантов Уренгоя, Медвежьего, Ямбургского многие думают, что поиск углеводородного сырья на территории Тюменской области можно если не прекратить вовсе, то во всяком случае ограничить, - сказал он. При этом мне показалось, что голос его начал скрипеть еще больше. Эрвье посмотрел на меня и продолжил: - Но если мы не будем вести опережающими темпами разведку, то очень скоро не сможем наращивать добычу нефти и газа. Промысловики всегда должны иметь под рукой резервные запасы. Только тогда можно работать, не заботясь о будущем. - Он протянул руку к папиросе, затянулся и снова положил ее на край пепельницы. Затем сказал: - Недавно на севере Сургутского района выявлено новое крупное месторождение нефти - Холмогорское. Это говорит о том, что Тюменское Приобье еще далеко не разведано. Я уверен, что здесь нас ждет немало открытий.

Я смотрел на Эрвье и мне казалось, что он и его кабинет высокого начальника взаимно исключают друг друга. Такой кабинет подходит ученому или чиновнику большого ранга, а Эрвье - человек природы. Даже внешний вид его скорее напоминает североамериканского индейца, а не кабинетного работника. Недаром на его лице запечатлелись и обские штормы, и заполярные вьюги. И мне показалось, что ему в этом кабинете тесно. Но он вдруг начал так говорить о геологии, что я замер.

- Мы еще не совсем ясно представляем себе структуру здешних залежей, - снова затянувшись папиросой, дребезжащим голосом сказал он. - В прошлом году на Южно-Сургутской площади была выявлена очень интересная нефтяная залежь, расположенная не в поднятии, а в виде гигантского песчаного клина, оказавшегося внутри глиняной ловушки. Таких месторождений может быть много, но у нас еще не отработаны надежные методы их поиска. Ни геологическая наука, ни мы, поисковики, пока не можем ответить и на вопрос, что представляет из себя так называемый Большой Салым, расположенный в Среднем Приобье. Вне зависимости от подземных поднятий и впадин недра здесь насыщены нефтью на площади, превышающей десять тысяч квадратных километров. Можете себе представить, что это такое? Первоначальный дебит многих скважин на Салыме свыше тысячи тонн нефти в сутки. Но после нескольких часов отбора он вдруг начинает резко падать. А когда скважина некоторое время отдохнет, все начинается сначала. Мы еще не сталкивались с подобным явлением и ученые тоже не могут пока понять механизм его действия. Предполагается, что запасы Салымского месторождения могут быть не меньше, чем на Самотлоре. Очень крупные залежи нефти могут находиться и в Заполярье. Но там тоже имеется своя специфика. Мы никак не можем пробурить и нормально испытать ни одну глубокую скважину на Уренгое. Ниже газовой залежи находятся пласты с аномально высоким давлением. Оно составляет многие сотни атмосфер. У нас нет оборудования, которое позволяло бы испытывать такие скважины. Но нефть там будет открыта, причем самого высокого качества.

Я слушал Эрвье, говорившего глуховатым, простуженным и оттого казавшимся дребезжащим голосом, смотрел, как он неторопливо курит папиросу, и думал о том, что вряд ли кому-то еще удастся совершить что-то подобное. Антарктиду открыли Лазарев и Беллинсгаузен, пролив между Азией и Америкой - Витус Беринг, отправленный в экспедицию российским императором Петром I, а сибирскую нефтегазоносную провинцию - Юрий Георгиевич Эрвье. Потом в Антарктиде побывали тысячи людей, через пролив проплыли тысячи кораблей, но имена первооткрывателей навсегда остались высеченными на скрижалях человеческой истории. Так будет и с севером Западной Сибири. Здесь наверняка выявят еще немало месторождений, но все следующие поколения геологов будут идти уже по следам Эрвье. Юрий Георгиевич не знал, о чем я думал, сидя перед ним. Он погасил папиросу и сказал:

- Я совершенно уверен в том, что значительные запасы нефти и особенно газа находятся на шельфе Карского моря. Это подтверждают месторождения, открытые на Ямале. Сейчас мы создали там нефтеразведочную экспедицию. Она работает на мысе Харасавэй. Так что дел в Тюменской области у нас еще очень много.

Он поднял глаза на висевшую на стене огромную геологическую карту Западно-Сибирской низменности. Мыс Харасавэй, расположенный на полуострове Ямал, находился на самом ее верху.

Я проследил за его взглядом и спросил:

- Юрий Георгиевич, а какие открытия оказались для вас самыми памятными?

Он отвернулся от карты, на секунду задумался, потом сказал:

- Первым, конечно, было Березовское. И не потому, что там произошла авария. После Березова изменилось отношение к нашей работе со стороны государственных органов. Вторым был Шаим. Мы доказали, что на севере Тюменской области имеются промышленные запасы нефти. - Он достал еще одну папиросу, не спеша размял ее, закурил и, выпустив дым, произнес: - И до конца жизни не забыть газовые фонтаны на Пур-Пе и в Тазовском.

Эрвье закрыл глаза, словно заново переживая события, случившиеся девять лет назад. Он точно помнил дату и день недели. И даже все детали тех событий. Было это в понедельник, 11 февраля.

Телефонный звонок поднял его около часа дня из-за обеденного стола. Звонили с радиостанции.

- Юрий Георгиевич, - дрожащим голосом сказала радистка. - Вам только что телеграмма из Салехарда. Я зачитаю. «11 февраля 4-45 скважине 101 Пурпейской площади глубине 773 метра произошел выброс перешедший открытый газовый фонтан тчк 5-30 вокруг буровой появились грифоны тчк 7-30 начался пожар тчк Затем из скважины выбросило пятидюймовый инструмент вышка деформировалась упала образуется кратер тчк Месте газом выбрасывается много воды зпт жертв нет тчк Фонтан очень большой силы».

Радировал начальник объединения «Ямалнефтегазгеология» Вадим Бованенко. Несколько чувств сразу смешались в душе

Эрвье. Первое, успокаивающее, что все обошлось без жертв. Второе, радостное - открыт новый газоносный район и, по всей видимости, очень крупный. Фонтанов такой силы на тюменской земле еще не было. И третий вопрос, словно гвоздь, ударивший в голову - почему же произошла беда?

Вылететь в Тарко-Сале, до которого от Тюмени свыше тысячи километров, удалось только на следующий день утром. Когда

Эрвье вместе с пилотами шел к своему самолету ЛИ-2, его уже на летном поле догнал Быстрицкий, работавший теперь в Тюмени.

- Юрий Георгиевич, на Тазовской тоже беда, - задыхаясь, сказал он. - Только что в Главк передали радиограмму начальника экспедиции Подшибякина о том, что там аварийный фонтан с пожаром.

Эрвье показалось, что в этот день на него свалились все беды мира. Он дал Быстрицкому необходимые распоряжения. А сам заторопился к самолету. За ним поспешил Николай Григорьев - специалист Главка по ликвидации аварийных скважин. Больше никого с собой в самолет Эрвье не взял.

В аэропорту Тарко-Сале их встретили второй секретарь Тюменского обкома партии А.К. Протозанов и В.Д. Бованенко, прилетевшие из Салехарда, и главный инженер Главка

Н.М. Морозов, добравшийся сюда из Ханты-Мансийска. Посовещавшись несколько минут, Григорьева и Морозова решено было отправить на ЛИ-2 в Тазовское, а всем остальным на самолете АН-2 лететь к аварийной скважине на Пур-Пе.

- Если уж начинаются несчастья, они идут целой полосой, - сказал Эрвье, снова затянувшись и положив папиросу на край пепельницы. - Садиться пришлось на лед реки. Когда самолет коснулся лыжами занесенной снегом его поверхности, от удара треснула стойка шасси и мы послетали со своих сидений. Слава Богу, отделались легкими ушибами.

Буровая представляла собой необыкновенное зрелище. Газовый фонтан, вырываясь из нее, поднимался вертикально метров на пятьдесят, там вспыхивал, образуя клубящийся огненный шар, похожий на атомный гриб.

Ели и пихты, присыпанные снегом, мокро блестели, самые ближние к скважине уже дымились. Огромный кратер рос на глазах, продвигаясь к реке. Буровики спасали все, что можно было спасти, но ближе, чем метров на двести пятьдесят к горящей скважине нельзя было подойти. У края кратера дымились остатки гусеничного тягача и бывшая котельная. Эрвье понимал, что спасти уже ничего нельзя, надо было думать, как усмирять неуправляемый фонтан.

Вернувшись вечером на вызванном специально вертолете в Тарко-Сале, стали выяснять причину аварии. Она заключалась в нарушении технологии бурения.

- Такие аварии ликвидируются одним способом, - глядя на меня, сказал Эрвье. - Сначала надо погасить факел. Затем смонтировать новую буровую, пробурить наклонную скважину так, чтобы она подошла к стволу аварийной и задавить фонтан тяжелым глинистым раствором. Для этого в раствор добавляют специальный утяжелитель - барит. Когда составили список необходимого оборудования и подсчитали его вес, оказалось, что он составляет 1700 тонн. Плюс еще шестьсот тонн горючего, необходимого для работы техники. В связи с тем, что никаких дорог до Тарко-Сале нет, завезти все это можно было только с по-мощью авиации. Тюменское управление гражданской авиации не смогло бы этого сделать, даже если бы переключило на наши перевозки весь свой авиапарк. Я не знал, что делать, но Александр Константинович Протозанов сказал: «Надо сообщить об аварии в Правительство и просить помощи у него. Своими силами нам здесь не справиться».

На следующий день телеграмма ушла в Москву, а Эрвье вместе со своим сопровождением отправился на вертолете в Тазовское. Там был такой же неуправляемый фонтан, что и на Пур-Пе, разница состояла лишь в том, что здесь не было кратера. Мастер по ликвидации аварий Николай Григорьев уже сделал свои расчеты. Надо было взрывом потушить пламя, установить на скважине необходимое оборудование и задавить ее тяжелым раствором. С его планом согласились. Через месяц авария в Тазовском была устранена.

А с горящей скважиной на Пур-Пе пришлось возиться почти полгода. Сразу после телеграммы Эрвье и Тюменского обкома партии Председатель Совета Министров РСФСР Г.И. Воронов распорядился оказать тюменцам необходимую помощь и выделить средства для покрытия расходов по ликвидации аварий. Для перевозки грузов были привлечены самолеты полярной авиации АН-12 и вертолеты МИ-6. Самолеты доставляли грузы в Тарко-Сале, вертолеты перебрасывали их на буровую. Когда смонтировали новую установку и пробурили наклонную скважину до ствола аварийной, в нее стали закачивать воду и вслед за ней тяжелый глинистый раствор. Расчет был на то, что, когда мощный напор воды достигнет аварийной скважины, давление в ней упадет до нуля. Тут и должен будет сыграть свою роль глинистый раствор. Но скважина не хотела усмиряться. Борьба с ней длилась несколько дней, пока люди не победили.

- Из этих аварий мы сделали два вывода, - сказал Эрвье. - Первый заключался в том, что мы вышли в район, где залегают крупнейшие газовые залежи мира и нам надо быть готовыми к их разведке. Второй касался авиации. Мы научились пользоваться ей для доставки в Заполярье своих грузов.

Рассказ настолько захватил меня, что я не выдержал и сказал:

- Юрий Георгиевич, если в какой-нибудь нефтеразведочной экспедиции возникнет нештатная ситуация и вы полетите туда, возьмите меня с собой.

В его глазах промелькнул хитроватый огонек, он улыбнулся краешком губ и ответил:

- Лучше будет, если нам с вами никогда не придется сталкиваться с подобными вещами.

В Главтюменгеологии в то время поиск новых залежей топлива вели тридцать нефтеразведочных экспедиций. У геологов были свои научные подразделения, мощная база материально-технического снабжения. Под руководством Эрвье в общей сложности работало более пятидесяти тысяч человек. Ни одной крупной аварии после Пур-Пе и Тазовского в Главке не было.

Я очень жалею, что за все время работы в Тюмени мне не удалось ни разу побывать вместе с Эрвье в нефтеразведочной экспедиции. Да и заходил я к нему не так часто. Если нужно было узнать какие-то подробности о новом открытии, чаще всего шел к главному геологу Главтюменгеологии Фарману Салманову, с которым у меня установились дружеские отношения. Мы поддерживали их много лет, в том числе и тогда, когда Салманов, сменив Эрвье, стал начальником Главка, а затем заместителем министра геологии СССР. Но Эрвье был первым. Как Лазарев или Беллинсгаузен, как Семен Дежнев или Витус Беринг, как Юрий Гагарин.

Первой моей заметкой, переданной в «Правду» из Тюмени, было сообщение о том, что геологи Тарко-Салинской экспедиции открыли новое месторождение нефти, которое назвали Тарасовским. Эрвье не было на месте и я попросил прокомментировать это открытие Салманова.

Фарман Курбанович в отличие от своего начальника был очень эмоциональным человеком. С первых слов он начал разговаривать со мной на «ты» и я, сам не заметив этого, вдруг стал отвечать ему тем же. У Салманова было редкое качество моментально располагать людей к себе.

Выпускник Бакинского нефтяного института, он нашел себя в Сибири, женился на русской, и Сибирь стала его второй родиной. Я уже упоминал о том, что первую нефть он начинал искать в Кемеровской области. Но, поняв, что ее там не может быть, погрузился вместе со всем коллективом на баржу и прибыл в Сургут. До перехода в Главк он возглавлял в Приобье несколько экспедиций и открыл немало нефтяных месторождений, в том числе уникальных. К тому времени, когда мы познакомились с ним, он уже был лауреатом Ленинской премии и Героем Социалистического Труда. Занимался Салманов и наукой. Не так давно получил ученую степень доктора геологии. Я спросил, для чего ему это нужно?

- Ты понимаешь, - поблескивая большими темными глазами, сказал Салманов. - Тринадцать лет назад мне довелось участвовать в конференции, обсуждавшей перспективы поиска нефти и газа в Западной Сибири. И вот вылезает на трибуну один москвич и начинает доказывать, что никакой нефти в Тюменской области быть не может. Я смотрю на тех, кто сидит рядом, и вижу, что некоторые верят ему. Меня это просто взорвало. Ведь от таких конференций зависело обеспечение нас ресурсами. Я соскочил с места и кинулся к трибуне. Но председательствующий не дал мне слова. «Какое право ты имеешь возражать? - сказал он. - Здесь выступает кандидат наук. А ты кто?» Меня это так задело, что я сразу же решил писать кандидатскую диссертацию. А когда защитил ее, написал докторскую. Теперь для меня открыты все трибуны.

Салманов засмеялся и погладил ладонью свои короткие усики.

- А что стало с твоим оппонентом? - спросил я.

- Он так и остался кандидатом наук. Сел не на ту лошадь.

Говорил Салманов быстро, глотая слова, к тому же имел сильный кавказский акцент. Но слушать его всегда было интересно. Я спросил его о том, что означает для тюменских геологов открытие Тарасовского месторождения.

- То, о чем мы говорили всегда. Большая нефть есть не только в Среднем Приобье, но и на севере области. Именно у нас самая эффективная разведка во всей стране. Из трех скважин, пробуренных на тюменской земле, каждые две дают нефть или газ. Сюда и должны направляться основные ресурсы. К сожалению, мы работаем в условиях постоянного, острого дефицита. Это не только сдерживает разведку, но и не всегда позволяет нефтяникам вовремя вводить в эксплуатацию новые площади. Слетай к нашим геологам, посмотри, как они работают, - посоветовал Салманов.

Я послушался его совета. Побывал в Тарко-Сале, Уренгое, Тазовском. Проблемы у всех геологов Западной Сибири были одни. Им не хватало буровых установок, труб, транспортной техники, приспособленной для сибирского севера, нормальных бытовых условий. Но работали они, не щадя себя, и открывали одно месторождение за другим. Слава государства, его значение в мире пересиливало все остальное. Они знали, что без надежного обеспечения страны собственным топливом экономику развивать нельзя. Никто не подарит нам свои ресурсы и свои рынки. Мы привыкли рассчитывать только на себя, быть впереди планеты всей и не хотели никому отдавать этого первенства.

Получив номер газеты со своей первой заметкой, в которой под моей фамилией стояла короткая приписка «корр. «Правды», я не ощутил ни радости, ни гордости. Вместо этого почувствовал огромную ответственность, свалившуюся на плечи. Я вдруг понял, что теперь каждое мое слово будет рассматриваться словно под микроскопом. Ведь «Правда» - орган ЦК КПСС, а собственный корреспондент - ее официальный представитель на месте. Я, конечно, знал это и раньше. Но одно дело знать и совсем другое быть в шкуре этого корреспондента. В душе который уже раз в жизни появилось тревожное чувство: справлюсь ли? Но я тут же подавил его. Надо было не расслабляться, а вгрызаться в тюменскую жизнь, завоевывать авторитет. Добиться уважения можно только хорошей работой.

Вскоре мне выпал случай побывать у начальника Главтюменнефтегаза Виктора Ивановича Муравленко. Еще работая в Томской области, я дважды видел его, правда, с высокой трибуны. Первый раз в Сургуте, где проводился актив Главка и я вместе с делегацией томских нефтяников был его участником. Второй раз в Стрежевом. Нефтегазодобывающее управление «Томскнефть» входило в состав Главтюменнефтегаза и Виктор Иванович прилетел на Томский север разбираться с его проблемами, которых было более, чем достаточно. А за день до этого в Стрежевой прилетел Лигачев. После подробного знакомства с делами состоялось большое совещание нефтяников. Выступая на нем, Муравленко говорил негромко, не напрягая голоса. Но все, кто был там, слушали его, боясь пропустить хотя бы слово. С таким же не скрываемым вниманием слушал его и Лигачев. Мне показалось, что Егору Кузьмичу доставляло особое удовольствие общаться с этим человеком. Муравленко никогда не выходил из себя, не произносил ни одного лишнего и, уж тем более, резкого слова. Это был в высшей степени интеллигентный человек. Он обладал колоссальной эрудицией, ему не надо было повышать голоса, для решения любой проблемы у него всегда хватало логических доводов.

Тогда же в Стрежевом пронесся слух о том, что Лигачев предложил Виктору Ивановичу Муравленко баллотироваться кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР по Томской области. Томичи считали, что если начальника Главка изберут от их области, он будет помогать им еще больше. Но Муравленко от предложения отказался. Позже, уже в Тюмени, я узнал подробности этой истории.

Муравленко приехал в Тюмень депутатом Верховного Совета СССР. Его избирали в Куйбышевской (ныне Самарской) области. Когда подошли очередные выборы, в списках кандидатов в депутаты от Тюменской области его не оказалось. По всей видимости, весь список был заранее утвержден и согласован с Москвой и первый секретарь обкома Борис Евдокимович Щербина не решился на его исправление. Об этом узнал Лигачев и тут же предложил Муравленко выставить свою кандидатуру от Томской области.

- Томичи вас знают и любят, и можете быть уверены, что они вас изберут, - заверил Егор Кузьмич.

Тут уж взыграло самолюбие тюменцев. Они всегда смотрели на томских нефтяников как на своего меньшего брата и ни в коем случае не могли допустить, чтобы начальник их ведущего Главка представлял в Верховном Совете СССР интересы другой области. Щербина тут же встретился с Виктором Ивановичем и попросил его баллотироваться в Верховный Совет. Мне думается, что, делая предложение начальнику Главка, Лигачев заранее знал его ответ. Как знал и то, какая реакция должна последовать вслед за этим в Тюмени. Именно на нее он и рассчитывал. Лигачев оказался тонким политиком и нашел единственно верный способ исправления ошибки. Но тогда, отправляясь к Муравленко, я еще ничего не знал о подробностях этой истории...

Нефтяники Тюменской области достигли исторического рубежа: отправили на перерабатывающие заводы стомиллионную с начала года тонну нефти и таким образом вышли на первое место в стране по ее добыче. До этого больше всех нефти производила Татария. Я позвонил Виктору Ивановичу и попросил его о встрече для того, чтобы он прокомментировал это событие. Муравленко с большим уважением относился к журналистам. Об этом говорил хотя бы тот факт, что весь первый этаж здания Главка он отдал областной газете «Тюменская правда», которая в то время не имела своего помещения. Виктор Иванович назначил мне время встречи и я не без волнения отправился к нему.

Муравленко был в элегантном темном костюме, безукоризненной белой рубашке и хорошем галстуке. Его глаза хитровато блестели и мне показалось, что я пришел в самое время. Когда настроение человека ничем не омрачено, с ним легче разговаривать. Так близко мне пришлось встретиться с ним впервые и я невольно задержался на нем взглядом. Вблизи он выглядел совсем не таким, как с трибуны.

Я знал, что кроме всех титулов (лауреат Ленинской и Государственной премий, Герой Социалистического Труда, депутат Верховного Совета СССР нескольких созывов) он был еще и профессором. Это звание он получил в Куйбышевском нефтяном институте. Но начальник Главка, как мне казалось, в первую очередь должен был выглядеть все же производственником.

В состав Главтюменнефтегаза в то время входило 148 организаций, разбросанных по всему Северу, в них работали свыше семидесяти пяти тысяч человек. Управлять таким гигантским коллективом мог только зубр. А Муравленко выглядел рафинированным интеллигентом, даже ладонь его, когда мы здоровались, показалась мягкой, совсем не похожей на рабочую. Но у него был проницательный взгляд и высокий лоб мыслителя. Этот взгляд невольно приковывал к себе внимание, за ним скрывалась большая и глубокая постоянная работа мысли.

Когда мы начали разговаривать, мне показалось, что Муравленко помнит буквально все. Он знал ежесуточную добычу каждого нефтегазодобывающего управления, проходку скважин каждого управления буровых работ, знал по имени каждого бурового мастера, начальника участка и еще многие сотни, а, может быть, и тысячи других людей. Его потрясающая память просто поражала. За все время разговора Муравленко ни разу не взял в руки ни одной бумажки с цифрами. Он жил делами Главка, рабочий пульс громадного нефтегазового комплекса стучал в его жилах, наполнял сердце. Он гордился тем, что мог сделать в Тюмени.

- Всего девять лет потребовалось нам, чтобы выйти на стомиллионный рубеж добычи, - сказал Виктор Иванович и, положив на стол ладони, посмотрел на меня. - Ни один нефтедобывающий район страны не знает таких темпов. До конца года мы добудем еще шестнадцать миллионов тонн. За эти девять лет мы ввели в разработку пятнадцать месторождений. Самое крупное из них - Самотлор. Он даст в этом году 61,5 миллиона тонн нефти.

- Каким образом это удалось сделать? - спросил я. - Ведь на Севере до сих пор нет дорог, не построены города, нефтепромыслы напоминают крошечные островки в океане болот. Есть ли примеры чего-либо подобного в других странах?

Муравленко, вскинув брови, даже удивился этому вопросу. Немного наклонил голову, помедлил и сказал:

- Примеров нет. Прецедент подобного освоения впервые в мировой практике создаем мы. Это очень трудно потому, что приходится делать все одновременно. Строить города и дороги, прокладывать линии электропередачи и трубопроводы, обустраивать нефтяные месторождения. Правительство выделяет нам большие ресурсы. Детали домов в Сургут, Нижневартовск, Нефтеюганск везут из Минска, Ленинграда, Перми и других городов. На нас работают сотни заводов и многие тысячи людей по всей стране. Но все это могло бы пойти прахом, если бы у нас не был создан хороший, целеустремленный коллектив. Вы знаете, - Муравленко снова посмотрел на меня и в его глазах сверкнули искорки, - для многих людей работа, которую они делают, совпала со смыслом их жизни. Поговорите с нашими людьми. Они приехали сюда из Поволжья, Ставрополья, Украины, Белоруссии. Приехали на наш Север потому, что им здесь интересно. К нам каждый день приходят десятки писем со всех концов страны с просьбой принять на работу.

- Скажите, это правда, что, когда Косыгин приезжал сюда, вы попросили его ежегодно выделять для продажи нефтяникам две тысячи легковых автомобилей? - спросил я.

Этот вопрос показался мне интересным потому, что многие в то время боялись обращаться с такими просьбами напрямую к руководителям государства. Трубоукладчики или бульдозеры попросить могли, а вот легковые машины для своих рабочих почему-то нет.

- Да, обращался, - просто ответил Муравленко. - В прошлом году Алексей Николаевич был у нас в Тюмени, рассказывал о том, как в Тольятти пустили крупнейший в стране завод по производству легковых автомобилей. Я спросил его: «А нельзя ли сделать так, чтобы эти автомобили без всякой очереди могли покупать тюменские нефтяники?» «Пишите письмо», - сказал Косыгин. Письмо было уже написано. Я достал его из кармана и протянул ему. И вопрос был решен.

Муравленко умел ценить труд каждого человека и умел заботиться о людях. И они отвечали ему тем же. Он был крупнейшим организатором производства, видел все проблемы, знал, с какой надо начинать, чтобы быстрее добиться конечного результата. В нефтедобыче это была проходка скважин. Поэтому, говоря о стомиллионной тонне добытой нефти, он первым делом упомянул буровиков.

- В нефтяном Приобье самая высокая скорость проходки скважин на бригаду, - сказал Муравленко. - Нижневартовское управление буровых работ № 1, например, за три года и девять месяцев нынешней пятилетки пробурило один миллион 165 тысяч метров горных пород и сдало в эксплуатацию четыреста шестьдесят скважин. Таких скоростей проходки не знал еще ни один коллектив страны. Очень хорошо работают у нас все остальные буровики. Мы широко применяем кустовое бурение, автоматику и телемеханику промыслов, вместе со строителями внедряем метод блочных конструкций. Он намного сокращает сроки возведения объектов. Время для нас - главный критерий эффективности. Его постоянно не хватает.

Мне показалось, что Муравленко торопил сам себя. Стомиллионная тонна нефти с начала года лишь рубеж на пути к еще более высокой цели. Ее добычу надо было увеличить и в два, и в три раза. Страна остро нуждалась в этом. Муравленко более, чем кто-либо, знал ситуацию. Он не только постоянно встречался, но и дружил с Председателем Госплана СССР Николаем Константиновичем Байбаковым, неоднократно бывал у Косыгина. У него были громадные планы и для их завершения он установил предельно сжатые сроки.

Я торопливо заносил в блокнот все, что говорил начальник Главтюменнефтегаза. Вернувшись в гостиницу, перечитал блокнот и сел писать материал в газету под рубрику «Факт и комментарий». Под этой рубрикой в «Правде» шли самые оперативные корреспонденции с места события. Закончив писать, тут же вызвал стенографистку и передал материал в редакцию. На следующий день он был опубликован в «Правде». Когда я увидел его, мне показалось, что у меня за спиной вырастают крылышки. Материал был не только заметным, но и сверхоперативным. Из всех средств массовой информации «Правда» первой сообщила о том, что тюменские нефтяники добыли с начала года стомиллионную тонну топлива. Мои коллеги из других изданий, в том числе ТАСС, проспали это событие. За что и получили нахлобучку от своих редакций. Они сделали из этого вывод. Некоторые из них, стараясь выскочить с новостью раньше остальных, иногда стали передавать сообщения о событиях, которые еще не наступили. Чем вызывали резкое раздражение обкома партии. Об этом я расскажу позже. Для себя же из встречи с Муравленко я сделал совершенно другой вывод. Надо было лететь на Самотлор и детальнее узнать, что там происходит. Не зря о нем так много говорил начальник Главка. Если одно это месторождение дает больше половины всей тюменской нефти, значит оно должно быть главным объектом журналистского интереса.

10

Из Тюмени до Нижневартовска самолет ТУ-134 летит всего один час тридцать минут. Я впервые попал в этот город, который был у всех на слуху, и с интересом знакомился с ним. Нижневартовск расположен всего в шестидесяти километрах севернее Стрежевого и природа в обеих городах совершенно одинакова. Та же безмолвная, немного угрюмая Обь, та же мрачная, бесконечная тайга вокруг. Только вот тюменские нефтяники уже успели построить здесь бетонную взлетно-посадочную полосу для современных реактивных самолетов, а в Стрежевом о такой полосе еще мечтали. Правда, здание аэровокзала оставалось все тем же деревянным и стареньким, но рядом с ним уже поднимался двухэтажный корпус из красного кирпича новых воздушных ворот города.

На дворе стоял сентябрь, недавно прошел дождь и улицы Нижневартовска были покрыты тонким слоем липкой и скользкой серой грязи. Ходить по ним можно было только в резиновых сапогах. Я еще из Тюмени позвонил в горком и попросил, чтобы заказали гостиницу и прислали в аэропорт машину. В городе тогда уже проживало более пятидесяти тысяч жителей, но в нем была всего одна маленькая деревянная двухэтажная гостиница, принадлежавшая нефтяникам. Точно такая же, как в Стрежевом. На первом ее этаже располагалось небольшое кафе и несколько номеров, на втором - комнаты жильцов. Один номер второго этажа был оборудован для совещаний. В нем, кроме спальни, имелась большая комната с длинным столом, за которым можно было проводить заседания. В этом номере останавливалось только высокое начальство. В первую очередь руководители области и Главка и гости из Москвы. Как мне сказали, год назад в этом номере жил Председатель Совета Министров СССР Алексей Николаевич Косыгин. Он тоже прилетал сюда, чтобы своими глазами увидеть, как идут дела на Самотлоре.

В Нижневартовске до этого не было ни одного помещения, в котором можно было бы провести общегородское мероприятие. Нефтяники решили построить свой Дом культуры. Но поскольку денег на него ни в Министерстве, ни в Госплане не отпускали, они на свой страх и риск, сделав немало усовершенствований, переоборудовали под Дом культуры типовую ремонтно-механическую мастерскую, которые поступали на Север по мере потребности. Дом культуры получился неплохой и они с гордостью показали его Косыгину. Председатель Совета Министров неторопливо прошел по вестибюлю, скользнул взглядом по зрительному залу и спросил:

- Во сколько он вам обошелся?

Нефтяники, боясь, что им сделают упрек за излишнюю трату денег, назвали цифру, которая была значительно меньше истраченной. Косыгин, глубоко вздохнув, сказал:

- Добавили бы еще столько и сделали человеческий.

После этого Главтюменнефтегазу, бывшему генеральным заказчиком по застройке Нижневартовска, выделили деньги на строительство современного Дворца культуры. Проезжая по городу, я видел, что его уже начали возводить. О Косыгине и в Тюмени, и в Нижневартовске все говорили с очень большим уважением...

Устроившись в гостинице, я направился в горком партии. Надо было познакомиться с первым секретарем, побольше узнать о городе и его проблемах. Ведь теперь в Нижневартовске мне придется бывать довольно часто. Первым секретарем оказался Сергей Дмитриевич Великопольский - человек примерно моих лет, до недавнего времени бывший здесь секретарем по идеологии, а до этого работавший в обкоме комсомола. Наш первый разговор с ним почему-то никак не мог завязаться, поэтому прямо от него я позвонил начальнику управления «Нижневартовскнефть» Роману Ивановичу Кузоваткину и пошел к нефтяникам.

Кузоваткин оказался человеком суховатым, слишком занятым делами и потому предельно конкретным. Мне показалось, что он не очень обрадовался встрече с корреспондентом «Правды».

- С чем приехали и что вас интересует? - казенным голосом спросил он и кивнул на стул, приглашая садиться.

- Меня интересует все, что связано с Самотлором, - сказал я. - В том числе и вы. Ведь его осваивает ваше управление.

- А чего о нем говорить? - пожал плечами Кузоваткин. -

О Самотлоре, по-моему, уже все сказано.

- Я о нем, например, почти ничего не знаю. А это значит, что читатели нашей газеты - тоже.

- Знаете что? - вдруг оживился Кузоваткин и пристально посмотрел на меня. - Съездите на месторождение, гляньте на него своими глазами. А потом поговорим. Не возражаете?

Я до сих пор не знаю, почему ему в голову пришла такая мысль. Может быть потому, что у него не было времени на беседу, может быть имелись какие-то другие причины. Но мне не оставалось ничего другого, как согласиться. Кузоваткин тут же распорядился насчет машины, дал сопровождающего. Мы договорились, что завтра с утра встретимся снова и я направился на Самотлор.

На улице дул промозглый ветер, тяжелые, рваные тучи тянулись над самым городом. Я часто сталкивался на Севере с такой погодой, она всегда навевала на душу тоску. Но сегодня погода показалась особенно неприветливой. У дверей объединения стоял заляпанный грязью «УАЗик», который ждал нас. В нем было тепло и уютно, и вскоре, миновав несколько пятиэтажных домов и целый микрорайон из притулившихся друг к другу балков, мы оказались за городом.

Месторождение было всего в нескольких километрах от Нижневартовска. К нему уже проложили бетонную дорогу, разрезавшую уходящее почти до горизонта болото, покрытое редкими чахлыми рыжеватыми сосенками. Куда ни глянь, везде разбухший от влаги буро-зеленый мох с блюдцами темной таинственной воды. Казалось, что в этих местах не может быть никакой жизни. Но вот вдали нарисовался ажурный силуэт буровой. К ней вела выложенная из сосновых бревен лежневка. Мы миновали ее и увидели огромное озеро. В нескольких сотнях метров от него на искусственном острове, к которому вела такая же лежневка, тоже стояла буровая. «Как же здесь работать?» - подумал я и начал догадываться, почему Кузоваткин захотел сначала познакомить меня с Самотлором, а уж потом вести разговор о нем. Надо было увидеть условия, в каких приходилось трудиться нефтяникам.

А дорога, между тем, пробираясь среди болот, уходила все дальше. Однажды рядом с ней я увидел торчащий из болота ковш экскаватора. Мне показалось, что кто-то специально положил его на зеленый мох. Сопровождающий, перехватив мой взгляд, сказал:

- Вот только ковш и остался наверху. А весь экскаватор ушел в трясину на дно болота. Хорошо, что хоть экскаваторщик успел выскочить.

- И часто у вас бывают такие случаи? - спросил я.

- Не часто, но бывают.

Экскаватор утонул, а буровые стояли. Это было удивительно. Кроме буровых над болотом возвышались ажурные серебристые конструкции установок комплексной подготовки нефти, электрические подстанции, тянулись линии электропередачи. Болото показывало свой характер, но люди уже прочно оседлали его.

Утром я снова был в кабинете Романа Ивановича Кузоваткина. На этот раз он встретил меня приветливее.

- Ну и как вам, Самотлор? - спросил он.

- Если вы имеете в виду болота, то они меня впечатлили, - ответил я.

- Меня они тоже впечатлили, - сказал Кузоваткин. - Но все дело в том, что Самотлор - самое крупное месторождение нефти в Советском Союзе. Геологи уверяют, что его запасы составляют три миллиарда тонн. Я думаю, что меньше, но в любом случае ничего подобного у нас еще не было. И, я совершенно убежден, не будет. Хотя геологи утверждают обратное. Могу только пожелать им удачи. Сегодня Самотлор дает больше половины всей тюменской нефти. Весь прирост ее добычи в этой пятилетке идет, в основном, за счет него. - Кузоваткин замолчал, достал из лежащего на столе спичечного коробка спичку и начал крутить ее в пальцах. Потом, помедлив, сказал: - Самотлор нельзя осваивать так, как мы начали разрабатывать другие месторождения. Он уникален, потому и отношение к нему должно быть особое.

При этих словах Кузоваткин так нажал на спичку, что она с сухим треском лопнула, он выбросил ее в пепельницу и достал новую. Я понял, что Роман Иванович недоговаривает, у него на душе лежит что-то такое, от чего он никак не может освободиться.

- А сейчас этого особого отношения нет? - спросил я, глядя ему в глаза.

- Нет, - твердо ответил Кузоваткин. - Многие рассматривают Самотлор, как большой карман. Чем глубже в него засунешь руку, тем больше выгребешь. Но ведь надо думать и о том, что будет после этого. Бездонных карманов не бывает.

- Кто же может засунуть туда руку, кроме вас? - спросил я.

- Кто угодно. Министерство, Госплан... Ведь главная часть валютной выручки страны идет от продажи нефти. На эти деньги, кстати, мы покупаем не только ширпотреб, промышленное оборудование, но и трубы для наших нефте- и газопроводов. Разведанные запасы сырья в Тюменской области действительно огромны. Но для того, чтобы осваивать новые месторождения, кроме ресурсов надо иметь базу освоения. А у нас этого пока, к сожалению, нет. В то же время на Самотлор мы уже вышли.

И у многих появился очень большой соблазн решить все проблемы за счет него.

И Кузоваткин, загибая пальцы, начал перечислять то, на чем, по его мнению, надо сосредоточить сейчас главное внимание.

Самой большой бедой освоения территории является отсутствие в области базы стройиндустрии. Все строительные материалы, включая кирпич, железобетон, металлические конструкции на Тюменский север везут из других регионов, иногда за тридевять земель. Например, из Ленинграда, Белоруссии, с Украины. Это неимоверно удорожает строительство, тем более, что на Север до сих пор не пришла железная дорога. Все грузы доставляются летом по реке, зимой - с помощью авиации. Все до мельчайшей подробности учесть нельзя, поэтому, когда начинает сдаваться объект, обнаруживается нехватка то одного, то другого.

Министерство нефтяной промышленности, Госплан СССР, Тюменский обком партии приняли неправильную концепцию строительства северных городов. Их решили возводить только капитальными методами промышленного строительства. А на самих месторождениях создавать вахтовые поселки. В результате тысячи людей вынуждены ютиться в балках, которые представляют из себя ничто иное, как самые настоящие трущобы. Между тем, на Севере имеются неограниченные запасы леса, из которого можно возводить прекрасные деревянные дома со всеми удобствами. Наши предки строили их и они стоят здесь сотни лет. Деревянные дома строятся на севере Канады, на Аляске, где американцы тоже нашли нефть. А у нас возводить их не разрешают. Госстрой строго следит за выполнением принятой концепции. Что же для человека важнее - воздушный замок, который из мечты неизвестно когда превратится в реальность, или нормальное жилье, которое любой наш служащий может построить для себя в течение года? Мы готовы помочь в этом своим работникам материалами, транспортом, всем остальным, что имеется в нашем распоряжении.

Разрешение на строительство индивидуального деревянного жилья резко облегчило бы освоение новых, особенно отдаленных месторождений. Правда, кроме разрешения, для этого необходимо принять программу строительства автомобильных дорог. Одной железной дороге справиться с нашими проблемами невозможно. Я вам скажу, что, когда мы проведем железную дорогу до Нижневартовска, она будет несколько лет полностью загружена только одной перевозкой труб для магистральных нефтепроводов.

Необходимо думать и о будущем здешних городов. Нельзя превращать их только в спальные районы для нефтедобытчиков. Рано или поздно добыча нефти стабилизируется. Что делать людям, которые высвободятся в результате этого? Их будут тысячи и тысячи. Мы строим для них сейчас жилье, детские сады и школы, поликлиники, магазины. Что тогда делать со всем этим?

Между тем на наших промыслах уже сейчас ежегодно сжигается в факелах свыше десяти миллиардов кубометров газа. Вы были на промысле и собственными глазами видели эти факела. А ведь попутный газ - это ценнейшее сырье для нефтехимии. В каждую навигацию мы с неимоверными муками завозим на Север сотни тысяч тонн горючего. Его можно получать на месте. Если мы хотим по-настоящему обжить этот край, нам просто необходимо развивать здесь нефтепереработку и нефтехимию.

Кузоваткин снова сломал спичку и, как и раньше, выбросил ее в пепельницу. Я буквально по пунктам записывал в блокнот все, что он говорил. Самотлор ставил перед страной огромные проблемы. В них надо было разбираться, а для этого требовалось встречаться и с Муравленко, и с Богомяковым, и с руководителями Министерства нефтяной промышленности и Госплана СССР. И еще одно сразу залезло в душу: не надорвется ли Самотлор от повышенных планов и социалистических обязательств?

А может наоборот - надо сразу взять все от Самотлора, создав за счет него базу для освоения других месторождений?

- Сколько же все-таки планируется добывать нефти с главного месторождения страны? - спросил я.

Роман Иванович на мгновение задумался, потом сказал:

- Смотря с какой точки зрения к этому подходить. В этом году мы должны получить здесь шестьдесят один миллион тонн. Но Самотлор может дать и сто, и сто пятьдесят миллионов. Правда, если мы выйдем на эти самые сто пятьдесят миллионов, то на следующий же год начнется резкое падение добычи. Чтобы не нарушать геологию пласта и как можно выше поднять коэффициент нефтеотдачи, необходимо очень точно рассчитать максимальную добычу. И потом в течение десяти, а, может быть, и больше лет держать ее на этом уровне. Нельзя рвать такое уникальное месторождение, потомки нам его не простят. Именно этим мы сейчас озабочены больше всего.

Скажу откровенно, тогда я не совсем осознал, да, наверное, и не мог до конца осознать всей озабоченности главного хозяина Самотлора. Это осознание пришло примерно через три года, когда в Главтюменнефтегазе начались другие, очень сложные времена. А пока и тех проблем, которыми поделился Кузоваткин, было более чем достаточно для нескольких крупных статей. Я распрощался с ним, пообещав как можно чаще бывать в Нижневартовске и писать не только о героических делах нефтяников, но и о том, что вызывает у них наибольшие заботы.

Из конторы «Нижневартовскнефти» я направился в управление буровых работ № 2, которое готовило для нефтяников промысловые скважины. Его возглавлял Авзалитдин Гизятуллович Исянгулов. Это был немного полноватый черноволосый человек среднего роста с круглым лицом и хитроватыми поблескивающими глазами. Исянгулов был хорошо известен не только на Тюменском севере. Работать он начал в Башкирии, где прошел путь от бурового мастера до начальника управления и прославился, как волевой, знающий, расчетливый руководитель. Когда началась добыча нефти в Тюмени, он так же как когда-то Фарман Салманов, вместе со всем своим коллективом переехал из Башкирии в Урай, где его буровики побили все тогдашние рекорды скорости проходки скважин.

В 1971 году коллектив Исянгулова снова в полном составе снялся с места и перебрался в Нижневартовск, чтобы начать освоение Самотлорского нефтяного месторождения.

- Куда направитесь после Самотлора? - спросил я после того, как мы поздоровались и Исянгулов усадил меня у своего стола.

- Никуда, - ответил Исянгулов и пристукнул кулаками по столу, словно проверяя на прочность свое рабочее место. - У нас на Самотлоре дел хватит до конца жизни.

- А как семья воспринимает такие переезды? - невольно вырвалось у меня. Я по себе знал, что поговорка: «Два раза переехать - все равно, что один раз погореть» родилась не на пустом месте.

У меня самого до сих пор не было квартиры.

- А что семья? - пожал плечами Исянгулов. - Моя семья все время со мной. У нас так принято - куда я, туда и жена с детьми.

Позже я узнал, что так было не у всех нефтяников. Жена начальника Нефтеюганского управления буровых работ Александра Филимонова, помучившись с ним год во времянке, хлебнув досыта и северных морозов, и сибирского гнуса, вернулась назад на берега Волги и наотрез отказалась переезжать в Тюменскую область. Как ни уговаривал ее Филимонов, сохранить семью не удалось. На тюменской земле он прославился на всю страну, стал лауреатом Государственной премии, Героем Социалистического Труда, а драма личной жизни нет-нет да и напоминала о себе сердечной болью.

Исянгулов поднял на меня глаза и, как бы продолжая разговор, сказал:

- Конечно, на каждом новом месте надо все начинать с нуля.

И быт свой устраивать, и учиться работать по-новому. На Самотлоре все не так, как на Шаимских месторождениях, где мы работали раньше. Условия здесь совершенно другие. Строители готовят нам точки зимой. Чтобы мы могли протащить к ним буровые, промораживают болота, строят лежневые дороги, отсыпают площадки.

С каждой такой площадки, не передвигая установку, мы бурим по несколько скважин. Для этого пришлось освоить наклонное бурение. Раньше мы это делали только в исключительных случаях.

Он опять посмотрел на меня и предложил:

- Вы бы съездили на нашу буровую. Там все увидите своими глазами.

Вместе с вахтой буровиков я снова отправился на Самотлор. Под вахтовый автобус была приспособлена самая мощная в то время вездеходная машина «Урал». Вместо кузова на нее поставили будку с жесткими сидениями. На них разместились буровики во главе со своим мастером Григорием Петровым. Пока автобус неуклюже переваливался на скользких бревнах лежневки, Григорий Кузьмич рассказывал мне о своих первых впечатлениях о Самотлоре.

- Я сюда приехал раньше своей бригады, - поглядывая в окно, за которым проплывало бесконечное болото, неторопливо говорил он. - Решил осмотреться и подготовить все для работы на новом месте, чтобы бригада не имела ни дня простоя. Чтобы прилетели - и прямо с аэродрома на буровую. Так и получилось. 22 октября 1971 года мы забурили здесь свою первую скважину.

В тот год бригада прошла 56 тысяч метров скважин. Такая скорость бурения и по сибирским понятиям считалась очень высокой. Но основной «метраж» падал на место прежней работы. Там для бригады не было никаких секретов - геологический разрез площади хорошо изучен, режимы проходки отработаны. Тут же все приходилось осваивать заново.

На Шаиме наклонное бурение было исключением. Его применяли в том случае, когда установить станок на проектной отметке мешали болото или река. На Самотлоре - все скважины наклонные. Здесь надо быть снайпером, чтобы вывести скважину именно в ту точку, которую указал геолог.

- А структура месторождения? - сказал Петров и снова посмотрел в окно автобуса. По всей видимости, болото постоянно не давало ему покоя. - Самотлорские скважины имеют очень большой дебит, внутрипластовое давление достигает колоссальных величин. Долото проходит через загазованные зоны и газовые шапки. Чуть прозевал - и смотри, как бы инструмент не выбросило наружу. Такие случаи здесь бывали не один раз.

Освоить Самотлор могли только незаурядные люди. Первые скважины здесь начало бурить специально созданное для этого управление буровых работ № 1, которое возглавил Валентин Иванович Хлюпин. Человек одаренный, сумевший в тяжелейших условиях в самое короткое время создать великолепную организацию. Но самой выдающейся личностью в этом коллективе был буровой мастер Геннадий Левин. О таких людях говорят, что он - мастер от Бога. За свою работу он первым из нижневартовских буровиков получил звание Героя Социалистического Труда. И вот ему-то уже через год решил бросить вызов Григорий Петров. За этим захватывающим соревнованием следила вся Тюменская область. Бригада Петрова пробурила в 1973 году 92680 метров скважин. Это был рекорд страны. Бригада Геннадия Левина отстала от нее на две тысячи метров. За это достижение Петрову присвоили звание Героя Социалистического Труда, многим членам бригады вручили ордена.

Геннадий Левин не любил уступать и в 1974 году соревнование между двумя мастерами вспыхнуло с новой силой. В него включились и другие бригады. Самотлорские буровики побили все мыслимые и немыслимые рекорды проходки скважин. А поскольку стране требовалось все больше нефти, руководство государства щедро осыпало их наградами. Звание Героя Социалистического Труда в управлении буровых работ № 2 получили пять человек. Не были обойдены этой наградой мастера скоростного бурения и других нижневартовских предприятий. Как правило, оно давалось руководителям тех бригад, которые сумели пройти за год сто тысяч метров скважин.

В конце концов это привело к тому, к чему и должно было привести. Чтобы достичь заветной цифры, некоторые наиболее предприимчивые люди стали использовать для этого любые, в том числе и не совсем достойные, средства. Никаким соревнованием тут уже и не пахло, но об этом я расскажу немного позже. А пока, покачиваясь в автобусе, пробиравшемся к буровой через болото, я сидел рядом с Григорием Петровым и слушал его рассказ.

- Когда наши буровики впервые увидели Самотлор, - Петров кивнул в сторону окна, - многие удивились: как же здесь работать? Куда ни глянь - везде болота. А ведь освоились. Мало того, вышли в лидеры. На Севере очень важно чувствовать плечо друг друга. Мы стараемся не брать в коллектив готовых специалистов, а воспитывать своих. Вот почему бригада такая дружная. Не будь этого, при наших переездах не только она, но и все управление давно рассыпалось бы. Конечно, здесь очень многое зависит от руководителя. Исянгулова мы любим.

Мне понравился Григорий Петров, понравилась его бригада. Вернувшись из Нижневартовска в Тюмень, я написал большой репортаж о буровиках Самотлора, который вскоре был опубликован в «Правде». Вообще работа на новом месте началась для меня относительно легко, хотя в глубине души я не мог перебороть робости перед именитыми правдистами и чувствовал себя по сравнению с ними мальчишкой-учеником. В то же время понимал, что пройти эта робость может только после того, как научусь писать не хуже, чем они. Глубоко мыслить, поднимать по-настоящему государственные проблемы. А для этого необходимо иметь доступ к самой важной информации, касающейся освоения огромного края. Одним из источников такой информации были заседания бюро обкома партии, на которых обсуждались все главные вопросы жизни и развития области.

Когда я был корреспондентом областной газеты, меня приглашали на все заседания бюро райкома. Я думал, что став корреспондентом «Правды», начну получать такие же приглашения на бюро областного комитета партии. Но в Тюмени это не было принято. Корреспондентов центральных газет на заседания бюро не приглашали. Они не знали, какие вопросы там обсуждались, кого хвалили, а кого ругали, какие меры намечались для того, чтобы решить ту или иную проблему бурно развивающейся области.

Я высказал свое недоумение по этому поводу заведующему орготделом, в чью компетенцию входила подготовка заседаний бюро.

- А почему вы ставите такой вопрос? - искренне удивился он. - Ни в уставе партии, ни в одном другом документе ни слова не сказано о том, что корреспондент «Правды» обязан присутствовать на заседании бюро обкома.

- А где же я буду узнавать важнейшую информацию, которая необходима мне для работы? - спросил я.

- В областной газете. Там публикуются все материалы, которые бюро считает необходимым предать гласности.

Меня такой ответ не устраивал и я решил обратиться напрямую к Богомякову. Дозваниваться до первого секретаря обкома опять пришлось невероятно долго, но когда я все же связался с ним и начал объяснять причину своего звонка, он тут же сказал:

- На те бюро, на которых мы посчитаем необходимым ваше присутствие, вы получите приглашение. Но там, где мы будем обсуждать свои внутренние вопросы, корреспонденту «Правды» быть, наверное, не обязательно.

Я обрадовался тому, что смогу присутствовать хотя бы на некоторых заседаниях. Это уже открывало доступ к участию в обсуждении многих проблем. Однако прошло одно заседание бюро, затем другое, а меня так и не пригласили. Между тем, на них обсуждались важнейшие вопросы. Один касался развития трубопроводного транспорта, другой - строительства линий электропередачи. В тюменском Заполярье начинал создаваться крупнейший в мире газодобывающий комплекс, но там ощущалась острейшая нехватка электроэнергии. А ЛЭП от Сургута до Заполярья строилась очень медленно. О чем говорили по поводу этого на бюро обкома я так и не узнал. В это же время произошла и еще одна неприятная вещь.

Мы с семьей вот уже три месяца жили в гостинице. В ней можно было переночевать, но не наладить семейный быт. Питаться приходилось в столовой, не всегда удавалось и выспаться. В коридорах иногда до самого утра гремели голоса прилетевших с Севера подвыпивших нефтяников и газовиков. Но тяжелее всех приходилось сыну. Он учился в восьмом классе, домашних заданий задавали много, а у него не было ни стола, за которым можно готовить уроки, ни полки, где бы он мог хранить учебники. Вот почему, прогуливаясь вечером по городу, мы с женой часто смотрели на дом, в котором нам пообещали квартиру. Октябрьские праздники уже прошли, а его до сих пор не сдали. По моим сведениям эта сдача должна была состояться со дня на день и мы невольно волновались.

И вот однажды также вечером мы идем по улице и видим, что в этом доме светятся все окна. Не было никакого сомнения в том, что дом заселили, но нас об этом почему-то не поставили в известность.

Утром, едва дождавшись начала рабочего дня, я позвонил председателю горисполкома. Думал, что он обрадуется и пригласит к себе за ордером на квартиру. Но вместо этого председатель извиняющимся тоном сказал:

- Вы же знаете, что квартирами в таких домах распоряжаюсь не я. В списке, который мне дали на ордера, вашей фамилии не было.

Я все понял, поблагодарил председателя и положил трубку. Но в худшее верить не хотелось, мне все казалось, что произошла какая-то нелепая ошибка. Ведь эту квартиру предложил не кто иной, как первый секретарь обкома. Казалось бы - надежнее гарантии быть не может. Подождав несколько минут, чтобы успокоиться, я начал звонить Геннадию Павловичу Богомякову. На этот раз он тут же взял трубку. Я рассказал ему ситуацию с обещанной мне квартирой и попросил объяснить, что произошло.

- Вы понимаете, - немного помедлив, сказал Богомяков, - у нас очень тяжелое положение с жильем у строителей. Поэтому квартиру пришлось отдать им. Но вы без жилья не останетесь. Как только будет сдаваться следующий дом, вы получите в нем квартиру.

Я положил трубку и опустился на стул. Такого угнетенного состояния я уже не испытывал очень давно. Беда была не в том, что не дали обещанную квартиру, а в том, как это сделали. Ведь если возникла такая ситуация, можно было пригласить к себе, объяснить все человеческим языком и я бы это прекрасно понял. Можно было без особых проблем найти какой-то временный компромисс (который, кстати сказать, вскоре был найден), я бы пошел и на него. Но в обкоме посчитали, что о принятом решении корреспондента «Правды» не следует ставить даже в известность.

Мне показалось, что все несчастья мира решили обрушиться на меня одного. С трудом оторвав взгляд от телефона, я поднял глаза и увидел, как по стене, шевеля длинными рыжими усами, ползет таракан. От одного его вида гостиничный номер, который и так уже надоел хуже горькой редьки, стал просто ненавистным. Я достал из папки чистый лист бумаги и не торопясь, обдумывая каждое слово, написал докладную записку главному редактору «Правды» Михаилу Васильевичу Зимянину. В ней спокойно, бесстрастным протокольным языком сообщил о том, что в Тюменском обкоме КПСС корреспонденту «Правды» не разрешают присутствовать на заседаниях бюро обкома КПСС и до сих пор не решают вопрос с квартирой под корреспондентский пункт даже за счет предоставления временного жилья. Дальнейшее проживание в гостинице, которую, кстати сказать, оплачивает редакция, становится просто ненормальным. Корреспондент должен иметь условия для работы и я прошу главного редактора помочь решить этот вопрос. Перечитав записку, я вызвал по телефону стенографистку редакции и продиктовал ее ей. В этот же день она легла на стол Зимянина.

Никакой реакции на нее не было несколько дней. Но вот однажды поздним вечером в гостиничном номере раздался телефонный звонок. Трубку взяла жена и, тут же протянув ее мне, настороженным голосом сказала:

- Тебя просит к телефону Зимянин.

Я торопливо кинулся к столу. Зимянин поздоровался, спросил как идут дела, какое впечатление на меня произвела Тюмень. Я ответил, что Тюмень понравилась, работа здесь невероятно интересная и я рад, что редакция направила меня сюда.

- Вчера проходил Пленум Центрального Комитета КПСС, - сказал Зимянин. - Я встретился на нем с Богомяковым и обстоятельно поговорил. Я сказал ему, что исходя из своей практики знаю, что любой обком партии старается иметь корреспондента «Правды» как можно ближе к себе, а не держать его на расстоянии. Это во всех случаях оказывается лучше для обеих сторон. Думаю, он все понял. А что у вас с корреспондентским пунктом?

Я сказал, что до сих пор живу в гостинице и это представляет большое неудобство. Иногда ко мне приходят люди с просьбой разобраться в каких-то делах или с жалобами на действия местных властей и беседовать с ними приходится в присутствии семьи. Сына, который делает уроки, я вынужден на это время отправлять на улицу.

- Потерпите еще немного, - сказал Зимянин. - Вопрос с квартирой не самый сложный, он обязательно решится.

Я поблагодарил Зимянина и положил трубку. Через несколько дней мне позвонил заведующий орготделом бюро обкома и пригласил на заседание бюро. Богомяков, увидев меня в комнате заседаний, кивнул в знак приветствия, но разговаривать не стал. После бюро ко мне подошел заведующий финансово-хозяйственным отделом и, обращаясь как к старому знакомому, спросил:

- Станислав Васильевич, а почему вы не хотите переехать во временную квартиру?

- Потому, что впервые слышу о ней только сейчас, - ответил я.

Через несколько дней мы с семьей перебрались в квартиру, расположенную на первом этаже здания, находящегося на центральной улице города. Напротив ее окон находилась троллейбусная остановка, поэтому шума в ней было не меньше, чем в гостинице, но жена была рада, что ей наконец-то удалось обзавестись хоть каким-то углом. Легче стало работать и мне. Правда, временное проживание почти всегда затягивается надолго. Постоянную квартиру под корреспондентский пункт я получил только через год. Но потом не раз мысленно благодарил за нее Богомякова. После Тюмени мне приходилось переезжать еще три раза, но это была лучшая квартира, в которой когда-либо доводилось жить.

Я бы не стал писать обо всех этих обстоятельствах, которые кое для кого могут показаться мелкими, если бы это было простым недоразумением или случайным просчетом со стороны Геннадия Павловича Богомякова. Узнав поближе, я стал лучше понимать его. Глобальных проблем, стоящих перед Тюменской областью, было столько, что можно было лишь удивляться, как он успевал справляться с ними. Для этого надо было обладать и огромной волей, и качествами незаурядного организатора. Геннадий Павлович имел в достатке и того, и другого. Но, невольно сравнивая его с Лигачевым, я видел, что хозяйственника в Богомякове было всегда больше, чем политика. В первоначальный период создания Западно-Сибирского нефтегазового комплекса, когда многие проблемы удавалось преодолевать только за счет волевых решений, это, вне всякого сомнения, сыграло положительную роль. Но по мере того, как росли города и крепли производственные коллективы, невольно стала бросаться в глаза одна вещь. По уровню подготовки, глубине анализа происходящих на тюменской земле событий, широте кругозора многие первые секретари горкомов и райкомов партии заметно уступали руководителям нефтегазодобывающих предприятий. Это говорило о том, что в области не было хорошей школы политических кадров. Здесь не умели растить и приближать к себе людей, на которых всегда можно было бы опереться. Богомяков возвышался над всеми, как Эверест над долинами Непала. И когда со страной случилась беда, он, по сути дела, оказался без войска. Не случайно ни один из тюменских секретарей не стал нефтяным или газовым королем или финансовым магнатом. Почти все богатства Тюмени уплыли в руки людей, никогда не живших и не работавших там. Но здесь я забежал слишком далеко вперед...

Заканчивался первый, самый начальный период моего пребывания на тюменской земле, который, в общем-то, сложился не так уж и плохо. Я познакомился почти со всеми руководителями области и крупнейших ее предприятий, несколько раз успел побывать на Севере, посмотреть как работают нефтяники, геологи, строители. За это время удалось напечатать несколько материалов, которые заметили и в Тюмени, и в Москве. Даже по тону разговора с сотрудниками редакции я почувствовал, что меня начинают признавать за своего. Это было хорошим стимулом для творческой работы. Единственное, чем не удалось обзавестись - это настоящими друзьями. Поэтому Новый год мы готовились встречать своей семьей.

Но за пять дней до праздника случилось несчастье. Днем сын ушел на городские соревнования по самбо. Этим видом спорта он начал заниматься в Москве. В Кунцевском спорткомплексе, рядом с которым мы снимали квартиру, была хорошая школа самбо, работали замечательные детские тренеры. Сын оказался способным учеником, участвовал во многих соревнованиях, а в самом главном - первенстве Москвы - совершенно неожиданно для нас с женой стал победителем среди ребят своего возраста.

Приехав в Тюмень, он продолжил занятия этим видом спорта. Но на первых же тренировках выяснилось, что по физической и технической подготовке он намного превосходит своих сверстников. И вместо того, чтобы участвовать в соревновании среди детей, тренер выставил его за взрослую команду. Сыну только недавно исполнилось четырнадцать лет, а боролся он с парнем, которому было за двадцать. И во время одного из приемов тот сломал ему руку. Прямо с соревнований на машине скорой помощи сына увезли в городскую больницу.

Мы с женой узнали об этом только вечером, когда он сам позвонил нам, и сразу же приехали в больницу. Сын сидел в коридоре на стуле бледный, без единой кровинки в лице и ждал, когда будут готовы рентгеновские снимки. Увидев его, жена чуть не упала в обморок. Я пошел к врачу расспросить о характере травмы. Перелом оказался тяжелым, со многими осколками и можно было только удивляться, как сын переносил эту боль. Ему наложили гипс, сделали несколько уколов и отвели в палату. Вернувшись домой, мы с женой не спали всю ночь.

Перед самым Новым годом врачи разрешили сыну покинуть больницу. Но к этому времени заболели мы с женой. В Тюмени ходила какая-то жуткая эпидемия гриппа и мы оказались его жертвой. Температура была под сорок, мы не вставали с постели и сыну со сломанной рукой приходилось обслуживать нас. Ходить в магазин за продуктами и даже что-то жарить на электрической плите.

Незадолго до этого я готовил для «Правды» статью секретаря парткома Тюменского судостроительного завода Леонида Чернакова. Этот завод был интересен прежде всего своим директором Петром Петровичем Потаповым. Человеком образованным, чрезвычайно предприимчивым и очень требовательным. Прежде, чем заказать статью секретарю парткома, я решил поставить об этом в известность директора. Он пригласил меня к себе, рассказал о заводе, показал производственные цехи. Разговаривая с ним в кабинете, я обратил внимание на целое гидросооружение, которое было устроено у него на окне. Вода из одного небольшого аквариума переливалась в другой, потом в третий и в комнате постоянно слышалось веселое журчание маленького ручейка. Заметив мое любопытство, Потапов, кивнув на подоконник, сказал:

- Удивительно успокаивает. Когда я слышу это журчание, мне кажется, что нахожусь не в своем кабинете, где постоянно одолевает куча каких-то проблем, а на лесной полянке.

- Не хватает только пения птиц, - заметил я.

- И птицы у меня поют, - сказал Потапов, но включать магнитофон не стал.

Когда на тюменской земле начали добывать первую нефть, а трубопроводов, по которым ее транспортируют еще не было, судостроительный завод в самые короткие сроки освоил производство нефтеналивных барж. На них сырье из Среднего Приобья доставляли на Омский нефтеперерабатывающий завод. Затем завод начал выпускать плавучие электростанции «Северное сияние». С электричеством на вновь осваиваемых нефтяных и газовых промыслах было плохо. Все энергоснабжение держалось на небольших дизельных электростанциях. На их доставку и запуск в работу уходило очень много времени. Корабелы стали монтировать электростанции на специальных судах. Поскольку рек на Севере много, такую электростанцию можно было легко доставить в любую точку. Для того, чтобы она начала снабжать энергией поселок и промысел, надо было лишь подключить ее к сети. Электростанции настолько хорошо зарекомендовали себя, что их стали заказывать жители других северных регионов страны. Одну из них тюменские корабелы поставили даже на Чукотку.

Отдел партийной жизни «Правды» попросил меня рассказать о партийной организации этого завода. Я посчитал, что будет лучше, если это сделает секретарь парткома. Мы встретились с Чернаковым, он написал статью, потом мы совместно с ним ее отредактировали и она была напечатана в «Правде». И вот перед самым Новым годом Чернаков звонит мне, чтобы поздравить с наступающим праздником.

- Какой там праздник, - говорю я, с трудом шевеля языком. - Два дня не встаю с постели.

- А что такое? - спросил Чернаков.

- По всей видимости, грипп, - ответил я.

Чернаков положил трубку, а примерно через двадцать минут в квартире раздался звонок. Сын открыл дверь. Порог энергично переступила черноволосая женщина и строго спросила:

- Кто тут у вас болеет?

Сын показал на комнату, в которой лежали мы с женой. Женщина прошла к нам и сказала:

- Я жена Леонида Чернакова. Можете звать меня Надя. Я принесла лекарство, которое быстро поднимет вас на ноги.

Надя оказалась врачом. Узнав от мужа, что мы с женой заболели, она раздобыла интерферон и принесла нам несколько ампул. Тут же сделала по уколу, остальные ампулы положила на тумбочку около кровати и сказала:

- Следующие уколы будет делать медсестра. Я договорюсь, чтобы она приходила к вам на квартиру.

Не знаю, лекарство или искреннее человеческое участие сделали свое дело, но мы быстро встали на ноги. С тех пор Чернаковы стали нашими друзьями. Они познакомили нас с удивительными людьми - Михаилом и Галиной Агеевыми.

Михаил Федорович работал заместителем заведующего отделом промышленности Тюменского обкома партии. Галина - на одном из городских предприятий. Я назвал их удивительными потому, что Агеевы составляли необыкновенную семью. Если говорят, что все браки совершаются на небесах, то их брак был освящен самим Богом. Такую светлую, искреннюю, трепетную любовь друг к другу мне не доводилось больше встречать ни разу. В молодости у них обоих выдалась трудная жизнь, учиться пришлось заочно, но оба закончили вузы и сумели прочно встать на ноги. Свою рабочую биографию Михаил Агеев начал, плавая матросом по Иртышу и Оби. Одно время промышлял рыбу в Обской губе. О тех днях он всегда вспоминает с юмором.

- Когда наше судно подходило к берегу, чтобы разгрузиться, - рассказывал Михаил Агеев, - над палубой сразу появлялась плотная серая туча комаров. Поэтому работали мы стремительно. Моментально разгружали судно, включали двигатели на полную мощность и старались как можно быстрее уйти от берега. Туча комаров неслась за нами, стараясь на ходу укусить того, кто не успевал от них отбиться. Наконец, комары отставали, мы бросали якорь, доставали бинокли и начинали высматривать рыбацкое счастье. Кругом, на расстоянии обзора, стояли такие же шхуны. Все внимательно следили друг за другом. Как только с какой-нибудь шхуны рыбаки начинали выбрасывать сети, все сразу мчались к ней, зная, что в этом месте ходят хорошие косяки муксуна или ряпушки. Но иногда рыбаки устраивали друг другу мелкие пакости. Обская губа в некоторых местах буквально забита ершом. Чтобы избавиться от конкурентов с иной шхуны вместо сетей сбрасывали в воду веревку с поплавками. В бинокль обман разглядеть трудно, поэтому рыбацкие бригады мчались к уловистому месту и начинали выбрасывать сети. Ерш тут же забивал их. А шутники вытаскивали из воды веревку и в одиночестве уходили искать рыбные места. Остальным же целый день приходилось вытаскивать из сетей колючих и скользких ершей. Можно только догадываться, какие слова они произносили по адресу шутников.

Закончив институт, Агеев перешел на работу в Тюменское отделение Иртышского речного пароходства, оттуда его взяли в обком. Проработав там несколько лет, он перешел на должность секретаря областного совета профсоюзов. Затем связал свою жизнь с Тобольским нефтехимическим комбинатом. Мы до сих пор сохраняем друг к другу самые теплые чувства, по праздникам перезваниваемся, а иногда и встречаемся, хотя живем друг от друга за две тысячи километров. Самое большое, что имеется у человека в жизни, это его друзья и дети. С друзьями в Тюмени нам повезло.

На календаре заканчивался 1974 год и мы с женой уже начинали чувствовать себя коренными тюменцами.

11

До переезда в Тюмень я ни разу не был в Заполярье и впечатление о нем складывалось только по кинохронике да газетным публикациям. Между тем в заполярной тундре вырос город газодобытчиков Надым, и они высадили свой десант на соседнее, еще более крупное месторождение - Уренгойское. Центр освоения огромного края начал перемещаться из Среднего Приобья на Север. Я знал, что мне придется постоянно писать оттуда и поэтому завел специальную папку, на обложке которой крупными буквами вывел: «Тюменский газ». Первый, к кому я обратился за информацией о нем, был Богомяков.

Геннадий Павлович словно ждал этого разговора. Я уже обратил внимание на то, что он почти никогда не пользовался справками или таблицами. Его огромная память надежно держала все цифры, графики, необходимые технико-экономические обоснования. Едва мы поздоровались и я достал из кармана свой журналистский блокнот, Богомяков сказал:

- В нынешней пятилетке восемьдесят процентов прироста добычи газа в стране намечается получить за счет тюменских месторождений. В следующей они дадут уже весь общесоюзный прирост. Специалисты считают, что в принципе из наших месторождений можно ежегодно добывать один триллион кубометров газа. Но как подать этот трудно вообразимый по своим объемам поток топлива в промышленные районы страны?

Первый секретарь обкома посмотрел на меня так, словно я знал ответ на этот вопрос. Я промолчал, поэтому он после паузы продолжил:

- Для того, чтобы выйти на эти уровни добычи, предстоит решить целый комплекс колоссальнейших проблем. Условия жизни и труда людей здесь в корне отличаются даже от тех, с чем мы столкнулись в Приобье. И дело не только в климате, хотя и эти различия весьма существенны. Северные месторождения характеризуются огромными возможностями добычи. Суточный дебит одной скважины в Заполярье составляет более миллиона кубометров. На юге столько топлива порой получают с целого месторождения. Традиционные методы разработки, хорошо оправдавшие себя в других местах, для нас не подходят. Здесь надо осваивать и новые технологии, и новые методы добычи.

Богомяков снова замолчал. Я знал, что он только что вернулся из Заполярья и сейчас, беседуя со мной, очевидно подводил для себя итоги встреч с газодобытчиками. Положив на стол большие, тяжелые ладони, он сказал:

- Тюменские газодобытчики оказались готовы к этому. В первую очередь они освоили бурение скважин большого диаметра. В истории нашей газовой промышленности подобного опыта не было. Следует учесть, что на всех северных месторождениях буквально с поверхности земли начинается вечная мерзлота, уходящая вглубь на многие десятки, а иногда и сотни метров. Она создает трудности при эксплуатации скважин, прокладке трубопроводов, сооружении газосборных пунктов. Мерзлота постоянно преподносит сюрпризы, но газодобытчики справляются с ней. Пример тому - Медвежье.

Первый газ с этого месторождения получили всего пять лет назад. А уже в нынешнем году оно даст стране свыше шестидесяти трех миллиардов кубометров. В этом году прирост добычи на нем составит двадцать три миллиарда кубометров. Таких темпов роста тоже не знал ни один газовый промысел страны.

Богомяков говорил сухо, сжато, четко формулируя каждую мысль. Чувствовалось, что он очень хорошо знает проблему, не раз обсуждал ее с ведущими специалистами, имеет свою точку зрения на ее решение. Подождав, пока я сделаю в блокноте очередную запись, он продолжил:

- Сегодня проблема транспортировки газа решается лишь за счет увеличения количества трубопроводов. С Тюменского севера ежегодно прокладывается по одной новой газовой магистрали. Их диаметр составляет 1420 миллиметров. Строители и газодобытчики думают о трубах еще большего диаметра. Однако бесконечно идти по этому пути нельзя. Дальнейшее увеличение диаметра газопроводов выдвигает целый ряд труднейших технических проблем. В первую очередь это связано с разработкой и освоением техники для их прокладки. Для этого надо создать совершенно новую машиностроительную отрасль. Следует учитывать и другое. Уже сейчас сибирские тайга и тундра пересечены коридорами трасс многих магистралей. На их пути уничтожаются ценнейшие леса, нарушаются оленьи пастбища и охотничьи угодья. И каждая новая трасса - это новый ущерб природе и животному миру нашего Севера. Где же выход? - Богомяков снова посмотрел на меня, словно ожидая ответа. Затем легонько прихлопнул ладонью по столу и сказал: - Выход - в максимальном приближении к месторождениям крупных предприятий по переработке и потреблению газа.

В институтах страны давно рассматривается вопрос о сооружении в Сургуте и поселке Сергине, расположенном на железной дороге Ивдель-Обь, мощных производств по выработке аммиака и метанола. Но беда в том, что вопрос о строительстве этих предприятий до сих пор находится в стадии технико-экономических обоснований. А добыча газа между тем ежегодно увеличивается на десятки миллиардов кубометров. К примерным, еще не ясным срокам, когда вступит в строй первое производство, она достигнет нескольких сотен миллиардов кубометров в год. Вот почему необходимо сделать все возможное, чтобы ускорить сооружение этих предприятий.

Следует организовать на месте и переработку части газового конденсата. Им уже сейчас нередко заправляют трактора и автомобили, на нем иногда работают дизели буровых установок. Научившись использовать конденсат, мы избавим покорителей недр от необходимости ежегодно завозить на Север сотни тысяч тонн дизельного топлива. Но для этого необходимы компактные заводы, которые можно было бы без труда собирать на месте.

В то же время отнюдь не снимается вопрос об увеличении пропускной способности трубопроводов. Специалисты считают, что если перекачивать не обычный, а охлажденный газ, их мощность можно значительно увеличить. Если же вместо охлажденного транспортировать сжиженный газ, производительность трубопроводов возрастет в несколько раз. К тому же такой газ не будет воздействовать на вечную мерзлоту, а это увеличит срок действия магистралей. О проблеме сжижения газа давно и много говорят, хотя уже настала пора заняться ею практически. Для этого нужно объединить усилия ученых, металлургов, машиностроителей.

Но даже если будут решены все проблемы, о которых мы с вами говорим, газодобытчики не сумеют использовать ресурсы месторождений на сто процентов. Дело в том, что транспортировать газ на большие расстояния выгодно лишь до тех пор, пока давление в продуктивном пласте не упадет ниже определенных границ. Для перекачки остаточного или так называемого низконапорного газа придется строить вдоль трасс немыслимое количество компрессорных станций. Это невыгодно экономически. Поэтому такой газ обычно не извлекают. Он составляет остаточные запасы. В нашем варианте таких остатков будет несколько триллионов кубометров. Если бы рядом был потребитель такого газа, его можно было бы использовать на месте. Но такого потребителя нет. Поэтому его необходимо создать.

Самым целесообразным было бы строительство на крупнейших месторождениях природного газа мощных тепловых электростанций. Уже подсчитано, что если они будут потреблять по шестьдесят миллиардов кубометров в год, то и тогда остаточного газа им хватит на сто лет. Мощность этих электростанций может быть доведена до тридцати миллионов киловатт. Они смогут вырабатывать электроэнергии больше, чем все гидростанции Ангаро-Енисейского каскада вместе взятые. А ведь речь идет лишь о том газе, который невыгодно транспортировать на дальние расстояния. Подать же отсюда электроэнергию на Урал и в Европейскую часть страны значительно легче, чем из Восточной Сибири.

Идея использования части тюменского газа на месте появилась не сегодня, однако до сих пор у нее немало противников. Главный их довод заключается в том, что на Севере трудно строить. Поэтому, дескать, надо идти на создание любого количества компрессорных станций и перегонять газ на тот же Урал и в европейские районы, где и возводить мощные ГРЭС. При этом почему-то забывают о том, что для работы подобных электростанций необходимо не только топливо, но и большие земельные площади, а также огромное количество воды. В обжитых районах все это ограничено. Вода стала столь же ценным сырьем, как и многие другие наши природные ресурсы. На севере же Тюменской области нет недостатка ни в свободных территориях, ни в воде. Создавая здесь тепловые электростанции, можно тем самым оставить нетронутыми и без того скудные водные ресурсы Урала и европейской территории страны. И эту сторону дела ни в коем случае нельзя упускать из виду прежде всего Госплану СССР и Минэнерго, когда планируется размещение крупных комплексов электроэнергетики на территории страны...

Я вышел из кабинета первого секретаря обкома с распухшей головой. Он поднял столько громадных проблем, что я не знал, за какую взяться вначале. Одно было ясно - надо лететь в Надым. В нем уже построили современную взлетно-посадочную полосу и самолет ТУ-134 доставлял туда пассажиров менее чем за два часа.

Аэропорт Надыма расположен в двенадцати километрах от города. Когда я ехал из него в гостиницу, с интересом рассматривал сосновый лес, бегущий по обе стороны дороги. Все деревья здесь были тонкими и невысокими, причем каждое из них стояло далеко друг от друга. В Приобской тайге сплошь и рядом встречаются буреломы, а здесь если и упало какое дерево, оно никогда не достанет своей верхушкой до соседнего. Я сначала не понял, почему лес на Севере оказался таким редким. Потом догадался - причиной всему вечная мерзлота. Корни деревьев не могут идти в глубину, они стелятся по поверхности. Поэтому каждому из них нужна большая площадь обитания. Иначе просто не выжить.

Первым секретарем горкома в Надыме в то время был Евгений Федорович Козлов, человек добрый и радушный, но, как мне показалось, не имевший настоящей северной закалки. Разговор с ним начался с того, что он сказал:

- Надым является базовым городом газодобытчиков, но расположен он совсем не там, где ему надо быть. Месторождение Медвежье находится в ста тридцати километрах от города. Люди летают на работу на такое расстояние на вертолетах. Зимой, которая длится у нас девять месяцев, утром их туда не отправишь, вечером не заберешь - светлое время суток не позволяет. Да и пурга иногда зарядит на целую неделю. Не только вертолеты не летают, из дома порой страшно выйти. Поэтому мы были вынуждены прямо на месторождении возвести вахтовый поселок Пангоды. Там и живут люди во время рабочей смены.

- А почему же город не стали строить на Медвежьем? - спросил я.

- Потому, что туда нет дороги. Площадку под город выбрали на берегу реки, куда можно доставлять грузы. Ведь все основные материалы и оборудование мы завозим по воде. Другого транспорта у нас нет. Буровую или гусеничный трактор самолетом не привезешь. В Уренгой, кстати, все оборудование тоже идет через Надым. У нас его разгружают, а потом по железной дороге и зимнику мы отправляем все это за двести сорок километров.

- Какой железной дороге? - не понял я.

- Сталинской, - ответил Козлов. - Той самой, которую называли пятьсот первой стройкой. У нас до сих пор живет один человек, который строил эту дорогу. Граф Аполлон Николаевич Кондратьев.

Мне показалось, что у меня зашатался под ногами пол.

- Какой граф? - спросил я, сдерживая дыхание. - Откуда он взялся?

- Самый настоящий, - спокойно ответил Козлов. - Он здесь сидел. А после того, как стройку ликвидировали, остался. Ехать было некуда.

- А можно его увидеть? - осторожно спросил я. Мне во что бы то ни стало вдруг захотелось посмотреть на живого графа, бывшего подданного великой Российской Империи. Я понимал, что другого такого случая судьба уже может не предоставить никогда.

- Конечно, можно, - сказал Козлов. - Только я к нему не пойду. С ним дружит один наш начальник строительного управления. Я ему скажу, он вас отвезет.

В журналистской командировке часто бывает так. Едешь собирать факты для одного материала, а натыкаешься совсем на другой. Я уже понял, что не прощу себе, если не встречусь с графом.

Время не все оставляет в памяти. Как я не пытался, работая над этими очерками, вспомнить имя начальника управления, дружившего с Аполлоном Николаевичем Кондратьевым, мне этого не удалось. А вспомнить стоило хотя бы потому, что он несколько лет бескорыстно помогал одинокому старику. И лишь покопавшись несколько дней в своих старых блокнотах, с трудом обнаружил эту фамилию. Начальника строительного управления звали Михаил Иванович Бабаков.

- Я ему пару дней назад машину дров привозил, - сказал Бабаков, когда мы в его «уазике» покатили к графу.

Надым был городом, похожим на осколок кипучей жизни, случайно оказавшейся в совершенно мертвом пространстве. Его розовые и голубоватые пятиэтажные дома выглядели каменным островом в ледяной пустыне. Но оказалось, что и у заполярного города есть своя окраина. Ее составляли приткнувшиеся к берегу реки потемневшие от времени деревянные избы. Это был поселок бывшего управления лагерей, строивших железную дорогу. В одной такой избе и жил граф.

Был он высоким сухопарым стариком с редкими волосами и узким, иссеченным мелкими морщинами лицом. Но особенно меня поразили его глаза и руки. Глаза были голубыми и удивительно молодыми, а ладони узкими, с тонкими длинными пальцами, которые, казалось, никогда не соприкасались с тяжелой работой. В комнате у стены стояло черное пианино, над ним висело несколько картин с видами южных морей, написанных акварелью. Заметив, что я обратил на них внимание, граф сказал:

- Решил по памяти написать места, в которых был в молодости.

Аполлон Николаевич Кондратьев перед самой революцией закончил Петроградский институт инженеров транспорта. В революционных делах участия не принимал, в гражданскую не воевал. Отсиживался в Харькове. А после гражданской войны устроился на железную дорогу. В 1929 году его арестовали по делу промпартии. Дали десять лет лагерей по сути дела только за то, что имел дворянское происхождение. В те времена считалось, что если граф, значит обязательно должен быть врагом советской власти. В 1934 году его досрочно выпустили, но через полгода арестовали и снова дали те же десять лет. Граф прошел все сибирские и дальневосточные лагеря. Отсидев второй срок, снова вышел на свободу и снова тут же был арестован. В 1947 году по этапу прибыл на 501-ю стройку.

- У Сталина была идея проложить железную дорогу вдоль Полярного круга от Воркуты до Чукотки, - сказал граф. - Строили ее заключенные. На этой стройке их было двести двадцать тысяч. По амнистии 1956 года двести четыре тысячи из них освободили. Прокладывать железную дорогу дальше было некому. Поэтому стройку закрыли.

- А где находился лагерь, в котором вы сидели? - спросил я.

- Недалеко от Надыма, - сказал граф. - Но меня ведь освободили не по амнистии, а еще в 1952 году.

Я с удивлением посмотрел на него и граф сказал:

- Мое последнее дело пересмотрели в 1952 году и я был освобожден. Уехал из Надыма на Сахалин, там тоже строили железную дорогу. Но мне на острове не понравилось и я вернулся сюда. Устроился вольнонаемным и до самого закрытия стройки жил в этом поселке...

Бабаков достал из одного кармана полушубка бутылку водки, из другого кружок краковской колбасы, по-хозяйски порезал ее, разложил на столе и дальше беседа потекла совсем неторопливо. Я сидел, затаив дыхание, потому что боялся пропустить хотя бы одно слово.

- Вы не можете даже представить, что здесь происходило в первые дни после амнистии, - продолжал Кондратьев. - Надзиратели, лагерное начальство, которое издевалось над заключенными, вдруг стали для них ничем. Лагеря, а они располагались вдоль железной дороги через каждые пятьдесят километров, сразу опустели. Охрана, оставшиеся без работы надзиратели, стали разбегаться. Мне податься было некуда и я решил остаться в поселке, оказавшемся брошенным. Маша сказала: «Куда тебе ехать? Давай поселимся в одном из офицерских домов. Рыбы в реке много, зверя в тайге тоже хватает. Хорошо будем жить». Так мы и остались.

У Кондратьева вдруг перехватило горло и влажно заблестели глаза. Он отвернулся и замолчал. Начальник строительного управления разлил по стопкам водку, мы выпили и я спросил:

- Кто такая Маша?

- Моя экономка, ставшая мне более чем женой, - сказал Кондратьев. - Мы прожили с ней пятнадцать лет. Она была коми и пришла ко мне сразу после амнистии. - Граф снова отвернулся и глухо произнес: - Богу было угодно, чтобы мои муки не кончались до самой смерти. Маша умерла два года назад, я похоронил ее на здешнем кладбище.

Я смотрел на графа и перед моими глазами вставала жуткая трагедия человека. Сколько же ему довелось вынести за свою жизнь?

И главное, за что? Нормальной была только юность, все остальные годы прошли в лагерях и на пересылках. Рядом с ворами, убийцами и прочими врагами народа. Но он не сломался, не обозлился, пронес ту духовность, которая была заложена с детства, через все эти страшные годы. Об этом говорила даже его квартира: картины, висящие на стене, стоявшее рядом с нашим столом пианино. Как оно попало сюда? Я скользнул взглядом по пианино и спросил:

- Аполлон Николаевич, вы играете?

- Да, - ответил он, уловив мое внимание. - Это успокаивает душу. Когда в Надым пришли газодобытчики и сюда стали завозить товары, я заказал себе пианино.

- А откуда у вас эти картины?

- Их нарисовал я сам. По памяти. До революции родители часто ездили в Крым и брали нас с собой.

- У вас были братья?

- Брат и сестра.

- Не пытались отыскать их следы? - спросил я.

- Пытался. Брата убили в гражданскую. Сестра погибла во время Отечественной. Я ведь ездил в Петроград. В нашей квартире живут чужие люди, о Кондратьевых никто там никогда не слышал. Но я пошел в церковь, в которую ходили мы с родителями, и случайно столкнулся там с дочкой бывшего настоятеля. Мы узнали друг друга. Она сказала мне, что в церковь иногда приходит моя двоюродная сестра. Я несколько дней караулил ее и мы все-таки встретились. От нее и узнал о своей семье. Родители, кстати, тоже погибли в гражданскую. И я уехал из Петро-града. Тяжело жить в городе, который ты знал одним, а он стал совсем другим. Даже имя свое сменил.

Граф тяжело вздохнул и отвернулся. Его глаза снова стали влажными. Мы тихо поднялись и, попрощавшись, вышли. Больше я никогда не видел Аполлона Николаевича Кондратьева, но его рассказ засел в моей памяти до конца жизни.

Утром я пришел в горком и попросил Евгения Федоровича Козлова показать хотя бы один бывший лагерь. Ведь не может быть, чтобы они не сохранились. Грабить их в тундре некому. Он пообещал это сделать и через два дня мы действительно слетали на вертолете в бывший лагерь. Он располагался на открытом пространстве, недалеко от опушки редкого и чахлого заполярного леса. На месте лагеря сохранилось несколько бараков без окон и дверей, с провалившимися крышами, две покосившихся сторожевых вышки и ряд столбов с обрывками колючей проволоки. Проваливаясь почти по пояс в снег, я добрался до одного барака, зашел внутрь. Думал увидеть на стенах написанные или нацарапанные имена, но ничего этого не было. Ветер, неслышный снаружи, проникал сквозь щели и издавал странные звуки. Мне показалось, что это разговаривают между собой души тех, кто навсегда остался в здешней тундре. Я почувствовал, что у меня начинают шевелиться волосы и направился к вертолету.

- Не люблю я заглядывать сюда, - сказал Козлов, когда я уселся рядом с ним у иллюминатора.

Я согласно кивнул. Вертолет поднялся и взял курс на Надым. Он летел над дорогой, которую строили заключенные. В 1952 году по ней ходили поезда до Салехарда и даже курсировал один прицепной вагон Надым-Москва. Зимой железнодорожный путь от Салехарда до станции Лабытнанги, расположенной на другом берегу Оби, прокладывали прямо по льду. Летом здесь ходил паром, который после закрытия стройки переправили в Керченский пролив.

Три года спустя, уже в Новосибирске, я встретился с заместителем директора института геологии и геофизики Сибирского отделения Академии наук СССР академиком Александром Леонидовичем Яншиным, крупнейшим специалистом страны в области минерального сырья. Мы разговаривали с ним о полезных ископаемых, расположенных вдоль зоны Байкало-Амурской магистрали. Яншин перечислял то, что уже было открыто в тех краях геологами, в том числе месторождение фосфоритов. И вдруг совершенно неожиданно для меня сказал:

- Но самое крупное месторождение фосфорных руд в нашей стране находится на полуострове Таймыр. Если бы была построена сталинская дорога, которую он наметил проложить вдоль Полярного круга, мы бы уже давно завалили наше сельское хозяйство собственными фосфорными удобрениями. Это просто удивительно. Когда ее строили, никто ни о каких месторождениях еще не знал, а она прошла прямо через них. Дорога открывала прямой путь к освоению богатейших минерально-сырьевых запасов Российского севера. Как бы сейчас добывали тюменцы свой газ, если бы у них не было этой трассы?

Восстанавливать дорогу между Надымом и Уренгоем Министерство транспортного строительства СССР отказалось наотрез. Для этого оно сделало все возможное, чтобы присвоить ей титул внутрипромысловой. Дескать, если эта магистраль связывает между собой два газовых промысла, значит сам Бог велел ей так называться. А внутрипромысловые дороги строит тот, кто их эксплуатирует. Понять транспортных строителей было проще простого. На Севере у них не было ни одной строительной организации. Создавать там все с нуля чрезвычайно трудно. Но без дороги нельзя было разрабатывать газовые гиганты и восстанавливать ее взялось Министерство строительства предприятий нефтяной и газовой промышленности СССР, возглавляемое бывшим первым секретарем Тюменского обкома КПСС Борисом Евдокимовичем Щербиной. Трудно сказать, как складывалось бы освоение тюменских кладовых нефти и газа, не будь Щербина во главе этого министерства.

Щербина был человеком не очень большого роста, коренастым, с высоким и широким лбом и выпирающими, немного отвисшими щеками. Мне иногда казалось, что он походил на бульдога. По характеру он его и напоминал. Если уж Щербина вцепился в какую-нибудь проблему, то не отступал до тех пор, пока не решит.

Когда я приехал в Тюмень, Борис Евдокимович уже работал министром. Но поскольку главные дела этого министерства находились на тюменской земле, он постоянно бывал здесь. Я познакомился с ним во время одного из пленумов обкома. Люди уже вошли в зал, многие начали усаживаться на свои места, а Щербина стоял в вестибюле, окруженный местными руководителями. Потом они разошлись и министр на какую-то минуту остался один. Я подошел к нему и представился. Он поднял на меня глаза, взял под локоть и сказал:

- Я очень рад с вами познакомиться. Давно обратил внимание на то, что в Тюмени появился новый корреспондент «Правды» и постоянно слежу за вашими публикациями.

Потом, так же держа меня за локоть, двинулся с места и мы начали прохаживаться с ним по вестибюлю. Щербина стал говорить о проблемах, которые Министерству строительства предприятий нефтяной и газовой промышленности приходилось решать на тюменской земле. Само ведомство было таким же молодым, как и тюменские промыслы. Оно выделилось из Министерства газовой промышленности СССР именно потому, что в Западной Сибири в короткие сроки потребовалось освоить огромные капиталовложения. Вот почему все приходится решать на ходу. И строить, и создавать собственную базу.

Никто в Москве не знал тюменских проблем лучше Щербины. И нередко видя, как другие министерства отбиваются от некоторых важнейших объектов, ему приходилось браться за непрофильные дела. Как, например, за восстановление железной дороги Надым-Уренгой.

Пленум уже начался, а мы все прохаживались с ним по вестибюлю. По всей видимости, Щербина считал - то, что он скажет мне, важнее того, что я услышу на пленуме. Он очень высоко оценивал руководителей своих подразделений в Тюмени. В первую очередь начальника Главсибтрубопроводстроя Владимира Григорьевича Чирскова, сменившего потом его на посту министра, и начальника Главтюменнефтегазстроя Владимира Петровича Курамина. Оба были молодыми и он по отечески опекал их, одновременно и строго спрашивая.

Борис Евдокимович Щербина был яркой личностью. Прежде, чем принять решение, он старался до деталей влезть в проблему, выслушать мнение многих людей, а потом уже выдать его за единственно верное в данной ситуации. Если чего-то не понимал, не стеснялся обращаться к специалистам за разъяснениями.

Начальник Нефтеюганского управления буровых работ Александр Филимонов рассказывал, как Щербина, став первым секретарем Тюменского обкома, попросил популярно объяснить ему, что из себя представляет бурение нефтяной скважины. Буровики тогда только пришли на Усть-Балыкское месторождение, гостиницы в поселке не было и Щербину со свитой разместили в домике, в котором жил экипаж вертолета. Чтобы освободить койки, летчиков отправили ночевать в Сургут. Щербина провел очень тяжелый день, совещание с руководителями организаций, строящих город, закончилось за полночь и, отпустив всех до утра, он попросил Филимонова прочитать ему популярную лекцию о том, как бурится нефтяная скважина. Щербина хотел знать все до деталей. Филимонов объяснял ему до четырех часов утра. Чтобы было более понятно, нередко брал в руки чистый лист бумаги и рисовал на нем разрез скважины. А рано утром Борис Евдокимович снова был на ногах. Зато потом ему не надо было объяснять, что такое буровая вышка, грязевые насосы, шарошки и все остальное, необходимое для проходки скважин.

В 1984 году Борис Евдокимович Щербина стал заместителем Председателя Совета Министров СССР. В апреле 1986 года произошла авария на Чернобыльской АЭС. Щербину назначили председателем комиссии по ее ликвидации. Он провел на электростанции много дней, не раз облетал ее на вертолете, чтобы лучше определить, каким образом забетонировать взорвавшийся реактор. Тогда и было принято решение сбрасывать на этот реактор жидкий бетон с вертолетов. Говорят, что во время этих облетов Борис Евдокимович вместе с летчиками получил очень высокую дозу облучения. Причем делал это сознательно. Ведь если бы он сам не побывал над реактором, ни один из летчиков не полетел бы к нему. И чем дольше ликвидировали аварию, тем большая территория Украины и Белоруссии была бы заражена радиацией. В 1989 году Щербина умер.

- Но произошло это не от радиации, - сказал мне Геннадий Павлович Богомяков, когда мы, много лет спустя, снова встретились с ним. - Через два года после Чернобыля в Армении случилось страшное землетрясение. Полностью был уничтожен город Спитак, погибли десятки тысяч людей. Руководить ликвидацией последствий землетрясения снова назначили Щербину. И среди безумного горя населения всей республики он столкнулся с такой человеческой подлостью, что сердце его не выдержало.

Как известно, чтобы спасти всех, кто каким-то чудом мог остаться в живых, в Армению в первые же часы после землетрясения стали перебрасывать технику. Часть ее приходилось доставлять с помощью авиации. Но техники все равно не хватало. Каждый подъемный кран, каждый бульдозер в то время был там дороже золота. И вот во время разборки завалов одного из домов, из-под развалин которого раздавались человеческие стоны, к Щербине подбегает рыдающий мужчина и говорит, что в соседнем квартале под такими же завалами оказались его маленькие дети. Он только что слышал их крики. Если их не спасти немедленно, они умрут. Мужчина колотил себя кулаками в грудь и рвал на голове волосы.

Щербина тут же дал команду снять с разборки завалов часть техники и направить на спасение детей. Чтобы ускорить работы, сам пошел руководить ими. Мужчина показывал, где надо искать детей, какие плиты поднимать. Когда завал разобрали, он бросился под плиты в свою бывшую квартиру, схватил шкатулку с драгоценностями и сумку с деньгами, выскочил наружу и тут же скрылся. Никаких детей там не было и в помине. А тем временем из-под других завалов достали трупы нескольких человек. Из-за недостатка техники их не успели вовремя спасти. И таких случаев в разрушенном Спитаке было много.

Но обо всем этом я узнал много лет спустя. А пока ранним зимним утром отправился на вертолете из Надыма в Уренгой, где вовсю шла подготовка к началу эксплуатации крупнейшей в мире газовой залежи.

На первоначальных картах то место, где возник город Новый Уренгой, называлось Ягельным. На сталинской железной дороге под таким названием значилась станция. В Уренгое, расположенном на правом берегу реки Пур в ста с лишним километрах к юго-востоку, располагалась нефтеразведочная экспедиция, открывшая месторождение и давшая ему имя своего поселка. Город газодобытчиков проектировал коллектив Ленинградского зонального научно-исследовательского института экспериментального проектирования. И в проектной документации, которую я видел собственными глазами, город назывался Ягельным. Но в Тюменском обкоме партии это название не понравилось.

- Что такое ягель? - говорил Геннадий Павлович Богомяков. - Мох, которым питаются олени. И мы назовем этим именем город газодобытчиков?

Я пытался выяснить, что означает слово «уренгой» в переводе с ненецкого. Оказалось, что в ненецком языке такого слова нет. И где бы я ни пытался найти ему объяснение, никто так и не смог дать его. И вот однажды один пожилой северянин рассказал мне такую историю.

Чтобы увековечить память о строителях дороги, заключенные, прокладывавшие ее и решившие схулиганить, назвали одну из станций Уркаганская. Поскольку проектировали дорогу тоже заключенные, такое вполне могло быть. Но работники Министерства путей сообщения, утверждавшие названия всех станций, переделали слово Уркаганская в Уренгойская. Так появился поселок Уренгой, в котором разместились геологи. Не знаю, насколько все это правда, но не исключаю, что подобное могло быть. А поскольку на карте уже существовал один Уренгой, к названию города с этим же именем решили добавить слово Новый. Так в Пуровском районе Тюменской области оказалось два населенных пункта с одним названием.

Новый Уренгой представлял из себя поселок из полутора десятков деревянных двухэтажных домов, вытянувшихся вдоль реки Евояха. Здесь уже была настоящая заполярная тундра, похожая на занесенную снегом бесконечную белую пустыню. Лишь по берегам реки росли невысокие, редкие кустики тальника.

Первыми на месторождение пришли буровики. Начальником Уренгойской экспедиции глубокого бурения был Александр Григорьевич Подберезный, человек с очень живым характером, наблюдательный, умеющий хорошо рассказывать.

- Вы представляете, что такое пробурить скважину? - спрашивал он меня, как обычно спрашивает студента профессор, зная, что тот никогда не ответит на его вопрос. - Прежде, чем начать бурение, надо доставить на точку тысячи тонн груза. Кроме бурового станка это бурильные и обсадные трубы, цемент, барит, огромное количество оборудования, вагончики для людей. Еще в послевоенные годы геологи почти у каждой скважины строили поселок. А мы без

жилья, без своей собственной базы вышли на месторождение. Все грузы тащили сюда по зимникам с берегов двух рек - Пура и Надыма. Первую скважину пробурили в 1975 году. А в прошлом году бригада мастера Николая Терещенко была признана лучшей в Министерстве газовой промышленности СССР. На сегодняшний день мы прошли уже десятки скважин, каждая из которых будет выдавать на поверхность по миллиону кубометров газа в сутки.

- А когда же начнется эксплуатация месторождения-гиганта? - спросил я.

- Как только будет закончено обустройство промысла и проложен газопровод, - ответил Подберезный. Помолчал немного и добавил: - Но вообще-то в таких условиях начинать эксплуатацию месторождения немыслимо. Здесь нет даже самых элементарных условий для жизни людей. А ведь у нас не Ближний Восток и даже не Крым. У нас Заполярье.

Подберезный повернулся к окну. На улице начинался ветер. Крупинки снега закручивались в жгуты, переползали через накатанную тракторами и тяжелыми грузовиками дорогу и со свистом неслись в открытую тундру, где им не было никаких препятствий до самого Ледовитого океана.

- К вечеру поднимется пурга, - сказал он, кивнув на окно.

Я представил, как, закрывая обледенелыми рукавицами лицо от ветра, работают уренгойские буровики и невольно передернул плечами. Когда я вышел на улицу, обжигающий лицо ветер усилился и пришлось повернуться к нему спиной. Так и дошел до другого конца поселка, где располагалась дирекция по обустройству Уренгойского газового месторождения. Ее руководитель Борис Арно, как и все, с кем до сих пор доводилось встречаться на Севере, начал разговор с одолевающих его проблем.

- За последний год нам удалось построить всего три деревянных дома общей площадью две с половиной тысячи квадратных метров, - сказал он. - В поселке нет строительных материалов. Их нет не только потому, что к нам не проложены дороги. Несмотря на то, что добыча газа на Тюменском севере исчисляется уже десятками миллиардов кубометров, все, начиная от гвоздя и кончая сборным домостроением, по-прежнему завозится сюда за тысячи километров с юга. Так возводится Надым, с этого же начинается и будущий город Новый Уренгой. Надымский домостроительный завод, который должен ежегодно производить семьдесят тысяч квадратных метров жилья, до сих пор не введен в эксплуатацию. Тюменскому северу не обойтись и без своих кирпичных заводов. Из кирпича возводятся все объекты соцкультбыта, общежития. Его тоже завозят сюда за тысячи километров с юга. А ведь организовать производство кирпича на месте не составляет большого труда. Для этого есть и отличное сырье, и дешевое топливо.

Мне сразу же вспомнился мой первый разговор с Борисом Евдокимовичем Щербиной, когда он рассказывал о том огромном объеме работ, который министерству пришлось брать на свои плечи прямо со старта. Строители ведь тоже не имеют здесь ни своих баз, ни жилья, ни мощных, устоявшихся коллективов. Вот почему другие ведомства стараются под любым предлогом отказаться от северных строек. Например, чтобы убедить Министерство транспортного строительства в необходимости сооружения моста через реку Большая Хета, без которого не добраться до месторождения, потребовалось четыре года. Сейчас такая же история повторяется с мостом через Малую Хету.

Я улетел из Нового Уренгоя в Тюмень с огромным количеством журналистского материала, который предстояло осмыслить, а затем переплавить в газетное выступление. Вскоре в «Правде» в двух номерах подряд появились статьи под заголовком «Тюменский газ», в которых рассказывалось о всех проблемах тюменского Заполярья. Должен сказать, что в те времена к каждому выступлению в печати с большим вниманием относились те, кого это затрагивало. А поскольку от решения тюменских проблем в немалой степени зависела жизнь всей страны, на публикации газеты оперативно реагировали не только местные организации, но и союзные министерства, и Госплан СССР.

Примерно через месяц мне пришлось снова лететь в Запо-

лярье. Строители треста «Севертрубопроводстрой» начали прокладку газопровода диаметром 1420 миллиметров от месторождения Медвежье до Уренгоя. До сих пор мне не доводилось видеть людей, работающих в таких условиях. Трасса проходила по безлесной тундре, где постоянно дул ветер. У многих сварщиков, специалистов по изоляции и укладке трубы в траншею, были обморожены лица. Работа осложнялась тем, что снег все время забивал трубы и их приходилось очищать от него. Иначе при эксплуатации газопровода он превратится в воду и создаст пробки. Люди возвращались на ночлег в вагончики с красными, воспаленными глазами и покрывшейся ледяной коркой бородой и, едва перекусив, валились от усталости на кровати. Надо было выспаться и набраться сил для следующего дня. Выдержать такое мог далеко не каждый. Но именно здесь впервые в отрасли были созданы так называемые колонны ускоренного темпа. В их состав вошли укрупненные бригады сварщиков, изолировщиков, землеройщиков. Это позволило лучше использовать технику, ликвидировать простои, все работы вести в комплексе. Бригада сварщиков Бориса Дидука за двенадцать дней сварила в нитку пятнадцать километров газопровода. А всего в тот сезон эта бригада проложила сто километров магистрали диаметром 1420 миллиметров. Таких темпов работ не знал ни один коллектив трубопроводчиков страны.

В конце апреля строительство газопровода было закончено и Уренгойское месторождение дало первый промышленный газ. Событие для страны было чрезвычайно значимым, в Новый Уренгой прилетели представители министерств, тюменское областное начальство, геологи, открывшие уникальную кладовую топлива. Я до сих пор помню этот день. Стояла тихая, солнечная погода, хотя мороз держался на отметке минус тридцать. Когда мы подходили к установке комплексной подготовки газа, прямо от ее стен вспорхнула большая стая довольно крупных белых птиц. Сначала никто не понял, что это такое. Но шагавший рядом с нами директор объединения «Уренгойгаздобыча» Иван Никоненко сказал обыденным тоном:

- Полярные куропатки. К нам сюда забредают и песцы. Иногда заходят дикие олени.

Установку комплексной подготовки газа возводили строители Главтюменнефтегазстроя. На ее сооружение ушло менее года, в три раза меньше, чем предусмотрено нормативными сроками. Она представляла из себя целый завод, оснащенный самым современным оборудованием. На этой установке происходит осушка газа, поступающего из скважин, и подготовка его к транспортировке по трубопроводу. Все оборудование для нее было доставлено из Тюмени самолетами. Гигантские «Антеи», реактивные ИЛ-76, четырехмоторные АН-12 трудились всю зиму, перевозя по воздуху узлы технологического оборудования. С аэродрома на монтажную площадку его переправляли тракторами. Через все здание установки был протянут красный транспарант с выведенными на нем крупными буквами словами: «Газ Уренгоя - Родине». Стоявший рядом со мной начальник Главтюменнефтегазстроя Владимир Петрович Курамин сначала посмотрел на транспарант, потом повернулся ко мне и подмигнул. Он не мог скрыть радости оттого, что в такие короткие сроки удалось осилить подобное сооружение. Этого еще никому не удавалось сделать на Большой земле, а ведь тут Заполярье, царство песцов и северных оленей. Я понимал радость начальника Главка.

Первым на митинге выступил заместитель министра газовой промышленности СССР Александр Григорьевич Гудзь. Он сказал, что уже в нынешнем году Уренгойское месторождение даст стране 15,5 миллиарда кубометров газа. Всего же здесь ежегодно будут добываться сотни миллиардов кубометров. Уренгой на много лет станет единственным источником прироста добычи газа в стране. Уже через два года его добыча на месторождении увеличится в четыре раза. Затем выступили другие участники митинга. Задвижку на газопроводе открыл оператор объединения «Уренгойгаздобыча» Игорь Кузнецов. На следующий день на первой полосе «Правды» появился репортаж «Принимай, Родина, газ Уренгоя». Об этом событии сообщили и все остальные центральные газеты. Но на этом моя заполярная эпопея не закончилась.

До начала эксплуатации Уренгойского месторождения все газовые магистрали с Тюменского севера шли строго на запад. Они пересекали Урал и направлялись в промышленные центры европейской части страны. С пуском Уренгоя потребовалось прокладывать другие коридоры. Летом началось строительство нового газопровода Уренгой-Сургут-Челябинск, трасса которого шла строго на юг. О том, что он из себя представляет, я решил узнать у начальника Главсибтрубопроводстроя В.Г. Чирскова.

- Это одна из самых сложных трасс, которые нам когда-либо приходилось прокладывать, - сказал Владимир Григорьевич. - Она проходит через совершенно необжитые пространства. На всем шестисоткилометровом протяжении ее северного плеча нет ни одного населенного пункта. Здесь нет ни дорог, ни судоходных рек. А для того, чтобы проложить один километр газопровода, необходимо завезти около четырех тысяч тонн груза. Первая очередь газопровода должна вступить в строй уже в следующем году. Она возьмет свое начало на Вынгапуровском месторождении в двухстах километрах южнее Уренгоя. Затем протянется к месторождению-гиганту. Северный газ ждут не только уральцы, но и сибиряки. Трубопровод Уренгой-Сургут-Челябинск пройдет через Тобольск, Тюмень, Курган. Природный газ промышленные предприятия этих городов смогут получить уже в конце следующего года.

Переговорив с Чирсковым, я полетел в Сургут, чтобы оттуда вместе с трубопроводчиками слетать на трассу. В гостинице совершенно неожиданно столкнулся с заместителем министра газовой промышленности СССР А.Г.Гудзем. Оказалось, что он тоже собрался на трассу. Ему надо было побывать на Вынгапуровском месторождении, а заодно посмотреть, как строится новый газопровод.

- Не возьмете меня с собой? - спросил я.

- Да хоть до самой Москвы, - засмеялся Гудзь.

На следующий день рано утром на вертолете МИ-8 мы вылетели из Сургута. Пилоты выбрали маршрут так, чтобы до самого Вынгапура он пролегал над трассой будущего газопровода. С высоты птичьего полета был хорошо виден весь разворот работ. Почти на всем протяжении трасса уже была расчищена бульдозерами. Нетронутыми оставались лишь болота и пойменные участки небольших речек, где тяжелая техника могла работать только после того, как здесь промерзнет земля. Там, где трубу уже сварили, стальная нить газопровода уходила за горизонт. Я сидел рядом с заместителем министра и он, время от времени поглядывая в иллюминатор, рассказывал мне о будущей магистрали.

- Это совершенно новое направление выхода сибирского газа, - говорил Гудзь. - Вслед за первой ниткой в этом же коридоре начнется строительство следующих. Мы думаем над повышением пропускной способности трубопроводов. Впервые в стране на магистрали Уренгой-Челябинск будут работать компрессорные станции мощностью 12,5 тысячи киловатт. Это позволит транспортировать газ под более высоким давлением, а значит по тем же трубам перекачивать большие объемы. Вторая особенность магистрали - необычайно сжатые сроки ее строительства. Уже на следующий год она должна выйти на проектную мощность.

- У меня такое впечатление, - сказал я, - что весь Западно-Сибирский нефтегазовый комплекс создается на пределе возможностей государства. К чему такая спешка?

Гудзь, прищурившись, посмотрел на меня, отвернулся к иллюминатору и после долгой паузы сказал:

- Тюменские нефть и газ дают основную валютную выручку всей страны. Они толкают вперед не только нашу экономику. Без них остановится вся промышленность стран Восточной Европы. А остановиться - значит отстать. Ближайшая наша цель - довести добычу газа в Тюмени до одного миллиарда кубометров в сутки.

- А более дальняя? - спросил я.

- Более дальняя? - заместитель министра снова задумался. - Более дальняя - триллион кубометров газа в год. Месторождения Тюменского заполярья позволяют реально думать об этом.

Я стал тут же соображать, сколько ниток газопровода надо построить для того, чтобы подать такое количество газа в промышленные центры страны и за ее рубежи, сколько скважин пробурить, сколько сотен тысяч людей поселить в местах, где до сих пор не ступала нога человека. И впервые подумал: а нужны ли такие сумасшедшие темпы?

12

В 1965 году, выступая на районной конференции, первый секретарь Сургутского райкома партии Василий Васильевич Бахилов решил помечтать о том, каким станет Сургут, насчитывавший в то время двенадцать тысяч жителей, через десять лет.

- Это будет многоэтажный город с чистыми асфальтированными улицами, красивым железнодорожным вокзалом, современным аэропортом, из которого прямым рейсом будут летать реактивные самолеты в Москву, - говорил Бахилов. - В наших домах появится телевидение, мы будем принимать несколько центральных программ в цветном изображении. В городе будут открыты свои вузы и техникумы.

Присутствовавший на конференции секретарь Тюменского обкома партии по идеологии, слушая выступление, нервно улыбался. А после того, как она закончилась, подошел к Бахилову и сухо сказал:

- Мечтать, конечно, можно, Василий Васильевич, но не до такой же степени. Людей надо настраивать на конкретные дела, а не на фантазии...

Эту историю рассказал мне сам Бахилов, когда уже был первым секретарем Ханты-Мансийского окружного комитета партии.

- Понимаешь, - горячо говорил он, - еще десять лет назад никто не верил, что у нас действительно будет все это. Я за свои мечты чуть было не схлопотал выговор.

Летом 1975 года из Тюмени в Сургут пришел первый поезд. Мне довелось ехать на нем, а потом писать об этом событии репортаж в «Правду». Современный аэропорт к тому времени был уже построен и из Сургута в Москву летали самолеты ТУ-134. Сургутские нефтяники давали стране десятки миллионов тонн нефти в год и ежегодный прирост ее добычи с местных месторождений составлял несколько миллионов тонн. Но сам город не стал ни многоэтажным, ни чистым. Весной и осенью по его улицам можно было пройти только в резиновых сапогах. В городе, до предела перенаселенного людьми, были целые кварталы трущоб, состоящих из балков. Трущобы были во всех северных городах, начиная от Нижневартовска и кончая заполярным Надымом. И дело было не в том, что государство или местные власти не хотели обеспечить людей нормальным жильем. Причина заключалась в резком отставании так называемых тылов от роста нефтедобычи.

В Сургуте я познакомился с директором местного леспромхоза Александром Васильевичем Тутовым, человеком деловым, квалифицированным, приятным во всех отношениях. Но когда узнал, как живут его люди, не выдержал и попросил вальщика этого леспромхоза написать в «Правду» письмо об условиях своего быта. Привожу дословную выдержку из этого письма.

«Приобские леса имеют одну особенность. Они растут не сплошным массивом, а островами среди болот. На острова, или, как их здесь еще называют, гривы, высаживают десанты, которые ведут разработку массива. Вахтовые поселки становятся для лесорубов местом длительного пребывания. Что же представляют они собой на нашем предприятии?

Само слово «поселок» ассоциируется с добротным жильем, хорошей баней, с клубом, кинотеатром. К сожалению, ничего подобного здесь нет. Наш поселок - это несколько вагончиков. Столовая - такой же переоборудованный жилой вагончик. Семь лет мы ее возим за собой с одной деляны на другую. Столовая служит для нас и красным уголком - тут стоит телевизор.

Вагончики, в которых мы живем большую часть года, не приспособлены для лесорубов. Зимой приходится трудиться по пояс в снегу, а рабочую одежду высушить негде. У нас нет ни врача, ни даже медпункта. И что самое печальное, у абсолютного большинства людей нет никакого другого жилья, кроме этих вагончиков.

За последние десять лет объем заготовок вырос в два раза, но для рабочих леспромхоза в городе Сургуте не построено ни одной квартиры. Министерство лесной и деревообрабатывающей промышленности СССР не выделяет на это денег. Где же берет руководство леспромхоза людей? Приглашает из разных уголков страны, прельщая высокими заработками. В Сургуте у леспромхоза нет даже общежития. Поэтому человека, приехавшего на работу, в тот же день отвозят на деляну в вагончик и там он живет целый год, вплоть до очередного отпуска. Нормально ли это?»

Перед тем, как отправить письмо в редакцию, я, чтобы удостовериться в подлинности слов рабочего, побывал на одной из таких делян и был просто шокирован условиями, в которых жили люди. С весны и до середины ноября на деляну можно было попасть только вертолетом. Громадный остров, на котором работали лесозаготовители, был окружен непроходимыми болотами. Люди жили здесь, как заключенные. В вахтовом поселке не было бани, постельное белье не менялось по несколько недель, питание было до убогости однообразным. Но, что удивило больше всего, лесорубы были довольны своим положением. Ни один из них не пожаловался на условия быта.

Письмо было опубликовано. Через некоторое время в редакцию пришел ответ из министерства, в котором говорилось о том, что леспромхозу выделили деньги на строительство жилья, а директор получил строгое взыскание за то, что не смог использовать собственные резервы. И надо же было так случиться, что вскоре после публикации, когда мне снова надо было лететь в Сургут, мое место в самолете оказалось рядом с местом директора леспромхоза Тутова. Я думал, что он здорово обиделся на публикацию и на меня лично и начнет сердито высказывать свое недовольство, а Тутов обрадовался мне как старому другу. Улыбаясь, протянул руку, крепко пожал мою ладонь, помог удобнее сесть в кресло. И тут же начал возбужденно говорить:

- Вы не понимаете, что наделали своей публикацией. Я стал известен на всю страну. У меня нет отбоя от людей, желающих работать в нашем леспромхозе. Меня просто завалили письмами.

Я был настолько удивлен, что ничего не мог ответить. А Тутов так же горячо продолжал:

- Газету читает вся страна. Мне сейчас присылают заявления с просьбой принять на работу не только из Сибири и Урала, но даже из Одессы и Новороссийска.

- И что вы отвечаете тем, кто пишет? - спросил я.

- Многих принимаем.

И Тутов начал рассказывать о своих бедах. Поскольку в лес-промхозе нет жилья, людей для работы набирают на вокзалах, в аэропортах, на речных пристанях. Ни у кого из них, по сути дела, нет ни нормальной семьи, ни дома. В нынешнем понимании это бомжи или бродяги. Такие люди согласны на любые условия. Прямо из аэропорта Сургута их вертолетом направляют на деляну, где новые лесорубы работают почти год до очередного отпуска. Заработки в леспромхозе довольно неплохие, а расходы на питание и проживание в вагончике - незначительные. К отпуску у каждого лесоруба скапливаются приличные деньги. Они получают их и улетают на берег моря или в курортные города. Там пропиваются до копейки и посылают Тутову телеграмму с просьбой выслать деньги на дорогу до Сургута.

- И я их высылаю, - добродушно улыбаясь, сказал Тутов.

- А случается, что они их пропивают? - не удержавшись, спросил я.

- Конечно, случается, - ответил Тутов. - Но абсолютное большинство все-таки возвращается к нам. Хуже бывает, когда, получив отпускные, они не могут вылететь на юг. Нет билетов на самолеты или на сутки-двое установится нелетная погода. Можете представить бомжа, у которого полный карман честно заработанных денег? Они жгут его, он не может найти себе места, пока не начнет их тратить. К нему тут же подкатываются жулики, у которых особое чутье на таких людей, напаивают человека до бесчувствия и утром лесоруб просыпается без единой копейки в кармане. К обеду, опустив голову, он появляется в конторе леспромхоза, а к вечеру мы отправляем его в вахтовый поселок на деляну, где он вынужден безвыездно работать до следующего отпуска. Но некоторые возвращаются отдохнувшими, загорелыми и потом всю зиму рассказывают о своих курортных приключениях.

Я слушал Тутова и думал о том парадоксе, который сложился в Тюменской области с самого начала освоения ее природных богатств. Огромные месторождения нефти и газа, головокружительные объемы роста добычи вольно или невольно затмили главную проблему необжитого края. А она заключалась в том, чтобы поселить здесь людей надолго и с комфортом, сделать так, чтобы они гордились новым местом жительства, а их дети стали считать Тюменский север своей родиной.

В 1978 году в Тюменской области были добыты миллиардная с начала разработки здешних месторождений тонна нефти и почти триллион кубометров природного газа. За это сырье были получены громадные деньги, а жизнь покорителей Севера оставалась такой же трудной и неустроенной, как и в первый год освоения.

В вахтовых поселках жили около пятидесяти тысяч человек. И это были не такие бомжи, как лесорубы Тутова, а высококлассные специалисты - буровики, строители, монтажники, механизаторы высшей квалификации. Они прилетали на работу из Поволжья, Западной Украины, Крыма, Северного Кавказа, городов юга Сибири. Две недели работали на нефтяных и газовых промыслах, а потом на столько же возвращались на отдых в свои города. За то время, пока находились на работе, без отцовского присмотра оставались дети, распадались некоторые семьи. Между тем, нефти требовалось все больше и пропорционально увеличению ее добычи на Севере росли вахтовые поселки.

Прилетая в Москву, я делился своими размышлениями с сотрудниками редакции. В первую очередь с редактором отдела промышленности Василием Александровичем Парфеновым и хорошо знавшим тюменские проблемы заведующим отделом корреспондентской сетью Александром Павловичем Мурзиным, и некоторыми другими. И все время слышал один и тот же вопрос:

- А что ты предлагаешь?

А предложить можно было только одно - не гнать нефтяников без передышки вперед, а сделать хотя бы небольшую паузу, подтянуть тылы и лишь тогда двигаться дальше. Проблемы неустроенности людей, нерачительного использования доставшегося от Бога богатства нарастали, как снежный ком. Все видели их, соглашались с тем, что дальше вести так дело нельзя, но когда доходило до решения конкретных вопросов, отделывались паллиативными мерами. О том, чтобы на какое-то время сократить объемы прироста добычи нефти и подтянуть тылы, боялись даже думать. К чему это приводило на практике, несколько раз доводилось переживать мне самому.

До сих пор не могу забыть драматические январские дни 1977 года, проведенные в Нижневартовске. На Севере трещали крещенские морозы, столбик термометра словно застыл на отметке минус 46 градусов. Я, как всегда, остановился в маленькой деревянной гостинице нефтяников, в которой меня хорошо знала вся прислуга. В гостиницу возвратился поздно вечером, поужинав, пролистал сделанные за день записи в блокноте и лег спать. Ночью проснулся оттого, что начал не просто замерзать, а в полном смысле слова коченеть. И вдруг слышу такой звон, словно от фарфорового кувшина отлетел черепок и упал на пол. Я поднялся с постели, включил свет и увидел, как чугунная батарея отопления, трескаясь, расползается прямо на глазах. От нее отваливаются куски металла, обнажая желто-серую массу. Я догадался, что эта масса - не что иное, как смерзшаяся вода, заполнявшая батарею. Быстро оделся и спустился на первый этаж к дежурной узнать, что произошло.

- На теплотрассе авария, - сказала дежурная, зябко кутаясь в шубу. - Потерпите как-нибудь до утра, утром нам привезут электрические обогреватели.

Едва дождавшись рассвета, я направился в горком партии. Там уже заседал штаб по ликвидации аварии, который возглавил прилетевший из Тюмени заместитель начальника Главтюменнефтегаза А.М. Шарапов. Муравленко, которому доложили о происшествии, как только оно случилось, поднял Шарапова ночью с постели и специальным самолетом направил в Нижневартовск. К этому времени уже имелись полные сведения о размере случившегося. Из строя вышла отопительная система более пятидесяти многоэтажных жилых домов, нескольких школ, детских садов, административных зданий. Положение усугублялось тем, что в отдельных районах города из-за огромных перегрузок от нагревательных приборов отключилось электричество. Авария начинала перерастать в катастрофу. В штабе намечались меры по ее ликвидации и одновременно разрабатывался план эвакуации людей из города.

А причина беды оказалась до банальности проста. На центральной магистрали, подающей тепло от котельной в жилые дома, вырвало фланец. Аварийная бригада устраняла неполадку три часа. На это время было отключено отопление. Но поскольку никаких дублирующих систем теплоснабжения в городе предусмотрено не было, трех часов хватило на то, чтобы начали лопаться трубы и радиаторы в подъездах и подвалах некоторых зданий. Пока устраняли вновь возникшие неполадки, батареи стали лопаться в квартирах.

На спасение города были брошены все силы Тюменской области. О положении в Нижневартовске каждые два часа докладывали первому секретарю обкома партии Г.П. Богомякову. В Нижневартовском аэропорту один за другим приземлялись самолеты АН-12 и могучие «Антеи», доставлявшие из Тюмени трубы и радиаторы отопления. Сюда же были переброшены лучшие бригады ремонтников. Ценой колоссальных усилий катастрофу удалось предотвратить. Один за другим жилые дома начали получать горячую воду. Тепло поступило в школы и на промышленные предприятия. Город из шокового состояния постепенно возвращался к нормальной жизни.

Через несколько дней, уже в Тюмени, мы встретились с Шараповым.

- Мы пережили очень тревожные часы, хотя авария произошла в общем-то из-за пустяка, - сказал Александр Михайлович, потирая виски. Он все еще не отошел от потрясения и выглядел уставшим. - Ее не случилось бы, если бы в городе имелся резерв тепла. Но его там нет. Теплоснабжение наших северных городов - самая острая проблема. Уже не раз от недостатка тепла страдали Нижневартовск, Сургут, Нефтеюганск, Урай. Я знаю, что в квартирах жителей Надыма, расположенного в ямало-ненецкой тундре, зимой температура нередко опускается до двенадцати градусов, хотя по нормам она должна быть почти в два раза выше. Подобное положение ненормально.

Такое происходило потому, что строительство объектов теплоснабжения резко отставало от сооружения жилья, которое тоже, в общем-то, возводилось очень медленно. На тепле, от которого в полном смысле слова зависела жизнь сотен тысяч людей, постоянно экономили центральные органы. Еще в самом начале освоения Самотлора нефтяники предлагали построить в Нижневартовске теплоэлектроцентраль, которая раз и навсегда решила бы проблему. Однако в Госплане СССР проект признали экономически нецелесообразным. В качестве главного аргумента выдвигалось то, что город слишком мал для такого крупного объекта. Предполагалось, что в нем будет проживать восемьдесят тысяч человек. Эти подсчеты оказались неверными. Уже в 1977 году его население перевалило за сто тысяч. К слову сказать, сейчас население Нижневартовска составляет триста тысяч человек.

Но если нефтяники постоянно ставили вопрос об ускоренном строительстве объектов теплоэнергетики, то в Министерстве газовой промышленности СССР с такими предложениями даже не выступали. Надым замерзал буквально каждую зиму. Первый микрорайон города был практически уже построен, а постоянная котельная и теплотрассы еще только проектировались. С подобными же проблемами с самого начала пришлось столкнуться и Новому Уренгою. Министерство энергетики и электрификации СССР ни при каких обстоятельствах не хотело заниматься сооружением объектов теплоэнергетики, а у других ведомств подобного опыта строительства просто не было. Сейчас можно только удивляться, как такое могло происходить при плановой экономике, но факт остается фактом.

Из-за недостатка мощностей строители постоянно срывали задания по вводу в эксплуатацию жилья. Его нехватка только по Главтюменнефтегазу из года в год составляла два миллиона квадратных метров. И этот разрыв не удавалось сократить никакими мерами. На одну треть по сравнению с существующими нормами были обеспечены северяне поликлиниками и детскими садами, только наполовину - школами и больницами. Все это создавало колоссальные проблемы, заставляло тысячи людей, добывающих нефть и газ, не жить, а выживать, надеясь на то, что когда-нибудь они все-таки получат и хорошую квартиру, и будут нормально обеспечены всем необходимым.

Главная причина была в недостатке строительных мощностей. Они создавались с нуля в северной глухомани, где не было ни дорог, ни электричества, где строителям просто не за что было зацепиться. Вот почему все министерства и ведомства, которым было поручено обустраивать Север, всячески противились созданию здесь своих организаций. Ведь если управление или трест возникнут даже только на бумаге, им сразу же установят план, учинят за него строгий спрос. В связи с этим мне вспоминается разговор с министром промышленного строительства СССР

А.М. Токаревым, ведомству которого было поручено сооружение города Нижневартовска.

Создав на берегу Оби трест «Нижневартовскжилстрой», это министерство очень долго не развивало его базу, а везло сюда сборные дома из Уфы, Перми, Омска. Немалая часть деталей выходила из строя еще в дороге при перевалках, строителям всегда чего-то не хватало, они вечно ходили в виноватых и потому жили в условиях постоянного стресса. И вот, наконец, в Нижневартовск прилетел А.М. Токарев. Ознакомившись с делами, он тут же издал распоряжение о сооружении в городе комбината крупнопанельного домостроения и организации здесь еще одного треста. Мы встретились с министром в Москве, в его кабинете на Новом Арбате.

- Вы знаете, что такое Тюмень? - спросил он и просверлил меня колючим взглядом. - Пошли туда слона и тот наживет себе грыжу.

Я достал из кармана диктофон и положил на стол перед собой. Увидев его, Токарев замахал рукой:

- Уберите эту штучку! Она только сбивает с мысли и мешает разговору.

Я убрал диктофон и министр продолжил:

- В Тюмени надо делать все сразу и в огромных объемах. Но ведь на голом месте так не бывает. Для создания базы стройиндустрии нужно время, а его не дают.

- Почему не дают? - спросил я. - Ведь и в Правительстве, и в ЦК партии должны знать о тех условиях, в каких там приходится жить людям.

- Знают, но стране в первую очередь нужна нефть.

- Поэтому сначала нужны скважины, а уж потом новые города? - сказал я.

- Вот именно, - кивнул головой А.М.Токарев.

Я вспомнил свой недавний разговор с начальником нефтегазодобывающего управления «Нижневартовскнефть» Р.И. Кузоваткиным.

- Три года подряд прирост добычи нефти на Самотлоре составляет 22-23 миллиона тонн, - сказал он. - В прошлом году мы добыли 109 миллионов тонн. На проектную мощность месторождение выйдет не в 1980 году, как планировалось, а нынче, на три года раньше.

Я понял, что ни о какой передышке нефтяникам, за время которой строители подтянули бы свои тылы, не может быть и речи. Между тем, издержки от непомерно высоких темпов роста нефте- и газодобычи были огромными. Отставало не только строительство жилья, школ, детских садов, объектов культуры. Отставала вся инфраструктура, на которой должна базироваться нефтяная и газовая индустрия. Об этом звонили во все колокола и нефтяники, и газодобытчики, и, конечно же, Тюменский обком партии. За подписью Г.П. Бо-гомякова в Политбюро ЦК КПСС, Госплан СССР, Правительство ушло немало записок, в которых предлагались и меры по исправлению положения, и пути, позволяющие сделать это. Ко многим проблемам Тюменский обком партии пытался привлечь внимание центральных органов через прессу. В связи с этим хочется вспомнить выступления в «Правде» заместителя заведующего промышленно-транспортным отделом Михаила Федоровича Агеева - человека, хорошо знавшего тот сектор работы, за который он отвечал.

Одно из них касалось развития речного флота. По рекам, судоходная часть которых в Тюменской области составляет более семнадцати тысяч километров, ежегодно завозилось около пятнадцати миллионов тонн грузов. А оборудованных портов, флота с малой осадкой, который можно было бы всю навигацию эксплуатировать в Обской и Тазовской губах, на мелководных реках, катастрофически не хватало. В результате грузам, идущим на Север за две-три тысячи километров из южных портов Сибири, приходилось преодолевать двойную перевалку. Сначала их доставляли речными судами до Салехарда, там перегружали на флот, который может работать в морских условиях, переправляли до устьев рек Надым, Пур и Таз и снова перегружали теперь уже на мелкосидящие суда. Такая технология перевозок была дорогой, трудоемкой и малоэффективной. На Севере не строилось портов, не проводились работы по улучшению фарватеров рек, не развивалась судоремонтная база. А осваивать новые месторождения нефти и газа нужно было форсированными темпами.

Другая статья Агеева касалась телефонизации области, территория которой составляла полтора миллиона квадратных километров. Для того, чтобы управлять таким гигантским комплексом, требовалась надежная оперативная связь. Между тем, многие базовые поселки геологоразведочных экспедиций, строителей, рыбаков и оленеводов этой связи не имели вообще. Центр газодобычи Надым имел лишь три канала связи с Тюменью. Иногда для того, чтобы дозвониться туда, надо было затратить полдня.

Министерству связи СССР было поручено комплексное развитие своих подразделений в нефтегазодобывающих районах Западной Сибири. Для этого была разработана специальная программа телефонизации и расширения телерадиовещательной сети Тюменской области. Но подавляющее большинство пунктов программы так и осталось благими пожеланиями.

Общественное мнение очень много значило во все времена и статьи Агеева вызвали широкий резонанс. Были созданы специальные комиссии по устранению недостатков, многое из того, о чем говорил Михаил Федорович, было исправлено.

Со статьями в «Правде» выступали многие работники обкома, руководители главков и их подразделений, научно-исследовательских и проектных институтов, рабочие нефтяных и газовых промыслов. Правда, иногда у меня возникали с этим серьезные проблемы. Но о них я расскажу в следующей главе.

Отставание тылов все более и более придавало тюменскому нефтегазовому комплексу однобокий характер. Никаких других отраслей кроме нефте- и газодобычи, где применялся, в основном мужской труд, не развивалось. Это создавало довольно серьезные социальные проблемы. В Нижневартовске, например, около трех тысяч женщин не могли найти себе работу. Примерно такая же ситуация складывалась и в других городах. Ученые, экономисты, да и сами нефтяники, и газовики постоянно ставили перед руководством страны вопрос о комплексном использовании хотя бы части тюменского сырья на месте.

Роясь в своих архивах, я нашел приказ начальника Главтюменнефтегазстроя В.П. Курамина от 13 марта 1978 года о проведении испытаний автомобиля КрАЗ-255Б для изучения возможности его работы на газовом конденсате. Этим же приказом была создана комиссия, возглавить которую поручили начальнику транспортного отдела Главка Ю.М. Луковскому.

Газовый конденсат является побочным продуктом при добыче нефти. Находясь под огромным давлением на большой глубине, нефть представляет из себя однородную жидкость. Но как только она поднимается на поверхность, из нее начинает выделяться газ. Транспортировать его вместе с нефтью по трубопроводам нельзя, он создает пробки, которые останавливают центробежные насосы, перекачивающие эту самую нефть. Поэтому газ отделяют от нее прямо на промысле в специальных установках. При этом из него выделяется так называемая широкая фракция или газовый конденсат. Некоторые специалисты называют его нестабильным бензином. Страшно сказать, но в середине семидесятых годов и газ, и нестабильный бензин сжигали в факелах на всех нефтяных месторождениях Тюмени. В этих факелах в то время ежегодно сгорало свыше десяти миллиардов кубометров ценнейшего сырья. И с каждым годом объем потерь увеличивался на многие миллиарды кубометров. Ночами больно было смотреть на багровое от факелов небо над городами Приобья. Владимир Петрович Курамин не выдержал этого и решил проверить, можно ли использовать газовый конденсат в автомобильном двигателе.

Я нашел в архиве и акт испытания. КрАЗ-255Б проработал на конденсате пятьсот часов. Привожу только четыре пункта из акта, подписанного Ю.М. Луковским и другими членами комиссии:

1. Топливная аппаратура работает бесперебойно, изменений относительно работы на дизтопливе не обнаружено. 2. Нагарообразование в цилиндре и на клапанах в пределах нормы. Сравнительно с двигателем, работающем на дизтопливе, нагарообразование уменьшилось по причине отсутствия смол и малого процента серы в конденсате. 3. Плотность клапанов и поршневых колец в норме. Сравнительно с двигателем, работающем на дизтопливе, разницы не замечено. 4. Расход топлива не изменился. Мощность двигателя не изменилась.

Вот такой продукт сотнями тысяч тонн сжигался в факелах в то время, как те же сотни тысяч тонн дизельного топлива и бензина ежегодно завозились на Север, чтобы заправить им технику, с помощью которой добывалась сибирская нефть.

Правительство и Госплан СССР, конечно же, понимали проблему. Еще в самом начале семидесятых годов была утверждена специальная программа по строительству нескольких газоперерабатывающих заводов в Среднем Приобье и газопровода Нижневартовск-Сургут, который мог бы снабжать топливом вступившую там в строй Сургутскую ГРЭС. На железнодорожной станции Усть-Балык, расположенной недалеко от Нефтеюганска, была сооружена наливная эстакада, с которой газовый конденсат, поступающий туда по специальному продуктопроводу, должен был отправляться на нефтехимические предприятия страны. Но во всей этой технологической цепочке было столько нестыковок, вся система работала настолько не отлаженно, что только в 1976 году на станции Усть-Балык было сожжено в факелах 115 тысяч тонн нестабильного бензина.

Проблему использования попутного газа должен был решить ввод в строй Тобольского нефтехимического комбината. Его сооружение было записано отдельной строкой в «Основных направлениях развития народного хозяйства СССР на 1976-1980 годы». А это означало, что такая стройка находится под контролем Правительства и ЦК партии.

Тобольск - самый старый город Сибири, заложенный на правом берегу Иртыша недалеко от того места, где дружина Ермака численностью в триста сабель наголову разбила войско татарского хана Кучума. Его основал еще в 1587 году продолжатель дела Ермака стрелец, а затем воевода Данила Чулков. Для того, чтобы построить острог, он велел разобрать на доски свои ладьи.

Тобольск дал России немало людей, составивших ее мировую славу. Здесь родился и многие годы преподавал, а потом был директором мужской гимназии знаменитый автор «Конька-горбунка» Петр Павлович Ершов. Уроженцами Тобольска были автор периодической системы элементов Дмитрий Иванович Менделеев, художник Василий Перов, композитор Александр Алябьев. В Тобольске похоронен друг Пушкина Вильгельм Кюхельбекер, в городе останавливался по пути на семипалатинскую каторгу Федор Михайлович Достоевский. Жена отбывавшего ссылку декабриста Михаила Фонвизина Наталья Дмитриевна пришла к нему в острог и передала Евангелие, которое Федор Михайлович сохранил до конца жизни. В Тобольске на высоком берегу Иртыша стоит единственный в азиатской части России кремль, символизирующий устремленную на Восток державную поступь нашего государства.

Под самыми стенами кремля, в нижней части города, находится небольшой двухэтажный дом, в котором отбывала ссылку семья последнего русского императора. Отсюда в апреле 1918 года уральские чекисты во главе с начальником расстрельной команды Яковом Юровским увезли ее на казнь в Екатеринбург. После их отъезда в доме нашли дневник старшей дочери императора великой княжны Ольги, в котором ее рукой было написано стихотворение, оканчивающееся строчками:

И у преддверия могилы

Вдохни в уста твоих рабов

Нечеловеческие силы

Молиться кротко за врагов.

Авторство этого стихотворения долгое время приписывалось многими самой Ольге, пока не было установлено, что его написал поэт Сергей Бехтеев, сумевший в конце 1917 года передать стихи царской дочери и окончивший свою жизнь в полной нищете в далекой эмиграции.

Вместе с директором Тобольского нефтехимического комбината Владимиром Александровичем Дзираевым мы объехали и город, и огромную строительную площадку, на которой должны были разместиться производственные корпуса крупнейшего в стране предприятия. Дзираев, как и положено техническому специалисту, увлеченно рассказывал о том, что будет производиться на комбинате после его пуска.

- Вот здесь должны встать корпуса цехов по производству синтетического каучука, - вытягивая вперед руку, говорил он. - С окончанием строительства комбината выпуск высококачественного каучука в стране возрастет в полтора раза. Мы будем производить огромное количество предметов бытовой химии - от самых современных стиральных порошков до чистящих средств и предметов бытовой химии. Ассортимент нашей будущей продукции до конца еще не определен. Одно известно - он будет очень большим. Газовый конденсат - ценнейшее сырье, из которого можно получать не десятки, а сотни видов продукции. Город Тобольск станет одним из крупнейших центров нефтехимической промышленности. Здесь появятся и прекрасные дома, и свои проспекты, гостиницы и рестораны, дворцы культуры и стадионы.

Я слушал его и верил, что когда-нибудь, в конце концов, все будет так, как говорит сейчас Дзираев, приехавший сюда из Ангарска, где он был одним из руководителей крупнейшего на востоке страны нефтеперерабатывающего завода. Если бы он не верил в перспективы комбината, не согласился взвалить на свои плечи всю тяжесть по его сооружению. В Тобольске были задействованы несколько министерств, в том числе такие крупные, как Министерство энергетики и электрификации СССР, Министерство промышленного строительства, Министерство транспортного строительства, Минмонтажспецстрой.

Однако и Тобольский комбинат не мог решить все проблемы переработки сырья в Тюменской области. В те годы остро ставился вопрос о строительстве в Сургуте или Нижневартовске, а также в Новом Уренгое нефтеперерабатывающих заводов, которые бы позволили избавить область от завоза на ее территорию огромного количества моторного топлива. Первоначальные решения по их сооружению были приняты.

Одновременно шли переговоры с ведущими иностранными фирмами о строительстве в Нижневартовске и Новом Уренгое предприятий по выпуску особо прочных пластмасс. Соглашение об этом было подписано с Японией в середине восьмидесятых годов. Сырьем для них тоже послужил бы газовый конденсат. Рассчитываться за эти, самые крупные в стране и самые современные в мире предприятия, надо было продукцией, которую они начали бы производить. Ничего более выгодного для Тюменской области, да и всей экономики государства, невозможно было представить.

К сожалению, построить их не удалось. В стране начала насаждаться демократия в том виде, в котором она существует у нас сейчас, и против сооружения предприятий поднялись откуда-то взявшиеся в Москве «зеленые», развернувшие невиданную дотоле в нашей прессе кампанию. Чего только не говорилось об этих предприятиях. И то, что они должны отравить все леса и реки Сибири. И то, что от них может резко увеличиться смертность населения. И еще много прочих подобных вещей. И ни одного слова не было сказано о том, что, погасив факелы на промыслах, мы получим миллиардные прибыли, за счет которых можно было бы решить многие, в том числе, экологические и социальные проблемы региона. Сегодня можно совершенно уверенно сказать, что вся эта кампания была затеяна теми, кто уже в то время готовил разрушение страны и делал все возможное, чтобы она не смогла увеличить свою экономическую мощь. Но тогда даже в самых кошмарных снах мы не могли себе этого представить.

Тюменская область рисовалась всем, как крупнейший индустриальный форпост на востоке страны. Планы ее развития составляли Правительство, Госплан СССР, министерства, пришедшие всерьез и надолго на эту суровую сибирскую землю. По роду своей работы мне в то время часто приходилось встречаться с первым секретарем обкома партии Г.П. Богомяковым. И он все время говорил:

- В Тюмень везут из других районов страны буровые станки, трубы и бурильный инструмент, электротехнические изделия, оборудование для подземного и капитального ремонта скважин, автомобили, гусеничные и землеройные машины. Конечно, не может быть и речи, чтобы все это обязательно производилось у нас. Да в этом и нет нужды. Но разумно ли те же тракторы и автомобили направлять на капитальный ремонт из Среднего Приобья и ямало-ненецкой тундры на заводы, расположенные в европейской части страны? Экономисты считают, что в Тюмени целесообразно создать и предприятие по выпуску труб большого диаметра. Потребность в них в области, где строятся тысячи километров трубопроводов, огромная, и она растет с каждым годом. Такое же положение в регионе и с буровыми станками. - Богомяков на несколько мгновений задумывался, словно перебирая что-то в уме, потом продолжал: - На наших месторождениях стремительно растет фонд действующих скважин. Со временем все они будут переведены с фонтанной добычи на механизированную. Это естественный процесс, связанный с падением пластового давления и уменьшением нефтеотдачи продуктивного пласта. Перевод на механизированную добычу, ремонт и обслуживание их требуют создания надежной производственной базы. Иначе не избежать крупных потерь в нефтедобыче. Вот почему уже сейчас необходимо налаживать выпуск оборудования для подземного ремонта скважин.

Говоря обо всем этом, Геннадий Павлович Богомяков нередко выглядел уставшим. И не столько физически, сколько оттого, что, несмотря на все усилия, не удавалось решить многие очевидные проблемы. Это, по-видимому, угнетало его больше всего. Но он никогда откровенно не говорил о своих настроениях ни со мной, ни с теми моими знакомыми, которые были вхожи к нему.

Кроме огромных залежей нефти и газа Тюменская область всегда славилась и своим лесом. В середине семидесятых годов на ее территории ежегодно заготавливалось свыше четырнадцати миллионов кубометров древесины. Но и это ценнейшее сырье почти целиком отправлялось за пределы области в виде кругляка. Столярные изделия для жилья строящихся городов завозились сюда из других регионов страны. В Среднем Приобье не было ни одного современного предприятия, которое бы производило рамы и двери, половую рейку, паркет, мебель. В Тобольске более десяти лет строилось предприятие, которое должно было выпускать фанеру и столярные изделия, но оно так и не было завершено. Его недостроенные корпуса из собственности Минлеспрома были переданы какому-то другому владельцу.

Наблюдая за однобокостью развития, которое все больше превращало громадный край в сырьевой придаток страны, многие ученые все чаще стали говорить о неизжитых представлениях о Сибири как о колонии. В Тюмень прилетал Президент Академии наук СССР А.П. Александров, неоднократно бывал Председатель ее Сибирского отделения академик В.А. Коптюг, постоянно посещали руководители комиссии по изучению производительных сил страны при Госплане СССР, ведущие экономисты. Но переломить это представление никому из них не удалось.

Практически ничего из намеченного построено не было. Давая стране свыше трехсот миллионов тонн нефти и более пятисот миллиардов кубометров газа в год, Тюменская область до сих пор завозит на свою территорию все моторное топливо, продукцию нефтехимии, деревопереработки, не говоря уже об оборудовании для добычи своих полезных ископаемых. Даже Тобольский нефтехимический комбинат, бывший директивной стройкой пятилетки, остался незавершенным. Прошли десятилетия, умер его первый директор, а комбинат до сих пор производит лишь полуфабрикат, не выпуская ни одного вида готовой продукции. Сегодня нет ни Госплана, ни Правительства с теми полномочиями, которые были у них в Советском Союзе, и вопросы дальнейшего развития богатейшей территории, которая по всем своим предпосылкам должна стать опорным краем державы, не перед кем даже ставить. Тюмень осталась сырьевой базой теперь даже не нашего государства, а западной экономики.

Рассуждать после того, когда уже произошли события, очень легко. Но такие рассуждения нужны лишь в том случае, если из просчетов и упущений хотят сделать выводы, чтобы исправить положение. Сегодня никто ничего исправлять не хочет. Поэтому нынешнее поколение России должно быть благодарно тем людям, кто в совершенно необжитых местах открыл, ввел в разработку крупнейшие в мире месторождения нефти и газа, построил гигант-ские трубопроводы, электростанции, железные и автомобильные дороги, современные аэропорты, возвел среди тайги и тундры новые города. Только благодаря их энергии, мужеству, трудолюбию и таланту мы сегодня еще являемся самостоятельным государством. Без валюты, которую дают месторождения нефти и газа Западной Сибири, страна уже давно перестала бы существовать.

Многих из них я знал лично и всех их до сих пор вспоминаю лишь с благодарностью. Это были люди, которые мечтали только о благе Родины, часто совершенно не думая о решении собственных проблем. Все они познали счастье высочайшего взлета духа и творческой мысли, потому что создавать столь гигантский комплекс в такие короткие сроки и в таких условиях не доводилось еще ни одному государству. Это относится как к тем, кто работал на тюменской земле, так и к тем, кто осваивал нефтяные месторождения Томской области. Горький осадок на душе остается лишь оттого, что практически никому из этих людей не удалось воспользоваться тем, что они создали. Все сотворенное ими во имя укрепления могущества нашей Родины ушло в чужие алчные руки, которым нет никакого дела ни до Западной Сибири, ни до того, что от нее останется через несколько десятилетий. Тем более, что некоторым пришлось пережить трагедии, не уступавшие по своей глубине и последствиям шекспировским.

13

15 июня 1977 года в Москве в вестибюле гостиницы «Россия» умер начальник Главтюменнефтегаза Виктор Иванович Муравленко. Весть об этом разнеслась в тот же день по всем городам Тюменской области. Мне сообщили о трагедии знакомые из обкома партии, при этом никаких подробностей никто из них не знал. Не знали даже, что это произошло в гостинице. В голове тут же засела мысль, которая перебивала все остальное. «Не может быть! В сообщении о смерти произошла чудовищная ошибка!» Чтобы снять сомнения, я поднял телефонную трубку и позвонил в приемную Виктора Ивановича. Ответила его референт Галина Павловна Запорожец.

- Да, - сказала она, захлебываясь слезами. - Только что сообщили из Москвы. Виктор Иванович умер в гостинице.

Тюменские журналисты любили Муравленко за его доступность, искренность, благожелательное отношение к себе. За его умение мыслить широко и по-государственному. При этом многие предрекали, что должность начальника Главтюменнефтегаза для Виктора Ивановича не последняя. Его видели на более высоком государственном посту.

Тремя месяцами раньше умер министр нефтяной промышленности СССР Валентин Дмитриевич Шашин, с которым у Муравленко были не просто хорошие, а дружеские отношения. Он постоянно приезжал в Тюмень, прекрасно знал все проблемы нового нефтяного края и по всем принципиальным вопросам у него и Виктора Ивановича всегда была общая позиция. И все думали, что на посту министра Шашина должен заменить именно Муравленко. Как выяснилось позже, в высших партийных и правительственных кругах так и планировали. Виктора Ивановича пригласили в ЦК партии и предложили эту высокую должность. Но он, сославшись на здоровье, отказался. Министром назначили заместителя Шашина Н.А. Мальцева. Его тоже хорошо знали в Тюмени. Это был плотно сбитый человек с широкими плечами и шеей борца, решительный и властный. По манерам, методам руководства он представлял из себя полную противоположность интеллигентному Шашину.

Стремление как можно больше увеличить добычу нефти в Тюмени, обозначившееся в начале семидесятых годов, набирало силы. В 1975 году вместо 125 миллионов тонн, запланированных в начале пятилетки, было добыто 148 миллионов тонн. Это считалось большой победой, хотя все специалисты Главка и, в первую очередь его начальник, понимали, что эксплуатация месторождений все более начинает походить на хищническую. Самотлор, считавшийся гордостью страны, на глазах у всех двигался к катастрофе. Первоначальную добычу в сто миллионов тонн нефти в год, которая бы позволила месторождению держаться на этом уровне несколько лет, было решено увеличить в полтора раза. Это означало, что вслед за пиком добычи начнется ее резкое падение, перекрыть которое за счет ввода в эксплуатацию других месторождений будет чрезвычайно трудно. Для этого надо было в несколько раз увеличить объемы бурения, построить сотни километров современных дорог и линий электропередачи, освоить огромные объемы капиталовложений на обустройстве новых промыслов. Муравленко прекрасно осознавал это и, выступая за разумное увеличение добычи, противился ее форсированным темпам. При этом довольно часто находил поддержку у Шашина.

С новым министром такие отношения у Виктора Ивановича не сложились уже с первых дней. 15 июня он пробыл у него в кабинете два часа. О чем они там говорили, никто не знает. Но, вне всякого сомнения, речь шла именно об увеличении добычи нефти. Муравленко стало плохо уже в приемной, когда он только переступил порог, выходя из кабинета министра. Ему предложили вызвать врача или отправиться в больницу, но он настоял на том, чтобы его отвезли в гостиницу. Дойти до лифта и подняться к себе в номер, он не смог. Присел в вестибюле на диван и больше уже не встал. Отказало сердце.

Все понимали, что после ухода Муравленко у тюменских нефтяников начнется совершенно другая жизнь. При самом большом уважении к остальным руководителям Главка среди них не было человека, который по своему авторитету мог бы сравниться с Виктором Ивановичем. Муравленко был вхож к Председателю Совета Министров СССР А.Н. Косыгину, секретарям ЦК партии, с Председателем Госплана СССР Н.К. Байбаковым он дружил семьями. Ни у кого из его заместителей таких отношений с руководством страны не было. Новым начальником Главка через несколько месяцев назначили его главного инженера Феликса Григорьевича Аржанова. Это был хорошо подготовленный в техническом отношении, но не очень искушенный в политике, а потому и не такой тонкий во взаимоотношениях с вышестоящими инстанциями человек, как Муравленко.

Всего через три недели после смерти Виктора Ивановича состоялся пленум Тюменского обкома партии, на котором рассматривался ход выполнения постановления ЦК КПСС и Совета Министров СССР «О развитии нефтяной и газовой промышленности в Западной Сибири в 1977-1980 годах». В нем предусматривалось удвоить добычу нефти за пятилетку и довести ее к концу 1980 года до трехсот миллионов тонн. Чтобы достичь этой цифры, надо было увеличить ежегодный прирост добычи на 33-34 миллиона тонн. Для сравнения скажем, что в такой стране, как Саудовская Аравия, считающейся ведущей неф-тяной державой мира, добыча нефти никогда не превышала 450 миллионов тонн в год. У нас в самой ближайшей перспективе почти такое же количество должен был дать один Главк. Я присутствовал на том пленуме и хорошо помню, как он проходил.

Выступая на нем, Аржанов сказал:

- Для того, чтобы справиться с заданием, нам необходимо освоить до 1980 года 28 новых месторождений. При этом основной прирост добычи - 112 миллионов тонн - мы будем вынуждены получить из залежей, находящихся в разработке. В том числе более 55 миллионов тонн - из Самотлорского месторождения. Для этого в проекты разработки месторождений внесены изменения, предусматривающие более интенсивную их эксплуатацию. - Я до сих пор вижу, как после этих слов Аржанов сделал паузу, повернулся лицом к президиуму и добавил: - Правда, такие поправки приведут к снижению добычи нефти на этих месторождениях после 1980 года. Чтобы развивать нефтедобычу за пределами 1980 года, необходимо открыть на территории области новые крупные залежи, сравнимые по своим запасам с Самотлором, Усть-Балыком, Мамонтовским, Федоровским.

У некоторых из тех, кто сидел за столом президиума, поднялись брови и застыло удивление на лицах. До сих пор никто на подобных собраниях не осмеливался открыто говорить о том, что к разработке тюменских нефтяных запасов нужно подходить не так, как это делается сейчас. Аржанов, хотя и в вежливой форме, впервые произнес это вслух, сказав, что за пределами 1980 года нефтяников ждут большие проблемы. На слова главного инженера Главтюменнефтегаза должна была последовать реакция. В этом никто не сомневался. Как не сомневался и в том, из чьих уст она прозвучит. Интерес заключался лишь в форме, в какую она будет облечена.

Поднявшийся потом на трибуну Г.П. Богомяков впервые произнес слово «предельщики». Им он обозначил тех людей, которые говорят о предельно допустимом пороге добычи нефти на тюменской земле. При этом значительно занижают его. Фамилия Аржанова в числе предельщиков названа не была, но главному геологу Главтюменнефтегаза Ю.Б. Фаину досталось здорово. При Муравленко ничего подобного произойти просто не могло.

В 1977 году прирост добычи нефти на тюменских месторождениях составил 33,4 миллиона тонн, а ее сверхплановая добыча с начала пятилетки достигла трех с половиной миллионов тонн. Но на этом пресс, под которым оказались нефтяники, не перестал закручиваться.

В апреле 1978 года состоялось бюро обкома партии, на котором рассматривался вопрос «О работе Главтюменнефтегаза по выполнению постановления ЦК КПСС и Совмина СССР «О развитии нефтяной и газовой промышленности в Западной Сибири в 1977-1980 годах». С отчетом на нем выступил Ф.Г. Аржанов. Затем на трибуну поднялся секретарь парткома Главка В.П. Бирюков. Оба подробно и основательно докладывали о мерах, которые принимают нефтяники для выполнения постановления партии и правительства. Но доклады не удовлетворили членов бюро. Руководителям Главка было высказано много резких и не во всем обоснованных упреков в том, что они не принимают решительных и исчерпывающих мер по увеличению нефтедобычи в области. Снова звучали фразы о предельщиках, о том, что Тюменская область прославилась на весь мир открытием своих нефтяных и газовых месторождений и обком партии никому не позволит закрывать их. Многие уходили с этого бюро, опустив головы. Мне показалось, что раскол, возникший между руководством Главка и Тюменским обкомом партии зашел так далеко, что остановить его уже не удастся, и Аржанову рано или поздно придется уйти. Так и случилось. Примерно через год он был освобожден от своей должности.

Мне сообщил об этом корреспондент ТАСС по Тюменской области Виктор Жиляков, первым узнавший новость, которую, в общем-то, все ожидали. Он специально заехал ко мне, чтобы поделиться ей.

- Ну и что ты скажешь? - спросил Жиляков. Ему уже не терпелось узнать, кто, по моему мнению, станет новым начальником Главка.

- А что тут говорить, - ответил я. - Об этом надо спрашивать самого Аржанова.

- Ты думаешь, он скажет? - Жиляков посмотрел на меня еще внимательнее. Его разъедало любопытство.

Я понимал, что Феликсу Григорьевичу Аржанову сейчас не до нас, но все-таки рискнул позвонить ему домой.

- Приходите, - без всякой интонации в голосе сказал Аржанов и положил трубку.

В квартире, теперь уже бывшего начальника Главтюменнефтегаза, царил траур. Аржанов молча впустил нас через порог, прошел в комнату и сел в кресло у журнального столика. Лицо его было серым. Аржанов, по всей видимости, не спал, за сутки, прошедшие с момента отставки, ему пришлось много пережить. Жена неслышно, словно тень, появилась в комнате, поставила на столик бутылку коньяка и рюмки и ушла к себе. Из-за дверей соседней комнаты выглянула маленькая дочка Феликса Григорьевича с большим белым бантом на голове и тут же скрылась, чтобы не мешать нам. Аржанов разлил коньяк, мы выпили, не чокнувшись, словно на поминках, и некоторое время помолчали. Потом я спросил:

- Неужели причиной всего стало то, что вы отстаивали технически обоснованные нормы разработки месторождений?

- Вы знаете, к чему приведет насилие над ними? - сразу оживился Аржанов и глаза его заблестели. - Мы не извлечем из залежей и половину того, что они могут дать. Ведь все это понимают. И обком, и министр. Ну дадим мы сегодня эту нефть, а что будем делать завтра?

- Покупать ее за рубежом, - сказал я.

- На что? - Аржанов с удивлением повернулся ко мне. - На какие деньги?

- Этого я не знаю.

- Вот и я не знаю. - Аржанов протянул руку к коньяку и снова наполнил рюмки.

Я понял, что ему надо выговориться, но рядом не оказалось никого, перед кем это можно было сделать. И у меня невольно шевельнулась неприязнь к тем, кто окружал его многие годы. Неужели никто из них не мог прийти, чтобы выпить вот эту бутылку и помочь облегчить душу. Ведь человеку в такой ситуации важнее всего именно сочувствие.

- Обидно не то, что меня отправили в отставку, - сказал Аржанов. - Обидно то, как это сделали. Приплели и семью, и Бог знает что. Собрали всю грязь.

- К вам она не пристанет, - сказал я. - Вы питомец Муравленко. А они все, как жена Цезаря, - вне подозрений.

Аржанов натянуто улыбнулся. Я долго думал перед тем, как задать следующий вопрос, потом все же спросил:

- Куда вы теперь?

- По всей видимости в Краснодар. Мне предложили возглавить там объединение по добыче нефти. В Тюмени не останусь, это точно.

Мы попрощались и вышли.

- Теперь нефтяников додавят, - сказал Жиляков, когда мы очутились на улице. - Заставят добыть не триста, а пятьсот миллионов тонн.

- Все может быть, - пожал плечами я.

С Виктором Жиляковым мы подружились не сразу. Получив назначение в Тюмень, он, как и положено человеку, начинающему делать карьеру, рьяно взялся за работу. Однажды, проезжая по центральной улице города, я увидел Жилякова, идущего по тротуару. Попросил шофера остановиться, пригласил корреспондента ТАСС в машину.

- Ты куда? - спросил Жиляков.

- В Главсибтрудопроводстрой, - ответил я. - А потом к нефтяникам.

- У них какое-нибудь событие? - Жиляков внимательно посмотрел на меня.

- Про трубопроводчиков ничего не знаю, а нефтяники сегодня пускают новую насосную станцию.

- А что она им даст? - спросил Жиляков. Как и всякий новый человек он еще не вошел в курс дела и многие вопросы ему приходилось разъяснять.

- Как что? - ответил я. - Увеличит подачу нефти по трубопроводу.

В эту минуту мы как раз проезжали мимо здания Главтюменнефтегаза.

- Останови! - вдруг неожиданно попросил Жиляков. - Мне здесь обещали подготовить одну бумагу, надо ее забрать.

Я попросил шофера остановиться, Жиляков торопливо вышел из машины. А на следующий день, раскрыв «Правду», я прочитал в ней заметку Жилякова о пуске на Тюменском севере новой насосной станции, которая должна увеличить пропускную способность нефтепровода на миллион тонн в год. Моя заметка на эту же тему, переданная двумя часами позже, опоздала и ее не напечатали. Такие вещи в отношениях между корреспондентами мы считали недопустимыми. На первый раз я простил это начинающему корреспонденту ТАСС. Но, стремясь во что бы то ни стало опередить других, он несколько раз передал сообщения о событиях, которые должны были наступить, но в силу разных причин не наступили. Газета, напечатавшая их, попадала в неудобное положение. Я позвонил в редакцию и попросил, чтобы заметки корреспондента ТАСС по Тюменской области сначала проверяли у меня, а потом уже решали ставить их на полосу или нет.

Месяца полтора ни одной заметки Жилякова на страницах «Правды» не появилось, хотя он их передавал в свою редакцию практически каждый день. Жиляков, очевидно, понял в чем дело и, встретив меня, сказал:

- Старик, ты извини, но больше я выскакивать вперед других не буду. Скажи своим, чтобы они сняли табу в отношении меня.

Я снова позвонил в редакцию и заметки Жилякова опять стали появляться на страницах «Правды». После этого мы подружились с Виктором, нередко собирались семьями, особенно когда он привозил от своего отца из Сочи прекрасное сухое вино, и постоянно ездили с ним на его машине за грибами. В окрестностях Тюмени их было хоть пруд пруди. Выехав из города в шесть утра, мы к девяти возвращались домой с полными корзинами белых или рыжиков. Благодаря мне и моей жене Жиляков стал заядлым грибником и это увлечение перешло у него в настоящую страсть.

Не могу не рассказать еще об одном случае, связанном с Жиляковым. Перед Новым годом в самые жуткие морозы в Тюмень на заключительные испытания прилетел самолет ИЛ-76, который наши авиастроители собирались ставить на конвейер. Машину привел летчик-испытатель, заслуженный пилот СССР Юрий Кузнецов. Собрав на пресс-конференцию представителей тюменской прессы, он рассказал об особенностях новой машины, ее технических характеристиках и сказал, что после этих испытаний начнется серийное производство ИЛ-76, которые будут обслуживать тюменских нефтяников и газовиков. Сидевший рядом Жиляков толкнул меня в бок и шепнул в ухо:

- Попроси, чтобы он взял нас с собой в первый полет.

Я обратился с такой просьбой к летчику-испытателю. Пожав плечами, Кузнецов сказал:

- Я не против взять с собой корреспондентов, но разрешение на это может дать только генеральный конструктор Генрих Ва-сильевич Новожилов.

- Ну так свяжитесь с ним, - попросил я.

- Хорошо, - ответил Кузнецов. - Дайте мне ваш телефон, завтра утром я сообщу ответ.

Утром Юрий Кузнецов позвонил мне и сказал, что Генрих Васильевич Новожилов разрешил взять в испытательный полет новой машины представителей прессы.

Я тут же сообщил об этом Жилякову и другим корреспондентам центральных газет, аккредитованных в Тюмени. Все до одного встретили весть с большой радостью. Никто из них не хотел пропустить такого случая. Но когда я приехал на аэродром, увидел там только высокую, как каланча, фигуру корреспондента «Советской России» Миши Михалькова. Ни один из представителей средств массовой информации, в том числе и Жиляков, на аэродром не прибыл. Пришлось лететь нам вдвоем.

Самолет поразил нас огромными размерами и технической оснащенностью. Загрузка и разгрузка контейнеров и техники проводилась с помощью специальных лебедок быстро и четко. Самолет брал на борт сорок тонн груза, который в течение двух часов мог доставить в самый удаленный уголок Тюменской области. Мы поняли, какую необходимую машину получат покорители недр в ближайшее время. И я, и Михальков были очень довольны тем, что оказались первыми корреспондентами, совершившими путешествие на новом самолете. Но когда на следующий день вернулись в Тюмень и развернули центральные газеты, с удивлением обнаружили, что все они напечатали сообщения о прибытии ИЛ-76 на испытания в Тюмень. Корреспонденты передали материалы о полете, не выходя из своих квартир. Правда, через несколько дней были напечатаны и наши репортажи. Не опубликовать их было нельзя, потому что в них рассказывалось о том, что увидели собственными глазами и прочувствовали душой мы во время полета. Оба эти репортажа были отмечены на летучках в наших газетах. Но это так, к слову.

В стремлении выскочить с новостью первым журналистская братия иногда прибегает и не к таким хитростям...

Погоня за максимальным приростом добычи нефти требовала постоянной интенсификации труда. Для ее обоснования то и дело придумывались пропагандистские кампании. Мы, журналисты, волей или неволей, принимали в них самое активное участие. Иногда эти кампании захватывали всю страну. Так было, например, с соревнованием за сто тысяч метров проходки на буровую бригаду в год.

Должен сказать, что в Тюменской области сложилась своя, особая школа буровиков. Ее заложил Муравленко, хорошо понимавший, что без нефтяных скважин не может быть никакой речи о добыче нефти. Буровики пользовались его постоянным вниманием, он часто бывал у них, знал в лицо многих буровых мастеров. Своим замом по бурению он сделал Михаила Николаевича Сафиулина, блестяще подготовленного специалиста и сильного организатора. Помню, однажды Сафиулин позвонил мне и сказал:

- Мы замучились с бурильными и обсадными трубами, которые поставляют Руставский, Сумгаитский и Нижнетавдинский трубопрокатные заводы. Чуть ли не десятую их часть составляет брак. Из-за этого у нас возникают постоянные аварии, на ликвидацию которых уходит много времени и средств. Не могли бы вы написать статью и рассказать об этом?

Я ответил, что, конечно, мог бы. Но лучше было бы, если бы эту статью написал сам Сафиулин. К ней будет больше доверия и реакция на нее окажется совершенно другой.

- Вы же знаете, что я занимаюсь производством, - сказал Сафиулин. - Писать статьи не по моей части. На них нет времени, да у меня это, откровенно говоря, и не очень получается.

- А вы напишите так, как получится, - настаивал я. - Потом мы ее вместе отредактируем.

Сафиулин согласился. Дня через два мы встретились с ним.

Я прочитал статью, в которой каждая мысль была аргументирована, изложена четко и ясно, и никакой редакторской правки не требовала. Вскоре в «Правде» появилась статья за подписью заместителя начальника Главтюменнефтегаза М. Сафиулина «Куда улетает металл?» В ней рассказывалось о том, что из-за некачественных труб часто бывают обрывы бурильной или обсадной колонны и она улетает в скважину. Это тяжелейшая авария, из-за которой практически уже готовую скважину нередко приходится бурить заново. На этом теряются большие объемы добычи. А поскольку добыча нефти находилась под контролем руководства страны, в Министерстве черной металлургии СССР, которому подчинялись заводы, тут же была создана комиссия для проверки фактов, изложенных в статье. Все они подтвердились. На заводах был усилен контроль за качеством труб, в буровых бригадах тюменских нефтяников сократилось количество аварий. А, значит, увеличились скорости проходки.

В 1972 году бригада Григория Петрова из Нижневартовского управления буровых работ № 2 впервые в стране пробурила за год сто тысяч метров скважин. С этим успехом ее поздравил Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Брежнев. Мастеру присвоили звание Героя Социалистического Труда, а членов бригады наградили орденами и медалями. Все в Тюмени, в том числе и журналисты, искренне радовались такому вниманию руководителя государства.

В следующем году история с рекордом повторилась и звание Героя получил уже второй человек. К тому времени в Тюменской области было уже немало выдающихся буровиков, птенцов гнезда Виктора Ивановича Муравленко, если перефразировать Пушкина. Среди них такие известные мастера, как Г.М. Левин, А.Д. Шакшин,

М.И. Сергеев, С.Ф. Ягофаров и целый ряд других. У каждого из них на парадных пиджаках была Звезда Героя. Хочу подчеркнуть - Звезда заслуженная, добытая упорным трудом, тяжелым потом и, конечно, собственным талантом. Но кому не приятно, чтобы тебя постоянно хвалил Генеральный секретарь ЦК КПСС. И хотя все видели, что, дряхлея, он с каждым годом все больше и больше утрачивает реальное представление о том, что происходит в стране, присваивая сам себе то звание маршала, то награждая себя очередными Звездами Героев, но выше него в государстве ведь все равно никого не было. И в некоторых управлениях буровых работ все средства бросили на достижение рекордов.

Хочу сказать откровенно, я всегда относился и сейчас отношусь к каждому трудовому рекорду не просто с уважением, а с благоговением. Для того, чтобы его установить, надо не только очень любить свою профессию, но и обладать особым талантом. Государство должно ценить и поддерживать таких людей потому, что только благодаря их труду создается национальное богатство. К сожалению, такое бывает не всегда.

Помню, еще во время работы собственным корреспондентом «Алтайской правды» в Рубцовске на заводе «Алтайсельмаш» в кузнечно-прессовом цехе трудился один уникальный человек. Он изготавливал на прессе какую-то деталь для плуга. Оплата шла с выработки. Чтобы увеличить производительность труда, он придумал приспособление, с помощью которого перевыполнил месячную норму в шесть раз. Этого человека наградить бы орденом, а ему на следующий месяц увеличили норму в два раза. Он снова придумал приспособление и снова перевыполнил норму в шесть раз. Ему опять увеличили ее. И так шло до тех пор, пока человек не перешел в соседний цех и не стал выполнять другую работу. Кого бы ни ставили потом на его место, никто не мог справиться с нормой. Вместо одного штамповщика в цехе вынуждены были держать троих, но и они не успевали делать тот объем, который требовался производству. Участок, где штамповалась эта деталь, были вынуждены перевести на трехсменную работу. Заводу от этого только убыток, зато средняя зарплата у всех рабочих осталась примерно одинаковой.

В некоторых управлениях буровых работ решили сделать все наоборот. В каждой буровой бригаде по штату числится четыре вахты. Три работают по восемь часов в сутки, четвертая отдыхает. Для того, чтобы сократить время на подготовку станка к бурению, было решено увеличить число вахт в бригаде до семи. И тут выяснилось, что такие бригады получили возможность одновременно работать на двух станках. В этом нет ничего предосудительного. Но результат их работы стали записывать одной бригаде. С ними стало невозможно соревноваться. Потому что если на каждый станок в год будет пробурено по пятьдесят тысяч метров, в сумме все равно получится сто. А другая бригада, состоящая из четырех вахт и набурившая девяносто тысяч метров, останется позади. И Генеральный секретарь ЦК КПСС пришлет поздравление с рекордом и все, что положено к этому поздравлению, не ей, а тем, кто работал в два раза хуже. Это был не просто обман, это была безнравственность, которая разлагала людей, подрывала все основы морали.

Некоторые журналисты начали робко писать об этом. Сказать в полный голос боялись, потому что у творцов «рекордов» имелась мощная защита на всех уровнях и за критику можно было пострадать. Первые статьи появились в областной газете «Тюменская правда». Затем выступила «Социалистическая индустрия». Но и она написала настолько осторожно, что ее публикацию не заметили или сделали вид, что не заметили.

Вскоре после публикации в «Социалистической индустрии» я прилетел в Нижневартовск. Вечером меня разыскал в гостинице главный геолог Нижневартовского управления буровых работ № 1 Сергей Дрыга и попросил о встрече. Я еще раньше слышал о нем много хорошего. Опытный специалист, в числе первых приехал на Самотлор, немало сделал для того, чтобы управление стало одним из лучших в Главке. Договорились, что на следующий день я приду к нему в управление. Дрыга встретил меня в своем кабинете и, едва усадив за стол, начал торопливо рассказывать.

- Понимаете, - говорил он и все время поглядывал на дверь, боясь, что нас услышат. - Прихожу на работу, а мне говорят: на скважине газовый выброс. Сначала подумал, что разыгрывают. Ведь по документам ее только готовили к работе и ни одного метра там пробурено не было. Сажусь в машину и еду на место.

И вижу, что на этой скважине уже пройдено свыше тысячи метров и там действительно произошел газовый выброс. Оказалось, что бригада решила работать сразу на двух станках. Я уже не говорю о том, что весь метраж записывается на один счет и идет одному мастеру. У тех, кто бурит на втором станке, не хватает одной вахты. Люди работают там без отдыха и физически не выносят таких сумасшедших нагрузок. Поэтому и авария. А если добавить им еще одну вахту и сделать работу нормальной, получится две бригады. Тогда ни о каких рекордах думать нечего.

Я встретился с начальником управления буровых работ, побывал в соседнем управлении, которым руководил умный и хитрый А. Исянгулов, кстати сказать, Герой Социалистического Труда и, возвратившись в Тюмень, написал статью «Метр на пьедестале». В ней спокойно и откровенно рассказал о том, что происходит в некоторых буровых бригадах Нижневартовска.

Статья произвела эффект разорвавшейся бомбы. В Тюмень были направлены комиссии Министерства нефтяной промышленности СССР, ЦК профсоюза работников нефтяной и газовой промышленности, еще какие-то бригады с проверкой, пытавшиеся скрупулезно разобраться во всем, что происходит. Я в это время чувствовал себя как человек, ожидающий казни. Тем более, что никто из проверяющих со мной не встретился. Результаты проверок были направлены в «Правду», которая их опубликовала. Все, о чем говорилось в статье, было признано соответствующим действительности. После этого министром нефтяной промышленности СССР был издан приказ о приведении числа вахт в буровых бригадах в соответствии со штатным расписанием. Лучшие тюменские бригады, которые возглавляли такие мастера, как Геннадий Левин, Григорий Петров и другие, не стали бурить от этого меньше. Но моральная обстановка в среде буровиков оздоровилась кардинально потому, что все бригады были поставлены в одинаковые условия. Героев Социалистического Труда присваивали и после публикации, правда, Брежнев уже перестал поздравлять передовиков с рекордами.

Я никогда не разговаривал об этой статье с первым секретарем обкома партии Геннадием Павловичем Богомяковым и он никогда не выговаривал мне за нее, но думаю, что она доставила ему немало неприятных минут. Я понял это потому, как однажды на каком-то из очередных бюро обкома он, говоря о работе буровиков, в сердцах произнес:

- И все-таки мы поставим метр на пьедестал!

Буровики были и оставались главным подразделением, от которого зависела добыча нефти. Они требовали к себе особой заботы, уважения и поддержки. И нам, газетчикам, часто приходилось писать о них, в том числе и о рекордных достижениях буровых бригад.

Что касается поздравлений Брежнева, которые, конечно, многое значили для любой области, то я не исключаю, что он мог и не знать, что такие послания идут от его имени. В апреле 1978 года состоялась поездка Генерального секретаря ЦК КПСС по Сибири и Забайкалью. В поездке его сопровождал заведующий отделом информации ЦК КПСС Леонид Замятин, работавший до этого Генеральным директором ТАСС. Он отвечал за освещение этой поездки в средствах массовой информации. И мы читали в своих газетах о том, что во время остановок в Новосибирске, Красноярске, Чите Леонид Ильич встречался с жителями этих городов, выступал на партийно-хозяйственных активах и давал ценные указания относительно того, как жить и работать дальше.

Такая остановка состоялась и в Тюмени. Я узнал о ней совершенно случайно. В этот день у меня была назначена встреча с первым секретарем Тюменского горкома партии Владимиром Дмитриевичем Уграком. Когда я пришел к нему, он выглядел настолько взволнованным, что несколько раз вставал со стула и тут же садился снова.

- Что с вами? - не выдержав, спросил я.

- Да понимаете, - сказал он, нервно потирая ладони. - Только что здоровался с Брежневым, еще не могу отойти от этого. Он делал у нас остановку.

И Уграк рассказал о том, что поезд Брежнева, состоящий всего из нескольких вагонов, ночевал недалеко от Тюмени на станции Талица. Уграк об этом не знал. Утром ему позвонили из обкома и сказали, что в двенадцать часов на железнодорожном вокзале сделает остановку Брежнев. Надо прибыть туда заранее и вместе с остальными руководителями области встретить Генерального секретаря. Сотрудники КГБ уже наводят на вокзале и вокруг него порядок.

Когда Уграк приехал на вокзал, там уже были руководители области. Никто не знал, что представлял из себя поезд Брежнева, в каком вагоне он находится. Поэтому делегация встречающих решила растянуться цепочкой вдоль перрона. Все, конечно, волновались. Перрон хотя и был прибран, но мелкие лужи на нем остались. И Уграк, глядя на них, переживал, как бы вагон Брежнева не остановился напротив лужи. Сам он оказался в стороне от нее. С Брежневым он никогда не встречался, видел его только по телевизору и поэтому был напряжен до предела.

И надо же было так случиться, что вагон Генерального секретаря остановился прямо напротив Владимира Дмитриевича. Сначала со ступенек соскочила охрана. Потом показался Генеральный секретарь. Охрана помогла ему сойти на перрон. Уграк стоял ни жив, ни мертв, потому что первый секретарь обкома Богомяков оказался около головного вагона и сейчас спешил сюда.

А Брежнева уже подвели к Уграку, Генеральный секретарь протянул руку, обнял за плечо и Владимир Дмитриевич почувствовал на своей щеке мокрые губы Брежнева. Уграк тоже поцеловал его, и Брежнев, не отпуская руки, спросил:

- Ну и как у тебя дела в области?

В это время к ним подошел Богомяков, который тоже поцеловался с Генеральным секретарем, начали здороваться остальные встречавшие. Уграк постарался незаметно отодвинуться в сторону.

Богомяков провел Брежнева в вестибюль вокзала, за стеклянной стеной которого находились пассажиры. Леонид Ильич сделал жест рукой, охрана открыла двери, встала, как и положено, между пассажирами и Генеральным секретарем и Брежнев своим скрипучим голосом спросил:

- Как живете, сибиряки!

- Хорошо живем, Леонид Ильич, - дружно ответили сибиряки.

Брежнев поднял голову, осмотрел стены и потолок вокзала, повернулся и направился к выходу. Ему помогли сесть в вагон и поезд двинулся дальше. А вечером телевидение и радио передали, что Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев сделал остановку в Тюмени, встретился с ее жителями, провел совещание с руководством области и дал ценные указания.

Уграк долго не мог прийти в себя после этой встречи. Его поразила дряхлость Генерального секретаря. Он не понимал, как можно с таким здоровьем, вернее, при полном его отсутствии, руководить такой огромной и сложной страной. И еще потрясло то, что Брежнев поначалу принял его за первого секретаря обкома.

- Мне так неудобно перед Геннадием Павловичем, - говорил совестливый Уграк, не находя себе места.

- Вам-то за что неудобно? - успокаивал я его. - Ведь обознались не вы, а Брежнев. Богомяков человек умный, он все прекрасно поймет и правильно оценит.

Страна вступила в эпоху застоя, когда низы уже не хотели жить по-старому, а верхи делали вид, что еще могут вести нацию к прогрессу. Для взбадривания трудовых коллективов придумывались различные пропагандистские кампании.

В «Правде» был создан отдел социалистического соревнования и передового опыта. Считалось, что если взять под строгий контроль обобщение и распространение опыта работы лучших коллективов, это поможет поднять производительность труда в народном хозяйстве. Экономика страны уже начала постепенное скольжение вниз и в ЦК КПСС делали все возможное, чтобы при этом не упал престиж социализма. Редактором нового отдела назначили Владислава Егорова, работавшего до этого заместителем ответственного секретаря газеты. Он не верил в затею, но был человеком умным, с хорошим добрым юмором и это помогало ему справляться с новыми обязанностями.

Однажды, это было в самом конце мая 1978 года, я собрался в командировку в Новый Уренгой, но был остановлен длинным телефонным звонком на выходе из дома. Звонил Егоров. Задав дежурный вопрос о том, как идут дела, он спросил: не мог бы я выполнить задание для его отдела.

- Что за задание? - спросил я, насторожившись. Больше всего мы, корреспонденты, не любили выполнять то, что нам навязывали из редакции.

- Надо написать о том, как соревнуются две бригады, - сказал Егоров. - У тебя там полно и строителей, и буровиков, выбрать есть из чего.

У меня неприятно заскребло на душе, так как приходилось ломать подготовленную командировку и переключаться на другое. Но я всегда был человеком дисциплинированным и понимал, что если тебя просит редактор отдела, значит эту просьбу необходимо исполнить.

- Вообще-то я собираюсь на Север, - сказал я.

- Вот и хорошо, - заметил Егоров. - Найди там рабочего, в твоем случае это может быть буровик, и пусть он расскажет о том, как у них организовано социалистическое соревнование. Материал может быть и критическим.

- Когда это необходимо передать?

- Как только вернешься из командировки, - сказал Егоров.

Я понял, что на редакцию давят сверху, поэтому отговариваться от задания было бесполезно. Хотя против него восставала душа. Среди рабочих очень мало людей, которые могут самостоятельно написать статью в газету. Они - специалисты в других делах. Обычно выполнять эту работу приходится самому корреспонденту. И для того, чтобы материал получился убедительным, корреспондент, как правило, встречается не только с самим рабочим, но и его руководством, а если требуют обстоятельства, то и с руководителями города или района, а то и области. Потом пишет статью, несет рабочему, тот внимательно прочитывает ее и подписывает своим именем. Такова правда нашей журналистской жизни. Я знал, что весь этот путь придется проделать и мне.

Прилетев в Новый Уренгой, сразу направился в экспедицию глубокого бурения. С ее начальником А.Г. Подберезным мы были уже знакомы и я надеялся, что он поможет мне. Но нужного рабочего в экспедиции в тот день не оказалось. Коллектив только формировался, в нем было немало случайных людей. А газете требовался передовик. Александр Григорьевич Подберезный, выслушав мою просьбу, сказал, пожав плечами:

- Есть у меня один хороший бурильщик, но он на буровой. Это километров семьдесят отсюда. На вездеходе сейчас туда не доберешься, а вертолета у меня нет.

Надо сказать, что Новый Уренгой в то время не имел устойчивой связи с внешним миром. Чтобы попасть в него, надо было лететь сначала в Надым, а оттуда еще добираться 240 километров попутным вертолетом. В поселке своей вертолетной эскадрильи у газовиков еще не было.

- А может я тебе все расскажу? - предложил Подберезный. - Тем более, что никакого соревнования буровиков в рамках Главка у нас нет. Мы даже не знаем, как работает соседняя экспедиция.

Это меня насторожило потому, что руководство «Тюменгазпрома» на каждом углу трубило о соревновании буровиков. Лучших из них даже посылали на ВДНХ для рассказа о передовом опыте.

Я понял, что материал должен быть критическим, а значит без встречи с рабочим не обойтись. Вопрос был в том, как ее организовать.

Выручил случай. На следующий день Подберезный сам разыскал меня и сказал, чтобы я немедленно приходил в контору. Оказалось, что у нужного мне бурильщика заболел зуб и за ним послали специальный вертолет, чтобы доставить в медпункт.

- Через полчаса он будет у нас, - заверил Подберезный.

Бурильщик появился часа через два. Зуб ему пришлось удалить и теперь его лицо выражало усталое удовлетворение, какое возникает у человека, избавившегося от долгой, нестерпимой боли.

Мы проговорили с ним и с начальником экспедиции Подберезным довольно долго. Никакого соревнования буровых бригад в Главке действительно не было. А на ВДНХ посылали тех, кто по каким-то причинам понравился руководству Главка. Одному такому «передовику» за победу в соревновании даже вручили автомобиль.

Выслушав рассказ, я договорился с бурильщиком, что изложу все это на бумаге, потом найду способ сделать так, чтобы он прочитал написанное, и после этого статья за его подписью будет опубликована в «Правде». Бурильщик поблагодарил меня и сказал, что будет очень рад этому.

Статью о соревновании я написал в тот же день, как возвратился из Нового Уренгоя. На следующее утро передал ее по телетайпу в редакцию. По опыту знал, что она пролежит там минимум недели две, а то и больше. В Новый Уренгой собирался лететь корреспондент ТАСС Виктор Жиляков и я договорился с ним, что он захватит статью, передаст ее Подберезному и попросит, чтобы автор поставил свою подпись. А потом привезет ее мне назад. Но Жиляков лететь на Север раздумал. А через день перед самым вечером мне позвонил заместитель редактора отдела соцсоревнования Николай Петров и радостным голосом сообщил:

- Слава, читай в завтрашнем номере статью своего буровика.

Я обомлел. За несколько месяцев до этого в Тюмени произошел скандал. Корреспондент «Советской России» Михаил Михальков напечатал в своей газете статью бурового мастера из Нефтеюганска Максима Ивановича Сергеева. Она тоже была критической. Сергеев прилетал в Тюмень, Михальков встретился с ним в гостинице, тот рассказал ему все так же подробно, как и мой буровик мне, и они договорились, что после того как статья будет написана, Михальков ознакомит с ней Сергеева. Если возникнут какие-то замечания или поправки, они их внесут. И только после этого статья будет направлена в редакцию.

Михальков добросовестно изложил все, что рассказал ему Сергеев, но, чтобы сэкономить свое время и редакционные деньги, решил не лететь в Нефтеюганск, а прочитать Сергееву статью по телефону. Тот внимательно выслушал и сказал, что замечаний у него нет и статью можно передавать в редакцию. Вскоре ее напечатали. Максим Иванович Сергеев был не просто буровым мастером, а кандидатом в члены ЦК КПСС. Не знаю, что с ним случилось, но после публикации статьи он отказался от нее, заявив, что никогда ничего не писал для «Советской России». Причем, это было не устное заявление. Он написал в ЦК протест против публикации.

Главный редактор «Советской России» тут же вызвал Михалькова в Москву для объяснений. Тот рассказал ему все, как было. При этом заявил: «Если бы я слетал в Нефтеюганск, нет никаких сомнений в том, что Сергеев подписал бы статью. И тогда он не смог бы от нее отказаться. Но я не слетал, поэтому вся вина лежит на мне».

Михальков был хорошим корреспондентом, к тому времени он проработал в «Советской России» около десяти лет и не имел ни одного замечания. Другого после такого грубейшего прокола уволили бы из газеты, а его, учитывая прошлые заслуги, перевели собственным корреспондентом из Тюмени в Читу. Как шутили мы, сослали на Нерчинские рудники.

И вот теперь такую же ошибку совершал я. Снять статью из номера было невозможно, газета уже печаталась. Я был абсолютно убежден в том, что завтра, как только она поступит в область, буровика начнут пытать: подписывал он статью или нет. Положение казалось совершенно безвыходным. Я настолько растерялся, что когда с работы пришла жена, не узнала меня.

- Что с тобой? - спросила она, испуганно остановившись на пороге.

Я рассказал ей все, как есть.

- Ну и что же ты сидишь? - сказала жена.

- А что мне делать? - спросил я.

- Как что? - удивилась она. - Лететь в Новый Уренгой.

- Сегодня на Север я уже не попаду.

- Так лети завтра первым же рейсом, - сказала жена.

Я вдруг увидел свет в конце, казалось бы совершенно беспросветного, тоннеля. Тут же снял телефонную трубку и позвонил в аэропорт. Мне ответили, что самолет в Надым улетает в семь утра. Я заказал билет и в девять утра следующего дня был в Надыме.

На летном поле аэродрома стояло несколько вертолетов. Около одного из них копошились люди. Все вертолеты на Новый Уренгой брались с боем и улететь туда можно было только по распоряжению начальника аэропорта Владимира Ивановича Васильева.

Я был знаком с ним лишь официально, раза два он помогал мне с билетами. Но направился к нему как к старому другу.

- Какое там улететь, - удивился он, услышав мою просьбу. -

С Новым Уренгоем двое суток нет даже телефонной связи. Там пурга.

- А позвонить туда можно? - спросил я.

- Нет, - ответил Васильев. - Я уже раз двадцать пытался, нас там не слышат.

У меня сразу же отлегло от души. Если уж до Нового Уренгоя не могут дозвониться из Надыма, то из Тюмени, до которой отсюда полторы тысячи километров, и подавно. Значит о том, что статья напечатана, там пока ничего не знают.

- А какой прогноз дают синоптики в отношении Нового Уренгоя на сегодняшний день? - спросил я.

- Пока никакого, - ответил Васильев. - Сидите, ждите. - Он кивнул на кресло в своем кабинете.

Я уселся в кресло и стал ждать, постоянно поглядывая в окно. Вертолеты, опустив концы лопастей, угрюмо стояли на бетонной площадке и походили на нахохлившихся птиц. За время работы в Тюмени я привык к таким ситуациям и таким картинкам. Иногда приходилось пережидать непогоду по несколько суток. Сейчас она казалась странной. На календаре было шестое июня, начало лета, а в двухстах километрах отсюда бушевала пурга. Вскоре редкие снежинки стали пролетать и над аэродромом Надыма. Потом снег пошел гуще и конец взлетной полосы стал теряться за его стеной.

- Ну вот, закрылись и мы, - сказал Васильев и посмотрел на часы. - Знаете, что я предлагаю? Поедем в город, пообедаем, а потом снова будем ждать летной погоды.

- А вертолеты за это время не улетят? - спросил я.

- Ну что вы? - удивился Васильев. - Как только откроется Новый Уренгой, нам сразу же сообщат.

Мы вышли на улицу, сели в машину начальника аэропорта и поехали в город, до которого было двенадцать километров. Пообедать решили в уютном кафе гостиницы для начальства. Там хорошо знали Васильева, помнили и меня, потому что я тоже всегда останавливался в ней. До этой гостиницы можно было легко дозвониться из аэропорта. Обедали мы не торопясь, твердо уверенные в том, что без нас вертолеты в Новый Уренгой не улетят. Но когда возвратились в аэропорт, на летном поле не было ни одной машины.

Я растерянно посмотрел на Васильева и спросил:

- Куда они делись?

Остановив «УАЗик», он кинулся на контрольно-диспетчерский пункт. Через несколько минут вернулся и сказал:

- Один вертолет уже садится в Новом Уренгое, второй отмахал туда сорок минут. Я приказал командиру вернуться и забрать вас.

- Зачем же так? - сказал я. - Можно было улететь туда и на другом вертолете.

- Никакие другие сегодня в Новый Уренгой не полетят.

Вскоре в отдалении раздался звенящий гул МИ-8, затем, словно постоянно увеличивающаяся соринка на небе, показался и сам вертолет. Не разворачиваясь, он сел на бетонную полосу и подкатил к самому зданию аэропорта. Васильев проводил меня до него. Когда я поднялся в салон и увидел лица пассажиров, мне показалось, что они готовы меня разорвать. Я прекрасно понимал их состояние. Люди двое суток без сна просидели на скамейках в аэропорту и вот, когда им показалось, что они, наконец-то, добрались до дома, из-за прихоти какого-то непонятного типа их вернули назад. Я, словно мышка, проскользнул мимо них в самый хвост машины и сел, молча опустив голову. Никто ни разу не посмотрел на меня за весь полет.

В Новом Уренгое из вертолета я выходил последним. Когда оказался уже около двери, командир спросил:

- Вам куда?

- В экспедицию глубокого бурения, - ответил я.

- Садитесь, мы вас отвезем, - сказал командир.

Я с благодарностью посмотрел на него. От аэродрома до поселка было километров шесть, дорогу с твердым покрытием построить еще не успели и преодолеть этот путь можно было только на армейском гусеничном вездеходе ГТТ. На аэродроме его не было и когда он придет из поселка, никто не знал.

Вертолетная площадка экспедиции глубокого бурения находилась во дворе конторы. Когда мы сели, я поблагодарил командира и сказал, что являюсь вечным его должником. Он улыбнулся и в знак прощания поднял руку. Таких должников у него был весь Север.

В конторе кроме начальника экспедиции Подберезного никого не было. Он сидел в пустом кабинете и внимательно изучал какие-то бумаги. Увидев меня, резко поднял голову и, не скрывая раздражения, спросил:

- Что там за статью сегодня напечатала «Правда»?

- А вы откуда знаете? - удивился я.

- Ничего себе, откуда, - сказал Подберезный. - Звонили из Москвы, из ЦК профсоюза, из министерства, из Тюменского обкома партии, из Главка. Телефонная трубка уже раскалилась.

- Как звонили? С вами же нет связи, - сказал я. - Я с самого утра не мог дозвониться из Надыма.

- Из Надыма дозвониться нельзя, а из Москвы и Тюмени можно. Так что там за статья?

- Та самая, которую мы договаривались написать.

Я достал из портфеля отпечатанную на машинке статью и протянул Подберезному. Он быстро пробежал ее глазами, положил на стол и сказал, пожав плечами:

- Здесь все абсолютно так, как мы говорили. Не знаю, чего они возмущаются.

- А где наш бурильщик? - спросил я. - В поселке или на буровой?

Мне до сих пор не удалось избавиться от внутреннего напряжения. Ведь до той минуты, пока статья не будет подписана автором, всю ответственность за каждое слово в ней несу я.

- Сегодня утром он был у меня, - ответил Подберезный. - Сейчас узнаю.

Он снял телефонную трубку и позвонил в общежитие. Дежурная ответила, что бурильщик Ковалев отдыхает в своей комнате.

- Поехали к нему, мне нужно, чтобы он подписал статью, - сказал я.

- А чего ее подписывать, если она напечатана? - удивился Подберезный.

- Чтобы Ковалев не отказался.

- А чего от нее отказываться? - Подберезный снова взял статью в руки, перелистал несколько страниц. - В ней все - правда.

- У нас такой порядок и я не могу его нарушать, - ответил я.

- Если надо подписать, давай подпишем. - Подберезный свернул статью в трубочку, поднялся из-за стола и направился к выходу.

У ворот конторы стоял тяжелый грузовик «Урал». Мы забрались в его кабину и машина, проваливаясь в колдобины и со скрипом взбираясь на громадные кочки, направилась к общежитию.

- Мерзлота начала таять, - сказал Подберезный, когда наш грузовик стал брать очередное препятствие.

Бурильщик Дмитрий Ковалев оказался на месте. Увидев меня вместе со своим начальником, поднялся с заправленной кровати, поздоровался. Подберезный протянул ему статью и коротко распорядился:

- Распишись!

- Что это? - спросил Ковалев.

- Статья, которую мы договаривались написать.

Ковалев взял ее в руки, начал читать.

- Да не трать на нее время, - нетерпеливо сказал Подберезный. - Я ее прочитал уже на два раза. В ней все так, как мы говорили.

Ковалев достал из тумбочки ручку, положил статью на стол, открыл последнюю страницу, внимательно посмотрел на свою фамилию внизу и молча расписался прямо под ней.

- Число не ставь, - сказал Подберезный. - Числа на статьях не указываются.

Он взял статью со стола и протянул мне. Подождал, пока я положу ее в портфель, и спросил:

- Куда теперь?

- Наверное, в гостиницу, - ответил я. - В Надым сегодня уже не вернуться.

- Завтра с утра у нас летит туда вертолет, я вас отправлю, - сказал Подберезный.

Мы вышли из общежития и только тут я заметил, что на улице потеплело. Снег остался лишь в ложбинах, пригорки высунули из-под него черные, влажные горбы. В воздухе ощутимо различался аромат весны. Мы снова сели в машину и Подберезный повез меня в гостиницу. Когда «Урал» остановился у подъезда, я предложил:

- А может зайдете со мной? Поужинаем вместе.

Подберезный на мгновение задумался, потом махнул рукой и спустился из кабины на землю. В гостинице оказался свободным одноместный номер. Я попросил официантку принести туда бутылку коньяка и какую-нибудь закуску и пока мы поднимались наверх, стол уже был накрыт. Выпив первую рюмку и ощутив как по телу начало разливаться тепло, я вдруг почувствовал такое опустошение, какого не было уже очень давно. Оно возникало в студенческие годы во время очередной сессии, когда сдавал последний экзамен. Все силы исчерпаны до конца и впереди - неограниченная свобода.

Окно номера, в котором меня поселили, выходило на реку. Наливая вторую рюмку, я вдруг услышал страшный грохот. Мы невольно повернули головы и увидели, как по ее льду, расползаясь от берега до берега, начали появляться широкие трещины. Потом лед стал горбиться, крошиться на огромные поля, река зашевелилась и понесла его вниз по течению.

- Ну вот и пошла Евояха, - удовлетворенно сказал Подберезный и посмотрел на часы. - Сейчас час ночи, значит уже наступило седьмое июня.

Я не поверил ему и тоже посмотрел на свои часы. Подберезный говорил правду. В Заполярье пришла не только весна, но и белые ночи.

На следующий день к вечеру я возвратился в Тюмень. Не успел переступить порог квартиры, как раздался телефонный звонок. Звонил второй секретарь обкома партии Геннадий Иосифович Шмаль. Едва поздоровавшись, безо всякого предисловия сразу спросил:

- Скажите, статью, которую напечатала вчера «Правда», бурильщик Ковалев подписывал?

- Конечно, - ответил я. - Могу принести и показать подпись.

- Не надо, - сказал Шмаль и мне показалось, что в его голосе прозвучало удовлетворение.

14

Нефтяники пришли в Тюменскую область в начале шестидесятых, а до этого сотни лет весь ее север населяли рыбаки, охотники, оленеводы. Освоение кладовых нефти и газа, конечно, повлияло и на их судьбу, но традиционные промыслы сохранились. В Тюменской области как добывалось, так и продолжало добываться свыше семидесяти процентов всех сиговых рыб Советского Союза, здесь паслось второе по величине после Таймыра стадо северных оленей, слава златокипящей Мангазеи, дававшей миру почти всю самую ценную пушнину, хотя и потускнела, но охотничий промысел остался жив и тюменские соболя ежегодно появлялись на ленинградском международном пушном аукционе.

Вскоре после приезда в Тюмень я познакомился с удивительным человеком, знавшим каждое, даже самое маленькое село, расположенное на тюменских реках. Это был начальник «Сибрыбпрома» Петр Николаевич Загваздин. Он любил Север, постоянно бывал на нем и не раз приглашал меня с собой в командировку. Но проблемы тюменской рыбы все время отодвигались проблемами нефти и газа, и я никак не мог выкроить времени на такую поездку. Но однажды не вытерпел, бросил все и позвонил Петру Николаевичу.

Объединению «Сибрыбпром» подчинялись все рыбодобывающие и рыбоперерабатывающие предприятия области. Его епархия раскинулась от Тобольска до побережья Северного Ледовитого океана.

В объединении имелся свой флот, в том числе и небольшой флагманский теплоход, на котором Петр Николаевич объезжал свои владения. Постоянным портом приписки теплохода был Тобольск. Мы договорились встретиться в Березове, куда теплоход должен был прибыть из Тобольска, и отправиться в путешествие от этого старинного поселка, бывшего когда-то городом, вверх по Северной Сосьве.

Я не спрашивал, почему Петр Николаевич выбрал этот маршрут. Возможно Северная Сосьва нравилась ему больше других рек.

Стоял конец августа, солнце было уже прохладным, но еще ласковым. Река завораживала, я не переставал удивляться красоте ее берегов. В холодную темную воду без устали сыпали красные листья осины и черемуха, на песчаных ярах торжественно стояли длинноиглые кедры. Урожай ореха в тот год уродился отменный и кедровки с громким криком делили между собой здоровенные шишки. У самого носа нашего теплохода то и дело плескалась рыба. Петр Николаевич, чуть прищурившись, смотрел на солнечные блики, играющие на воде, вдыхал полной

грудью утренний хрустальный воздух и говорил:

- Даже не верится, что на земле еще остались такие места.

Мы вышли с ним на палубу, когда огромное красное солнце только начало выкатываться из-за кормы теплохода. Сосьва дымилась туманом, ее темная вода казалась таинственной. Вскоре солнце из красного сделалось золотым и окрасило в золотистый цвет и воду, и берега.

- Я ведь знаю эту реку еще с довоенных лет, - сказал Петр Николаевич и на мгновение задумался. - Когда-то работал главным инженером Березовского рыбокомбината.

Так вот почему ему захотелось проплыть по Северной Сосьве. Вспомнить молодость. Я молчал, стараясь не мешать его мыслям. Потом спросил:

- Сильно изменилась река за это время?

- Вы знаете, почти не изменилась, - ответил Загваздин. - Конечно, жизнь не остановить. На берегу Сосьвы появился город Игрим, здесь идет добыча газа, но река, на счастье, сохранилась и рыбы в ней не стало меньше. Вон видите, как играет сырок. - Петр Николаевич показал рукой на большой круг, расходящийся по воде с правого борта теплохода...

Еще перед поездкой я заходил к нему в объединение, мы долго сидели в его кабинете и Петр Николаевич показывал докладные записки, которые он отправлял министру рыбного хозяйства РСФСР Н.А. Ваняеву. Все они касались одного вопроса - строительства в Тюменской области рыбоводных заводов. Освоение Севера больно сказывалось на природе огромного края. Нефтяники и газовики строили мосты и дороги, нарушая естественный ландшафт местности, прокладывали трубопроводы, которые пересекали нерестилища, на их промыслах нередко возникали аварии, наносящие тяжелый ущерб рыбному хозяйству.

- Иногда такой ущерб возникает не только от аварии, - говорил Петр Николаевич. - Дорога может отрезать от реки ручей, впадающий в Обь. А Обь - река особенная. Зимой от среднего течения и до Обской губы на ней наступает замор. Вся рыба спасается у родников и ручьев, впадающих в реку. Там в воде остается достаточно кислорода. И вот представляете, если такой ручей будет засыпан. Скопившаяся около него рыба погибнет. Такие случаи возникают у нас каждой зимой.

Загваздин не воевал и не собирался воевать ни с нефтяниками, ни с газовиками. Он понимал, что наступление на Север не остановить и воспринимал это, как неизбежность. Но он хотел, чтобы при разработке нефтяных и газовых месторождений учитывали интересы и его отрасли. Поэтому требовал, чтобы с пуском в эксплуатацию каждого нефтяного или газового промысла строились компенсационные объекты. В первую очередь - заводы по инкубации икры и выращиванию молоди, которую можно было бы выпускать в реку. Только благодаря его стараниям началась инкубация икры сырка и муксуна в Сургуте и Ханты-Мансийске, был построен крупный рыбопитомник под Тобольском. По его идее возник рыбоводный завод в Камне-на-Оби. Икру сырка, или, как его еще называют, пеляди, в Камень-на-Оби доставляли самолетами из Александровского района Томской области. Выклюнувшуюся, а потом подросшую молодь расселяли в водоемах Новосибирской области и Алтайского края. Сырок поселился в озерах под Тюменью, в Курганской области. Но для того, чтобы компенсировать ущерб, этого было мало.

Северная Сосьва была колыбелью всех сиговых обского бассейна. По данным института «Сибрыбниипроекта» в ней нерестилось около шестидесяти процентов всего сырка, свыше пятидесяти процентов сига или, как его называют местные рыбаки, пыжьяна, почти сорок процентов чира. Здесь обитало самое мощное в Сибири стадо сосьвинской сельди. Эту маленькую рыбку жители Березово назвали селедкой по недоразумению. На самом деле она не имеет с ней ничего общего. Сосьвинская сельдь - это самый маленький в мире и необыкновенно вкусный пресноводный лосось.

Загваздин понимал уникальность реки и очень переживал за ее будущее. Сейчас он хотел собственными глазами еще раз убедиться в том, что Северная Сосьва жива, ее обитатели выглядят как им и положено, и в ближайшие годы им ничто не угрожает. Вскоре мы увидели рыбацкий стан. Четверо заросших нечесаными бородами мужиков заводили с лодки тяжелый невод. Наш теплоход осторожно причалил к берегу, матрос спустил трап и мы с Петром Николаевичем подошли к рыбакам. Это оказалась бригада Березовского рыбокомбината. Она добывала сосьвинскую сельдь. Маленькая серебристая рыбка трепетала в мотне невода, рыбаки вычерпывали ее сачком и укладывали в ящики со льдом.

Мы подождали, пока они управятся с работой, потом Загваздин начал расспрашивать их о рыбалке, о том, как их обеспечивают льдом, как они живут здесь, на берегу, чем питаются, сколько получают за свой труд. Какие-то ответы удовлетворили его, какие-то нет, он взял их себе на заметку, чтобы потом подробнее переговорить обо всем с директором рыбокомбината. Когда мы начали прощаться, рыбаки дали нам на дорогу ведро сосьвинской сельди. Капитан теплохода засолил ее прямо в этом ведре, закрыл крышкой и на следующий день маленькая серебристая рыбка с толстой мясистой спинкой превратилась в деликатес.

Пробуя ее, Петр Николаевич вспомнил историю, которая произошла с ним в 1943 году. В то время он работал главным инженером Березовского рыбокомбината. Было это в сентябре, как раз во время путины. В Березово со специальным заданием вдруг не-ожиданно прилетел двухмоторный самолет с небольшим отрядом сотрудников НКВД. Чекисты прошли в цех, где шла засолка сельди, и встали около каждой работницы. Они внимательно проследили за тем, какую рыбу и что кроме нее работницы кладут в небольшие деревянные бочоночки, в которых солили сосьвинский деликатес, проконтролировали упаковку бочоночков, а затем погрузили их в самолет и увезли в неизвестном направлении. Все на комбинате были ошеломлены и появлением чекистов, и тем, как они себя вели. Тем более, что никаких объяснений они не дали.

- И только много лет спустя я узнал, зачем им была нужна наша селедочка, - сказал Петр Николаевич. - Ее готовили для Тегеранской конференции.

О сосьвинской селедке вспоминал Уинстон Черчилль. Как известно, из-за разногласий между ним и Сталиным Тегеранская конференция чуть было не провалилась. Чтобы спасти ее, Сталин пригласил Черчилля поужинать в Советском посольстве. Тем более, что вместе со Сталиным в нем остановился и президент Соединенных Штатов Рузвельт. Черчилль согласился. На ужин подавалось много рыбных блюд. Здесь была и осетрина, и стерлядь, и белорыбица и все это было приготовлено необыкновенно вкусно. Но когда Черчилль попробовал сосьвинскую сельдь, удивленно поднял брови и спросил:

- Где вы ловите такую рыбу?

Сталин объяснил ему, что эта рыба водится только в одной речке. Эта речка называется Северная Сосьва и находится в Сибири. Оттуда и привезли в Тегеран рыбу, чтобы угостить премьер-министра Великобритании. И тогда Черчилль сказал:

- Продайте мне эту речку!

Сталин сдержанно улыбнулся в усы и заметил, что ни реки, ни недра в Советском Союзе не продаются, они принадлежат народу, но он готов угощать премьер-министра Великобритании сосьвинской селедкой при каждой встрече.

Петр Николаевич тоже улыбнулся и сказал:

- Вот такая история случилась со мной в годы моей молодости.

К концу дня теплоход доплыл до поселка, который назывался Сосьва. Загваздин не зря стремился сюда. Несколько лет назад на Северной Сосьве вступил в эксплуатацию Ванзетурский рыбопитомник. Когда он достигнет проектной мощности, в реку можно будет ежегодно выпускать пять с половиной миллионов штук молоди сырка и муксуна в год. Но беда была в том, что икру, собранную на Северной Сосьве, сначала инкубировали в Сургуте, Ханты-Мансийске, Тобольске, а затем мальков везли в Ванзетурский рыбопитомник. Рыбья молодь - груз очень деликатный. Во время перевозок, погрузки и разгрузки часть ее гибла, рыбаки несли ненужные затраты, а, главное, уменьшалась помощь реке. Нужно было срочно строить свое рыбоводное предприятие здесь, в Сосьве. Его проектирование уже закончилось и Петру Николаевичу хотелось собственными глазами увидеть, как ведется подготовка к строительству. Никаких строительных организаций в поселке не было, не располагало ими и объединение «Сибрыбпром». Вся подготовка свелась к тому, что было определено лишь место под инкубационный цех. Значит, по возвращению в Тюмень надо было обращаться за помощью в Министерство строительства предприятий нефтяной и газовой промышленности. Благо, его руководителем являлся бывший тюменец Б.Е. Щербина и он хорошо понимал проблемы не только нефтяников и газовиков, но и рыбаков.

Возвращались в Березово мы ночью. По обе стороны реки темной стеной стояла затаившаяся тайга, хрустальные звезды отражались в черной зеркальной воде и, когда мы проплывали мимо них, они покачивались на волнах, бегущих по обеим бортам теплохода. Петр Николаевич смотрел на них и говорил:

- Вот вроде не нанес человек прямого ущерба реке, а на рыбе это отразилось. До тех пор пока через Северную Сосьву не проложили газопровод, сюда заходило на нерест немало нельмы.

А когда по нему пошел газ, нельма исчезла. Мы стали выяснять причину. Ведь газопровод уложен на дне реки в траншею, которую давно затянуло илом, и рыба его не видит. Не было здесь и ни одной аварии. Оказалось, что нельму пугает шум газа, идущего по трубе. Она его слышит и сразу поворачивает назад. - Петр Николаевич помолчал, глядя на поднимающийся из-за черных крон светящийся диск луны, от которого по воде сразу побежала голубоватая дорожка, вздохнул и сказал: - В верховьях Северной Сосьвы открыли золото. Если там пустят драгу, реке придет конец. Золотодобытчики еще хуже нефтяников.

- Почему? - спросил я. - Ведь они промывают золото водой, не применяя никаких химреагентов.

- Золотодобытчики сбрасывают в реку неочищенные воды с огромным содержанием взвешенных частиц глины и ила. Оседая на дно, они плотной пленкой покрывают гальку и отложенную на нее икру. Происходит заиливание нерестилищ. Восстановить их невозможно.

- Значит с них тоже надо требовать компенсацию, - сказал я.

- Когда у рыбы будет уничтожена среда обитания, никакая компенсация не поможет. Северная Сосьва - один из самых уникальных водоемов не только в нашей стране, но и на всей планете. Ни в одной реке мира нет столько сиговых, сколько здесь. Но ведь загубили же Волгу - колыбель всех осетровых нашей планеты. Разве может после нее устоять Сосьва?

В словах Петра Николаевича звучала горечь. Его немного опущенная вниз серебристая голова светилась в лунном свете, глаз из-за стекол очков не было видно. Казалось, он весь ушел в себя, в свои раздумья, которые уже много лет ни днем, ни ночью не давали покоя. А я смотрел на него и думал о том, как повезло Тюменской области, что ее рыбную промышленность возглавляет такой человек, как Петр Николаевич Загваздин. Скольким хантам, манси и ненцам дает он работу, возможность учить своих детей, получать высшее образование, приобщаться к культуре. Ведь основная масса его рыбаков - коренные жители Сибири. Исчезнет этот промысел - в первую очередь пострадают они. Но и планета Земля тоже оскудеет. Сосьвинская сельдь - такое же чудо природы, как африканский слон, австралийское кенгуру или уссурийский тигр...

Стремительное и мощное хозяйственное освоение территории начало больно сказываться на природе всего северного края. Комплексной программы ее сохранения не было, вся ответственность за использование лесов, рек, животного мира перекладывалась на местные власти. Помню, однажды в конце зимы мне довелось лететь на вертолете из Надыма в Новый Уренгой. Был тихий солнечный день, солнце, отражаясь от снега, слепило глаза. Вертолет шел над лесотундрой, я сидел около иллюминатора и смотрел на проплывающее внизу однообразное пространство, где кроме снега и редких, хилых, едва выбивающихся из-под него деревьев, ничего не было. И вдруг увидел целую группу темных точек, заметавшихся из стороны в сторону. У меня дрогнуло сердце: неужели это дикие северные олени?

Когда мы подлетели ближе, табунок, насчитывающий примерно сорок голов, рассыпался на мелкие группки. За взрослыми животными, выбиваясь из сил, спешили молодые. Они уходили от гула вертолета, от его стремительно скользящей по ослепительному снегу черной и страшной тени.

Основное место обитания диких северных оленей - полуостров Таймыр. На Ямале их мало. Здесь пасется около четырехсот тысяч домашних оленей. Им требуются огромные пастбища. Домашние стада вытеснили своих предков. Чтобы сохранить их, охота на оленей на всей территории Тюменской области была запрещена на двадцать лет. И это спасло дикого оленя. Особенно увеличилось их поголовье в лесотундровой и притаежной зонах Надымского, Пуровского и Красноселькупского районов. Первый авиаучет, проведенный в 1967 году, выявил здесь свыше четырех с половиной тысяч животных. А через десять лет дикое стадо Ямала насчитывало уже десять тысяч голов.

В 1974 году провели первый крупный отстрел диких оленей. Осматривая трофеи, даже видавшие виды специалисты удивились: средний вес оленей составил сто десять килограммов - почти в два раза больше, чем у домашних. Причем немалую часть из них составляли животные, вес которых достигал 180-200 килограммов. Без всякого преувеличения - настоящие гиганты. Охотоведы стали говорить об особой, так называемой надымско-пуровской популяции дикого северного оленя. Животные, обитающие севернее или южнее этой территории, значительно уступали им в размерах.

Для того, чтобы ответить на вопрос, почему домашние олени, пасущиеся бок о бок с дикарями, выглядят по сравнению с ними малышами, надо было взять под охрану надымско-пуровское стадо, подробнейшим образом изучить биологию животных, их образ жизни. Ведь условия обитания у них практически одинаковые, корма - тоже. Но вместо этого за дикими оленями началась бешеная, беспощадная охота. Гигант-рогач стал вожделенной добычей как местных охотников, так и хозяйственных руководителей. За четыре года из надымско-пуровской популяции только по лицензиям было отстреляно свыше двух с половиной тысяч голов. Это не считая тех животных, которых убили браконьеры.

Диких северных оленей безо всяких разрешений беспощадно отстреливали работники совхозов «Ныдинский» и «Верхнепуровский». Об этом знали руководители Ямало-Ненецкого автономного округа и не только не восставали против браконьерства, но, наоборот, молчаливо одобряли его. В 1979 году Главохота РСФСР выдала округу 540 лицензий на отстрел диких оленей. Но в Салехарде потребовали выдать еще тысячу. Для оправдания этого составили авторитетную бумагу, в которой утверждалось, что только в 1978 году дикие олени нанесли ущерб домашнему оленеводству на 1,8 миллиона рублей. Он выражался якобы в потраве пастбищ и уводе домашних оленей.

Я стал выяснять, действительно ли дикие олени наносят такой ущерб домашнему оленеводству. Охотники говорили, что осенью во время гона, проходя рядом с пасущимися совхозными стадами, дикари в самом деле порой уводят за собой важенок. Но случаи эти столь редки, что о них нельзя говорить всерьез. В Тюменском областном управлении охотничье-промыслового хозяйства мне дали официальную справку, в которой говорилось, что из двух с половиной тысяч отстрелянных животных тридцать шесть оказались домашними. Почему же возникло такое враждебное отношение к дикарям?

Освоение месторождений газа в ямало-ненецкой тундре не предусматривало никаких природоохранных мероприятий. На оленьих пастбищах вырос город Надым и начал строиться Новый Уренгой, через них ежегодно прокладывались тысячи километров газопроводов и линий электропередачи, сюда же, в тундру, шла железная дорога Сургут-Уренгой. Все это привело к тому, что в зоне промышленного освоения домашнее оленеводство стало приходить в упадок. Из двенадцати тысяч оленей в совхозе «Верхнепуровский» осталось только семь тысяч, вдвое сократилось поголовье животных в совхозах «Пуровский» и «Ныдинский». Отчуждение земель и постоянные пожары все время сокращали площадь пастбищ. Отрасль стала убыточной, а план по сдаче мяса оставался прежний. Чтобы справиться с ним, совхозы начали отстреливать диких оленей. Тем более, что ни по вкусу мяса, ни по каким-либо другим признакам их нельзя отличить от домашних. А что касалось большого веса, то он был только на руку заготовителям.

Уникальное стадо диких оленей Ямала было поставлено на грань уничтожения. Чтобы разобраться в ситуации, я полетел в Тарко-Сале - столицу Пуровского района, на территории которого обитала основная часть оленей. Поговорил с председателем райисполкома Геннадием Кулиничем, повстречался с охотоведами, директором оленеводческого совхоза «Верхнепуровский» Николаем Бабиным. Все они были единодушны в одном. Массовый отстрел, производимый по лицензиям, браконьерство поставили надымско-пуровскую популяцию оленей на грань катастрофы. В стаде осталось очень мало молодняка, во время отстрелов важенок было уничтожено в два раза больше, чем быков. Животные уже не могли попасть на Тазовский полуостров - традиционное место весеннего отела и летнего нагула. Хозяйственное освоение этих мест, проведенное без учета интересов охраны природы, лишило их этой возможности.

Мы вместе обсуждали, как решить эту проблему и пришли к одному: надо добиваться создания охотничье-промыслового хозяйства, которое бы вело учет, охрану и эксплуатацию стада диких оленей. Оно было бы прямо заинтересовано в том, чтобы стада дикарей пребывали в наиболее благоприятных условиях. Госпромхоз в значительной степени решил бы и проблему комплексного использования даров природы. Ведь и в Пуровском, и в соседнем Красноселькупском районе расположены самые богатые таежные угодья Тюменской области. Договорились, что я напишу статью в «Правду», на которую можно будет потом ссылаться, добиваясь организации госпромхоза.

Такая статья под названием «Дикий олень Ямала» вскоре появилась в газете. После ее публикации Министерство сельского хозяйства Российской Федерации дало задание подготовить технико-экономические обоснования по созданию государственного охотничье-промыслового хозяйства. К сожалению, шансов сохранить уникальное стадо практически не осталось. Газовики уже начали подготовку к освоению Ямбургского и Заполярного газоконденсатных месторождений, запасы которых составляли многие триллионы кубометров. Проектировались новые железные и автомобильные дороги, линии электропередачи, новые города и все это было расположено на оленьих пастбищах. Ареал обитания оленей сокращался, как шагреневая кожа. Экономическая выгода от эксплуатации газовых месторождений была совершенно не соизмерима с тем, что могли дать десятки и даже сотни госпромхозов. Нравственные же потери никого из покорителей северных недр практически не интересовали.

Вскоре я уехал из Тюменской области, но ее север до сих стоит перед глазами. Я словно наяву вижу грациозных и мощных красавцев-оленей, покачивающих тяжелыми ветвистыми рогами, вижу, как осыпается искрящийся снег с их светлых, блестящих широких спин, как они напряженно всматриваются темными, словно сливы, глазами в уходящую за горизонт тундру. Они уже не знают - с какой стороны их ждет опасность, где искать спасения. Беда надвигается как черная туча, от которой не укрыться. И тогда я встряхиваю головой, чтобы отогнать видение. Оно уходит, но вместо него наплывает другое.

Безоблачное, но почему-то серое и до того низкое небо, что кажется до него можно дотронуться рукой. Серый мокрый песок, на который накатывается такая же серая волна холодного и угрюмого Карского моря. Мы идем по его берегу с главным врачом Гыданской больницы Владимиром Бродским. Поселок Гыда - самый удаленный в Тюменской области. Путь до него самолетом из областного центра составляет двое суток. И то, если повезет. А если нет, не доберешься и за неделю.

Чтобы попасть в Гыду, надо на самолете ЯК-40 или АН-24 лететь сначала в Салехард. Там пересаживаться на АН-2 и добираться до Тазовского. А оттуда уже попутным вертолетом до Гыды. Когда я последний раз летел в Гыду, на аэродроме в Тазовском встретил молодую семью ненцев. Отцу семейства было лет двадцать пять, его жене чуть поменьше, а их черноглазой дочке с маленькими косичками и круглым улыбающимся лицом - года три. Узнав, что вертолет улетает в Гыду, они бросились ко мне и начали уговаривать, чтобы мы взяли их с собой.

- Вторую неделю сидим здесь, не можем выбраться, - говорила женщина, обводя меня и пилотов просящим взглядом. - Скоро весь отпуск пропадет, а я так и не увижу свою сестру.

Я впервые встретил людей, которые хотели провести отпуск на берегу Карского моря и, подумав, что они добираются туда с какого-то дальнего юга, спросил:

- Откуда вы летите?

- Из Нового Порта, - ответила женщина и попросила: - возьмите нас собой. Мы уже так устали.

Новый Порт находится на берегу Обской губы на середине полуострова Ямал, Гыда - в такой же голой и неуютной тундре километров на четыреста восточнее и почти на столько же севернее. И вот там молодые почли за счастье провести свой летний отпуск. Для того, чтобы попасть в Гыду, они так же как и мы прилетели сначала в Салехард, потом добрались до Тазовского и вот уже неделю сидят в нем в ожидании попутного вертолета. Мы взяли их с собой. В Гыде я и спросил у Бродского, что тянет людей на Север, что заставляет их здесь жить.

- Это нельзя объяснить словами, - сказал он. - Это какое-то внутреннее, но очень сильное чувство. Как у птиц, которые каждую весну прилетают сюда.

Владимир Бродский приехал в Арктику отработать положенный после института срок, а прожил здесь уже двенадцать лет.

И все ему кажется: гидроплан, на котором он прилетел в Гыду, будто только вчера причалил к деревянным мосткам и он впервые увидел неоглядную тундру и незакатное солнце на низком небе. Напутствуя молодого врача, работники окружного отдела здравоохранения в Салехарде предупредили:

- Будь осторожен, помни о предшественнике.

А историю предшественника Владимир услышал в подробностях уже в Гыде, в поселковой больнице. Она была трагической. Со стоянки рыбаков Хальмер Вонга пришло сообщение: у женщины начинаются роды, нужна срочная медицинская помощь. Главный врач поселковой больницы Владимир Свириденко и акушерка Валя Федорова положили в лодку необходимые медикаменты, запасной бачок с бензином и отправились к рыбакам почти за сто километров. Роды прошли благополучно. На северной земле появился еще один человек. А медики домой не вернулись. Через несколько дней холодные волны прибили к берегу опрокинутую лодку.

Хальмер Вонга - бухта Карского моря. В переводе с ненецкого эти два слова означают Залив Смерти. Кто дал бухте такое название, не помнят даже старики. Но человек, впервые произнесший их вслух, испытал на себе, что такое шторм на Хальмер Вонге.

Глубина бухты невелика, меньше трех метров. Это и страшно. Даже при небольшом ветре здесь поднимается сильная волна. Особенно опасна она, когда ветер дует с материка. Такую волну не всегда выдерживает даже большой катер. Что уж тут говорить о лодке. Ее, если и не опрокинет, то унесет в открытое море...

А коллектив больницы Владимиру понравился. Все обрадовались приезду нового врача. В больнице накопилось много дел и Владимир с головой ушел в них. С интересом знакомился с людьми, с поселком. В Гыде всего одно предприятие - рыбозавод. Тут ловят гыданского омуля. Кроме того, занимаются и оленеводством. Все рыбаки здесь ненцы. Олень дает им и пищу, и одежду. А зимой это еще и главное средство транспорта. Рыбаки и оленеводы и стали основными пациентами Бродского.

Зимой жизнь на побережье Северного Ледовитого океана необычайно трудна. Угнетают не только пятидесятиградусные морозы. Тяжела и полярная ночь. Электрическая лампочка пока еще не может заменить человеку солнце. В полярную ночь весь мир сжимается до стен твоей квартиры или помещения, где ты работаешь. За ними, куда ни глянь, только белеющие снега да льдистые, немигающие звезды. Жизнь поставлена здесь на грань, за которой уже ничего нет.

Многое узнал об этой жизни Владимир Бродский за первый же год жизни в Арктике. И то, как надо беречь свое дыхание от мороза. Как ждут люди скупого северного солнца. Какую слабость во всем теле испытывает человек весной. Он на себе ощутил, что такое нехватка витаминов.

Интересовался, почему во всем поселке нет ни одного комнатного цветка. Оказалось, что цветам здесь не на чем расти. Ведь на побережье Ледовитого океана нет даже почвы, в том смысле слова, как мы это понимаем. Вместо нее песок, смешанный со льдом. Вся эта масса смерзлась тысячи лет назад. Она не тает летом, потому что сверху ее прикрывает толстый слой мха. Убери его с небольшого участка и возникнет воронка. Лед растает, вода убежит. Вот и вся почва.

Поначалу возмущало, что в больнице нет свежего молока. Но где его взять в ледяной пустыне? На рыбозаводе пробовали как-то развести коров. Попросили начальника «Сибрыбпрома» Петра Николаевича Загваздина прислать несколько буренок. Тот направил из Тобольска на барже четырех коров и быка. Их везли по Иртышу, Оби, а потом Обской губе и Карскому морю больше месяца. Плыть приходилось сквозь дожди и туманы, морские штормы и полярные льды. За это время матросы научились доить коров, делать из молока сметану и творог. Но в Гыде коровы пробыли недолго. Пастись им в тундре негде, а на «консервах», как здесь называют комбикорма, прожить не смогли. Так и стоит сейчас скотный двор на окраине поселка, напоминает о неудавшемся эксперименте.

Но начало жизни в Арктике запомнилось Бродскому скорее не северными особенностями, а эпизодами больничной жизни. Один из них врезался в память навсегда. Сейчас он говорит, что это был редкий клинический случай. Тогда ни о чем не думал, просто выполнял свой долг врача. Ему позвонили с завода и сказали, что от травмы скончался оленевод Яндо Пирку.

- Может быть можно еще что-то сделать? - с надеждой спросил Владимир Васильевич, хотя понимал, что разговаривает с ним не врач и на этот вопрос ему вряд ли ответят.

Но на другом конце телефонного провода ответили:

- К сожалению, наверное, ничего. Человек уже не дышит.

Бродский положил трубку и сказал сестре, чтобы она немедленно взяла необходимые препараты, инструменты и побыстрее одевалась. На улице стоял обжигающий холод. Казалось, звезды отражались от снега. Бродский бежал, не успевая глотать морозный воздух. За ним едва поспевала сестра.

Яндо Пирку уже перенесли в дом. Оленевода ударило концом бревна. Лицо его было залито кровью, но даже это не скрывало смертельной белизны кожи. Бродский открыл глаза оленевода, посмотрел в зрачки. Потом взял его за руку. И не ощутил, а скорее интуитивно почувствовал, что жизнь еще не окончательно покинула человека. Не стук сердца, а слабый шорох его несколько раз судорожно отразился на пульсе.

- Укол адреналина в сердце! - сказал он сестре.

- Как? - нерешительно произнесла она. - Прямо здесь?

- Немедленно! - отрезал Бродский. - Готовь шприц.

Другого выхода не было, да и на этот ничтожный шанс спасти человека судьба отводила всего несколько мгновений. Бродский сделал укол. Первый в своей жизни - в умирающее человеческое сердце.

Через некоторое время постепенно начал прощупываться пульс, белизна стала отливать от щек оленевода, появилось дыхание. Потом Бродский часто разговаривал с Яндо. Оленевод рассказывал о себе, о своей семье. Но все разговоры заканчивал одной фразой: «Однако ты хороший доктор».

Бродский только махал рукой. Дескать, при чем тут медицина. Просто повезло тебе. Не попроси я медсестру, чтобы на всякий случай взяла адреналин, и мы бы с тобой не разговаривали. Но на самом деле никакой случайности, конечно, не было. Был долг врача, исполненный добросовестно и до конца.

Случайность спасла Бродского следующим летом. И произошло это в заливе Хальмер Вонга.

Как всегда, сообщение поступило по рации. Передали, что в Хальмер Вонга серьезно заболел двухлетний мальчик. Владимир отправился туда на рыболовном сейнере. Когда добрался и увидел ребенка, сразу понял, что он в критическом состоянии. У него была высокая температура, он то и дело терял сознание. Мальчику требовалось срочное стационарное лечение. Мать не могла поехать с ним в Гыду потому, что не на кого было оставить других детей. Бродский взял всю ответственность на себя. Он решил везти мальчика в больницу. Но немедленно отправиться в поселок не давал начавшийся отлив. Уговоры команды не помогали. Капитан заявил: из бухты все равно не выйти, сядем на мель. Бродский все же сумел настоять на немедленном выходе. Однако прорваться из бухты не удалось - сейнер напоролся на подводную косу. Оставалось одно - ждать прилива. А до него шесть часов.

И тут нашелся рыбак, для которого любая беда нипочем. Он сказал Бродскому: «Плюнь ты на сейнер, я довезу тебя на дюральке. Скажи капитану, чтобы спускал лодку за борт».

Бродский посмотрел на залив. По нему шла спокойная зыбь. Ветра не было. Подумал: пока начнется прилив, мальчик уже может быть в больнице. И лодку спустили на воду.

Могучий «Вихрь» понес дюральку вперед. Но когда сейнер скрылся за горизонтом, мотор начал чихать. Рыбак решил, что забарахлила свеча. Попытался вывернуть ее и уронил в воду. Запасной у него не оказалось. Лодка осталась одна посреди моря. На горизонте ни берега, ни мачты корабля. Вскоре поднялся ветер, дюральку стало заливать волной. Бродский сел на весла, чтобы держать лодку против ветра, рыбак принялся вычерпывать воду. В голове промелькнула мысль: наверное так же возвращались отсюда Владимир Свириденко с акушеркой Валей Федоровой. Но эта мысль быстро угасла. Сейчас главная забота была не о себе, о мальчике. Он метался в бреду.

Часа через четыре на горизонте появилась мачта сейнера. Потом показался силуэт самого корабля. В душе проснулась надежда. Но силуэт сейнера стал уменьшаться и вскоре растаял среди волн. Лодку не заметили. Вот тогда и пришла мысль о невозможности спасения. Владимир в смятении смотрел то на горизонт, то на больного мальчика. И вдруг снова увидел над волнами мачту сейнера.

Оказалось, что один из рыбаков купил недавно морской бинокль, который стал для него забавой. Даже собак, играющих на улице, он рассматривал через него. Вот и сейчас, стоя в рубке сейнера, рыбак обшаривал биноклем горизонт. Поймал на волнах черную точку, всмотрелся и понял, что это лодка...

Мальчик провел в больнице долгое время. Поправился, встал на ноги. Потом его отправили к родителям. А у Бродского при воспоминании о Хальмер Вонге до сих пор встают перед глазами рассвирепевшие, вспененные волны Карского моря...

Мы шли с ним по берегу реки Гыда белой северной ночью. Был отлив. Он обнажил широкую полосу мокрого песка. На песке сидели нахохлившиеся чайки. Бродский говорил о Севере, о жизни рыбаков и оленеводов.

- Все быстро меняется, - он показывал рукой на высокие антенны, стоящие на берегу. - В каждой бригаде теперь радиостанция, постоянная связь с поселком. К больным чаще добираемся на вертолете, а не на моторной лодке. В больнице построили свою теплицу. Недавно пировали: вырастили первый урожай редиски и зеленого лука.

Бродский улыбнулся широкой открытой улыбкой. Я понимал его радость. Никогда в этих северных широтах не росло ни одно культурное растение. А теперь тут своя зелень, так нужная тем, кому приходится лечиться в больнице. Но еще больше меня удивила его квартира. На окнах по натянутым нитям вились, словно вьюны, огуречные плети. На них висели зеленые пупырчатые огурчики. О таких урожаях в этих местах могли мечтать только фантасты.

- А как же с почвой? - спросил я. - Ведь огурцам здесь не на чем расти.

- Привожу с собой из отпуска с Большой земли удобрения. Для огурцов и больничной теплицы. А вообще-то уже пора прощаться с Севером. Отдал ему лучшие годы.

Я слышал уже от нескольких людей, что Бродский не раз собирался уехать, но всякий раз его что-то останавливало здесь.

И я снова спросил, чем притягивает людей Север? Владимир Васильевич склонил голову, задумался, потом сказал:

- Хочешь, расскажу одну историю?

- Из гыданской жизни?

- Да, - ответил Бродский.

И он рассказал о том, как несколько лет назад после армии один русский парень приехал в Гыду и решил год поработать на местном рыбозаводе. Набраться впечатлений, заработать немного денег и вернуться на Большую землю. В это же время после окончания Тобольского пединститута сюда приехала молодая учительница-ненка. Ее родители пасли оленей в гыданской тундре.

Гыда - поселок маленький, здесь все знают друг друга. Рыбак и молодая учительница вскоре тоже познакомились. Дружить не дружили, он ее даже ни разу не проводил до дому. При встрече здоровались, а чаще молча смотрели в глаза друг другу. Зимой рыбака отправили на рыболовецкий стан за двести километров на север от Гыды. Четыре месяца он жил там и за это время ни разу не только не видел учительницу, но и не разговаривал с ней. Рация тогда была лишь в Гыде, на рыболовецких станах о них еще не знали. А в начале июня, когда на Север пришла весна и на реках, и озерах появились забереги, рыбак положил в обласок - небольшую долбленую лодку - ружье и пару булок хлеба и отправился по заберегам в Гыду. Десять дней он в одиночку добирался до нее по заполярной тундре. Чтобы перебраться из одного водоема в другой, лодку часто приходилось тащить волоком. За это время подстрелил одного гуся, тем и питался.

В Гыду приплыл обросший, почерневший от весеннего солнца и худой, как скелет. Бросив обласок на берегу, бегом побежал в школу. В коридоре увидел учительницу. Она, вскрикнув, кинулась к нему на шею и начала целовать в колючую, заросшую щетиной щеку. Оказалось, все это время она день и ночь ждала его. В этот же день женились, сейчас живут в Гыде, у них двое детей - мальчик и девочка. А ведь до этого даже ни разу толком не поговорили друг с другом.

- Так это же любовь, - сказал я. - От нее никуда не денешься.

- А Север - это не любовь? - спросил Бродский.

Я не стал отвечать потому, что убедился на самом себе - человека, хотя бы раз побывавшего на Севере, обязательно тянет туда. Прошло столько лет, а перед глазами до сих пор стоят и Гыда, и серый песчаный берег сурового Карского моря, и угрюмые, нахохлившиеся чайки на мокром песке.

15

В ЦК КПСС никогда не забывали о том, что Советский Союз является рабоче-крестьянским государством и выходцы из рабочих и крестьян должны быть представлены не только в законодательных и исполнительных органах власти, но и в дипломатии и международной журналистике. Что касается органов власти, особенно законодательной, во всех Советах, начиная от районных и кончая Верховным, для рабочих и крестьян отводилась специальная квота, за соблюдением которой строго следили.

С дипломатией и международной журналистикой было хуже. Среди студентов Московского государственного института международных отношений выходцев из рабоче-крестьянских семей практически не было. Там почему-то всегда сплошь и рядом оказывались дети дипломатов, министров, работников ЦК и других высокопоставленных чиновников. Поэтому время от времени в институте проводились чистки, кого-то из деканов увольняли за то, что среди студентов его факультета не находилось ни одного представителя рабочих и крестьян, на первый курс срочно зачисляли какого-нибудь паренька или девушку из провинции, уволенного декана устраивали на хорошее место и все успокаивалось до следующей проверки. Деканы факультета журналистики чаще всего оказывались в «Правде» на должности заместителя ответственного секретаря.

В 1979 году вдруг обнаружилось, что среди зарубежных корреспондентов «Правды» тоже очень мало выходцев из рабоче-крестьянской среды. Руководство газеты решило исправить это положение и в отдел социалистических стран взяли на стажировку сразу нескольких корреспондентов, представляющих «Правду» в регионах, чтобы отобрать из них тех, кого можно послать на работу за границу. В число этих корреспондентов попал и я.

Руководил отделом Борис Ефимович Аверченко, переживший на своем веку как славу, так и величайшую опалу. Ко мне он отнесся не просто хорошо, а по-отечески внимательно, может быть потому, что сам начинал свою журналистскую карьеру в «Алтайской правде» и у нас оказалось много общих знакомых. Из «Алтайской правды» он ушел в «Правду» сначала корреспондентом по Алтайскому краю, потом его взяли в Москву в аппарат редакции, где он вскоре стал ответственным секретарем газеты. Было это в хрущевские времена.

Хрущев, как известно, все время ездил по стране, особенно по ее сельским регионам, и в этих поездках в качестве специального корреспондента «Правды» его постоянно сопровождал Аверченко. Считалось, что Борис Ефимович хорошо знает сельское хозяйство и поэтому квалифицированнее других может осветить поездку первого секретаря ЦК КПСС.

Когда Хрущева сняли с работы, постарались избавиться и от тех, кто хоть каким-то образом был связан с ним. Бориса Ефимовича Аверченко отстранили от должности ответственного секретаря и предложили уйти из газеты по собственному желанию. На что он заявил:

- Из газеты я никуда не уйду. Буду работать хоть сторожем, но в «Правде».

Его оставили на ставке рядового корреспондента, но так, чтобы он не числился ни в одном отделе, а существовал как бы сам по себе. Писать и, тем более, печататься в газете ему было категорически запрещено. Фамилия Аверченко не должна была появляться на ее страницах. Два года он был в «Правде» как бы на нелегальном положении. А потом его вдруг отправили в Польшу в качестве собственного корреспондента. Аверченко прожил в Варшаве семь лет. За это время забыли о Хрущеве, забыли и о том, что Аверченко писал о его поездках по стране. Когда Аверченко вернулся в Москву, его сделали редактором отдела социалистических стран и членом редакционной коллегии газеты. То есть практически вернули все, что он потерял во время опалы. Обо всех этих подробностях его жизни я узнал на второй или третий день пребывания в отделе.

Ребята там подобрались интересные, свободно владеющие иностранными языками, по много лет прожившие за границей. Когда они начинали вспоминать как готовят птицу в Ханое, свиные ножки в Берлине, какое пиво пьют в Праге я, слушая их, чувствовал себя таким провинциалом, что становилось стыдно за свою сибирскую неотесанность. За всю свою жизнь я ни разу не был за границей даже в качестве туриста. И вдруг попал в международный отдел. «Как кур в ощип», - иногда думалось мне, правда никому об этом я не говорил.

Аверченко сразу понял мое настроение, но говорить на эту тему и тем более давать каких-либо наставлений не стал, а вызвал к себе в кабинет, взял со стола толстую стопку собкоровских материалов и, покачав ими перед собой, сказал:

- Бери и правь. Когда поправишь и перепечатаешь, принесешь ко мне.

Я взял стопку, сел за стол, который мне определили в кабинете рядом с Сергеем Байгаровым, занимавшимся в отделе материалами, поступающими от собкоров из Германской Демократической Республики, и начал внимательно вчитываться. Некоторые из них были написаны сухо, некоторые небрежно. Больше других понравился очерк Евгения Фадеева из Камбоджи. Тогда страна только что освободилась от диктатуры Пол Пота и мир все больше и больше узнавал о зверствах этого режима по отношению к собственному народу. В очерке рассказывалось о художнике, пережившим трагедию. Я поправил его, причем, дописал в конце абзац, которого, как мне казалось, не хватало очерку.

Аверченко внимательно прочитал мою работу и, ни слова не сказав, направил очерк в набор. Через несколько дней он появился в газете. Вскоре в Москву из Пномпеня прилетел Фадеев. Зайдя в отдел, сразу спросил:

- Кто правил мой очерк?

Все посмотрели на меня. Мне показалось, что правка Фадеева не устроила и сейчас он начнет высказывать свои претензии. Но вместо этого Евгений открыл кейс, достал оттуда новенькую пачку денег и протянул мне:

- Возьми, это тебе от Пол Пота.

Придя к власти, Пол Пот отменил в стране денежную систему. Экономика рухнула. Те, кто избежал уничтожения, оказались в ужасающей нищете. И Пол Пот решил снова ввести в обращение деньги. Когда купюры были отпечатаны, рухнул режим самого Пол Пота. Евгений Фадеев оказался в Пномпене первым журналистом, попавшим в город после крушения диктатуры. Он вошел туда вместе с отрядами частей национального спасения.

- Эти деньги кучами лежали в Пномпене на тротуарах, - сказал Фадеев. - Солдаты выбросили их на улицу из канцелярии диктатора.

Ребята взяли у меня из рук пачку, начали внимательно рассматривать купюры. Каждый отложил себе на память по несколько купюр. Они были ценны уже тем, что так и не успели поступить в обращение. Пол Поту не удалось вернуть стране денежную систему.

По традиции каждый собкор, приезжающий в Москву из-за границы в отпуск, собирал в отделе небольшое застолье. Присутствовал на нем и редактор отдела. Все знали, что Аверченко не пил ничего, кроме коньяка. Фадеев поставил на стол коньяк, разложил закуску. После того, как выпили по первой рюмке, он начал рассказывать о Камбодже, о том, что увидел в стране и ее столице после освобождения от полпотовцев. Я слушал с затаенным дыханием. Рассказ был захватывающим, а некоторые сцены вызывали озноб. Особенно, когда Евгений рассказывал о сваленных в кучу тысячах черепов расстрелянных граждан Камбоджи...

Летом такие застолья устраивались часто. Рассказывал на них о своей жизни и Борис Ефимович. Чаще всего это были какие-нибудь истории, связанные с Хрущевым. Мне запомнился рассказ о возвращении Никиты Сергеевича из Китая. По пути из Пекина в Москву он сделал остановку в Киргизии. Руководители республики повезли его в живописное горное место, устроили роскошный стол. Подвыпивший Хрущев начал делиться своими планами на ближайшее будущее.

- Надо будет реорганизовать и правительство, и ЦК, - говорил он. - Брежнева назначу министром сельского хозяйства. Он хорошо проявил себя на целине, когда был первым секретарем ЦК компартии Казахстана.

Поделился он и своими планами о том, кого куда помимо Брежнева хочет переместить. Руководители Киргизии, затаив дыхание, ловили каждое его слово. Как только самолет Хрущева поднялся в воздух, они позвонили Брежневу и передали весь разговор слово в слово ему.

- Под старость лет Хрущев стал болтливым, - резюмировал Аверченко. - Совсем потерял всякую осторожность. За несколько дней до того, как его должны были снять, к нему в Сочи приехал первый секретарь Краснодарского крайкома партии Медунов и стал уговаривать посетить одно кубанское хозяйство, в котором выращивали гигантских индюков. По всей видимости он уже знал о готовящемся пленуме и хотел предупредить Хрущева. На правительственной даче делать это было опасно, там все прослушивало КГБ. Но Хрущев отказался от поездки. А ведь послушайся он Медунова и страна у нас сейчас могла быть другой. Хуже или лучше, не знаю, но - другой.

Я погружался в постоянно бурлящий котел политики и чувствовал, что мне это становится интересно. Хотя знал, что чем большей информацией владеет человек, тем большая опасность угрожает ему. Здесь уже вступают в действие такие политические силы, на которые сам человек повлиять не в состоянии.

За время стажировки в отделе я познакомился со многими зарубежными корреспондентами, людьми интересными, хорошо знающими страны, в которых они работали, лично знакомыми с их руководителями. Это была совсем другая жизнь, тревожная и манящая.

Вскоре я заметил, что Аверченко все больше стал давать мне материалы, приходящие из Польши. Сначала думал, что это идет от его особого отношения к этой стране. Ведь он прожил там немало лет, оставил много знакомых и частичку своей души. Но однажды он как бы невзначай заметил:

- Надо готовить нового корреспондента в Польшу. Старый засиделся, его уже пора менять.

При этом посмотрел на меня таким взглядом, что я невольно подумал - уж не меня ли хотят послать в Польшу. Но продолжать разговор дальше Аверченко не стал, а расспрашивать его о чем-либо было бесполезно. О редакционных делах Борис Ефимович всегда говорил только то, что считал нужным сообщить сам.

И лишь когда я после стажировки собрался возвращаться в Тюмень, он позвал меня к себе и сказал:

- Изучай польский. К концу года, по всей вероятности, поедешь в Варшаву. Но пока об этом никто кроме нас двоих не должен знать.

Я вернулся домой с хорошим настроением и сразу же включился в работу. Понимал: за границу берут лучших, в «Правде» хороших корреспондентов немало и без меня. Доказать свою состоятельность можно только работой. Вторая половина 1979 года выдалась у меня очень продуктивной. Одновременно я потихоньку изучал польский язык. И ждал звонка от Аверченко. Но разговор состоялся не с ним и совсем не о том, на что я надеялся.

В первых числах декабря из Москвы позвонил заместитель заведующего отделом корреспондентской сети Георгий Яковлев и как-то осторожно сказал:

- Слава, завтра в десять утра тебе надо быть в ЦК на собеседовании.

У меня с Яковлевым, как впрочем, и со всем руководством отдела были очень хорошие отношения. Поэтому его осторожный тон сразу насторожил. Внутреннее чутье с неумолимой услужливостью подсказало - в ЦК речь будет идти не о Польше.

Я понял, что Жоре, как все мы по-дружески называли Яковлева, немного неудобно передо мной.

- Ты можешь прилететь к завтрашнему утру? - спросил Жора.

- Сейчас позвоню в аэропорт и выясню, - ответил я. - Если есть билеты, конечно, прилечу.

- Несколько дней назад состоялось решение редколлегии, - немного помолчав, сказал Жора. - Тебя решили из Тюмени перевести в Новосибирск. Что ты об этом думаешь?

В «Правде» была давно установившаяся традиция - корреспонденту не давали чересчур долго засиживаться на одном месте. Считалось, что если он слишком обрастет друзьями и связями, это будет мешать его работе. Некоторым собкорам такие переезды нравились, другие, наоборот, противились им, но последнее слово всегда оставалось за редакцией. Я прожил в Тюмени пять с половиной лет и, судя по тому, что мою кандидатуру рассматривали на должность зарубежного корреспондента, редакция была довольна моей работой.

И, если вместо Варшавы меня отправляют в Новосибирск, значит вокруг вакантного места корреспондента «Правды» в Польше завязалась какая-то возня. Подробности ее мне были совершенно не интересны. Меня вполне устраивала та работа, которой я занимался. Тем более, что Новосибирск был моей родиной, правда, родители уехали из него, когда я был совсем маленьким. Но город этот я любил и поработать в нем было интересно. Поэтому тут же ответил Яковлеву, что я человек дисциплинированный и, если редколлегия решила направить меня в Новосибирск, значит поеду туда.

Самолет из Тюмени до Москвы летит всего два часа двадцать минут. Не знаю, как сейчас, но в то время из города нефтяников в столицу ежедневно выполнялось несколько рейсов. Вечером я был в Москве, а на следующий день утром - в кабинете заместителя заведующего отделом пропаганды ЦК Евгения Лучинского, который, кстати сказать, после распада Советского Союза стал президентом Молдавии. Но тогда ни о распаде, ни о его президентстве не могло быть и речи.

Все беседы в ЦК перед назначением корреспондента на новое место были чисто формальными. Не составляла исключение и эта. Лучинский сказал мне то, о чем я и без него хорошо знал. В Тюмени идет пионерное освоение огромной территории, а Новосибирск сложившийся полуторамиллионный город с высокой культурой и огромным интеллектуальным потенциалом. Кроме Сибирского отделения Академии наук СССР, в нем расположены отделения Академии медицинских наук и ВАСХНИЛ. Корреспонденту придется постоянно освещать их работу. Поэтому сразу по приезде надо будет установить хорошие отношения с руководством этих отделений.

Лучинский посмотрел на меня, словно прикидывал, справлюсь ли я с этой задачей. Потом мы поговорили о Тюмени, о ее сегодняшнем дне и перспективах, и на этом беседа закончилась.

В Новосибирск я прилетел в начале января, после того, как состоялось решение Секретариата ЦК о моем новом назначении. На следующий же день встретился с первым секретарем обкома Александром Павловичем Филатовым. Это был спокойный интеллигентный человек, который мне сразу понравился. Филатов был коренным новосибирцем, очень любил свой город и это не могло не вызывать симпатию. В то время на главной улице Новосибирска Красном проспекте еще стояло несколько частных деревянных домов. Я спросил его, почему их до сих пор не снесли.

- Потому, что проспект должен быть визитной карточкой города, - сказал Филатов. - А что мы можем сейчас построить вместо этих домов? Хорошие здания Госстрой возводить не разрешает, а ставить панельные пятиэтажки не хотим. Они только обезобразят главную улицу.

В Тюмени строили все, что придется, лишь бы иметь побольше жилья, а в Новосибирске думали о внешнем облике города, его архитектуре, о будущем. Правда, на центральной площади Новосибирска напротив прекрасного здания театра оперы и балета стоял совершенно чужеродный здесь памятник Ленину, изображавший вождя пролетариата в окружении латышских стрелков и представителей трудового народа. В одну из наших последующих встреч я спросил Филатова, как подобный памятник оказался на этом месте.

- Знаете, как у нас бывает? - чуть улыбнувшись, сказал Александр Павлович. - Один человек предложил поставить здесь памятник, а ни у кого из остальных не хватило мужества возразить. В ближайшее время мы начинаем строить в городе метро. Одна из его станций будет называться Октябрьская. Может быть удастся перенести памятник туда. Правда, для этого надо разрешение автора монумента.

Работа в Новосибирске начиналась совсем не так, как в Тюмени. Вместе с заведующим финансово-хозяйственным отделом обкома Алексеем Ивановичем Федоровым мы осмотрели квартиру моего предшественника, которого перевели в Ленинград, и оба остались довольны ей. Алексей Иванович вручил мне ключи и я поехал в Тюмень сдавать дела новому корреспонденту. Им стал Владимир Лисин, работавший до этого корреспондентом «Труда» в Красноярском крае.

Представлять Лисина приехал Василий Александрович Парфенов и мы втроем направились в обком. Богомяков встретил нас радушно, тепло поздоровался со всеми, мы сели за длинный стол, Василий Александрович представил Лисина. Потом поговорили о тюменских делах. Геннадий Павлович спросил Парфенова - был ли он когда-нибудь в здешних краях. Оказалось, что не был.

- Вы бы свозили его куда-нибудь, - обратился ко мне Богомяков.

Мы уже договорились с Парфеновым о том, что сразу после этой встречи полетим в Надым и я сказал об этом Богомякову.

- Я сейчас позвоню первому секретарю горкома, чтобы вас там встретили, - сказал Богомяков и протянул руку к телефону. Но я остановил его.

- Первому секретарю горкома уже известно об этом, - произнес я. - Я с ним разговаривал вчера вечером.

- Вторушин у нас все знает, - заметил Богомяков. - Он объездил область вдоль и поперек.

Затем он поднялся из-за стола, открыл сейф, достал небольшую коробочку и, вернувшись к нам, сказал немного торжественным голосом:

- От имени Верховного Совета РСФСР мне поручено вручить корреспонденту «Правды» по Тюменской области Вторушину Станиславу Васильевичу правительственную награду - медаль «За освоение недр и развитие Западно-Сибирского нефтегазового комплекса». Этой награды он удостоен по ходатайству Тюменского обкома КПСС.

У меня запершило в горле. Тюмень стала моей судьбой, я влюбился в этот огромный, суровый и невероятно интересный край. Благодаря Тюмени я познакомился со многими выдающимися людьми, обрел здесь настоящих друзей. Нередко мне приходилось быть оппонентом Геннадию Павловичу Богомякому, да и он не всегда относился ко мне ласково, но это никогда не становилось причиной для личных обид. Мы оба, каждый по-своему, служили одной цели - укреплению могущества нашего государства. Я всегда с большим уважением относился к Богомякову, зная, какой огромный груз ему приходилось нести на своих плечах, между каких мощных и стремительных водоворотов лавировать. Не каждому это было по силам. Тем более, что иногда приходилось принимать решения, которые шли в разрез с твоим мнением. Но такова судьба всех политиков. В ней не бывает постоянных друзей и постоянных привязанностей. В ней могут быть только постоянные интересы. В данном случае интересы страны, как их понимало политическое руководство государства. Мне было жаль уезжать отсюда, потому что я знал - часть моего сердца навсегда останется в Тюмени.

В Новосибирске все надо было начинать сначала. Первым, с кем я наметил встретиться после визита в обком, был президент Сибирского отделения Академии наук СССР академик Валентин Афанасьевич Коптюг. Эту должность он занял незадолго перед моим приездом, до этого был ректором Новосибирского университета. Сибирское отделение возглавлял Гурий Иванович Марчук, которого назначили председателем Государственного комитета СССР по науке и технике. Но рассказывать Коптюг стал не о своем предшественнике, а о основателе Сибирского отделения академике Михаиле Алексеевиче Лаврентьеве.

- Сибирское отделение Академии наук СССР - это детище великого ума, - говорил Коптюг. - Потому что без Сибири у России нет будущего. Здесь сосредоточены все основные минерально-сырьевые ресурсы страны, в том числе пресной воды, которая вскоре станет таким же стратегическим товаром как нефть и газ. Дальневосточные моря - крупнейший кладезь мировых биоресурсов. Все это должно обеспечивать потребности государства на многие века вперед. Но для этого Сибирь и ее ресурсы требуют детального изучения и научных рекомендаций по их использованию. Здесь недопустимы ни хищническая эксплуатация, ни работа вслепую.

Мы договорились о том, что меня будут ставить в известность обо всех крупных мероприятиях Сибирского отделения, которые требуют освещения в центральной печати. Коптюг был так же заинтересован в этом, как и я. Он выглядел немного уставшим, поэтому я спросил:

- Трудно управлять такой махиной, как Сибирское отделение? Ведь здесь полтора десятка крупнейших академических институтов, много других подразделений, своя производственная база внедрения научных достижений. И что ни ученый - то личность. Причем, каждый наверняка мнит себя гением.

Валентин Афанасьевич потер пальцами виски, посмотрел на меня, потом, после паузы, сказал:

- У меня есть «Жигули». Когда я устаю, сажусь в них и часа два езжу по проселочным дорогам. Автомобильная езда очень хорошо снимает умственные нагрузки. Дорога отвлекает от всего.

Президент Сибирского отделения Академии наук СССР понравился мне своей простотой и временами даже какой-то беззащитной искренностью. Мы встречались с ним много раз, правда, большей частью на различных мероприятиях областного масштаба и мне казалось, что Коптюг был всегда рад видеть меня. Он был чрезвычайно эрудированным человеком. Когда он начинал что-нибудь рассказывать, около него всегда собирались люди.

В том же здании, где находится президиум Сибирского отделения Академии наук, расположен институт истории, филологии и философии, который возглавлял известнейший ученый, академик Алексей Павлович Окладников. Я уже рассказывал о том, как он открыл стоянку древнего человека на берегу речки Улалинки в Горном Алтае. Окладников прошел всю Сибирь и Дальний Восток, участвовал во многих экспедициях и сделал немало открытий. Как раз в то время мне попала в руки книга о раскопках английских археологов в ущелье Олдувэй, расположенном на севере Танзании. В книге утверждалось, что там обнаружены самые древние поселения человека на Земле. Я спросил Алексея Павловича, правда ли это. Он усмехнулся еле заметной короткой усмешкой и сказал:

- Написать можно все, что угодно.

Я понял, что он с недоверием относится к этой, пользовавшейся очень большой популярностью, книге. Окладников изучал остатки поселений древнего человека, обнаруженные на реке Лене. После радиоуглеродного датирования выяснилось, что им около полутора миллионов лет. Выходит, что самые древние поселения в мире находились не только в Африке, но и у нас в Сибири.

Вскоре после моего переезда в Новосибирск Алексей Павлович организовал в Доме ученых выставку материальной культуры народов Полинезии, которую собрал, живя на одном из полинезийских островов, потомок русских эмигрантов, родившийся во Франции. На выставке были представлены сплетенные из древесного волокна и раскрашенные натуральными красками циновки, предметы примитивного туалета, одежды, быта людей, по уровню своего развития пребывающих еще в каменном веке. Я получил на эту выставку персональное приглашение, долго ходил по вестибюлю Дома ученых, внимательно рассматривая каждый экспонат, но ничего интересного для себя не обнаружил. Удивило лишь то, что наш соотечественник, доставивший выставку в Новосибирск, говорил по-русски с большим акцентом. Видимо, сказалась долгая жизнь в чужой культурной и языковой среде.

Окладников же ходил с ним обнявшись, все время о чем-то разговаривая, и, когда я смотрел на него, перед глазами почему-то все время возникала картинка встречи Миклухо-Маклая с папуасом. Алексей Павлович был очень доволен и выставкой, и гостем и ни от кого не скрывал этого.

С академиком Алексеем Павловичем Окладниковым у нас установились самые дружеские отношения. Я несколько раз был у него в институте, он водил меня по кабинетам, показывал экспонаты, привезенные им и его сотрудниками из дальних экспедиций. Он жил археологией, пытаясь рассказать и показать нам культуру, быт, традиции и обычаи древних людей.

Последняя наша встреча произошла осенью 1981 года. Алексей Павлович позвонил мне и попросил приехать в Академгородок.

Я не стал спрашивать, чем вызвана эта необходимость, а сразу помчался к нему. Каждая встреча с этим человеком была незабываемым событием. Когда я приехал, он повез меня в музей под открытым небом, который создавал в Академгородке в течение многих лет. Он водил меня по нему, показывая деревянную церковь, построенную казаками в XVII веке около Якутска и удивительно сохранившуюся до сегодняшнего дня. Окладников перевез ее в Новосибирск и восстановил в первозданном виде. Там же лежали огромные закопченные валуны со сколотыми боками.

- Эта копоть - следы костров древнего человека, - показывая на камень рукой, говорил Алексей Павлович. - Древние люди с помощью костра нагревали камень, поливали его водой, он трескался, от него отлетали пластины, из которых потом делали каменные ножи, скребки, наконечники копий и стрел. Древние люди были очень умелыми и трудолюбивыми, иначе они бы не смогли выжить в суровых условиях первобытной природы.

На территории музея под открытым небом были также выставлены древние каменные скульптуры и фрагменты наскальных рисунков первобытных живописцев. Такие же скульптуры я видел в палисаднике перед домом Окладникова. Он привез их из Хакасии и установил на обозрение всем. Я слышал от нескольких людей, что, увидев эти скульптуры, американцы предложили Алексею Павловичу продать их. И даже давали ему за это три миллиона долларов. Я подумал, что другого случая, выяснить, правда ли это, может и не предоставиться. И поэтому спросил у него про американцев.

- Все это выдумки, - махнув рукой, сказал Алексей Павлович. - Никто мне ничего не предлагал. Да если бы и предложили, разве бы я мог продать памятники древнего искусства? Они принадлежат не мне, а всему народу. А знаете что? Поедем сейчас ко мне и я вам покажу нечто интересное.

Я не успел ответить. Помощник Алексея Павловича, который все время находился рядом, осторожно дотронулся до меня и еле заметно покачал головой. Я понял, что ехать не следует и сказал:

- К сожалению, сейчас нет времени. Давайте я приеду к вам для этого специально.

- Не знаю, когда это будет возможно, - ответил Окладников. - Завтра я улетаю в Москву на операцию.

Он выглядел очень болезненным и уставшим. Мы расстались. Я написал репортаж о музее под открытым небом. Его тут же напечатали. А через день или два после этого, раскрыв газету, увидел некролог, посвященный Окладникову. Алексей Павлович умер во время операции. У него была неизлечимая болезнь.

В Академгородке работало немало талантливейших людей, имевших мировую известность. Одним из них был директор института цитологии и генетики академик Дмитрий Константинович Беляев. Сам факт открытия этого института в 1957 году, когда в стране шла борьба с «вейсманистами-морганистами», был поступком величайшего мужества со стороны академика Лаврентьева. Но Михаил Алексеевич Лаврентьев не только открыл институт, но и пригласил на должность его руководителя изгнанного со всех постов и находившегося в жестокой опале основоположника советской генетики Николая Петровича Дубинина. Дубинин был самым непримиримым оппонентом президента ВАСХНИЛ Лысенко, организовавшего погром всей нашей генетики, а Лысенко, как известно, пользовался большой поддержкой у Хрущева. Дубинин собрал вокруг себя группу талантливых молодых ученых, среди которых был и выпускник Ивановского сельхозинститута, кандидат сельскохозяйственных наук Беляев. Дубинин поручил ему возглавить отдел генетики животных.

Работы института сразу же привлекли внимание ученого мира, о них широко стала писать пресса. Лысенко почувствовал новую угрозу своей монополии на биологическую науку и провел соответствующую работу с Хрущевым. И тот на июньском пленуме 1959 года обрушился на руководство Сибирского отделения Академии наук за неправильный подбор кадров. Назначение Дубинина на должность директора института он назвал непростительной ошибкой Лаврентьева. Дубинина отстоять не удалось, он вернулся в Москву заведовать лабораторией радиационной генетики, а директором института по его рекомендации назначили Беляева. В 1972 году он стал действительным членом Академии наук СССР, его избрали вице-президентом Международного союза генетиков.

Беляев производил впечатление сдержанного, не очень расположенного к общению человека. Но по моим, чисто внешним наблюдениям, он пользовался огромным авторитетом у всех ученых. Я был у него в институте всего один раз: нужно было заказать статью о современном состоянии генетики в нашей стране, все остальные встречи проходили только на каких-либо научных или областных мероприятиях, куда меня приглашали как представителя центральной газеты. Под руководством Беляева на основе генных технологий была выведена новая порода норок. За все шубки из цветной норки женщины должны благодарить Дмитрия Константиновича. Генетики института сделали очень многое и для получения новых сортов зерновых для суровых условий Западной Сибири. Пшеница «новосибирская-67», например, которой засевались многие миллионы гектаров, была выведена во многом благодаря активному участию ученых института цитологии и генетики.

При этом Беляев не уставал подчеркивать: несмотря на впечатляющие успехи генетики, естественный отбор в природе не закончился. Это касается и человека. Выживают те особи, которые лучше приспосабливаются к постоянно изменяющимся условиям. А посему считать человека совершенным пока рано. Может быть кому-то это и не нравилось, но я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь спорил с Беляевым на подобные темы. Его авторитет был невероятно высок.

Институт цитологии и генетики, начав работу в очень сложных условиях борьбы с «вейсманистами-морганистами», вывел эту науку в нашей стране на мировой уровень.

Из первого года знакомства с научной жизнью Новосибирска нельзя не отметить еще одного очень интересного человека. Речь идет об академике Академии медицинских наук Евгении Николаевиче Мешалкине. Его пригласил в Новосибирск тоже Лаврентьев. Он хотел иметь в составе Сибирского отделения академии наук институт, который бы занимался общемедицинскими проблемами. Такими как вопросы геронтологии, иммунитета и целый ряд им подобных. Но Мешалкин был хирургом, причем хирургом от Бога. За свою жизнь он сделал более шести тысяч операций на человеческом сердце. Лаврентьев очень хорошо относился к нему и выделил под институт медицинских проблем большое, только что сданное в эксплуатацию здание.

Но когда Лаврентьев пришел узнать как идут дела в новом институте, ему сказали, что Евгений Николаевич Мешалкин в сию минуту не может с ним встретиться потому, что занят на операции. Оказалось, что вместо занятий общетеоретическими проблемами, Мешалкин развернул здесь клинику сердечно-сосудистой хирургии. Лаврентьев пришел в бешенство. Не потому, что был против того, чтобы лечили людей. Ему была нужна не практическая хирургия, которой занимались многие клиники в стране, а центр фундаментальной медицинской науки. Институт Мешалкина был выселен из Академгородка, а здание, которое он занимал, отдано под вычислительный центр.

Однако у Мешалкина была своя правда. Сердечно-сосудистая хирургия тоже требовала фундаментальных исследований. Он обратился в президиум Академии медицинских наук, в Новосибирский обком КПСС к первому секретарю Федору Степановичу Горячеву.

И добился того, что ему разрешили построить свой институт. Место для него в сосновом бору недалеко от Академгородка выбрал сам Евгений Николаевич. Сейчас этот институт, носящий его имя, является крупнейшим медицинским центром на всем пространстве от Урала до Тихого океана. Мы встретились с Евгением Николаевичем в этом институте в его кабинете. Я пришел заказывать ему статью. Тогда во всем мире много шумели о пересадках сердца. О каждой из них сообщали все крупнейшие агентства. У нас в Советском Союзе подобных операций не делали. Я спросил Евгения Николаевича:

- А в вашем институте могли бы сделать такую операцию?

- А для чего? - неожиданно произнес он. - Сердце надо лечить, а не заменять его новым.

И он рассказал историю, совсем недавно случившуюся у них в институте. Бригада хирургов, которую возглавлял молодой кандидат наук, делала женщине операцию по поводу порока сердца. Но когда вскрыли сердце для того, чтобы зашить нарушенную перегородку, оказалось, что у женщины разрушены и сердечные клапаны. К операции по их замене не готовились, она не предполагалась. Хирургу надо было принимать немедленное решение: вставлять искусственные клапаны или снять перчатки и оставить больную на операционном столе. Никто бы не осудил его за это. Операция по установке искусственных клапанов очень сложная и экспромтом ее не проведешь. Но хирург пошел на такую операцию. Она прошла успешно. Больная выписалась и сейчас живет нормальной жизнью.

- Этот случай говорит об уровне квалификации наших специалистов, - сказал Мешалкин. - Для таких хирургов не составит никакой проблемы осуществить и пересадку сердца. Но мы работаем в другом направлении. - Его лицо вдруг оживилось и он продолжил: - Мы делаем операции на остановленном сердце. Хирургу на всю операцию предоставляется очень ограниченное время. Иначе сердце не заставишь работать снова, в нем начнутся необратимые процессы. Для того, чтобы продлить это время, мы охлаждаем человека. Каждая дополнительная минута дает лишний шанс для спасения жизни.

Мне трудно было представить весь этот процесс, я никогда не был в операционной. Честно говоря, у меня ни разу не возникало такого желания. Вид человеческой крови, а тем более вскрытой грудной клетки вызывает не самые приятные ощущения. К этому надо привыкнуть, надо родиться хирургом. Мешалкин был на фронте, прошел большую школу военно-полевой хирургии. Там и стал делать первые операции на сердце. Очевидно, там и начал задумываться о необходимости создания специализированного института сердечно-сосудистой хирургии, оснащенного самой современной техникой и диагностической аппаратурой.

Однажды нам с Евгением Николаевичем пришлось несколько часов сидеть в аэропорту в ожидании самолета. Обстановка располагала к беседе и он много говорил о медицине и ее проблемах.

- Врач становится у нас все более и более узким специалистом, - говорил Мешалкин. - Он, конечно, углубляет свои знания в определенной области медицины. Но его общая эрудиция от этого падает. Я вообще считаю ошибкой, что медицинские институты выделили в самостоятельные подразделения. Когда они были медицинскими факультетами университетов, будущие медики получали более широкие гуманитарные знания, они выходили из стен вуза более эрудированными и образованными людьми. А чем выше у человека культура, тем у него больше шансов стать специалистом самого высокого класса.

С Евгением Николаевичем Мешалкиным у нас установились самые хорошие отношения, которые мы поддерживали вплоть до моего отъезда из Новосибирска. Однажды мне пришлось обратиться к нему с личной просьбой. У трехлетней внучки моего друга, жившего в Улан-Удэ, врачи обнаружили врожденный порок сердца. Ей потребовалась немедленная операция. Я позвонил Евгению Николаевичу и поведал ему о беде.

- Пусть привозят девочку ко мне, - сказал он. - Я посмотрю ее и решим, что можно сделать.

Через несколько дней девочка вместе с мамой прилетела в Новосибирск. Прямо из аэропорта я отвез их в клинику Мешалкина. Евгений Николаевич осмотрел девочку и вынес приговор: нужна немедленная операция. Вскоре такая операция была сделана, она прошла успешно. Сейчас эта девочка живет в Харькове. Она уже давно стала взрослой, вышла замуж, родила детей. Таких людей тысячи. Клиника Мещалкина стала одной из визитных карточек столицы Сибири.

Но не со всеми академиками мои отношения складывались подобным образом. Вскоре после моего переезда в Новосибирск отдел науки «Правды» попросил меня заказать статью директору института катализа Георгию Константиновичу Борескову. Я позвонил в институт, договорился о встрече. Академик Боресков был крупнейшим ученым страны в области катализа, под его руководством было разработано немало промышленных катализаторов, позволивших успешно решить многие сложные проблемы нашей индустрии. Я решил сначала расспросить его о том, чем занимается институт сегодня, а уже потом предложить написать статью для газеты.

Боресков сразу начал говорить о канско-ачинских углях. Хотя Кузбасс расположен к Новосибирску гораздо ближе, чем Красноярский край, где находится Канско-Ачинский угольный бассейн, часть топлива для новосибирских ТЭЦ поступала из Красноярска. Перевозить канско-ачинский уголь на большие расстояния нельзя. Он влажный, в нем слишком большое содержание летучих примесей, поэтому такой уголь уже через несколько суток начинает самовоспламеняться прямо в вагонах.

- Канско-ачинские угли - ценнейшее сырье для химической промышленности, - сказал Боресков. - Их необходимо перерабатывать на месте. Из таких углей можно получать массу химических продуктов, необходимых народному хозяйству. В том числе и синтетическое моторное топливо. Немцы производили его во время войны. На синтетическом бензине летали их самолеты. Тогда оно было дорогим, но во время войны с затратами не считаются. Сейчас такое топливо с по-мощью современных катализаторов можно получать гораздо дешевле, хотя оно и будет дороже нефти. Но, во-первых, технологию производства можно гораздо удешевить. А, во-вторых, запасы нефти на планете Земля не бесконечны. Надо уже сегодня думать о том, что мы будем делать, когда возникнет ее острейший недостаток. Наша страна находится в очень выгодных условиях по сравнению с другими государствами. У нас самые большие запасы угля на планете. А еще Дмитрий Иванович Менделеев говорил о том, что сжигать уголь, это все равно, что топить печи ассигнациями.

Мы договорились с Георгием Константиновичем о том, что он напишет статью с размышлениями на эту тему. Вскоре мне позвонила его референт и сказала, что статья готова. Я съездил за ней в Академгородок, но когда начал читать, сразу испытал разочарование. Статья была сугубо технической, рассчитанной только на хорошо подготовленную аудиторию. Не сомневаюсь, что у специалистов она могла вызвать большой интерес. Но «Правда» была газетой, рассчитанной на массовую аудиторию. Она не публиковала специальные статьи, ей требовалось популярное изложение материала. Я не знал, как вывернуться из трудного положения.

Связался с референтом, объяснил ситуацию и попросил совета. Референт предложила переговорить об этом с Боресковым. Я снова позвонил ему и договорился о встрече. Перед тем, как ехать в Академгородок, набросал план статьи, какой бы я хотел ее видеть.

Георгий Константинович встретил меня сухо. Я осторожно начал говорить о том, что к статье академика у редакции возникли замечания. Не по ее сути, а по форме изложения. Хотелось, чтобы она была написана более популярным языком, рассчитанным не на специалистов, а на самую широкую читательскую аудиторию. Было бы хорошо дополнить ее тем-то и тем-то. Я достал план и положил его на стол перед Боресковым. Он скользнул по нему взглядом и сказал:

- Хорошо, я подумаю.

Договорились, что через некоторое время я позвоню ему. Но больше встретиться с академиком не удалось. Пару раз я разговаривал с референтом, но она все время отвечала:

- Пока Георгий Константинович мне ничего не передавал.

Боресков или обиделся, или посчитал, что ему не стоит выступать в «Правде», но статью переделывать не стал. Мне было жаль, что так получилось, но я не чувствовал за собой никакой вины. У науки свои требования, у газеты - свои. Если не удается найти общего языка, сотрудничества не получится.

Новосибирская область наряду с Алтайским краем и Омской областью входит в число крупнейших производителей зерна в Сибири. Если во время работы в Тюмени сельхозотдел газеты практически не обращался ко мне с просьбами написать материал на сельскую тему, то здесь я начал получать такие задания довольно часто. Я вырос в городе, закончил политехнический институт и имел самые общие представления о технологиях возделывания зерновых, дойке коров и выращивании свиней. Чтобы восполнить пробел, я направился в областное управление сельского хозяйства. Первым, с кем удалось познакомиться, был заместитель начальника управления Борис Тимофеевич Якутин. Оказалось, что он, как и я, вырос на Алтае, у него до сих пор живут там родственники.

- А вы случайно не увлекаетесь охотой? - спросил Якутин и посмотрел на меня таким взглядом, словно обвинял в чем-то нехорошем. Опытный сельхозник, он сразу распознал во мне дилетанта.

Я не знал, что ответить, поэтому промолчал. Потом после паузы спросил:

- А почему вы об этом спрашиваете?

- Если бы вы были охотником, я бы взял вас с собой, - сказал Якутин. - Проехали бы по всей области, побывали на полях, познакомились с людьми. Обещаю, что поездка была бы интересной.

- А на кого здесь охотятся? - спросил я.

- На уток, на гусей. По первому снегу можно выехать на зайцев.

- Если возьмете, съезжу с удовольствием, - сказал я.

Мне подумалось, что о жизни новосибирской глубинки в непринужденной обстановке можно узнать гораздо больше, чем во время официальных командировок. Мы договорились проехать по области в начале сентября. Но буквально через день или два после нашей встречи с Якутиным мне позвонили из Москвы. Звонила Алла Николаевна Борисова, заместитель заведующего отделом международных связей. Звонок ошеломил меня.

- Слава, - вкрадчивым голосом сказала она, - сегодня состоялось заседание редколлегии, на котором вас решили направить на праздник газеты «Мундо обреро».

Я никогда не слышал об этой газете, поэтому спросил:

- А что это за издание?

- Это орган ЦК компартии Испании. В Мадриде вам надо быть в конце месяца, поэтому завтра же вылетайте в Москву, чтобы успеть оформить заграничный паспорт и получить визу.

Я прожил почти сорок лет и ни разу не был за границей. Многие мои товарищи побывали там уже неоднократно. Особенно в социалистических странах. А мне не удалось съездить даже в Международный дом отдыха журналистов в болгарскую Варну, путевки в который стоили ровно половину моей месячной зарплаты и где по несколько раз побывали работники не только областных и краевых, но и районных газет. И вот, словно в сказке, поездка в Испанию - страну, которая всего три года назад была пол-

ностью закрыта для советских людей. Ей правил диктатор Франко, которого у нас кроме как фашистом не называли. На меня нахлынула целая буря самых различных чувств и мыслей.

На следующий день я был в Москве. Появившись в редакции, сразу пошел к Алле Николаевне. Она объяснила, где и какие бумаги нужно заполнить, затем отослала к фотокорреспонденту Виктору Воронину, чтобы он сделал мне фотографии на заграничный паспорт. Она же рассказала, что делегация будет состоять из четырех человек. Возглавит ее заместитель заведующего отделом пропаганды и агитации ЦК КПСС Георгий Лукич Смирнов, в состав делегации кроме меня входят заместитель главного редактора «Правды» Иван Егорович Ворожейкин и заведующий сектором Международного отдела ЦК КПСС Владимир Владимирович Перцов. Я был в этой делегации самым младшим по чину, но, если говорить честно, меня это нисколько не трогало. Я бы согласился поехать в Испанию даже в том случае, если бы мне предложили только носить чемоданы членов делегации. Кто не хочет побывать на родине Сервантеса, Гарсио Лорки, Франсиско Гойи, страстной, свободолюбивой и загадочной Кармен?

Через два дня я вернулся в Новосибирск, чтобы продолжить свою обычную работу, но все мои мысли были теперь только об Испании. Я начал перебирать в памяти все, что знаю об этой стране, но вспомнить было практически нечего. Кроме «Дон Кихота» разве что стихи Лорки, да романы Хемингуэя «По ком звонит колокол» и Хуана Гойтисоло «Печаль в раю». Испания была для меня такой же, как Америка для Колумба, когда он собирал свою первую экспедицию через Атлантический океан.

Дипломатические отношения с Испанией были восстановлены, но сотрудничество только начиналось. Нашей делегации почему-то долго не удавалось получить визы. Меня об этом постоянно информировала Алла Борисова. Наконец она сообщила:

- Вылетай немедленно, через два дня отправляетесь в Испанию.

Утром следующего дня я был в Москве. Меня пригласил к себе в кабинет Иван Егорович Ворожейкин и, протянув пакет бумаг, сказал:

- Почитай!

В бумагах была вся энциклопедия современной Испании.

В них сообщалось, что страна является конституционной монархией, что короля зовут Хуан Карлос, а законодательную власть представляет двухпалатный парламент - кортесы. Довольно подробно рассказывалось о коммунистической партии и ее руководителе Сантьяго Каррильо, являющемся одним из лидеров еврокоммунизма - идеологического течения, имеющего серьезные разногласия с политикой КПСС. Я бегло прочитал бумаги и вернул Ворожейкину, который молча положил их в сейф. Потом спросил:

- Какие-нибудь сувениры брать с собой надо? Неудобно же ехать с пустыми руками.

- О сувенирах уже позаботился отдел Международных связей, - сказал Ворожейкин. - Сходи к ним, проследи, чтобы все упаковали нормально.

В кабинете Аллы Николаевны стояла довольно большая коробка, завернутая в плотную цветную бумагу и перевязанная шпагатом так, чтобы ее было удобно носить.

- Что в ней? - кивнул я на коробку.

- Обычный набор, - ответила Алла Николаевна. - Наша водка, икра, конфеты. Коробку придется таскать вам.

Я это понял еще в кабинете Ворожейкина, взял коробку за шпагат, приподнял в одной руке. Она оказалась не такой уж и тяжелой. Мой небольшой чемоданчик был гораздо тяжелее.

В качестве подарков испанцам я захватил с собой пять больших бутылок водки «Сибирская» с тройкой запряженных в сани коней на этикетке. Такую водку только начали выпускать, и в Испании ее наверняка еще никто не видел.

На следующий день на самолете-красавце ИЛ- 86 мы вылетели в Мадрид. Со Смирновым и Перцовым я познакомился перед самым вылетом в аэропорту Шереметьево. Смирнов оказался пожилым человеком с рыже-седой шевелюрой, в больших массивных очках, но мне показалось, что, несмотря на них, одним глазом он видит хуже, чем другим. Перцов был полным, но подвижным черноволосым мужчиной лет пятидесяти.

По пути в Мадрид самолет делал остановку в Люксембурге. Когда пошли на снижение, я припал к иллюминатору, стараясь разглядеть чужую землю, на которой еще никогда не бывал. При заходе на посадочную полосу уже с выпущенными шасси ИЛ летел так низко на городом, что можно было различить не только улицы, но и передвигающихся по ним людей. Город Люксембург показался мне расположенным на небольшом плато. Он вытянулся вдоль обеих берегов узенькой реки с высокими, обрывистыми, скалистыми берегами. Сверху он казался красным из-за черепичных крыш.

Во время остановки нас вывели из самолета, провели в здание аэропорта. В нем было примерно так же, как и в наших аэровокзалах. Единственное, что запомнилось - огромное количество мягких игрушек в небольшом магазинчике. Особенно понравились маленькие смешные тролли в черных шляпках, похожие на тех, что мы видели в замечательном мультипликационном фильме «Белоснежка и семь гномов». Но что бросилось в глаза - ни одна из игрушек не была похожа на наши. Дети здесь воспитываются на других сказках, растут в совершенно другой культурной среде и игрушки отражают эту культуру.

Примерно через час мы вылетели из Люксембурга. День был солнечный и прозрачный, внизу хорошо просматривались убранные поля, зеленые дубравы и речки, проплывающие под нами города и селенья. И вдруг мы оказались над огромным городом, посреди которого поднималась вверх высоченная ажурная остроконечная вышка. Я толкнул сидевшего рядом со мной Перцова и показал глазами на иллюминатор. Он вытянул шею, посмотрел вниз и произнес полусонным голосом:

- Париж.

У меня радостно заколотилось сердце. Пусть я видел этот город, где жили великие мыслители, художники, писатели только из окна самолета, но я видел его! Я уже окунулся в другой мир, который до этого знал только по книгам, фильмам, картинам художников.

В аэропорту Мадрида нас встречал корреспондент «Правды» в Испании Владимир Чернышов - высокий, стройный, подтянутый и всегда доброжелательный. Он проехал почти все страны латинского мира, до Испании работал корреспондентом в Чили и Аргентине. Увидев его, сдержанный Ворожейкин чуть заметно улыбнулся. У Чернышова была машина «Вольво». Он усадил нас в нее и повез в отель «Императриц», находящийся в центре Мадрида.

Устроившись в отеле и приведя себя в порядок после дороги, мы пошли ужинать в ресторан, расположенный на первом этаже. Я спросил Чернышова, надо ли брать с собой водку.

- Оставь ее в номере, - сказал он. - Она теплая. Лучше выпьем виски.

На ужин заказали блюдо национальной испанской кухни. Не помню как оно называется, помню лишь, что это был рис, поверх которого лежали креветки, кусочки рыбы и куриного мяса и много южных специй. Блюдо было необычным, но очень вкусным. После ужина Чернышов уехал домой, Ворожейкин со Смирновым, сославшись на усталость, пошли спать, Перцов куда-то исчез, причем никто не заметил, когда это случилось. Я остался один, но спать не хотелось.

Я вышел на крыльцо отеля. Стояла теплая южная ночь. Над городом сияло зарево электрических огней. По бархатно-черному небу рассыпались крупные, переливающиеся, словно бриллианты, звезды. Я сошел с крыльца и пошел по тротуару в ту сторону, откуда доносился стремительный шум машин. Вскоре оказался на широкой улице, носящей название проспект Генералиссимо. Как потом выяснилось, улица была названа так в честь Франко. По ней двигался непрерывный поток машин, иногда, оглушая ревом моторов, стремительно проносились мотоциклисты. Во время ужина Чернышов рассказал нам, что король Испании Хуан Карлос любит ездить на мотоцикле и он не раз видел его, проносящимся по улицам Мадрида. Королевский эскорт едва успевал за своим монархом. Я представил за рулем мотоцикла Брежнева и улыбнулся. Для нашего дедушки больше подходили розвальни и овчинный тулуп.

По тротуару шли люди, по большей части молодые. Они были легко одеты, особенно девушки. На них были легкие кофточки, на ногах - босоножки. Я сразу вспомнил родную Сибирь, где в конце сентября ночью в лужах уже застывает вода, и позавидовал испанцам, живущим в благодатном климате. Но тут же подумал, что у каждого народа своя земля и своя судьба. Плохой земли не бывает. Бывают плохие хозяева, не умеющие ее обустроить.

Пройдя квартала три по проспекту Генералиссимо, вернулся в отель. Но уснуть долго не удавалось. Впечатлений было столько, что их хватило бы на целый месяц. Еще утром я был в Москве, обедать пришлось в Люксембурге, а ужинать в Мадриде. Мало того, удалось прогуляться по улицам испанской столицы. Увидеть много красивых девушек. Причем, не только брюнеток, но и, к своему удивлению, блондинок. Испанки, оказывается, тоже бывают светловолосыми. Нет, жизнь все-таки прекрасна. Иногда она дарит мгновения, которые не забываешь до конца дней.

Проснулся я рано, когда весь отель еще спал. Сказывалась разница во времени. В Мадриде солнце встает на шесть часов позже, чем в Новосибирске. Спать уже не хотелось. Натянул брюки и рубашку и спустился вниз. Портье сидел на стуле в углу своей конторки и клевал носом. Стараясь не будить его, я прошел мимо и вышел на крыльцо. Утро было теплым и свежим, а воздух влажным и чистым, совсем не похожим на городской. Я снова пошел в сторону проспекта Генералиссимо, но, не доходя до него, свернул на боковую улицу. Было удивительно тихо, ни здесь, ни с соседних улиц не доносилось шума ни одной машины. Город походил на вымерший. Мои шаги гулко отдавались на асфальте. Я рассматривал красивые здания, решетчатые ограды, подстриженные лужайки и деревья за ними. Все было для меня в диковинку. Это был чужой город, не похожий ни на один из тех, которые я видел до сих пор.

Когда возвращался в отель, еще издали увидел стоявшего на крыльце Ивана Егоровича Ворожейкина. Ему тоже не спалось.

- Уже прогулялся? - спросил он, протягивая руку для приветствия. Обвел взглядом улицу и добавил: - Хорошо здесь.

Мы постояли немного на крыльце отеля, наслаждаясь испанским воздухом, затем пошли принимать душ и готовиться к участию в празднике газеты «Мундо обреро».

Праздник проходил в мадридском парке «Касса дель Кампо». Парком это место можно было назвать весьма условно. Здесь почти не было травы, деревья и кустарники окружала голая, рыжая земля. Вдоль нешироких аллеек были поставлены летние павильоны, в которых участвующие в празднике газеты разместили свои экспозиции. Поскольку вся «демократическая» пресса игнорировала коммунистический праздник, на нем были представлены только главные издания социалистических стран. Капиталистические представляли французская «Юманите» и итальянская «Унита».

Мы прошли к павильону «Правды». В нем был небольшой уголок, посвященный газете и ее редакции, все остальные экспозиции рассказывали о нашей стране. Павильон был полон народу. Здесь были и старые, и молодые испанцы, много детей. Они с неподдельным интересом рассматривали фотографии наших великих строек, у экспозиции, посвященной Саяно-Шушенской ГЭС, было настоящее столпотворение. Испанцы удивлялись и величине плотины, и горам, среди которых она была построена, долго смотрели на красивые и мужественные лица создателей этого технического чуда. Я спросил стоявшего рядом Чернышова, о чем говорят испанцы, рассматривающие Саяно-Шушенскую ГЭС.

- Они говорят, что ни в Испании, ни в остальной Европе такую мощную ГЭС никогда бы не смогли построить, - сказал Чернышов. - Ни у одной, даже самой богатой фирмы, не хватит на это денег.

Рядом с павильоном на небольшой площадке выступали наши музыканты. Все пространство перед площадкой тоже было запружено народом. А когда на сцену вышли солисты балета Большого театра, чтобы показать несколько сцен из своих спектаклей, толпа взорвалась аплодисментами. Наше искусство находило отклик в душах испанцев. Они восторженно принимали его. Они вообще очень хорошо относились к русским и у меня невольно возникла гордость за то, что я принадлежу к великой стране.

Вскоре на праздник прибыло руководство испанской компартии. Я знал, что оно придет и обязательно посетит павильон «Правды», но все равно с волнением ждал этого момента. Мне очень хотелось увидеть Долорес Ибаррури - легендарную испанку, вставшую во время гражданской войны в своей стране во главе сопротивления генералу Франко. А когда борьба была проиграна, она переехала в нашу страну и уже на нашей стороне сражалась в открытой схватке с фашизмом. В бою под Сталинградом погиб ее сын, лейтенант советской армии, Герой Советского Союза Рубен Ибаррури. Но Долорес не пришла. Как сказал Владимир Перцов, бывший самым осведомленным человеком нашей делегации, она приболела и поэтому просила извинить за то, что не может посетить праздник.

- Но мы с ней все равно встретимся, - добавил Перцов.

Приехав в «Касса дель Кампо», Генеральный секретарь компартии Испании Сантьяго Каррильо сначала посетил павильоны итальянской газеты «Унита» и французской «Юманите» и только после этого направился к стенду «Правды». Может быть он сделал это потому, что они первыми были на его пути, а может хотел придать своим действиям политический смысл. Сантьяго Каррильо, главный идеолог еврокоммунизма, считал советский строй слишком жестким. На его взгляд в Советском Союзе было недостаточно демократии, полностью отсутствовала какая-либо оппозиция. Такой социализм, по его мнению, надо было смягчить, как писала западная пресса, придать ему человеческое лицо.

За несколько минут до появления Каррильо в наш павильон приехал посол Советского Союза в Испании Юрий Дубинин. Стройный, с начинающей немного седеть шевелюрой, в элегантном костюме и безукоризненной рубашке и галстуке. Я впервые здоровался за руку с дипломатом столь высокого ранга и может быть поэтому задержал на нем взгляд немного дольше, чем все остальные. Дубинин тоже внимательно посмотрел на меня. Но тут же повернулся к стоявшему рядом с ним дипломату и тихо произнес:

- Надо послать шифровку в Москву.

Я понял, что речь идет о Каррильо. И послу, и руководителю нашей делегации Смирнову не понравилось то, что Генеральный секретарь ЦК компартии Испании начал осмотр павильонов не с нашего, а с итальянского и французского.

Каррильо подошел к нам. Это был уже пожилой человек среднего роста с внимательными темными глазами и нервным лицом. В уголках его губ запекся белый налет. Сначала он поздоровался с Дубининым, затем Перцов, свободно говоривший по-испански, начал представлять ему нас. Когда Каррильо узнал, что я работаю корреспондентом «Правды» в Новосибирске, передернул, словно сбрасывая озноб, плечами и сказал:

- В Сибири, наверное, очень холодно. Как вы переносите сибирские морозы?

- Нам некогда замерзать, - ответил я и кивнул на фотографии Саяно-Шушенской ГЭС. - На таких стройках не замерзнешь.

- Но мне кажется, что в Сибири пьют водку потому, что там холодно, - сказал Сантьяго Каррильо.

Я очень пожалел, что не захватил с собой в «Касса дель Кампо» бутылку «Сибирской». Мне показалось, что если бы я подарил ее Сантьяго Каррильо, он принял этот подарок с благодарностью. Он бы напоминал ему о встрече с сибиряком. Я хотел что-то ответить Генеральному секретарю ЦК компартии Испании, но тут заговорил сначала Смирнов, потом Перцов и меня оттерли от Сантьяго Каррильо. Он внимательно осмотрел наш павильон, неторопливо выслушал все пояснения и направился к другим экспозициям.

Дубинин с дипломатами тут же уехал, мы остались одни.

Я понял, что официальная часть церемонии закончилась и спросил Чернышова, что будем делать дальше.

- Пойдем, выпьем по кружке пива, - предложил он.

Смирнов посмотрел на Ворожейкина и сказал:

- Я бы тоже не отказался от кружки пива.

Время было около одиннадцати утра, но над Мадридом уже нависла жара. Сахара от него была ближе, чем Тюмень от Новосибирска, и ее дыхание, перевалив Гибралтар, доносилось сюда. Пиво оказалось холодным и приятным на вкус. Пока мы пили его, к нам подошли несколько испанцев, один из них заговорил по-русски.

- Пельмени на этот раз очень вкусные, - сказал он и посмотрел на нас с какой-то виноватой улыбкой.

Меня удивило, что он знает вкус сибирского блюда, но еще больше я удивился его московскому выговору.

- А откуда вы знаете пельмени? - спросил я.

- У нас их готовили по праздникам в детдоме, - ответил испанец.

Оказалось, что он вырос в Советском Союзе. Его привезли к нам в 1938 году после поражения республиканцев в гражданской войне в Испании. А сейчас вернулся к себе на родину.

- Не скучаете по России? - спросил я.

- Если бы не скучал, не ходил бы сюда, - сказал он и, взяв кружку пива, отошел к своим товарищам.

- И много их вернулось сюда? - кивнув на испанца, спросил я Чернышова.

- Много, - сказал он и, помолчав, добавил: - Но нормально устроиться в здешней жизни удалось единицам.

Испанцы, воспитавшиеся у нас, пережили двойную трагедию. Первую, когда их оторвали от родины и привезли в чужую страну с чужим языком, чужим укладом жизни, чужой культурой. И вторую - когда они вернулись в Испанию и вдруг обнаружили, что она им тоже совершенно чужда. Чернышов рассказал, что поначалу многие из них не могли понять простых вещей, которые здесь даже не обсуждаются. Например, родной брат пригласил тебя поужинать в ресторан. Ты, естественно, обрадовался и даже не захватил с собой денег. А, может, у тебя их не было. Но когда вы поужинали, брат рассчитался только за себя и ушел, оставив тебя в ресторане одного. Для испанцев, выросших в родной среде, это обычно. Для русских - дикость. Здесь нельзя прийти к родственникам без приглашения. Они этого не поймут и потому удивятся. На этой почве разыгрывались трагедии. Было немало случаев, когда возвратившиеся на родину испанцы кончали жизнь самоубийством. Вот почему они тянутся к нам. Кровь у них испанская, а души - русские.

Я смотрел на испанца, который неторопливо пил пиво, все время поглядывая на нас, и мне очень хотелось пригласить его в гости, но я сам был гостем в его стране. Если бы мы встретились в Новосибирске, я бы обязательно привел его домой и ни жена, ни сын не удивились бы этому, потому что у нас так принято. Мы любим большие столы, за которыми собираются все родственники и друзья и где текут бесконечные разговоры о том, как мы живем и как хотели бы жить, какими хотели бы видеть своих детей, о смысле всего нашего бытия. Может, отсюда и пошли легенды о широкой русской душе? Может, потому мы и не можем без раздолья, полноводных рек, убегающих за горизонт полей и бесконечной тайги? Русская душа поистине загадочна, но, по всей видимости, тем и привлекательна.

Солнце, между тем, повисло над городом и походило на раскаленную сковородку. Чтобы укрыться от него, мы снова пошли в наш павильон, но там было не протолкнуться. Народ целыми семьями шел и шел в парк и все стремились хотя бы на фотографиях посмотреть на нашу жизнь, послушать нашу музыку, попробовать блюда нашей кухни. Из Москвы в Мадрид, оказывается, привезли специальных поваров, которые делали сибирские пельмени, готовили шашлыки, угощали испанцев другими нашими блюдами. Русская кухня пользовалась большим успехом.

Мы вышли из павильона и пошли осматривать экспозиции других братских газет. Чехословацкой «Руде право», польской «Трибуны люду», немецкой «Нойес дойчланд», венгерской «Непсабадшаг», зашли и в павильоны «Юманите» и «Униты». Ворожейкин почти везде встречал знакомых, руководители и корреспонденты этих газет неоднократно бывали в Москве в нашей редакции и мы чувствовали себя в мадридском парке «Касса дель Кампо», как на своей земле. В гостиницу вернулись часа в четыре дня, валясь с ног от усталости, но сразу кинулись не отдыхать, а под душ. К такой жаре в это время года мы не привыкли.

Я еще не успел причесаться после душа, как в номер, громко постучав, вошел Перцов.

- Хочу напомнить, - сказал он, - что в семь часов в своей резиденции нас ждет посол. Мы со Смирновым и Ворожейкиным поедем туда на посольской машине, а вы добирайтесь с Чернышовым. Прошу не опаздывать.

Встреча с послом была для меня полной неожиданностью, потому что ни вчера, ни сегодня об этом не было произнесено ни одного слова, но я не подал даже виду. Может быть Ворожейкин еще не успел сообщить нам с Чернышовым о том, что она планировалась, может быть решение о нашем приглашении было принято только сейчас. Как бы то ни было, я обрадовался приглашению. В резиденции посла мне еще не приходилось бывать.

Резиденция находилась в аристократическом квартале Мадрида. Посол занимал большую двухэтажную виллу с обширной территорией, обнесенной высокой оградой. Охрана была предупреждена и молча пропустила нас. Все лужайки вокруг дома были аккуратно подстрижены, здесь же росли высокие деревья и цветущие кустарники, вдоль посыпанных крупным песком аллеек тоже росли цветы. Недалеко от дома отливал голубоватой водой открытый плавательный бассейн. На крыльце виллы нас встретил дежурный охранник, открыл дверь и сказал куда идти.

Смирнов, Ворожейкин и Перцов уже были здесь. Они стояли рядом с Дубининым в большом овальном зале с красивой мраморной колонной и о чем-то разговаривали. Мы с Чернышовым подошли к ним.

- Андрей Андреевич назвал этот зал колонным, - сдержанно улыбаясь, говорил Дубинин. - Он отдыхал в этом кресле.

Посол показал рукой на большое обитое бархатом кресло, стоявшее у окна.

Я знал, что министр иностранных дел СССР Андрей Андреевич Громыко два месяца назад прилетал в Испанию с официальным визитом. Это был первый за последние сорок лет визит руководителя советской дипломатии в Мадрид. Во время правления Франко наша страна не поддерживала с Испанией дипломатических отношений. Обе стороны придавали визиту большое значение, о нем много писали газеты. Во время пребывания в Мадриде Громыко обедал у Дубинина, они обсуждали в этом зале вопросы большой политики и теперь посол подчеркивал это. Я бы тоже гордился таким гостем. Глядя на Дубинина и слушая его, мне вдруг захотелось стать дипломатом.

Дубинин позвал нас к столу, на котором уже стояли чистые приборы. За моей спиной тут же появилась официантка с подносом, на котором стояли бутылки с белым и красным вином.

- Что будете пить? - спросила она.

Я попросил красное. Она налила вина, ее тотчас сменила официантка с подносом, уставленном закусками.

- Попробуйте лангусты, - предложил мне Дубинин. - В Сибири их наверняка нет.

Он почему-то решил уделить мне внимания больше, чем остальным. Может быть ему понравилось то, как я вел себя с Каррильо, может быть просто захотел поговорить с человеком, далеким от официального протокола и дипломатической жизни. Протокол у него с утра до вечера каждый день, а с простыми людьми, представляющими твою страну, послу приходится встречаться не часто. Я осторожно положил на тарелку кусочек лангуста. Этого зверюгу я действительно еще никогда не пробовал. Лангуст оказался очень вкусным, я посмотрел на официантку, она подошла ко мне и я положил еще один кусочек.

Ужин хотя и был неофициальным, но походил на протокольный. Дубинин расспросил нас о наших впечатлениях о Мадриде, о празднике, о том, чем мы намерены заняться дальше. Я понял, что для него даже общение с нами - обычная, ежедневная работа посла.

На следующий день утром мы поехали в Толедо - небольшой городок, расположенный километрах в восьмидесяти на юг от Мадрида. О Толедо я ничего не знал, в памяти вертелись только две строчки стихов, автора которых я никак не мог вспомнить и не помню до сих пор.

Еще недвижны улочки Толедо,

Но шатки пограничные столбы...

Идея поехать в этот город принадлежала Владимиру Чернышову. Но поскольку никто не возразил, я тоже не стал спрашивать, зачем нам надо ехать туда. И только приехав, понял, какой великий подарок решил нам преподнести Володя. В Толедо располагался единственный и самый большой в Испании музей художника Эль Греко. Он не был музеем в обычном понимании смысла этого слова. Картины Эль Греко вывешены в старинном здании городского муниципалитета. Все желающие безо всякого разрешения заходят туда и осматривают их. Мы поступили точно так же.

Эль Греко очень своеобразный художник. Я видел только одну его картину «Апостолы Петр и Павел», находящуюся в Эрмитаже. Из всех цветов больше всего он любил голубой и синий. Этими красками он писал и лица людей, и пейзажи. Большинство его картин на библейские темы. Но в отличие от многих других художников, использовавших библейские сюжеты, герои Эль Греко не выглядят ни кающимися, ни печальными и смиренными. Они полны отваги, мужества, целеустремленности и особой мудрости. Они знают ради чего живут и к чему стремятся.

Все картины, которые нам удалось увидеть в муниципалитете, были большими по размерам и я подумал, что те, кто организовал музей художника, оказались мудрыми людьми. Для таких картин требуется именно старинное здание. Они выглядели здесь органично, продолжая ту жизнь, которой жили во времена Эль Греко.

Я вышел из здания муниципалитета потрясенный. Остальные тоже были под впечатлением живописи художника. Но Чернышову этого показалось мало.

- Пойдемте еще вон туда, - Чернышов показал на другое старинное здание, расположенное на горке недалеко от муниципалитета. - Там тоже кое-что есть.

В здании располагалась женская гимназия. Симпатичные черноглазые девочки в форменных платьях, щебеча, словно птички, стайками пролетали по лестницам и коридорам, не обращая на нас никакого внимания. Они уже давно привыкли к таким посетителям. Эль Греко с раннего детства стал неотъемлемой частью их жизни. И когда мы остановились около его картин, расположенных в вестибюле, гимназистки посчитали, что так и должно быть. Каждый новый посетитель гимназии останавливается около картин великого художника.

Эль Греко большую часть жизни провел в Толедо, он и город вот уже четыре века неотделимы друг от друга. Эль Греко прославил Толедо и жители города сделали все, чтобы увековечить память о художнике. И покуда будет существовать Толедо, будет жить и память о нем.

Обедать мы поехали в небольшой ресторанчик под открытым небом. Дорога шла вдоль узкой и быстрой речки с обрывистыми скалистыми берегами. В одном месте ее пересекал мост в форме высоченного виадука, выложенный из почерневших от времени неотесанных камней. Я никогда не видел таких мостов и невольно задержал на нем взгляд. Перехватив его, Чернышов заметил:

- Этот мост строили воины Юлия Цезаря, когда он завоевывал Испанию.

Честно скажу, от этих слов у меня пробежал мороз по коже.

Я словно услышал тяжелую поступь римских легионов, переправляющихся на другой берег реки Тахо.

- Между прочим, мост исправно служит до сих пор, - сказал Чернышов. - Правда, только для пешеходов. Но ведь его и строили для них. У войск Юлия Цезаря не было ни танков, ни артиллерии.

Ресторан располагался под стеной крепости, тоже выложенной из почерневшего от времени камня. Нам рассказали, что во время гражданской войны у этих стен разыгралась страшная трагедия. Крепость охраняли сторонники Франко, а город находился в руках республиканцев. На крепость было несколько атак, но взять ее не удавалось. Комендант крепости оказался умелым командиром и отважным воином.

Республиканцы знали, где находится семья коменданта. Они схватили его сына, привели к стенам крепости и предъявили коменданту ультиматум: если он не сдастся вместе с гарнизоном, сын будет расстрелян. Комендант ответил, что для него превыше всего воинский долг. Сына расстреляли на глазах у отца, но крепость так и не удалось взять. Может быть, узнав эту историю, генерал Франко и решил совершить свой самый мужественный поступок. После гражданской войны в местечке Эскориал недалеко от Мадрида он похоронил всех погибших, независимо от их политической принадлежности. На высокой скале поставил огромный крест и распорядился высечь на нем: «Они погибли за Испанию, о которой мечтали». Одним этим жестом он примирил нацию.

Мне захотелось написать об этой истории, ведь в Толедо наверняка остались живые свидетели тех страшных дней. Но я понимал, что не смогу это сделать. Отношение к Франко и франкистам у нас было однозначно отрицательным и рисовать их можно было только черной краской. Такой же, впрочем, какой франкисты рисовали нас. С живыми свидетелями поговорить не удалось, поэтому я рассказываю эту историю так, как услышал.

Вечером мы пошли в один из мадридских театров посмотреть фламенко. Представить испанцев без этого танца невозможно, он является такой же частью их национальной культуры, как и коррида. Театр был настолько необычным, что я подумал: а туда ли мы пришли? Зал театра походил на крестьянский двор. Мы сидели под крышей, на стропилах которой висели колеса от телег, длинные связки лука, чеснока, сушеного красного перца. Сцена была невысокой, в зрительном зале, совсем как в ресторане, стояли столики, посетителей обслуживали официанты. Правда, они разносили только спиртные напитки. Я не видел, чтобы во время представления кто-либо из зрителей ел. Мы заказали по стакану вина и, поудобнее расположившись на своих стульях, повернулись к сцене, на которую уже вышли артисты.

Музыкальные инструменты, сопровождающие фламенко, - гитара и кастаньеты. Гитаристов было трое, танцующих - человек пять-шесть, они постоянно менялись. Причем, если на гитарах играли только мужчины, то танцевали в основном женщины. Сначала они исполняли сольные номера. Под аккомпанемент гитары, гордо откинув голову, женщина языком движений рассказывала историю любви, счастливой или не очень, прищелкивая кастаньетами и пристукивая каблучками. Среди танцовщиц не было слишком молодых, все они были уже в таком возрасте, когда человек знает, что такое жизнь. И это придавало танцу особый смысл и свою философию.

Когда каждая танцовщица показала свое мастерство, на сцену, тоже с кастаньетами, вышли мужчины. Все в черном и также с гордо откинутой головой они танцевали тоже по одному. Потом к ним присоединились женщины.

Мне показалось, что у фламенко есть начало, но нет конца. Мы просидели часа три, было уже около часу ночи, а танец не прекращался. Я заметил, что зрители за столиками начали меняться. Одни уходили, их места занимали другие. Мы тоже поднялись и, еще раз оглянувшись на танцующих, вышли.

Ночной Мадрид был залит огнями. Ни один наш город не освещается ночью так, как испанские города. А ведь там нет ни одного месторождения нефти и газа, в стране очень ограниченные запасы угля, но испанцы не знают такого понятия, как экономить на электричестве. При этом все считают Испанию страной весьма среднего достатка.

- Хотите посмотреть ночной Мадрид? - спросил Чернышов, таинственно улыбнувшись.

Я повернулся к Смирнову. Георгий Лукич посмотрел на меня, пожал плечами и сказал:

- А почему бы и нет?

Мы прошли несколько кварталов, зашли в открытую дверь, над которой горела светящаяся вывеска, по каменным ступенькам спустились в какой-то тускло освещенный склеп. Это был кабачок, высеченный в скале. За высокой стойкой стоял бармен, на стойке на большом подносе лежали крошечные бутерброды с ветчиной и копченой колбасой, нанизанные на похожие на зубочистки деревянные палочки. Бармен нацедил нам вина, мы выпили, взяли по бутерброду и только после этого осмотрели помещение более подробно. Оно походило на очень древнюю, но со вкусом обустроенную пещеру.

Попрощавшись с хозяином винного погребка, мы вышли на улицу, прошли несколько шагов и спустились в следующий. Не знаю, сколько погребков мы посетили в ту ночь, но это была самая сказочная ночь в моей жизни. Ночной Мадрид произвел на каждого из нас потрясающее впечатление. Самым удивительным было то, что за все время путешествия по мадридским кабачкам мы не встретили ни одного пьяного испанца. Если они и напиваются когда-нибудь, то, по всей видимости, в других местах.

На следующий день за завтраком Перцов объявил нам, что вечером мы идем к Долорес Ибаррури. До вечера было далеко и, чтобы не тратить попусту время, сразу же после завтрака мы отправились в Прадо. В Испании говорят: те, кто побывал в Мадриде, но не посетил Прадо, не могут утверждать, что они видели испанскую столицу. Прадо для испанцев такая же национальная гордость, как для русских Эрмитаж. О сокровищах этого музея каждый из нас был довольно хорошо наслышан.

Рассказывать о музее, тем более о таком, как Прадо, неблагодарное дело. Здесь собраны картины не только лучших испанских мастеров, но и самых знаменитых итальянских, фламандских, голландских живописцев XV-XVII веков. Чтобы подробно осмотреть весь музей, надо затратить несколько дней. Мы располагали всего пятью-шестью часами, поэтому многие залы прошли почти строевым шагом. Но у одной небольшой картины в неброской темной рамке под стеклом остановились надолго. Это была «Мона Лиза», или как ее еще называют, «Джоконда» Леонардо да Винчи. Мы знали, что оригинал этой картины находится в Лувре. В Прадо была копия загадочной женщины с еще более загадочной улыбкой на прекрасном молодом лице, выполненная рукой Леонардо. Поэтому испанцы говорят: надо еще доказать, какой из двух портретов лучше.

Высокое искусство, к которому относится и живопись, обладает невероятной эмоциональной силой. Оно фиксирует движение души человека, его чувств и доносит это до нас через века и тысячелетия. «Мона Лиза» была написана в 1503 году. Но в выражении лица этой женщины, скрытой улыбке столько загадки, что ее не разгадали до сих пор. Мы долго стояли около портрета самой знаменитой итальянки, наслаждаясь ее обаянием, красотой и тайной, которую должна иметь каждая женщина, и которую так выразительно донес до нас Леонардо. Искусство не знает ни времени, ни границ.

Следующим, не меньшим потрясением для меня была экспозиция Франсиско Гойи, занимающая в Прадо несколько залов. Франсиско Гойя - такая же национальная гордость для каждого испанца, как для нас Карл Брюллов, Иван Репин или Василий Суриков. Экспозиция выстроена так, что ее доминантой является «Обнаженная Маха». Эту картину видишь сразу, как только ступаешь на порог залов, в которых расположена живопись Гойи. И, что бы ни смотрел дальше, взгляд все равно тянется к ней. Почувствовав, что начинаю раздваиваться, я решил рассмотреть сначала Маху, а затем уже все остальное.

В каждое произведение художник обязательно вкладывает что-то личное. Эпизод из жизни, если дело касается литературы, необычный пейзаж, овал лица или линию фигуры, если речь идет о живописи. Гойя бесконечно и трепетно любил женщину, которую изобразил на картине. Говорят, это была аристократка, близкая ко двору испанского короля. Но даже если это не так, он изобразил женское совершенство - самую великую красоту, которую подарил человеку Бог. В картине поражают и романтизм, и реализм вместе взятые, но, прежде всего - высочайшее мастерство. Гойя вдохновенно работал над полотном и оно получилось воистину вдохновенным. Леонардо да Винчи создал гениальный женский портрет, Франсиско Гойя - гениальную, одухотворенную картину обнаженной женщины. Около нее можно стоять часами и, пока мы находились в этом зале, я не заметил ни одного человека, который, увидев «Обнаженную Маху», не остановился бы, замерев посреди зала.

Как известно, в конце своей жизни Франсиско Гойя стал душевнобольным. Но даже в таком состоянии он не оставил живописи. Эти картины тоже выставлены в Прадо, им отведен специальный зал.

В воображении душевнобольного человека рождаются совершенно другие, больные образы. Здесь все искажено - лица и фигуры людей, время, пространство, сцены жизни. Но честно скажу, если бы я не знал, что эти полотна принадлежат кисти Гойи, я бы принял их за картины современных авангардистов. Сейчас такими картинами восхищаются, за них платят огромные деньги. За картину Казимира Малевича «Черный квадрат» бывший министр культуры Российской Федерации Михаил Швыдкой заплатил из казны министерства миллион долларов. А ведь ее могло родить только больное воображение. Недаром Малевич, сразу после революции в России пользовавшийся большой поддержкой у правительства большевиков, писал бывшему в то время наркому просвещения Анатолию Луначарскому: «Краски

художнику Нестерову не давать за неимением таланта». И это о Михаиле Васильевиче Нестерове, создавшему одну из самых проникновенных и удивительных картин русской живописи «Видение отроку Варфоломею» и ставшему благодаря только ей для каждого русского человека таким же гением, как Гойя для каждого испанца.

Перцов, много раз бывавший в Мадриде и хорошо знавший его, в музей Прадо с нами не поехал. Как и договаривались, в пять вечера он ждал нас в отеле. Едва мы появились на пороге, он, посмотрев на часы, сказал:

- Друзья, нам надо спешить.

Надев чистые рубашки, мы спустились к машине, вдоль которой прохаживался Перцов. В Прадо время текло незаметно, мы пробыли там дольше, чем планировали, и теперь надо было торопиться, чтобы не опоздать на встречу с Долорес Ибаррури. Но, проехав всего несколько кварталов, Перцов остановил машину и, повернувшись ко мне, сказал:

- Надо выйти.

Он произнес это таким загадочным тоном, что я удивился. Но, выйдя из машины, сразу понял в чем дело. Мы остановились около цветочного магазина. Перцов выбрал тридцать пять самых красивых роз, попросил продавца завернуть их так, чтобы можно было взять в руки, и, кивнув мне, сказал:

- Бери.

Букет походил на огромную охапку, я еле втиснулся с ним в машину. У подъезда дома, в котором жила Ибаррури, нас поджидал довольно плотный, но уже начавший седеть мужчина, быстрым, внимательным взглядом осмотревший каждого из нас. Как потом сказал нам Перцов, это был начальник охраны Ибаррури. Он о чем-то поговорил с ним по-испански, мы прошли в подъезд и поднялись на лифте на верхний этаж. Дверь квартиры открыла дочь Ибаррури, довольная полная женщина лет пятидесяти. Долорес Ибаррури сидела в кресле, но, увидев нас, тут же встала. Это была высокая женщина, вся в черном, с гладко зачесанными назад и стянутыми на затылке узлом волосами. У нее было довольно приятное лицо, на котором выделялись большие темные глаза. В молодости Долорес, наверное, была очень красивой. Даже сейчас, в свои восемьдесят с лишним, она сохранила в лице привлекательность. Я протянул ей наш огромный букет, она уткнулась в розы лицом, потом подняла голову, улыбнулась и передала цветы дочери. И я подумал, что все женщины одинаковы. Я, во всяком случае, не знаю ни одной, которая была бы равнодушна к цветам.

Дочь Ибаррури, имя которой я к своему великому сожалению не запомнил, пригласила нас к застеленному чистой скатертью столу. Долорес села вместе с нами. Дочь поставила на стол бутылку хереса, что меня очень удивило. Я думал, что испанцы, живущие в благодатном южном климате, пьют только сухие вина, но, оказывается, Долорес любила именно херес. Она отпила маленький глоточек, поставила рюмку на стол и начала расспрашивать нас, надолго ли мы приехали в Испанию и что намереваемся в ней посетить. Мне показалось странным, что Долорес Ибаррури, прожившая несколько десятилетий в Москве и похоронившая на русской земле своего сына, не произнесла ни слова по-русски. Она или не знала нашего языка, или не хотела говорить на нем. Дочь, хотя и с сильным акцентом, но говорила по-русски. Она стала нашим переводчиком. Правда, иногда, когда запиналась или не могла найти нужное слово, перевод брал на себя Перцов.

Он сказал Ибаррури, что завтра мы улетаем в Севилью. Она вскинула брови, нахмурилась и немного нервно произнесла:

- Что вы можете увидеть в Севилье? Только бой быков. Вам надо лететь в Барселону, центр всего рабочего движения Испании. Каталонцы всегда были передовым отрядом нашей партии, там у вас составится лучшее впечатление о стране. А в Андалузии только коррида да фламенко.

Несмотря на свой возраст, Долорес Ибаррури осталась все той же Пасионарией или, в переводе на русский язык, Пламенной, как ее прозвали во время гражданской войны в Испании и какой она вошла в революционную историю двадцатого века. Георгий Лукич Смирнов попытался сказать, что у нас уже есть договоренность о встрече в Севилье с руководством андалузского комитета компартии Испании, но Долорес тут же перебила его.

- Вам надо во что бы то ни стало побывать в Каталонии, - твердо сказала она. - Не побывав там, вы не узнаете, что такое Испания.

Я молча наблюдал за разговором, считая, что не имею права вмешиваться в него. Но в беседе вдруг неожиданно возникла длинная пауза и я спросил Ибаррури о том, что она думает о сегодняшнем положении в Испании.

- Франко ушел три года назад, - сказала Долорес. - Но все его институты остались. Нам нужно бороться за создание демократического общества и за усиление в нем роли коммунистов.

Мне хотелось задать еще вопрос о России. О том, думает ли Долорес посетить нашу страну, побывать на могиле сына. Мне очень хотелось, чтобы она заговорила по-русски. И если бы я пришел к ней за интервью, я бы задал все эти вопросы. Но привлекать внимание к себе одному, когда находишься в составе делегации, я не мог. Я понимал, что был лишь самым младшим по должности ее членом. Тем более, что тут же снова заговорил Перцов. Он понял, что Ибаррури очень обидится на то, что мы не приняли ее предложение поехать в Каталонию, и попытался сгладить ситуацию.

- Если у нас останется время, мы обязательно побываем в Барселоне, - сказал он. - Но мы относимся к коммунистам Андалузии с таким же уважением, как и к каталонцам. Нам просто неудобно отменять встречу с ними.

Долорес согласилась. Утром на самолете авиакомпании «Иберия» мы отправились из Мадрида в Севилью. Это такой же старый город с древней историей, как и все в Испании. По середине города протекает мелкая каменистая речка, воды в которой в жаркое время года, как у нас говорят, воробью по колено. Ее не на всякой современной карте отыщешь. А на картах начала девятнадцатого века и подавно. Откуда узнал о ней Пушкин, никогда не бывавший не только в Испании, но и в Европе, для меня полная загадка. Но в одном из его стихотворений есть такая строчка: «Шумит, кипит Гвадалквивир». Он не только знал название речки, но и представлял ее нрав.

В дождливый сезон она действительно и шумит, и кипит, и ее не только воробей, но и хороший всадник вряд ли перейдет.

В аэропорту Севильи нас встречали представители местного комитета компартии Испании. Мы заехали к ним в офис, занимавший всего две небольшие комнаты, выпили по чашке ароматнейшего черного кофе. Они рассказали нам о политической обстановке в Андалузии, о том, чем занимаются коммунисты, потом повезли показывать Севилью. День был солнечный и жаркий, вдоль тротуаров вместо декоративных кленов и лип, растущих у нас, здесь росли апельсиновые деревья, увешанные круглыми, словно теннисные мячики, золотистыми плодами. Мне так хотелось протянуть руку и сорвать апельсин, ведь я никогда не ел их прямо с дерева. В Сибири они не растут. Но я удержался.

В Севилье никто не рвет фрукты, растущие на городских улицах.

Мы побывали в музее, в парке, покормили с руки диких голубей. В отличие от наших сизарей, дикие голуби в Испании белые, совсем как у нас домашние. И я понял, почему знаменитая «Голубка» Пикассо тоже белая. Он изобразил на картине птицу своей родины.

На центральной площади Севильи стоит древняя достопримечательность - высоченная башня, чем-то напоминающая по своей архитектуре Пизанскую. На самом ее верху есть смотровая площадка, с которой, как на ладони, виден весь город. Испанцы предложили нам подняться туда. Подниматься надо было пешком, причем, не по лестнице, а по винтовой дорожке. На каждом этаже башни находились узкие, ничем не огороженные высокие проемы, через которые надо было смотреть на город. Я боюсь высоты, но примерно до пятого этажа поднимался без страха. Потом у меня появилось такое чувство, что если я поднимусь еще на один этаж, то выпаду из окна. Я остановился и не пошел дальше. Но Ворожейкин, Смирнов и, конечно же, Володя Чернышов поднялись на самый верх. Когда они спустились вниз и мы обменялись впечатлениями, оказалось, что их было не больше, чем у меня.

После осмотра города мы пошли обедать в просторный, с большими светлыми окнами ресторан. Сели у самого окна. Разговор пошел о Севилье, о ее истории, о положении коммунистов в обществе. Он стал естественным продолжением того разговора, который вели в офисе. К нам подошел официант, молча постоял несколько минут и отошел к себе в конец зала. Через некоторое время он подошел снова и начал что-то ворчать себе под нос. Я спросил Чернышова, о чем он говорит.

- О том, что нам надо было сначала заказать что-нибудь поесть, а уж потом вести разговор, - сказал Чернышов. - Пока мы говорим, он бы уже все принес. А за накрытым столом беседовать всегда легче.

Я повернулся к официанту. Ему было уже под пятьдесят, виски начали серебриться, он смотрел на нас удивительно добрым и мудрым взглядом. Мне захотелось сделать этому человеку что-нибудь приятное. Я достал из кейса бутылку «Сибирской» водки и протянул ему. Он хотел тут же открыть ее и разлить по рюмкам, но я сказал, что это мой подарок. Официант улыбнулся, долго рассматривал этикетку с несущейся по снегу тройкой лошадей и потом сказал:

- Вы не будете возражать, если я поставлю эту бутылку в витрину в нашем окне? У нас еще ни разу не обедали сибиряки. Об этом сразу же узнает весь город. Это будет очень хорошей рекламой ресторану.

Я ответил, что, конечно же, не возражаю. Официант, довольный, отошел, но не удержался и опять проворчал себе под нос:

- А обед заказать все-таки надо.

Мы все невольно улыбнулись.

Из Севильи мы на такси поехали в Гранаду, до которой, по моим подсчетам, было километров триста, если не больше. Это было самое интересное путешествие по Испании. Из окна машины можно увидеть многое. Все испанские деревни похожи одна на другую. Белокаменные, с красными черепичными крышами, один дом пристроен вплотную к другому. Улицы и тротуары заасфальтированы или выложены камнем, везде чистота, доведенная до блеска.

Юг Испании представляет из себя холмистую местность. На склонах холмов расположены аккуратные оливковые рощи, на вершинах у скал нередко встречаются высокие кактусы с поднимающимися вертикально вверх толстыми колючими отростками. Кактусы испанцы завезли в свою страну из Мексики и они здесь прекрасно прижились. В долинах между холмами расположены поля пшеницы и кукурузы, фруктовые сады и виноградники.

Дорога в Гранаду была в отличном состоянии и мы доехали туда без всяких приключений, сделав в пути всего одну остановку для того, чтобы выпить по кружке холодного пива. Гранада расположена в предгорьях и, несмотря на то, что она находится на самом юге Испании, вечером в ней было прохладно. Там я познакомился с бывшим тореадором, которого звали Мануэль. Он был членом испанской коммунистической партии и вместе с другими коммунистами встречал нас. После ужина я попросил его показать центр города.

Прогуляться мы отправились с ним и с Чернышовым, который выполнял роль переводчика. В отличие от Мадрида и Севильи Гранада вечером была малолюдной и походила на курортный город. Но, как и в Мадриде, здесь имелось немало ночных кабачков, в которых продавали прекрасное испанское вино. Несколько раз мы заглядывали в них и пропускали по стаканчику красного. Мануэль оказался очень простым в общении человеком и у меня возникло такое чувство, будто мы знакомы давным давно. Правда, о работе тореро он рассказывал не очень охотно. Говорил, что это не так интересно, как кажется публике с трибуны, да и работа тореадора оплачивается не высоко. Зато когда я спросил о том, как делают испанскую ветчину, Мануэль сразу оживился.

Испанская ветчина ни по вкусу, ни по внешнему виду не похожа ни на какую другую. Она темного цвета, имеет специфический аромат и очень вкусная.

- Вся ветчина производится у нас в горах, - сказал Мануэль. - Для этого свиные окорока натирают солью и специями, укладывают в деревянные ящики, набивают их снегом и устанавливают высоко в горах, где температура всю зиму держится на уровне минус пяти градусов. Там эти окорока лежат примерно три месяца. Мясо постепенно просаливается, напитывается ароматом специй и приобретает тот вкус, за который его любят.

Небольшой ночной ветерок, тянувший с гор, приносил в город свежесть, но был довольно прохладным. Мы были в одних рубашках и вскоре почувствовали, что начинаем замерзать. Мануэль первым предложил проводить нас до отеля. Мы зашли в ночной кабачок, выпили на прощанье по стакану вина и расстались. Когда Мануэль скрылся за поворотом улицы, я спросил Володю Чернышова, правда ли, что тореадоры в Испании зарабатывают так мало.

- Такие как Мануэль, да, - сказал он. - Но тореадоры-звезды получают миллионы.

На следующий день мы улетали из Гранады. А еще через день нам уже надо было возвратиться в Москву. Мне было жалко расставаться с Испанией. Эта страна и ее добрый, гостеприимный, сердечно расположенный к нам, русским, народ навсегда поселился в моем сердце. Когда «Боинг», в котором мы летели, поднялся в воздух и взял курс на Мадрид, я вспомнил, что в моем кейсе осталась бутылка «Сибирской». Я не успел ее никому подарить. Я достал бутылку из кейса и показал Чернышову. Ворожейкин со Смирновым сидели впереди нас. Смирнов то ли услышал наш разговор, то ли оглянулся случайно, но, увидев у меня бутылку, вдруг просветлел лицом и совершенно неожиданно произнес:

- А что, ребята, может быть действительно выпьем?

Ворожейкин, услышав предложение заместителя заведующего отделом пропаганды ЦК КПСС, весь сжался и отрицательно покачал головой. Чернышов подозвал пальцем стюардессу, попросил принести три пустых стакана и три стакана апельсинового сока. Через минуту поднос со стаканами и соком стоял на нашем столике. Мы разлили водку, по-русски чокнулись, запили ее соком. Мы понимали, что прощаемся с Испанией и мне почему-то стало грустно. Стюардесса убрала пустую посуду, а Смирнов пошутил:

- Вот этим «Боинги» отличаются от наших самолетов. У нас на внутренних линиях не выпьешь.

Мы с Чернышовым согласно кивнули. Других отличий действительно не было.

Через два дня я вернулся домой. Еще не успев переступить порог, услышал телефонный звонок. Поднял трубку и сразу узнал хрипловатый голос заместителя начальника Новосибирского областного управления сельского хозяйства Бориса Якутина.

- Станислав, ты уже прилетел? - спросил он.

- Да вот только что, - ответил я.

- А почему не звонишь?

- Еще не успел. А что?

- Как что? Мы же без тебя на охоту не едем. Или ты раздумал?

- Да нет, не раздумал, - ответил я. - А когда надо ехать?

- Завтра. Успеешь собраться?

- Конечно, успею, - ответил я.

- Вот и хорошо.

Утром мы выехали на охоту. Путь предстоял долгий, до охотничьих угодий от Новосибирска почти шестьсот километров. По пути сделали несколько остановок, заезжали в один колхоз, побывали на полях. Было начало октября, уборка уже заканчивалась. В воздухе веяло прохладой, но дни стояли солнечные и ясные. После Испании наши просторы показались мне просто гигантскими. Кругом, куда ни глянь, расстилались ровные, как стол, поля с островками березовых колков. Березы уже пожелтели и отливали на солнце то медью, то чистейшим золотом. Якутин, все время смотревший вперед, иногда оборачивался ко мне и говорил:

- Таких ландшафтных зон, как у нас, во всем мире только три. Африканские саванны, американские прерии и наша лесостепь. До революции на территории нынешней Новосибирской области была даже своя порода коров - барабинская. Ее молоко отличалось особой жирностью. Барабинское масло славилось на всю Европу.

- А где сейчас эти коровы? - спросил я.

- Вывели. Жирность была большая, а надои не слишком велики. Когда установили план по надоям молока, барабинская порода не вписалась в новую экономику. - Он снова посмотрел в окно. - А хлеб-то почти весь убрали. Погода помогла.

Пока мы ехали, Якутин посвящал меня в детали уборки, рассказывал, что такое зябь и безотвальная пахота, в чем преимущества так называемой бараевской влагосберегающей технологии возделывания зерновых, выгода паров и научно обоснованных севооборотов. Лекция подкреплялась наглядными примерами - бесконечные поля бежали по обе стороны дороги.

Вечером мы поохотились на утином перелете, а ночевать решили прямо в поле. Нас вместе с шофером было четверо. Погода стояла теплая, перед заходом солнца появились даже комары и я подумал, что лучшего ночлега, чем в свежей копне соломы не может быть. Якутин из солидарности тоже решил переночевать в копне. Остальные двое легли спать в «Волге».

Уснул я сразу. Но среди ночи проснулся оттого, что начал коченеть. Попробовал вылезти из копны и смог разогнуться. Меня всего скрючило от холода и ни ноги, ни руки не двигались. Кое-как я все же выбрался из соломы, разогнулся и пошел к машине, думая, что Якутин, как опытный охотник, уже давно там. Но его в ней не оказалось. «Значит, еще не замерз», - подумал я, поудобнее устраиваясь в теплом салоне машины. И вдруг слышу, как наш шофер Гена Егоров говорит:

- Посмотрите, что это случилось с Борисом Тимофеевичем.

Якутин, кряхтя и выражаясь нецензурными словами, задом вылез из копны и так же задом на четвереньках пополз к машине. Егоров открыл дверку, но самостоятельно заползти в салон Борис Тимофеевич не смог. Он настолько закоченел, что никак не мог разогнуться. Мы затащили его в машину, он сел, не разгибаясь, и, глядя на меня колючими глазами, сказал:

- Наговорил нам об Испании, о том, какая там жара, вот мы сдуру и полезли ночевать в копны. А у нас ведь не Пиренейский полуостров, а матушка-Сибирь.

Все рассмеялись. До утра уснуть уже не удалось, а утром мы снова охотились на уток на перелете. С той самой поездки мы с Якутиным подружились на долгие годы. Благодаря ему я лучше узнал село, да и всю Новосибирскую область. Друзья и дети - самое большое богатство человека.

16

Сибирское отделение Академии наук СССР было генератором идей комплексного освоения огромной территории, раскинувшейся от Урала до Тихого океана. Оно и создавалось для того, чтобы помочь государству превратить Сибирь из сырьевой колонии в высокоразвитый экономический регион с самой современной промышленностью, базирующейся на технологиях мирового уровня. Основой такого развития были несметные минерально-сырьевые и сельскохозяйственные ресурсы Сибири. Переехав в Новосибирск, я невольно окунулся во все общесибирские проблемы. Правда, сталкиваться с ними постоянно приходилось и до этого.

Еще в Тюмени захотелось выяснить, почему в Сибири, славившейся когда-то своими шубами, дубленка стала самым дефицитным товаром. Тем более, что на юге области успешно действовала фирма «Руно», насчитывавшая в своих хозяйствах 270 тысяч овец, а в самой Тюмени с дореволюционных времен существовала овчинно-меховая фабрика. Еще больше овец было в Омской области и, тем более, на Алтае. А шуба и там являлась таким же дефицитом, как и везде. Чтобы выяснить причину, я договорился со своими друзьями - корреспондентом «Правды» по Омской области Виктором Кирясовым и корреспондентом «Правды» по Алтайскому краю Виктором Саповым разобраться с проблемой каждому в своем регионе, а потом встретиться в Барнауле, свести воедино факты и написать совместную статью. Тема сразу же заинтересовала обоих и они, не колеблясь, дали свое согласие.

Я никогда не думал, что в конце двадцатого века овчинно-шубное производство в нашей стране находится на таком же уровне, на каком оно существовало во времена Ивана Грозного.

В цехах тюменской фабрики стоял туман, под ногами чавкала вода, остро пахло кислотой и пропастиной. Можно было только удивляться, почему люди соглашались работать в таких условиях. Директор фабрики разводил руками:

- Сколько ни пытаемся доказывать, что нам необходима реконструкция, нигде не встречаем понимания. Но, скажу я вам, - добавил он и поднял глаза к потолку, словно захотел, чтобы его услышал Всевышний, - ведь и с овчинами у нас проблема. Их катастрофически не хватает.

В Омске фабрика была новой, оснащенной современным оборудованием, но ее мучила другая проблема - не хватало рабочих. Фабрика не имела возможности строить жилье для своего коллектива, поэтому здесь работали только те, кто отдал ей всю свою жизнь. Молодежь такие условия труда мало интересовали. Испытывала фабрика и недостаток сырья. Заместитель начальника областного управления сельского хозяйства Иван Логвиненко сказал нам:

- Сейчас ни в одном нашем колхозе, расположенном севернее Транссибирской магистрали, практически не осталось романовской овцы, из шкуры которой раньше делали замечательные сибирские шубы. А ведь этот район был традиционным местом ее разведения. Такая ситуация возникла потому, что романовскую овцу повсюду вытеснила тонкорунная.

Слушая Логвиненко, я вспомнил похожую на анекдот историю, которую совсем недавно рассказал мне в Москве Геннадий Комраков, работавший корреспондентом «Известий» в Киргизии. Там одному из секретарей сельского райкома партии по идеологии объявили на бюро выговор за нескромность. Нескромность заключалась в том, что он, будучи третьим секретарем, брал взятки черными баранами. А черными баранами брать взятки имел право только первый секретарь. В Киргизии это считалось вопиющим нарушением субординации и поэтому за вынесение выговора все члены бюро райкома проголосовали единогласно.

Я рассказал эту историю Логвиненко. Думал, что он рассмеется. Но тот с совершенно серьезным видом заметил:

- Положите мне на тарелку два разных куска отварной баранины и я сразу скажу, какой из них принадлежит черному барану. Мясо черного барана гораздо вкуснее. Не знаю, чем это объяснить, может быть солнечной радиацией, но факт остается фактом. На кавказском базаре, например, по этой же причине черная курица стоит в два раза дороже белой.

- Выходит, что, изведя грубошерстную овцу, мы тем самым лишили себя и вкусного мяса, - сказал я.

- Выходит так, - подтвердил Логвиненко.

На Алтае о проблемах шубы и сибирского овцеводства нам пришлось говорить с первым секретарем крайкома партии Николаем Федоровичем Аксеновым. Мы пришли к нему перед самым обедом и он пригласил нас на скромную трапезу. Официантка принесла в комнату отдыха, в которую вела дверь прямо из секретарского кабинета, по капустному салату, тарелке горохового супа и котлете с картофельным пюре и мы, усевшись за стол, начали обсуждать проблему сибирской шубы. Аксенов был настроен весьма оптимистично.

- У нас в Барнауле, - слегка постукивая вилкой по столу, сказал он, - строится один из крупнейших в стране комбинатов по производству хромовых кож и овчинно-меховых изделий. Его стоимость около пятидесяти миллионов рублей. Комбинат оснащается по последнему слову техники, на нем будет и самая высокая в отрасли культура производства.

- Когда мы увидим его продукцию на прилавках магазинов? - спросил я.

- Комбинат выйдет на проектную мощность в 1981 году, - ответил Аксенов и, на мгновение задумавшись, добавил: - Но вот с шубной овчиной дела надо крепко поправлять. Тонкорунная овца повсюду вытеснила у нас романовскую. Условия для исправления перекоса есть. Нужна лишь немного другая плановая политика.

Из кабинета Аксенова мы поехали на строящуюся фабрику, поговорили с ее директором В. Пьянковым, а потом сели писать статью. Вскоре она появилась в «Правде». Мы понимали, что одна публикация не может решить такой большой и сложной проблемы, как обеспечение сибиряков красивой, удобной и теплой одеждой, но главное было привлечь к ней внимание. Проблема была действительно общесибирской и мы это сделали. Забегая вперед, скажу, что все три фабрики были доведены до ума, но после того как рухнула держава, их быстренько приватизировали ловкие люди. Не знаю, что стало с тюменской и омской фабриками, а в Барнауле после приватизации демонтировали все оборудование и продали неизвестно куда. Сейчас в Алтайском крае нет ни кожевенного, ни овчинно-мехового производства...

Занимаясь проблемами Западно-Сибирского нефтегазового комплекса, я никогда не забывал о том, что нефть добывали и в других восточных регионах страны. На Сахалине, например, эксплуатацию нефтяных месторождений начали задолго до того, как они были открыты в Томске и Тюмени. Мне давно хотелось побывать на этом далеком острове и я обратился в редакцию с просьбой разрешить слетать туда в командировку. Жизнь Сахалина освещалась на страницах «Правды» довольно скупо, поэтому такой просьбе корреспондента в редакции даже обрадовались.

На Сахалин я прилетел в середине июля. В Сибири в это время стояла жара, а здесь было холодно, дул сырой, пронизывающий ветер. Когда я вышел на трап самолета в аэропорту Южно-Сахалинска и оглянулся вокруг, мне показалось, что прилетел в тундру. На поле аэродрома росла низкая худосочная трава, на расстоянии обзора - ни одного деревца.

Первая встреча, как всегда во время таких командировок, была с первым секретарем обкома партии. Им был Петр Иванович Третьяков, вступивший в эту должность за месяц или два до моего прилета. Но Сахалин он знал хорошо, потому что всю свою жизнь проработал здесь. Третьяков, очевидно, думал, что я начну говорить о рыбе, как о главном богатстве острова, и когда я заговорил о нефти, он даже поскучнел.

- Слетайте в Оху к нефтяникам, они вам лучше расскажут, - сказал он.

- Что представляет из себя Сахалинская область? - спросил я. - Трудно ли ей управлять?

- Еще как трудно, - сказал Третьяков. - Надо бы слетать в Южно-Курильск, а там уже четыре дня из-за тумана закрыт аэропорт. Транспорт - самая больная проблема нашей области. Даже железную дорогу, которая бы связала юг острова с его севером, и то проложить не можем. Два года назад к нам прилетал Алексей Николаевич Косыгин. Мы ставили эти вопросы перед ним, но они до сих пор не решаются.

- А еще что беспокоит вас больше всего? - спросил я.

- Жизнь людей. Многие из них рассматривают Сахалин как территорию временного пребывания. А надо, чтобы люди считали остров своей родиной.

- Что мешает добиться этого? - спросил я.

- Нерешенные социальные проблемы. Нехватка жилья, отсутствие налаженного быта. У меня создается впечатление, что многие в Москве до сих пор не знают, что делать с Сахалинской областью.

- Косыгин тоже так считает?

- Косыгин - нет. Но ведь мы понимаем, что не все зависит только от него.

Самолет из Южно-Сахалинска в Оху улетал в понедельник утром, до отлета оставался целый день свободного времени. Я попросил показать мне хотя бы кусочек сахалинской жизни. Третьяков предложил съездить на пограничную заставу, я, не задумываясь, согласился.

Дорога на заставу шла вдоль кромки Охотского моря. Отражая небо, море уходило за горизонт и чем дальше удалялось от берега, тем больше меняло цвет с голубого на темно-синий. Метрах в пятидесяти от берега из воды то тут, то там высовывали головы нерпы и следили за нашей машиной. Я попросил шофера остановиться. Нерпы закрутили головами. Как только я вышел из машины, ближайшая к нам тут же ушла под воду, как будто ее потянули вниз за привязанную к ногам веревку. Но через минуту вынырнула и, напряженно застыв, снова уставилась на нас круглыми, блестящими глазами.

- Страшно любопытные зверюги, - сказал шофер. - Знают, что их никто не тронет, поэтому и крутятся около берега.

Застава тоже располагалась на берегу. Она состояла из нескольких офицеров с семьями и взвода пограничников. Офицеры жили в маленьких деревянных домиках, солдаты в общей казарме, напоминающей барак. Командира заставы не было на месте и разговаривать оказалось не с кем. В армии дисциплина жесткая. Если младший начальник не получил разрешение на интервью, из него слова клещами не вытянешь.

Шефство надо мной взял молоденький старший лейтенант, два года назад окончивший военное училище. Он предложил поехать за мыс, где располагалась небольшая красивая бухта с узким песчаным пляжем, окруженная кедровым стланником. Вскоре туда же верхом на мерине подъехал солдат. Остановившись около нас, он спешился. Старший лейтенант помог ему прикрепить к хомуту мерина рыболовную снасть, похожую на небольшой трал. Солдат снова взгромоздился на коня, понукнул его и тот неторопливо зашел в воду по самое брюхо. Протащив метров сто снасть вдоль берега, конь выбрался на песок и вытащил полный трал морских водорослей. Когда мы подошли к ним, я увидел, что водоросли шевелятся. Они были забиты мелкой камбалой, иглой-рыбой, еще какой-то не знакомой мне маленькой рыбешкой и огромным количеством серо-зеленых креветок. Когда мы выбрали их из водорослей, креветок оказалось почти четыре ведра. Через две минуты старший лейтенант развел костер, зачерпнул из моря полведра воды, высыпал туда часть креветок и вскоре мы уже ели дальневосточный деликатес, который местные жители называют чилимами. У предусмотрительного водителя обкомовской машины оказалась бутылка водки, мы со старшим лейтенантом выпили по сто граммов и после этого началась почти дружеская беседа.

Старший лейтенант рассказал, что подобная рыбалка является единственным развлечением офицеров заставы. Правда, когда на нерест идет красная рыба, они добывают и ее. Горбуша уже крутится около берега, но в реки пока не заходит. Если бы не рыбалка, на заставе просто некуда было бы девать время. Служба идет скучно, за два года, которые ему пришлось провести на заставе, не было ни одного нарушения. Морские пограничники иногда ловят браконьеров, которые прорываются в наши территориальные воды, на берег же нарушители не суются. Да это и бесполезно, любой будет тут же схвачен.

- У офицеров наверное много детей? - спросил я.

- Почему вы так думаете? - усмехнувшись, удивился старший лейтенант.

- Если жены не работают, у них остается много времени на семью.

- Больше двух ни у кого нет, - старший лейтенант засмеялся. - Я вот осенью тоже женюсь.

- На сахалинской?

- Нет, из Читы. Закончила в этом году мединститут.

- А почему осенью? Зачем ждать еще два месяца?

- Раньше наши родители не могут приехать. Свадьбу будем играть здесь, на заставе.

Я смотрел на старшего лейтенанта, забравшегося на край земли и сманившего сюда с собой, по всей видимости, хорошую девушку, и думал, что до тех пор, пока у нас будут такие люди, останется неприкосновенной и дальневосточная земля. Ведь не за романтикой же он приехал сюда, не за уютом и большими деньгами, а по зову души, по убеждениям защитника Отечества.

На следующий день я прилетел в Оху, больше походившую на обычный рабочий поселок, а не на столицу нефтяного края. Проезжая по городу, невольно обратил внимание на странные сооружения, похожие на гигантские печи с высокими кирпичными трубами. Генеральный директор объединения «Сахалинморнефтегазпром» Николай Зарудний подтвердил:

- Это и есть печи. Используя попутный газ, мы превращаем в них воду в перегретый пар и закачиваем его в старые скважины. Тем самым они получают вторую жизнь. Нефтеотдача пласта увеличивается в двадцать раз. Такая технология в наших условиях является экономически оправданной. Скважины, которые давали по 150 килограммов нефти в сутки, дают ее по 5-10 тонн.

Нефть на Сахалине добывали уже пятьдесят лет, старые месторождения истощились, а новых долго не открывали. Геологическая структура здешних залежей сложная, как правило, со множеством разломов и смещением нефтеносных пластов, искать такие месторождения трудно.

- Но в последнее время на восточном побережье в районе поселка Ноглики мы открыли сразу несколько месторождений с промышленными запасами нефти, - сказал Зарудний. - Это позволит нам увеличить добычу в три с лишним раза и довести ее до десяти миллионов тонн в год. Кроме того, совместно с японскими фирмами на шельфе Охотского моря идет разведка с нефтяных платформ. Первое морское месторождение уже открыто.

Вслед за этим Николай Зарудний начал перечислять проблемы, которые мешают осваивать природные богатства Сахалина. Они оказались такими же, как в Тюмени. Та же острая нехватка строительных мощностей для обустройства нефтяных промыслов, отсутствие жилья, дорог, электроэнергии. Освоение огромной территории с богатейшими запасами сырья, по сути дела, отдавалось на откуп энтузиастам. На острове не было даже нормальной железной дороги.

От северного порта Москальво до Охи дорога была проложена по российским стандартам с принятой в нашей стране шириной колеи. От Охи до Ногликов шла узкоколейка протяженностью двести километров. На юге острова эксплуатировалась дорога с шириной колеи, принятой в Японии. Из Японии же на Сахалин завозили тепловозы и подвижной состав. Японская железная дорога представляет нечто среднее между российской колеей и узкоколейкой. Вот почему, чтобы перевезти груз с юга на север острова или наоборот его приходилось трижды перегружать на различные платформы.

Вместе с Зарудним мы стали рассуждать, почему на всей огромной территории от Урала до Тихого океана приходится сталкиваться с одними и теми же проблемами.

- Потому, что настоящего промышленного освоения Сибири и Дальнего Востока еще не было, - сказал он. - Оно только начинается. До этого здесь были созданы лишь промышленные узлы. Посмотрите на карту этого региона. Вся жизнь Сибири и Дальнего Востока сосредоточена в полосе шириной двести-триста километров на север и юг от Транссибирской магистрали. На севере за этой полосой практически необжитая территория. Вот почему с такой радостью мы, дальневосточники, встретили начало строительства Байкало-Амурской магистрали. Она, как и Транссиб, обрастет своей промышленной зоной, позволит создать мощную инфраструктуру и, главное, крупные строительные коллективы, которые смогут сооружать и жилье, и промышленные предприятия, прокладывать дороги, линии электропередачи, благоустраивать наш быт. Освоение Сибири и Дальнего Востока требует комплексного подхода. Если мы не хотим выкачать отсюда природные ресурсы и затем бросить территорию, наравне с нефтяными промыслами, шахтами и разрезами - должны создавать здесь перерабатывающие предприятия, строить современные города, развивать науку, культуру, образование. Я вижу, что в последние годы в руководстве государства по отношению к нам намечается именно такая политика.

Мы расстались с Зарудним почти друзьями, потому что и он, и я понимали проблемы Сибири и Дальнего Востока практически одинаково. Генеральный директор объединения «Сахалинморнефтегазпром» посоветовал мне побывать в расположенном недалеко от Охи поселке нефтяников Коляндо, чтобы лучше узнать жизнь островитян, а заодно познакомиться с работой нефтяного промысла. Нефтяных промыслов я насмотрелся в Тюмени и Томске, Коляндо представлял из себя пять или шесть собранных в кучу пятиэтажных домов, вокруг которых расстилался безбрежный пустырь и смотреть там было нечего, поэтому начальник промысла Игорь Гамин повез меня на берег Охотского моря, где у него стояли сети.

- К берегу подошла сима,- сказал он. - Мы ее ловим, пока она не зашла в реки и не хлебнула пресной воды. Тогда ее вкус испортится. Сейчас она самая вкусная.

Сима по внешнему виду напоминает горбушу и отличить их друг от друга может только специалист. Но когда мы подъехали к берегу, оказалось, что в море выйти не удастся. Дул сильный ветер, разогнавший большую волну, и пускаться в плаванье на легкой дюралевой лодке в такую погоду было опасно. Гамин посмотрел на неспокойное море, почесал в затылке и сказал:

- Поехали к знакомому нивху. Сегодня с утра было потише, он наверняка выходил в море и поймал рыбы.

Нивх жил в небольшом деревянном домишке, стоявшем на пустыре. На поляне за домом, привязанные к колышкам, вбитым в землю, сидели пять или шесть небольших лохматых собачонок. Увидев нас, они подняли такой остервенелый лай и так стали рваться с поводков, что мне подумалось: если они сорвутся, нам отсюда не унести ноги. К счастью, в это время из дома вышел небольшой коренастый старичок с седой головой и иссеченным глубокими морщинами лицом. Прищурившись, он посмотрел на нас внимательным взглядом, увидев Гамина, кивнул.

- Здравствуй, - произнес Гамин, протягивая ему руку. - Хотел угостить друзей ухой, да в море выйти нельзя. Погода, видишь какая. Ты сегодня в море не ходил?

Старик еще раз обвел нас взглядом, потом сказал:

- Ходил, однако, да толку нету. Ничего не поймал. А вы куда сейчас едете?

- В Коляндо, куда же? - ответил Гамин.

- Возьмите меня с собой, мне пенсию получить надо, - попросил старик.

- Садись, место в машине есть, - Гамин кивнул в сторону «уазика», на котором мы приехали.

- Сколько вам надо рыбы? - спросил старик.

- На одну уху.

- На уху найду, - ответил старик и направился к собакам.

Оказывается, между ними в траве у него лежала сима, которую он только что привез с моря. Старик зацепил пальцами за жабры две здоровых рыбины, поднял их, показывая нам, и спросил:

- Хватит?

- Конечно, хватит, - ответил Гамин.

Нивх отнес рыбу в машину и пошел в дом одеться. Мне захотелось пить, я попросил у него воды. Вода оказалась в доме и мне пришлось идти вслед за ним. В сенях дома прямо на полу стоял огромный эмалированный таз, доверху наполненный толстыми пластами свежего белого сала. «Наверное, заколол свинью», - подумал я. Но в кухне, тоже на полу, стояла трехведерная эмалированная кастрюля, полная какого-то черного мяса. Сверху на нем лежали две широкие волосатые лапы с черными когтями.

- Что это? - спросил я, оторопев.

- Нерпа, - ответил нивх. - Сегодня утром добыл. Мы, нивхи, любим нерпу.

Я понял, что и сало в тазу не свиное, а тоже нерпичье. Я оглядел жилище. В нем кроме печки и стола с двумя табуретками была железная кровать, на голых пружинах которой лежало старенькое пальтишко. Старик надел его на себя и я увидел, что никакого другого имущества, кроме этого пальто, в избе не было. Мы вышли наружу, сели в машину и поехали в Коляндо. Но на середине пути свернули в сторону и остановились на берегу маленькой речки с чистыми песчаными берегами и густым тальником, укрепившемся на кромке песка. Гамин вместе с шофером развели костер, приладили над ним ведро и вскоре над берегом запахло ароматной ухой.

Мне доводилось есть разную уху. Из ерша и окуня, из щуки и налима, из стерляди и осетра, из карпа и карася. Каждая из них по-своему хороша, особенно у рыбацкого костра. Самая вкусная уха из муксуна. У нее необыкновенный тонкий аромат и какой-то особенный вкус. Когда я попробовал ее первый раз, чуть не объелся. Но такой она получается лишь в том случае, если ее готовишь из только что добытой рыбы. Если муксун полежит в морозильнике, он теряет свой аромат. Такой муксун годится лишь на пирог или засолку.

Уху из только что добытой в море красной рыбы мне не доводилось есть. Сима оказалась невероятно вкусной, почти такой же, как муксун. Как и положено, к ухе была водка. Старый нивх выпил с нами две рюмки, но когда ему налили третью, спросил:

- А можно я не буду пить?

- Конечно, можно, - ответил Гамин.

Старик взял пустую бутылку, вылил туда свою водку и заткнул ее тряпочкой. Я подумал, что это какой-то ритуал. Но когда он проделал это со следующей предложенной ему рюмкой, не выдержал и спросил:

- А зачем вы сливаете водку снова в бутылку?

- Буду возвращаться из Коляндо, тогда выпью, - довольно улыбаясь, сказал старик. - Сейчас больше нельзя. Иначе не смогу расписаться за пенсию.

Он закопал бутылку около костра в песок, сел в машину и мы повезли старого нивха в Коляндо получать пенсию.

С Сахалина в Новосибирск я возвращался через Владивосток.

Я неоднократно бывал в нем, мне всегда нравился этот раскинувшийся на холмах по берегам бухты Золотой Рог не похожий ни на один другой город. На этот раз решил зайти в Тихоокеанский научно-исследовательский институт рыбного хозяйства и океанографии, который сокращенно все называли ТИНРО. Объектом исследования института была вся акватория Тихого океана от Берингова пролива до Антарктиды. У института имелся свой мощный исследовательский флот, в нем работало немало замечательных специалистов. С одним из них, доктором биологических наук Владимиром Шунтовым я и встретился. Из экспедиции в южные моря только что вернулось научно-исследовательское судно «Профессор Дерюгин» и Шунтов начал увлеченно рассказывать:

- Эта экспедиция открыла в антарктических морях совершенно неизвестный науке вид рыбы, которую мы назвали серебрянкой. Она живет в водах с отрицательной температурой. Точка замерзания морской воды ниже нуля градусов. Для серебрянки самая подходящая температура - минус 1,8 градуса. Эта рыба может стать ценным объектом промысла.

Мне это было интересно, но больше всего я хотел узнать о рыбах, обитающих у наших дальневосточных берегов. Япония в очередной раз подняла шумиху вокруг Южно-Курильской гряды и я спросил Шунтова:

- А не легче ли нам отдать эти острова японцам, потребовав при этом за них серьезный выкуп?

- Да вы что? - искренне удивился Шунтов. - Разве можно оценить эти острова в какую-то сумму? Мы ежегодно добываем около их берегов 250 тысяч центнеров сельди иваси, всю сайру, огромное количество другой рыбы. Все эти ресурсы в отличие от нефти и газа постоянно восполняемы. Их можно черпать и сто, и двести, и триста лет. Кроме того, на самих островах немало полезных ископаемых, в том числе редких металлов. - Он посмотрел на меня и спросил: - Вы знаете, почему японцы ведут разговоры о возвращении им Южных Курил? Потому что мы до сих пор не начали их осваивать. У нас там нет ни хороших поселков, ни современных рыбокомбинатов, ни развитой инфраструктуры. Вот и возникает впечатление, что, вернув эти острова себе, мы не знаем, что с ними делать. Дальнему Востоку нужна комплексная программа развития региона. Создания здесь современных производств и самых благоприятных условий для жизни людей. Иначе когда-нибудь мы его потеряем.

Мне сразу вспомнился академик Коптюг, болезненно переживавший то, что в Москве до сих пор многие смотрели на Сибирь и Дальний Восток как на колонию.

- У нас, в Сибирском отделении Академии наук, - говорил он, - разработана комплексная программа «Сибирь», состоящая почти из сорока целевых научных программ. Среди них такие, как «Нефть и газ Западной и Восточной Сибири», «Угли Кузбасса», «Рудное золото Сибири», «Благородные и редкие металлы, медь и никель Красноярского края», «Хозяйственное освоение зоны БАМа» и многие другие. Сибирь - это около сорока процентов площади Советского Союза. Здесь сосредоточены большая часть разведанных минеральных, топливно-энергетических и потенциальных гидроэнергетических ресурсов, значительная доля общесоюзных запасов руд цветных металлов, около половины запасов промышленной древесины и пресной воды, двадцать процентов земельного фонда, пригодного для сельскохозяйственного освоения. В рамках научной программы «Сибирь» решаются узловые научные проблемы эффективного сбалансированного развития региона.

Я понял, что все эти проблемы должны быть главными в моей журналистской работе. Должность собственного корреспондента «Правды» в Новосибирске открывала для этого поистине великие возможности.

Летом 1980 года в Академгородке состоялась научно-практическая конференция по развитию производительных сил Сибири. На нее собрались не только известные ученые, но и руководители крупнейших предприятий, первые лица краев, областей и автономных республик. Конференция проходила в Доме ученых, зал которого был забит до отказа. Я с интересом слушал доклады представителей науки и выступления хозяйственных и партийных руководителей.

И перед глазами невольно возникала потрясающая картина преобразования огромного края. Особенно запомнилось выступление директора института экономики и организации промышленного производства академика А.Г. Аганбегяна. Он рассказывал о создании территориально-производственных комплексов на севере Сибири.

- В Ямало-Ненецкой тундре, - обведя зал взглядом, неторопливо говорил Аганбегян, - возникает Северо-Обской территориально-производственный комплекс. Сейчас там добывают газ, будут добывать также конденсат и нефть. В пределах этого комплекса планируется развитие крупной энергетики. В будущем здесь может возникнуть газохимия. Идет формирование Северо-Енисейского территориально-производственного комплекса. Кроме норильских предприятий там может быть налажено производство жидкого топлива, суперфосфата с утилизацией серной кислоты и серного газа, начато освоение других богатств полуострова. На юге этого комплекса возможно строительство крупнейшей в мире Туруханской ГЭС. Обилие сырья, электроэнергии и пресной воды создаст там благоприятные условия для развития крупнотоннажного химического производства. Крупные горнопромышленные комплексы будут развиты в северной Якутии. Уже сегодня может быть поставлен вопрос о создании на Чукотке своеобразного комплекса горного направления. Он включит в себя не только добычу олова, вольфрама, других металлов. На полуострове имеются запасы угля, в этом районе можно развивать атомную энергетику. Билибинская АЭС доказала ее экономичность. И, конечно, огромные возможности для развития индустрии предоставляет строящаяся Байкало-Амурская магистраль. Уже сейчас вдоль ее трассы открыто немало крупнейших месторождений полезных ископаемых, которые нужно как можно быстрее ставить на службу народному хозяйству.

Вслед за Аганбегяном выступал первый секретарь Якутского обкома партии Г.И. Чиряев. Он говорил о проблемах Якутии, трудностях формирования Южно-Якутского территориально-производственного комплекса, где уже началась добыча угля. Затрагивал проблемы усиления геологоразведочных работ и укрепления строительных организаций северной республики. У меня давно было желание слетать на БАМ, посмотреть своими глазами на великую стройку. Но для того, чтобы отправиться в такую командировку, надо было зацепиться за какую-то тему. Ее подсказал в своем

©выступлении Чиряев. В перерыве я подошел к нему, представился и сказал, что хотел бы побывать в Якутии. Чиряев ответил, что он был бы рад встретиться со мной на его родной земле.

Через неделю я отправился в Якутск. Была середина июля, над всей Сибирью стояла жаркая солнечная погода. В Якутске тоже была жара. Его пятиэтажные дома стоят на бетонных сваях, возвышаясь над землей. Это вызвано необходимостью сохранить вечную мерзлоту, на которой построен город. Оттаивая, она вспучивается, разрушая любые здания. Проезжая по улицам Якутска, я видел, что под многими домами стояли зацветшие плесенью зеленые лужи. Но меня поразило не это. В Якутске было так же жарко, как и в Новосибирске, но он все равно выглядел северным городом. Не требовалось особой наблюдательности, чтобы заметить: жить здесь трудно.

Гавриил Иосифович Чиряев встретил меня довольно радушно и сразу начал рассказывать о том, чем богата республика.

- У нас ходит такая легенда, - усмехаясь и весело поблескивая черными азиатскими глазами, говорил он. - Когда Бог, пролетая по небу, уже раздал богатства всем людям, оставшиеся сокровища он нес в ладонях. Над Якутией у него замерзли руки, он разжал их и все сокровища высыпались на нашу землю. В Якутии есть все - нефть и газ, алмазы и золото, уголь и железная руда. БАМ позволит нам начать разработку этих богатств в полной мере.

Во время нашего разговора в кабинет Чиряева зашел какой-то работник обкома, тоже якут. И они, поглядывая на меня, начали говорить по-якутски. До этого мне доводилось бывать в Бурятии, Северной Осетии и Кабардино-Балкарии и нигде местное руководство в присутствии гостя не говорило на своем языке. Иногда, конечно, обменивались короткими фразами, но никогда не подчеркивали свою исключительность так, как это делалось в Якутии. Я ждал минут десять, потом начал вспоминать уроки немецкого, которые брал еще в Высшей партийной школе у своего соседа по общежитию немца Уве Рубина, и спросил Чиряева по-немецки, как долго еще будет продолжаться их беседа и когда мы сможем закончить наш разговор. Они удивленно посмотрели на меня, замолчали на несколько мгновений и Чиряев начал говорить по-русски. Я понял, что кроме экономических в Якутии имеются и национальные проблемы.

- Откуда появились якуты на здешней земле? - спросил я. - Ведь в отличие от коренного народа сибирского севера эвенков они не занимаются охотой и оленеводством, живут оседло и разводят здесь лошадей.

Чиряев усмехнулся и спросил:

- Вы пробовали наш кумыс?

- Нет, - сказал я.

- Обязательно попробуйте, он вам понравится.

Затем вздохнул и сказал:

- У якутского народа трудная судьба. Когда-то, по всей видимости, якуты составляли одно племя с киргизами. Но во время похода Чингисхана на запад татаро-монгольская орда расколола это племя надвое. Одна его часть, спасаясь от гибели, ушла в горы Тянь-Шаня, другая - на север, на территорию современной Якутии. Якуты и киргизы имеют очень близкий язык и, пообщавшись всего несколько дней, начинают хорошо понимать друг друга. Конечно, за столетия, прошедшие со дня разделения племени, язык и якутов, и киргизов заметно изменился. В якутский пришло много русских слов, киргизский обогатился лексикой соседних народов. Но основа и того, и другого языка осталась общей.

Затем мы поговорили о проблемах создания Южно-Якутского территориально-производственного комплекса и я отправился к председателю Якутского филиала Сибирского отделения Академии наук СССР Николаю Васильевичу Черскому. С ним я тоже познакомился на конференции по развитию производительных сил Сибири и теперь он встретил меня как старого знакомого. Черский был довольно пожилым, но на вид очень крепким человеком.

- Где вы проводите отпуск? - спросил я, глядя на его загорелое лицо. - На юге?

- Все свои отпуска я провожу на Лене, - сказал Николай Ва-сильевич, вставляя сигарету в мундштук. - Мое самое любимое занятие - ловля тайменя на спиннинг. Правда, особо большие сейчас уже не попадаются. Так, килограммов на тридцать.

А еще лет десять назад вытаскивал и на пятьдесят.

Он закурил, выпустил тугую струю синего дыма и внимательно посмотрел на меня. Черский по специальности был геологом, много занимался проблемами поиска нефти и газа в Якутии и дальше я начал говорить с ним не о ловле тайменей, а о том, чем богата земля этого края.

- Богатства здесь действительно огромные, - сказал он, положив сигарету с мундштуком на края пепельницы. - Запасы только каменного угля в Южной Якутии составляют сорок миллиардов тонн. Половина из них коксующиеся. Удивительным является то, что рядом с ними геологи выявили крупнейшие залежи железных руд. Некоторые из железорудных месторождений находятся всего в нескольких десятках километров от Нерюнгри. На нашей планете такое сочетание основных сырьевых ресурсов для черной металлургии имеется только в двух или трех случаях. Мне в голову приходит лишь Эльзас Лотарингия. Но качество руд и угля там значительно ниже якутских.

Восточная Сибирь и Дальний Восток уже сегодня являются крупными потребителями черных металлов. Для покрытия их нужд из Кузбасса, с Урала и даже из европейской части страны сюда ежегодно ввозится несколько миллионов тонн стального проката и других изделий черной металлургии. Вот почему главнейшей стройкой промышленной зоны БАМа должен стать металлургический комбинат. Он не только удовлетворит потребности местной индустрии в металле, но и резко усилит развитие машиностроительных отраслей во всем регионе. Комбинат круто поднимет технический уровень всей здешней промышленности.

Другой крупной стройкой индустриальной зоны БАМа должен стать Удокан. Запасы меди позволяют создать здесь уникальное производство. Оно резко увеличит возможности всей нашей цветной металлургии.

Черский взял сигарету, пыхнул дымом и неожиданно спросил:

- Вы были когда-нибудь в Чаре, рядом с которой расположен Удокан?

- Нет, - ответил я.

- Обязательно слетайте. Когда будете пролетать над Кадарским хребтом, обратите внимание на горы. Их гребни похожи на лезвие бритвы. Это говорит о том, что горы еще очень молоды, процесс их формирования не закончился. Осваивать природные богатства на такой территории трудно. Но Удокан окупит все. Там сосредоточены самые крупные запасы меди в мире.

Мы долго разговаривали с Николаем Васильевичем. Он рассказывал о Селигдарском месторождении апатитов, расположенном прямо на трассе БАМа, о фосфоритах Удско-Селемжинской впадины, о редких и цветных металлах, об удивительно красивом поделочном камне чароите, обнаруженном на трассе Байкало-Амурской магистрали в Чарской долине. Это особый минерал от зеленоватого до густо сиреневого цвета. Ни в каком другом месте земного шара, кроме Чарской долины, пока его обнаружить не удалось. Потомок ссыльных польских революционеров Николай Васильевич Черский стал крупным ученым, первым за всю историю Якутии сначала членом-корреспондентом, а затем академиком Академии наук СССР. Он исследовал этот огромный и богатейший край и теперь хотел, чтобы открытые геологами полезные ископаемые послужили народу.

Из Якутска я полетел в Нерюнгри, где побывал на угольном разрезе, дающем тринадцать миллионов тонн коксующегося угля в год, посмотрел на строящийся город, а затем на поезде отправился в столицу БАМа Тынду. Нерюнгри находится в живописной долине, окруженной покрытыми вечнозеленой тайгой крутоверхими сопками. Город строился, раздвигая тайгу, деревья росли здесь между домами и на улицах. Угольный разрез же походил на огромный, уходящий в земную бездну кратер. На центральной площади города рядом со зданием горкома на специальном постаменте возвышался огромный черный камень. Сначала я подумал, что это кусок скалы. Но, разглядев внимательнее, понял, что это тот самый коксующийся уголь, который добывают рядом с городом. Глыбу привезли из разреза на огромном сорокатонном самосвале и она стала визитной карточкой города.

Тында тоже расположилась в распадке между зеленых сопок. Ее называли столицей БАМа, потому что здесь находились все строительные организации, занятые прокладкой магистрали. И в первую очередь самая крупная из них - Главбамстрой. Предполагалось, что после того, как на БАМе откроется сквозное движение поездов, мощности Главбамстроя будут переключены на сооружение жилья и промышленных предприятий, которые намечалось возвести вдоль трассы железной дороги. После первых сталинских пятилеток, позволивших создать индустриальную базу страны, и Западно-Сибирского нефтегазового комплекса это была третья гигантская программа государства, выполнение которой давало России возможность выровнять в экономическом отношении все свои регионы и начать такое мирное развитие, о каком не мог мечтать ни один народ. Стране уже не нужно было наращивать производство средств производства, все ресурсы можно было направить на выпуск товаров народного потребления. В Главбамстрое четко представляли это и готовились к новому этапу работ.

Еще перед поездкой в Якутию я встретился с заместителем председателя Сибирского отделения ВАСХНИЛ Юрием Новоселовым, который занимался разработкой программы сельскохозяйственного освоения зоны БАМа.

- Уже в ближайшее время в зоне освоения природных богатств магистрали будет жить полтора миллиона человек, - говорил он. - Для их стола ежегодно потребуется около ста пятидесяти тысяч тонн зерна, трехсот тысяч тонн картофеля и овощей, столько же молока, сто двадцать пять тысяч тонн мяса, немало другой продукции. В зоне БАМА более миллиона гектаров земель, пригодных для освоения. Если использовать хотя бы десятую часть их, продовольственная проблема осваиваемой территории была бы во многом решена.

В Тынде я познакомился с начальником местного райсельхоз-управления Борисом Бакановым. Он показал участок пашни, отвоеванной у тайги. На поле в триста гектаров росли картошка, редиска, лук, укроп, огурцы.

- Но лучшие земли южнее, в долине реки Уркан, - сказал Баканов. - Там можно освоить до десяти тысяч гектаров и превратить зону в главный огород и молочную ферму столицы БАМа.

Позже, когда мне удалось побывать в Бурятии и Благовещенске, довелось услышать о Баргузинской и Муйской долинах, где на корню зреют помидоры и арбузы, а на юге Амурской области выращивают великолепные урожаи сои и зерновых культур. Здесь все росло и благоухало и для того, чтобы увеличить производство, надо было только приложить руки. Без всякого преувеличения скажу, что когда я разговаривал с сибирскими учеными, партийными и хозяйственными руководителями прибамовских республик и областей, сердце невольно наполнялось особой гордостью. Такого гигантского объема уже начавшихся и намечаемых работ трудно было вообразить даже в мечтах. А я видел все это собственными глазами. Только великая страна с колоссальным экономическим потенциалом была способна на подобный шаг.

Из Тынды я полетел в Чару на вертолете МИ-8. Вертолет почему-то долго не появлялся, и пассажиры, а это были строители БАМа, изнервничались. Наконец, МИ-8 прибыл. Оказалось, что прежде чем отправиться в Чару, экипажу пришлось слетать на санзадание, отвезти раненого в драке человека с одного из участков стройки в больницу. Мы уселись на сиденьях, расположенных вдоль бортов, и вертолет поднялся в воздух.

За свою журналистскую карьеру мне пришлось налетать на вертолетах не одну сотню часов. На севере Томской и Тюменской областей в большинстве случаев другого транспорта просто не было. За все это время по вине пилотов два раза я попадал в очень неприятные ситуации. Первый раз в Стрежевом, когда в вертолет МИ-4, берущий на борт двенадцать человек, пилоты посадили двадцать два пассажира. Вертолет не мог оторваться от земли и, чтобы подняться в воздух, ему пришлось разбегаться по взлетной полосе, словно самолету. Если бы я мог выскочить из него во время разбега, сделал бы это, не задумываясь. У всех пассажиров лица были белее мелованной бумаги, у некоторых со лба стекали капли пота. Сразу за взлетной полосой, которая предназначалась для самолетов АН-2 и была очень короткой, начинался лес. И когда вертолету все же удалось оторваться от земли, мы думали лишь об одном: только бы не зацепиться колесами за деревья. В тот раз нас пронесло и от Стрежевого до Александровского мы добрались более менее благополучно.

Когда сели, я спросил пилотов, зачем они взяли на борт столько пассажиров.

- Вы же видели, сколько людей собралось в аэропорту, - сказал командир. - Когда бы они добрались до Александровского?

- Но ведь вертолет, разбежавшись, мог не взлететь, а врезаться в деревья, - возразил я.

- Мы летели почти с пустыми баками, - ответил командир. - Топлива у нас оставалось на полчаса полета.

Я понял, что командир руководствовался не летным уставом, не точным расчетом загрузки машины, а нашей вечной надеждой на авось. В этот раз она выручила. В другой раз было хуже.

Случилось это на самом севере Тюменской области и тоже с вертолетом МИ-4. Я улетал из Гыды и это был единственный борт, отправлявшийся на Большую землю за последние две недели. Желающих улететь было очень много и командиру удалось отказать не всем. Он усадил в вертолет шестнадцать человек. Кроме того, загрузил для себя и экипажа две бочки свежесоленого омуля. Я сидел рядом с бортмехаником и глядел на его невозмутимое лицо.

Раскрутив лопасти, командир приподнял машину над землей, повисел мгновение в воздухе и, сделав передний крен, начал набирать высоту. Но двигатель вдруг потерял мощность, вертолет ударился шасси о землю, подпрыгнул, ударился снова и, чуть не перевернувшись через нос, начал по сантиметру набирать высоту. Нас спасло то, что тундра в этом месте была ровной, как стол. Если бы вертолет зацепился за малейший кустик или другое незначительное препятствие, он бы мгновенно перевернулся. Я смотрел сквозь иллюминатор на пролетающую со страшной скоростью землю, которая находилась всего в полуметре под нами, и молил Бога, чтобы на нашем пути не встретилось никакого бугорка. Когда вертолет поднялся на несколько метров над землей, я вдруг столкнулся взглядом с бортмехаником. Его глаза были расширены, мокрое лицо казалось белее мела и весь он трясся непрерывной мелкой дрожью. Его пальцы вцепились в сиденье с такой силой, что на суставах побелели косточки. Он лучше меня понимал ситуацию и реально представлял то, что должно было случиться с нами несколько секунд назад. Я почувствовал, что у меня под ложечкой тоже начинает собираться страх и отвернулся. Потом начал смотреть на часы, понимая, что чем дольше мы летим, тем легче становится вертолет из-за того, что вырабатывается горючее. Приземлившись в Тазовском и высадив пассажиров, командир подошел ко мне и, осторожно дотронувшись до плеча, сказал, опустив глаза:

- Извини. До Салехарда долетим без приключений. Это я обещаю.

Дальше мы летели действительно без приключений. Но оказывается, то что я пережил в Стрежевом и Гыде, было только присказкой к полету из Тынды в Чару.

В Западной Сибири нет гор, а на БАМе трасса полета пролегала по распадкам и глубочайшим ущельям. Вскоре впереди показался Кадарский хребет, который нам предстояло преодолеть. Я думал, что вертолет наберет высоту и пролетит над ним и приготовился смотреть на острые, как лезвие бритвы, вершины гор, о которых рассказывал академик Черский. Но вместо того, чтобы набрать высоту, вертолет кинулся в первое же ущелье. Оно было узким, хребты гор нависали высоко над нами и были так близко, что иногда казалось - еще мгновение и мы зацепимся лопастями за скалу. И вдруг впереди по курсу я увидел отвесную каменную стену. Я понял, что это последний миг в моей жизни и зажмурился. Но тут же почувствовал, что вертолет наклонился и мы не врезались в скалу, а продолжаем лететь дальше. Я открыл глаза и с ужасом увидел перед собой еще большую отвесную каменную стену. Мне снова пришлось зажмуриться. Такой безумный полет продолжался не менее получаса. Пассажиры, сжавшись в комочки, уткнулись лицами в колени и сидели, не шелохнувшись. И даже когда мы оказались в Чарской долине на другой стороне хребта, никто из нас не испытал чувства облегчения. Никаких острых, как бритва, горных хребтов, о которых рассказывал академик Черский, я не увидел. Было не до того.

Вскоре впереди показался притрассовый поселок строителей, и вертолет начал снижаться. Когда сели, я решил поинтересоваться у пилотов, почему они не поднялись над хребтом и не перелетели его верхом, а избрали такой страшный путь по тесным и обрывистым ущельям.

- Да вы понимаете, - небрежно ответил командир и, прищурившись, посмотрел на заснеженные вершины Кадарского хребта, - нет времени отрегулировать угол наклона лопастей. А без этого вертолет не может набрать нужную высоту.

- Но ведь летая так, вы можете в любую минуту разбиться, - сказал я.

- Ну что вы? - искренне удивился командир. - Всегда проносило, почему же не должно пронести сейчас?

Такую потрясающую логику редко у кого можно встретить.

Я тогда здорово разозлился на ухаря-вертолетчика, а когда отошел от стресса, подумал: может быть поэтому мы и выживаем в экстремальных условиях существования? Может быть без этой бесшабашности нам бы никогда и не освоить таких пространств? Русская душа не только загадочна, она не объяснима...

Чарская долина представляет уникальное природное явление. Она похожа на дно кратера гигантского вулкана, уснувшего миллионы лет назад. Долина круглая, ее диаметр сорок километров, по всему периметру она окружена горными хребтами высотой от двух с половиной до трех с половиной тысяч метров. По этой причине здесь никогда не бывает даже малейшего дуновения ветерка, как не бывает рассвета и заката. Солнце, оставляя утреннюю зарю у восточного подножия хребта, в одиночку карабкается наверх и, как только появляется над горами, сразу наступает день. А когда оно сваливается за вершины западного хребта, на долину опускается ночь.

От поселка строителей до райцентра километров десять. Но чтобы попасть туда, надо было переплыть на пароме речку Чару. Ехать пришлось в кабине громадного самосвала немецкой фирмы «Магирус». На всей трассе БАМа работали в основном только эти машины. Говорят, перед тем, как начать строительство, Косыгин распорядился купить у немцев десять тысяч таких автомобилей. На стройке они зарекомендовали себя с самой лучшей стороны.

Паром долго стоял на другой стороне реки, ожидая пассажиров. Я вышел на берег и наслаждался свежим воздухом. Вода в реке Чара прозрачная и холодная, как в Байкале, с берега хорошо видно ее усыпанное галькой дно. Я загляделся на него. И вдруг у самого берега остановился большой косяк довольно крупной рыбы. Я замер, пытаясь разглядеть ее. Но в это время на паром, грохоча по шатким мосткам, начал заезжать грузовик и стайка рыб, похожая на серое, призрачное облачко, мгновенно растворилась в глубине. По всей видимости, это были хариусы или ельцы.

Районный центр Чара походил на обычную сибирскую деревню, застроенную деревянными избами, срубленными из добротного лиственничного кругляка. Из всех предприятий здесь была лишь геологоразведочная экспедиция, открывшая в конце сороковых годов немало полезных ископаемых, в том числе Удоканское месторождение меди. Утром я направился в контору экспедиции. Она располагалась в такой же деревянной избе, как и все остальные строения Чары. Первый вопрос к геологам был один: что представляет из себя Удокан?

- Если сказать образно, - ответил начальник экспедиции Иван Московец, - поднимающуюся от земли до небес гору меди. Вернее не самой меди, а ее руды. - Он описал в воздухе двумя руками контуры громадной горы. - Месторождение открыла геолог нашей экспедиции Елизавета Бурова еще в конце сороковых годов. Запасы меди подсчитаны, все цифры имеются и в Государственном комитете по запасам, и в Госплане, и в Совете Министров СССР. Более крупных залежей медной руды нет ни в одном другом месте земного шара. Но до прихода БАМа о начале эксплуатации месторождения не могло быть и речи. На Удокан нет дороги, здесь нет надежного электроснабжения, да и ни рудник, ни горно-обогатительный комбинат строить некому. Открытие сквозного движения по БАМу даст возможность начать подготовку к эксплуатации месторождения.

- А почему вы сказали об электроснабжении? - спросил я. Мне показалось, что Московец сделал особый акцент на этой части проблемы.

- Вы когда прилетели в Чару? - Мне показалось, что Московец строго, словно классный учитель, посмотрел на меня.

- Вчера вечером, - ответил я.

- И уже наверно заметили, что здесь нет даже малейшего дуновения ветерка?

Я промолчал, не зная куда он клонит.

- Здесь его не бывает никогда, - уже мягче произнес Московец. - Если в Чарской долине построить ТЭЦ, зимой она удушит все живое своим дымом. Долина не продувается, и это очень важная особенность здешней жизни. Для освоения Удокана нужны совершенно новые технологии. Без мощной энергетики не освоить ни его, ни другие месторождения.

- А какие другие месторождения имеются здесь? - спросил я.

- Например уголь. Его пласты выходят прямо на поверхность. - Московец посмотрел на меня хитроватыми глазами и добавил: - И то сырье, из которого американцы сделали бомбу для Хиросимы. БАМ позволит поставить все эти богатства на службу стране.

Я понял, что речь должна вестись еще об одном крупном территориально-производственном комплексе, на этот раз в Забайкалье. Возвратившись в Новосибирск, сразу договорился о встрече с заместителем директора института геологии и геофизики Сибирского отделения Академии наук СССР академиком Александром Леонидовичем Яншиным.

- Чарская долина и горы, которые ее окружают, - уникальное явление в мировой геологии, - сказал он. - Кроме меди, урана, угля здесь имеются крупные залежи полиметаллических руд, а также мрамора и удивительного, нигде более не встречающегося камня чароита. В этих местах в свое время побывали такие известные исследователи, как Кропоткин, Обручев и другие. Сегодня пришло время осваивать эти месторождения. Но, - добавил Яншин, - для этого в Забайкалье нужно сначала создать мощную энергетическую базу.

Об энергетике Забайкалья мы договорились написать серию статей с корреспондентом «Правды» по Бурятии и Читинской области Валерием Орловым. Родившись и начав свою журналистскую карьеру в Горьком (ныне Нижнем Новгороде), он, получив приглашение в «Правду», не задумываясь, перебрался в Забайкалье и полюбил этот суровый и прекрасный край. Стал заядлым охотником-любителем и часто рассказывал мне про охоту на диких козлов. В Читу я прилетел в конце января, откуда мы вместе с Орловым на поезде отправились на станцию Борзя, где располагалась дирекция Харанорского угольного разреза. Он создавался для обеспечения топливом строящейся рядом Харанорской ГРЭС.

Поезд до станции шел всю ночь, в вагоне было тепло и мы хорошо выспались. Но когда ступили на перрон Борзи, почувствовали, что лицо обжигает морозом, а дыхание перехватывает. Над Даурской степью, посреди которой расположена станция, поднималось солнце, окрашивая чуть припорошенную снегом землю в красноватый цвет. И это малоснежье, и карабкающееся на небо раскаленное солнце создавали впечатление, что сюда скоро должна прийти весна. Пар от дыхания, куржаком оседавший на наших шапках и ресницах, показался мне неестественным и я спросил встречавшего нас представителя угольного разреза о том, какая температура сейчас на улице.

- Минус сорок три, - ответил он и, поглядев на солнце, добавил: - Но днем ниже тридцати пяти не будет.

Со смотровой площадки Харанорского разреза хорошо было видно, как экскаваторы грузили углем сразу три железнодорожных состава. Освобожденная от прикрывавшего сверху слоя грунта, масса угля дышала теплом. Угольный пласт отвесной стеной уходил вниз почти на пятьдесят метров.

Харанорское месторождение бурого угля было открыто еще в 1897 году экспедицией знаменитого геолога и исследователя Восточной Сибири академика В. Обручева. Однако своего часа этой кладовой пришлось ждать более полувека. Харанорский уголь, запасы которого составляют почти два миллиарда тонн, имеет немало достоинств. В нем мало золы, его мощные пласты однородны, он не требует обогащения. Выгодны и горно-геологические условия разработки месторождения. Вот почему рядом с ним решено было построить мощную Харанорскую ГРЭС. Вместе с Валерием Орловым мы побывали на строительной площадке.

ГРЭС и поселок энергетиков Ясногорск возводились на берегу реки Онон. Когда мы были там, уже велись завершающие работы на пуско-отопительной котельной, четко обозначился контур будущего поселка. Проблем, с которыми столкнулись строители, было очень много. Главная - отсутствие мощной базы стройиндустрии. Она являлась общей для всех сибирских и дальневосточных строек. Но, несмотря на это, строители возводили сложнейшие объекты, в малонаселенных местах возникали новые города и рабочие поселки, росла индустрия, развивалось сельское хозяйство. БАМ вызвал к жизни грандиозные проекты, Дальний Восток превращался в такой же опорный край державы, как Урал и Западная Сибирь.

Возвратившись из Даурских степей в Читу, мы встретились с первым секретарем Читинского обкома партии Михаилом Ивановичем Матафоновым.

- Недостаток энергетических мощностей сильно сдерживает развитие региона, - сказал он. - Вот почему наряду со строительством Харанорской ГРЭС намечается расширение Читинской ГРЭС, изучаются варианты строительства в Забайкалье гидроэлектростанций. Уже разрабатывается технико-экономическое обоснование строительства Мокской ГЭС, которую намечено возвести на реке Витим. Проектировщики вместе с читинскими энергетиками побывали и на Шилке, располагающей мощными гидроресурсами. Шилкинская ГЭС, если будет принято решение о ее строительстве, станет одной из самых экономичных на востоке страны. Она будет расположена недалеко от крупной железнодорожной станции Могоча, ее водохранилище не затронет сельхозугодий и населенных пунктов. Энергия ГЭС может быть использована и на Удокане, и для дальнейшей электрификации Транссибирской магистрали. Шилкинская ГЭС стала бы связующим звеном, способным закольцевать электрические потоки забайкальских станций и ГЭС Ангаро-Енисейского каскада.

Вскоре мы с Орловым написали и напечатали в «Правде» две большие статьи под общим заголовком «Энергетика Забайкалья», в которых рассказали о проблемах не только Харанорской, но и строящейся в Бурятии Гусиноозерской ГРЭС, а также о состоянии дел на угольных разрезах и шахтах Забайкалья. На критику в «Правде» все ведомства старались реагировать как можно более оперативно и даже Министерство энергетики и электрификации СССР, считавшееся одним из самых могущественных в стране, прислало в Улан-Удэ и Читу комиссию, которая быстро разобралась в проблемах и забайкальским стройкам была оказана необходимая помощь. Валерий Орлов рассказывал потом, что первый секретарь Бурятского обкома партии А.У. Модогоев благодарил его за эти статьи. После их публикации министр энергетики и электрификации СССР П.С. Непорожний стал относиться к нему гораздо лучше. Во всяком случае в приемной у него он больше не сидел.

Освещению жизни восточных районов газета придавала большое значение. И в ЦК КПСС и в Совете Министров СССР понимали, что без их быстрого и комплексного развития стране не удастся сохранить высокие темпы экономического роста. Стройки Сибири и Дальнего Востока освещались широко и подробно и, честно скажу, я считаю эти годы лучшими в своей журналистской карьере. Редакция давала «добро» на любую командировку, лишь бы только была заявлена интересная тема. А когда таких тем непочатый край, работается легко и с хорошим настроением.

В марте 1982 года в Хабаровске состоялось кустовое совещание собкоров Сибири и Дальнего Востока. Я прилетел туда с хорошим настроением, потому что знал - за мою работу меня похвалят. Проводивший совещание заместитель главного редактора по международным вопросам Евгений Евгеньевич Григорьев действительно отозвался о моей работе хорошо. А когда совещание закончилось и мы вышли на крыльцо подышать свежим весенним воздухом, он подошел ко мне и сказал:

- Учите чешский язык. Как только вернетесь с совещания, вас вызовут в Москву.

- Я уже один раз выучил польский, - пытался пошутить я, намекая на то, что намеченное было два года назад мое назначение в Польшу сорвалось. Но Григорьев твердо сказал:

- На этот раз решение принято окончательно.

Через два дня после возвращения из Хабаровска мне позвонил редактор отдела социалистических стран Борис Ефимович Аверченко и просто сказал:

- Слава, завтра я тебя жду в Москве.

Два чувства сразу возникли в моей душе. Все знают, что за границу посылают лучших и таким людям всегда завидуют. Чувство гордости шевельнулось и в моем сердце. С другой стороны, до слез было жаль бросать Сибирь. Огромную, стремительно развивающуюся, с прекрасной природой и стройками, которыми гордился каждый советский человек. Это была моя родина. Здесь я появился на свет, здесь вырос, получил образование, нашел себя в жизни, стал журналистом всесоюзного уровня. Здесь была вся моя родня и все друзья. Одно утешало, что работа за границей временная. Сколько бы ни пришлось там прожить, все равно придется возвращаться домой.

17

В отделе социалистических стран постоянно менялись сотрудники. Одни уезжали за границу, освобождая столы и кабинеты, другие возвращались из заграничной командировки в Москву и занимали их места. Меня там приняли как своего. Правда, я себя таковым не чувствовал.

Мне дали освободившийся стол в одном кабинете с Василием Журавским, только что вернувшимся из Югославии, в которой он провел больше десяти лет. К нему часто заходили корреспонденты югославских газет, разговор они вели на сербском, а я не знал иностранного языка и это сковывало. Журавский же свободно говорил не только на сербском, но и болгарском, знал чешский. Аверченко все замечал и неторопливо вел со мной необходимую работу. Я очень скоро понял это. Обычно он входил в кабинет, бросал на меня короткий взгляд и строго спрашивал:

- Ты почему сегодня не в галстуке?

- Так ведь жарко. Замучаешься сидеть. Вы, кстати, тоже свой сняли.

- Мой галстук - не твое дело, - сурово говорил Аверченко. -

Я тебя о твоем спрашиваю.

Ответить было нечего, я молча опускал голову.

- В пять часов надо быть в костюме и элегантном галстуке, - бросал Аверченко перед тем как уйти. - Нас с тобой пригласили на прием в Польское посольство.

Он поворачивался и уходил, а я оставался в полном недоумении. Почему поляки решили пригласить меня в свое посольство? Ведь я никого там не знал и в Польше ни разу не был. Позже я догадался, что никто меня никуда не приглашал, просто редактору отдела социалистических стран в связи с очередным мероприятием в посольстве приносили два пригласительных билета с тем, чтобы он взял с собой того, кого ему хочется. Поскольку все остальные сотрудники отдела были тертыми калачами и часто получали индивидуальные приглашения из разных посольств, он начал потихоньку приучать меня к общению с иностранцами. За восемь месяцев, которые пришлось провести в отделе, я побывал в посольствах почти всех социалистических стран, познакомился со многими корреспондентами братских газет и вскоре начал чувствовать себя среди них своим.

Сразу же после приезда в Москву редакция наняла мне преподавателя чешского языка и я стал ежедневно заниматься им. Взял за правило каждый день учить по десять новых чешских слов. Для этого вырезал десять маленьких квадратных бумажек, на одной их стороне писал слово по-чешски, на другой его русский перевод. В течение дня при каждой свободной минуте доставал эти бумажки из кармана, читал вслух чешское слово и мысленно переводил его на русский. Если забывал перевод, заглядывал на обратную сторону бумажки. Не знаю, пользовался ли кто-нибудь такой методикой, но мне она здорово помогла. Уже через месяц у меня был довольно солидный запас чешских слов. Я стал регулярно покупать в ближайшем киоске газету «Руде Право» и переводить ее на русский язык. Перевод давался трудно, но мне много помогал мой преподаватель.

Начало работы в отделе социалистических стран запомнилось для меня одним ярким эпизодом. По представлению редакции меня наградили правительственной наградой - медалью «За трудовое отличие». Получать же ее я должен был в Георгиевском зале Кремля. ЦК КПСС решило вручить там награды сразу большой группе журналистов центральных средств массовой информации. Перед началом церемонии нас провели по некоторым помещениям Кремля, показали Грановитую палату, окошечко, через которое царь опускал корзину для челобитных своих подданных, затем мы оказались в огромном, высоком и просторном Георгиевском зале. На его стенах укреплены специальные мраморные доски, на которых выбиты имена всех Георгиевских кавалеров Российской Империи. Я с нескрываемым любопытством читал фамилии героических предков, многие из которых отдали жизнь за честь и независимость моей Родины. И думал, как хорошо, что эти мраморные доски сохранили нам их имена.

Награды вручал Михаил Васильевич Зимянин, ставший к тому времени секретарем ЦК КПСС, ведающим вопросами печати. Награждаемых было много, человек пятьдесят, если не больше, каждому он подавал коробочку с наградой и пожимал руку. Когда дошла очередь до меня, Зимянин, протягивая коробочку с медалью, сказал:

- Вот и дослужился. Поздравляю. - И крепко пожал мне руку.

Честно говоря, я думал, что он давно забыл корреспондента, которого когда-то принимал на работу. Но у Зимянина оказалась хорошая память. По всей видимости, ему было приятно вручать награду человеку, которого он сам вывел на большую дорогу журналистики. После официальной церемонии была сделана общая фотография на память, которую я храню до сих пор. Затем в зал вошли официантки с подносами, на которых стояли фужеры с шампанским. Вместе с остальными я выпил вино и на этом церемония окончилась. Хотя она и была сугубо протокольной, впечатление от нее осталось на всю жизнь.

Возвращаясь из Кремля, я купил несколько бутылок вина и только после этого появился в отделе социалистических стран. По русскому обычаю награду требовалось обмыть и я знал, что ребята ждут этого. Они были искренне рады за меня.

Восемь месяцев, которые я провел в редакции, готовясь к заграничной командировке, оказались очень тяжелыми. Иногда возникало чувство, что такого напряжения просто не вынести.

Я выполнял ту же работу, что и остальные корреспонденты: готовил к печати приходящие из-за рубежа материалы собкоров, два, а то и три раза в неделю дежурил по отделу во время выпуска газеты, а, кроме того, четыре раза в неделю ходил к преподавателю Московского государственного института международных отношений на занятия по чешскому языку, посещал приемы и коктейли, устраиваемые посольствами социалистических стран и в конце каждого месяца на два-три дня возвращался в Новосибирск.

Дело в том, что по существующему в то время положению человек не мог находиться в командировке более тридцати дней. Если командировка длилась дольше, такого сотрудника надо было оформлять на постоянную работу. До официального назначения за границу моей постоянной работой считались Новосибирская и Томская области. Вот я и улетал каждый месяц на три дня из Москвы в Новосибирск, а потом снова отправлялся оттуда в командировку в Москву. При этом никто ни в Новосибирске, ни в Томске раньше времени не должен был знать, что я готовлюсь к заграничной командировке. А для этого мне надо было регулярно появляться на страницах газеты с материалами из этих областей. Короче говоря, приходилось выжимать из себя все, на что был способен.

В конце октября состоялось заседание редакционной коллегии «Правды», на котором меня утвердили собственным корреспондентом в Чехословацкой Социалистической Республике. Незадолго до этого нас с Аверченко пригласил на обед пресс-секретарь Чехословацкого посольства в Москве. В посольстве уже знали о новом назначенце и решили познакомиться со мной поближе. Пресс-секретарь интересовался моей биографией, расспрашивал о Сибири, ее великих стройках, о том, насколько богаты ее недра. Я рассказывал, не называя цифр, но он и без того многое знал из публикаций нашей прессы. Пресс-секретарь очень хорошо говорил по-русски, но несколько фраз произнес и на чешском языке, очевидно пытаясь выяснить, насколько хорошо я его знаю.

Через несколько дней после обеда с пресс-секретарем посольства я побывал на собеседовании в Международном отделе ЦК КПСС и перед самыми ноябрьскими праздниками отправился в Новосибирск ждать официального решения о моем назначении. Теперь уже скрывать от местных властей то, что уезжаю в Чехословакию не было никакой нужды. Мало того, необходимо было, чтобы они узнали это от меня, а не из решения Секретариата ЦК КПСС. Я позвонил первому секретарю Новосибирского обкома партии Александру Павловичу Филатову и сказал, что хотел бы с ним встретиться. Он, как всегда, коротко ответил: «Приходите, я вас жду».

Александр Павлович, по-видимому, думал, что я начну разговор о новосибирских проблемах. Но когда я сказал, что меня направляют на работу за границу, он, не скрывая огорчения, ответил:

- Я бы туда не поехал. Что хорошего в заграничной жизни?

Но, сделав паузу, посмотрел на меня и спросил:

- В какую страну вас направляют?

- В Чехословакию, - ответил я.

- В Чехословакию еще куда ни шло, - немного смягчившись, сказал Филатов. - Я был в Праге, это очень красивый город.

А вы были в ней?

- Нет, - ответил я.

- Чехословакия - дружественная страна. Несколько лет поработать там будет интересно.

Он уже смирился с тем, что мне придется уезжать из Новосибирска.

- Кого пришлют вместо вас? - немного помолчав, спросил Филатов.

- Пока не знаю.

Александр Павлович Филатов был в высшей степени интеллигентным человеком, перехватив его взгляд, я понял, что больше всего тревожит первого секретаря. Ему не хотелось, чтобы мне на смену пришел человек, которому будут безразличны и Новосибирск, и все сибирские проблемы. С таким человеком трудно наладить контакт, он не будет замечать ничего хорошего в области, потому что все его станет раздражать. Но говорить об этом Филатов не стал. Я пообещал ему, что буду обязательно заходить в обком во время каждого приезда в Новосибирск.

Для того, чтобы поехать в Томск и сказать это же самое Лигачеву, у меня не было времени. Я позвонил ему по телефону

10 ноября рано утром. Секретарша сказала, что у Егора Кузьмича идет срочное совещание и как только оно закончится, она перезвонит мне. Звонка не было около часа. Я решил перезвонить сам. Секретарша ответила, что две минуты назад Егор Кузьмич выехал в аэропорт, где его уже ждет самолет в Москву. Меня это сразу насторожило потому, что такие неожиданные выезды первых секретарей в столицу всегда связаны с какими-то очень важными событиями в стране. Но ни в Новосибирский обком, ни в редакцию звонить не стал потому, что о самых важных событиях не всегда принято говорить по телефону. К тому же на следующий день утром я сам улетал в Москву.

В аэропорту Внуково меня встречал редакционный шофер. Едва я сел в машину, он спросил потухшим голосом:

- Что же теперь мы будем делать?

- А что случилось? - удивился я.

- Как что? Умер Брежнев. Вы разве не слышали?

- Нет, - ответил я.

- Сегодня с утра об этом передают по радио и телевидению.

Я замолчал и всю дорогу до самой редакции не произнес ни слова. Сегодняшнее радио я не слушал, а во вчерашних вечерних новостях о смерти Брежнева не говорилось. Никто из трехсот пятидесяти пассажиров самолета ИЛ-86, с которыми я летел в Москву, об этом, очевидно, тоже не знал.

Прощание с Брежневым проходило в Колонном зале Дома союзов. Я решил сходить туда. Очередь в Колонный зал выстроилась по Пушкинской улице почти от кинотеатра «Россия». Люди то стояли, то двигались маленькими шажками и у Дома союзов я оказался только часа через три. Люстры Колонного зала были затянуты черным крепом, тусклый свет электрических ламп едва пробивался сквозь него. В зале негромко играла траурная музыка, навевающая печаль. И везде цветы, цветы, цветы... Брежнев лежал в гробу на высоком постаменте, обтянутом красным бархатом. В глаза почему-то бросилось его непомерно большое, отекшее лицо. Вокруг постамента стоял почетный караул с траурными повязками на рукавах. Никого из высших руководителей государства среди него не было. Очевидно, они приходили сюда и уходили через какие-то промежутки времени. На стульях рядом с постаментом, одетые в черное, с потухшими лицами сидели жена, дочь, еще какие-то родственники.

Цепочка людей, прощавшаяся с Брежневым, неторопливо обходила гроб и направлялась через боковой выход на улицу. Одни рассматривали умершего Генерального секретаря, другие останавливали взгляд на его бесчисленных наградах, лежавших на бархатных подушечках. Все это в один миг потеряло цену. Тому, кто лежал в гробу, уже не нужны были ни слава, ни власть, ни награды. Он стал таким же смертным, как все, кто проходил через Колонный зал. Лица людей выглядели печальными, но ни у одного человека я не видел слез на глазах. Когда умер Сталин, многие, глядя на него, от горя бились в истерике. Я думал о том, какая судьба уготована стране после ухода очередного Генерального секретаря. В России на протяжении всей ее истории общественный климат в государстве всегда определяло ее первое лицо. При этом каждый новый правитель переделывал жизнь страны на свой лад.

Смерть Брежнева подводила черту под целой эпохой. Сегодня многие называют ее застоем, хотя именно при Брежневе был построен Волжский автомобильный завод, создан Западно-Сибирский нефтегазовый комплекс, началась прокладка БАМа, были созданы десятки крупнейших производств, которые вывели нашу страну на второе после США место в мире по объему промышленного производства. Советский Союз достиг военного паритета с США и тем самым сделал невозможной войну между двумя странами. Но в последние годы жизни Брежнева динамика развития страны заметно затормозилась, для того, чтобы придать ей необходимый ритм, требовались новые люди и новые идеи. Уход Генерального секретаря освобождал место для этих людей. Какая команда придет на смену тем, кто состарился вместе с Брежневым? Что они намерены делать и какие потрясения ожидают нас в самое ближайшее время? Эти вопросы задавал я сам себе, выходя из Колонного зала. И еще одна мысль не давала покоя: как теперь решится моя собственная судьба? Заседание Секретариата ЦК, на котором меня должны были утвердить собственным корреспондентом «Правды» в Чехословакии, пока еще не состоялось. Когда оно состоится теперь? Ведь новому Генеральному секретарю ЦК КПСС надо будет сначала разобраться в делах куда более важных, чем назначение корреспондентов центральных газет в зарубежные страны. И таких дел - непочатый край.

В редакцию я вернулся с невеселыми мыслями. Такие же мысли были у Аверченко и абсолютного большинства остального коллектива. Текущая работа в газете остановилась, все полосы были забиты соболезнованиями по случаю смерти Генерального секретаря ЦК КПСС...

Многие почему-то убеждены, что любые новости быстрее всего распространяются в деревне. Живя в столице, я понял, что это не так. В Москве самая важная новость становится известной в тот же день. Уже к вечеру все в редакции знали кто будет новым Генеральным секретарем, какие изменения произойдут в Политбюро и Секретариате ЦК КПСС. Прошедший большую школу международной журналистики Василий Журавский заметил:

- Я думаю, хуже не будет.

На что ему тут же возразили:

- Надо, чтобы было не хуже, а лучше.

- А вот это я вам гарантировать не могу, - сказал Журавский. - Не в моей компетенции.

Преемник Брежнева Юрий Андропов даже для многоопытных правдистов казался слишком загадочной фигурой. В его руках была информация обо всех руководителях страны и ее регионов, которую он получил будучи руководителем КГБ. В том числе и о неблаговидных поступках некоторых из них. Мы были совершенно уверены в том, что после его назначения Генеральным секретарем ЦК КПСС начнется чистка всего государственного аппарата. Из власти уйдут те, кто хоть каким-то образом запятнал себя. Кроме того, одряхлевших государственных деятелей, пришедших в Кремль вместе с Брежневым, надо было заменять молодыми и энергичными. Но что они из себя представляют и есть ли такие люди у Андропова, задавали мы вопрос сами себе. Никто из нас даже не догадывался о том, что новый Генеральный секретарь - смертельно больной человек и его казавшаяся нам такой крепкой рука ничуть не сильнее, чем у только что ушедшего Брежнева. Тем более, что свое правление Андропов начал очень энергично.

Уже через неделю после того, как он стал Генеральным секретарем, состоялось заседание Секретариата ЦК КПСС, на котором был решен и мой вопрос. В редакции невероятно удивились такой оперативности. Получив это решение, Аверченко вызвал меня к себе и начал говорить почти по-отечески.

- По опыту знаю, - глядя на меня, сказал он, - что первый год у зарубежного корреспондента - самый трудный. Надо привыкнуть к жизни в чужой стране, обзавестись друзьями, установить контакты с пресс-службами МИДа, ЦК, Правительства, наладить взаимоотношения с послом. И при этом ежедневно писать в газету, ездить по стране, встречаться с людьми. В этом году ты не был в отпуске и в следующем году можешь получить его не раньше декабря. Вот тебе мой совет: бери путевку и езжай в санаторий, набирайся сил. Тем более, что твой предшественник просит продлить его пребывание в Праге хотя бы на месяц.

Я сразу вспомнил почти такой же разговор восьмилетней давности с заведующим отдела кадров Кожуховым, когда меня брали в «Правду», и улыбнулся.

- Чему смеешься? - недоверчиво спросил Аверченко.

- Тому, что я сам хотел просить вас об отпуске.

- Похлопотать о путевке? - Борис Ефимович сдвинул к переносице густые, колючие брови.

- Думаю, что мне ее дадут и без хлопот, - ответил я.

Отпуск с женой, как и восемь лет назад, мы снова провели на Северном Кавказе, на этот раз в санатории «Горный воздух» города Железноводска. Железноводск - маленький, тихий городок с неспешной курортной жизнью, хорошим климатом и замечательной минеральной водой. Мы много плавали в бассейне, играли в волейбол в спортивном зале и, конечно, гуляли по знаменитому железноводскому терренкуру. Но даже во время прогулок я нет-нет да и доставал из кармана маленькие квадратные бумажки, на которых с одной стороны были написаны чешские слова, а на другой их русский перевод. Жена, глядя на меня, тоже начала учить чешский. Ведь и ей предстояло несколько лет общаться только на нем.

Из санатория мы возвращались разными дорогами. Жена улетела в Новосибирск, а я в Москву, откуда через несколько дней поехал в Прагу. Провожать меня на Белорусский вокзал отправилась целая команда. Главным в ней был Геннадий Комраков, живший в это время в столице и работавший специальным корреспондентом «Известий». Пришли на вокзал и правдисты. Оказавшийся в Москве наш корреспондент по Дальнему Востоку Николай Братчиков, корреспондент в Карелии Анатолий Минаев и многие другие. У ступенек вагона мы выпили на посошок, я выслушал причитающиеся по такому случаю наставления, обнялся на прощание с друзьями, зашел в купе, лег на свою полку и проснулся только в Бресте. В этом пограничном городе у российских поездов меняются колесные пары, они переставляются на более узкую европейскую колею. Простояв два часа, поезд тронулся. Вскоре мы выехали на мост через Буг - спокойную неширокую реку, заросшую по обеим берегам густым ракитником. Но, глядя на нее, у меня невольно возникло ощущение, что я переправляюсь не на другой берег, а в другой мир. Почему-то сразу вспомнилось 22 июня 1941 года и обошедшая все издания фотография командующего немецкой танковой армией генерала Гудериана на фоне начинающего светлеть предутреннего неба. Она была сделана здесь за четверть часа до начала войны. Именно с этого берега Буга в нашу страну вторглись фашистские полчища, разрушившие тысячи городов и селений и убившие двадцать пять миллионов наших жителей. На западной стороне Буга действительно находился другой мир.

Переехав реку, поезд остановился. Здесь уже был пограничный польский город Тереспол. В вагон вошли польские пограничники и таможенники. Вежливо здороваясь с каждым, они посмотрели наши паспорта, поставили штамп в каждом из них о пересечении границы и поезд тронулся.

Примерно через два часа показалась другая река - широкая и могучая с вытянувшимся вдоль нее громадным городом. Это была Висла, а город назывался Варшавой. Я жадно всматривался в ее улицы и ее жителей. Польшу и Россию связывают столетия сов-местной жизни, которая не всегда была счастливой, но мы накрепко привязаны друг к другу хотя бы уже тем, что являемся самыми близкими соседями. Кроме того, я был много наслышан о красоте полячек и хотелось собственными глазами увидеть, так ли это. Среди полячек, прямо скажу, действительно немало красивых, но их ничуть не больше, чем среди наших, русских девушек. А сибирячки вообще не идут в сравнение ни с какими другими.

Выглянув в окно на Варшавском вокзале, я увидел прямо у своего вагона нашего корреспондента в Польше Олега Лосото. Подумал, что он пришел кого-то встречать. Но все равно обрадовался, оделся и вышел из вагона. Олег кинулся мне навстречу.

- Ты кого ждешь? - спросил я.

- Тебя, кого же еще, - удивился Лосото.

Оказывается, ему позвонил из Москвы Аверченко и попросил встретить меня. Поезд в Варшаве стоял часа полтора, если не больше, и Аверченко сказал Олегу, чтобы тот позаботился обо мне это время.

- Ты когда-нибудь был в Варшаве? - спросил Олег.

- Нет, - ответил я.

- Тогда пойдем в машину, я тебе покажу хотя бы кусочек города.

Мы сели в его «Волгу» и поехали в Старе Място - самую древнюю часть польской столицы. Меня поразили ее чистенькие узкие улочки и ухоженные здания. Такое можно встретить только там, где люди очень любят свой город. На стенах многих домов висели портреты польского кардинала Кароля Войтылы, ставшего недавно папой римским Павлом Иоанном.

- Поляки очень гордятся тем, что впервые за всю историю католичества папой римским стал их кардинал, - сказал Лосото. - Как и тем, что им удалось восстановить Старе Място.

Во время варшавского восстания зимой 1944 года немцы практически полностью разрушили польскую столицу. А ее историческую часть - Старе Място стерли с лица земли, оставив на месте красивейших кварталов только битый кирпич и щебень. Но поляки по сохранившимся чертежам и фотографиям восстановили этот уголок города в первозданном виде. Я с интересом рассматривал восставшие из пепла здания старинной архитектуры с небольшими окнами, составлявшими как бы одно целое со стеной. И еще раз удивлялся исторической памяти и упорству поляков. Так мог поступить только народ, очень любящий свою землю.

После этого мне довелось много раз побывать в Польше, в том числе в двух ее главных городах - Варшаве и Кракове и своими глазами увидеть, как поляки воспитывают молодое поколение. Около исторических зданий Варшавы и в главной достопримечательности Кракова - королевском замке всегда полно детей. Они приезжают сюда со всей Польши вместе со своими учителями, им рассказывают об истории государства, его правителях, величайших победах народа, в первую очередь его духе, и, конечно, о тех трагедиях, которые не раз выпадали на долю нации. Они с детских лет воспитывают в каждом поляке чувство патриотизма и гордости за свою страну и свой народ. А гордиться, действительно, есть чем. Одно Старе Място - уникальнейший памятник несгибаемости национального духа.

Во многих восстановленных зданиях старого города открылись небольшие магазинчики. Лосото завел меня в один из них.

В нем продавались в основном сувениры. В том числе портреты Кароля Войтылы.

- Не купить тебе такой? - кивнув на портрет папы римского, спросил Лосото.

- Я бы предпочел все-таки портрет патриарха. Мы же православные люди, - ответил я.

Олег отвез меня на вокзал, где на прощание я искренне обнял его. Он устроил замечательную экскурсию. С мыслями о Варшаве и ее Старем Месте я доехал до чехословацкой границы. Когда в вагон вошли пограничники, я невольно разволновался. Это были первые чехи, которых я встретил на их родной земле.

С ними мне предстояло жить и работать несколько лет.

В Прагу поезд прибыл рано утром. На вокзале меня встретил наш корреспондент, которого предстояло сменить, отвез в гостиницу «Дружба», очень напоминавшую по архитектуре высотные сталинские гостиницы Москвы, и, сказав, что я могу сутки отдыхать, уехал. Но разве можно отдыхать целые сутки в старинном европейском городе, который ты никогда не видел и в котором тебе предстояло жить? Я принял душ, переоделся, вышел из гостиницы и, увидев вдали высокие шпили какого-то древнего храма, направился к нему. Прага была завалена талым снегом, он чавкал под ногами, но я, не обращая на него внимания, шел к храму, который становился все величественнее и величественнее. А когда он полностью открылся взору, остановился от изумления.

Католические храмы мне довелось видеть в Испании, некоторые поражали своими размерами и красотой, но этот был совершенно особым. Он как бы парил между землей и небом. Его подошва опиралась на высокий берег реки со множеством красивейших мостов, а высокие шпили царапали облака, оставляя на них непонятные людям письмена. Это был храм Святого Вита, главная доминанта Пражского Града или, по нашему, кремля, жемчужина чехословацкой столицы, национальная гордость чешского народа. Он пережил многие века и эпохи, видел многих правителей, успешных и не очень, радости и трагедии целых поколений людей. Он олицетворял собой вечную жизнь с ее счастьем и разочарованиями, приобретениями и потерями, с великими просветлениями народа и утратой последних надежд.

Я вошел в его ограду, подошел к храму, открыл высокую и тяжелую дверь и очутился внутри, в полусумраке и почти звенящей тишине. Тусклые люстры, горевшие высоко над головой, казалось, не излучали света. Он проникал сквозь высокие цветные витражи, высвечивая колонны, статуи и еле проступающий, поднимающийся до самого неба купол. В храме было всего несколько человек. Каждый рассматривал его в одиночку, каждый думал о своем.

И, наверное, каждый чувствовал себя маленькой песчинкой, занесенной неведомо каким ветром на давние и пыльные страницы истории. Меня, во всяком случае, охватило именно такое чувство. Почему-то сразу вспомнились стихи удивительного чешского поэта Ярослава Сайферта, которые запали в душу при первом чтении.

Однажды я прикоснулся щекой

к камням старой стены

где-то под двором Града

и в ухе неожиданно зазвучал угрюмый грохот.

Это гремели давние столетия.

Но влага, которая неслышно опускалась

с Белой горы,

шептала мне нежно в ухо:

Иди и будешь очарован.

Пой, у тебя есть слушатели.

Никто из чешских поэтов не воспел Прагу так, как Ярослав Сайферт, никто не оставил о ней столько великолепных строк.

Со смотровой площадки Пражского Града открывался вид на старую часть города. Внизу под стенами Града возвышался зеленый купол храма Святого Микулаша, за ним виднелся Карлов мост с серыми, старинными статуями по бокам, еще дальше, за Влтавой, сверкал на утреннем солнце золотой гребень Национального театра. Куполов и островерхих шпилей католических храмов было очень много, вся старая Прага словно состояла из них. Я был зачарован видом утреннего города.

Вернувшись в гостиницу, пошел завтракать в гостиничный ресторан. Когда официант подал меню, я, не читая его, попросил принести какое-нибудь национальное чешское блюдо. Официант молча кивнул, повернулся и ушел на кухню. Вскоре он появился снова, поставил на стол тарелку, на которой лежал кусок мяса, тушеная капуста и круглые, толстые, похожие на вареную колбасу, ломти какого-то мучного изделия.

- Кнедлики со свининой и капустой, - сказал официант, кивнув на тарелку. И тут же спросил: - Что будете пить?

- Пиво, - сказал я.

Через минуту на моем столе стояла запотевшая кружка пива.

Чешская кухня заметно отличается от нашей. Несмотря на то, что Чехословакия находится в зоне мягкого климата, где свободно растут персики, виноград, грецкий орех и другие южные фрукты, чехи едят очень мало овощей. В их меню преобладают мясные и мучные блюда. По всей видимости, поэтому они употребляют много пива. Пиво помогает организму легче справляться с тяжелой пищей. Чешские пивовары - одни из самых искусных в мире. Чешское пиво знают во всех странах и на всех континентах. Отведав его, я убедился, что оно заслуживает такой славы.

Дня через три после моего приезда в Прагу прилетел Борис Ефимович Аверченко. Для того, чтобы официально приступить к работе, мне надо было встретиться с заведующим отделом печати МИД и вручить ему верительную грамоту - письмо главного редактора «Правды» о том, что я назначен собственным корреспондентом газеты в Чехословакию. Только после этого можно было получить аккредитацию. Аверченко и здесь решил поддержать меня.

Встреча в МИДе была на редкость дружеской и лишенной всяких формальностей. После того, как я отдал верительную грамоту, заведующий отделом печати пригласил нас за столик, мы выпили по чашке кофе, я рассказал ему о себе, а сотрудники отдела за это время сделали мне удостоверение иностранного корреспондента в Чехословакии, с которым я мог беспрепятственно передвигаться по всей стране.

После этого мы с Аверченко побывали в нашем посольстве, где он представил меня послу, и у шеф-редактора главной чехословацкой газеты «Руде Право» Олдржиха Швестки. Швестка был высоким, крупным мужчиной в больших очках с толстыми стеклами. Желая подчеркнуть свое расположение к коллегам по перу, он достал из сейфа бутылку боровички - чешской можжевеловой водки, налил по рюмке себе и нам, и мы выпили за сотрудничество двух братских газет. За этим же столом договорились о том, что я в любое время могу заходить в «Руде Право» и обращаться за помощью к ее корреспондентам. Швестка выдал мне удостоверение, с которым я мог беспрепятственно заходить в редакцию. Затем мы пошли к заместителю главного редактора Зденеку Горжени.

Горжени несколько лет работал корреспондентом «Руде Право» в Москве, хорошо знал русский и работу собственного корреспондента. Первый вопрос, который он задал мне, умею ли я водить машину.

- Прага - город старый, - сказал он, - улицы здесь узкие, а транспорта много. По нашим улицам может ездить только виртуоз.

По-настоящему управлять машиной я не умел. У меня не было собственного автомобиля. Водительское удостоверение я получил, как у нас говорят, по блату перед самым отъездом за границу. Пришел к начальнику Новосибирского областного управления ГАИ, сказал, что редакция требует от меня иметь водительское удостоверение, а времени на то, чтобы пройти курсы в автошколе, нет.

- Удостоверение выдать нетрудно, - заметил начальник. - Но ведь нельзя допустить, чтобы оно превратилось в пропуск на кладбище.

Он снял телефонную трубку, кому-то позвонил и на следующий день инспектор ГАИ по имени Миша на милицейской машине стал обучать меня езде. Одновременно я начал изучать правила дорожного движения. Обучение длилось примерно неделю. После этого я, как и положено, сдал экзамены. Водительские права получил, но водитель из меня был самый начинающий. Для того, чтобы чувствовать машину, как самого себя, надо проехать на ней не одну тысячу километров. У меня такой возможности не было. Об этом я и сказал Зденеку Горжени. Он тут же набрал номер телефона и через минуту в его кабинет вошел высокий, сухощавый пожилой человек.

- Знакомьтесь, - сказал Горжени, кивнув на вошедшего. - Обозреватель «Руде Право» по экономическим вопросам Сватоплук Смутны. Он договорится с автошколой, чтобы ты прошел курс езды по пражским улицам.

Я до сих пор вспоминаю Горжени с чувством самой искренней благодарности. Он очень помог мне как можно быстрее освоиться в Праге и советами, и практическими действиями. На первых порах я несколько раз съездил в командировку вместе с корреспондентами «Руде Право». Они познакомили меня со многими людьми, с которыми я потом в течение нескольких лет поддерживал дружеские отношения.

У Сватоплука Смутны оказался хорошим знакомым начальник автошколы в рабочем районе Праги Голешовице. Я приехал к нему, заплатил, сколько положено за обучение, и на чехословацкой машине «шкода» стал осваивать езду по улицам Праги. Инструктор автошколы, которого звали Франтишек, был человеком на редкость терпеливым, с большим чувством юмора и общаться с ним было одно удовольствие. В Праге очень много трамваев. Трамвайные рельсы уложены за подлицо с асфальтом и ездить приходится прямо по ним. Поэтому, как только мы выезжали на такую улицу, Франтишек говорил:

- Пан Станислав, бойтесь трамвая.

- Почему? - оглядываясь и не видя никакого трамвая, спрашивал я.

- Потому, что он железный, - наставительно говорил Франтишек.

И почти всегда после этих слов из-за ближайшего поворота навстречу нам на большой скорости выскакивал трамвай. Я с испугу отворачивал машину чуть ли не на тротуар, на что пан Франтишек спокойно замечал:

- А пешеходы, пан Станислав, еще опаснее трамвая.

В автошколе Голешовице я прошел полный курс обучения езды на автомобиле и это очень помогло мне в моем передвижении по Праге. Без автомобиля корреспондент, работающий за рубежом, чувствует себя точно так же, как человек в инвалидной коляске. Возможность для передвижения есть, но только в пределах одного квартала. Для того, чтобы уехать дальше, надо пользоваться другим транспортом.

Аверченко улетел в Москву, проводил я из Чехословакии и своего предшественника, зашел в оставленную им пустую квартиру и вдруг почувствовал такое одиночество, от которого захотелось выть. Не только во всем городе, но и во всей стране - ни одного знакомого, с кем можно было бы поделиться тем, что давит на сердце. Была бы здесь жена, было бы немного легче. Но она осталась в Новосибирске до тех пор, пока я не обустроюсь в Праге. Квартира мне досталась замечательная - целый этаж виллы с фруктовым садом, в котором росли абрикосы, черешня, грецкий орех и многое другое, но ее надо было приводить в порядок. Утром я позвонил в службу чехословацкого МИДа, которая занималась жильем для иностранцев, аккредитованных в Праге, через два часа ко мне приехали два ее представителя, осмотрели квартиру, составили смету ремонта и сказали, что, если я согласен с суммой, они могут его начать.

- Когда вы можете приступить к ремонту? - спросил я.

- Завтра, - сказали представители МИДа.

Я тут же позвонил в редакцию, сообщил о смете и в течение пяти минут получил разрешение на ремонт. В «Правде» понимали: корреспондент может работать хорошо только тогда, когда его не одолевают посторонние проблемы. Я подписал смету, отдал ее сотрудникам МИДа, а сам направился в «Руде Право». Надо было готовить первый материал, которым «Правда» могла бы представить меня читателям, как своего нового корреспондента в Чехословакии. Зашел к Зденеку Горжени.

- О чем бы ты хотел написать? - спросил он.

- О Праге, - сказал я.

- У нас есть клуб «За старую Прагу», - немного подумав, сказал Горжени. - Его основали еще в 1900 году, когда в городе начали сносить старинные здания. Клуб помог сохранить многие из них, особенно в исторической части столицы. Сходи туда.

Я договорюсь с его руководством.

Клуб «За старую Прагу» находился в комнате башни, расположенной у входа на Карлов мост. Это самый красивый мост через Влтаву. Его построили при чешском короле Карле IV, отсюда он и получил свое название. Из окон клуба открывался прекрасный вид на мост, с обеих сторон которого возвышались старинные скульптуры, и старую часть города с ее неповторимыми зданиями. Заместитель председателя клуба, известный в Чехословакии архитектор Олдржих Гора, показывая мне на мост, сказал:

- Его начали строить в середине XIV века, стоил он по тем временам очень дорого, а Карл IV был человеком в высшей степени бережливым. Для того, чтобы облегчить бремя не очень богатой королевской казны, архиепископ Арношт из Пардубиц предложил ему обложить своих подданных специальной податью. На основании ее чешские города посылали на строительство моста каменщиков, доставляли строительный материал. Камни скреплялись известковым раствором. Для того, чтобы он был крепче, его замешивали на яйцах. Их везли в Прагу возами. - Олдржих Гора посмотрел на меня и хитровато улыбнулся. - На севере Южной Моравии, в районе города Оломоуц, живут чехи, которых называют ганаками. Это трудолюбивые, добродушные, но немного медлительные люди. Когда им пришло распоряжение везти яйца на строительство Карлова моста, они, чтобы не разбить их по дороге, сначала сварили эти яйца, а потом погрузили в повозки. Возмущению строителей не было предела. Но поскольку в распоряжении не было сказано, какие яйца везти - сырые или вареные - ганаков повторной податью не обложили. На противоположной стороне Карлова моста, - Олдржих Гора показал глазами на другую сторону Влтавы, - установлен памятник Карлу IV и его сыну Вацлаву IV, которому пришлось достраивать творение родителя, а между ними стоит покровитель моста - святой Йиржи.

- Скажите, Олдржих, - спросил я, - кто входит в ваш клуб и для чего он был создан?

- В клуб входят архитекторы, ученые, писатели, военные, рабочие - все, кому близка и дорога Прага. Наше коллективное мнение очень авторитетно. Когда обсуждалась транспортная проблема Праги, было выдвинуто несколько вариантов ее решения, в том числе пуск скоростного подземного трамвая. Но при строительстве его линий пришлось бы снести немало исторических зданий. Клуб «За старую Прагу» категорически воспротивился этому. Он первым подал свой коллективный голос в пользу метро. В конце концов именно это мнение и победило.

Олдржих Гора познакомил меня с другим известным чехословацким архитектором, заведующим отделом исследовательских работ института по реконструкции архитектурных памятников и городов Иржи Вогрной. Это был невероятно добродушный грузный пожилой человек с неторопливыми манерами и немного сбивчивой речью. Говорил он так, будто у него все время что-то находилось во рту, поэтому иногда приходилось его переспрашивать. Вогрна великолепно знал не только Прагу, но почти каждый чешский город. После войны он занимался реконструкцией многих из них. Иржи повел меня в Анежский монастырь, который когда-то был украшением города, а в начале ХХ века пришел в полную негодность.

Восстановление его началось на государственные деньги после прихода народной власти. Ансамбль монастыря, по сути дела, приходилось воссоздавать заново. Были восстановлены стены, в которых пришлось заменить немало каменных блоков, сделаны новые потолки, переделана крыша, налажено освещение и отопление. На это ушли годы труда. Теперь в залах монастыря развернута экспозиция чехо-словацких художников XIX века. Вогрна великолепно знал не только архитектуру, но и живопись. Он так подробно рассказывал о художниках, живших более столетия назад, что возникало впечатление, будто знал их лично. Но архитектора все-таки в нем было больше.

- Обратите внимание на окна, - говорил он мне, проходя по залам. - Они выполнены в двух стилях - романском и готическом. Отсюда началась эпоха нашей готики.

Выйдя из Анежского монастыря, мы прошлись по Старему Месту, Малой Стране и другим историческим местам старой Праги. Вогрна подробно рассказывал о каждом попадавшемся на пути здании. В Праге до сих пор сохранились романские церкви и дворцы, шедевры готики и барокко, широко представлены эпоха ренессанса, классицизм, оригинальные здания второй половины XIX века. Только в историческом центре города насчитывается свыше двух тысяч архитектурных памятников. Народное государство взяло их под свою охрану. В 1971 году специальным решением правительства исторический центр Праги площадью девяноста гектаров был объявлен архитектурным заповедником.

- Но время не щадит даже камень, - сказал Вогрна. - Многие здания и целые ансамбли нуждаются в восстановлении.

Мы остановились около стоящего в строительных лесах здания Национального театра. Иржи Вогрна, прищурившись, посмотрел на поблескивающую в лучах солнца его золотую корону и, выдохнув, произнес:

- Это наша национальная гордость. Я не могу дождаться, когда вновь откроются его двери.

История театра необычна. В августе 1881 года, незадолго до окончания строительства, в нем вспыхнул пожар, превративший в руины дело многих лет. На его новое сооружение деньги собирал весь народ. За полтора месяца люди пожертвовали миллион золотых, и 18 ноября 1883 года Национальный театр впервые поднял занавес. Над его сценой были начертаны слова, которые сохранились и сейчас: «Народ - себе». Именно в нем впервые прозвучали многие лучшие произведения знаменитых чешских композиторов Б. Сметаны, А. Дворжака, Б. Мартину, Л. Яначека. На пражской премьере «Лебединого озера» в Национальном театре оркестром дирижировал П.И. Чайковский.

Но за столетие, прошедшее со дня первой премьеры, потускнели золотой купол и колесницы на фронтоне здания, утратил первоначальный блеск знаменитый занавес, выполненный вы-дающимся чешским художником XIX века В. Гинайсом, выцвели многочисленные картины в фойе, написанные не менее известными мастерами, устарела сцена, требовали ремонта вентиляция, отопление и многое другое. Проект реставрации выполнил архитектор Зденек Вавра.

Хочу заметить, мне удалось побывать на открытии театра, послушать знаменитую оперу Антонина Дворжака «Русалка», но, в первую очередь, посмотреть на зрителей, которые не могли скрыть своего восхищения тем, что им удалось попасть в национальный храм искусств. Наши очереди у театров не имеют ничего общего с тем, что творилось в тот день в Праге. Тысячи людей заполнили набережную Влтавы и все прилегающие к театру улицы. Ни-кто из них не мечтал достать лишний билетик, потому что «лишних» просто не было. Люди пришли, чтобы увидеть, как вспыхнут огни Национального театра, открывшего после семилетнего перерыва свои двери. Чехи гордятся каждым историческим зданием Праги, каждой национальной реликвией.

Экскурсия по столице произвела на меня огромное впечатление, через несколько дней я написал большой репортаж, который назывался «Вечная молодость Праги». Вскоре он был опубликован в газете. Читатели узнали, что в Чехословакии приступил к работе новый собственный корреспондент «Правды».

А с Иржи Вогрной после его экскурсии мы стали друзьями.

У него была очень симпатичная и энергичная жена, носившая русское имя Маша. Я уже говорил, что у Иржи был небольшой дефект речи. Маша же говорила на таком безукоризненном языке, что я готов был слушать ее часами. Чешский язык сам по себе певучий. Недаром у них есть пословица: «Что ни чех, то музыкант». В исполнении Маши любой рассказ действительно походил на музыку. У нее, если только можно так сказать, было эталонное произношение и я многому научился у Маши. Они с Иржи часто были у нас в гостях и мы с женой тоже довольно часто посещали их гостеприимный дом. Маша была прекрасной рассказчицей.

Ее младший брат сразу после войны эмигрировал в Австралию. Заработал там денег на собственный дом, женился на англичанке, завел двух детей. Он много раз приглашал Машу в гости и в 1984 году она решила слетать к нему. Когда вернулась, позвонила нам и пригласила к себе. Мы, конечно, пришли. Моя жена, увидев ее, прямо с порога сказала:

- Ну, рассказывай.

- Ты, как мои дети, - ответила Маша. - Те тоже, едва я переступила порог, стали требовать, чтобы я рассказывала.

- Ну и что ты им рассказала? - спросила жена.

- Я сначала заглянула в холодильник, пожарила себе шницель, съела его, а уж потом начала рассказывать.

Как выяснила Маша, англичане не просто скупые, а патологически жадные люди. Брат встретил ее в аэропорту Сиднея, на машине отвез в свой дом. Там уже был накрыт стол. На нем стояло блюдо с салатом и еще одно блюдо с тонко нарезанной ветчиной.

- Салат был разложен по одному листику, а ветчина нарезана так тонко, что через нее можно было разглядеть сидящего напротив человека, - сказала Маша. - Я подумала, что жена брата и дети уже пообедали, а это все поставили мне, чтобы я смогла заморить червячка и дотерпеть до ужина. Но оказалось, что это был праздничный стол, рассчитанный на всех. Я, конечно, осталась совершенно голодной. Брат прекрасно понимал это, поэтому, как только мы вылезли из-за стола, предложил мне немного прогуляться. Якобы для того, чтобы лучше переварить обед. За первым же углом он купил мне здоровенный хот-дог и бутылку пива. Я спросила его, как же он может жить дома при такой скудной пище?

- Привык уже, - ответил брат. - А когда очень уж доймет, иду на улицу и вот так же покупаю что-нибудь.

Что удивительно, жена брата вполне обходилась тем, чем кормила его самого и детей.

- Она, наверное, очень стройная, - заметила моя жена.

- Какое там стройная! - в сердцах сказала Маша. - Худая, как скелет. И злая, как разъяренная росомаха. Я думаю, это оттого, что она все время голодная. Все англичане тощие и злые. Это потому, что они постоянно экономят на еде.

- Уинстон Черчилль не был тощим, - вмешался в женский разговор до этого молчаливо сидевший на диване Иржи.

- Черчилль каждый день пил русский коньяк и ему надо было хорошо закусывать, - отрезала Маша. - А эта леди быстрее задавится, чем купит себе коньяк. И только потому, чтобы не закусывать. Точно так же, как Маргарет Тэтчер. Даже по телевизору видно, какая она тощая. Ты не согласен? - Она строго посмотрела на мужа.

Иржи промолчал.

Я понял, что Маша здорово натерпелась за тот месяц, что гостила у брата. Но оказалось, что это не все.

- Ты понимаешь, - Маша снова повернулась к моей жене, как будто нас с Иржи не было в комнате. - Австралийцы едят одну рыбу. Ну иногда еще и баранину. Это можно попробовать один раз. Но не каждый же день!

- Как же ты прожила там столько времени? - спросила жена.

- Брат давал мне деньги на ресторан. Там можно было заказать настоящий венский шницель.

Мы с Иржи переглянулись. Было понятно, что второй раз Машу не заманишь в Австралию никакими коврижками.

У Иржи была довольно большая библиотека. Разглядывая ее, я обнаружил две книги известного английского дипломата Брюса Локкарта. Одна из них называлась «Путь к славе», другая - «Путь от славы». Книги были изданы на чешском языке в Праге в 1937 году. В 1918 году Локкарт возглавлял английскую дипломатическую миссию в Советской России. Его считали главным организатором так называемого «заговора послов», направленного на физическое устранение Ленина и свержение советской власти. Эти книги никогда не выходили в нашей стране. Я попросил их у Иржи почитать. Первая книга показалась мне очень интересной. В ней было много подробностей о жизни дореволюционной России, революции и ее вождях. Локкарт был в хороших отношениях с Троцким, Радеком, Блюмкиным и многими другими. Конечно, каждый автор старается выставить себя в гораздо лучшем свете, чем он есть на самом деле. Но, читая Локкарта, создалось впечатление, что никакого заговора послов на самом деле никогда не было, а покушение на Ленина организовал кто-то из его ближайшего окружения. Не могла стрелять в Ленина и полуслепая Каплан, ни разу в жизни не державшая до этого пистолета в своих руках.

Вторая книга «Путь от славы» была менее интересна. В ней Локкарт рассказывал о своей жизни после высылки из Советской России. В том числе и о том, как он жил в Чехословакии. Но я забежал немного вперед. А мне хочется рассказать о самом первоначальном периоде моей зарубежной работы.

Чехословакия являлась социалистической страной или, как тогда говорили, прочным звеном социалистической системы, коммунистическая идеология, как и у нас в СССР, была в ней государственной. Но жила она совсем не так, как мы. Чехословацкий социализм имел немало отличий от нашего. Конечно, это связано с менталитетом народа, его представлениями о жизни и месте каждого человека в обществе.

В двух кварталах от моего дома находилась пивная и почти на таком же расстоянии - небольшой стадиончик с футбольным полем и несколькими скамейками вместо трибун. Я часто ходил мимо пивной и удивлялся, что по вечерам и выходным дням она гудела как улей. Однажды зашел в нее и не увидел ни одного пьяного. Слегка подвыпившие люди были, но пьяных - нет. Посетители пивной сидели за небольшими столиками с кружками в руках и горячо обсуждали подробности матча пражской футбольной команды «Спарта» с остравским «Банником».

- Сейчас у нас таких игроков, как Планичка, нету, - сказал один.

- И не будет, - подтвердил другой. - При таких тренерах хорошего игрока не дождешься.

«Спарта» проиграла и ее болельщики, как это бывает и у нас, всю вину за поражение валили на тренера.

Я тоже взял кружку пива и подсел к двум старичкам, за столиком которых было свободное место. Футбол их не интересовал. Они хвалились друг перед другом тем, кто из них сможет выпить больше пива.

- Я каждый день в обед выпиваю по кружке, - сказал суховатый старичок с редкими, зачесанными назад седыми волосами.

- Ну нет, - ответил другой. - У меня пока норма три кружки и я от нее не отступаю.

Было видно, что он хочет похвалиться перед своим знакомым хорошим здоровьем. Я молча слушал их разговор и то, о чем говорили болельщики за соседним столиком. Пивная оказалась не местом, где люди с горя заливают вином свою тоску, а клубом, в котором неторопливо обсуждаются последние новости. И, конечно, местом общения знакомых. Ведь контингент посетителей в каждой пивной один и тот же. В них ходят люди, живущие рядом. Пивные в Праге расположены на каждом углу и, по всей видимости, никто даже не знает их количества.

Стремление общаться друг с другом в свободной обстановке вылилось в Чехословакии в своеобразный институт клубов. Маленькие стадиончики вроде того, что был рядом с моим домом, тоже стали ими. Люди приходят туда не только размять мышцы, позаниматься спортом, но и пообщаться. Общение - чрезвычайно ценное качество человека, и в Чехословакии им дорожат.

В Праге, например, есть клуб любителей Чайковского. В нем собираются люди, любящие музыку великого русского композитора, слушают его произведения, выступают в различных коллективах, особенно среди молодежи, с лекциями, в которых рассказывают о творчестве Чайковского. Само собой разумеется, что наравне с этим клубом имеются клубы любителей Бедржиха Сметаны, Антонина Дворжака и многих других.

В северочешском городе Теплице имеется небольшой музей, в котором постоянно заседает клуб любителей классической живописи. Вскоре после моего приезда в Прагу раздался телефонный звонок из Теплиц и представители клуба пригласили меня в этот музей. Оказалось, что любители классической живописи обнаружили в одном из запасников муниципалитета портрет хрупкой, обаятельной девушки, выполненный кистью Карла Брюллова. Они не решались объявить об этом до тех пор, пока картина не прошла экспертизу и не было получено заключение специалистов о том, что этот портрет действительно написал Брюллов. На нем была изображена дочь австрийского посла в России Александра Фикельмонт. С родственниками посла, жившими в Италии, Брюллов дружил, когда был в этой стране.

Я тут же помчался в Теплицы. Публичный показ портрета вылился в целое представление. В зале, где демонстрировался портрет, клавесин играл мелодии XVIII века, красивые девушки в старинных одеждах исполняли музыкальные произведения современников Брюллова, Гайдна и Вивальди. И, конечно же, рассказывалось о творчестве великого художника, его картинах, в том числе о самой знаменитой - «Последний день Помпеи». Клуб любителей классической живописи являлся великолепным центром культуры, популяризатором творчества знаменитых художников. У нас этого нет, наши люди больше озабочены политикой, трудовыми рекордами, спасением голодающих какой-нибудь африканской страны, которую и на карте-то найдет на каждый специалист. Это тоже надо, но надо и уметь расслабляться, иначе нервы могут не выдержать перенапряжения. Чехи умели это делать, и я с удовольствием писал репортажи о том, как они используют свой досуг, как бережно относятся к народным традициям, как любят место, в котором живут, как ухаживают за ним и постоянно облагораживают его. Газета печатала эти репортажи, стараясь показать, что социализм - не застывшая догматическая форма, а живая, интересная, все время развивающаяся жизнь.

Телефонная связь из Праги не только с Москвой, но и со всеми городами Советского Союза работала надежно. Я постоянно звонил жене и во время каждого разговора она задавала один и тот же вопрос: когда собираться в Прагу? Я и сам не мог дождаться ее приезда, потому что мы привыкли всегда и везде быть вместе и очень тяжело переносили разлуку. Чтобы отправиться за женой, надо было создать хороший задел материалов, а мне это никак не удавалось. Не успеешь написать репортаж или статью, они уже оказываются напечатанными в газете. А поскольку нельзя было допустить, чтобы на карте «Правды» Чехословакия на какое-то время оставалась белым пятном, мне приходилось работать с полным напряжением сил. Наконец, такой задел был сделан и я отправился в Москву, предупредив жену, чтобы она тоже собиралась. Вместе с ней должен был прилететь и наш полуторагодовалый внук. Сын и сноха учились в институте и, чтобы сноха не брала академический отпуск, мы решили забрать внука с собой.

Жена прилетела через пару дней после моего появления в Москве. Я забрал у нее паспорт и побежал в кассу покупать железнодорожные билеты. На ближайший поезд их не оказалось и в ожидании отъезда нам пришлось несколько дней жить в гостинице «Москва». За это время я чуть не ввязался в драку: к жене в вестибюле гостиницы стали приставать грузины, ведшие себя в то время в Москве чрезвычайно развязно. Хорошо, что мне вовремя пришли на помощь совершенно посторонние люди и инцидент, как говорят дипломаты, был улажен. Поздно вечером в пятницу мы выехали из Москвы. На государственной границе в Бресте оказались перед обедом следующего дня. Когда проходили пограничный контроль, начальник наряда долго и, как мне показалось, слишком придирчиво рассматривал мой паспорт. Несколько раз молча перелистывал его, потом, оторвав взгляд от шуршащих листков, сказал:

- Мы не можем пропустить вас через границу. У вас нет визы.

У меня чуть не остановилось сердце. Я растерянно посмотрел на пограничника, но он, уже более твердо, повторил:

- У вас нет визы.

Для тех, кто не знает, должен пояснить, что в советской системе существовало три вида заграничных паспортов: дипломатические, служебные и общегражданские. Дипломатические имели зеленые корочки, их практически не проверяли. Служебные паспорта имели синие корочки, а общегражданские - красные.

У нас с женой были служебные паспорта, к которым относились не так, как к дипломатическим, но они имели преимущество перед общегражданскими. Паспорта выдали на пять лет, стояли в них и визы, разрешающие въезд на территорию Чехословакии. Но оказалось, что при каждом пересечении границы старая виза аннулировалась и надо было получать новую. Жена границу не пересекала, у нее виза была открытая. А моя считалась аннулированной. Я этих тонкостей не знал и решил, что раз имею служебный паспорт действительный до 1987 года, то и могу до этого срока пересекать границу когда мне заблагорассудится.

Я стал объяснять пограничникам, что еду в Чехословакию не как турист, а на работу, эта страна на какое-то время стала для меня постоянным местом жительства, но они только пожимали плечами. Закон есть закон и нарушать его они не имеют права. Пограничники понимали, что ошибка произошла из-за моего незнания, и решили помочь. Мы пошли к дежурному начальнику пограничной службы, кабинет которого находился в здании брестского вокзала. Он попытался позвонить сначала в местное консульство, потом в Москву, но день был выходной и никого из тех, кто мог бы решить мой вопрос, на службе не оказалось. Я понял, что придется возвращаться в Москву. Надо было решить, что делать с женой и внуком. Ехать со мной, оставаться в Бресте и ждать моего возвращения или продолжать путешествие до Праги? Я посмотрел на часы: время было около трех после полудни. Воскресный номер газеты еще не вышел, в отделе социалистических стран должен был находиться дежурный по номеру. Попросил разрешение позвонить в редакцию, дежурный оказался на месте, им был Сергей Байгаров, наш специалист по Германии. В двух словах объяснил ему то, что произошло со мной, он быстро все понял и сказал:

- Я позвоню в пражское отделение ТАСС и попрошу, чтобы кто-то из них встретил твою жену на вокзале.

Я вернулся в купе вагона, объяснил все жене, поцеловал ее на прощание и мы расстались. Она поехала в Прагу, в которой не была ни разу, не имела ни одного знакомого, не умела произнести ни одной фразы по-чешски, а я отправился назад в Москву.

В поезде не спал всю ночь, переживал за жену и внука. В голове вертелась одна и та же мысль: как она доберется до Праги, до квартиры, сколько ночей проведет не спавши, ожидая меня? Утром приехал в Москву и сразу кинулся в редакцию звонить в Прагу. Услышав голос жены, почувствовал, что отлегло от сердца и спросил, как она себя чувствует. В ответ жена рассмеялась и сказала, что чувствует себя прекрасно, сейчас сидит за столом и пьет вино с заместителем главного редактора газеты «Руде Право» Зденеком Горжени за благополучное прибытие в чехословацкую столицу.

Оказалось, что Байгаров позвонил не только в ТАСС, но и в «Руде Право» и первым на вокзале ее встретил Горжени с букетом в руках. Зденек Горжени оказался удивительно искренним, доброжелательным и невероятно порядочным человеком. Все годы, что мы жили в Праге, нас связывала с ним и его семьей большая дружба.

Узнав, что семья благополучно добралась до места, я пошел к Борису Ефимовичу Аверченко. Увидев меня на пороге кабинета, он удивленно поднял свои густые колючие брови и изобразил на лице такую немую сцену, что я невольно съежился. А когда я рассказал ему, что случилось, ехидно заметил:

- Долго еще деревне расти до города.

Я молча протянул ему паспорт. Он позвонил заместителю начальника отдела кадров, который занимался оформлением заграничных поездок корреспондентам, передал ему мой паспорт и через два часа вернул мне со злополучной визой. Я тут же побежал в кассу за билетом и через два дня прибыл в Прагу. И с тех пор перед каждой поездкой в Москву заходил в наше пражское консульство, где мне ставили визу, которая позволяла вернуться в Чехословакию.

18

Сибирь отдалена от западных границ страны на тысячи километров и дыхание холодной войны мы, сибиряки, никогда не воспринимали с такой остротой, с какой оно ощущалось в Европе. Между тем, война шла по своим законам до полного уничтожения противника. В Праге я впервые по-настоящему ощутил, какой костью в горле был Советский Союз у Соединенных Штатов Америки и остального западного мира.

Вскоре после того, как я приступил к работе, отдел печати МИДа организовал поездку иностранных корреспондентов, аккредитованных в Чехословакии, в Южную Моравию. Для меня она была первой и я не только охотно откликнулся на нее, но и с интересом рассматривал своих коллег из других, в первую очередь, капиталистических стран. Около Чернинского дворца, в котором располагался МИД, находилась большая стоянка автомобилей. Все корреспонденты, в том числе и я, приехали туда на своих машинах. Дальше наш путь предстоял на МИДовском автобусе.

У меня была «Волга», я скромненько поставил ее в дальнем конце стоянки. Наши тассовцы ездили на «Жигулях». Они припарковали свои машины рядом с моей. На «Жигулях» ездили и большинство корреспондентов социалистических стран. Правда, поляки пользовались «фиатом», который по итальянской лицензии производился в Польше, а восточные немцы предпочитали другим машинам «вартбург», по классу равнявшийся нашим «Жигулям» и польскому «фиату». Корреспондентка западногерманской газеты «Франкфуртер Рундшау», довольно симпатичная молодая женщина, жившая в Вене, но обслуживающая и Чехословакию, приехала на новенькой, сверкающей лаком «ауди». Толстый, как колобок, с большими, на выкате глазами, круглым лицом и черной вьющейся шевелюрой корреспондент «Голоса Америки» прикатил на «форде». Корреспондент финского радио Пекка, которого все почему-то на чешский манер звали Пепиком, приехал на «БМВ».

В программе поездки было посещение местечка Аустерлиц, где, как известно, произошло первое сражение войск императора Александра I с армадой Наполеона. Это сражение подробно описал в романе «Война и мир» Лев Толстой. Наша армия потерпела там поражение. На месте битвы поставлен памятник, здесь же погребены останки воинов трех армий - русской, австрийской, которая была нашей союзницей, и французской. Недалеко от места сражения в старинном замке города Славков имеется музей, посвященный этой битве. Самая большая экспозиция в нем, к моему удивлению, была отведена Наполеону. Иностранные корреспонденты ходили по замку от экспоната к экспонату и вслух восхищались подвигами французского полководца. Я молчал до тех пор, пока Пепик, постоянно вертевшийся около корреспондента «Голоса Америки», не произнес:

- Вот у кого надо учиться, как воевать с русскими.

Я сначала хотел промолчать, но не сдержался и сказал так, что услышал весь зал:

- Особенно после сражения у Бородина. Не начал бы Наполеон воевать с русскими, дожил бы в своей Франции в тепле и спокойствии, в окружении любовниц до глубокой старости.

Пепик тут же отвернулся и ушел в другой конец зала. Корреспондент «Голоса Америки» нас, русских, просто не замечал. Как, впрочем, и мы его. Но вечером, когда мы сидели в погребке южноморавского городка Годонин, знаменитого своими вино-градными винами, Пепик уже крутился около меня, словно никогда не только не восхищался Наполеоном, но и не слышал о нем. Оказывается, он хорошо знал имена наших хоккеистов, неоднократно бывал в Ленинграде, где его гостеприимно принимали и угощали водкой русские. И я не стал сердиться на него из-за Наполеона, пролившего столько русской крови. В конце концов все войны заканчиваются миром.

Должен сказать, что с большинством западных корреспондентов у меня, да и других наших журналистов были вполне нормальные отношения. Мы никогда не ссорились, не наскакивали друг на друга. Хотя, конечно, одних и тех же исторических деятелей, как и сами исторические события, оценивали по-разному. Но Советский Союз, как государство, они не только не любили, а откровенно пылали к нему лютой ненавистью. Западные корреспонденты не замечали ничего хорошего в нашей жизни, все их материалы о нас были отрицательными. Примерно такими, какими сегодня являются информационные выпуски российского телевидения, показывающие нашу нелегкую жизнь.

Нынешняя официальная как российская, так и западная пропаганда, объясняют эту ненависть тем, что у нас были слишком разные идеологии. Но за все время общения с западными корреспондентами ни один из них ни разу не заводил со мной разговор о нашей идеологии. Немка из «Франкфуртер Рундшау» постоянно удивлялась не тому, что я представляю коммунистическую газету, а объему материала, который мне ежемесячно приходилось передавать в редакцию. Мои репортажи, корреспонденции, заметки, авторские статьи появлялись практически в каждом третьем номере газеты. Она была счастлива, если ей удавалось напечататься хотя бы раз в неделю. Причем, ни аналитических статей, ни авторских материалов от нее не требовали. Она занималась только мелкой информацией, репортажами и интервью.

Нас разделяли не государственные системы, а представление о мире, о том, каким должен быть человек и к каким идеалам ему необходимо стремиться. У нас и у них на генетическом уровне заложены разные духовные начала. Человек западного мира любой ценой стремится к материальному богатству, а русский, не отрицая необходимости материального благополучия, - к богатству духовному. Вот почему они не понимают нас, считая русскую душу загадочной. А мы не всегда понимаем их.

В этой связи мне вспоминается история, произошедшая с моим словацким знакомым Йозефом Коваром, проработавшим семь лет на заводах Форда в Америке. Днем он стоял у конвейера, где собирались трактора, а вечером шел в общежитие, надоевшее за годы работы хуже горькой редьки. Досугом рабочих никто не занимался и каждый проводил его, как мог. Словака поселили в комнату к американцу. Однажды в жаркий воскресный день ему захотелось попить пива и он решил пригласить с собой соседа по комнате. Когда американец услышал, что сосед зовет его пить пиво, у него вдруг напряглись скулы, он соскочил с кровати, весь сжался и, резанув от ярости кулаком по воздуху, сказал, что никуда не пойдет. Йозеф по наивности подумал, что у соседа неважное настроение. Через несколько дней он снова пригласил его пить пиво. На этот раз американец соскочил со стула и со всего размаху въехал ему кулаком в лицо.

- Кто ты такой, чтобы приглашать меня? - закричал рассвирепевший американец. - Ты думаешь, у меня нет денег, чтобы самому купить пива? У меня счет в банке в десять раз больше твоего, а ты принимаешь меня за нищего.

И он снова накинулся на Йозефа. Но тот дал ему сдачи и американец осекся. После этого Йозеф начал объяснять, что в его стране пригласить знакомого на кружку пива считается обычным делом и никто за это не сердится. Наоборот, такое внимание считается знаком доброго расположения к человеку. За это надо не налетать с кулаками, а говорить спасибо.

- Ты живешь не в вашей стране, а в моей, - сквозь зубы сказал американец. - Я могу к тебе хорошо относиться, но больше никогда не приглашай меня на пиво. У меня для этого есть свои деньги.

К этой истории можно относиться как угодно, но она говорит о том, что мы, славяне, и американцы слишком разные люди. Как рассказал Йозеф, в Америке нельзя позвать соседа помочь построить дом, привезти сена, занять у него соли или спичек. Есть деньги, найми и построй, купи, чего недостает. Нет денег - живи, как хочешь, и ни на какую помощь не надейся. В суровом мире постоянной борьбы за выживание побеждает сильнейший. Удел слабого - погибнуть. И это воспринимается, как должное. Это их мораль. И если мы будем навязывать собственные ценности друг другу, мы никогда не найдем общего языка.

Я это быстро понял и даже, освещая жизнь Чехословакии, населенной очень близким нам по духу народом, старался подчеркивать не то, что нас разъединяет, а то, что объединяет. Тем более, что я с первого взгляда влюбился в Чехословакию. В ее чистенькие ухоженные деревеньки, в зеленые холмы со старинными замками на вершинах, в добрый трудолюбивый народ, заботливо сохраняющий свои традиции, обычаи и богатую культуру.

Чехи относились к Америке с таким же недоверием, как и мы. Холодная война давила на них тяжелым грузом. Во все времена своей истории они свободно разъезжали по Европе, точно так же, как европейцы могли свободно приезжать к ним, но холодная война поставила столько преград на пути общения, в том числе экономического, что это постоянно раздражало. Из-за ограничений в торговле срывались многие выгодные контракты, не развивался культурный, научный и спортивный обмен, обособление западных и восточных стран постоянно углублялось. Разрядка была нужна не только социалистическому блоку, но и Западной Европе. Однако Америка не хотела никакой разрядки. Ей нужно было довести холодную войну до конца, то есть до полного уничтожения Советского Союза.

В 1983 году американцы приняли решение о размещении на своих базах в Западной Европе ракет средней дальности «Першинг-2», оснащенных ядерными боеголовками. Подлетное время этих ракет до наших городов составляло всего шесть-восемь минут. До Праги оно было вдвое меньше. Народы восточноевропейских стран стали жить в постоянном страхе. Ведь никто не мог дать гарантию того, что какой-нибудь сумасшедший американский генерал во время нервного срыва (а такое может случиться с каждым человеком) не нажмет на пусковую кнопку «Першинга-2». И тогда от всей Европы останутся только дым и пыль.

Чтобы поставить европейские государства, предоставившие свои территории под американские военные базы, в равные с нами условия, на совещании руководителей социалистических стран в Москве было принято решение о размещении таких же ракет с ядерными боеголовками в Чехословакии, Польше и Восточной Германии. Напряжение с обеих сторон достигло своего пика. Дыхание холодной войны стало обжигать Европу.

В июне 1983 года в Праге состоялась Всемирная ассамблея «За мир и жизнь, против ядерной войны». На нее прибыли около трех тысяч представителей антивоенных движений из ста сорока стран. Для освещения работы ассамблеи редакция создала специальную бригаду. Кроме меня в нее вошли работавший в Вене корреспондент «Правды» Игорь Мельников и приехавший из Москвы политический обозреватель газеты Юрий Жуков. Помимо всего прочего Жуков являлся еще членом Президиума Всемирного Совета Мира. Я впервые участвовал в таком громадном и ответственнейшем форуме и, конечно, волновался. Ассамблея проходила в пражском Дворце культуры, построенном специально для подобных мероприятий. Ее работу освещали сотни корреспондентов практически из всех стран мира.

Должен сказать, что чехи умеют организовывать самые большие форумы. Для журналистов там были созданы идеальные условия. В огромном многоэтажном подземном гараже выделена специальная стоянка для машин журналистов. Четко и безотказно работал пресс-центр, который моментально выдавал самую последнюю информацию, в том числе тексты докладов выступающих. Здесь же работал узел связи, из которого без помех можно было передать сообщение в любую редакцию любого государства. Западные корреспонденты, постоянно озабоченные поиском какого-нибудь изъяна в любом мероприятии, проводимом в социалистической стране, ходили зеленые от злости. Несмотря на все старания, они не могли придраться к организации работы ассамблеи.

Поскольку подобная ассамблея была первой в моей жизни, я до сих пор помню многие ее детали. Форум открыл заместитель Председателя Национального собрания Чехословакии Томаш Травничек. Затем слово было предоставлено президенту Чехословакии Густаву Гусаку. Я видел его несколько раз вблизи, в том числе однажды совсем рядом, когда на приеме в честь дня освобождения Чехословакии, отмечавшемся девятого мая в зеркальномом зале Пражского Града, он пожимал руку моей жене. Он всегда выглядел безукоризненно элегантным, но немножко бледным, а на этот раз показался мне еще бледнее. У Гусака было плохое зрение, он носил очки с очень толстыми стеклами. Осторожной походкой он вышел к трибуне, неторопливо протер носовым платком очки, снова надел их и, оглядев зал, начал говорить. Очевидно, ему требовалось время, чтобы сосредоточиться. Говорил он четким негромким голосом, зал чутко ловил каждое его слово.

- Развитие международной обстановки в последнее время обоснованно вызывает серьезнейшие опасения, - сказал он. - Мы становимся свидетелями, как теряются многие позитивные результаты политики разрядки напряженности. С глубоким беспокойством мы вынуждены констатировать, что именно в стране, которая первой создала атомную бомбу и применила это страшное оружие, и ныне имеются силы, видящие в этом оружии инструмент запугивания, средство для установления мирового господства. На нашем континенте уже сейчас сосредоточен огромный разрушительный потенциал. По решению НАТО его намечено еще более увеличить в результате планов размещения в ряде стран Западной Европы новых американских ракет средней дальности. Если договоренность об ограничении ядерных вооружений в Европе, исключающая размещение здесь новых американских ракет, будет сорвана и возникнет дополнительная угроза безопасности СССР и его союзников, Советский Союз примет своевременные и эффективные ответные меры. Необходимо предотвратить дальнейшее обострение напряженности, укрепить международную стабильность. Все мы живем на одной планете. Надо спасти ее от грозящей катастрофы.

Густав Гусак, вне всякого сомнения, был одним из самых авторитетных лидеров восточноевропейских стран. Он выступал как крупный государственный деятель международного масштаба, пользующийся большим уважением всех миролюбивых сил. Он четко и ясно формулировал самые животрепещущие проблемы международной обстановки. Участники ассамблеи слушали его с огромным вниманием. Тем более, что он говорил о том, о чем думали они сами.

Вслед за ним выступил Президент Всемирного Совета Мира - стройный черноволосый индус Ромеш Чандра.

- Мы прибыли в Прагу со всех континентов с единственной целью, - сказал он, - сделать все для того, чтобы дети нашей планеты никогда не испытали ужасов Хиросимы и Нагасаки. Мы знаем, что сейчас испытываются новые американские межконтинентальные баллистические ракеты «МХ», готовится размещение «першингов» в Европе. Мы должны добиться того, чтобы на земле нигде не было ракет - ни на западе, ни на востоке, ни на юге. Чтобы ядерное оружие было поставлено вне закона.

Затем ассамблея перешла к практической работе, развернув дискуссии сразу в десяти секциях. Ее сопредседатель - генеральный секретарь Международной лиги женщин за мир и свободу канадка Эдит Баллантайн предложила проекты программы работы ассамблеи и правил процедуры. Они были утверждены.

Наибольший интерес у всех, естественно, вызвала развернувшаяся в зале дискуссия на тему «Опасность ядерной войны для жизни и пути ее предотвращения». Началась она необычно. На огромном экране перед взорами взволнованных делегатов прошли кинокадры, воскресившие в их памяти трагедию сотен тысяч жителей японского города Хиросимы, погибших под ударом американской атомной бомбы. Это были кадры из фильма, который привезла с собой канадская делегация. Больше всего меня потряс вид полностью разрушенного города, над руинами которого возвышались похожие на скелет останки небольшого здания с голыми ребрами купола. Ничего, кроме этого здания, после атомного взрыва в Хиросиме не осталось. Этот канадский фильм оказал на всех делегатов очень сильное впечатление.

Вечером в Праге состоялся грандиозный митинг, на который собрались около двухсот тысяч человек. Люди приехали в столицу из близлежащих городов и селений и колоннами направлялись к историческому центру Праги - Староместской площади. Когда стемнело, многие из них зажгли факелы и шествие колонн продолжалось при свете колеблющихся огней, создающих впечатление непоколебимой решимости. Я никогда не видел ничего подобного. Казалось, весь народ высыпал на улицы, чтобы поддержать участников Ассамблеи «За мир и жизнь, против ядерной войны». Мы в Советском Союзе, особенно на таких дальних его рубежах, как Сибирь, никогда не ощущали противостояние двух миров с такой остротой, как это чувствовалось в центре Европы. Ведь от Праги до границы с западногерманской Баварией было всего двести километров. Оттуда на социалистические страны были нацелены не только ракеты, но и жерла дальнобойных пушек, снаряженных снарядами с ядерной начинкой. Ведущие страны Запада не сделали никаких выводов из двух мировых войн, опустошивших Европу. Они усиленно готовились к третьей, подстегивая к этому нас, и все зависело оттого, у кого раньше сдадут нервы.

Я с интересом освещал работу ассамблеи, продолжавшейся почти неделю, «Правда» каждый день давала отчеты о ней на своих страницах. На ассамблее было немало выдающихся людей, с которыми в другое время просто невозможно было бы встретиться. Однажды в вестибюле дворца, когда я разговаривал с чешским журналистом, мимо нас прошел коренастый рыжеволосый человек в костюме и клетчатой рубашке без галстука, на которой была расстегнута верхняя пуговица. Я невольно засмотрелся на него, потому что показалось, будто где-то мы уже встречались. У человека было мужественное лицо, колючие рыжие брови с редкой сединой только придавали ему решительности. Чешский журналист заметил мое внимание и спросил, кивнув на рыжеволосого, остановившегося недалеко от нас:

- Вы знакомы?

- Кто это? - тихо спросил я.

- Джеймс Олдридж.

Я оторопел. Книгами Олдриджа, особенно такими, как «Герои пустынных горизонтов» и «Горы и оружие», я зачитывался в годы своей юности. Мне казалось, что никто лучше его не знает арабского востока, на территории которого разворачивались события романов. В те же годы по рассказу Джеймса Олдриджа «Последний дюйм» у нас был поставлен прекрасный фильм.

В нем звучала великолепная мужественная песня, которую тогда распевали на многих вечеринках и слова которой написал мой хороший знакомый московский поэт Марк Соболь. Он много раз приезжал в Барнаул и я неоднократно участвовал в поэтических семинарах, которыми он руководил. Во время этих посещений Марк Соболь часто бывал у меня дома.

Олдридж подошел к стойке, за которой красивая чешская девушка бесплатно раздавала участникам ассамблеи кофе, попросил чашечку и, отойдя на шаг, стал неторопливо потягивать крепкий ароматный напиток. Я не удержался, тоже взял чашку кофе и остановился около Олдриджа. Мы молча смотрели друг на друга. Джеймс Олдридж наслаждался кофе, а я наслаждался тем, что стоял рядом с ним и смотрел на него. Мне было до слез жаль, что я не знал английского. А Олдридж не знал ни русского, ни чешского. Допив кофе, мы так же молча кивнули друг другу, поставили чашки на стойку и разошлись по своим делам. Он ушел на какую-то секцию обсуждать проблемы борьбы за мир, я - в пресс-центр, чтобы взять последние выступления участников ассамблеи и передать в редакцию отчет об очередном дне ее работы.

Там же, на ассамблее, я познакомился с Валентиной Терешковой, бывшей председателем Комитета советских женщин. Я почему-то думал, что в космонавты должны отбирать физически крепких людей, а Терешкова оказалась небольшой хрупкой женщиной с бледным, почти болезненным лицом. Как раз в день открытия ассамблеи на американском корабле «Челленджер» в качестве одного из членов экипажа на околоземную орбиту поднялась астронавтка Салли Райд - первая женщина Соединенных Штатов, отправившаяся в космос. Терешкова, конечно же, откликнулась на это событие.

- Мне приятно сознавать, - сказала она, - что сегодня в космосе находится третья представительница женщин планеты, на этот раз - из Соединенных Штатов Америки. Я верю, что мы будем едины в том, чтобы космос всегда оставался мирным, свободным от любых видов оружия и служил только прогрессу человечества и взаимопонимания между народами.

Среди делегатов ассамблеи были бывший президент Мексики Л. Эчеверрия Альварес, генеральный секретарь Индийского национального конгресса Ваджпаи, председатель парламента Финляндии Э. Пюстюнен, генеральный секретарь Африканского национального конгресса Южной Африки Альфред Нзо, мэр американского города Беркли Гарри Ньюпорт, многие выдающиеся деятели культуры со всех континентов, священнослужители, руководители национальных профсоюзов. Но один участник ассамблеи стоял особняком ото всех.

В последний день ее работы перед началом пленарного заседания я задержался в вестибюле и уже готовился войти в зал, как вдруг заметил возникшее вокруг оживление. Затем люди расступились и мимо меня, чуть согнувшись, быстрым шагом в зал прошел невысокий человек в серо-зеленой униформе из грубого сукна и черно-белом клетчатом платке на голове. Он шел в кольце пяти или шести крепких молодых парней, которые закрывали его со всех сторон. Я сразу узнал Ясира Арафата. Лидер палестинского сопротивления стремительно прошел на сцену за стол президиума и сел с краю. Все, кто был в зале, поднялись со своих мест и аплодисментами приветствовали его. Менее года назад Ясир Арафат героически сражался с израильской армией на юге Ливана.

В зале Дворца съездов было организовано несколько фотовыставок, отражающих жизнь горячих точек планеты. Помню фотографии из Сальвадора, на которых засняли людей, обезглавленных «эскадронами смерти», обожженных американским напалмом вьетнамских детей, и жуткие снимки из палестинских лагерей Сабра и Шатилла после того, как их захватили израильские солдаты. На стенах домов, тротуарах - кровь людей, а на улицах горы трупов женщин и детей с перерезанным горлом. Сабра и Шатилла производили на всех участников ассамблеи такое же страшное впечатление, как Хиросима после американской атомной бомбардировки.

Израильская разведка Моссад охотилась за Ясиром Арафатом по всему миру. Ей удалось выследить и убить нескольких его ближайших помощников, но сам Арафат оставался неуловимым.

В Прагу он прилетел на небольшом самолете, при этом никто не знал, что он здесь появится. Даже для руководства ассамблеи его возникновение в зале оказалось полной неожиданностью. Выступив перед делегатами и рассказав о борьбе палестинского народа за свою независимость, Арафат исчез также неожиданно, как и появился. И снова никто не знал, в какую страну он улетел.

Несколько лет спустя мне попала в руки книга бывшего сотрудника Моссад Виктора Островского «Лестью и обманом», вышедшая в Канаде, куда он эмигрировал из Израиля, и переизданная в Праге. В ней он рассказывал о структуре, методах работы израильской разведки и некоторых наиболее громких ее операциях. Моссад и сегодня является одной из самых эффективных разведок мира, но обнаружить и уничтожить Ясира Арафата, несмотря на все старания, ей оказалось не по силам. Арафат как национальный герой, когда созрели для этого условия, сам легально прибыл в Палестину и стал ее первым руководителем.

На ассамблее я убедился в том, что у Советского Союза, который отстаивал интересы мира, очень много влиятельных друзей на всех континентах. А у тех немало друзей в своих странах. Всемирный Совет Мира и его национальные организации проводили огромную разъяснительную работу о политике нашей страны и ее врагов. Американцы вывели свои войска из Вьетнама не без его помощи. Миролюбивые силы не позволили Соединенным Штатам, рвущимся к мировому господству, развязать локальные войны и в некоторых других точках земного шара. Но напряженность между Советским Союзом и Западом они создавали постоянно.

31 августа 1983 года советские летчики сбили над Сахалином самолет «Боинг-747», следовавший из США в Южную Корею и принадлежащий южнокорейской авиакомпании. По заявлению руководства авиакомпании на его борту находилось более трехсот пассажиров. На следующий же день во всем мире поднялась невиданная кампания против нашей страны. Самолетам «Аэрофлота» запретили приземляться в аэропортах западных государств. Что это означает, я сразу же ощутил на себе. Все наши официальные лица, делегации деловых людей и общественных организаций, направляющиеся в Западную Европу и на американский континент, вынуждены были лететь нашими самолетами до Будапешта, Праги или Белграда, затем пересаживаться на самолеты компаний этих стран и следовать дальше. Каждое ведомство обзавелось подопечными. Посольство заботилось о дипломатах, торгпредство - о сотрудниках Министерства внешней торговли и представителях крупнейших предприятий и производственных объединений, я - о корреспондентах «Правды», направляющихся на Запад. Первым мне пришлось отправлять из Праги в Нью-Йорк Сергея Вишневского, работавшего обозревателем отдела международной информации. В ожидании самолета в Праге он провел почти сутки и я непрерывно находился около него. Кормил, возил по городу, показывая достопримечательности чехословацкой столицы, и все время созванивался с аэропортом, чтобы в нужный момент привезти туда своего гостя. Вслед за ним проследовали еще несколько человек. Затем раздался совершенно неожиданный звонок из Лондона. Звонил наш корреспондент в Англии Аркадий Масленников.

- Слава, - сказал он, - через два часа самолетом компании «Бритиш эрлайнс» к тебе вылетает Виктор Григорьевич Афанасьев. Встреть, пожалуйста, его.

- Как он туда попал? - спросил я. - Ведь прямого сообщения между Москвой и Лондоном сейчас нет.

- Он прилетел ко мне через Белград, а в Москву решил возвращаться через Прагу, - сказал Масленников. - Встречай его в аэропорту и смотри не опоздай.

У меня задрожала рука, когда я опускал на аппарат телефонную трубку. Дистанция между главным редактором «Правды» и рядовым корреспондентом настолько велика, что общаться между собой один на один им не приходится практически никогда. Главный редактор является членом Центрального Комитета партии, присутствует на всех заседаниях его секретариата, он осуществляет политическое руководство газетой. А рядовой корреспондент - самое нижнее звено иерархической лестницы редакции. Тот, кто находится на самом ее верху, для него все равно, что небожитель.

Главного редактора «Правды» Виктора Григорьевича Афанасьева я видел только на планерках и летучках, перед отъездом в Чехословакию был у него в кабинете, где он давал напутствие перед дальней дорогой. Все это происходило в официальной обстановке и на официальном уровне. А здесь предстояло быть с ним один на один, по сути дела на равных. Я не был готов к этому морально и помимо своей воли испытывал сильное волнение. Прежде всего, боялся возить Афанасьева по городу. Водитель я был еще не слишком опытный, а автомобильное движение в чехословацкой столице очень напряженное. Поэтому решил обратиться за помощью к только что ставшему главным редактором «Руде Право» Зденеку Горжени. Помимо всего прочего, мне надо было обязательно поставить его в известность о приезде в Прагу Афанасьева. Отношения между нашими газетами были самыми братскими и Афанасьев не мог, находясь в Праге даже несколько часов, не встретиться с Горжени.

Когда я позвонил в «Руде Право», мне показалось, что Горжени даже обрадовался приезду Афанасьева. Правда, при этом спросил, сколько дней тот пробудет в Праге. Я не знал ни этого, ни того, зачем он летит в чехословацкую столицу, но на всякий случай сказал Горжени, что визит Афанасьева продлится не более, чем один-два дня. Горжени заехал за мной и мы направились в пражский аэропорт Рузине. Афанасьева встречали в зале для особо важных персон. Он вышел из самолета немного заспанный, увидев нас, слегка улыбнулся, поздоровался за руку. И виновато сказал, обращаясь ко мне:

- В суматохе забыл в Лондоне свой плащ. Позвони, пожалуйста, Аркадию, пусть вышлет с какой-нибудь оказией.

Мы поехали в гостиницу «Интерконтинентал», в которой решили поселить Афанасьева, а потом все втроем пошли ужинать в ресторан, куда нас пригласил председатель Международного союза журналистов Иржи Кубка - высокий, широкоплечий человек, казалось, высеченный из огромного, неотесаного куска скалы. Резиденция Международного союза журналистов, который объединял национальные союзы всех социалистических, а также целого ряда развивающихся стран, находилась в Праге. Из капиталистических государств в этот союз входила, по-моему, только Финляндия. Его председателем был чех Иржи Кубка, но Афанасьев, входивший в руководство союза, играл там ключевую роль. Прежде всего потому, что основные средства на содержание этой организации выделял Советский Союз.

Уже с первых минут общения Афанасьева и Кубки я заметил, что они мало симпатизируют друг другу. Афанасьев был очень озабочен мировым общественным мнением вокруг нашей страны, сложившимся после инцидента с южнокорейским самолетом. Ему хотелось, чтобы Международный союз журналистов занял четкую и ясную позицию в этом вопросе, которая заключалась в том, что виновником инцидента была южнокорейская сторона. Кубка вяло реагировал на его нажим, откровенно склоняясь к позиции стороннего наблюдателя. Я видел, что Виктор Григорьевич начинает постепенно закипать. На столе были разные напитки, но он пил небольшими глотками только красное сухое вино. Потом вдруг налил себе почти целый фужер, залпом выпил его, поднялся из-за стола и пригласил секретаршу Кубки, которая была с нами в качестве переводчицы, танцевать. Та вспорхнула со своего стула и тут же оказалась около Афанасьева. Но Виктор Григорьевич был уже сильно разозлен. Танец не успокоил его. Он отвел партнершу на место и, кивнув мне, сказал:

- Пойдем отсюда.

Зденек Горжени тоже встал из-за стола. Мы проводили Виктора Григорьевича, не ставшего прощаться с Кубкой, до его номера, пожелали ему спокойной ночи и разъехались по домам.

Рано утром я был у Афанасьева. Он выглядел не таким уставшим, как накануне. Мы сходили в ресторан позавтракать, потом поехали в Международный союз журналистов. Кубка ждал нас. Сегодня он был совсем другим. Веселым, много шутившим, готовым обсуждать с Афанасьевым любые вопросы, идти на любые компромиссы. Они поговорили о проблемах Международного союза журналистов, о самых важных мероприятиях, которые нужно провести в ближайшее время, согласовали позицию по поводу инцидента с самолетом. Потом мы поехали в «Руде Право» к Горжени. Зденек пригласил нас поужинать, но Афа-насьев совершенно неожиданно для меня предложил:

- Давай поужинаем на моей территории.

- Где? - спросил Горжени.

- В корреспондентском пункте «Правды».

Когда я сказал жене, что вечером у нас будут ужинать Афа-насьев и Горжени, она сначала растерялась, а потом деловито произнесла:

- Бери ручку и бумагу, записывай, что надо купить.

Хотя мы прожили с женой много лет, она не переставала удивлять меня то своей непосредственностью, то, наоборот, холодной деловитостью. Незадолго до этого с ней произошел любопытный случай. В самом конце апреля я получил из канцелярии Президента Густава Гусака приглашение на прием в честь дня освобождения Чехословакии от фашистской Германии. Прием всегда проводился в один день - 9 мая. На него вместе с женами приглашалось все руководство страны, видные деятели науки и культуры, главы дипломатических миссий, иностранные журналисты, аккредитованные в Праге. Ни я, ни моя жена никогда не были на приемах такого уровня. Я сразу же задался вопросом: что там будет происходить и как себя вести? Жену одолела совсем другая проблема: что надеть и как выглядеть? Хорошее платье у нее было, но ей показалось, что подходящих туфель для него нет. Он обегала все пражские магазины, но ничего подходящего не нашла. Обратилась за советом к женам наших корреспондентов, которые уже по несколько лет жили в Праге.

- Надо ехать в Дрезден, там есть хороший магазин фирмы «Саламандер», - решительно заявила жена корреспондента ТАСС Алексея Сенина Ольга. - У меня тоже нет подходящих туфель.

Когда речь идет о покупках, женской сообразительности и изобретательности иногда можно только удивляться. Наши жены сбегали в консульство и получили визы для поездки в ГДР. Уговорили Алексея Сенина свозить их на машине в Дрезден, благо от Праги до него всего сто тридцать километров. Купили там туфли фирмы «Саламандер» и явились на прием, чувствуя себя звездами бала.

Прием всегда производил ошеломляющее впечатление даже на тех, кто бывал на таких мероприятиях много раз. Подниматься в залы, где он проходил, приходилось по широкой большой лестнице, по обеим сторонам которой стояла вышколенная прислуга. Уже одно это производило на людей особое впечатление. В главном зале вместо наружной стены были огромные и высокие, почти до самого потолка, окна. На противоположной стене, словно точное отражение этих окон, были установлены зеркала. Огромный зал светился переливающимися хрустальными люстрами и у человека возникало ощущение, что он попал во дворец сказочного волшебника. Вдоль обеих стен зала стояли нескончаемые столы с винами и закусками. Можно было подходить к любому, брать, что хочется и общаться с тем, кто тебе нужен.

Примерно через полчаса после начала приема в зале появился президент Чехословакии Густав Гусак вместе с Председателем правительства и несколькими членами Политбюро. Он неторопливо шел через весь зал, постоянно останавливаясь и здороваясь с главами дипломатических миссий и видными деятелями Чехословакии, приглашенными на прием. Иногда во время этих остановок завязывался короткий разговор. Гусак всегда здоровался за руку с женщинами, оказавшимися на его пути.

Попав в зеркальный зал Пражского Града, моя жена, раскрыв глаза от удивления, долго не могла прийти в себя. И когда около нее оказался Гусак, она даже не заметила его. И лишь увидев, что все, кто окружал ее, вмиг преобразились, повернулась и столкнулась лицом к лицу с президентом Чехословакии. Гусак улыбнулся, пожал ей руку и пошел дальше. А жена онемела и еще несколько мгновений стояла, как изваяние, не в силах произнести ни слова. Затем посмотрела на ладонь, которую пожал президент, и сказала:

- Нет, вы как хотите, а мне надо выпить.

Мы рассмеялись и пошли к столам.

...Угостить Афанасьева и Горжени ей хотелось если и не так, как угощали на приеме у президента, но все равно по самому высшему разряду. Сейчас уже не помню, что она приготовила, но я съездил в магазин и купил все, что было записано на бумажке. Вечером Зденек Горжени на машине «Руде Право» привез ко мне Афанасьева. Горжени уже был у нас со своей женой Ириной и, как мне показалось, мы сразу почувствовали общность душ. Зденек - очень интеллигентный, мягкий, открытый человек. Если ему кто-то понравился, он никогда не скрывал этого. С ним легко общаться, легко говорить на любые темы. Но как общаться с Афанасьевым и о чем говорить с ним, я не знал. Виктор Григорьевич сам начал разговор с того, что его больше всего тревожило.

- Я не могу понять всей этой истории с южнокорейским самолетом, - сказал он, глядя то на меня, то на Горжени. - И никто у нас не может ее понять. Самолет оснащен самым современным навигационным оборудованием, более тысячи километров он летел в нашем воздушном пространстве. Летчик прекрасно знал это и не только не уходил из него, но и не выходил на связь со своими наземными службами. Когда над Сахалином наши истребители дали ему команду следовать за ними, он не отреагировал и на это. Я не могу поверить, что на борту самолета находились пассажиры. Если бы они были, командир корабля не мог вести себя так.

- Тогда что это могло быть? - спросил Горжени.

- Чудовищная провокация. И организовали ее американцы, чтобы вскрыть всю нашу систему воздушного слежения. Они готовы, не дрогнув, поднести фитиль к запалу, который взорвет весь мир. Когда-нибудь мы узнаем правду об этой истории. Но сегодня американцы добились своего. Они в один миг уничтожили все, что было сделано в последнее время для разрядки международной напряженности.

Афанасьев был очень расстроен инцидентом. Особенно шумихой вокруг сбитого самолета, начатой во всех странах по команде Запада. Забегая вперед скажу, что вскоре после инцидента наши спецслужбы обнаружили самолет на дне Японского моря и тщательно обследовали его. В нем не было никаких останков ни одного человека. Несколько лет спустя газета «Известия» в материалах своего корреспондента подала это как сенсацию. Но Афанасьев уже тогда был убежден, что наши летчики сбили не пассажирский авиалайнер, а самолет-шпион.

Ужин в корреспондентском пункте растянулся на всю ночь. Вина хватило бы и на следующий день, но пили мало. У Виктора Григорьевича было тревожное настроение, ему хотелось высказаться. Слушая его, я понял, насколько он одинок. С Горжени они были на ты, звали друг друга только по имени и, очевидно, лишь ему он мог сказать то, что мучило больше всего. А, может быть, специально хотел сделать это. Как я вскоре понял, Афанасьев очень доверял Зденеку и почти всегда был предельно откровенен с ним. Примерно в середине беседы Афанасьев поднял внимательные глаза на Горжени, немного помолчал и глухо произнес:

- Перед самым отлетом в Лондон встречал Андропова, возвращавшегося поездом после лечения с Кавказских Минеральных Вод. Он - не жилец.

Я впервые услышал о том, что Генеральный секретарь ЦК КПСС, избранный на эту должность менее года назад, тяжело болен. Состояние здоровья высших руководителей страны считалось государственной тайной, ее хранили за семью печатями.

- Неужели дело обстоит так плохо? - спросил Горжени.

- К сожалению, да, - сказал Афанасьев и протянул руку к бокалу с вином.

Мы все понимали, что это означает для страны. И не только для нее, но и для всего социалистического содружества. Политику в России всегда определял, да и сейчас определяет всего один человек - ее руководитель. Только от него зависели жизнь и будущее сотен миллионов людей. Горжени тоже выпил, отодвинул фужер и осторожно спросил:

- Кто может встать вместо Андропова?

- Желающих много, - сказал Афанасьев. - Лидера нет.

Мы надолго замолчали, каждый уйдя в свои мысли. Потом Афанасьев начал рассказывать о войне, на которой был летчиком и получил тяжелое ранение в руку, о своей послевоенной службе в Чите.

О том, как познакомился со своей будущей женой, как женился, переехал в Москву. У меня возникло ощущение, что и в семейной жизни он тоже одинок. Может быть это судьба всех политиков, потому что политика не оставляет времени ни на семью, ни на личную жизнь? Но как мне показалось, моя семья искренне понравилась Виктору Григорьевичу. За время моей работы в Чехословакии он много раз был в Праге. И каждый раз приезжал к нам на ужин. Почти всегда на этих ужинах присутствовал и Зденек Горжени, с которым у меня установились самые теплые отношения.

Более казенные, но все равно дружеские отношения установились и с шеф-редактором журнала «Проблемы мира и социализма» Юрием Александровичем Скляровым. Не казенных отношений установиться не могло, потому что он был очень сухим, привыкшим только к официальному общению человеком. До переезда в Прагу Скляров работал в «Правде» первым заместителем Афанасьева, а до этого заместителем заведующего отделом пропаганды ЦК КПСС. Мы, естественно, знали друг друга, но более близкое знакомство произошло в Праге. Я случайно встретил Склярова, прогуливающегося по улицам чехословацкой столицы. Поздоровались, разговорились. Оказалось, что он жил недалеко от меня. Вместе с ним, как и со мной, жил внук.

Я пригласил Склярова к себе домой, он с удовольствием принял приглашение и пришел вместе с внуком. Затем наша семья нанесла ответный визит ему.

Я рассказываю об этом потому, что журнал «Проблемы мира и социализма» играл ключевую роль во взаимоотношениях КПСС с коммунистическими и рабочими партиями капиталистических и развивающихся стран. Многие деятели международного коммунистического движения, преследуемые у себя на родине, жили в Праге, работая в этом журнале и получая там зарплату. Кстати, некоторое время в нем работал и будущий премьер Российского правительства Евгений Примаков.

В конце 1983 года, несмотря ни на какие протесты общественности, американцы начали размещать ядерные ракеты средней дальности на территории ФРГ, Англии и Италии. Президент США Рональд Рейган, люто ненавидевший Россию и объявивший ее империей зла, в стратегическом противостоянии двух держав пошел ва-банк. Надеялся на то, что у советского руководства дрогнут нервы и оно начнет сдавать свои позиции на международной арене. А, значит, создаст наиболее благоприятные условия для американской внешней экспансии, направленной на захват новых рынков и сырьевых ресурсов. Ведь все войны, горячие или холодные, ведутся для того, чтобы сильный отобрал у слабого то, чего ему не хватает в своей стране. И я сразу подумал, что история с южнокорейским самолетом нужна была Рейгану для того, чтобы, используя ее, разместить в Европе свои ракеты. Он искал любой повод обострить международную ситуацию и надавить на нас. Но советское руководство не пошло на уступки.

В декабре в Москве собрались руководители социалистических стран и приняли решение в ответ на действия американцев разместить советские ядерные ракеты средней и меньшей дальности в ГДР, Чехословакии и Польше. В те дни я встречался со многими чехословацкими политическими деятелями, журналистами, руководителями промышленных и сельскохозяйственных предприятий. Скажу откровенно, это не вызвало никакой радости в душе ни одного из них. Все они, да и я, живущий на границе западного и восточного мира, вдруг ощутили на своей коже ледяное дыхание надвигающейся войны. Никогда еще со времен карибского кризиса международная обстановка не накалялась до такой степени. Но, оказывается, это ледяное дыхание ощутили не только мы. Сразу же зашевелилась общественность Западной Европы. В Германии, Италии, Англии стали возникать грандиозные стихийные митинги, на которых люди требовали вывода американских ракет. Ситуация начала поворачиваться против Соединенных Штатов.

В феврале 1984 года в Праге, в журнале «Проблемы мира и социализма», состоялось совещание секретарей свыше девяноста коммунистических и рабочих партий. Нашу страну представлял кандидат в члены Политбюро, секретарь ЦК КПСС Борис Николаевич Пономарев. Мне поручили освещать это совещание в нашей газете. А значит, находиться в тесном контакте с руководством делегации КПСС.

До этого я видел Пономарева всего один раз, когда мне вручали диплом об окончании Высшей партийной школы при ЦК КПСС. Он сидел в президиуме в качестве почетного гостя. Сейчас я столкнулся с ним лицом к лицу и еле узнал его. Это был маленький сухой старичок с желтым болезненным лицом и заткнутыми ватой ушами. Он выглядел очень нездоровым. За десять лет, прошедшие с тех пор, когда я видел его первый раз, он резко сдал и производил гнетущее впечатление. У него не было сил высидеть в конференц-зале, где проходило совещание, от перерыва до перерыва. Пономарев постоянно уходил в комнату отдыха, где врач иногда делала ему какие-то уколы. Когда я впервые встретился с ним в этой комнате, он от усталости даже не протянул руку для приветствия, просто кивнул головой. Его правой рукой на совещании был здоровый и энергичный заместитель заведующего международным отделом ЦК КПСС Вадим Загладин.

Нам с корреспондентом ТАСС Юрием Трушиным, который тоже освещал совещание, отвели отдельную комнату, где мы могли, не отвлекаясь ни от чего, работать. В первую очередь знакомиться с выступлениями участников совещания, уже переведенными для нашей делегации на русский язык. Если нужно было прокомментировать какое-то из них, обращались к Загладину. Он был человеком доступным, с хорошим чувством юмора, иногда, чтобы разрядить обстановку, рассказывал анекдоты. Однажды заходит к нам в комнату и говорит:

- Мужики, услышал замечательный анекдот.

Мы с Трушиным повернулись к нему и отложили ручки в стороны.

- Пригласил Рейган в гости Швейка, - загадочно улыбнувшись, начал Загладин. - Провел его в овальный кабинет Белого дома и говорит, показывая на карту мира: «Вот видите, господин Швейк, три кнопки. Золотую, серебряную и бронзовую. Нажму на бронзовую - не будет Европы. Нажму на серебряную - не будет Азии. Нажму на золотую - не будет всего мира. Такой сегодня стала мощь Америки».

- Осмелюсь доложить, господин президент, - отвечает Швейк. - У пани Мюллеровой было три горшка - золотой, серебряный и бронзовый. Когда русские танки в 1968 году вошли в Прагу, не успела воспользоваться ни одним. Обделалась прямо в передней.

Загладин громко расхохотался, рассмеялись и мы. Анекдот был, как нельзя, к месту.

- Это по поводу размещения Рейганом американских «першингов»? - спросил я.

- По поводу нашего ответа ему, - сказал Загладин и вышел из комнаты.

С главным докладом на совещании выступил Пономарев. Его ждали, поэтому слушали очень внимательно. Доклад был посвящен анализу международной обстановки и позиции Соединенных Штатов по отношению к Советскому Союзу и всему социалистическому содружеству.

- Советский Союз, - медленно, негромким голосом сказал Б.Н. Пономарев, - обратился к администрации США с предложением приступить к переговорам по всему комплексу вопросов, касающихся ядерных и космических вооружений. Речь идет о совершенно новых переговорах, которые охватывали бы как вопрос о немилитаризации космоса, так и вопросы ядерных вооружений, причем все они рассматривались бы и решались во взаимосвязи. СССР готов искать и вырабатывать самые радикальные решения, которые позволяли бы продвигаться к полному запрещению использования и в конечном итоге ликвидации ядерного оружия. Согласие США на переговоры объясняется рядом причин. Прежде всего - последовательной, принципиальной политикой социалистического содружества. Кроме того, обеспокоенность бесцеремонной, опасной политикой США выразили правящие круги ряда европейских капиталистических стран. Антивоенные настроения нашли отражение в деятельности парламентов. Немалую роль сыграли и многие партии, входящие в Социнтерн. Все это и, конечно, тревога самих американцев за безопасность своей страны побудили президента США и представителей его администрации изменить тон своих выступлений. В них стали преобладать ноты, рассчитанные на то, чтобы рассеять представление о Рейгане как о президенте войны. Пока же, добавил Пономарев, положение остается опасным. Ни администрация США, ни НАТО в целом не снижают темпов материальной подготовки войны, продолжают ориентироваться на вооруженную мощь, как на главное орудие своей внешней политики. Поэтому важно не только не ослаблять, но наращивать выступления против гонки вооружений и военной опасности...

Совещание коммунистических и рабочих партий оказалось вторым за последние полгода крупным международным форумом, который мне довелось освещать. Было интересно посмотреть на то, что представляют из себя руководители коммунистических партий, живущих и работающих в условиях противоположной нам общественно-политической системы. Здесь наглядным образом был виден тот самый классовый интернационализм, который нам вбивали в голову с детских лет. Должен сказать, что в основном он оправдывал себя.

Одним из первых после Пономарева на трибуну поднялся член Политбюро ЦК Компартии Греции Димитрис Сарлис.

- Мы еще раз убеждаемся в том, что борьба за мир не бесплодна, - сказал он, - что результаты этой борьбы могут стать еще более явными и привести к утверждению принципов мирного сосуществования в качестве общепризнанных норм международной жизни. Нам необходимо укреплять единство и солидарность между компартиями несоциалистических и социалистических стран.

Его мысль продолжил Генеральный секретарь компартии Ирландии Джеймс Стюарт.

- У компартий социалистических и капиталистических стран общая цель, - заявил он. - У них общий враг - империализм. Вот почему сегодня ощущается настоятельная необходимость усиления единства коммунистического движения.

Примерно в таком же духе говорили секретарь Правления Германской коммунистической партии Карл-Гейнц Шредер, Генеральный секретарь компартии Мальты Энтони Вассало, секретарь ЦК Компартии США Ли Длугин, руководители компартий латиноамериканских и азиатских стран. Исключение составил заместитель Председателя Президиума ЦК компартии Японии Хироси Мураками. Всю ответственность за возросшую в мире напряженность он в равной мере возложил как на США, так и на Советский Союз. Против этого тезиса выступили практически все, кто находился в зале. Прежде всего потому, что у Советского Союза и США были совершенно разные цели на мировой арене. США стремились подчинить себе другие страны вовсе не затем, чтобы установить там демократическое правление, а приобрести их сырьевые ресурсы и рынки сбыта. СССР преследовал гуманистические цели - выравнивание материальных основ жизни высокоразвитых стран и бывших колоний, дружбу народов, всестороннее развитие лич-ности. Японцы во всем оставались верными союзниками Соединенных Штатов и Мураками только подтвердил это. Для меня его позиция была совершенно непонятна потому, что именно Япония стала первой жертвой американской ядерной бомбардировки.

Тогда же, в конференц-зале журнала «Проблемы мира и социализма», я впервые услышал серьезную тревогу о том, что США и их союзники по НАТО основной упор в борьбе со странами социализма планируют перенести с военной конфронтации на информационную. Об этом говорили заместитель Председателя Социалистической единой партии Западного Берлина Дитмар Аренс, Генеральный секретарь Коммунистической партии Канады Уильям Каштан, секретарь ЦК Компартии США Ли Длугин и целый ряд других. Мне показалось, что руководство КПСС хорошо осознавало все последствия этой смены вех для нашей страны и всего социалистического содружества. Б.Н. Пономарев в своем выступлении специально остановился на этой проблеме, сказав, что в империалистических государствах действует гигантский аппарат идеологической обработки. Он ведет оголтелую и бессовестную психологическую войну, которая является самой настоящей идеологической агрессией. Ее цель - дискредитировать социализм как общественную систему, сделать ее непривлекательной не только для остальных народов, но и для жителей самих стран социализма.

Откровенно говоря, меня эта новая идеологическая война в те дни не насторожила может быть потому, что она и без того велась ожесточенно и мы в какой-то мере уже привыкли к ней. Только на содержание подрывных радиостанций и издание пропагандистской литературы американцы ежегодно тратили миллиарды долларов. Всем известно, за что и как присуждались Нобелевские премии в области литературы. Я с очень большим уважением отношусь к творчеству Бориса Пастернака, считаю его стихи, опубликованные в романе «Доктор Живаго», просто великолепными, а такое из них как «Свеча горела на столе» одной из вершин русской поэзии ХХ века, но сам роман не смог дочитать до конца до сих пор. Он скучен, сер, а во многих местах просто беспомощен. Никто не мешал напечатать его в нашей стране и, если бы это было сделано, никакой Нобелевской премии Пастернак за него бы не получил. Еще меньше литературы в премиальном произведении другого нашего Нобелевского лауреата Александра Солженицына, гражданская позиция которого после возвращения на родину и прихода к власти ельцинской демократии была мне очень близка.

Но ведь и мы тратили на идеологическую войну немало денег. Многие всемирные организации содержались на них, все форумы, организованные в защиту мира, финансировались в основном из нашей казны, да и журнал «Проблемы мира и социализма» держался в основном на наших деньгах. Но это было неизбежной платой за спокойную жизнь общества и те социальные гарантии, которые обеспечивались всем его гражданам. Американцы тоже ведь не жалели денег на поддержку близких им режимов и международных организаций. И очень часто не останавливались перед использованием военной силы для достижения своих интересов. Достаточно вспомнить их вторжение в Гренаду и Панаму и свержение там неугодных им режимов. Поддержка левых сил во всех капиталистических странах отвечала как нашим внутренним, так и внешнеполитическим интересам.

Сегодня никто не станет отрицать, что содружество социалистических государств, проводивших единую международную политику, было мощной силой, удерживающей США от крупных военных авантюр, оно позволяло многим бывшим колониям обретать свою независимость, развивать экономику, культуру, образование, здравоохранение. Эти страны входили в движение неприсоединения и тоже выступали как довольно серьезная стабилизирующая сила на международной арене. В своем развитии многие из них ориентировались на социализм. Может быть не все искренне, но какие-то черты социалистического развития привлекали их довольно серьезно. Об этом я мог судить еще по учебе в Высшей партийной школе, где было немало представителей государств третьего мира. И я стремился понять, чем же притягателен социализм? Везде ли он одинаков? Или, например, в той же Чехословакии он совсем не такой, как у нас? И чем на самом деле крепко Содружество, так ли уж прочны связи между его странами?

19

В апреле 1983 года я поехал на западную границу Чехословакии, по другую сторону которой начиналась западногерманская земля Бавария. Сюда тянули газопровод со знакомого мне Уренгоя, где я присутствовал на пуске месторождения в эксплуатацию. И мне, как свидетелю первого шага этой гигантской трассы в ямальской тундре, захотелось собственными глазами увидеть конечную точку ее пути.

По всему полю, от синеющего вдали леска, бывшего уже на немецкой стороне, до взгорка, на котором мы остановились, вытянувшись в ровную линию лежали огромные трубы. Вдоль них, наматывая на гусеницы желтую глину, двигались трубоукладчики, бегал взад-вперед небольшой трактор. Прокладка самого западного участка трансконтинентального газопровода Сибирь - Западная Европа шла полным ходом. Я подошел к одному из сварщиков. Им оказался высокий широкоплечий парень Ярослав Гитнаус из пардубицкой строительной организации «Плиностав». Мы разговорились. Ярослав уже участвовал в строительстве нескольких нефтяных и газовых магистралей на территории Чехословакии. Но трубопровод диаметром 1420 миллиметров был первым в его жизни. Таких мощных магистралей прокладывать ему еще не приходилось.

- Но, - оглядывая сваренную в нитку трубу и, как мне показалось, удивляясь тому, что ее удалось одолеть, заметил Ярослав Гитнаус, - мы справимся и с ней. Трудными были первые шаги, теперь работа пойдет в нормальном ритме.

Еще у себя в Сибири не раз приходилось слышать, что Советский Союз за бесценок поставляет сырье социалистическим странам, в ответ получая только дружбу. Я знал, что часть уренгойского газа в качестве платы за транзит по чехословацкой территории будет оставаться в Чехословакии. И это вроде бы только подтверждало бытующее мнение. Но, приехав в Чехословакию и побывав во многих ее городах и на многих предприятиях, я очень скоро убедился, что это не так. Никакого одностороннего движения в отношениях наших стран не было.

Помню один из первых своих приездов в Братиславу. Отель «Карлтон», в котором я почти всегда останавливался, расположен недалеко от набережной Дуная. Вечером я пошел посмотреть на реку, о которой сложено столько песен и с которой вот уже несколько веков прочно связана судьба России.

Дунай у Братиславы невероятно стремителен, вода несется, закручиваясь в воронки, словно боится, что не успеет донести до Черного моря запах цветущих лугов и свежесть ледников островерхих Альп. Мне показалось, что я даже услышал, как она недовольно ворчит, натыкаясь на прибрежные камни. Такое быстрое течение я встречал разве что на Катуни в горах Алтая. Выгнувшись, словно кошка, на другую сторону Дуная перекинулся ажурный мост, над которым возвышалась похожая на летающую тарелку башня. В ней располагался ресторан, из окон которого открывался прекрасный вид на реку и австрийскую границу, начинавшуюся в двух километрах от противоположного берега.

В Европе все близко, от Братиславы до Вены всего шестьдесят километров. Но, как оказалось, и до России не так уж далеко.

В братиславском порту стояло сразу пять судов, на которых развевался флаг Советского Союза. С баржи Советского Дунайского пароходства СДП-302 велась разгрузка тысячи тонн железной руды, доставленной из Кривого Рога. Неподалеку на баржу СПД-1054 грузились два реформинга, которым предстояло проделать путь до проходившего реконструкцию Лисичанского нефтеперерабатывающего завода. Их изготовили на машиностроительном заводе в Градец Кралове. Еще одно судно загружалось металлом для Херсонского судостроительного объединения.

Здесь же, в Братиславе, находилось Главагентство Советского Дунайского пароходства. Я созвонился с его руководством и договорился о встрече с диспетчером Николаем Шевченко. Мне хотелось знать, что возят наши суда в Чехословакию и с каким багажом отправляются в обратный путь.

- Через братиславский порт ежемесячно проходит более сорока тысяч тонн грузов, - перебрав лежавшие на столе бумаги и найдя нужную, сказал Шевченко. - Отсюда в нашу страну идет негабаритное оборудование, которое невозможно перевезти по железной дороге, трубы для нефтяных и газовых магистралей, металлообрабатывающие станки, стальной прокат и многое другое. Старый братиславский порт уже перестал отвечать потребностям сотрудничества наших стран. В ближайшее время здесь начнет работать новый порт, который позволит увеличить объем перевозок по воде между Чехословакией и Советским Союзом в полтора раза.

Сотрудничество между нашими странами было всеобъемлющим, оно охватывало буквально все отрасли экономики. Каждая третья тонна карбамида и каждая десятая тонна азотных удобрений в нашей стране вырабатывалась на чехословацком оборудовании. Более миллиона гектаров орошаемых земель поливалось с помощью дождевальных установок «Сигма», изготовленных в североморавском городе Оломоуц. Чехословакия поставляла нам комбикормовые заводы и элеваторы, предприятия по производству сухого молока, мини-тракторы и другую сельскохозяйственную технику. 112 пивоваренных заводов нашей страны были оснащены чехословацким оборудованием, а вкус чешского пива известен во всем мире.

В западночешском городе Хомутов мне довелось побывать на местном трубопрокатном заводе. Его директор Милан Ирасек был предельно любезен не только потому, что к нему приехал корреспондент ведущей советской газеты. Завод уже тридцать пять лет сотрудничал с нашей страной. За это время его производственные мощности выросли в шесть раз, причем большинство своей продукции он направлял в Советский Союз.

- Завод наш старый, он возник еще в конце ХIХ века, - заметил Милан Ирасек, угощая меня крепчайшим кофе, - но только в последнее десятилетие его продукция широко пошла на международный рынок. Мы стали производить особо прочные трубы для атомного машиностроения. Освоить их выпуск помогли советские специалисты. Одновременно Советский Союз стал крупнейшим потребителем нашей продукции. Из шести тысяч человек, занятых на предприятии, две с половиной тысячи выполняют заказы Советского Союза.

Должен сказать, что для наших атомных электростанций Чехословакия поставляла не только трубы. Благодаря сотрудничеству с Советским Союзом в ней была создана совершенно новая отрасль народного хозяйства - атомное машиностроение. Промышленность республики в короткие сроки освоила выпуск атомных реакторов, специальной арматуры и многое другое. В самой Чехословакии, не очень богатой природными ресурсами, особенно такими как нефть и газ, строилась целая сеть атомных электростанций. Первая из них в Ясловске-Богунице вошла в строй в 1980 году. Вслед за ней началось строительство АЭС в Дукованах, Темелине, Моховце. И если АЭС в Ясловске-Богунице полностью комплектовалась советским оборудованием, то для следующих электростанций основную его часть производила уже сама Чехословакия. Причем немало этого оборудования шло в нашу страну для установки на наших атомных электростанциях.

Заказами Советского Союза была загружена и автомобильная промышленность. Большегрузные автомобили «Татра» работали на всех крупнейших стройках, начиная от Западной Сибири и кончая Магаданской областью. И это были одни из лучших иностранных автомобилей, эксплуатировавшихся в нашей стране. В первую очередь потому, что чехи хорошо знали условия их работы. На полигоне завода в городе Копршивнице, где производились автомобили, была построена специальная «сибирская» трасса, состоящая из таких бетонных ухабов, на которой любой другой автомобиль немедленно развалился бы. А «Татры» не только выдерживали, но и показывали свою высочайшую эффективность. Я до сих пор помню свой первый приезд в Копршивнице - небольшой красивый городок, расположившийся в живописной зеленой долине недалеко от Остравы. Начальник внешнеторгового отдела Милош Коварж сразу же повез меня на испытательный полигон. Мы поднялись на вершину холма, у подножья которого с ревом проносился тяжелый грузовик. Он выезжал на дорогу, усыпанную острыми камнями, пробирался по увалам, на скорости проскакивал рытвины и канавы. За его движением внимательно наблюдал начальник полигона Милош Шлупина.

- Хотите попробовать? - кивнул он мне и показал на такой же грузовик, стоявший рядом.

Вместе с инженером-испытателем Иржи Дейлом мы сели в него. Прямо скажу, удовольствия от такой поездки было мало. Автомобиль кидало на искусственных ухабах, он дрожал, взбираясь на кручи, и тут же падал, проваливаясь в ямы. Я подскакивал на сиденье, ударяясь о стенки кабины и боясь вышибить лбом стекло. Но эта трасса и не предназначалась для прогулок. Здесь машина сдавала экзамен на выносливость и надежность.

Испытательный полигон завода «Татра-Копршивнице» существовал уже несколько десятилетий, но один его участок был сделан недавно. Он получил название «тюменская бетонка».

И состоял точно из таких же бетонных плит, которые укладывают на так называемые лежневые дороги западносибирские нефтяники. А соорудили здесь эту дорогу потому, что каждая третья машина, сошедшая с заводского конвейера, отправлялась в СССР. Причем большинство их эксплуатировалось на нефтяных и газовых месторождениях Западной Сибири.

- Несколько лет назад на нашем заводе побывал начальник Главтюменнефтегаза Виктор Иванович Муравленко, - сказал Милош Коварж, когда я, пошатываясь после прогулки по полигону, вылез из кабины грузовика. - Тогда мы и договорились наладить тесное сотрудничество с сибирскими нефтяниками.

В Нижневартовске был создан самый крупный зарубежный центр по техническому обслуживанию «Татр». Там вот уже несколько лет работает завод по капитальному ремонту наших машин. На нем трудятся и наши специалисты. Мы считаем, что даже в трудных условиях Сибири безремонтный пробег «Татры» должен составлять пятьсот тысяч километров.

На другом заводе «Орличан», расположенном в небольшом восточночешском городе Хоцень, на базе автомобиля «LIAZ» собирались рефрижераторы «АLКА», девяносто процентов которых делалось по заказам Советского Союза. Их можно было увидеть в Москве и Новосибирске, Владивостоке и Ленинграде, Кишиневе и Ташкенте. Прошло уже пятнадцать лет с тех пор, как Россия прекратила всякие торговые отношения с бывшей Чехословацкой Социалистической Республикой, а эти рефрижераторы я до сих пор иногда встречаю на наших дорогах. Это говорит о высочайшей надежности и экономической эффективности машины. При тридцатиградусной жаре в ней автоматически поддерживается температура минус восемнадцать градусов. Но при необходимости в ее кузове можно создавать и плюсовую температуру. Вот почему такую машину выгодно использовать как на юге для перевозки быстропортящихся продуктов, так и в северных широтах - для сохранения овощей и фруктов от морозов. Я тоже побывал на этом заводе.

- Основная тенденция современного автомобилестроения, - сказал мне директор завода «Орличан» Милан Барта, когда я приехал в Хоцень, - перевозить максимальное количество грузов при минимальном расходе горючего и наименьшем числе обслужи-вающего персонала. Мы создали такую машину. Это двадцатидвухтонный рефрижератор с улучшенной системой термоизоляции. Основным ее потребителем, как и почти всей нашей остальной продукции, будет Советский Союз.

На сотрудничество с нашей страной были ориентированы и большинство предприятий легкой промышленности Чехословакии. Крупнейшими из них являлись обувные фабрики бывшего чешского магната Бати. После войны он оказался в Канаде и сумел создать и там довольно успешное производство обуви. Но то, что Батя оставил в Чехословакии, стало служить всему народу. Город Готвальдов (ныне он называется Злин) как был, так и остался обувным цехом республики. В здешнем объединении «Свит» ежегодно выпускалось сорок миллионов пар обуви. Свыше половины ее направлялось в Советский Союз. Старшее поколение наших людей хорошо помнит чешскую обувь, пользовавшуюся большой популярностью.

Не меньший успех имели и чехословацкие швейные изделия. В их производстве участвовало практически все население двух городов - словацкого Тренчина и чешского Простеева. И тот, и другой называли городами моды. И это не было местечковым бахвальством. Чехословацкие швейные изделия с удовольствием покупали в ФРГ, Италии, Англии, Финляндии, США и других странах. Но большая часть продукции шла в нашу страну.

Я познакомился с генеральным директором объединения «Одевни прумысл» из Простеева Йозефом Илеком и он показался мне на редкость интересным человеком. Илек гордился тем, что сорок лет назад начинал учеником портного и до сих пор умеет хорошо шить на швейной машинке.

- Если надо, могу и сейчас сшить любой костюм, - оглядывая меня с ног до головы, заявил Илек.

Я сказал, что лично мне ничего не надо, но было бы интересно посмотреть на то, как шьют элегантную одежду чешские мастера. Культура одевания зародилась еще в ту пору, когда человек впервые накинул на себя шкуру убитого им зверя. Или отдал ее девушке, которая ему понравилась. Вместе с тем нет ничего изменчивее моды. И надо не отставать от нее. Отстал, значит проиграл соревнование своим конкурентам.

- Вот мы трое сидим за одним столом, - хитровато поблескивая глазами, сказал Илек, - и у каждого из нас свой вкус. Вы не всегда остановитесь взглядом на том, что понравится мне и наоборот.

С женщинами еще сложнее. Если женщина увидит какую-то, пусть самую красивую вещь на соседке, она никогда не купит ее себе. Ей нужно что-то свое, оригинальное. Одежда должна подчеркивать личность человека, его своеобразие. И с этим нельзя не считаться.

На предприятиях объединения «Одевни прумысл» в общей сложности трудилось сорок тысяч человек. Гигантский конвейер, на котором невозможно было представить что-то оригинальное, здесь все должно было быть обезличено, подогнано под один стандарт массового производства. Но Йозеф Илек создал такую систему, которая исключала любое единообразие.

Каждый понедельник за столом генерального директора собирались модельеры и специалисты, отвечающие за производство продукции и ее сбыт. На этом совещании, затягивавшемся иногда на несколько часов, шло подробное обсуждение моделей, стоящих на конвейере, и покупательского спроса на них. И каждый раз принималось решение о снятии части моделей с производства и замене их новыми. Талант руководителя заключался в том, чтобы суметь вовремя отказаться даже от самой покупаемой модели.

- Мода изменчива, - любил подчеркивать Илек. - У нас только одно должно оставаться неизменным - качество продукции.

Наряду с конвейерным производством в объединении работали и цехи мелких серий. Они шили особо модную и дорогую одежду. Она продавалась в специализированных магазинах «Люкс», имевшихся во всех крупных городах Чехословакии. Илек настолько убедил меня в превосходном качестве своих товаров, что, возвратившись из Простеева в Прагу, я пошел в магазин и купил себе костюм фирмы «Одевни прумысл». И должен сказать, нисколько не пожалел об этом. Как не жалели и другие советские люди, покупавшие в наших магазинах одежду чехословацкого производства.

С чехословацкими предприятиями легкой промышленности тесно сотрудничали и наши фабрики. В частности, швейное объединение «Москва». Нам было чему учиться у наших друзей и союзников. В конце восьмидесятых были созданы совместные чехословацко-советские предприятия. Об одном из них, занимавшимся изготовлением женских шуб и дубленок, я расскажу в заключительной части повествования.

Широкое взаимодействие шло и в самых высокотехнологичных отраслях, таких, как освоение космоса. Еще в 1965 году была принята программа международного сотрудничества «Интеркосмос». В нее активно включились чехословацкие ученые. 14 октября 1969 года с космодрома Капустин Яр был запущен спутник «Интеркосмос-I». На пуске присутствовали ученые из всех социалистических стран. Всего было запущено более двадцати таких спутников и только на одном из них отсутствовала чехословацкая астрономическая и геофизическая аппаратура. Чехословацкий космонавт Владимир Ремек был первым представителем социалистических стран, побывавшим на околоземной орбите после наших космонавтов.

В десяти километрах от Братиславы есть небольшое село с очень симпатичным названием Иванка при Дунае. Там расположен Институт физиологии сельскохозяйственных животных Словацкой академии наук. Его директор Коломан Бодя - фанатик космоса. Еще в 1973 году во время заседания «Интеркосмоса» в Праге академик Бодя познакомился со специалистами Московского института медико-биологических проблем, которые занимались созданием в космосе замкнутой автономной экологической системы. И понял, что ее важнейшей составной частью может стать японская перепелка, физиологией которой он занимался много лет. Японская перепелка несет в год в среднем двести пятьдесят яиц. Они не только весьма питательны, но и очень вкусны. Недаром во многих странах их широко употребляют в пищу. Довольно вкусно и мясо самой перепелки. А взять в космос эту птицу можно потому, что она весьма неприхотлива.

Бодя повел меня в помещение, где в небольших клетках, одетые в специальные жилетки, висели перепелки. Они могли только есть и пить. Все остальные движения из их жизни были исключены. Видя мое удивление, академик пояснил:

- Японская перепелка чрезвычайно быстро приспосабливается к любым, в том числе стрессовым ситуациям. Подвешивая ее и лишая возможности двигаться, мы частично имитируем состояние невесомости.

Трудно было поверить, но птицы, подвешенные в жилетках, продолжали нести яйца. Правда, у некоторых из них резко упала продуктивность. Тогда ученые стали отбирать и закладывать в инкубатор яйца тех птиц, которые лучше приспосабливались к необычным условиям жизни. В институте жило уже одиннадцатое поколение «висячих» перепелок и они были полностью адаптированы к условиям космоса.

- На околоземной орбите перепелки не нужны, - сказал Бодя. - Туда космонавтам постоянно доставляются необходимые продукты. Но недалеко время, когда люди полетят на Марс. Питаться полтора года только консервами или пастой из тюбиков им надоест. Можете себе представить - каким лакомством для них в таком путешествии станет свежая яичница или ароматный суп. - Коломан Бодя торжествующе посмотрел на меня и добавил: - В 1979 году мы отправляли в космос в специальном инкубаторе перепелиные яйца. И убедились, что в условиях невесомости зародыш перепелки развивается совершенно нормально.

Глядя на академика, мне самому захотелось попробовать и его яичницы, и супа из японских перепелок.

У чехословацко-советского сотрудничества были и свои символы. Одним из них являлось пражское метро. К середине семидесятых годов прошлого столетия население Праги составляло 1260 тысяч человек. А главным общественным транспортом в городе оставался трамвай. Когда разрабатывалась новая транспортная концепция столицы, советские специалисты предложили построить метро. После тщательной экспертизы это предложение было принято. Пражская подземная дорога сооружалась при самом активном участии наших метро-строителей. Были у этого сотрудничества и свои казусы.

Когда я приехал в Прагу, там уже действовали две линии метро и сооружалась третья, идущая в район новой застройки - Юго-Западное Место. В ознаменование чехословацко-советской дружбы на этой линии одну из станций решено было назвать «Московская». А на Серпуховском радиусе московского метрополитена построить станцию «Пражская». В чехословацкой столице станцию возводили московские метростроители во главе с бригадиром Евгением Мартыновым. В Москве руководил работами чешский специалист Иржи Белоглав. Мне, естественно, захотелось рассказать об этой стройке. Я договорился о встрече с начальником станции «Московская» Миланом Ленцем и приехал к нему. То, что он рассказал, повергло в шок.

- Ни с одной станцией у нас не было такой головоломки, как с этой, - растерянно разводя руками, говорил Ленц. - Вы же видели наши станции и знаете, что на каждой из них имеется туалет. Москвичи запроектировали нам «Московскую» без туалета. Когда мы начали протестовать, они заявили: «На наших станциях нет туалетов». «А куда же ходят ваши пассажиры?» - спросил я. «Это их личное дело, нас такие вопросы не интересуют», - ответили мне. Нас эти вопросы очень интересовали и мы заявили: «Без туалета никакой станции «Московской» у нас не будет». После этого москвичи сдались. Но туалет был запроектирован и на станции «Пражская», которая по нашему проекту строилась в Москве. Нам его делать запретили, сославшись на то, что из него будет распространяться дурной запах по всей станции. И сколько мы не уверяли, что никакого запаха от туалетов в пражском метро нет, потому что в них следят за правилами гигиены, москвичи твердо стояли на своем. Так и возникли две нетиповых станции. В Москве «Пражская» без туалета, в Праге «Московская» - с туалетом.

Я слушал Милана Ленца и думал, сколько дури сидит в головах наших чиновников. Ну почему бы не сделать в Москве типовую станцию пражского метро? Посмотрели бы на нее наши проектировщики, может быть и научились какой-нибудь культуре. Кстати, и в Новосибирске, где строили первое метро в Сибири, все станции тоже оказались без туалетов. Нет, поучиться у чехов было чему. И я радовался за своих братьев славян, дававших нам фору во многих сферах социальной жизни. Иногда даже думал: если бы их социализм пересадить на нашу землю, мы бы уже давным-давно были впереди планеты всей.

В нашей стране постоянно жаловались на нехватку тех или иных товаров, в Чехословакии о многих видах дефицита никогда не слыхали. В первую очередь это касалось продовольствия. Там, в какой магазин не зайди, на каждом прилавке было тридцать сортов колбас. И это притом, что на одного жителя страны приходилось всего по 0,31 гектара пашни. Причем плодородие ее составляло лишь 0,12 процента от наших черноземов. Но именно на этом клочке земли производилось по 130 килограммов мяса, 431 литр молока, 760 килограммов зерна, 46 килограммов сахара на каждого жителя страны. По уровню развития сельского хозяйства Чехословакия перегнала многие ведущие страны Запада.

Я побывал во многих сельскохозяйственных кооперативах и госхозах страны, разговаривал с их руководителями, простыми крестьянами. Удивлялся трудолюбию, любви людей к земле и своему Отечеству. И все время задавал один и тот же вопрос: что помогло им добиться столь внушительных успехов? И везде получал один и тот же ответ: коллективизация, создание крупно-товарного сельскохозяйственного производства на основе последних достижений науки и техники.

Представляю, как, читая эти строки, многие наши сегодняшние «мудрецы» саркастически усмехаются. Ведь от советского сельского хозяйства, основанного на коллективной основе, остались только остовы скотных дворов да постепенно зарастающие буреломом поля. А им снова говорят о пользе коллективизации.

В 1988 году, когда у нас как государственную задачу подняли на щит единоличника, который должен накормить страну, в Чехословакию прилетел член Политбюро ЦК КПСС Егор Кузьмич Лигачев, назначенный ответственным за развитие сельского хозяйства. Мы не виделись несколько лет, но он, очевидно, читая мои материалы, захотел встретиться со мной в Праге. Лигачев пригласил меня на ужин в отель, где он остановился. Вместе с ним ужинал заведующий сельскохозяйственным отделом ЦК Компартии Чехословакии и еще несколько крупных партийных функционеров. Егора Кузьмича интересовал чехословацкий опыт и он много расспрашивал чешских друзей о достижениях здешних сельскохозяйственных кооперативов.

А когда ужин закончился, подошел ко мне и спросил:

- Вы знаете хотя бы одного единоличника в Чехословакии?

Я только недавно вернулся из Простеева, где познакомился с человеком, который за сорок лет советской власти на чехословацкой земле так и не вступил в кооператив, крепко держась за свои шесть с половиной гектаров земли, доставшейся еще от отца. Это была типичная семейная ферма, где кроме самого хозяина трудились его жена и дети. Самому хозяину было уже под шестьдесят, дочери - двадцать девять лет, сыну - двадцать семь. Они держали девять дойных коров, откармливали около полсотни свиней, имели птицу. Жила семья довольно обеспеченно, но не намного лучше, чем крестьяне соседнего кооператива. Но больше всего меня поразила безысходная замкнутость этих людей. Дочку никто не брал замуж, за сына ни одна из деревенских девчат выходить не хотела. Причина была в том, что на их семейной ферме надо было работать с утра до вечера, не зная ни выходных, ни праздников. Об отпуске и говорить нечего.

В соседнем кооперативе существовал нормированный рабочий день с субботами и воскресеньями, свой отпуск крестьяне делили на две части. Летние две недели вместе с детьми обычно проводили на Черном море в Болгарии или на Адриатике в Югославии, куда их отвозил принадлежащий кооперативу автобус. Зимние две недели отпуска опять же вместе с детьми отдыхали на горно-лыжных курортах Чехословакии. Отпуск начинался с рождественских каникул, бывших самым большим праздником.

Единоличник же не мог оторваться от своего хозяйства ни на один день. Ведь коров нельзя оставить не доенными, а свиней не кормленными. Работать приходилось за десятерых, зарабатывать столько же, сколько имели крестьяне кооператива, а социальных льгот не было никаких. Простеевский журналист Йозеф Прохазка, познакомивший меня с фермером, совершенно искренне заявил:

- Это последний единоличник в нашем районе. Уйдет он из жизни, никто больше единолично работать не захочет.

Я рассказал эту историю Лигачеву. Он на мгновение задумался, потом сказал:

- Напишите об этой семье. Напишите всю правду, как она есть. Если в редакции возникнут проблемы с публикацией, позвоните мне. Я попрошу Виктора Григорьевича Афанасьева напечатать ваш материал без задержки.

Проблем с публикациями у меня не было и я пообещал Егору Кузьмичу, что через два дня материал будет передан в газету. Вскоре он был опубликован, но заглушить громкоголосый хор ратующих за «исправление ошибок прошлого» и немедленную деколлективизацию нашей деревни, конечно, не мог. Но я не отчаивался и продолжал разрабатывать тему чехословацкого села, стараясь докопаться до главных причин потрясающих успехов крестьян.

Помню поездку в госхоз «Хеб» (по-нашему это совхоз), расположенный на самом западе Чехии, у границы с Баварией. Земли здесь тяжелые, каменистые, но и на них крестьяне госхоза убирали по пятьдесят с лишним центнеров зерна и сорок центнеров озимого рапса с гектара. Рапс - главная масличная культура не только в Чехословакии, но и в большинстве стран Европы. Из него делают отличное растительное масло. Но директор «Хеба» Ярослав Бром предложил мне познакомиться сначала с их свинофермой. Я очень удивился, когда узнал, что на откорме пяти тысяч свиней занято всего девять человек. Однако вскоре все стало ясно.

В Чехословакии нет крупных свинокомплексов. Вся свинина производится на мелких, но одновременно полностью механизированных фермах. Подобную ферму обслуживает всего один человек. Как здесь полушутя-полусерьезно говорят специалисты, если даже в заброшенной деревне найдется хотя бы один трудоспособный человек, этого уже достаточно, чтобы прокормить мясом большой поселок. Откорм ведется как на сухих кормах, так и на мокрых. Первые раздаются пневмотранспортом, вторые развозят на специальной тележке.

В «Хебе» каждый свинарник был рассчитан на девятьсот животных. Здесь предпочитали откорм мокрым способом. В тележку, что передвигается по рельсам в центре свинарника, рабочий засыпал комбикорм, наливал воду. Корм замешивался подобно тому, как замешивается раствор в бетономешалке. Рабочему оставалось только нажать на кнопку и тележка сама приходила в движение, механически распределяя рацион в расположенные по обе стороны от дорожки кормушки. Ничего сложного, но эффективность такой механизации чрезвычайно высока. На каждые два свинарника - два оператора и один подменный рабочий. Немудреное и само помещение. Обычный скотный двор, какие у нас строились исстари.

Но эффект откорма заключался не только в экономном обслуживании свинарника. В госхозе применялся так называемый турнусовый метод выращивания свиней. Суть его в том, что поросята от одной матки от рождения и до забоя живут вместе. Так они быстрее набирают вес, не подвергаются стрессам.

- Первые 24 дня поросята живут с матерью, - рассказывал нам заведующий свинофермой Ян Седлачек. - За это время их вес достигает 7-8 килограммов. Затем их на шестьдесят дней переводят в так называемый «детский сад». Там их вес достигает уже

30-35 килограммов. И лишь после этого начинается собственно откорм, длящийся 120 дней. Так за 204 дня вес животных достигает 110-120 килограммов. При этом расход кормов на килограмм привеса составляет 3,5 килограмма.

Увидев удивление на моем лице, Седлачек добавил:

- Мы выращиваем свиней только мясной породы. А на производство одного килограмма мяса кормов тратится ровно в два раза меньше, чем на килограмм сала.

Производство мясной свинины было одной из самых выгодных отраслей чехословацкого сельского хозяйства. По решению правительства там были закрыты все фермы, на которых расход кормов превышал четыре килограмма на килограмм привеса. Считалось, что в этом случае выгоднее продать за границу зерно и купить там мясо. Во всех сельскохозяйственных предприятиях Чехо-словакии я видел одну и ту же картину: свинина производилась на малых фермах при минимальных затратах труда и кормов.

В сельскохозяйственном кооперативе «Долна Нитра», расположенном в Западной Словакии, при турнусовом откорме за 215 дней вес поросят достигал 120-130 килограммов. При этом расход кормов на килограмм привеса составлял 3,4 килограмма.

В Нитре находился научно-исследовательский институт животноводства, который вывел новую породу свиней, отличающуюся быстрым ростом, высоким качеством мяса, хорошим усвоением кормов. Эта порода, названная словацкой белой, получила особый приз на международной выставке в Италии. Директор института академик Ян Плесник, показывая мне диплом выставки, говорил:

- Сколько бы ни кормил нашу свинью, размер сала на ней никогда не будет больше двух с половиной сантиметров. Таковы особенности породы. Но занимаемся мы не только селекцией. Нас интересуют такие проблемы, как перенос эмбрионов, вопросы психологии животных, их взаимоотношения в стаде, социальное положение в нем каждой возрастной группы. Без этого в свиноводческой отрасли не может быть достигнуто настоящей эффективности. Мы широко используем и международный опыт, адаптируя его к нашим условиям. У института обширные международные связи, в том числе и с нашими коллегами из Советского Союза.

В районе Нитра свиноводством занимался каждый из восемнадцати сельскохозяйственных кооперативов. Все свиноводство было рассредоточено по мелким фермам. Но, благодаря тому, что хозяйства выращивали чистопородных животных, а также при хорошо поставленной системе кормоприготовления, выращивание свиней было чрезвычайно выгодным. Район ежегодно производил свыше девятнадцати тысяч тонн свинины.

Малая ферма, оборудованная необходимой механизацией - пневматической раздачей кормов, автопоилкой, системой удаления навоза, оказалась в Чехословакии самой выгодной. Построить ее было по силам любому хозяйству. Преимущество ее перед комплексом заключалось и в том, что кроме зернофуража на такой ферме можно было скармливать животным любые отходы сельскохозяйственного производства и пищевой промышленности. На комплексе этого уже не сделаешь. А по производительности труда она ничем не отличалась от любого промышленного комплекса.

Другим заслуживающим удивления фактом чехословацкого сельского хозяйства была урожайность зерновых. При достаточно низком плодородии почвы в среднем по стране она составляла почти 48 центнеров с гектара. А во многих хозяйствах превышала семьдесят центнеров. Не были здесь исключением и урожаи по сто центнеров с гектара.

В сельскохозяйственном кооперативе «Тухораз», расположенном в нескольких десятках километров от Праги на одном из зданий центральной усадьбы, я увидел мемориальную доску с барель-ефом выдающегося советского селекционера В.Н. Ремесло. На ней было написано: «Академик В.Н. Ремесло, 1907-1983 гг. Большой друг Чехословакии, творческий труд которого дал людям хлеб и принес новые знания». Надпись тронула меня и я решил поближе познакомиться с руководством хозяйства. Председатель кооператива Мирослав Клусачек был не только лично знаком, но и дружил с отцом «мироновки» В.Н. Ремесло, который несколько раз приезжал в «Тухораз». Здешние кооператоры одними из первых в Чехословакии начали опыты с советскими сортами пшеницы и с тех пор стали их ярыми пропагандистами.

- «Мироновская» дает нам по 75 центнеров с гектара, «тарасовка» по 70, - сказал Мирослав Клусачек и как особую драгоценность достал из шкафа баночку с золотистым зерном. - Это новый сорт озимой «мироновки». Был в феврале в Советском Союзе, заехал в Мироновку и выпросил для испытаний на наших полях. Именно с мироновских пшениц в нашем земледелии началась научно-техническая революция.

Три десятилетия назад в кооперативе собирали по 15 центнеров зерна с гектара. Стремительный рост урожайности начался здесь с появления пшеницы «мироновская 808». Ее широкое внедрение позволило поднять сборы зерна до сорока центнеров с гектара. Вместе с тем советские пшеницы стали основой для создания чехословацкими селекционерами новых, еще более интенсивных сортов. Первой была «амика», полученная в результате скрещивания «авроры», «мироновской» и местного сорта. Затем появился «ирис» - потомок «кавказа» и местной пшеницы. Этот сорт на опытном участке дал урожайность 120 центнеров с гектара. Еще одной высокоинтенсивной пшеницей стала «данубия». Ее родители - «ильичевка», скрещенная с голландской и японской пшеницами.

Интенсивное поле позволило поднять зерновое хозяйство на качественно новую ступень. Наряду с сортами этому способствовали соответствующая технология, снабжение деревни современной техникой. В каждом хозяйстве были внедрены научно обоснованные севообороты, широко применялись органические и минеральные удобрения, средства защиты растений. Сев проводился сеялками точного высева. Убирались зерновые высокопроизводительными комбайнами, главным образом Е-516, которые производились в Германской Демократической Республике. Благодаря интенсификации земледелия Чехословакия полностью отказалась от закупки зерна за рубежом. Мало того, она стала заметным экспортером сельскохозяйственной продукции на рынке социалистических стран. Неузнаваемо изменилась и сама чехословацкая деревня.

От Крушных гор, расположенных на границе с Западной Германией, и до Тихого океана нигде не увидишь столько прекрасных новых домов под черепичными крышами, сколько в Чехословакии. Сегодня богатые люди строят и у нас такое жилье, называя его коттеджами. В социалистической Чехословакии это по сути дела был обычный дом крестьянской семьи. И здесь хочется сказать еще об одном источнике доходов чехословацкой деревни.

Помню свой первый приезд в сельскохозяйственный кооператив «Плоштина», расположенный в Южноморавской области. Председатель кооператива Владимир Мркос, показывая рукой на раскинувшиеся прямо за околицей поля, говорил:

- Еще недавно мы собирали здесь по 14-15 центнеров зерна с гектара и жили значительно беднее, чем сейчас. Нынче урожай как минимум в три раза больше. Отсюда и заработки, и возможности у людей строить свое жилье.

Земля в «Плоштине» чрезвычайно бедная, и те 15 центнеров, о которых говорил председатель, были пределом ее плодородия. Чтобы поднять урожайность, надо было провести серьезную рекультивацию. В первую очередь известкование. Денег на это не было. Кредит тоже нельзя было взять, потому что его давали лишь в том случае, если была гарантия возврата средств. Но где их возьмешь при таких низких урожаях? А на повышение плодородия, как известно, требуются годы.

Но руководство кооператива нашло выход из создавшегося положения. Чтобы заинтересовать молодежь, которая постоянно уезжала из села, в ремонтных мастерских было создано подсобное производство. Сначала начали выпускать фурнитуру для швейной и обувной промышленности - металлические пуговицы. Затем освоили более сложное производство - ремонт гидросистем грузовых автомобилей. А через некоторое время вступили в кооперацию с западногерманской фирмой, производящей сельскохозяйственные машины. Кооператив стал изготовлять для нее корпуса культиваторов.

- Наладив подсобное производство, мы получили дополнительные деньги и стали ежегодно вкладывать в нашу пашню три миллиона крон (триста тысяч долларов), - сказал Владимир Мркос. - Урожайность зерновых поднялась до 50 центнеров с гектара, резко возросли сборы кормовых культур. Кооператив превратился в одно из самых крепких хозяйств района. Ежегодная прибыль составляет у нас около 20 миллионов крон (два миллиона долларов).

Подсобное производство очень широко развито в чехословацком селе. Оно зародилось вместе с организацией кооперативов и превратилось в крупный источник доходов крестьян. Его основная цель - производить для сельского хозяйства то, что вообще не делает или выпускает в недостаточных количествах промышленность. В 1987 году объем товаров и услуг, созданных побочной отраслью кооперативов и госхозов республики, превысил два миллиарда долларов. Развитие подсобного производства способствовало тому, что в Чехословакии не было ни одного убыточного хозяйства. Были кооперативы с низким уровнем рентабельности, но убыточных не было. В немалой степени этому содействовало и то, что все деньги, которые зарабатывали крестьяне, считались неприкосновенными. Распорядиться ими могли только они, в их распределение не мог вмешаться даже президент страны.

Ну а как же обстояло дело с той продукцией, которую крестьяне производили на своих подворьях и огородах? Ведь многие из них держали коров и свиней, выращивали фрукты и овощи. Психология крестьянина такова, что он не может без этого, даже если получает на основном производстве хорошие деньги.

На выручку крестьянам приходила потребительская кооперация. Ее районные организации заключали договоры на покупку продукции с каждой крестьянской семьей на много лет вперед. Овощи, фрукты, зелень, производимые на личных огородах, кооператоры принимали на дому и тут же рассчитывались за эту продукцию.

У самих кооператоров такие же договоры были заключены с магазинами и перерабатывающими предприятиями. Цена на продукцию формировалась так, что деревенским жителям было выгодно часть ее оставлять на хранение у себя и продавать зимой, получая за это дополнительную плату. Кооператоры могли вспахать крестьянину огород, снабдить его семенами и удобрениями, провести рекультивацию почвы. Сотрудничество являлось настолько взаимовыгодным, что без него невозможно было представить чехословацкую деревню. Все это вместе взятое и делало ее процветающей.

Я много писал об опыте чехословацкого села, «Правда» регулярно публиковала эти материалы, но сотрудничество между нашими и чехословацкими крестьянами развивалось медленно, а богатейший опыт практически не находил применения. И у меня невольно возникало чувство досады. Ведь для того, чтобы решить проблемы нашего сельского хозяйства, не требовалось больших усилий. Материальная база его была намного мощнее, чем в Чехословакии, опытных, знающих свое дело кадров хватало, недоставало только разумной, по-настоящему заинтересованной государственной политики.

В начале апреля 1989 года в Прагу прилетел мой хороший знакомый, редактор газеты «Московская правда» Михаил Полторанин. До перехода в главную газету столицы он работал в «Правде», мы постоянно общались и, как мне казалось, взаимно симпатизировали друг другу. В 1989 году в Советском Союзе вовсю шла горбачевская перестройка, вместо Верховного Совета СССР был создан съезд народных депутатов, в котором Михаил Полторанин вышел на видные роли и являлся одним из руководителей Межрегиональной депутатской группы, возглавляемой Борисом Ельциным. В Прагу он прибыл на три дня по приглашению Чешского союза журналистов. Чехи возили его по стране, показывали замки и питейные заведения, но последние сутки он решил провести у меня и за бутылкой легкого сухого вина мы просидели с ним почти всю ночь, говоря об обрушившихся на страну проблемах.

- Ты живешь за границей и даже не можешь представить, что стало у нас в последнее время, - с горечью рассказывал Полторанин. - В магазинах нет элементарных продуктов питания. Еще немного и в стране может начаться голод.

Я не скрывал своего недоумения, потому что знал: в Советском Союзе производилось более восьмидесяти килограммов мяса и около тонны зерна на душу населения. Ни о каком голоде при таком производстве говорить было нельзя. Куда же девалось все это? Полторанин не мог ответить на мой вопрос. Я начал рассказывать ему о сельском хозяйстве Чехословакии, он слушал, не переставая удивляться. А потом я предложил:

- Давай я напишу письмо Горбачеву, а ты во время заседания съезда народных депутатов передашь его ему в руки. Иначе оно не дойдет до Генерального секретаря ЦК КПСС.

Полторанин охотно согласился. Я достал пишущую машинку, поставил ее на стол и тут же составил текст письма. Полторанин прочитал и оно ему понравилось. Поскольку речь идет об официальном документе, думаю, будет целесообразно привести выдержки из этого письма.

«Уважаемый Михаил Сергеевич!

Как человек, остро переживающий за дела в нашем государстве, считаю необходимым обратиться к Вам и высказать свои соображения по ряду вопросов, касающихся агропромышленного комплекса.

У меня создалось впечатление, что нам до сих пор не удалось найти целостной концепции решения продовольственной проблемы. Никто не назвал конкретного срока и того, что необходимо сделать, чтобы на столе советского человека было в достатке хотя бы элементарных продуктов питания. Это порождает небывалый пессимизм во всем обществе, утрату доверия к политике руководства. Закон о земле, принятый недавно нашим парламентом, не устранил этого пессимизма.

Нашему сельскому хозяйству нужны новые идеи. Его беда в приверженности к интенсивным методам развития. Мы все время находимся в заколдованном круге: если хочешь иметь больше мяса - увеличивай производство зерна. Хочешь иметь зерно - распахивай новые земли. Весь мир уже давно идет по другому пути. Он увеличивает производство за счет внедрения достижений науки и техники.

Конечно, в нашей деревне до сих пор не решены элементарные проблемы. Нет дорог, добротного жилья, школ, больниц, предприятий по хранению и переработке сельхозпродукции. Но наиболее сильное отставание - в научно-технической области. Ни в одной развитой стране не возделываются зерновые с такой низкой урожайностью и не выращиваются животные с такой мизерной продуктивностью, как у нас. Наши специалисты объясняют это суровым климатом и нехваткой кормов. Такое утверждение не соответствует действительности.

Я довольно хорошо изучил сельское хозяйство Чехословакии, в которой работаю более семи лет. Менее, чем за двадцать лет здесь сумели в два с лишним раза увеличить урожайность зерновых (средняя по стране в прошлом году 47,8 центнера с гектара, хотя плодородие здешних почв составляет всего 12 процентов от наших черноземов) и почти на столько же - производство мяса. Убежден, что в нынешних условиях этот путь можно пройти за пять лет.

Все началось с того, что в начале 60-х годов в Чехословакию завезли нашу «мироновскую-808». Она помогла поднять урожайность с 21 до 36 центнеров с гектара. Затем на основе наших сортов были выведены свои, еще более высокоурожайные. Сегодня Чехословакия готова не только поделиться этими сортами с нами, но и помочь освоить технологию их выращивания. Однако, с нашей стороны никто не проявляет к этому ни малейшего интереса. Мало того, включив всю сельхозпродукцию в список товаров, подлежащих лицензированию, Минвнешторг СССР опустил железный занавес на пути обмена семенами.

В животноводстве в те же 60-е годы был взят жесткий курс на развитие мясного свиноводства. В результате средний расход кормов на производство килограмма свинины в Чехословакии снизился в два раза и составляет сегодня 3,5 килограмма. У нас эта цифра достигает восьми килограммов, а в некоторых регионах страны двенадцати и выше. И это при острой нехватке зерна, которое мы вынуждены закупать за границей.

Я твердо убежден: нам срочно нужна программа развития мясного свиноводства, которая бы позволила уже в самое ближайшее время на тех же кормах производить мяса как минимум в полтора раза больше. Для этого необходимо немедленно брать на вооружение не только чехословацкий, но и датский, и голландский опыт. Следует уже в этом году создать в десяти, а еще лучше в пятидесяти областях хотя бы по одному племенному хозяйству по производству поросят гибридной мясной породы. Для этого можно перепрофилировать часть свинокомплексов, а откорм вести на малых фермах. Перепрофилировав хотя бы часть из них, можно было бы снабжать поросятами не только колхозы и совхозы, но и арендаторов, фермеров, тех, кто захочет вырастить поросенка на личном подворье. Если мы хотим решить проблему мяса, необходимо выдвинуть лозунг: «Каждому хозяйству - свою свиноферму».

Я многократно писал об этом в «Правде», но понял, что это мало кого интересует у нас. Люди просто не представляют, что это такое. Без Вашего личного, причем энергичного, участия проблему создания в стране новой для нее отрасли мясного свиноводства не решить. Вот лишь один пример.

Мне удалось организовать поездку в Чехословакию группы директоров свиноводческих совхозов Новосибирской области (сам я сибиряк) во главе с председателем Новосибирского облагропрома А.Г. Незавитиным. Делясь впечатлениями о поездке, все директора в один голос заявили: «После всего, что видели, мы не можем смотреть на своих свиней. Это не свиньи, а борзые». Но преодолеть нашу бюрократию все равно, что совершить революцию. Вот уже более года они ведут тяжелую и безнадежную борьбу за то, чтобы создать в области хотя бы одно племенное хозяйство по производству свиней гибридной мясной породы. К кому только не обращались сибиряки с просьбой помочь приобрести племенных животных в Чехословакии. В том числе к бывшему председателю Российского, а ныне Всесоюзного агропромышленного комплекса В.В. Никитину. Но проблему эту им так и не удалось решить. Мало того, правительство приняло постановление о необходимости получения лицензии на ввоз в страну племенных животных, что равносильно запрещению их закупки за границей.

Беря курс на мясное свиноводство, следовало бы одновременно принять специальную программу реконструкции и развития комбикормовой промышленности и увеличения производства кукурузы на зерно. Мы можем уже в ближайшие годы не только полностью обеспечить себя кукурузой, но и продавать ее за границу. Для этого надо резко увеличить производство семян раннеспелых гибридных сортов.

Я глубоко убежден, что при надлежащем усилии производство мяса в нашей стране уже к концу следующей пятилетки можно увеличить, как минимум, на 30 килограммов на душу населения. Причем, заметное улучшение на продовольственном рынке люди могут почувствовать уже через два-три года.

И еще об одном хочется сказать. Нам не следует жалеть денег на подготовку кадров для сельского хозяйства. Необходимо в массовом порядке направлять наших студентов для обучения в сельскохозяйственные вузы развитых стран, привлекать для преподавания в наших вузах иностранных специалистов (у нас, в отличие от других государств, это не практикуется вообще), посылать в длительные командировки для изучения опыта специалистов колхозов и совхозов, арендаторов и фермеров. Я был поражен, как изменились взгляды побывавших всего лишь один раз за границей сибиряков на свои собственные успехи и достижения других стран в области сельского хозяйства. Только при использовании лучшего зарубежного опыта в области селекции и организации производства мы можем в короткий срок создать агропромышленный комплекс, который по своим параметрам мог бы приблизиться к мировому. Буду очень рад, если моя записка хоть в какой-то степени поможет этому».

Полторанин еще раз внимательно перечитал мое письмо, аккуратно положил его в свою папку и уже через неделю вручил Горбачеву. Никакой реакции на письмо не последовало. Горбачев был уже занят другой, главной задачей своей жизни - ликвидацией Советского Союза как государства, как державы, которая мешала Соединенным Штатам Америки осуществить давнюю, вожделенную мечту - взять под свой контроль жизнь всей планеты. А для этого, в первую очередь, требовалось дискредитировать социализм как общественный строй.

20

С Горбачевым судьба заставила меня соприкоснуться два раза. Первый раз в октябре 1986 года, когда он прилетел в Прагу из Рейкьявика, где вел трудные и, как тогда всем казалось, чрезвычайно важные переговоры с президентом США Рональдом Рейганом о сокращении стратегических вооружений двух стран. По установившейся традиции после каждых таких переговоров их результаты по горячим следам обсуждались с руководителями всех государств - участников Варшавского Договора, для чего они собирались в одной из столиц социалистических стран. Когда Горбачев прилетел в Прагу, все они уже были здесь.

Встречать Генерального секретаря ЦК КПСС в аэропорт Рузине приехало почти все руководство Чехословакии, наш посол

В.П. Ломакин с несколькими высокопоставленными сотрудниками посольства, командующий Центральной группой войск, штаб которой располагался недалеко от Праги в городке Миловице, два советских корреспондента - я и заведующий отделением ТАСС Юрий Трушин, а также оказавшийся в это время в чехословацкой столице первый секретарь Московского горкома КПСС Виктор Гришин. О его появлении на аэродроме следует сказать особо.

Москва и Прага считались городами-побратимами, имели обширные экономические, культурные, научные и общественные связи и постоянно обменивались делегациями. Самые представительные из них возглавляли Гришин и первый секретарь Пражского горкома Коммунистической партии Чехословакии Антонин Капек. У Гришина и Капека были хорошие личные отношения, поэтому появление Гришина в чехословацкой столице считалось вполне нормальным явлением. Так было бы и на этот раз, если бы не сопутствующие визиту обстоятельства.

А они заключались в том, что Горбачев уже начал расправляться с брежневской гвардией, многие люди из окружения бывшего Генерального секретаря ЦК КПСС ушли в небытие, но Гришин пока оставался на своем посту. Однако все знали, что над ним уже занесен домоклов меч перестройки. Чехословацкие руководители, прекрасно разбиравшиеся в политике, видели неприязнь, с которой Горбачев относился к Гришину. Они не хотели, чтобы при их посредничестве состоялась встреча Горбачева с Гришиным, которую Генеральный секретарь ЦК КПСС всячески избегал у себя в Москве. Горбачев мог просто не понять этого. Капек очень осторожно предложил Гришину перенести визит на некоторое время. Но тот настоял на первоначально согласованной дате. Мне кажется, что Виктор Васильевич Гришин в тайне души все-таки надеялся встретиться в Праге с Горбачевым, чтобы прояснить позиции друг друга и попытаться найти точки соприкосновения. Но то, что произошло, повергло в шок не только его, но и всех нас.

Посол Ломакин, хотя и был ярым сторонником перестройки, конечно, не мог запретить Гришину приезжать на аэродром. Тот еще являлся членом Политбюро и по своему рангу находился намного выше посла. На аэродроме все, кто встречал Горбачева, разделились на две группы. Одну составили чехи, среди которых почему-то оказались и мы с Трушиным, другую - представители нашей страны. День был пасмурным, тяжелые темные облака висели над самым аэродромом и мы увидели самолет Горбачева ИЛ-62, когда он уже с посадочной полосы выруливал к зданию, в котором встречали особо важных персон. Едва самолет остановился, к нему сразу же подкатили два трапа. Горбачев неторопливо спустился по второму трапу, он был в темно-сером пальто и такой же серой шляпе, осмотрелся по сторонам, поднял голову кверху и сказал:

- Хотел посмотреть из окна самолета на Прагу, но в нем кроме облаков ничего не было видно.

После этого он сделал несколько шагов навстречу нам. Справа от него в шеренгу выстроились чехословацкие руководители, слева - представители посольства и других советских представительств. Гришин был третьим в шеренге после посла и командующего Центральной группой войск. Когда Горбачев подошел к нему, оторопело застыл на несколько мгновений, мотнул головой, словно не веря своим глазам, и лишь после того, как пришел в себя, протянул руку для приветствия. Гришин схватил его в объятья, притянул к себе и по-брежневски стал целовать в щеку. Трушин успел шепнуть мне на ухо: «Последний поцелуй». Горбачев уперся ладонями в Гришина, отодвинул его от себя и, не оглянувшись, пошел дальше. До нас он не дошел, свернул к кортежу автомашин, которые стояли рядом, и поехал в отведенную ему резиденцию в Пражском Граде.

В это время по переднему трапу самолета стала сходить на землю Раиса Горбачева. Несколько крепких парней, по-видимому из охраны, на вытянутых руках несли за ней ее платья и костюмы. Раису тоже поджидал кортеж автомобилей.

Надо сказать, что в то время и чехи, да и большинство из нас, работающих за границей, относились к чете Горбачевых с большим уважением. Стоявшая рядом со мной Ева Фойтикова - жена главного идеолога, кандидата в члены Президиума ЦК Компартии Чехословакии Яна Фойтика, сказала, не скрывая восторга:

- Раиса Горбачева выглядит как настоящая леди. - И, повернувшись ко мне, спросила: - Это правда, что она знает несколько иностранных языков?

Я не мог ответить на этот вопрос определенно, поэтому, пожав плечами, сказал:

- По-моему, знает.

Гришин не попал ни в тот, ни в другой кортеж автомобилей. С аэродрома ему пришлось ехать в свою гостиницу. Он, по всей видимости, еще надеялся, что его пригласят если не на совещание руководителей стран Варшавского Договора, которое проводил Горбачев, то хотя бы на общий ужин. Но Горбачев забыл о нем, как только оказался в машине. И первому секретарю Московского горкома партии пришлось одному сидеть в гостинице все то время, пока Горбачев находился в Праге.

Меня, откровенно говоря, это больно резануло. Какими бы ни были личные отношения между ними, Гришин являлся одним из высших руководителей партии и государства. И нельзя было так грубо унижать его в присутствии стольких представителей других стран. Поведение Горбачева ударяло по авторитету не только Гришина, но и всего государства. Как, впрочем, и самого Горбачева. Ведь впоследствии Ельцин обошелся с ним таким же образом. Политика всегда цинична, но искусство политиков заключается в том, чтобы чувствовать грани, за которые нельзя заступать.

Совещание было не очень продолжительным, Горбачев лишь проинформировал руководителей социалистических стран Европы о переговорах в Рейкьявике, которые хотя и завершились ничем, но дали надежду на будущее. После этого состоялся общий для всех ужин, устроенный Густавом Гусаком, и гости разъехались. И здесь началось самое невероятное.

Вечером мне позвонил корреспондент «Голоса Америки» и спросил:

- Скажите, это правда, что Горбачев остался ночевать в Праге?

- Мне он об этом ничего не сказал, - ответил я.

Корреспондент «Голоса Америки» положил трубку. Потом позвонили из «Франкфуртер Рундшау», через некоторое время раздался звонок от моего коллеги из болгарской газеты «Работническо дело» и все спрашивали о том, правда ли, что Горбачев остался ночевать в Праге? Последней звонила заведующая пражским отделением «Синьхуа».

- Если я не сообщу об этом в свое агентство, меня уволят, - трагическим тоном произнесла она.

Мне было жаль симпатичную китаянку, тем более, что нас с женой регулярно приглашали на приемы в Китайское посольство, где угощали знаменитой пекинской уткой и другими экзотическими блюдами и жене очень нравилось ходить туда. Но я действительно не знал, остался ли Горбачев ночевать в Праге или нет. Поэтому сказал своей китайской коллегине:

- Напишите, что по вашим сведениям он остался, а никакой другой информации вы не имеете.

Она поблагодарила и положила трубку. Интерес к тому, где находится Горбачев, задел и меня. Ведь если он решил ночевать в Праге, значит у него остались незавершенные дела. Они могут касаться как двусторонних советско-чехословацких отношений, так и многосторонних, относящихся к стратегии всех стран Варшавского Договора. И если это так, то значит, вырабатывается новая совместная линия поведения на переговорах с Соединенными Штатами. Значит, кроме Горбачева в Праге должны остаться и некоторые руководители социалистических стран. Это, конечно, была пища для размышлений и такая информация представляла лакомый кусок для западных корреспондентов.

Я знал, что в нашем посольстве, которое, безусловно, знает все, мне никто ничего не скажет, поэтому позвонил знакомому чешскому журналисту, который был всегда хорошо осведомлен в вопросах большой политики.

- Да, остался, - вялым тоном ответил он на мой вопрос. - Но никакой политики здесь нет. Просто был долгий перелет из Рейкьявика, потом совещание и человек решил сначала хорошо выспаться и отдохнуть, а уж потом лететь домой.

У меня чуть не остановилось сердце. Я представил, как завтра утром, Горбачев с Раисой, хорошо выспавшись, неторопливо позавтракают, погуляют по парку Пражского Града, потом поедут в аэропорт и полетят домой. Учитывая разницу во времени между Москвой и Прагой, дорогу до аэропорта, перелет у руководителя государства на это уйдет целый день. Огромная страна почти с трехсотмиллионным населением будет жить своей

жизнью, а Горбачев своей. Но я тут же подумал о том, что и руководитель государства имеет право на личную жизнь. Может быть такая остановка и однодневный отдых были у него обговорены с теми, кого он оставил вместо себя в Москве.

Встретившись через пару дней с главным редактором «Руде Право» Зденеком Горжени, который присутствовал на ужине в честь руководителей государств - участников Варшавского Договора, я спросил, была ли на этом ужине выпивка. Вопрос был принципиальным потому, что в 1986 году Горбачев начал тотальную войну с алкоголем в нашей стране. Чтобы купить бутылку портвейна, в Москве надо было несколько часов отстоять в очереди. И если уж руководитель страны пошел на такую крутую меру, значит он сам должен быть примером воздержания для всего народа. Но Горжени ответил на это:

- Законы Советского Союза на территорию Чехословакии не распространяются. Мало того, в покоях, где ночевал Горбачев, вино было оставлено не только на столе, но и на подоконнике.

Зденек засмеялся. Я не знал, правду он говорил или шутил, но чем больше узнавал о Горбачеве, тем более противоречивое мнение складывалось о нем. С одной стороны, его популярность на международной арене стремительно росла, с другой - все, что он делал в своей стране ни на йоту не продвигало вперед ни экономику, ни социальную сферу, ни ту демократию, о которой он твердил в каждом своем выступлении.

Сегодня у нас практически не говорят о Горбачеве, хотя он живет, здравствует, владеет каким-то крупным долларовым фондом и свободно разъезжает по всему миру. А между тем его шестилетнее правление требует тщательного исследования. Ведь именно за это невероятно короткое по историческим меркам время было сделано то, что не могли сделать с нашей страной ни экономика всего капиталистического мира, ни его отборные, оснащенные по последнему слову техники армии. Разрушить такое государство можно было только изнутри, что прекрасно доказал на практике Горбачев.

А тогда его боготворили все.

Объехавший почти весь мир политический обозреватель «Руде Право» Душан Ровенский освещал ход переговоров Горбачева и Рейгана в Рейкьявике. Он совершенно искренне восхищался тем, какой эффект произвел на журналистов Генеральный секретарь ЦК КПСС во время пресс-конференции в университетском зале Исландской столицы.

- Ни один лидер социалистического содружества, - говорил он мне, - не умеет держаться так свободно, как Горбачев. Он понимает шутку, может пошутить сам, но главное, что он всегда откровенен. И при каждом удобном случае старается подчеркнуть свою близость к народу. Может подойти к толпе, пожать руку случайным людям. И это не может не нравиться. Он везде кажется своим.

Очень хорошее первоначальное впечатление Горбачев произвел и на Зденека Горжени. Зденек первым из журналистов взял у него обширное интервью, посвященное итогам переговоров в Рейкьявике. Это интервью обошло всю мировую прессу.

Я тоже радовался начавшимся переменам, особенно тому, что нашим предприятиям была дана свобода для сотрудничества со своими коллегами из социалистических стран. И я, как мог, содействовал этому.

Мне, родившемуся и выросшему в Сибири, было завидно, что в Чехословакии, находящейся в умеренном климате, в любом магазине на любой вкус можно было выбрать женскую шубку, дошку, дубленку, меховую зимнюю одежду для детей. Хотя сырья для производства тех же дубленок здесь практически не было. Приехав в отпуск в Новосибирск, я зашел к начальнику областного управления сельского хозяйства Анатолию Григорьевичу Незавитину, рассказал о том, что вижу в Чехословакии каждый день и предложил:

- Давайте попробуем создать совместное предприятие по производству дубленок?

- А что для этого надо сделать? - спросил Незавитин, у которого сразу заблестели глаза.

- Пока не знаю, - ответил я. - Но вот вернусь в Прагу, переговорю с заинтересованными лицами, если такие найдутся, и тогда вы уже вместе с ними обсудите это.

Незавитин согласился. В Праге я пошел к заместителю министра промышленности Йозефу Пару, с которым был хорошо знаком. Я даже приглашал его к себе домой, он приходил ко мне со своей симпатичной рыжеволосой дочкой, которой в то время было лет шесть-семь. Йозеф Пар занимался вопросами легкой промышленности. Идея создать совместное советско-чехословацкое предприятие сразу заинтересовала его. В Сибири было широко развито овцеводство, но отсутствовала современная технология выделки овчин, Чехия располагала такой технологией, но не имела своего сырья. Пар тут же позвонил в город Трутнов, где располагалось крупнейшее в республике овчинно-меховое предприятие «Кара» и высказал эту идею его директору. Дальше все начало развиваться естественным образом. Чехи пригласили сибиряков во главе с Незавитиным на свое предприятие, потом сами побывали в Новосибирской области. А через пару месяцев в один прекрасный воскресный день у меня в корреспондентском пункте раздался совершенно неожиданный звонок. Звонили из аэропорта.

Оказалось, что в Прагу прилетели десять работниц новосибирского совхоза «Шарапский», где решили разместить совместное предприятие. По договору с «Карой» они должны были пройти в ее цехах месячную стажировку. Перед вылетом отправили в Трутнов телеграмму, в которой попросили встретить делегацию в аэропорту. Но их никто не встретил. Я, откровенно говоря, растерялся. Разместить на ночлег десять человек в своей квартире я не мог. Дозвониться до «Кары» было делом совершенно безнадежным, потому что в воскресенье на предприятии никого, кроме сторожа, нет. На всякий случай все-таки позвонил. Попал именно на сторожа. Он сказал, что автобус за сибиряками три часа назад выехал в Братиславу.

- Почему в Братиславу? - спросил я. - Ведь они прилетели в Прагу.

- В телеграмме написано, что прилетают в Братиславу, - ответил сторож.

- Но они прилетели в Прагу. Как им теперь добраться до Трутнова?

В трубке послышалось сопение, сторож надолго замолчал, очевидно что-то соображая. Потом сказал:

- Час назад я видел нашего диспетчера. Если найду его, объясню ситуацию, может быть он что-то придумает. Перезвоните мне минут через двадцать.

Я перезвонил. Сторож сказал, что он разыскал диспетчера и тот пообещал найти автобус и отправить его в Прагу. Если все будет нормально, часа через четыре он будет в аэропорту.

Я поблагодарил сторожа и поехал в аэропорт. Надо было успокоить своих земляков. Объяснить, что от Праги до Трутнова триста километров, а до Братиславы еще дальше. Если уж они ошиблись в названии аэропорта назначения, пусть терпеливо ждут разрешения ситуации.

В зале ожидания аэропорта я сразу же узнал своих землячек. Сдвинув кресла, они сидели кружком и пили пиво, закусывая его шпекачками. Все женщины первый раз оказались за границей. Но их спокойствию и сообразительности можно было только удивляться. Они быстро нашли пункт обмена валюты, обменяли рубли на кроны и теперь неторопливо коротали время. Увидев меня, искренне обрадовались и тут же пригласили в свою компанию.

Я спросил их, почему они решили, что самолет должен прилететь в Братиславу? На что получил совершенно потрясающий ответ.

- А мы думали, что Прага и Братислава совсем рядом и если нас не окажется в одном аэропорту, автобус тут же переедет в другой.

Я сказал им, что это не так и посланный за ними в Братиславу автобус напрасно проедет в два конца почти семьсот километров. Женщины огорченно повздыхали и пообещали извиниться перед руководством «Кары» за ошибку. Вскоре за ними пришел другой автобус и отвез их в Трутнов, где под руководством опытных наставников они в течение месяца учились шить дубленки.

Совместное предприятие, получившее название «Карасиб», в не всякого сомнения, было лучшим в Сибири. Сибиряки отправляли в Трутнов мокросоленые овчины, там их выделывали, красили и возвращали в Новосибирскую область. В поселке Шарап по чешским лекалам из них шили прекрасные дубленки. Для того, чтобы качество изделий оставалось на европейском уровне, в штате предприятия «Карасиб» была предусмотрена должность технолога, которую постоянно занимал представитель чешской стороны.

Вначале было договорено, что сибиряки станут рассчитываться за выделку частью овчин. Но поскольку спрос на дубленки был неограниченным, рассчитываться стали шкурами крупного рогатого скота, выделка которых в Новосибирской области не производилась. При этом стало возникать положительное сальдо в пользу сибиряков. Для его погашения чехи стали посылать в Шарап заготовки женских шубок из меха нутрии. Предприятие «Карасиб» стало не только самым модным, но и очень эффективным. В совхозе «Шарапский», где кроме профессии доярки и механизатора никогда ничего не было, появилась своя рабочая элита - швеи совместного предприятия. Попасть в эту элиту считала за честь каждая девушка села.

А у нас с Анатолием Григорьевичем Незавитиным появилась идея создать еще одно совместное предприятие. В те годы среди наших женщин особой модой пользовалось домашнее вязание. Но лучшая пряжа, которая продавалась в наших магазинах, была импортной. Между тем в Новосибирской области насчитывалось несколько сот тысяч тонкорунных овец. И ни одного килограмма их шерсти не перерабатывалось на месте.

Я снова обратился к Йозефу Пару, и он свел меня с руководством предприятия, занимавшегося переработкой шерсти. К сожалению, не помню его названия, знаю только, что оно находилось в Западной Чехии, в городке Нейдек. Мы поехали туда вместе с женой. Когда я показал директору предприятия образцы шерсти алтайской тонкорунной овцы, которую разводили в Новосибирской области, у него задрожали руки. Он тут же вызвал главного технолога и показал ему эту шерсть. Тот повертел ее в руках, растеребил и твердо произнес:

- Это австралийская шерсть. Такой шерсти в Советском Союзе просто не может быть. Где вы ее взяли?

Я сказал, что мне ее в качестве образца прислали из Новосибирска.

Главный технолог недоверчиво посмотрел на меня и сказал:

- Если это шерсть сибирской овцы, пусть нам пришлют ее немытой. Тогда и продолжим разговор о совместном сотрудничестве.

Мне не оставалось ничего, как согласиться с этим предложением. Вернувшись в Прагу, я позвонил Незавитину и попросил прислать хотя бы килограмм немытой шерсти. Вскоре с оказией из Новосибирска мне передали ее целый мешок, но продолжить переговоры с чешской стороной о производстве высококачественной шерстяной пряжи в Новосибирской области не удалось. В нашей стране заканчивалась горбачевская перестройка, а с ней и история великого государства. Все, что было сделано до этого, пускалось под откос.

Печальная участь постигла и совместное предприятие «Карасиб». Если раньше за сырье, отправленное на переработку за границу и возвращенное нам в виде полуфабриката, не надо было платить таможенную пошлину, то теперь ее ввели в двойном размере. Сначала пошлина взималась за сырые шкуры, отправляемые на выделку в Чехословакию, потом за выделанные, которые чехословацкая сторона направляла в Новосибирск. Кроме того, в несколько раз возросла стоимость железнодорожных перевозок. В результате только эти издержки оказались значительно дороже самой шубы. Продукция совместного предприятия при сопоставимом или даже более высоком качестве стала неконкурентоспособной по сравнению с турецкими, греческими или даже исландскими дубленками. Так было удушено не только это предприятие. Придуманная схема взимания налогов и повышения транспортных тарифов в очень короткое время уничтожила всю отечественную легкую промышленность, расчистив рынок для китайских, турецких и других товаров. При этом за ворота закрывшихся предприятий были выброшены сотни тысяч людей, в первую очередь женщин, которые были заняты на текстильных, швейных, трикотажных, кожевенно-обувных фабриках.

О том, что Горбачев делает что-то не так, в Чехословакии почувствовали уже вскоре после его первого визита в Прагу. Западная Европа стремилась к объединению, расширяя рамки Европейского экономического союза, куда приняли Грецию, Португалию, Испанию и вели подготовку по вступлению еще ряда стран. Началась работа по замене национальных валют общеевропейской. И в Праге ждали, что такие же процессы начнутся и в Совете Экономической Взаимопомощи. Внутренний рынок СЭВ был значительно больше западноевропейского, спрос на товары в несколько раз превышал предложение и для того, чтобы его покрыть требовалась модернизация экономики, резкое усиление взаимодействия, в том числе и через создание совместных предприятий, а на заключительной стадии интеграции использование единой валюты, общей для всех стран - членов СЭВ. Все это по мнению чешских, да и не только чешских, экономистов позволило бы странам СЭВ в очень короткое время сделать резкий скачок как в темпах производства, так и в области научно-технического прогресса. Но в Советском Союзе стали принимать одно решение за другим не просто затрудняющее, а пол-ностью исключающее всякое сотрудничество.

Помню встречу с членом Президиума, секретарем ЦК Компартии Чехословакии Йозефом Ленартом, отвечавшим за работу промышленности. Я пришел к нему с просьбой написать статью о чехословацко-советском сотрудничестве. В то время много говорили о создании совместного легкового автомобиля, который бы одновременно производился в Советском Союзе, ГДР и Чехословакии. Такая возможность была вполне реальной. Все три страны располагали необходимой производственной и научно-технической базой, квалифицированными кадрами и традициями автомобилестроения. Чехословацкий завод «Шкода», например, который сегодня, кстати сказать, принадлежит фирме «Фольксваген», первые автомобили начал выпускать еще в конце ХIХ века, о немецком автомобилестроении и говорить нечего. Даже на таком автомобиле как «трабант», над которым все смеялись из-за его невероятной простоты, стоял двигатель высочайшей надежности и высочайшего качества. Мы тоже имели свои традиции. Но в целом автомобили социалистических стран не шли ни в какое сравнение с теми, что выпускались на Западе. И свой первый вопрос, который я задал Йозефу Ленарту, был о том, как продвигается идея о совместном автомобиле. Тем более, что совсем недавно я побывал на заводе «Шкода» в городе Млада Болеслав, где мне показали новый чешский автомобиль «фаворит», который в самое ближайшее время собирались ставить на конвейер. Он хотя и был лучше предыдущего, но значительно уступал и «фольксвагену», и «опелю», и «рено».

- Какое там автомобиль, - досадливо сморщившись, сказал Ленарт. - Мы совместную электробритву и то создать не можем.

- А что этому мешает? - спросил я.

- Ответы на эти вопросы надо искать в Москве. - Он посмотрел на меня и опустил голову. - Совместное сотрудничество развивается очень плохо. Но, откровенно говоря, боюсь, что в скором времени станет еще хуже.

Ленарт не сказал, что заставляет его думать подобным образом, но вскоре все стало ясно. Советский Союз решил перейти в расчетах со странами СЭВ на твердую валюту. Раньше такой валютой была условная единица - переводной рубль. Логика подсказывала заменить его рублем реальным. Тем более, что Западная Европа стремительно шла к своей единой валюте - евро. Эта замена позволила бы резко облегчить взаиморасчеты, снять многие препятствия на пути сотрудничества, особенно мелких и средних предприятий, укрепить СЭВ и всю систему взаимодействия европейских социалистических стран. Но вместо рубля Михаил Горбачев сделал главной расчетной единицей американский доллар. Очевидно, у него уже была закулисная договоренность об этом с Рейганом. Большего удара по экономике социалистических стран нанести было невозможно. Они не имели долларовых запасов, их товарооборот со странами долларовой зоны был не очень большим, потому что главное сотрудничество было сориентировано на Советский Союз. Все это привело к началу ликвидации СЭВа и всего общего рынка социалистических стран.

Помню озабоченные лица венгерских корреспондентов, узнавших эту, ошеломительную для них новость. Венгрия не производила своих легковых автомобилей, все машины закупались в нашей стране. Закупки покрывались венгерскими товарами, в первую очередь изделиями легкой и пищевой промышленности. Это был хорошо отлаженный, сбалансированный обмен. Теперь выяснилось, что у нашей страны нет долларов на закупку венгерских товаров, а у венгров - для того, чтобы приобретать наши. Вся венгерская экономика оказалась в состоянии шока. Но длился он недолго. Вскоре венгерское правительство договорилось с фирмой «Опель» о строительстве в Венгрии автосборочного завода по выпуску автомобилей «Опель Астра». Такой завод был построен и венгры не стали покупать у нас ни одного «Жигуля», хотя до этого мы ежегодно поставляли их туда несколько десятков тысяч. То же самое стало происходить и в других социалистических странах Европы. Мы стремительно теряли рынок, сворачивая сотрудничество с, казалось бы, самыми надежными своими партнерами.

Начались изменения и в политических отношениях. Как выяснилось потом, Горбачев не зря остался ночевать в Праге. Он долго беседовал с нашим послом Ломакиным, инструктируя его о тех мерах, которые следует предпринять, чтобы убрать с поста Генерального секретаря Компартии Чехословакии Густава Гусака. По мнению Горбачева тот уже стал слишком старым и перестал воспринимать веяния времени. Об этом проговорился корреспондент «Известий» в Праге Егор Яковлев, бывший у посла по сути дела личным советником. Несколько лет спустя мне рассказал об этом Зденек Горжени.

Егор Яковлев, напоказ выставлявший себя ярым западником, был журналистом весьма средней руки и для того, чтобы его замечали, надо было все время крутиться около начальства. Когда этого не получалось, он просто выходил из себя.

В апреле 1986 года произошла авария на Чернобыльской атомной электростанции. Наши официальные органы долго не сообщали об этом, но в Чехословакии об аварии уже знали. В то время редакции четырех братских газет - «Правды», «Руде Право», «Нойес Дойчланд» и «Трибуны Люду» проводили ежегодное совместное спортивное соревнование, которое называлось велогонкой Мира. В ней принимали участие лучшие велосипедисты четырех стран. Велогонка начиналась прологом в Советском Союзе, затем переезжала в Польшу и дальше шла уже по ее территории, а также дорогам ГДР и Чехословакии.

На этот раз пролог решили сделать не в Москве, а в Киеве. Один из чехословацких велогонщиков отказался участвовать в соревнованиях. Как сказал мне Горжени, ему запретила ехать в Киев жена. Побоялась, что муж может получить дозу радиации. Мы не знали о масштабах аварии и поэтому не имели понятия о том, какой радиационный фон имелся на то время в Киеве. Но как выяснилось позже, жена велосипедиста оказалась права. Вероятность радиоактивного заражения в Киеве была очень высокой. И не только в Киеве.

И вот мы читаем в «Известиях» огромный репортаж Егора Яковлева о якобы заведомой лжи западной пропаганды, распространявшей слухи о радиоактивном заражении местности в результате аварии на Чернобыльской АЭС. Он на своем автомобиле проехал по Белоруссии и Польше, побывал на знаменитом чехословацком водохранилище Розкош, где видел счастливых отдыхающих людей и ни один из них не думал ни о каком радиоактивном заражении. Нам всем было неприятно читать этот материал. А посол Ломакин поставил его в пример другим журналистам. Потрясая перед носом газетой «Известия», посол, выходя из себя, говорил: «Яковлев написал, а вы побоялись сделать это. И тем самым не дали, как он, отпор западной пропаганде». Мы молчали потому, что возражать было бесполезно. Правда для нас и в то время была дороже лжи.

Рассказываю об этом столь подробно только потому, что вскоре Яковлев стремительно пошел в гору. Сначала стал главным редактором газеты «Московские новости», а затем советником Горбачева. Когда мы узнали об этом, сразу поняли - уже в самое ближайшее время ни нас, ни страну не ждет ничего хорошего.

В апреле 1987 года состоялся официальный дружественный визит Горбачева в Прагу. Чехословацкие руководители придавали ему очень большое значение. Мировая система социализма начала давать трещины. И не только потому, что США бросили против нее экономическую мощь и политическое влияние всего западного мира. В самих странах социализма под видом демо-кратизации жизни, плюрализма мнений все громче и свободнее стал звучать голос пятой колонны. Одним из ее главных рупоров в нашей стране стала газета «Московские новости». В Чехословакии в это время проамериканская оппозиция была не так слышна, но все понимали, что если в Советском Союзе ничего не изменится, ждать ее выступлений осталось недолго.

К визиту Горбачева тщательно готовились. Был продуман маршрут его передвижения по стране, встречи с рабочим классом, крестьянством и интеллигенцией, подписание ряда важных документов. Мне было поручено освещать в газете каждый его шаг.

Горбачев прилетел в Прагу вместе с женой Раисой. После встречи с Гусаком и другими руководителями партии и государства он побывал на заводе «ЧКД», затем в пражском Дворце культуры состоялся грандиозный митинг, посвященный чехословацко-советской дружбе. Горбачев выступил на нем с большой речью, в которой, как и во всех его речах, не содержалось почти ничего конкретного. Он повторял уже известные свои высказывания о борьбе за мир и разоружении, об укреплении и расширении демократии и ни слова не произнес о том, что Советский Союз всей своей мощью будет защищать завоевания социализма не только на своей земле, но и на территории остальных стран социалистического содружества. Именно этих слов ждали от него больше всего и, мне думается, он хорошо понимал это. Но он не мог произнести эти слова потому, что в душе уже давно распрощался с социализмом.

Митинг закончился поздно вечером. Я приехал с него домой, написал отчет о пребывании Генерального секретаря ЦК КПСС в Праге, передал в редакцию и, сев в машину, помчался за триста пятьдесят километров в Братиславу, куда Горбачев должен был прилететь на следующий день утром. В Словакии у него была такая же обширная программа пребывания, как и в Чехии.

По дороге в Братиславу недалеко от Брно прямо на автостраде расположено местечко Девет кржижу, что в переводе на русский означает «Девять крестов». По преданию на этом месте деревенский парень встретил свою невесту, которая вышла замуж за другого и возвращалась после венчания к себе домой. Парень застрелил из ружья ее, жениха и всех, кто их сопровождал, а затем покончил с собой. В один день рядом с дорогой выросло девять могил.

История трагическая. Но когда строили автостраду, именно на этом месте поставили бензоколонку, хороший мотель и очень уютный ресторанчик. Девет кржижу расположено как раз на середине пути между Прагой и Братиславой. Я добрался дотуда уже ночью. Решил заправить машину и выпить чашку кофе, потому что буквально засыпал за рулем. День был очень тяжелым и я чувствовал себя вымотанным до предела. Когда зашел в ресторанчик, увидел там почти всех наших журналистов, аккредитованных в Праге. Они тоже ехали в Братиславу. Все они уже понимали, что визит Горбачева в Чехословакию оказался пустым, он не укрепит ни двустороннее сотрудничество, ни социалистическую систему в целом. Не принесет ничего в этом отношении, по всей видимости, и посещение Горбачевым Братиславы. Но всем нам надо было выполнять свой журналистский долг. Мы просто обязаны были полностью осветить визит главы государства в Чехословакию.

В Братиславу приехали, когда над городом уже занимался рассвет. Добравшись до кровати в отеле, я тут же провалился в какое-то полузабытье. Понимал, что на отдых оставалось часа два и надо бы попытаться за это время уснуть, но сон не шел. Со мной такое случается, когда слишком устаю. Мысленно ругал за это Горбачева, который сейчас безмятежно спал в своей пражской резиденции, но такова специфика журналистской работы. Очень часто не ты руководишь обстоятельствами, а они тобой. Пролежав больше часа в постели, я понял, что уснуть все равно не смогу, поэтому встал и пошел в ванную. Принял горячий душ, посидел немного в кресле, чтобы окончательно прийти в себя, и спустился в ресторан выпить чашку черного кофе. Огромный зал ресторана был пуст, лишь за одним столиком, похожий на толстого нахохлившегося воробья, сидел советник нашего посольства в Праге Игорь Черкасов. Он тоже отвечал за визит Горбачева в Чехословакию. Я подсел к нему. Спросил, не будет ли в программе визита каких-нибудь изменений.

- Кто его знает, что у него в голове, - пожав плечами, сказал Черкасов. - Нас об этом заранее не информируют.

Горбачев должен был встретиться в Братиславе с руководством Словакии, посетить Братиславский Град и расположенный недалеко от словацкой столицы сельскохозяйственный кооператив «Цифер». В кооперативе к его визиту готовились недели две. Крестьянам хотелось рассказать о своих достижениях, которые были весьма заметны даже на фоне процветающего сельского хозяйства Чехословакии, показать новую технику и новые технологии, ухоженную деревню с чистыми улицами и прекрасными домами. Просто поговорить как с человеком.

Утром, как и предусматривалось визитом, Горбачев прилетел в Братиславу. Но у Раисы Горбачевой вдруг неожиданно разболелась голова. Визит был скомкан. Встретившись с руководством Словакии и заглянув на несколько минут в Братиславский Град, чета Горбачевых села в самолет и отбыла в Москву. В сельскохозяйственном кооперативе они так и не побывали. Разочарованию чехословацкой стороны не было предела. Передав в редакцию короткую информацию о завершении визита, я возвратился в Прагу. Когда проезжал мимо «Девяти крестов», в голову почему-то пришла мысль о том, что Горбачев может поступить с Чехо-словакией точно так же, как неудачливый жених со своей невестой. Оставить один крест от всего, что за сорок лет было построено на поле чехословацко-советского сотрудничества.

В конце 1987 года с поста Генерального секретаря Коммунистической партии Чехословакии ушел Густав Гусак. Его место занял Милош Якеш - человек честный, преданный идеям социализма. Кроме того, Гусак сохранил за собой пост президента Чехословацкой Социалистической Республики. Ни то, ни другое ни в коей мере не устраивало Горбачева.

Густав Гусак пришел к руководству Чехословакии в самый трудный для нее период - в апреле 1969 года. Общество было расколото на сторонников социалистического пути развития и его противников, экономика находилась в упадке, программы вывода страны из глубочайшего кризиса не существовало. Густав Гусак очень быстро сумел объединить вокруг себя все здоровые силы, вернуть обществу стабильность и вывести его из кризиса. Именно за годы его правления каждый гражданин Чехословакии получил те социальные гарантии, о которых мог только мечтать и которых теперь у абсолютного большинства людей уже никогда не будет. Если бы не вмешательство Советского Союза, поддержавшего сторонников социализма, Чехословакия ушла бы из содружества социалистических государств еще в 1968 году.

Я до сих пор не упоминал о событиях 1968 года по той простой причине, что во время моей работы в Чехословакии об этом почти никто не говорил. Хотя отношение к этим событиям у разных людей было разным. Скажу только, что и наша страна, и те люди, которые отстаивали социализм в Чехословакии, боролись за свои национальные интересы. Не воспринимал и не воспринимаю никаких обвинений по поводу агрессии в адрес Советского Союза ни со стороны наших демократов, ни со стороны чешских националистов. Белочешский корпус принес нашему народу в годы гражданской войны в тысячи раз больше горя и страданий, чем советские войска чешскому народу в 1968 году. Но мы никогда не вспоминаем об этом, и правильно делаем. Потому что у каждого народа в шкафу найдется свой скелет. Надо искать не то, что разъединяет, а то, что объединяет нас.

Скажу больше. Если бы левые попробовали сейчас сделать в Чехии государственный переворот, пусть даже бархатный, сиреневый или, используя нынешнюю терминологию, какой-то другой, в страну немедленно вошли бы войска НАТО. И никто бы не назвал их появление агрессией или жестоким подавлением демо-кратии. К нам всегда подходили с одним и тем же принципом: то, что позволено Юпитеру, не позволено быку. С политикой двойных стандартов, которую проводит по отношению к нам Запад, мы и сегодня сталкиваемся на каждом шагу.

Не могу вспомнить ни одного случая агрессивного или просто хамского отношения к себе со стороны чехов. А ведь я прожил в Праге почти восемь лет. А вот других случаев сколько угодно.

Моя жена иногда бывает чрезвычайно рассеянным человеком. Однажды, переходя улицу, она услышала у самого уха пронзительный полицейский свисток. Вздрогнув, остановилась и увидела рядом с собой молодого улыбающегося полицейского.

- Пани, разве вы не видите, что в этом месте переход улицы запрещен? - сказал он.

В ответ жена начала что-то лопотать. По выговору, а говорила она по-чешски с чудовищным акцентом, полицейский понял, что перед ним русская. Он остановил жезлом движение машин, перевел жену на другую сторону улицы и сказал на прощанье, чтобы в следующий раз она ходила только по переходам.

И надо же так случиться, что через несколько дней, нарушая правила перехода, она снова налетела на этого полицейского. На этот раз он решительно поднял жезл, остановил движение и, раскинув руки, бросился к ней, выговаривая на ходу:

- О, русская пани, я так рад, что вы еще живы!

Он снова перевел ее на другую сторону, спросил, где живет и попросил быть осторожнее на дороге. Автомобильное движение в Праге очень большое и если не пользоваться переходами, можно нарваться на серьезную неприятность. Она поблагодарила полицейского и пошла дальше. Но на этом ее знакомство с симпатичным полисменом не закончилось. В следующий раз он поймал ее на самой оживленной улице в центре Праги. Она шла с подругой, увлеченно разговаривая о чем-то и совершенно не обращая внимания на то, что происходит вокруг. И вдруг до нее дошло, что все движение остановилось. Замерли автомобили, перестал дребезжать на рельсах трамвай. На улице наступила неестественная тишина. У жены екнуло сердце. Она повернула голову и увидела идущего ей навстречу улыбающегося полицейского.

- Пани, - сказал он, беря ее под руку, - когда я дежурю, вы можете ходить на моем участке вдоль улицы.

Он сопроводил ее до тротуара и только потом разрешил движение автотранспорту. Конечно, встретив рассеянную женщину, полицейскому нравилось разыгрывать маленький спектакль. По всей видимости в глубине души он был немножечко актером. Но то, что это был добрый и порядочный человек, который хорошо относился к русским, не вызывает никакого сомнения.

Вспоминается и другой случай, тоже связанный с женой. В одну зиму в Праге не было снега, розы цвели в нашем саду до Нового года. На Новый год жена поехала в Новосибирск навестить сына.

Я отпустил ее потому, что жену уже несколько месяцев мучили приступы ностальгии. На родине мы не знаем, что это такое, ностальгия появляется в долгом отрыве от дома. Иногда сидим с женой днем в нашей квартире, пьем кофе и вдруг у нее из глаз начинают потоком идти слезы, для которых казалось бы нет никаких причин.

- Что с тобой? - спрашиваю я жену.

Она шмыгает носом, утирает слезы и говорит:

- Хочу домой.

Меня тоже иногда мучила ностальгия, но мне было легче.

Я все время был занят работой, свободного времени не оставалось ни минуты. Но я хорошо понимал душевное состояние жены и когда она засобиралась домой, не возразил ни слова. На этот раз она ехала поездом до Москвы не через Брест, а через станцию Чоп, расположенную на чехословацко-украинской границе. По украинской территории поезд долгое время идет по ущельям Карпатских гор. Когда въехали в Карпаты, жена вышла в коридор вагона и вдруг увидела горы, покрытые ослепительным белым снегом. И у нее снова невольно потекли по щекам слезы. В это время мимо проходил проводник. Увидев плачущую русскую женщину, остановился и сочувственно сказал:

- Домов е домов, пани.

«Родина есть родина». Она подняла на него благодарные глаза. Надо сказать, что чешские проводники в те времена подрабатывали на нашей территории. Загрузив в Праге полное купе пива, они торговали им после того, как поезд пересекал границу Советского Союза. В вагоне за чешским пивом выстраивалась очередь. Но как только к проводнику подходила жена, чтобы попросить стакан чаю или чашку кофе, он тут же прекращал торговлю и обслуживал ее.

- Это оправдова пани, - говорил проводник, отодвигая за порог купе любителей пива.

«Оправдова» по-чешски «настоящая». Жена стала для проводника настоящей пани только потому, что заплакала при виде родных снегов. Людей, которые любят свою родину, уважают везде, к ним стараются относиться с подобающим достоинством. Чех, тоже любивший свою родину, уважал эти чувства в других. И с такими чехами и словаками на протяжении всей своей жизни в Праге я сталкивался каждый день.

Вскоре после официального визита Горбачева в Прагу прилетел министр иностранных дел СССР Шеварднадзе. Это был странный визит потому, что, насколько мне не изменяет память, он не встретился даже со своим чехословацким коллегой Богуславом Хнеупеком. Зато пообщался с сотрудниками советских учреждений, находящихся в чехословацкой столице. Встреча проходила в клубе посольства при переполненном зале. Шеварднадзе было трудно узнать. Он выглядел худым, помятым, его потные волосы прилипли к голове и весь он казался бесконечно усталым. На это сразу обратили внимание, но объясняли такой вид министра тем, что он совершил дальний перелет и не успел привести себя в порядок. Шеварднадзе летел из Соединенных Штатов Америки. Цель его остановки была проста: объяснить нам то, что происходит в Советском Союзе. Многие люди уже перестали понимать цели перестройки и полностью запутались в ней.

Шеварднадзе объяснил все просто и лаконично. Взойдя на трибуну и обведя взглядом сидящих в зале притихших людей, он сказал своим уставшим, негромким голосом с очень заметным кавказским акцентом:

- В стране идет революция. А, как вы знаете, главная цель всякой революции, это вопрос о власти.

Дальше пошел набор тех же аргументов, которыми пользовался Горбачев. Государству требуется демократизация всей общественной жизни, свобода слова, соблюдение прав человека, пересмотр отношения к собственности, в том числе на землю. То есть смена всего общественного строя. Он не произнес этих слов открыто, но весь смысл его выступления заключался именно в этом.

Многие расходились с собрания, понурив головы. Те, кто поумнее, понимали, что уже в самое ближайшее время нашу жизнь ждут не только серьезные изменения, но и очень трудные испытания. К чему они приведут? Куда пойдет страна и что станет завтра с нами и нашими детьми? Не потеряем ли мы те социальные завоевания, ради которых положили головы на плаху наши отцы и деды, а с ними десятки миллионов из их поколения? Наконец, что будет со страной? Сохранит ли она свое достоинство в мире? Мы никогда никому не давали помыкать собой и неужели скатимся до того, что теперь позволим делать это? Неужели нам придется учиться жить с непроходящим чувством мировых изгоев в душе? Ведь Рейган на всю планету объявил Советскую Россию империей зла. Но так как жизнь с каждым днем становилась хуже, многие считали, что бояться перемен нечего. Потому что хуже просто не может быть.

25 апреля 1989 года состоялся Пленум ЦК КПСС, с докладом на котором выступил Горбачев. Он объявил о том, что семьдесят четыре члена и двадцать четыре кандидата в члены ЦК КПСС обратились к участникам Пленума с просьбой вывести их из состава ЦК в связи с преклонным возрастом и состоянием здоровья. Среди подписавших обращение были А.А. Громыко, М.С. Соломенцев, Г.А. Алиев, М.В. Зимянин, В.И. Долгих, президент Академии наук СССР А.П. Александров, такие известные министры, как А.А. Ежевский, П.Ф. Ломако, Т.Б. Гуженко и многие другие. Среди подписавших заявление значилась и фамилия первого секретаря Новосибирского обкома партии А.П. Филатова. Услышав это сообщение, я сразу понял: борьба за власть, о которой говорил Шеварднадзе, закончилась. Всю ее полноту получили в свои руки Горбачев и его самое ближайшее окружение.

Но еще раньше такая же борьба за власть началась во всех социалистических странах Европы.

21

15 января 1986 года Горбачев выступил с предложением ликвидировать все ядерные вооружения, накопленные на земном шаре, до конца ХХ столетия. Сегодня даже непосвященному в политике человеку ясно, что ничего, кроме демагогии, в нем нет. Заставь тех же американцев отказаться от своего ядерного оружия? Ведь без этой дубины, мощь которой они показали человечеству сразу после того как получили ее в руки в Хиросиме и Нагасаки, ни о каком мировом господстве не может быть и речи. Но в те годы уставшим от гонки вооружений людям такое предложение легло как бальзам на душу.

Редакция попросила меня срочно выяснить мнение министра иностранных дел Чехословакии Богуслава Хнеупека по поводу предложения Генерального секретаря ЦК КПСС. Опытный и осторожный политик согласился на телефонное интервью, но ответил весьма лаконично:

- Мы считаем эту программу исторической и она находит нашу полную поддержку.

Большего Хнеупек не сказал, понимая, что программа Горбачева никогда не может быть реализована на практике. Но вслед за ней начались конкретные шаги, в первую очередь по разоружению Советского Союза. Год спустя мы подписали с США договор о сокращении ракет средней и меньшей дальности. Американцы убирали из Западной Европы «Першинги-2» и крылатые ракеты, мы - так называемые «ОТР-22» и тактические ракеты, подпадающие под определение «меньшей дальности». Эта была громадная уступка американцам потому, что никаких ракет меньшей дальности у них не было, а мы ликвидировали целый класс оружия, которое давало нам огромные политические преимущества в переговорах. Но поскольку до конца ХХ столетия оставалось немного, никто в руководстве нашей страны не возразил против ликвидации оружия «меньшей дальности». В феврале 1988 года наше ядерное оружие передового базирования было выведено из Чехословакии. Вывод подавался с большой помпой, но сам его процесс походил на бегство.

Чехи, конечно, радовались, что их территория оказалась свободной от ядерного оружия. Я прекрасно понимал их и вполне разделял эти естественные чувства. Но у меня сразу возникло пока еще робкое, но очень тревожное ощущение того, что вывод ракет - только начало вывода всех наших войск из Европы. Развал Совета Экономической Взаимопомощи, мощнейшее наступление антисоциалистических, антисоветских сил в Польше, где к власти рвалась проамериканская «Солидарность» во главе с Лехом Валенсой, возня, затеянная с отстранением Гусака от руководства Коммунистической партией Чехословакии уже выстраивали все события последнего времени в определенную линию. Единственное, что пока еще прочно удерживало всю мировую социалистическую систему - это наши войска в Европе. Ведь они стояли там, как противовес американской армаде, расквартированной в Западной Германии, Италии, Англии, Турции, Норвегии и других странах. И американцы никогда и нигде не заявляли о том, что эти войска когда-нибудь, пусть даже в самом отдаленном будущем, будут возвращены в Соединенные Штаты. Они были нужны им не для решения военных задач, а как мощный инструмент международной политики. То же самое можно было сказать и о наших войсках. Пока они стояли в Европе, наши политические позиции в ней оставались незыблемыми.

С момента вывода наших ракет из Европы и все нарастающей дискредитации социализма в нашей стране, где впервые после Великой Отечественной войны снова ввели карточки на продовольствие и все громче звучали голоса о пересмотре истории, я постоянно ждал если не взрыва, то сигнала к антисоветским выступлениям в Чехословакии. И он прозвучал в самом начале января 1989 года. Сразу после Нового года на главной площади Праги - Вацлавском намнести - у памятника сидящему на позеленевшем бронзовом коне Святому Вацлаву собралась внушительная группа молодежи с плакатами, призывающими к свободе и демократии. Поводом послужила двадцатилетняя годовщина самосожжения у этого памятника студента философского факультета Карлова университета Яна Палаха. Он протестовал против подавления свобод и ввода в Чехословакию советских войск.

Вскоре после трагической гибели студента следственные органы выяснили, что его цинично подставили. Палаха уговорили облить себя бензином и поджечь, уверяя, что как только пламя будет заснято на кинопленку, его потушат и он не пострадает. Парень поверил. Но организаторам акции нужен был не огонь, а смерть человека. Никто из них не собирался тушить пламя на заживо сгорающем Яне Палахе. Наоборот, чем сильнее он горел, тем эффектнее получались кадры у садистов-операторов. Палах умер от ожогов в больнице. И вот теперь снова вспомнили его, как самую яркую жертву борьбы за свободу.

Митинги продолжались несколько дней, правоохранительные органы в нерешительности следили за ними, не зная, что делать. Разогнать дубинками неудобно, ведь молодежь собралась, чтобы вспомнить своего погибшего сверстника. Арестовать - тем более. Никаких уголовных нарушений никто из митингующих не совершал. Митинги прекратились сами собой, но ощущение того, что это только начало, осталось.

Вскоре выяснили главного организатора беспорядков. Им оказался известный диссидент и неудачный драматург, ни одна из пьес которого не шла в театрах Чехословакии, Вацлав Гавел. Гавела судили, дали символический срок, но очень скоро выпустили из тюрьмы. О митингах и о процессе над Гавелом истерически кричала вся западная пресса. Во время суда, который был закрытым, Гавел произнес хорошо отрежиссированное последнее слово. На оглашение приговора пригласили прессу. Правда, судья запретил делать какие-либо съемки и звукозапись. Корреспондентка одной из западных радиостанций, по моему Би-би-си, речь Гавела записала. Она приколола к пиджачку сделанный в виде броши микрофон и никто в зале суда не заметил этого. Я на оглашение приговора не пошел, от советских журналистов там был корреспондент ТАСС Валерий Ржевский. Он и рассказал мне про историю с микрофоном. После оглашения приговора корреспондентка Би-би-си прямо на крыльце здания суда много раз прокручивала речь Гавела и давала ее переписывать всем, кто желал. Когда я узнал об этом, стало ясно, что спецслужбы Чехословакии оказались в кризисе. Они перестали чувствовать за своей спиной поддержку власти.

Здесь следует сказать об одном очень важном моменте. В январе 1989 года в Вене состоялась общеевропейская конференция по правам человека. На ней рассматривались проблемы свободы слова, религиозного вероисповедания, соблюдения демократических принципов в государственной и общественной жизни. Конференция носила ярко выраженный антисоциалистический характер. Несмотря на это ее итоговый документ подписали не только Советский Союз, но и все социалистические страны Европы. Как вспоминал потом Генеральный секретарь ЦК Компартии Чехословакии Милош Якеш, Горбачев требовал от них поставить подпись под документом, мотивируя это тем, что это поможет ему на переговорах о разоружении.

Однако сделать нормой жизни Венскую декларацию сразу после ее подписания оказалось невозможным. Некоторые ее положения входили в противоречие с действующей конституцией Чехословакии. Между тем, была уже готова новая конституция, которую после всенародного обсуждения должны были принять в 1990 году. Министр юстиции Мариан Чалфа, которому было поручено привести в соответствие основной закон и положения Венского документа, издал распоряжение по своему ведомству провести это соответствие не с действующей, а с новой, еще не принятой конституцией. Это поставило правоохранительные органы в неловкое положение. Им надо было защищать то, что через несколько месяцев будет отменено. Именно в это время западная пропаганда начала беспрецедентное давление на социалистические страны, настраивая против них общественность своих государств.

Перестройка, затеянная Горбачевым в СССР, всколыхнула все социалистические страны. В первую очередь потому, что Москва начала переоценку сделанного за годы советской власти. Особенно шумная кампания развернулась по поводу ввода войск стран Варшавского Договора в 1968 году в Чехословакию. Демократическая пресса, в первую очередь «Московские новости», а затем и государственное телевидение стали называть это прямой агрессией, направленной на подавление свободы чехословацкого народа. В руководстве же Чехословакии к событиям 1968 года было совсем другое отношение. Там считали, что поднимать эту проблему пока преждевременно потому, что ее обсуждение может только расколоть общество и посеять в стране хаос. Надо было сначала решить первоочередные вопросы, касающиеся прежде всего улучшения жизни людей, а уж потом заниматься переоценкой исторических событий. Об этом было в вежливой форме сказано Горбачеву во время его встречи в Москве с Милошем Якешем, но тот оставил мнение чехословацкой стороны без внимания.

Милош Якеш впервые встретился с Горбачевым в августе 1978 года после того, как вместе с женой провел свой отпуск в Крыму. На обратном пути на короткое время задержался в Москве. В старой партийной гостинице, расположенной в переулке Грановского недалеко от Кремля, к нему вместе с женой Раисой приехал Горбачев и пригласил на обед. Чета Горбачевых очень понравилась Якешу. Во время обеда Михаил Горбачев вел себя просто и непринужденно, почти не говорил о политике и сельском хозяйстве, за которое отвечал в ЦК КПСС, беседа шла в основном о семье, о детях, внуках, о частной жизни.

Последняя их встреча, во время которой, как казалось Якешу, Горбачев вел себя по-дружески открыто, состоялась в январе 1988 года. На ней Горбачев все время подчеркивал необходимость изменить в КПСС стиль всей партийной работы, закрепить в ней демократические принципы, расширить права Советов и местного самоуправления. Говорил он и об углублении чехословацко-советского сотрудничества, причем подчеркивал, что именно оно должно быть примером для других. Однако уже вскоре его позиция по отношению к Якешу и Чехословакии в целом резко изменилась.

Весной 1989 года я впервые услышал от некоторых чехословацких руководителей и особо информированных журналистов о том, что в скором времени из Чехословакии и Венгрии будут пол-

ностью выведены советские войска, а в Польше останутся только части, охраняющие коммуникации, ведущие в Германию. Примерно в это же время во время частных разговоров с высокопоставленными сотрудниками нашего посольства все чаще и чаще стали раздаваться слова о том, что перестройка в Чехословакии идет слишком медленно, в руководстве сохраняется засилье старых кадров и это мешает ускорению перемен. Не исключаю, что эти разговоры могли идти от некоторых чешских руководителей, лелеявших надежду подняться на волне перестройки на самую вершину власти.

Незаинтересованность Горбачева в укреплении единства социалистических стран их руководители ощутили уже в 1988 году на заседании Политического консультативного комитета государств - участников Варшавского Договора, которое проходило в Варшаве. На все заседание было отведено всего два часа, где каждый из руководителей выступил с краткой информацией о положении в своей стране и на этом оно закончилось. Впервые такое заседание прошло без предварительной повестки дня и какой-либо подготовки к нему. Не было даже обмена мнениями по тем проблемам, о которых говорили.

Еще более тяжелое впечатление оставило такое же заседание, состоявшееся в 1989 году в Бухаресте. Председательствовал на нем Милош Якеш. Перед началом заседания Горбачев подошел к нему и тихо сказал, чтобы он попросил Чаушеску не затягивать свою речь.

- У нас нет времени, а он говорит слишком долго, - сказал Горбачев.

Якеш молча кивнул, но предупреждать Чаушеску не стал.

И не потому, что тот являлся хозяином страны, на территории которой проходило заседание. Выступление Николае Чаушеску было очень интересным. Он говорил о негативном опыте сотрудничества Румынии с капиталистическими странами. С болью в душе, словно предчувствуя свой близкий конец, он призвал сидящих в зале руководителей государств - участников Варшавского Договора не капитулировать перед капитализмом и не ожидать того, что неравно-правное сотрудничество с ним обернется для кого-то пользой.

- Сотрудничество Румынии с капиталистическими странами принесло нам только потери и тяжелые разочарования, - с го-речью говорил Чаушеску. - Равноправное сотрудничество может развиваться лишь в рамках мировой системы социализма.

Горбачев, слушая его выступление, набычился и ничего не ответил.

Последняя встреча Якеша с Горбачевым состоялась 6 октября 1989 года в Берлине, куда они оба прилетели на празднование

40-летия провозглашения ГДР. Якеша встречал член Политбюро ЦК Социалистической единой партии Германии Кренц. По дороге в отель он сказал, что после празднования Эрих Хонеккер уйдет со своего поста.

- По всей видимости Генеральным секретарем ЦК стану я, - сказал он. - Во всяком случае мне это предложили.

Якеш почувствовал, что под ногами закачалась земля. Не потому, что Кренц мог не справиться с ролью первого лица государства. Эрих Хонеккер был символом ГДР. Прошедший через гитлеровские застенки, он стоял у истоков ее создания, вместе со страной преодолел все трудности и выстоял, завоевал большой авторитет в мире. Якеш знал его еще с тех пор, когда Хонеккер был Председателем Союза свободной немецкой молодежи. Хонеккер был веселым и оптимистичным человеком, с ним всегда было интересно общаться, потому что он был умным собеседником. Преданный делу социализма, Хонеккер резко критиковал Горбачева за односторонние уступки США и Западу, понимая, что их результатом может быть только ликвидация социализма.

Наступление международного империализма на всю социалистическую систему приближалось к своему апогею. Особенно тяжелым начало осени 1989 года оказалось для ГДР. С помощью непрерывной пропаганды и огромных материальных ресурсов Западной Германии удалось организовать массовый побег восточных немцев на свою территорию. Очень неприглядную роль в этом сыграла Венгрия, открывшая для восточных немцев границу с Австрией. В обмен на это она получила от Западной Германии хороший кредит.

Я сам был свидетелем массового побега немцев. В Венгрию они ехали через Прагу. Когда Чехословакия закрыла для них свою границу с Венгрией, они кинулись в Посольство ФРГ, прося там политического убежища, которое им тут же предоставляли. Весь центр Праги был забит автомобилями, которые немцы бросали, прорываясь в посольство. Часть их потом была возвращена в ГДР, но многие прибрали к своим рукам наиболее ловкие люди.

В каждой стране есть те, кто готов поживиться на чужом горе.

В этой ситуации уход Хонеккера мог только еще больше дестабилизировать внутреннее положение ГДР. Его авторитет позволял успокоить народ, объяснить, что райская жизнь, обещанная в ФРГ, все равно обернется мифом. Никто никогда ничего не получает даром. Но для этого Хонеккеру требовалась поддержка Советского Союза. Однако Горбачев не только отказался общаться в Берлине с Хонеккером, он не скрывал своего презрительного отношения к нему. На это моментально обратили внимание и руководители социалистических государств, и политические деятели Запада. Социализм был продан за тридцать сребренников. Для того, чтобы облегчить его окончательную сдачу, оставалось убрать последних из могикан. Одним из них вне всякого сомнения являлся Эрих Хонеккер.

В социалистических странах Европы выросла целая плеяда руководителей, пришедших к власти в пятидесятые годы и находившихся у ее руля несколько десятилетий. Все они имели большой международный авторитет. Кроме Хонеккера среди них были Янош Кадар, Тодор Живков, Николае Чаушеску.

В 1989 году Генеральный секретарь ЦК Венгерской Социалистической рабочей партии Янош Кадар был уже в преклонном возрасте и хотя его авторитет в стране оставался еще очень высоким, он уже мало влиял на дела в государстве. В руководстве Венгрии шла скрытая, но очевидная для всех борьба за наследство патриарха венгерского социализма. Между тем Милош Якеш, неоднократно встречавшийся с ним после того как стал Генеральным секретарем ЦК Компартии Чехословакии, говорил о Кадаре как о человеке, обладающем не только большим опытом, но и очень уважительном, всегда прислушивающемуся к чужому мнению. В общении с ним Якеш почерпнул немало ценного. К сожалению, Кадар уже не мог противостоять Горбачеву и вскоре ушел из политической жизни Венгрии, приблизив время ее сдачи западным державам.

Интереснейшей личностью являлся президент Румынии Николае Чаушеску. Несмотря на свой жесткий характер и стремление к единоличному управлению страной, он до конца дней оставался романтиком, твердо веря, что еще при его жизни Румыния станет всесторонне развитым, процветающим социалистическим государством. Он утверждал, что никакая перестройка его стране не нужна, все социально-экономические и общественно-политические реформы в ней уже проведены. Чаушеску вне всякого сомнения страдал манией величия. Об этом говорит и то, что он заставил поклоняться себе свой народ, и сооружение ряда объектов, подобных президентскому дворцу, которые еще столетия должны напоминать румынам о честолюбивом правителе. В личной жизни, как говорят те, кто его знал, он был закрытым и очень одиноким человеком. Несмотря на недостатки, Николае Чаушеску был преданным интернационалистом, готовым отстаивать интересы социализма и тех, кто борется за свою свободу и независимость. Плохо или хорошо, но после своего ухода Чаушеску не оставил народу ни одного гроша заграничного долга. Страна жила при нем только на то, что зарабатывала сама.

Неординарной и по-своему яркой личностью был Генеральный секретарь ЦК Компартии и неизменный президент Болгарии Тодор Живков. Он являлся убежденным сторонником социализма, свято верил в него, смело шел на различные реорганизации и эксперименты. Живков всегда считал, что если у него что-то не получится, Советский Союз и другие социалистические страны помогут Болгарии.

Особое положение по сравнению с остальными занимал президент Польши Войцех Ярузельский. Кадровый военный с безупречной репутацией он должен был по мнению сторонников социалистического пути развития Польши подобно генералу де Голлю спасти страну в самый кризисный для нее период существования. Ярузельский был честным человеком и большим патриотом Польши. Он готов был сделать все, чтобы вывести ее на путь процветания. Дело было за малым - за поддержкой Советского Союза. Но именно Польшу Горбачев отдал первой на заклание Западу.

17 ноября 1989 года взорвалась Чехословакия. Казалось бы ничто не предвещало этого взрыва. Оппозиция проводила митинги, распространяла листовки, делала все, чтобы дестабилизировать общественную жизнь, но по мнению тех, с кем я общался и кто был хорошо информирован, до взрыва было еще очень далеко. Но 17 ноября огромная, невиданная до сих пор масса молодежи численностью несколько тысяч человек с антиправительственными лозунгами в руках заполнила Национальный проспект, пытаясь пройти на центральную площадь и устроить там митинг. Полиция получила распоряжение не пропустить ее. Толпа попыталась смять стражей порядка, в результате чего возникла потасовка. Несколько десятков человек оказались ранены. Один полицейский нанес студенту удар дубинкой по голове и рассек лицо. Все это крупным планом с заранее подготовленных точек снимало западное и чехо-словацкое телевидение. Кадры избиения службой безопасности молодежи тут же пошли в эфир. Телеведущие, показывающие крупным планом полицейского, ударившего студента, обращались ко всем гражданам страны с просьбой назвать его имя. Телевидение требовало немедленно предать его и других стражей порядка, разгонявших демонстрацию, суду и вынести им самое суровое наказание, предусмотренное уголовным кодексом.

Разгон манифестации немедленно осудил Центральный Комитет Социалистического союза молодежи, руководство студенческого движения, Чехословацкая Социалистическая партия и ряд других организаций. Выражая поддержку студентам, отменили представления все пражские театры. К ним тут же присоединились театральные коллективы Братиславы, Брно и других городов. Студенты Праги, Братиславы, Оломоуца прекратили занятия. На ряде крупных предприятий раздались призывы к всеобщей забастовке. В Праге, да и во всей Чехословакии, начались трудные дни.

На следующий день после разгона демонстрации на Вацлавской площади чехословацкой столицы собрался стотысячный митинг.

Я поехал туда, но все подъезды к площади были перекрыты толпами народа. Пришлось оставить машину за несколько кварталов и пешком пробираться на площадь. К ней шли колонны людей. Они несли плакаты, на которых крупными буквами были написаны требования: объявить в стране свободные выборы, ввести в практику общественной жизни политический плюрализм, правдиво информировать общественность о жизни страны. Демонстранты выражали недовольство правительством. Из колонны можно было услышать призывы к открытому диалогу, демократизации общества.

Ситуация, сложившаяся в стране, была экстренно обсуждена на совместном заседании федерального и чешского республиканского правительств. В заявлении, принятом на нем, говорилось, что решающим условием реализации программы перестройки и демократизации является активная поддержка всего общества, в том числе молодежи. Попытки нарушить общественный порядок, вызвать недоверие к деятельности правительства, к социалистическому строю вызывают беспокойство. Такие действия противоречат интересам общества. Проблемы надо решать не в атмосфере слухов и антисоциалистических выступлений, а в спокойной и деловой обстановке.

В этих условиях Чехословакии особенно требовалась поддержка Советского Союза и других социалистических стран. Но Горбачев молчал, а наша демократическая пресса стеной встала на защиту чехословацкой оппозиции. Насаждаемый Горбачевым политический плюрализм уже вовсю гулял по нашей стране.

Не могли оказать Чехословакии помощь и социалистические страны Европы. В Румынии началось восстание против Чаушеску, в ГДР не прекращалось бегство граждан, в Польше вовсю хозяйничала «Солидарность».

21 ноября председатель федерального правительства Ладислав Адамец встретился с представителями общественности, среди которых были рабочие, студенты, деятели искусства. Он заявил, что поручил генеральному прокурору ЧССР расследовать обстоятельства, во время которых сотрудниками органов безопасности было ранено несколько студентов. Адамец был очень амбициозным человеком. Он почувствовал, что авторитет власти падает, обществу требуется новый лидер. И бросил первый пробный камень, сказав буквально следующее:

- Наша встреча является конкретным доказательством того, что федеральное правительство не избегает диалога. Нет таких вопросов, о которых было бы невозможно говорить. Но делать это надо не на улице, а в спокойной обстановке. Возвратитесь в лекционные аудитории, откройте театры и тогда можем начать продуктивный диалог.

Ладислав Адамец дал понять, что требования, выдвигаемые оппозицией, обоснованны и никто не может их решить лучше, чем он.

Вечером того же дня по национальному телевидению выступил Генеральный секретарь ЦК Компартии Чехословакии Милош Якеш. Я внимательно ловил каждое его слово. Он был бледен, лицо его казалось напряженным, речь давалась с трудом. В отличие от Адамеца Якеш понимал, что в эти дни решается судьба социалистической Чехословакии. Потому и говорил о самом главном:

- Наше общество находится на перекрестке своего дальнейшего развития, - Якеш сделал паузу, мне даже показалось, что у него перехватывает дыхание. По всей видимости он понимал, что это выступление может оказаться последним публичным его появлением перед нацией. Потом продолжил негромким, тревожным голосом: - Мы полностью сознаем, что дальнейшее развитие социализма в ЧССР не обойдется без реформ и не отступим от курса, направленного на улучшение жизни людей. Вместе с вами желаем того, чтобы проводимые в стране преобразования быстрее давали конкретные результаты. На то, как их проводить, естественно, имеются различные взгляды. Но, отстаивая их, нельзя переходить границы. Их определяют наша конституция и законы социалистического государства. Как же действуют и какая программа у тех групп, которые стоят за нынешними событиями в Праге? Они стремятся беззастенчиво манипулировать

частью молодежи и злоупотреблять ее искренней заинтересованностью в ускорении перемен. Это воздействие распространяется и на часть нашей творческой интеллигенции. На карту поставлено дело трудового народа, социализма, с которым связывают свое будущее большинство наших людей, включая молодежь. Сегодня, более чем когда-либо, нам всем надо проявить высокую гражданскую ответственность, разум и рассудительность, защитить ценности социализма.

Я думаю, это была последняя возможность вернуть нарастающие события в исходную точку. Для этого Милошу Якешу и тем слоям общества, которые стояли за ним, нужна была четкая, ясная и, главное, твердая поддержка Советского Союза. Но Горбачев и в эту, самую критическую минуту для нашего вернейшего союзника в Центральной Европе, промолчал. Оппозиция прекрасно поняла, что ей развязали руки и теперь уже не видела перед собой никаких препятствий, которые бы помешали взять власть.

23 ноября на Вацлавской площади Праги, где уже шесть дней подряд проходили грандиозные митинги, собралось почти пятьсот тысяч человек. Казалось, что сюда пришла вся страна. На балконе здания социалистической партии, в котором размещалась редакция газеты «Свободное слово», появились руководители оппозиции во главе с драматургом Вацлавом Гавелом, возглавившим «Гражданский форум», который объединил несколько общественных, в основном, диссидентских организаций. Глядя на него, я сразу вспомнил находящуюся недалеко отсюда Староместскую площадь, где тоже имелось здание с подобным балконом. Сорок лет назад при таком же стечении народа с него выступал тогдашний премьер чехословацкого правительства Клемент Готвальд. Буржуазные министры, входящие в правительство, подали в отставку, протестуя против наметившегося социалистического пути развития государства. Готвальд обратился к народу с просьбой поддержать его. Свою страстную речь он закончил словами: «Будьте едины и решительны и ваша правда победит!» И народ поддержал Готвальда.

Сегодня на таком же балконе стоял другой лидер и, перекашивая маленькие рыжеватые усики, говорил в разносившие на всю площадь его голос динамики: «Мы хотим жить в свободной, независимой, процветающей Чехословакии! Мы требуем демократии, справедливости для всех, свободных выборов в органы власти!» И толпа, замирая, слушала уже его.

Боясь быть раздавленным, я стоял прижавшись к дереву на тротуаре Вацлавской площади и думал о том, как неблагодарен народ к тем людям, которые кладут свои жизни на плаху ради его благополучия. Он хочет иметь все, не поступаясь ничем. Но ни один народ ничего не получает даром. За социальные гарантии - пенсию, которая бы давала возможность жить, не унижаясь, бесплатное образование и здравоохранение, личную безопасность, нравственность и духовность, подаренную тебе государством квартиру, отсутствие безработицы, проституции, наркомании, детской беспризорности, за чувство причастности к великому сообществу, которое уважают во всем мире, все равно надо чем-то платить. Ограничением личного богатства, свободы делать то, что захочется даже при наличии большого количества денег, обязанностью трудиться, в том числе и тогда, когда этот труд не совсем устраивает тебя. Жить в свободной, независимой, процветающей стране хочет каждый. Но каждый ли готов заплатить за это ту цену, которую с него потребуют?

Речь Гавела воспринималась толпой с восторгом, глядя на митингующих, я понял, что в стране появляется новый лидер. Гавелу верили больше, чем Генеральному секретарю ЦК КПЧ, чем председателю правительства и председателю Федерального собрания. Толпа любит слушать то, что ей нравится, то, о чем каждый думает в глубине души.

24 ноября собрался пленум ЦК Компартии Чехословакии. На него пришли деморализованные люди. Страна бурлит, Запад преподносит эти события как бархатную революцию, а главный союзник и защитник мировой социалистической системы - Советский Союз - молчит, словно его не существует вообще. Мало того, почти вся советская пресса, словно сговорившись, пишет о событиях в Чехословакии то же самое, что и западная. Между тем, митинги из Праги перекинулись на все города страны. Профсоюзный комитет завода «ЧКД» призвал провести 27 ноября общенациональную предупредительную забастовку. События начали выходить из-под контроля руководства страны.

Состоявшийся пленум не нашел выхода из положения. Вместо серьезного и всестороннего анализа обстановки и выработки мер, которые могли бы успокоить общество, в выступлениях участников посыпались обвинения в адрес руководства, требования уйти в отставку. В ответ на это Якеш заявил, что в отставку готов уйти не только он, но и все члены, кандидаты в члены Президиума, а также секретари ЦК КПЧ. Отставка была принята. Новым секретарем ЦК КПЧ избрали сорокавосьмилетнего Карела Урбанека, бывшего до этого председателем комитета ЦК КПЧ по партийной работе в чешских областях. Через несколько дней после этого я встречался с ним, но если бы меня сейчас попросили обрисовать как он выглядит, я бы не вспомнил. Думаю, сегодня не вспомнят этого и большинство чехов и словаков. И не потому, что Карел Урбанек был плохим человеком. Его не знало общество. А народу в тот момент нужна была знаковая, или как сейчас говорят, харизматическая личность. При всем уважении к нему, Урбанек такой личностью не являлся.

В новом Президиуме ЦК не оказалось семи бывших его членов. В том числе президента Чехословакии Густава Гусака, председателя федерального правительства Ладислава Адамеца, председателя Федерального собрания Алоиса Индры и, конечно же, бывшего Генерального секретаря Милоша Якеша. Это, вне всякого сомнения, резко ослабило всю партию и ее позиции в обществе.

27 ноября в стране началась всеобщая предупредительная забастовка, в которой приняли участие несколько миллионов человек. На заводских митингах звучали слова о том, что страна оказалась в глубочайшем кризисе и нужна срочная программа выхода из него. Все ждали, кто предложит такую программу. Сложность, однако, заключалась в том, что такая программа должна была объединить всю нацию в одночасье оказавшуюся на историческом перепутье. В этих условиях состоялся новый пленум ЦК КПЧ, решивший провести в январе следующего года внеочередной съезд партии, на котором принять новый устав и программу выхода общества из кризиса.

Между тем, «Гражданский форум», организуя ежедневные митинги и собирая на них все больше и больше сторонников, уже почувствовал в своих руках реальную силу. Он резко осудил ввод в Чехословакию в 1968 году войск пяти государств - участников Варшавского Договора и призвал Федеральное собрание немедленно обратиться к парламентам СССР, Польши и ГДР с требованием объявить эту акцию нарушением норм международного права и Варшавского Договора. Признание этого факта означало тот самый вывод войск из Центральной Европы, о котором уже несколько месяцев осторожно говорили наши дипломаты. Сегодня, по прошествии стольких лет, легко прослеживается полная координация действий Горбачева и чехословацкой оппозиции. Тогда мне, например, это даже не приходило в голову. В ней не укладывалось, что президент Советского Союза может быть предателем своего собственного Отечества.

30 ноября состоялась чрезвычайная сессия Федерального собрания Чехословакии, на которой была отменена статья конституции о руководящей роли компартии в чехословацком обществе. За нее единогласно проголосовали все депутаты, в том числе и сами коммунисты. Главным аргументом за отмену было то, что политический авторитет завоевывается не силой закона, а привлекательностью программы. Именно этот авторитет должен дать моральное право претендовать на роль ведущей силы общества. После принятия этой поправки к закону председатель Федерального собрания Алоис Индра подал в отставку и ушел со своего поста.

3 декабря председатель федерального правительства Ладислав Адамец должен был сформировать правительство, в котором были бы представлены основные политические силы страны, а также беспартийные. Одиннадцать членов старого кабинета были освобождены от своих должностей. На их место пришли восемь новых, среди которых было по одному представителю социалистической и народной партий, и трое беспартийных. Шестнадцать мест в кабинете, включая премьера, заняли коммунисты.

4 декабря «Гражданский форум» собрал на Вацлавской площади свыше двухсот тысяч своих сторонников. Выступая с уже известного всем балкона, Вацлав Гавел заявил, что состав нового правительства свидетельствует о непонимании серьезности ситуации, сложившейся в стране, и фактическом игнорировании отмены Федеральным собранием статьи конституции, которая закрепляла руководящую роль КПЧ в обществе. Его поддержали другие выступающие. Участники митинга выдвинули требование, чтобы не позднее 10 декабря в правительстве были проведены дополнительные изменения. Если это требование не будет удовлетворено, 11 декабря состоится новая всеобщая забастовка. Присутствовавший на митинге представитель студенческого забастовочного комитета тут же объявил, что студенты отменяют свое решение о прекращении забастовки и будут продолжать ее до 11 декабря. Такое же решение приняли и актеры большинства театров страны.

Одновременно с этим Вацлав Гавел потребовал обнародовать имена и расследовать деятельность тех чехословацких должностных лиц, которые принимали участие в решении о вводе войск стран - участников Варшавского Договора в Чехословакию в 1968 году, а также отозвать из Федерального собрания депутатов, не оправдавших доверия. При этом он назвал имена Милоша Якеша, Васила Биляка, Алоиса Индры и некоторых других. От имени «Гражданского форума» Гавел предложил считать митинг собранием избирателей, требующих отзыва этих депутатов.

Оппозиция перешла в открытое наступление, она оказывала все формы давления на правительство, Федеральное собрание, президента страны. Конечной ее целью стало досрочное проведение парламентских выборов. Одновременно началась беспрецедентная кампания по дискредитации Коммунистической партии Чехословакии.

6 декабря по национальному телевидению выступил председатель правительства Ладислав Адамец. Он заявил, что не может работать под все усиливающимся давлением «Гражданского форума». Для того, чтобы правительство нормально выполняло свои обязанности, оно должно иметь доверие общественности и время для проведения необходимых экономических преобразований. Если этих условий нет, оно не может нести ответственность за развитие событий. Исходя из логики действий оппозиции, нынешнее правительство никогда не сможет работать в нормальных условиях, поэтому я ухожу в отставку, заявил Адамец. Опрос общественного мнения, проведенный несколько дней назад, показывал, что Ладислав Адамец являлся самым популярным политическим деятелем страны. Но для того, чтобы трансформировать эту популярность в реальную политическую власть, ему требовалась поддержка со стороны, в первую очередь из Москвы. Однако Горбачев опять предательски промолчал, ожидая, когда «Гражданский форум» полностью возьмет власть в свои руки.

Уход Адамеца означал начало передачи политической власти в стране. Оппозиция требовала, чтобы половина всех министерских кресел принадлежала беспартийным, а остальные места были распределены между тремя партиями - коммунистической, социалистической и народной. Главной же ее целью были досрочные парламентские выборы. Часть коммунистов тоже настаивала на этом, доказывая, что только новые выборы могут показать реальное соотношение сил и степень влияния каждой партии.

Для переговоров о составе нового правительства сошлись представители «Гражданского форума», коммунистической, социалистической и народной партий. Результатом переговоров стала договоренность о так называемом правительстве национального согласия, в котором десять мест заняли коммунисты, семь министерских кресел было отдано беспартийным, по два - представителям социалистической и народной партий. Президент Гусак утвердил это правительство и назначил его председателем Мариана Чалфу, бывшего заместителем у Ладислава Адамеца.

А на следующий день сам Густав Гусак подал в отставку. Опытный политик, он понял, что оказался преданным, время на решение кризиса упущено, власть в стране полностью перешла в руки оппозиции. Сохранить ее без решительной поддержки стран - участников Варшавского Договора и в первую очередь Советского Союза было невозможно. Для этого не требовалось применять войска и проливать невинную кровь. Нужна была лишь четкая и ясная, твердая политическая позиция. Такая, какой всегда придерживаются американцы, когда дело касается их национальных интересов. Но у президента СССР Горбачева никаких национальных интересов уже не было.

По чехословацкой конституции президент страны избирался не всенародным голосованием, а депутатами Федерального собрания. Коммунисты предложили внести изменения в основной закон и проводить выборы только всенародным голосованием. «Гражданский форум» категорически выступил против этого, отстаивая старый порядок. Депутаты Федерального собрания поддержали его позицию. Выборы президента были назначены на 29 декабря.

20 декабря открылся внеочередной съезд Компартии Чехословакии, который должен был проанализировать причины ее кризиса, а также условия, в которых теперь придется работать коммунистам. Поговорить об этом за день до съезда я пришел в Пражский горком партии, где неоднократно бывал за годы своей работы в Чехословакии. Он стал неузнаваем, начиная с порога здания. Вместо постового у входа сидел старичок, любезно объясняющий, как найти необходимый кабинет. Уже по его отношению к посетителям было видно, что их в эти дни не так много. В высоких гулких коридорах горкома было пусто и тихо. Исполняющий обязанности первого секретаря Виктор Пазлер, с которым мы договорились о встрече, с трудом выговаривая слова, хрипло произнес:

- Не вовремя заболело горло. Надо быть среди людей, выступать в рабочих коллективах, а я не могу.

У Пазлера был усталый вид. Спрашиваю, почему в горкоме нет первого секретаря, а он только исполняет его обязанности?

- Старое руководство ушло в отставку, а для того, чтобы избрать новое, надо провести общегородскую конференцию. Ее решили собрать после съезда, в начале января.

Ситуация в городской партийной организации, насчитывавшей 152 тысячи коммунистов и являвшейся самой крупной в стране, оказалась чрезвычайно сложной. Двенадцать тысяч человек уже подали заявления о выходе из партии. Свыше двухсот партийных организаций предприятий и учреждений объявили о самороспуске. Прекращалась деятельность органов КПЧ в армии, пограничных войсках, войсках Министерства внутренних дел, подразделениях корпуса национальной безопасности.

- Если в Пражской городской организации останется хотя бы половина ее членов, это будет хорошо, - сказал Виктор Пазлер.

- Почему же произошел кризис? - спросил я.

- Считалось, что если руководящая роль партии закреплена в конституции, значит, это автоматически предполагает ее постоянный авторитет в обществе. На деле оказалось не так. Но это только часть проблемы. Другая заключается в том, что перестал существовать тот самый пролетарский интернационализм, на котором держалась вся социалистическая система. Империалистический интернационализм не только остался, но и укрепился, а от пролетарского отказались. Вы знаете, кто в этом виноват.

Пазлер замолчал и посмотрел на меня, но я не стал обсуждать причины, по которым Советский Союз отказался защищать своего союзника. Вместо этого спросил:

- Где же выход? Что необходимо предпринять для преодоления кризиса?

- В том виде, в котором партия существовала раньше, ей уже трудно возродиться, - сказал Пазлер. - Она в значительной степени утратила доверие народа. Партия должна изменить свою структуру, политику, может быть, свое название. Такие предложения выдвигаются на многих партийных конференциях.

20 декабря в пражском Дворце культуры открылся внеочередной съезд Компартии Чехословакии. Отправляясь туда, я обратил внимание на то, что многие здания чехословацкой столицы обклеены призывами самых разнородных общественных движений и организаций, но не увидел ни одного лозунга, посвященного съезду или обращенного к его делегатам. С тех пор, как из конституции исключили статью о руководящей роли КПЧ, ее съезды стали внутренним делом партии.

Съезд открыл Генеральный секретарь ЦК КПЧ Карел Урбанек. Выступая с докладом, он, в частности, сказал:

- Мы провозгласили перестройку, вдохновленные примером Советского Союза. Однако партия не сумела ее осуществить.

Урбанек все еще ссылался на пример Советского Союза, надеясь на помощь главного оплота социализма. Он не видел или не хотел видеть, что и КПСС, и сам Советский Союз уже обречены на ту же участь, что и Чехословакия. Дальше он сообщил, что после 17 ноября из Компартии Чехословакии вышло 62290 человек, распущено 3478 первичных парторганизаций. Следствием кризиса стало то, что из КПЧ уходит немало честных людей. Такие разительные перемены произошли с партией всего за один месяц.

Главным документом, принятым съездом, была программа «За демократическое, социалистическое общество в ЧССР». В ней, в частности, говорилось: «Мы выступаем за преобразование КПЧ в современную политическую партию, которая включится в демократическое движение европейских левых сил. Мы выступаем за полную свободу мышления, духовного и культурного творчества, обмен информацией, поддерживаем свободу взглядов, убеждений и вероисповедания. КПЧ решительно выступает против любого стремления к монополии в этих областях».

На съезде был исключен из партии многолетний член Президиума ЦК Васил Биляк, приостановлено членство тридцати трех ее ведущих деятелей, в том числе Г. Гусака, А. Индры, Я. Фойтика, Л. Штроугала, Й. Ленарта, Б. Хнеупека, М. Завадила и других. Было ясно, что и программа «За демократическое, социалистическое общество в ЧССР», и исключение из партии ее ведущих деятелей были продиктованы стремлением показать себя решительнее и демократичнее, чем набравший силу «Гражданский форум». Но это могло привести только к еще большей потере партией ее позиций, отходу на вторые или даже третьи роли в обществе. Что и случилось уже в самом скором времени. 29 декабря 1989 года депутаты Федерального собрания избрали президентом Чехословакии Вацлава Гавела. Компартия Чехословакии перевернула сорокалетнюю страницу своей послевоенной истории.

К власти в стране пришли диссиденты, считавшие главными виновниками всех своих бед нашу страну. Министром иностранных дел стал бывший корреспондент чехословацкого радио в Вашингтоне Владимир Динсбир. После 1968 года он ушел из журналистики, перебивался разными заработками, одно время был даже кочегаром в котельной. Через несколько дней после его назначения всех советских корреспондентов, аккредитованных в Праге, вызвали в отдел печати МИД. Представитель МИД в очень жестком тоне высказал свое недовольство освещением в советской прессе событий в Чехословакии. По его мнению все они подавались только в негативном плане. Мы молча выслушали длинную речь, потом я сказал, что каждый корреспондент имеет право на свое видение событий и собственное мнение. В этом и заключается свобода слова, за которую боролась как советская, так и чехословацкая печать. И не следует обижаться, если мнение журналиста иногда не совпадает с официальной точкой зрения. После этого разговор стал мягче, нам даже предложили по чашке кофе, но пить его не хотелось. Мы поняли, что отношение к нашей стране со стороны чехословацких властей резко изменилось. Вскоре начался вывод из Чехословакии наших войск. Могущественнейшая еще совсем недавно мировая система социализма разваливалась на куски.

Чехословакия, за освобождение которой положили свои жизни сотни тысяч советских солдат, была отдана без единого выстрела, в Польше пришла к власти «Солидарность», в Румынии шла настоящая гражданская война. Чехословацкое телевидение ежедневно показывало шахтерские марши, стрельбу на улицах Бухареста, убитых и раненых мирных жителей, рассказывало о бегстве Чаушеску. Наконец, прервав передачи, объявило:

- Главный преступник Румынии Николае Чаушеску пойман вместе с женой.

На следующий день показали суд над ним, проходивший в какой-то деревенской избе. Чаушеску был в помятом зимнем пальто, без шапки, с растрепанными волосами, молчалив и растерян. Он выглядел очень измученным. Такой же выглядела и его жена. По всей видимости перед этим они несколько суток не спали. Ни судей, ни государственных обвинителей, ни адвокатов в комнате не было. За деревянным столом напротив четы Чаушеску сидели двое мужчин. Они задали ему два или три вопроса, причем так невнятно, что разобрать их было невозможно. Чаушеску долго молчал, потом выдавил из себя несколько слов. После этого его и жену вывели во двор, поставили к беленой известью кирпичной стене и расстреляли. Николае Чаушеску упал на землю, уткнувшись лицом в сухую траву и неловко подвернув под себя руку. Рядом с ним упала его жена. Чехословацкое телевидение показывало эти кадры несколько дней подряд. Очевидно, для устрашения бывших руководителей компартии. На меня кадры расстрела Чаушеску произвели жуткое впечатление.

Из всех бывших социалистических стран Европы сторонники социализма остались у власти только в ГДР. Но все понимали, что дни их сочтены. В апреле рухнула берлинская стена. Тысячи людей из Западного и Восточного Берлина одновременно начали разбивать ее кувалдами, крошить ломами, затем подогнали автокраны и бульдозеры.

Мы с женой много раз были в Берлине, на меня он не производил впечатления. Во время штурма в апреле 1945 года Берлин был почти полностью разрушен нашими войсками. В нем осталось очень мало старых зданий, а новые города все похожи друг на друга. Но жене Берлин нравился. Нравилась закованная в гранит Шпрее, одетые в бетон и камень берега каналов, широкие городские магистрали и особенно пригороды, по своему виду очень напоминающие окраины Праги.

В юности мы все зачитывались Ремарком, его роман «Три товарища» знали почти наизусть и во время второго или третьего приезда в Берлин жена сказала:

- Хочу попробовать свиные ножки с капустой.

Ремарк очень красочно описывал, как герои его романа уплетали их в небольшом ресторанчике под Берлином, и жене тоже захотелось отведать это немецкое национальное блюдо. Вечером мы пошли в маленький ресторан, расположенный на берегу Шпрее. Он находился в глубоком подземелье, в которое вели крутые ступеньки, и мне показалось, что залы ресторана разместились под дном Шпрее. Ресторан очень походил на чешский, единственно, что его отличало - так это одежда официантов.

В Чехословакии почти все официанты носят черные брюки и белые рубашки. На берлинских брюки тоже были черными, а рубашки - клетчатыми, какие носят в Шотландии. Официантки вместо брюк носили черные юбки и такие же клетчатые рубашки.

Блюдо из свиных ножек называлось «Ajsban». Когда официант поставил его на стол, мы были просто ошарашены. На огромных тарелках лежали не ножки, а громадные свиные лытки, обложенные несколькими видами гарнира. Съесть такое блюдо одному человеку не представлялось возможным. Мы выпили по несколько кружек пива, но осилить все, что стояло на столе, не смогли. Ресторанчик нам очень понравился и я до сих пор благодарен жене за то, что она затащила меня туда. Теперь я знаю, что представляет из себя блюдо, которое ели герои Ремарка.

К слову сказать, после этого иногда мы стали готовить его и у себя дома. Нашим гостям оно тоже нравится.

Но что более всего поразило меня в Берлине - это музей «Пергамон». Он расположен в самом центре города. Во время штурма Берлина от всех домов, стоящих рядом с ним, остался один щебень. Фашисты оказывали в этом районе особенно ожесточенное сопротивление, поэтому наши авиация и артиллерия просто стерли с лица земли все их опорные точки. При этом в музей не попало ни одного снаряда. Только благодаря этому человечество может сегодня увидеть уникальные свидетельства своей древней истории.

Город Пергам был основан на территории Малой Азии выходцами из Древней Греции в ХII веке до нашей эры. В ХIХ веке во время раскопок его обнаружили немецкие археологи. На месте древнего города был найден Большой алтарь Зевса, построенный в 180 году до нашей эры, многочисленные мраморные статуи, колонны, фронтоны зданий. Все это перевезли в Берлин, в специально созданный Пергамон-музей.

Когда впервые попадаешь в него, испытываешь потрясение мастерством древних ваятелей. Мрамор не просто играл, а пел в их руках. На теле древних статуй видны даже набухшие жилки. Кажется еще немного, и в них запульсирует кровь. Именно здесь понимаешь, что легенда о Пигмалионе и его Галатее родилась не на пустом месте.

На втором этаже музея собраны экспонаты древнего Вавилона, в том числе знаменитые Вавилонские ворота.

Мы провели с женой в музее весь день, но нам показалось, что этого мало. Сюда хотелось возвращаться еще и еще раз.

Через несколько дней после падения стены, разделявшей город на две части, мы поехали в Берлин. От Праги до него при хорошей езде и отсутствии очереди на пограничном переходе можно добраться часа за четыре. На этот раз пришлось долго петлять по Дрездену потому, что все его улицы оказались перекопанными. Но немцы не были бы немцами, если бы и здесь не навели порядок. Перед каждым своротком стояла табличка, показывавшая направление движения. Мы ни разу не остановились, чтобы спросить как выехать на берлинскую автостраду. И я сразу вспомнил Омск, через который однажды пришлось проезжать по дороге в Новосибирск. Чтобы проехать через город, потребовалось ровно полдня. Ни на одной улице раскинувшегося по обеим берегам Иртыша миллионного города не было ни одного указателя. О том, как проехать, можно было узнать только у прохожих, для чего приходилось останавливаться через каждый квартал.

Берлин не изменился, если не считать, что на его улицах появилось больше западногерманских машин. Берлинская стена на основном своем протяжении оказалась нетронутой, правда, теперь она была разрисована надписями и карикатурами. В одном месте были нарисованы целующиеся Брежнев и Хонеккер. Этот рисунок потом показали на весь мир, он обошел все журналы и газеты.

Приезжая в Берлин, мы всегда останавливались у наших друзей, живших в доме советской науки и культуры. Он расположен недалеко от Бранденбургских ворот между Унтер ден Линден и Лейпцигерштрассе. В этом же квартале находилось и Советское посольство.

Унтер ден Линден - главная улица Восточного Берлина. Она начинается от Бранденбургских ворот. Пройдя через них, оказываешься в Западном Берлине. Прямо за воротами по правую руку от них стояло серое здание рейхстага. На аллейке перед рейхстагом расположились уличные торговцы, точно такие, какие заполняют сейчас улицы наших городов. Они продавали советские ордена и обмундирование советской армии. Меня удивило то, что наряду с формой сухопутных войск покупателям предлагалось и обмундирование моряков. Мы не глядя прошли мимо торговцев, обошли рейхстаг, на колоннах которого остались следы от пуль и осколков советских снарядов, и вышли на Бисмаркштрассе - широкий проспект, продолжавший за Бранденбургскими воротами Унтер ден Линден. Этот проспект, пересекавший весь Западный Берлин, казался бесконечным. В дальней дали его отсвечивало на солнце золотом сооружение, похожее на башню, на вершине которой стояла окрыленная богиня победы - Нике. Мы решили дойти до этого места. Сооружение оказалось башней, построенной по приказу Бисмарка из стволов французских пушек, захваченных им после разгрома Франции. Говорят, что при первоначальном разделе Берлина в 1945 году эта зона оккупации досталась французам. И первым распоряжением де Голля было снести монумент, напоминающий о позоре Франции, с лица земли. Но поскольку памятник представлял историческую ценность, руководители Контрольного совета по управлению Германией решили его оставить. Правда, для этого Франции пришлось выделить другую зону оккупации.

Мы обошли вокруг башни, постояли у закрытой калитки ее низенькой металлической ограды и неторопливо пошли назад. Западный Берлин ничем не удивил нас. На следующий день мы поездили по нему на машине, зашли в несколько магазинов и с удивлением обнаружили, что товары в них стоят намного дороже, чем в Восточном Берлине или Праге. Но магазины, надо сказать, были шикарными. Торговый дом «Квелле», например, сверкая витринами, тянулся на целый квартал. У входа в него на дудочках и гитарах играл небольшой оркестр не то чилийцев, не то перуанцев. У их ног стояли перевернутые шляпы, в которые прохожие бросали монеты. Как мне потом рассказали, очень скоро такие оркестры южноамериканских индейцев появились в Западном Берлине почти у каждого большого магазина. Правда, музыкантами в них были переодетые русские. Наш народ быстро приспосабливается ко всему.

Через несколько дней после ликвидации пропускных пунктов между двумя частями города восточные берлинцы стали жаловаться на западных из-за того, что те скупали все продовольствие. Колбаса и хлеб в Восточном Берлине стоили в два раза дешевле, чем в Западном. То же самое произошло и в приграничных городах Чехословакии. Их опустошали не только западные немцы, но и австрийцы. Западные немцы не верили восточным, когда те рассказывали им, сколько платят за квартиру, лекарства, детский сад, учебу в институте. Им все казалось, что это ничто иное, как коммунистическая пропаганда. Я понимал, что присутствую при гибели великой социалистической цивилизации, оболганной и дискредитированной не империалистической пропагандой, а собственными диссидентами и хорошо подготовленной пятой колонной, и с тревогой думал о том, что ждет меня дома. Никаких сомнений в том, что в ближайшие месяцы социализм рухнет и у нас, уже не было. Надо было быстрее уезжать из Чехословакии, чтобы успеть устроить свой быт у себя на родине.

Через несколько дней после поездки в Берлин мне позвонил Аверченко и спросил, куда бы я хотел возвратиться. Он имел в виду город. Я не задумываясь назвал Барнаул.

- Почему Барнаул? - удивился Аверченко.

Он, наверное, думал, что я попрошу оставить меня в Москве. Но я сказал:

- В Барнауле у меня похоронена мать, там доживает свой век мой отец, живет сестра с дочкой. Да и у жены вся родня на Алтае.

Аверченко немного помолчал, потом ответил:

- А ты прав. Но в Барнауле место корреспондента у нас занято. Придется ждать когда оно освободится.

- Борис Ефимович, я подожду, - сказал я, обрадовавшись, что Аверченко понял меня с первой фразы. - Думаю, что это продлится недолго.

- Я тоже так думаю, - ответил Аверченко.

22

Все возвращается на круги своя. Я уезжал из Барнаула морозным январским днем 1968 года, а вернулся теплым хрустальным сентябрьским утром 1990 года. Когда подъезжали к городу, дорога шла через сосновый бор, в который я еще пацаном ходил собирать белые грибы. Утреннее солнце перескакивало с дерева на дерево, высвечивая покрытые рыжей хвоей песчаные бугры и полянки, и перламутровые капли росы, свисающие с кончиков веток. Я смотрел на эту красоту и у меня замирало сердце от предчувствия встречи с родной землей и тревожного ожидания того, что ждет нас в самое ближайшее время. Бархатная революция, прокатившаяся по странам Восточной Европы, остановилась у наших границ.

Отец обрадовался моему приезду, торопливо собрал на стол угощение и сел напротив, осунувшийся и притихший. Он совсем поседел, высох и, вроде, стал даже меньше ростом. Внимательно глядя на меня, ждал рассказов о заграничной жизни и, конечно, хотел услышать о планах на будущее. А мне не терпелось узнать о том, как живет он.

- У меня, слава Богу, полный порядок, - тихим, осторожным голосом сказал отец. - Пенсию получаю. Недавно врачи установили диабет и теперь мне выдают талоны на гречку. - Он полез в сервант и достал какие-то бумажки. - Вот посмотри. А это талоны на мясо, сыр, стиральный порошок.

- Как талоны? - спросил я, ничего не понимая, и почувствовал, что у меня начинается легкая дрожь. - Откуда они взялись?

- У нас теперь все по талонам. Мне на месяц положено килограмм гречки, два килограмма мяса, конечно, вместе с костями, четыреста граммов сыра. - Он смотрел на меня, удивляясь моей наивности. - Да ты не расстраивайся. У нас же сад. Огурцы, помидоры свои, картошка тоже. Так что нам хватит. Тебе ведь тоже талоны выдадут, - произнес он не совсем уверенно и сделал паузу. - Не может быть, чтоб не выдали.

Я опрокинул рюмку водки в рот, не почувствовав ее вкуса.

Я уезжал из государства космических строек и таких же космических устремлений в будущее, а возвратился в нищую, разоренную страну, отброшенную на полвека назад во времена послевоенной разрухи. Воистину, если хочешь дискредитировать какую-то вещь, доведи ее до абсурда. В абсурдном государстве никто не захочет жить.

Встреча с друзьями тоже не обрадовала, у каждого был разлад в душе. Действительность угнетала, а что будет дальше, никто не знал. Перестройка, сулившая столько надежд и потому встреченная с ликованием, превратилась в пустую болтовню и развал государства. Мне надо было заново изучать жизнь страны, в которой я не был почти восемь лет. В свою первую командировку я поехал в Горно-Алтайск, где первым секретарем обкома был Валерий Чаптынов, которого я знал еще с его комсомольских времен. Из Горно-Алтайска мне нужно было лететь в Новосибирск. Самолет улетал рано утром. Чаптынов позаботился о том, чтобы мне заранее приобрели билет и вовремя доставили на аэродром. Вечером пришел в гостиницу проститься.

- Утром не смогу, - извиняющимся тоном сказал он. - Завтра у нас сессия облсовета. Надо к ней хорошо подготовиться.

- А что вы будете обсуждать на сессии? - спросил я.

- Текущие вопросы, - неопределенно ответил Чаптынов. - Но от каждого из них болит голова.

Я улетел в Новосибирск, а вечером узнал из теленовостей о том, что Горно-Алтайская автономная область объявила себя республикой. Теперь в ней должен быть свой полноценный независимый парламент, свое правительство. Я понял, что, выпроваживая меня из Горно-Алтайска, Чаптынов не хотел, чтобы я присутствовал на этой сессии. Там могли возникнуть острые незапланированные дискуссии и первый секретарь обкома боялся, что о них узнает вся страна.

Государство теряло реальный контроль над территориями, разваливаясь на глазах. Все понимали, что дальше так продолжаться не может. В стране установилось реальное двоевластие - с одной стороны, был президент Советского Союза Горбачев, с другой - президент России Ельцин, причем у Ельцина этой власти было гораздо больше. Вся антисоветская оппозиция, выпестованная Горбачевым и поддерживавшая его в начальный период правления, перешла на сторону Ельцина.

В мае 1991 года Ельцин приехал в Барнаул. Редакция поручила мне подробно освещать его пребывание на Алтае. Рабочий день Российского президента начался с посещения моторного завода, на котором в то время работало двадцать две тысячи человек. Посреди заводского двора поставили автомобиль с открытыми бортами, с кузова которого собирался выступить Ельцин. Его уже ждала огромная толпа. Я занял место около автомобиля, чтобы оказаться рядом с ним. Он вышел из машины, высокий, с опухшим, помятым лицом, но в чистой, безукоризненно отглаженной белой рубашке и хорошем галстуке. Я видел его впервые и поэтому внимательно разглядывал, стараясь запомнить. Опухшее лицо делало маленькими постоянно бегающие глаза, поэтому взгляд было трудно перехватить. А когда не видишь глаза человека, не знаешь - верить ему или нет. Говорил Ельцин несвязно, с долгими паузами, постоянно выпячивая нижнюю губу, что делало его одутловатое лицо не очень приятным.

Рабочие спросили российского президента, почему все время ухудшается жизнь, почему непрерывно растут цены на самые необходимые товары?

- Ну, понимаете, надо немного потерпеть, - сказал он и выпятил нижнюю губу, вывернув ее почти наизнанку. - До осени может еще ухудшиться, а там начнется постепенное улучшение.

Ельцин не сказал за счет чего начнется улучшение, но уставшие от горбачевского безвластия и нехватки всего и вся люди верили ему. Может быть потому, что больше верить было некому, а без веры человек жить не может.

После посещения моторного завода Ельцин поехал в расположенное под Барнаулом село Калманка к фермеру, решившему создать семейное хозяйство. Я и местные журналисты приехали туда заранее. Как мы узнали, фермер, выделившись из совхоза, получил в свое распоряжение хороший участок земли, технику и кредиты. То есть провел ту самую приватизацию, которую через полгода во всей стране начал Чубайс. Ликвидировав крупный совхоз, на его месте можно было создать не больше трех-четырех таких ферм, которые бы производили процентов двадцать от того, что выращивает и продает совхоз. На большее не хватило бы ресурсов. Сейчас об этом фермере никто не вспоминает, фермы давно нет, но тогда его выдавали за символ, который должен накормить страну. Ельцин приехал сюда с одной целью: поддержать этот символ, показать, что он, как президент, будет делать ставку только на частное земледелие. Я это прекрасно понимал и мог бы не тащиться за пятьдесят километров на ферму, но мне нужно было передать Ельцину письмо начальника ЖЭКа, которого жестоко надуло Главное управление лотерей России.

Начальник ЖЭКа, а это была женщина, выиграла по лотерейному билету автомобиль «Жигули». Но когда она отправила выигрышный билет в Москву, вместо автомобиля ей пришло письмо, в котором говорилось, что за то время, пока разыгрывалась лотерея, в стране произошла инфляция и цены на автомобили выросли. Если она хочет получить свои «Жигули», ей нужно доплатить за них определенную сумму. Счастливая обладательница билета продала свой старенький «Москвич» и выслала необходимую сумму. Но за это время цены на автомобили опять поднялись и с нее потребовали новую доплату. Женщина продала мебельный гарнитур и второй раз выслала деньги в Москву. После этого прошло два месяца, но ни автомобиля, ни даже уведомления о том, что ее перевод дошел до адресата, она не получила. Узнав, что я буду освещать поездку Ельцина, она попросила меня попытаться передать ему письмо, в котором умоляла президента восстановить справедливость. Я всегда отказывался от подобных поручений, но в этот раз подумал, что можно попытаться это сделать. Поездка Ельцина была чисто пропагандистской, рассчитанной на то, чтобы завоевать на свою сторону как можно больше народа и помощь невинно пострадавшему человеку как раз вписывалась в ее контекст.

У Ельцина была на удивление небольшая охрана. Разговор с фермером шел в амбаре, на земляном полу которого лежала огромная куча пшеницы. Ельцин стоял около этой кучи, я находился от него в двух метрах. Говорить с фермером было не о чем и во время разговора все время возникали долгие паузы. Во время одной из них Ельцин посмотрел на меня, словно прося помощи. Я достал из кармана письмо. Он скользнул по нему взглядом и поднял глаза к крыше, на стропилах которой чирикали воробьи. Стоявший рядом со мной охранник наклонился ко мне и тихо спросил:

- Что вы хотите делать с этой бумагой?

- Передать президенту, - так же тихо ответил я.

- Давайте письмо мне, я передам.

Я отдал письмо охраннику. На следующий день Ельцин улетел из Барнаула в Улан-Удэ. Я занялся своими делами и забыл о просьбе начальника ЖЭКа. Но недели через три, встретив меня на улице, она радостно сообщила:

- Два дня назад пришло письмо из канцелярии Ельцина.

В нем говорится, что я обязательно получу выигранную машину. Огромное вам спасибо за помощь.

- Радоваться будете, когда машина окажется у вас, - сказал я.

И словно глядел в воду. Несмотря на заверение президента, выигранную машину так и не удалось получить. Мало того, не удалось вернуть и высланные в Москву деньги. Честно говоря, я не ожидал такого оборота, но и не удивился ему.

После поездки к фермеру Ельцин выступил в большом зале крайисполкома перед краевым активом. Зал был полон, все ждали от него важных заявлений. Но никаких заявлений сделано не было. Наоборот, то, что люди услышали от президента, многих повергло в шок.

Алтай находится рядом с Семипалатинским полигоном, многие его районы пострадали от ядерных испытаний. В конце восьмидесятых и начале девяностых годов в Алтайском крае начали рождаться так называемые желтые дети. У ребенка еще в утробе матери поражалась печень. Это была трагедия многих людей. Ельцин решил коснуться ее в своем выступлении. Он сказал буквально следующее.

- Перед тем, как отправиться на Алтай, я побывал в одном из медицинских центров Москвы. Мне там показали аппарат, который позволяет при шестимесячной беременности определить, каким появится на свет ребенок - здоровым или больным? Если ребенок развивается с физическими отклонениями, то мать еще может в это время сделать аборт и не производить на свет калеку.

Я подумал, что после этих слов зал взорвется и Ельцина стащат с трибуны, но люди сидели, словно оцепенев. Сделать аборт в шесть месяцев - это убить человека. Сегодня известны случаи, когда при вынужденном прерывании беременности выхаживают шестимесячных детей. Недавно в Чикаго выходили даже двойню. А Ельцин призывал убивать их потому, что они развивались с физическими отклонениями. Вместо того, чтобы устранять причину, он предлагал бороться с ее последствиями. В любой цивилизованной стране после такого призыва президент был бы немедленно смещен со своего поста. Об этом я написал в своей газете. Но, кроме «Правды», ни один печатный орган не повторил этих слов Ельцина. Мало того, многие местные журналисты стали смотреть на меня косо за то, что я плохо отношусь к первому президенту России. Это был самый явный признак того, что народ уже созрел для смены власти в стране. В сознании людей произошла деформация нравственных ориентиров. Для смены власти нужен был только повод. И его придумали в конце августа, когда из ночных теленовостей мы узнали о создании в стране ГКЧП.

Недавно мне позвонили из одного московского центра изучения общественного мнения и спросили, что я думаю о ГКЧП? Считаю ли я его появление в 1991 году заговором против демократии?

Я ответил, что, безусловно, считаю. Возникновение Государственного комитета по чрезвычайному положению было не попыткой сохранить социалистическую систему и ее демократию, а сигналом к государственному перевороту и открытому выступлению антисоциалистических сил. ГКЧП создали те же структуры, которые стремились развалить Советский Союз и передать всю полноту власти в России в руки Ельцина. Для этого они использовали накопленный в восточноевропейских странах теперь уже богатый опыт.

Когда я увидел на телеэкране руководителя ГКЧП Янаева, у которого во время пресс-конференции тряслись руки, сразу понял, что этого человека против его воли принудили взять на себя роль главного закоперщика провокации. Руководители подобных акций выглядят по-другому, в опасной игре они ставят на кон свою жизнь. Она зависит от решительности и быстроты их действий в первые минуты после начала переворота. Поэтому все перевороты начинаются с захвата главных государственных учреждений и ареста своих противников. Янаеву не надо было ничего захватывать, вся власть находилась в его руках - он являлся вице-президентом Советского Союза. Единственным его реальным противником был Ельцин. Достаточно было арестовать его и вся оппозиция рассыпалась бы как карточный домик, переместившись с московских улиц на коммунальные кухни. Янаев не арестовал и даже не вел речь об аресте. Значит, в таком случае Ельцин должен был арестовать Янаева. Что и произошло. ГКЧП умер так же внезапно, как и появился. А вся власть в стране перешла к Ельцину. Числившийся президентом Советского Союза Горбачев к этому времени уже не имел не только армии и служб безопасности, но, по-моему, даже печати. Вскоре в Беловежской Пуще состоялась сходка президентов России, Украины и Белоруссии, на которой было объявлено о денонсации Договора о создании Союза Советских Социалистических Республик. Величайшее государство мира, ради создания которого наши отцы и деды положили десятки миллионов жизней, перестало существовать. Я испытал шок, близкий к смерти.

Больше всего потрясали оловянные глаза людей, с которыми приходилось сталкиваться в те дни. Они вели себя так, словно ничего не случилось. Правда, не все. Мой сосед по даче, известный на Алтае писатель, заколотил калитку в заборе, разделявшем наши усадьбы, и заявил так, чтобы его слышала вся улица:

- Самый лучший коммунист - это мертвый коммунист.

Погладив рубашку и надев лучший костюм, он пошел на собрание демократической общественности Барнаула. Ее представляли спекулянты, люди, занимавшиеся теневой экономикой, представители нетрадиционной половой ориентации и самые бойкие журналисты. Все они считали себя обиженными советской властью, а спекулянты и гомосексуалисты открыто преследовались ей. Никто не понял, зачем здесь появился писатель. Ведь его книги издавались коммунистическими издательствами, воспитывали коммунистическую мораль. Не знаю, что ему там сказали, но больше ни на одно собрание он не ходил.

В конце 1992 года в местном издательстве у него должна была выйти очередная книга. Но еще в начале года были отпущены цены, экономика вошла в коллапс и ни о каком книгоиздании не могло быть и речи. Умерло само издательство. Но писатель постоянно смотрел телепередачи, открыто слушал то, о чем еще совсем недавно никто не решался говорить, и свято верил, что не сегодня-завтра наступит светлое будущее, о котором он мечтал всю жизнь. И только придя в сберкассу, чтобы снять с книжки часть заработанных при советской власти гонорарных денег и услышав, что по распоряжению правительства деньги гражданам теперь не выдаются, вернулся к себе на дачу, крепко выпил и, ругая всех и вся, взял гвоздодер и, выдергав все гвозди, распахнул настежь калитку в мой огород.

Очень многие люди верили, что новая власть во главе с Ельциным решительно и быстро улучшит их жизнь. Ведь все революции совершаются ради повышения благосостояния народа. И почти никто не понимал, что же происходит на самом деле и почему жить приходится все хуже и хуже. Почему рушатся производства, лишая молодых работы, старикам не хватает пенсии даже на хлеб и лекарства, а на улицах городов становится все больше беспризорных детей и женщин, выставляющих себя на продажу. Появились наркотики, о которых при советской власти никто никогда не слышал, вечером стало опасно выходить на улицы, хозяевами которых все больше становились грабители. Куда девались власть и порядок, забота государства о собственном народе? Мне кажется, наши люди и сегодня не поняли, что с ними произошло.

А произошло то, на что западный мир потратил десятки лет, сотни триллионов долларов и десятки миллионов жизней своих граждан, погибших на полях сражений со странами, принявшими коммунистическую идеологию. Социалистическое государство, постоянно бывшее им примером и бросившее вызов всему западному миру, удалось сломить. Не с помощью вооруженной борьбы, которая, сплачивая советский народ, делала его только мощнее, а с помощью растления и подкупа элиты.

В Советском Союзе была создана мощнейшая пятая колонна из продажной интеллигенции, дельцов теневой экономики и националистов союзных республик. Взяв власть в свои руки, они, боясь возмездия, с первого же часа начали оплевывать армию и спецслужбы, эшелонами вывозить на Запад документы с государственными секретами, рушить экономику, чтобы у народа не осталось никаких шансов на возрождение, а, следовательно, и реванш. В ход пускалось все - демагогия, провокации, убийства. С помощью приватизации, основанной на преступлениях против народа, в руки всего нескольких десятков людей была отдана собственность, на создание которой вся нация, отказывая себе в самом элементарном, потратила восемь десятилетий. Мы оказались обобранными до нитки, нам не на что покупать лекарства, учить детей, о жилье абсолютное большинство граждан сегодня не может даже мечтать. Страну наводнили наркотиками, государственное телевидение превратилось в официальный орган по растлению людей, в первую очередь молодежи.

Для того, чтобы оправдать свое существование, нынешняя власть пытается вбросить в сознание тезис о том, что советская система рухнула не в результате предательства, а потому что оказалась нежизнеспособной. Большей лжи невозможно придумать. Свою жизнеспособность Советский Союз доказал в самой жестокой войне, которую когда-либо вело человечество. Не гитлеровские войска вошли в Москву для того, чтобы сровнять ее с землей, а советские солдаты Егоров и Кантария водрузили знамя на куполе рейхстага поверженного немецкого государства. Если говорить о социалистической экономике, то сегодняшняя Россия до сих пор живет только за счет ее необычайной прочности. За пятнадцать лет, прошедших после развала Советского Союза, не построено ни одного завода, не открыто ни одного месторождения нефти и газа, а государство на удивление всем еще держится. Его спасает то, что мы до сих пор проедаем созданное нашими отцами и дедами. Настолько велики оказались эти запасы.

Об эффективности социализма говорит и опыт Китая, обогнавшего по темпам экономического роста все страны мира. Ни у кого нет сомнения в том, что к 2020 году Китай станет доминирующей державой земного шара. Получив в свои руки одну из самых отсталых стран мира, китайские коммунисты всего за полвека вывели ее на самые передовые позиции. Сегодня в должниках у Китая находятся Соединенные Штаты Америки, торговый дефицит которых с Поднебесной ежегодно составляет десятки миллиардов долларов. А ведь еще совсем недавно мы служили Китаю примером для подражания. Сегодня мы тоже являемся для него примером, только в обратном, отрицательном смысле этого слова.

Не случайно поэтому все силы нынешней государственной пропаганды брошены на очернение советского строя. Молодому поколению пытаются доказать, что в Советском Союзе было всего две категории людей. Одна сидела в лагерях и тюрьмах, другая их охраняла. А советское чиновничество было самым жестоким в мире. Нынешняя журналистская братия договорилась даже дотого, что наши девушки, завоевывавшие золотые медали на мировых олимпиадах, были вовсе не девушками, а сменившими пол мужчинами.

Особенно достается Сталину. И в бесконечных телесериалах, и в таких же передачах телеведущих его выдают за какое-то примитивное существо с повадками животного. Нынешнюю демократическую общественность пугает даже его тень. Она не может понять, почему с его именем миллионы людей шли на смерть и на бессмертные подвиги. Почему при такой жестокости его при жизни почитали почти как Бога? Ведь не один же страх заставлял людей делать это?

Сталин, как и все выдающиеся личности, был неоднозначным человеком. Но он поставил перед собой великую цель - сделать Советский Союз самым могущественным государством мира и добился этого. Он думал только о Родине и совсем не думал о себе. Как выяснилось после смерти, весь его капитал составляли три поношенных шинели и несколько пар носков. Может ли кто-нибудь представить, чтобы руководители сегодняшней России жили так же, как он? Ведь даже на содержание Ельцина, совершившего самые тяжелые преступления против государства, ежегодно выделяется шестьдесят миллионов долларов - значительно больше, чем выделялось на содержание царского двора в императорской России. И все эти деньги выгребаются из наших карманов. По сравнению с нынешними разжиревшими нуворишами Сталин выглядел просто нищим. Не зря даже такой русонена-вистник, как Уинстон Черчилль, сказал:

- Сталин принял Россию с сохой, а оставил с атомной бомбой.

Русский человек никогда не забудет этого. Тем более, что нынешнее руководство ставит перед собой совершенно другую цель: приняв Россию с атомной бомбой, оставить ее с сохой. При этом успеть положить на свои счета в западных банках миллиарды украденных у нас денег.

Получив в свои руки всю полноту власти, по сути дела, лишь в 1929 году, Сталин всего за двенадцать лет сумел создать такое государство, которое смогло сломать хребет самой могущественной империалистической державе мира - гитлеровской Германии. После крушения Советского Союза прошло уже пятнадцать лет, а вместо процветания мы видим сегодня свою Родину такой разоренной, словно по всей ее территории прокатилась война. Недавно в средствах массовой информации Алтайского края промелькнуло сообщение о том, что на территории Угловского района, всегда считавшегося развитой сельскохозяйственной зоной, осталось всего 220 голов крупного рогатого скота. Такого не было даже после гражданской войны. Сегодня Россия производит менее половины того, что приходилось на ее долю в последний год советской власти. Продукция же животноводства и птицеводства составляет всего одну треть от советского уровня. Могло ли быть такое при Сталине?

Сталин был великим собирателем русских земель. Он вернул захваченные японцами у царской России Курилы и Южный Сахалин, возвратил в состав Советского Союза Бессарабию, Западную Украину и Белоруссию, Прибалтику, а заодно на правах победителя присоединил к своему государству вечную угрозу нашим границам - немецкую Восточную Пруссию. И все державы мира безропотно одобрили его действия, поставив свои подписи под соответствующими международными документами. Сталин создал из восточноевропейских государств мощнейший буфер между нашей страной и западными державами, который надежно защищал нас почти половину столетия.

Рисовать сегодня Сталина шутом или примитивным злодеем - неблагодарное занятие. История уже дала ему оценку, назвав величайшим государственным деятелем ХХ века. Так почему же он не дает покоя сегодняшней либеральной демократии?

Прежде всего потому, что она совершила преступление против сталинского наследия. Разрушив страну, оставила за границами исторической Родины более двадцати пяти миллионов русских.

С радостью душевнобольных отдала земли, завоеванные кровью наших предков еще во времена Петра I и Екатерины II. Не говоря уже о великих завоеваниях великой победы в войне с фашистской Германией. Даже для того, чтобы проехать в свою Калининградскую область, русскому человеку нужно испрашивать разрешение у маленькой Литвы, которую, кстати сказать, воссоздал тоже Сталин, присоединив к ней половину ее нынешних земель, включая польский город Вильнюс и восточно-прусский порт Мемель. Большего унижения для России нельзя было придумать.

Ельцинская Россия самым циничным образом предала всех союзников, вместе с которыми мы строили мировую социалистическую систему, надежно защищавшую нас от любых угроз любого противника. У России не осталось никаких друзей кроме Белоруссии, которую она тоже предает ежедневно и беззастенчиво. Мы потеряли все, что предки собирали в течение нескольких столетий.

Сегодня идет мощнейшее наступление на нашу культуру и еще сохранившиеся остатки духовности. Нас пожирает чуждая нам цивилизация, которую с помощью телевидения и прорвавшихся к власти государственных чиновников из пятой колонны мы впустили в каждый свой дом. Нас разделяет с ней принципиальное расхождение во взглядах на предназначение человека. Мы считаем, что человек появляется на свет для того, чтобы совершить духовный подвиг. Западная цивилизация считает, что человек создан для того, чтобы получать наслаждения. А единственным инструментом для этого являются деньги. Их обладание должно быть целью жизни.

Эта перевернутая система ценностей уже дала в нашей стране сильные корни. Только благодаря ей таких чудовищных размеров достигли коррупция и преступность, наркомания и проституция, детская беспризорность и сокращение нации на один миллион человек в год. Огромные деньги, которые загребает в свои карманы кучка негодяев, толкает остальной народ в бездну нищеты и бесправия. У него не остается никакой другой альтернативы, кроме медленного вымирания. Россия занимает первое место в мире по числу абортов и самоубийств, от рук преступников у нас ежегодно гибнет людей в десятки раз больше, чем их погибло в локальных войнах.

Если отвлечься от всяких идеологических догм, то в принципе для человека нет большой разницы при каком общественном строе ему жить - при батюшке царе, социализме или демократии. Главное, чтобы ему было хорошо. Какая власть сделает жизнь достойнее и богаче, ту он и будет боготворить. Но то, к чему пришли, превзошло все ожидания. У нас еще никогда не было такой циничной, отделяющей себя от народа власти, как сейчас. Она служит не России и нации, а совершенно чуждым нам интересам.

Пятнадцать прошедших лет показали, что Россия никогда не была нужна Западу ни как партнер, ни просто как нормальный сосед. Непрерывные уступки, которые мы делаем, только усугубляют наше положение. Не успеем мы отойти с какой-либо территории, как на ней в тот же миг появляется рогастое мурло похрустывающего в кармане зелеными ассигнациями дяди Сэма и слышится позвякивание подкованного железом тяжелого натовского ботинка. И тут же в спины нам раздается злобный лай местных националистов, которых Россия сотни лет спасала от физического уничтожения их ближайшими соседями. Так было в странах Восточной Европы, так было в Прибалтике, Грузии, Казахстане, даже в самой близкой нам по крови и духу братской Украине. Территория, на которой еще осталась русская жизнь, скукожилась до окровавленного куска нынешней, обглоданной со всех сторон Российской Федерации. Вокруг ее горла уже сомкнулись кольца вскормленной западным миром анаконды. Еще один миг и она задушит нас окончательно. Что же нам делать?

Во-первых, мне думается, отказаться от иллюзий относительно своего будущего. Уяснить, наконец, что весь двадцатый век был веком борьбы всего западного мира против славянства. Она началась русско-японской войной, продолжилась первой, затем второй мировой войнами и заканчивается только сейчас. В результате этих войн весь славянский мир, за исключением России и Белоруссии, оказался проглоченным западной цивилизацией и теперь переваривается ею. Процесс пищеварения обещает быть очень коротким.

Во-вторых, понять, что в этой борьбе Россия является последней и никаких практических шансов на выживание у нее нет. Слишком неравны силы, слишком стремительна ползучая агрессия, направленная против нас. Никакие заигрывания с Западом в их нынешней форме не помогут, они лишь продлят мучительную агонию. Русский, самый непокорный, по определению Даллеса, народ в мире должен исчезнуть, от него может остаться только ничтожная, измененная с помощью мутации до неузнавае-мости частица. И то лишь для того, чтобы, развлекая на праздниках сытую публику, петь калинку и танцевать в кокошниках.

Славянская цивилизация может остаться в памяти народов лишь в отдельных предметах материальной культуры - так, как это стало с цивилизацией скифов. В виде макета первого искусственного спутника земли, лунохода с фотографией отпечатка гусениц на лунной поверхности, красного знамени, водруженного в мае 1945 года над куполом рейхстага. Предметы материальной культуры остаться, а сам народ, подобно скифам, исчезнуть. Западная цивилизация каждый день дает понять, что все отведенные нам страницы в мировой истории уже написаны, чистого листка для нас больше нет. Как ни горько осознавать подобное, но это так. И тут в который уже раз возникает вопрос: так что же делать?

Ответа на этот вопрос у меня нет. Но в голову почему-то сразу приходят слова моего знаменитого земляка Василия Макаровича Шукшина: «Русский народ за свою историю отобрал, сохранил, возвел в степень уважения такие человеческие качества, которые не подлежат пересмотру: честность, трудолюбие, совестливость, доброту... Уверуй, что все было не зря: наши песни, наши сказки, наши неимоверной тяжести победы, наше страдание. Не отдавай всего этого за понюх табаку. Мы умели жить. Помни это. Будь человеком».

А может и правда не отдавать? Может, если уж исчезнуть, так в обнимку со всем западным миром? У нас ведь еще осталась такая возможность. У нас ведь еще не полностью распилен на металлолом «щит родины», заложенный сразу после великой Победы дальновидным и прозорливым Сталиным.

И если западные страны увидят для себя такую альтернативу, может быть начнут относиться к нам по-другому? Так, как в свое время относились к советской России Франклин Рузвельт и Уинстон Черчилль? И тогда у нас появится возможность рожать детей, засевать заросшие бурьяном поля, разводить скот, продолжать великие стройки, планировать полеты на Марс.

Но для этого надо сначала навести порядок в собственном доме. Совершить суд народа над Горбачевым и Ельциным. Вернуть людям то, что у них отобрали. Искоренить коррупцию и преступность. Ликвидировать детскую беспризорность и одолевшие нацию эпидемии. Создать в обществе культ семьи, который невозможен без возрождения духовности. Собрать под свое крыло всех русских и тех, кто тяготеет к России. Воспитать новую элиту, главной целью которой вновь станет служение Отечеству. Но кто возьмется за такую задачу? Есть ли у нас лидер, не боящийся положить голову на плаху ради процветания Родины?

Многие до сих пор надеются, что в душе нынешнего президента России Путина, наконец-то, проснется государственник и он, не жалея сил, по-настоящему возьмется за возрождение Отечества. Теоретически такая возможность еще сохраняется, но никаких практических шагов к ее исполнению пока не видно. Никакой программы развития экономики, науки, образования, на которых основывается мощь любого государства, у правительства сегодняшней России нет. Из новосибирского Академгородка, например, за годы демократических реформ выехали на работу в западные страны 80 процентов всех докторов и кандидатов наук. Мощнейший интеллектуальный центр советских времен практически обескровлен...

Я жил в великой стране и считаю, что большая часть моей жизни сложилась счастливо. Конечно, не все было сделано так, как хотелось, не все удалось сделать. Иначе бы народ не клюнул на такую горбачевскую приманку, как перестройка. Сейчас видишь: для того, чтобы решить все основные проблемы, Советскому Союзу хватило бы и трех лет. Но вместо разумных путей выхода из кризиса нам постоянно навязывались догмы. Чаще всего это делалось умышленно. Государство недооценило силу внутренней оппозиции. Андроповское КГБ сознательно искажало представление о ней. Мало того, многими своими действиями способствовало ее созданию.

Но и то, чего мы добились, внушает гордость за прожитые годы. Мы ощутили радость величайшей победы над самым сильным врагом человечества - нацистской Германией и милитаристской Японией. Мы смогли осуществить самые грандиозные замыслы, о которых до этого люди даже не мечтали. Вдохновленные великой идеей, мы в немыслимо короткие сроки возвели Днепрогэс и Магнитку, Сталинградский тракторный и Горьковский автозаводы, Кузнецкий металлургический комбинат и Братскую ГЭС, подняли целину, создали крупнейший в мире Западно-Сибирский нефтегазовый комплекс, сквозь неприступные горы и глухую тысячелетнюю тайгу проложили Байкало-Амурскую магистраль, построили тысячи городов и селений, которых никогда не было на карте. Мы запустили первый в мире искусственный спутник Земли и послали на разведку Вселенной первого космонавта - русского человека Юрия Гагарина. Мы сделали нормой жизни принцип, завещанный людям Богом: человек человеку друг, товарищ и брат. Мы падали, ушибаясь, и снова вставали, чтобы идти дальше. Мы были представителями великой державы, перед которой, низко кланяясь, другие народы снимали головные уборы. Мы создали великую цивилизацию. И очень горько, что нашим внукам не удалось увидеть всего этого. Потому что, по-видимому, никто никогда не сможет повторить то, что совершили мы.