|
Источник:
Материалы переданы редакцией журнала «Алтай» |
ДУША И РАДОСТЬ НАША - ПУШКИН... О книге В.Башунова «Этюды о Пушкине» |
|
Вот уже почти два
столетия на разных языках, но при наиболее отчетливо слышимом русском, звучит всемирный полилог о великом поэте.
Внушительны ряды тех, для кого изучение жизни и творчества Пушкина стало
профессией, но неизмеримо больше - просто обретающих отдохновение, переживающих
духовный катарсис, погружаясь в литературный мир, созданный пером Александра
Сергеевича... Когда последние, случается,
высказываются о поэте - это чаще всего диктуется не текстологическими
открытиями или архивными находками, а потреб-ностью
душевной... И в этом смысле разговор о Пушкине может быть бесконечен. Верно подметил Башунов: «Такое
ощущение, что в Пушкине нет исчерпанности. Только вчитаешься во что-нибудь,
только почудится, будто приблизился к пониманию тайны, глядь,
а в ней или за нею стоят две новых. И так без конца».
Пока существует
русская культура, пока мы живем в ней, работы, подобные «Этюдам о Пушкине» Вл. Башунова, его журнальным очеркам о поэте, будут появляться
- внешне рождающиеся внезапно, по какому-то вдохновенному порыву, не
претендующие при этом «на важность и значительность, тем более - некую первооткрывательскую глубину». И дай Бог!.. Ибо великая
ценность таких заметок - не в документальном богатстве (факты, трактовку их мы
всегда найдем у пушкинистов-профессионалов!), а в нравственном духе,
патриотизме, национальной гордости, словно концентрированно выраженных в
счастливо найденных Башуновым словах: «Здравствуйте,
Александр Сергеевич! Сиротство без Вас оглушительно - не оставляйте нас».
Не только в этом,
разумеется, достоинство. Проникновенные слова о Пушкине тронут душу - и
начнется своеобразная «цепная реакция»: читатель, возможно, не согласится с тем
или иным положением, или же ему вспомнятся какие-то особенные страницы, нечто
личное, дорогое, связанное с ними, - и он откроет давно не читанный
томик Пушкина, а может - книгу о нем, и начнется то, что «слаще всего -
общение с Пушкиным напрямую, без посредников, даже самых замечательных. Знание привлеченное и освоенное - штука дорогая. Но
собственное узнавание, собственный добыток - того дороже». Цитата - из «этюда» Вл. Башунова
«Молвленное мимоходом». Мысль достойна того, чтобы привести ее
полностью: «И не велик добыток - что там? так, малость:
увидится вдруг, что прежде не встречалось, а чаще - встречалось, но ускальзывало, оставалось затененным, не доходило, попросту
говоря, - вот и радость». Верно сказано!.. Мне думается, ее, радость эту, испытали многие, прочитавшие книгу Башунова, прочитавшие - и, не ограничившись «Этюдами...»,
хоть на какое-то время попавшие в мир собственной «пушкинианы», затеявшие поиск
«собственного добытка», каким бы, может быть, наивным он ни казался специалистам...
А коли искушение
велико - стоит ли ему противиться?.. Мне, например, видится нечто вроде
педагогического эксперимента: в школе, когда придет пора серьезно говорить о
литературе, предложить восьми- или девятиклассникам не параграф из учебника и
не литературоведческие предисловия, а «Этюды о Пушкине» Башунова.
Подчеркну, не вместо чего-то, а до адаптированных трактовок и пояснений, ученых
умозаключений о «типичных представителях», «системе образов» и т.п.
Ведь не секрет, что
традиционно знакомство с поэтом начинается с его творчества - сказок, стихов,
«Капитанской дочки»... Хорошо, если опытный учитель «погружает» конкретное
произведение в соответствующий биографический, исторический контекст, а если
урок сведется к тонкостям стихосложения, композиционным приемам и другим
подобным предметам, самим по себе безусловно важным и
интересным?.. Очень даже допускаю, что для иного текста и беглого упоминания
достаточно, но постижение Пушкина - процесс бесконечный, отнюдь не
прямолинейный... Потому думается, что текстовому узнаванию должно
предшествовать знакомство душевное, сердечное, настраивающее на определенную
волну наше духовное...
Мне, во всяком
случае, «Этюды» позволили вновь испытать ощущение уже однажды пережитого.
Кажется, это было в 1974-м, стосемидесятипятилетнем -
юбилейном - году поэта. Журнал «Юность» опубликовал повесть Юрия Карякина «Лицей,
который не кончается...» (впрочем, может и не повесть, даже
скорее всего, - внежанрово жила какая-то свободная,
«раскрепощенная», эклектическая проза). То, что испытал, прочитав эту вещицу,
можно назвать потрясением: казалось, так о Пушкине еще никто не писал -
трепетно, бережно, с каким-то духовным преклонением... Впечатляло все:
нехрестоматийные стихи, биографические мелочи, цитируемые письма друзей поэта...
Даже фрагмент фрески Микеланджело «Сотворение Адама», используемый в
публикации: рука Адама, тянущаяся к Создателю... Адам понимает тщетность своего
движения, но не в силах сдержать этот такой человеческий жест - грустно,
обреченно, но и возвышенно...
Практически сразу
же «Лицей...» прочел по телевидению Валерий Золотухин,
прозвучал текст и по Всесоюзному радио... С этим журналом я не расставался лет
двадцать, пока его, к огромной досаде, кто-то не «зачитал».
Так вот, «Этюды...»
Башунова поразительно схожи по настроению с прозой
Юрия Карякина (содержания не сравниваю, полагаю это принципиально не нужным:
речь о концептуальной, так сказать, общности подходов к теме). Истинно так:
знакомство с Пушкиным, изучение, постижение его нужно начинать с чувства безусловной
любви и преклонения, а не с анализа, допустим, отношений поэта и Александры
Гончаровой...
Вл.
Башунов написал, скорее, книгу настроения,
эмоционально-нравственного воздействия, но не книгу фактов, наблюдений,
исследовательских открытий. При этом и фактов, и наблюдений в «этюдах» предостаточно.
Разве не маленькое открытие Башунова - необъяснимое
притяжение для Пушкина слова «пестрый»? Или возьмем его размышления над
строчкой из «Бесов», которую при чтении так легко бездумно «проскочить»:
Закружились бесы разны,
Будто листья в ноябре...
Действительно,
откуда в ноябре листья, не единичные даже - это еще
куда бы ни шло, а кружащиеся?.. Вл. Башунов
приходит к выводу, что «случился недогляд, как и в «Осени», где уже в начале
октября «нагие ветви» и «последние листы»: Александр Сергеевич не
придал значения этим пустякам, этим фактическим несовпадениям...».
По-филологически основательно ведется разбор
фонетики сверхпопулярнейшей строчки «Итак, она
звалась Татьяной...»: «В строке 22 буквы. Исключим два мягких знака.
Остается 20 звуков, из которых почти половина - гласные! Среди гласных 5 чистых
«а». Кроме того, «о» в безударной позиции отчетливо звучит,
как «а»...» и т.д. - представление читателям Татьяны «западает» в душу, по
мнению автора «этюда», благодаря «сплошному звучащему «а», иначе говоря -
тончайшей инструментовке.
Наверное, для
многих окажется неожиданным, что Александр Сергеевич был, вопреки расхожему мнению, вовсе не смуглым и черноволосым - волосы у
него «скорее каштановые, как определяют современники. Кожа белая и никогда
смуглой не была».
А разве забудется
такая подробность: поэт не любил чая без сахара («Да ведь это очень неприятно!»
- очерк «Что в имени его тебе?»)?..
Кстати,
уж к тем свидетельствам, которые приводит Башунов в
этюде «Блондинистый, почти белесый...», добавлю - как реплику в беседе -
строчки из воспоминаний В.А. Нащокиной: «... после
смерти Пушкина Жуковский прислал моему мужу часы покойного, которые были при
нем в день роковой дуэли, его красный с зелеными клеточками архалук, посмертную
маску и бумажник с ассигнацией в 25 рублей и локоном белокурых волос...» (курсив мой - В.В.).
Словом, есть в
очерках чему удивиться, над чем подумать, что
запомнить... Однако, повторюсь, «Этюды о Пушкине», на
мой взгляд, - не книга фактов. Наблюдения, при всех их достоинствах, все-таки
не дают ничего принципиально нового в понимании творчества Пушкина, его
жизни... Безошибочно выбран тон повествования, выдержано единое настроение,
замечательно стилистическое «дыхание» очерков: «Щедрыми пригоршнями сыплет
Пушкин по сторонам свои драгоценные кристаллы, «как избыток или роскошь», не
глядя, не оборачиваясь и не задерживаясь...», «Многое в Пушкине свершалось
Божьим велением, тем внутренним жаром, тем гениальным даром, что был отпущен
ему. Ведомый им, он умел выбрать необходимое из пестроты жизни...», «Удивительно, особенно,
единственно в Пушкине патриотическое чувство... Столь же удивительно, особенно,
единственно в нем дружеское чувство, состояние дружбы, отношение к друзьям...»
Вл. Башунов трепетно и благоговейно написал книгу о Поэте,
который для него - и личность, и русская культура, и Россия... Это - главное,
возможные замечания по содержанию - всего лишь детали.
* * *
Полагаю,
достоинство сделанного Башуновым нисколько не
приуменьшится, если я, воспользовавшись поводами, которые дают его «Этюды...» и
журнальные очерки, остановлюсь на некоторых положениях, представляющихся
небесспорными: справедливо ли говорить, что Надежда Осиповна Пушкина мало
любила своего сына?.. насколько соответствует истине расхожее утверждение, что камер-юнкерство было унизительным для поэта?.. наконец,
давно пора сказать о светлейшем князе М.С. Воронцове не как о «полу-милорде, полу-невежде», а как о выдающемся
государственном деятеле...
У меня вызывает
определенное недоумение главка «Свет младенческой обиды». Наблюдательный Башунов обращает внимание на мотив, неоднократно
встречающийся в пушкинском творчестве, цитирует строки, подчеркивающие особое
сочувствие поэта ребенку, обделенному вниманием родителей («Так нелюбимое дитя
в семье родной К себе меня влечет...»). Истоки такого
сопереживания, по мнению Башунова, следует искать в
собственном детстве поэта:
«Александр был
вторым ребенком в семье Сергея Львовича и Надежды Осиповны Пушкиных. Вся их
родительская ласка, все внимание и нежность достались младшему брату Левушке. Если Ольгу, как первенца, любовь отца и особенно
матери еще коснулась, то будущий гениальный поэт, гордость и слава России был
полностью ею обделен. Приходится говорить даже об
откровенной нелюбви».
Автор полагает, что
отчуждение между Александром Сергеевичем и родителями продолжалось практически
всю жизнь: «...память родительской нелюбви оставила глубокий след в ранимом
сердце.
В последний год
жизни Надежды Осиповны мать и сын сблизились и подружились. Она болела, и
Пушкин был особенно внимателен и нежен с нею. Надежда Осиповна оценила
великодушие его сердца, запоздало привязалась к нему, запоздало раскаялась в
нелюбви к своему ребенку, просила ее простить.
Не дай нам Бог
никому таких поздних раскаяний».
В этих строчках
далеко не все правда, вывод же неверен в принципе:
Надежда Осиповна не заслуживает осуждения, упреков в «родительской нелюбви».
Разумеется, отношения, как во всякой семье, не были безоблачными, однако
трактовка, которую предлагает Башунов, представляется
неоправданно упрощенной.
Что ж, коли мы договорились не замыкаться в рамках рецензии, более
чем уместно рассказать немного о матери поэта. Надежда Осиповна - «прекрасная
креолка», как ее называли в свете за оригинальную красоту, - была внучкой
Абрама Петровича Ганнибала. Современники восхищались этой обаятельной женщиной,
любезной хозяйкой, радушной «душой общества». «Как и Сергей
Львович Пушкин, Надежда Осиповна была совершенно светской женщиной... Она
любила своих детей и занималась их воспитанием», - замечает Людмила Петровна Февчук, автор интереснейшей, богато иллюстрированной книги
«Портреты и судьбы: Из ленинградской Пушкинианы» (2-е изд., доп. - Л.: Лениздат, 1990). Заметьте: «любила», «занималась
воспитанием»...
Из авторитетных
источников известно, как тяжело переживала Надежда Осиповна обе ссылки поэта.
Во время первой, уже будучи в Михайловском, Пушкин
страдал ножной аневризмой. Требовалось лечение - и мать изводится в хлопотах.
Даже обращается, с ведома и
одобрения Жуковского, Карамзина, к императору Александру, чтобы поэту разрешили
«поехать в Ригу или какой-нибудь другой город... чтобы подвергнуться операции,
которая одна еще даст мне надежду сохранить его». И государь (ладно бы,
Николай, а то лично обиженный стихами поэта Александр Павлович!) идет
навстречу, разрешает выехать для лечения в Псков...
Полагаю, нашей
любви к Александру Сергеевичу не станет меньше, если скажем, что у Пушкина
результаты хлопот матери вызвали не естественную благодарность, а недовольство:
хотел в Ригу, а предлагают какой-то Псков!.. Даже на взгляд ближайшего друга -
А.А. Дельвига - Пушкин должен был быть более
признателен Надежде Осиповне. 15 сентября 1826 года Дельвиг
пишет Александру Сергеевичу из Петербурга в Москву: «Как
счастлива семья твоя, ты не можешь представить! (волею Николая I ссылка
закончилась. - В.В.). Особливо мать, она на верьху
блаженства. Я знаю твою благородную душу, ты не возмутишь их счастья упорным
молчанием. Ты напишешь им. Они доказали тебе любовь свою».
Об искренней
радости Надежды Осиповны, что ссылка ее сына уже позади, сообщает и жена Дельвига Софья Михайловна: «Надежда Осиповна плакала, и
всех нас растрогала...». Согласитесь, такие слезы - признак родительской любви,
а не безразличия...
О том периоде
вспоминала А.П. Керн: «Мать его, Надежда Осиповна, горячо
любившая своих детей, гордилась им (речь, понятно, о Пушкине. - В.В.)
и была очень рада и счастлива, когда он посещал их и оставался обедать, она
заманивала его к обеду печеным картофелем, до которого Пушкин был большой
охотник».
Положа руку на
сердце: кто чувствует себя безгрешным по отношению к родителям?.. Много ли
внимания уделяем им, писем отправляем, чем-то конкретно помогаем?.. И Пушкин, к
чему скрывать, не был лишен известного «сыновнего эгоизма». Летом 1829 года,
живя в Тригорском, в доме П.А. Осиповой (собственный
дом в Михайловском, как бы сегодня сказали, был «в ремонте»), Надежда Осиповна
не находила себе места, ожидая известий от детей - Александр путешествовал по
Кавказу, там же служил в составе Нижегородского драгунского полка и Лев
Сергеевич... Пушкин прислал весточку о себе, однако не
родителям, а Дельвигу. Душевный Антон Антонович,
понимая состояние Надежды Осиповны, переслал ей письмо Александра. Сколько было
радости!.. 22 августа Надежда Осиповна писала дочери в Ораниенбаум, что
перешлет ей письмо брата, но копию, с оригиналом же не может расстаться: «Его
письмо преисполнило нас восторгом...»
С мая 1833 года и
до отъезда на лето в Михайловское родители Пушкина живут в Петербурге, в «Отель
де Пари», рядом с домом П.А. Жадимировского (угол
Большой Морской и Гороховой улиц), где квартировал с семьей Александр
Сергеевич. Надежда Осиповна проводит у «молодых» целые дни... Если, как пишет Вл. Башунов, сближение матери с
сыном произошло в «последний год» (Надежда Осиповна умерла 26 марта
В 30-х годах
выяснилось, что финансовые дела старших Пушкиных безнадежно запущены.
Бесхозяйственный Сергей Львович был должен в казну 175000 рублей, был не в
состоянии платить даже проценты, и надежды, что ситуация исправится, не было
никакой. Переживания Надежды Осиповны, что дети недостаточно обеспечены,
усугубили ее болезнь. В письмах Е.Н. Вревской, А.Н.
Вульф содержатся упоминания, что Надежда Осиповна практически не лечилась - не
было денег на докторов. Зимой 1835 года Евпраксия
Николаевна Вревская дарит матери поэта теплую шубку -
сама Надежда Осиповна купить ее позволить себе не могла... А тут еще Лев Сергеевич
прислал письмо о своих многочисленных долгах, вконец расстроившее мать... К
слову, Александр Сергеевич выплатил за брата кредиторам около 20 тысяч рублей.
В общем, Надежда
Осиповна была глубоко чувствующей, любящей, переживающей за своих детей матерью.
Повторяю, в какой семье не бывает разногласий, но возводить их в «принцип
отношений» в данном случае неправомерно.
Знакомясь со
многими работами, посвященными жизни и творчеству Пушкина, читая их, что
называется, «с карандашом», признаться, никогда не мог понять кочующее из книги
в книгу утверждение, что звание камер-юнкера было унизительным для Александра
Сергеевича. Вот и Вл. Башунов
в очерке «Русский чудотворец. Конспект судьбы» повторяет вслед за многими: «Ему
желалось одного берега: деревни, семьи, труда и молитвы, а приходилось жить на
другом - противоположном - в суете столичной, с вечным безденежьем и
раздражением, со светскими ритуалами, кивками налево и направо, балами,
унизительным для возраста и таланта камер-юнкерством...».
Не механически ли мы принимаем сегодня расхожую и
вполне объяснимую в советское время точку зрения?.. Представляется, что
отношение поэта к придворному званию было куда сложнее, чем брезгливое
неприятие.
Что это вообще за
звание такое, камер-юнкер? Придворные чины камер-юнкера и камергера,
соответствующие 5-му и 4-му классам «Табели о рангах», в 1809 году были
преобразованы в придворные звания. Для того,
чтобы их получить и впоследствии не утратить, требовалось занимать определенную
должность на казенной службе или на службе по выборам. До
1836-го года для получения звания камер-юнкера нужно было иметь чин не ниже
надворного советника (7-й класс), для камергера - не ниже действительного
статского советника (4-й класс); с 1836-го года соответственно не ниже
титулярного советника (9-й класс) и не ниже статского советника (5-й класс); с
1850-го - не ниже коллежского асессора (8-й класс) и тайного советника (3-й
класс).
Так
вот, гражданский чин Пушкина - титулярный советник - соответствовал по «Табели
о рангах» 9-му классу, то есть самому низшему из дававших возможность
претендовать на звание камер-юнкера, причем - обратите внимание - только с 1836
года! В 1833
году поэт даже теоретически не мог рассчитывать ни на придворный чин, ни на
звание.
К слову,
гражданский чин «титулярный советник» соответствовал армейскому званию капитана
или же ротмистра в кавалерии. Титулярные советники, как правило, занимали
должности старших помощников столоначальников в департаментах министерств,
старших помощников секретарей, протоколистов, регистраторов и переводчиков в
Сенате, вице-консулов и т.д.
Обратим внимание на
довольно большую «вилку» между чинами (с 7-го по 4-й классы до 1836 года, с
9-го по 4-й классы - до 1850 года), в границах которых возможно было присвоение
придворного звания камер-юнкера. В принципе, его мог получить действительный
статский советник или генерал-майор (4-й класс), коллежский советник или
полковник (6-й класс), надворный советник или подполковник (7-й класс) и т.д.
Действительный же статский советник - это ни много, ни мало директор
департамента в министерстве, губернатор и т.п.; статский советник (5-й класс)
занимал должность вице-директора
департамента в министерстве, советника посольства, вице-губернатора и т.п.
Думается, получить звание камер-юнкера, имея гражданский чин всего лишь 9-го
класса - совсем даже неплохо. И уж, очевидно, не унизительно (еще раз: в
«придворной компании» с Пушкиным могли бы оказаться генерал-майоры, полковники,
обер-прокуроры департаментов Сената и пр.). В свете
сказанного представляется, мягко говоря, неоправданно упрощенным утверждение,
например, Генриха Волкова - доктора философских наук, автора книги «Мир
Пушкина: личность, мировоззрение, окружение» (М., 1989): «В канун
1834 года Николай, проявляя якобы особую милость и расположение к поэту,
производит его в камер-юнкеры. Хорошо еще, что не в камер-пажи! Поэту скоро 35
лет, а в камер-юнкеры обычно жалуют юнцов из аристократических семейств.
Естественно, что такое приобщение Пушкина ко двору имело целью сделать его
предметом насмешек всего Петербурга».
А почему бы и не
считать решение Николая «особой милостью»? Ведь император существенно нарушил
церемониал, присвоив звание не надворному советнику (7-й класс), а титулярному
- как известно, 9-й класс «Табели о рангах» никаким образом не соответствовал
в 1833 году придворной иерархии!..
Однако - и тому
есть масса документальных подтверждений - Пушкин действительно отнесся, так
сказать, неадекватно к званию камер-юнкера, пожалованному ему Высочайшим Указом
от 31 декабря 1833 года: «Служащего в Министерстве иностранных дел титулярного
советника Александра Пушкина всемилостивейше
пожаловали мы званием камер-юнкера двора нашего».
Вскоре в дневнике
поэта появилась запись: «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что
довольно неприлично моим летам). Но двору хотелось, чтобы Наталья Николаевна танцовала в Аничкове... Меня спрашивали, доволен ли я моим камер-юнкерством? Доволен,
потому что государь имел намерение отличить меня, а не сделать смешным...»
П.И. Бартенев со
слов П.В. Нащокина пишет: «Друзья, Вельегорский и Жуковский, должны были обливать холодною
водою нового камер-юнкера: до того он был взволнован этим пожалованием! Если б
не они, он, будучи вне себя, разгоревшись, с пылающим лицом, хотел идти во
дворец и наговорить грубостей самому царю...».
П.И. Бартеневу
вторит Н.М. Смирнов: «Пушкина сделали камер-юнкером; это его взбесило, ибо сие
звание точно было неприлично для человека 34 лет, и оно тем более его
оскорбило, что иные говорили, будто оно было дано, чтоб иметь повод приглашать
ко двору его жену».
Подобные
высказывания, довольно многочисленные, и дали основания ряду исследователей
утверждать, что царь унизил поэта, пожаловав ему придворное звание. В
действительности же все гораздо сложнее, более того, очень даже вероятно, что и
совершенно не так, как многие продолжают по традиции считать. Некоторые записи
Пушкина и свидетельства современников дают основания утверждать, что император
своим Указом действительно желал облегчить материальное положение поэта и
повысить его социальный статус. И Пушкин именно так понимал решение царя, бурная
же его реакция на известие имела несколько иные причины, чем обычно
указываются...
Мечтая об отставке,
поэт пишет жене Наталье Николаевне 29 мая 1834 года: «... с твоего позволения,
надобно будет, кажется, выдти мне в отставку и со вздохом сложить камер-юнкерский мундир, который так
приятно льстил моему честолюбию и в котором, к сожалению, не успел я
пощеголять...». Возможно, кто-то найдет в этих словах скрытую иронию. Пусть так
- хотя мне они кажутся искренними... Обратимся тогда к
воспоминаниям одного из современников поэта - уже цитируемого Н.М. Смирнова:
«... он (А.С. Пушкин. - В.В.) был огорчен и взбешен и решился не
воспользоваться своим мундиром, чтоб ездить ко двору, не шить даже мундира. В
этих чувствах он пришел к нам однажды. Жена моя, которую он очень любил и очень
уважал, и я стали опровергать его решение, представляя ему, что пожалование в
сие звание не может лишить его народности, ибо все знают, что он не искал его;
что его нельзя было сделать камергером по причине чина его (курсив мой -
В.В.); что натурально двор желал иметь возможность приглашать его и жену
его к себе, и что государь пожалованием его в сие звание имел в виду только
иметь право приглашать его на свои вечера, не изменяя старому церемониалу,
установленному при дворе. Долго спорили, убеждали мы Пушкина; наконец полуубедили...».
Обратите внимание,
какой довод приводят супруги Смирновы, успокаивая поэта: «...его нельзя было
сделать камергером по причине чина его...». Не означает ли эта фраза, что в
состоявшемся разговоре так или иначе упоминалось о камергерстве как звании, возможно удовлетворившем бы поэта?
Думается, это очень даже вероятно.
Запомним сделанный
вывод - и пока на этом остановимся, чтобы сказать несколько слов о ...
Вяземском, человеке, входившем в ближайшее окружение Пушкина. Взаимоотношения
Александра Сергеевича и князя Вяземского - отдельная довольно увлекательная
тема. Обозначим лишь в нескольких штрихах ее контуры. С одной стороны, князь
постоянно рядом с поэтом, Пушкину дорого его общество, именно Петр Андреевич (вместе
с Жуковским) положил свои перчатки в гроб Пушкина... Однако Павел Воинович Нащокин говорил, что
«Пушкин не любил Вяземского как человека». После смерти Александра Сергеевича
князь настойчиво ухаживал за его вдовой, пока Наталья Николаевна не дала понять,
что ей это неприятно...
Князь Петр
Андреевич Вяземский получил звание камер-юнкера в 1811 году - в 19 лет, а в
1821-м - направил прошение императору Александру Павловичу о сложении с себя
этого придворного звания. Не будем подробно останавливаться на содержании
оппозиционных настроений князя - будучи противником реакции, по сути Петр Андреевич принадлежал к «оппозиции Его
Величества»: в русскую революцию не верил, крестьянского бунта боялся... Однако
Вяземский стойко придерживался «вольнолюбивых» взглядов лишь до начала 1830-х
годов, пока ему не стало ясно: чтобы более или менее прилично обеспечить собственную семью, надобно служить, иначе говоря - добиться
милости Николая I. И князь предпринимает решительные шаги, чтобы избавиться от
опалы - проще говоря, публично кается (в том числе и печатно).
Государь
Николай Павлович не сразу, но возвращает свою благосклонность Петру Андреевичу:
18 апреля
Почему бы не
предположить, что Пушкин, испытывавший серьезные денежные затруднения, внимательно
отнесся к служебному росту Вяземского? Совсем не было бы странным, если бы поэт
хотя бы мысленно примерил и на себя камергерский мундир... Ведь Александр
Сергеевич очень болезненно переживал, что не имел свободного доступа в
великосветские дома (об этом есть свидетельство А.С. Хомякова), да и по мнению Н.А. Раевского отношения поэта с высшим
обществом - одна из «больных сторон» его биографии...
Бурную, внешне
негативную реакцию Пушкина на присвоение звания камер-юнкера, думается,
объясняет письмо Вяземского к Великому князю Михаилу Павловичу от 14 февраля
«Нужно сознаться, -
Пушкин не любил камер-юнкерского мундира. Он не любил в нем не придворную
службу, а мундир камер-юнкера. Несмотря на мою дружбу к нему, я не буду
скрывать, что он был тщеславен и суетен. Ключ камергера был бы отличием,
которое бы он оценил, но ему казалось неподходящим, что в его годы, в середине
его карьеры, его сделали камер-юнкером наподобие юношей и людей, только что
вступающих в общество. Вот вся истина об его предубеждениях против мундира. Это
происходило не из оппозиции, не из либерализма, а из тщеславия и личной
обидчивости».
То, что П.А. Вяземский,
скажем осторожно, близок к истине, подтверждает собственное поведение Пушкина:
похоже, поэт довольно быстро понял, что и звание камер-юнкера - совсем даже
неплохо. С.Н. Карамзина, дочь историка, отмечает в одном из писем: «Пушкин крепко боялся дурных шуток над его неожиданным камер-юнкерством, но теперь успокоился, ездит по балам и
наслаждается торжественною красотою жены...». Князь Павел Вяземский,
вероятно, со слов отца, отмечает, что «несмотря на задетое честолюбие
(пожалованием в камер-юнкеры), Пушкин был постоянно весел...».
Вполне возможно,
что Александр Сергеевич действительно рассчитывал, что и к нему отнесутся, как
к Вяземскому, предложат звание камергера - хотя бы в виде исключения, как
сказали бы сегодня. Но ведь камергером - по протоколу - можно было стать,
повторю, имея чин не ниже статского советника (5-й класс), который предполагал
должность, например, вице-директора
департамента в министерстве (как у князя Петра Андреевича). Однако государь при
всей его благорасположенности к Пушкину не мог столь существенно нарушить
регламент чинопроизводства, и без того уже достаточно проигнорированный в части
камер-юнкерства, - и поэт
это вскоре понял, чем и объясняется его оживленное настроение спустя совсем
короткое время после пожалования звания.
Хорошо ли исполнял
поэт свои придворные обязанности, плохо ли (письма Александра Сергеевича
свидетельствуют скорее о последнем) - денежные
средства, столь необходимые для жизни, он получал. Рискнем ли предположить, что
Николай Павлович искренне желал облегчить Пушкину материальное положение?..
Если мы примем этот тезис, то станет понятным, почему император столь
внимательно относился к денежным делам поэта, предоставлял ему довольно
благоприятный режим получения кредитов.
В записке министра
финансов Е.Ф. Канкрина к К.В. Нессельроде
читаем: «По случаю кончины камер-юнкера Пушкина имел я счастие
представлять государю императору следующее: 1) По Высочайшему Указу от 16-го
марта
Речь в записке идет
о суммах по тогдашнему времени весьма значительных. К примеру: жалование
губернатора в начале XIX века составляло от 3000 до 5850 рублей в год в
зависимости от разряда губернии. Жалование обер-прокурора Сената составляло
6000 рублей в год, жалование директора гимназии - от 800 до 1500 рублей...
Командир гвардейского пехотного полка (в генеральском чине) получал в год 1800
рублей, полковник - 836, капитан - 448 рублей жалования...
Закончить же
рассуждения о камер-юнкерстве
хочется одной, на мой взгляд, выразительной деталью: камер-юнкерская шляпа
лежала на крышке гроба Пушкина. После отпевания крепостной камердинер поэта
Никита Козлов передал ее Н.И. Тарасенко-Отрешкову...
А ведь похороны были отнюдь не протокольными, совсем даже не публичными... И
вот - камер-юнкерская шляпа на крышке гроба. Зачем?.. Главное, в этом никто, в
том числе умнейший Александр Иванович Тургенев, не усмотрел оскорбления чувств
поэта или неуважения к ним...
От камер-юнкерства перейдем к еще одному оценочному «клише»,
которое, к сожалению, тоже повторяет Вл. Башунов. В упомянутом выше очерке «Русский чудотворец.
Конспект судьбы» автор останавливается на жизни поэта в Одессе: «Поначалу
Пушкин обрадовался и за ласковым приемом, какой оказал ему Воронцов, не
почувствовал надвигающейся опасности. Но вскоре он уже хорошо ощущал разницу
между Кишеневом и Одессой, между Инзовым
и Воронцовым. Отношения с «полу-милордом, полу-невеждой» день ото дня обострялись. Воронцова
раздражала внутренняя независимость и сознание собственного достоинства в
поэте, Пушкина бесила чиновничья дурь и недалекость
графа.
Еще одним пунктом
преткновения в отношениях между ними стала молодая жена Воронцова - Елизавета Ксаверьевна. Пушкин испытывал к ней глубокое чувство - и не
без взаимности. По многим стихам его разбросан след любви к этой неординарной женщине - и каким стихам!»
В этом фрагменте
приведена строфа из известной едва ли не каждому школьнику эпиграммы Александра
Сергеевича:
Полу-милорд, полу-купец,
Полу-мудрец, полу-невежда,
Полу-подлец, но есть надежда,
Что будет полным наконец.
Это сказано о графе
Михаиле Семеновиче Воронцове, в 1845 году возведенном
в княжеское достоинство, а в 1852-м получившим титул светлости.
В предыдущем абзаце
упомянул «едва ли не каждого школьника» не ради красного словца.
Процитированному четверостишию в недавнем прошлом уделялось неоправданно много
внимания на уроках литературы: вот, мол, какими были царские чиновники, даже
сам Пушкин об этом писал, так что не зря в 1917-м году рабочие и крестьяне... и
т.д. Пропаганда, коммунистическое воспитание - все понятно, но сейчас-то зачем
повторять, что Воронцов «полу-невежда, полу-подлец»?!. Ну, сказал так
Пушкин в порыве раздражения, «под настроение» - не нам судить гения, однако
давайте относиться к эпиграмме, как подобает - то есть как к факту
литературному, а не объективному историческому свидетельству...
Михаил Семенович
Воронцов - светлейший князь, генерал-фельдмаршал - получил блестящее по тем
временам образование в Лондоне (ну никак он не «полу-невежда»!).
Во время Отечественной войны 1812 года участвовал в сражении под Смоленском, в
Бородинской битве защищал укрепления у деревни Семеновской. Был ранен и
отправлен на излечение в свое имение, куда пригласил еще 50 раненых офицеров и
более 300 рядовых, обеспечив всем заботливый уход (вот так «полу-подлец»!).
Участвовал Воронцов
и в заграничных походах русской армии, именно его особый отряд с боем занял в
1814 году предместье Ла-Валетт под Парижем. В 1815
году граф стал командиром оккупационного корпуса, занимавшего Францию до 1818
года.
В 1823 году Михаил
Семенович был назначен новороссийским генерал-губернатором и полномочным
наместником Бессарабии. К достижениям Воронцова-администратора историки относят
расширение торгового значения Одессы; развитие и усовершенствование виноделия в
Крыму, устройство превосходного шоссе по южному берегу полуострова, там же -
первые опыты лесоразведения. По инициативе Воронцова в Одессе было учреждено
общество сельского хозяйства, в трудах которого Михаил Семенович принимал
деятельное участие. Даже разведение в России тонкорунных овец связывают с
именем Воронцова... И пароходство по Черному морю началось при нем, в 1828
году...
Михаил Семенович
умер в 1856 году, вполне заслужив добрыми делами своими признательную память
(кстати, вещественным ее проявлением были памятники Воронцову, воздвигнутые в
свое время в Тифлисе и Одессе).
Когда готовились
эти заметки, в руки попал номер газеты «Книжное обозрение» (от 15 января
нынешнего года). Автор статьи «Конец Одесской легенды» Марк Митник
из США как раз пишет о том, на что я и пытаюсь обратить читательское внимание.
Цитирую американского исследователя: «Безгранично любя Пушкина и будучи в его
конфликте с Воронцовым всецело на стороне поэта, мы не можем, тем не менее,
согласиться с характеристикой, данной М.С. Воронцову (речь все о той же
эпиграмме - В.В.). Неужели Цявловская не знала
(М. Митник говорит о статье Т.Г. Цявловской
«Храни меня, мой талисман...», опубликованной в альманахе «Прометей», т. 10 - В.В.),
что Воронцов был выдающимся военным и государственным деятелем России? Герой
Бородина, воспетый Жуковским, занявший достойное место в истории России,
успешным 30-летним правлением в качестве генерал-губернатора Новороссийского
края и наместника Кавказа!»
М. Митник цитирует письмо М.С. Воронцова к П.Д. Киселеву от 6
марта 1824 года, где сообщается о Пушкине: «... По всему, что
я узнаю на его счет и через Гурьева, и через Казначеева,
и через полицию, он теперь очень благоразумен и сдержан...». Еще раз:
письмо от 6 марта, Михаил Семенович подчеркивает, что Пушкин ведет себя во всех
отношениях прилично.
А вот письмо Веры
Вяземской мужу из Одессы 1 августа 1824 года, в котором она тоже пишет о
Пушкине: «Я была единственной поверенной его огорчений и свидетелем его
слабости, так как он в отчаянии от того, что покидает
Одессу, в особенности из-за некоего чувства, которое разрослось в нем за
последние дни, как это бывает». Что же произошло за эти несколько месяцев, с
марта по август? Да, очевидно, Воронцов заметил увлечение Пушкина его женой, и
их отношения испортились - а у кого бы, заметим, они остались почтительными в
такой ситуации?!.
Павел Вяземский, сын
графа Петра Андреевича Вяземского, полагает, что причиной неистового гнева
поэта против Воронцова было «паче всего одурачение
ловеласа, подготовившего свое торжество. Расстройство любовных планов Пушкина
долго отзывалось черчением на черновых бумагах женского изящного римского
профиля в элегантном классическом головном уборе с
представительной рюшью на шее».
Подобное настроение
поэт будет переживать и позднее, во второй половине 20-х годов, - и так же, как
М.С. Воронцову, «достанется» в стихах члену Государственного Совета А.Н.
Оленину. А ведь Пушкин в 1827 году был своим человеком в доме Олениных, очень
уважительно относился к Алексею Николаевичу!.. Вновь влюбленность - причина
раздражения: на сей раз увлечение Александра Сергеевича - юная Аннет Оленина. Пушкин
даже готов жениться, однако в браке было отказано... Обидно, конечно, но
благородно ли из-за отказа (мало ли какими соображениями руководствуются
родители!) враз лишать заслуженного чиновника всех
достоинств?..
Да, нравится нам
это или нет, поддавался эмоциям, оказывался во власти страстей Александр
Сергеевич - ну и что из этого?.. Бывал он и несправедлив в своих оценках,
поступках - ведь человек же, а не машина, «запрограммированная» на
гениальность!.. Это и есть столь необходимый нам живой Пушкин!..
В очерке «Русский
чудотворец. Конспект судьбы» Вл. Башунов приводит
слова Сергия Булгакова. Замечательные слова, не откажу себе в удовольствии
повторить их: «... никакое мировое почитание не может выявить того, чем Пушкин
является для нас, русских. В нем - самооткровение
русского народа и русского гения. Он есть в нас мы сами, себе открывающиеся. В
нем говорит нам русская душа, русская природа, русская история, русское
творчество, сама наша русская стихия. Он есть наша любовь и наша радость. Он
проникает в душу, срастаясь с ней, как молитва ребенка, как ласка матери, как
золотое детство, пламенная юность, мудрость зрелости. Мы дышим Пушкиным, мы
носим его в себе, он живет в нас больше, чем сами это знаем, подобно тому, как
живет в нас наша родина. Пушкин и есть для нас в каком-то смысле родина, с ее
неисследованной глубиной и неразгаданной тайной, и не только поэзия Пушкина, но
и сам поэт. Пушкин - чудесное явление России, ее как бы апофеоз...». Нет, не
случайно из огромного выбора авторитетных источников Вл.
Башунов цитирует именно Булгакова, словно говоря: нам
бы, сегодняшним, такое понимание!..
Верить ли в
какую-то особую поэтическую интуицию, провидческое
предчувствие писателя?.. Вроде бы, немало примеров, подтверждающих, что
тогда-то такой-то предсказал - и сбылось... Но, с
другой стороны, прогнозирование, не на знаниях, не на анализе основанное, -
всего лишь гадание... Не странно ли в год двухсотлетнего юбилея Александра
Сергеевича, среди бесчисленных шумных торжеств осязаемо почувствовать:
«Сиротство без Вас оглушительно...»? Вл. Башунов не
решается даже сам себе объяснить внутреннее беспокойство, инстинктивно пытается
заглушить его: «... переступая порог в это незнакомое, просторное и гулкое,
поскольку необжитое, помещение нового столетия, возьмем ли мы с собой томик
Пушкина? имя Пушкина?
Наивный вопрос:
конечно, возьмем. Кто же скажет, что не возьмем?
Дай Бог».
В этом вздохе: «Дай
Бог» уверенности - нет, скорее - только пожелание.
Буквально в самом
конце «Этюдов...» Башунов приоткрывает тревожное
подсознательное: «Без живого Пушкина нам нельзя: это будет не просто другая
Россия - будет уже не Россия. Пушкин - центр русской жизни, идеал русской
самобытности. Если не остается устремления к идеалу, остаются одни предвыборные
кампании».
Собственно, на этой
неустойчивой ноте Башунов останавливается, ставя
стилистическую и композиционную точку (последующие - заключительные - несколько
строк важны, может быть, для общего настроения, но нового смысла уже не несут).
Авторская речь
умолкает, и на просторе без всякого словесного обрамления остается во всей
своей тревожной ясности вопрос: «... возьмем ли мы с собой томик Пушкина?
имя Пушкина?» Ответить на него - значит сказать, какой дорогой пойдет
Россия. Сколько времени вопрос сей будет беспокоить читателя? Пять минут,
полчаса?.. Сутки, год?.. Все - благо,
лишь бы не утрачивалась вера: «Конечно, возьмем...».