Источник: Материалы переданы редакцией журнала «Алтай»

Старцев П.Н. ЧЕРЁМУШКА Повесть

Home

Сойдет снег, зазеленеют полянки, зацветет черемуха, и мы говорим: «Снова весна». И нам, людям осеннего возраста, припомнится своя весна. Далекая, но незабытая, она впорхнет в сердце, растопит в нем ледок времени, вызовет вздох. В такие минуты хочется побыть одному где-нибудь у реки, под ветвями ивы - в тишине ярче вспоминается прошлое.

Как это было? Ах, да... Широкая, залитая светом улица. Посредине ее чуть заметна колея от колес, а от нее до самых заборов мелкая подорожная травка. Перед деревянными домиками - палисадники, две-три березки, черемуха или кусты смородины.

На гладкой полянке, вытоптанной босоногой детворой, шум и смех, азартная игра в бабки.

Я слежу за малышами. Мне тоже хочется поиграть, но приходится сдерживаться - не мальчишка, семнадцать лет, к тому же ученик кузнеца.

Солнце прячется за горой. На крыши спускаются из синевы усталые голуби. За ворота, на скамеечки, выходят хозяйки, беседуют, лущат семечки. А с дальнего конца улицы, заняв всю ее ширь, идут мои сверстники-парни - неторопливо, со смехом и шутками. За ними, немного отстав, плывет пестрая стайка девушек. Они без умолку смеются. Иногда какая-нибудь побойчее из них заведет частушку, но, поймав осуждающий взгляд со скамеек, смолкнет, и снова слышится беспричинный, задорный смех. Парни приближаются.

- Здорово, кузнец! Тащи гармозу, Андрей.

Дома я еще раз оглядываю себя в зеркало, поправляю воротничок вышитой рубашки, приглаживаю непокорный темно-русый чуб и, хитро подмигнув себе, выскакиваю на улицу.

Растягиваю и сжимаю старую отцовскую хромку. Обветшалые меха вздуваются. Охнув, хромка сыплет переборы.

Сашка, прозванный Маленьким за свой рост, пристраивается рядом и звонко выбрасывает в затихший городок первую частушку. Девушки откликаются.

Такая перекличка продолжается долго.

Мы сидим на бревнах, на высоком берегу. На воде уже блещут редкие огоньки бакенов. Лента реки из светло-голубой превращается в темно-синюю, лес за ней темнеет, хмурится, а частушки все взлетают и взлетают к редким звездам, пока не устают мои пальцы. Я обрываю игру, и новый куплет, начатый высоким незнакомым мне девичьим голосом, всплеснулся над берегом и, не встретив поддержки, задрожал и оборвался бы, не рвани я меха с новой силой. И тогда голос крепнет, звенит так, что ему откликается эхо за рекой.

- Кто это? - спрашиваю у Сашки.

- Дашка Колосова, с Береговой улицы. А что?

Я не ответил, продолжаю играть. Без перерыва перехожу с «Подгорной» на «Барыню».

Незнакомка вышла первой. Проплыла близко, бросила на меня задорный, вызывающий взгляд, застучала каблуками. Вот топнула перед парнем, и выскочили сразу несколько, закружились под хлопки. «Эх! Эх!» - завздыхала земля.

Но я почему-то следил только за ней, за Дашкой.

После пляски парами разошлись по берегу. Началась игра. Двое - парень и девушка - обходили всех и спрашивали: «Меня или огород?» Если парень хотел посидеть с другой девушкой, он называл имя, и ее приводили. Если замены не требовалось, отвечали: «Огород».

Я не любил этой игры и обычно, не находя слов для разговора со случайной подружкой, тихо играл какую-нибудь песенку. Меня считали скучным.

И вдруг игра приобрела для меня смысл. «А что, если...» - Я почувствовал, что начинаю краснеть, но все же решился.

- Позовите Дашу.

- Смотри, Андрюшка, наломают береговые бока, - пошутил рассыльный.

- Не твоя забота, - грубовато ответил я.

Она подошла тихая, настороженная. Я ожидал увидеть ее по-прежнему веселой и озорной и потому несколько растерялся. Подражая тем парням, которые пользовались у девушек успехом, пригласил небрежно:

- Садись, Даша.

Высоко вскинулись разлетные брови.

- Откуда знаешь меня?

- А разве ты не знаешь, что меня звать Андреем?

- Спасибо, что сказал.

- Садись.

- Нет, я постою.

- Да садись же. - Я взял ее за руки и насильно посадил рядом. Помолчали. Я мучительно соображал, о чем же говорить еще. Даша вздохнула.

- Чего ты? - вырвалось у меня.

- Я думала, ты не такой, - задумчиво проговорила она, и мне стало стыдно. «Дурак», - выругал себя и обрадовался, увидев рассыльных. Но Даша опередила меня.

- «Огород», - сказала она как-то поспешно. Меня это удивило.

- Почему же осталась?

- Сыграй что-нибудь, только потихоньку.

Я заиграл, едва касаясь ладов. Даша помолчала, прислушиваясь, и неожиданно стала подпевать с тихой грустью. Мне казалось, что она, отдавшись песне, забыла про меня. Ни разу не взглянула, не улыбнулась. Растягивая меха, я на миг коснулся ее прохладной шелковистой руки и вздрогнул. Гармошка издала короткий, жалобный звук. «Что со мной?»

Я тоже любил петь, но почему-то боялся, что сейчас у меня ничего не получится. Начал почти шепотом. Неожиданно ее плечо коснулось моего. Я замер. Даша не отшатнулась, и скоро сквозь тонкую рубашку я почувствовал тепло ее тела. Забилось сердце.

Река, звезды, друзья - все исчезло. Остались только я, она и песня.

- Даша! Мы пошли! - донеслось из темноты.

Она замолчала и выдохнула:

- Хорошо!

Потом вскочила и снова стала прежней, озорной. Не подавая руки, простилась:

- До свиданья, кузнец.

- Постой, Даша, - кинулся я за ней.

- Чего, гармонист? - В вопросе слышалась откровенная ирония - так спрашивает тот, кто чувствует свою власть.

- Завтра придешь?

- Не знаю, - крикнула издали.

Она засмеялась, побежала упруго и, мелькнув светлым пятном на синем фоне реки, растаяла.

На другой день проснулся раньше обычного. Вспомнил Дашу, и сразу стало весело. Выскочил на крыльцо и замер: старая раскидистая черемуха перед окнами пышно зацвела. По-весеннему свежий, густой и терпкий запах щекотал в носу.

- Смотри-ка, мама! - позвал я.

- А ты только увидел, сынок? Вчера еще зацвела... Да что с тобой?

- Ничего, мама.

В тот день молот наполовину потерял вес, а раскаленная болванка легко плющилась от первых ударов.

- Ишь ты: силенка появилась. Да тише ты, черт! - ворчал кузнец, когда я начинал усердствовать сверх меры.

В тот день я выспросил у кузнеца, где живут Колосовы. А вечером меня ждало огорчение. Даша не пришла. Не пришла она и после того, как я прошелся с гармошкой по ее улице. Их крепкий бревенчатый дом притягивал меня и отпугивал. Но зайти, понятно, нельзя - наши семьи были незнакомы, а другого повода не мог придумать.

Стороной узнал, что отец Даши, истовый кержак, посадил ее в чулан за то, что она осмелилась «хороводиться» с мирскими.

Моя гармонь по вечерам исторгала теперь из своей потрепанной души новые для нее, невеселые песни.

То не ветер ветку клонит,

Не дубравушка шумит... -

плакала гармонь, грустило обиженное сердце, недоумевающе пожимали плечами друзья, просили:

- Да не тяни за душу, Андрей, - вжарь «Барыню».

Я нехотя повиновался. Девушки взмахивали платочками и выходили на круг.

В одну из таких минут я снова увидел Дашу.

Что сделалось с моей гармонью! Словно прибавили ей еще столько же голосов. Но Даша плясать так и не вышла.

Ленька Хомутов наклонился ко мне, зашептал:

- Дашка пришла... одна. Устроим... Пусть кержак бороду рвет.

Я сунул кому-то гармонь, отвел его в сторону.

- Не тронь ее, Ленька! Слышишь?!

- Да ты что, взбесился? Может, жениться на ней думаешь? Держи карман. Голытьба ты, понял?

- Все равно не трожь! А не то...

- Чего?! - зеленые, злые глаза Леньки потемнели. - Не вздумай мешать.

Я знал Леньку как заядлого драчуна, но решил не сдаваться. «Будь, что будет, но Дашу в обиду не дам. Никому, никогда!» Выбрав момент, шепнул ей:

- Провожу. Есть разговор.

С берега мы уходили последними. Шли рядом, не касаясь друг друга.

- Ты сегодня невеселая, - первым заговорил я.

- А что тебе до меня? Ты-то веселишься...

- Неправда, Даша. Если б ты знала, как я тосковал эти дни.

- Это под «Барыню»-то?

- Не веришь? Спроси у девчат.

Я почувствовал, что она вздрогнула. Перед нами, расставив ноги, руки в карманах, стоял Ленька. В переулке маячило еще несколько темных теней.

- А ну, отшейся, кузнец! Я провожу.

Даша спряталась за мою спину. У меня сами собой сжались кулаки, застучало в висках.

- Ну что, ты оглох?!

Я шагнул навстречу.

- Полегче! Наколешься. - В Ленькиной руке слабо блеснула полоска ножа.

Я ударил его коротко, без взмаха. Работа с молотом пошла на пользу: Ленька, удивленно охнув, упал.

- Бежим.

За нами уже близко слышался торопливый топот сапог, и все же я успел захлопнуть калитку, провел Дашу в палисадник под нависшие ветки черемухи. Прислонившись плечом к стволу, перевел дыхание.

- Испугалась? - Взял Дашу за худенькие девичьи плечи, легко привлек к себе. Платок ее во время бега свалился, косы упали на грудь. Она была немного ниже меня, и когда подняла лицо, я увидел ее большие темные глаза. В них еще был испуг и немая просьба. О чем? Губы прошептали что-то невнятное или, может, только дрогнули, но я увидел их, и неодолимое желание поцеловать ее хмельно вскружило голову. Я испугался одной мысли, что она сейчас отвернется, и торопливо ткнулся куда-то около ее носа. Даша нервно затеребила край платка.

- Зачем ты это? - в голосе ее слышались слезы.

Что можно было ответить? Спасибо, что ночь была темная и Даша не могла видеть моего стыда и за неудачный поцелуй, и за дерзость.

Она потянулась рукой за веткой. Снежинками посыпались на нас лепестки. Они густо покрыли ей волосы, белыми точками легли на темное платье.

- Уже отцветает, - заметила она.

- А я ждал тебя, когда она только распустилась. Почему не пришла?

- Нам нельзя встречаться, Андрей. - Она впервые назвала меня по имени. - Сегодня отец куда-то уехал, но если ему скажут...

- А как же быть, Даша?

- Не знаю, - шепотом ответила она.

- Тогда я буду приходить к вам.

- Нет, нет! Лучше уж я, когда будет можно. Сюда, под черемуху. А на берег не ходи. Ладно?

«Беспокоится за меня», - обрадовался я. И снова потянулся к ней. Она отгородилась веточкой.

- Пахнет-то как!

- Черемухой. И ты... ты... тоже похожа на нее. Хочешь, буду звать тебя Черемушкой?

Она кивнула, и веточка отошла в сторону. На этот раз я не торопился: знал, Даша не отвернется.

Побежали вечера то тревожные и тоскливые, когда я ждал ее, напрасно просиживая под черемухой до первых петухов, то радостные и удивительно хорошие, когда она приходила. Черемуха давно осыпала последние лепестки, созрели ягоды, и мы ели их, пока язык и губы не становились сладкими, шершавыми. Гармонь была отдана в «ремонт». Мастер «добросовестно» чинил ее несколько недель...

Городок наш пустел. Далекая германская война вытягивала из него отцов и старших товарищей. Мать вспоминала отца, часто плакала, старела на глазах, но я был безрассудно весел.

Началось похолодание, облетели листья, так надежно укрывавшие нас. Выпал снег. И без того редкие встречи стали еще реже. А перед рождеством на мою голову грянул гром.

В кузницу зашел Ленька и, не скрывая злорадства, сказал:

- Дашку-то просватали, кузнец.

Дрогнула рука - ударил мимо наковальни. Полоса железа грохнула о колпак над горном, словно в набат.

- Врешь! - И хотел схватить Леньку за грудь, но он проворно выскочил за дверь.

- Приходи играть на свадьбе, может, рюмку поднесут.

Отшвырнул молот и побежал домой.

- Иди, мать, к Колосовым, сватай Дашу, - выпалил я.

- Что ты надумал, сынок? Разве отдадут? Вера у них...

- Черт с ней, с верой, - ихнюю приму. Иди, мама, иди.

- Богатые они: знаю, толку не будет... Ну, будь по-твоему.

Вернулась она быстро. У меня упало сердце.

- Бородач и в дом не пустил. Поздно, говорит, хватились. Чем расходоваться, мол, на свадьбу, купи лучше штаны жениху. Иуда! - заключила мать и заплакала.

- Украду! - стукнул я кулаком.

Два дня кружил около ее дома, высматривал лазейку через забор, строил планы. В субботу вечером стали собираться девушки. Прошел и жених, корявый верзила, но «хозяин», у которого и дом, и пашня, и лошадь. «Девишник, - догадался я. - Значит, завтра свадьба. Черным днем будет это завтра».

Последней к дому подходила подруга Даши. Остановил ее.

- Кузнец? Чего тебе?

- Вызови Дашу, хоть на минутку.

Должно быть, на моем лице было написано само отчаяние. Девушка перестала насмешливо улыбаться, задумалась.

- Ладно. Только позднее, и на минутку, не больше.

Мглистые, холодные сумерки долго не сгущались, будто старались отдалить миг встречи, хмуро посматривали на меня из-под козырьков домов. «Обманула, не выйдет Даша. Неужели так и не увижу, не загляну в большие, глубокие глаза?»

Но вот скрипнули ворота, вышла Даша, без платка, шубейка внакидку. Дунул ветерок и, как листок к дереву, кинул ее ко мне на грудь, прижал.

- Андрюшенька! Не по своей воле... Силой выдают.

- Не хочешь за Степку?

- Постыл он мне. - Забилась, затрепыхала близко у сердца. - Удавлюсь.

- А за меня?..

Подняла залитые слезами глаза.

- Не спрашивай.

- Убегом согласна?

Смотрит в глаза, будто в душу заглядывает, ищет ответа.

- Но куда?

- В село. Дядя там. Не найдут.

Опять скрипнула калитка, прижались мы за угол. Вышел бородач, осмотрелся, потом резко захлопнул дверку.

- Меня ищет. Бежим?

Закружились снежинки, засыпая наши следы.

- Да куда бы тебя спрятать? - засуетилась мать. - Хата-то у нас - вся тут. Искать будут. Вон разве под печь?

Мать выгнала из-под шестка единственную курицу, подмела, настелила половиков.

- Собери в дорогу, мама, а я за лошадью к кузнецу...

Через полчаса, нахлестывая коня, я мчался обратно. Развернулся, осадил у крыльца.

- Готово. Где же Даша?

- Искали ее. Все перерыли, да не нашли, - сквозь слезы посмеивалась мать. - Вылазь, дочка.

Из-под печки выпорхнула курица, за ней Даша.

- Едем! - Накинул на Дашу тулуп, уложил в сани и, прикрыв сверху охапкой сена, взбежал на крыльцо.

- Спасибо тебе, мама, прощай!

Ну, буланый! Но, дорогой! Вези нас поскорее сквозь снег и ветер... Но кто там, у ворот, четверо с кольями?

- Укараулили гады. - Кидаюсь в сени, хватаю тяжелый безмен. Дашу уже выхватили из саней, бородач взмахнул над ней бичом.

- Опозорила, стерва!

- Не трожь! Убью!

Бич застывает в воздухе, а на шею ко мне бросается мать.

- Не надо, сынок. Засудят. Не судьба...

Я отталкиваю мать, но она со слезами падает на снег, крепко охватывает мои ноги.

- Андрюшенька, прощай! - кричит Даша сквозь слезы.

«Прощай, моя Черемушка! Прощай!»

Последний раз увидел ее через неделю. Идет, платком бабьим накрылась, посматривает жадно на наши окна, будто что-то увидеть очень хочет.

Выскочил на крыльцо.

«Даша», - хочу крикнуть, а язык словно присох, не поворачивается. Увидела она меня, вспыхнула и платком укрылась. Быстро-быстро зашагала прочь, не обернулась. Успел разглядеть: похудела, синева под глазами и словно лицо не то - нет в нем такого, что так ее красило прежде.

«Милая, что с тобой?» - шепчу. И улица не улица передо мной - туман в глазах. А в груди... Эх, в груди не пожар, залило ее свинцовой тяжестью - не вздохнуть.

Снова подошла весна, да только не оживила улицу моя обновленная гармонь веселой песней. Одни грустные полюбились ей...

- Хватит! Не могу. Продавай домишко, мать, уедем...

И черемуха повяла - не цветет. Недосмотрел осенью. Вбил кто-то в ствол несколько ржавых шпилей и загубил красавицу.

Перед отъездом узнал, что Даша живет в соседней деревне Завалишихе - и живет несладко. Потянуло увидеться, и уж если не поговорить, то хоть взглядом перекинуться, да только под каким соусом явиться к ней - не придумаю. Как-то шел из кузни после работы, да так задумался, что чуть головой в воз сена не уткнулся. Чиркнули по лицу стебельки, и таким запахом обдало, что, может, от этого запаха, а может, от мысли, что это сено Даша косила, голова закружилась.

Вскинул голову - на возу незнакомый мужик скалит из бороды зубы:

- Прогулял ночь-от, трубочист, на ходу спишь.

В другой раз ответил бы я ему, а сейчас только немытый кулак показал и - бегом домой. Ну не шляпа ли? В сенокос вся деревня на лугах страдует, и где же лучше увидеться с Дашей, как не там? А матери скажу, что на охоту пошел.

Дома почистил отцовскую берданку, из которой и стрелять-то страшно было, до того она была вся расхлябана, зарядил несколько патронов, умылся и - за ворота.

Иду вдоль реки по заливным лугам, где тропинкой, где напрямик к Завалишихе, и не птицы вокруг меня поют-высвистывают - внутри что-то заливается, трели выводит.

Вот и первые покосники, все больше женщины да старики. Гребут, страдуют. Даши здесь нет, и я спешу дальше.

- Эй, охотничек, помоги, - окликает задористая бабенка, наверное, солдатка. Дурачась, она силится поднять огромный навильник сена, смотрит на меня игриво и выжидательно. Делать нечего. Подскакиваю к ней, и мы с трудом вскидываем навильник на вершину стога, где топчется, уминает сено бородатый дед. С вил отваливается пласт и шапкой накрывает наши головы. На миг чувствую прикосновение к лицу разгоряченной и, как сено, дразняще-пахучей щеки солдатки.

- Оставайся с нами, - шепчет она.

Сбрасываю с головы пласт.

- Некогда. - И громче: - А ты не захватывай больше глаз.

- А если я такая горячая на работу?

Солдатка подбадривается, выпячивает грудь.

- Надорвешься.

- Жалеешь, так помоги.

- Говорю, некогда.

- Ведь зря ноги бьешь, всех уток мы распугали, а сорок-то и здесь хватит - и сереньких, и пестреньких, и в горошинку. Любую выбирай, - кричит вслед солдатка.

Ее слова покрывает смех, а дед сверху поддразнивает:

- Нужна ты ему - он, видать, свою сороку-белобоку давно подстрелил.

...Дашу я заметил еще издали, узнал по косам, да, кажется, и срежь она их - узнал бы. Она тоже подает на стог сено. Видно, как напрягается вся ее хрупкая фигурка и дрожат еще не окрепшие в работе загорелые руки. Вот кому я помог бы! Но наверху ее муж Степан, разненавистная этакая, корявая, как лапоть, морда. Обойти их нельзя: с одной стороны тянется озеро, с другой - река. Я не боюсь, что муж узнает меня - мы с ним не знакомы, - боюсь, что Даша как-нибудь выдаст себя, и тогда на встречу рассчитывать будет трудно. Но Даша не оборачивается. Вот она поддевает вилами новую охапку сена, поднимает, и мне кажется, что сейчас она не выдержит, переломится пополам.

- Этакий верзила, а забрался, где полегче, - не выдерживаю я.

Степан косит глазами в мою сторону, сплевывает.

- Проходи, стрелок, пока ребра не мяты.

В это время Даша оборачивается - и длинный черешок вил, вздрогнув, втыкается в землю. В ее глазах испуг и радость. Как много, всю жизнь может рассказать один взгляд любимых глаз! Он не заблестит лукавым блеском наигранной веселости, не затуманится ложным налетом печали, чтобы вызвать сочувствие, а, наоборот, широко распахнет душу - на, читай!

- Уснула, стерва?! - кричит Степан.

Глаза Даши испуганно вскидываются вверх, нет, за сеном муж не видит ее.

- Да подожди ты, глаз запорошила, - оправдывается она.

- Глаз? - Степан опускает похабную шутку... - Проморгает.

Обида, какая-то отчаянная решимость мелькает в Дашиных глазах, и навильник с силой летит вверх прямо в грудь мужа.

- Тише ты, ведьма, запороть можешь! - Степан едва успевает отскочить в сторону. В этот момент мне жаль, что торчащий из сена трезуб не воткнулся в живот Степана.

Чтобы не вызвать подозрений, я ухожу, не оглядываясь, до темноты брожу вдоль озер, жду ночи.

К шалашу, который я приметил за кустом ракитника, крадусь на цыпочках под частый и монотонный скрип невидимых коростелей. Перед ним догорает костер. Когда ярко вспыхивает какая-нибудь подсохшая веточка, я вижу задумчивое лицо Даши. Иногда она настороженно поднимает голову, вслушивается в ночные звуки, и ложка в ее руке, которой она помешивает в котле, роняя капли, висит неподвижно.

Но вот она, словно проснувшись, проводит по лицу рукой, зовет мужа кушать.

В шалаше, видимо, продолжая начатый допрос, слышится голос Степана.

- Так не скажешь, где та трешка, что я привез из города?

Он выходит на свет и останавливается над съежившейся в комочек Дашей.

Тень его, огромная, неуклюжая, ложится поперек луга, наполовину теряется в темноте - видны одни толстые, как дубы, ноги.

Даша не отвечает.

- Или хочешь этого попробовать?

По лугу маячит тень кулака.

Под моей ногой резко и некстати трещит сучок. Даша с тревогой, Степан с недоумением оглядываются на куст, где я затаился.

- Да подавись ты своей трешкой, - за божницей она! Пей, может, захлебнешься! - в голос кричит Даша.

- За божницей? А не врешь? Ужо дам чертей, коль набрехала.

Степан торопливо идет к лошади, спутанной неподалеку, и вскоре удаляется в сторону деревни.

Шурша ветками, выхожу из куста. Навстречу, не окликая, не спрашивая, бежит и припадает ко мне всем телом моя Черемушка.

Ясно и покойно мерцают с высоты звезды теплой июльской ночью. Кого завораживают, кого манят они в свою звездную глубину? Зачем так лукаво и таинственно подмигивают они? Разве не дано нам с Дашей чуть ли ни за год разлуки любоваться их прекрасным сиянием?

Свежескошенный луг дышит запахом освободившейся от трав земли, умирающими цветами, зрелым дыханием погожего лета.

С высоты недометанного стога видно, как от реки луг начинает медленно заливать нежно-белесая дымка тумана. Она густеет, переливается в озеро, становится плотной, и вдруг крик первого петуха в деревне слышится совсем рядом.

- Ну, как ты живешь, Даша? - в десятый раз спрашиваю я.

- Как видишь, - в десятый раз со вздохом отвечает она.

- Бьет он тебя, издевается?

- А какой муж не бьет жены? Может, и ты бил бы...

- Я?! Даша?!

Она долго не хочет рассказывать, как над ней куражится Степан. Пьяный заставляет плясать и петь песни, среди ночи поднимает готовить обед, швыряет в крапиву мелочь и заставляет искать все до последнего гроша, едет в телеге - ее заставляет бежать следом. И все только из-за того, что она любила и любит другого. И этот «другой» - я. Нет, не принесла наша любовь счастья - ни ей, ни мне, - одно горе. Так зачем же о ней складываются сказки, поются песни? Опять предлагаю ей бежать.

Она как-то судорожно отстраняется от меня, прячет глаза.

- Нет, Андрюша, у меня будет ребенок, а зачем я тебе такая.

- Ребенок? - Я тоже невольно отшатываюсь от нее, точно она оказалась в чем-то виноватой передо мной или обманула мои самые хорошие ожидания, потом меня охватывает злоба на всех и вся, и только некоторое время спустя, приходит жалость. И как ни трудно мне согласиться с этим «третьим лишним», как ни больно, я снова привлекаю ее к себе, еще сам не веря своим словам, шепчу утешения.

- Я уеду отсюда и пришлю тебе адрес. Никто не найдет. Согласна?

- А если найдут? Пригонят по этапу? Я умру со стыда, Андрюша. Лучше уж так видеться, мне все-таки будет легче.

Красться, как вор, за тем, что давно принадлежит мне?

- Нет.

Туман затопил уже весь луг, подкрался к нашим ногам, по-коровьи лижет влажным языком бока стога. В деревне кричат не то вторые, не то третьи петухи. Близится мягкий топот копыт, пофыркиванье чьей-то лошади.

- Уходи, Андрей, - не отпуская от себя, шепчет Даша, - уходи.

Да, мне пора уходить.

- Так договорились? Приедешь? - спрашиваю я. Она кусает губы, - должно быть, боится разреветься - и то кивает, то качает головой.

- Прощай!

Невидимый разминулся с встречной лошадью и вовремя: вставшее солнце быстро разгоняет туман, открывает передо мной пестрый от влажных копен притихший луг.

- Ну как, охотничек, подстрелил сороку? - окликает вчерашняя солдатка, сочно потягиваясь у знакомого стога. - Э, вижу, что промазал, дурачок зеленый...

Чтобы не встречаться с ее насмешливыми подругами, я круто сворачиваю в сторону.

* * *

По крутому взвозу взбиралась груженая подвода. Лошадь то и дело останавливалась и, тяжело поводя боками, косила на меня глазом.

- Но, милая! Но!

Лошадь дергала, и небогатый скарб - сундук да деревянная койка, да несколько узлов - тоже дергался и съезжал к задку. Наконец лошадь одолела подъем и остановилась на гребне под соснами. Я бросил вожжи, вытащил из сундука гармонь и, найдя глазами в толпе низких домиков снизу то, что мне надо, заиграл, подпевая вполголоса:

Скрылася, скрылась родная избенка,

Скрылась родная семья...

Мать положила мне на плечо руку.

- Хватит, Андрюша.

Я упрямо мотнул чубом и продолжал играть, вкладывая в песню всю грусть по оставленному там, в городке. Мать не выдержала, громко зарыдала. Я осекся, погладил ее по волосам, помог сесть на телегу, и отдохнувшая лошадь пустилась легкой рысью. При каждом толчке телега подпрыгивала, узлы шевелились, что-то стучало о пустой чугунок, и звук, похожий на колокольный звон, разносился по лесу.

Так мы уехали в соседний город. «Теперь, может, и полегче будет», - думал я. Да разве убежишь, спрячешься от тоски-кручины, когда она лежит у самого сердца? Не было еще такого быстроногого коня, который ускакал бы, увез от нее, да и не будет!

- Ничего, сынок, пройдет время, и забудется все. Время - хороший доктор, - говорила мать.

- Хороший, да не совсем.

Может, кого и лечит, но только не вылечить ему моей раны: глубока она. Написал Даше и ждал целый год. Казалось, притупилась, приутихла боль. Начал я опять будоражить улицу, приглядывался к девчатам - все искал похожую на Дашу. Скоро отыскалась такая. Все приметы ее - и косы и глаза... А все-таки не Даша. Но девушка нравилась мне.

- Не женись, Андрюша. В армию скоро, - уговаривала мать.

И тут ударил набатный колокол.

- Революция! Долой войну!

Отлегло у меня: теперь и жениться можно. Свадьба вышла скромная, незаметная. Остались мы вдвоем с Галей, и забылся я. Привлек к себе, шепчу:

- Дашенька, Черемушка моя...

Спохватился, да поздно - уронила невеста голову, поняла все, сверкнули первые горькие слезинки. Радости большой так и не получилось.

Но не то время было, чтобы отдаваться печали.

Налетел вихрь, вскинул пыль и мусор над городом и пошел вдоль заборов, обрывая клочки разных директив и приказов. Перестала плакать моя гармошка. Подхватила невесть откуда занесенный суровый мотив и повела за собой латаную, драную толпу:

Вставай, проклятьем заклейменный...

- Вот дооретесь, придут каратели, они вам шомполов вложат, - ворчала жена, пеленая первенца.

- А мы воевать будем. Правда, Виктор? - Я брал сына на руки и грозил кулаком в темноту осенней ночи.

- Вояки нашлись, - продолжала Галя. - Один с дубиной, другой с орясиной.

...Как-то застучали в окно.

- Выходи!

Сенным оконцем выбрался наружу, затаился в мокрых лопухах.

- Как придет, чтоб сообщила, - услышал с крыльца. Зацокали подковы и у соседнего дома стихли. Звякнуло стекло. Взвыла собака. Грохнул первый в городе выстрел. Началось...

Вывел я огородами своего конька, плюхнулся на его широкую спину, ударил пятками. И закружила по лесам и селам моя неспокойная партизанская тропа. Обрядился в косматую папаху с алой лентой, перетянул ремнями грудь, повесил сбоку шашку и маузер. Тосковал об одном - осталась дома верная голосистая подружка с алыми мехами.

- Не кручинься, друг, вызволим твою милую, а то и новую достанем, - обещали партизаны.

- А оно бы кстати, - замечал кто-нибудь, - погрелись бы, а то, вишь, как жмет.

- С голодухи-то, пожалуй, не тово, - начинался обычный разговор.

- Чего не тово! Ежели вприсядку, то в самый раз.

- И когда эта зима только кончится?

- А чего тебе зима? Вон клест, ждет зимы не дождется, вьет гнездо да орехи пощелкивает.

- Ну, я не клест, меня орехами не накормишь - и баснями тоже. Пойти в разведку, что ли? Чегось, может, и раздобудем, Андрюха. Идешь? Айда к командиру.

Огородами подползали к хате и, разузнав новости, возвращались нагруженные провизией. В одну из таких вылазок хозяин хаты подал мне узелок.

- Это тебе.

- От кого?

- И не знаю. Привез связной из города. Женщина какая-то передала.

В узелке оказались теплый вязаный свитер, носки, перчатки.

- Ай да жена! - похвалился товарищам. - Знает, что партизану нужно.

Сняла зима суровую осаду, выбили мы белых из прибрежного села. Первая победа. Сколько радости, сколько надежды в глазах крестьян!

Кто-то пустил слух, что сверху на помощь белым идет пароход.

- Вот бы из пушки по нему, - размечтался командир.

- Будет пушка! - встрепенулся я. - Зря что ли мозоли молотом набивал.

У кузни, на самом берегу, запылал горн. Нашли трубу, обложили ее деревом, а поверх набили кованые обручи.

- А ну, заряжай, попробуем, - распорядился командир.

Заложили пороху и сунули в жерло двухфунтовую гирю. Собрался весь отряд и половина жителей села.

- Выцеливай на ту сторону.

- Не достанет.

- Километра на два швырнет.

- Берегись! - Я поджег порох и отскочил в сторону. Пушчонка слабо охнула.

- Не видать всплеска-то...

- Значит, в лес ушла...

- Да вот она гирька-то, дяденьки, еще горячая. - Босоногий карапуз выковырнул ее из песка в трех метрах от пушки. Все неловко замолчали. Кто-то из сельских хихикнул.

- Добавить пороху. Заряжай!

- Пароход! Пароход! - завопил карапуз. Все оглянулись.

Сверху на всех парах шел пароход белых. На палубе суетились солдатские фигурки, должно быть, устанавливали пулемет.

- Беляки! Тикай! - кинулись в село жители. Партизаны схватились за оружие, попадали кто где стоял.

- По пароходу из пушки пли! - зычно разнеслось над рекой.

Пушка страшно грохнула и перевернулась. В стороны полетели обшивка, обручи. Но на пароходе поднялась паника. Нос его круто развернулся к другому берегу и наскочил на мель. Видимо, одурев, капитан схватился за сигнал, и все вокруг огласилось суматошным свистом пара. Белые кидались в реку, вплавь добирались до берега, пытаясь скрыться в лесу. По ним неторопливо, на выбор, били партизаны. Победа была полной.

В стычках и схватках вела меня дорога к знакомым местам. И вот с криком «Ура-а!» мчусь я по опустевшему родному городку вслед за врагом, припавшим к шее вороного коня. Ближе. Ближе. Уже шашкой можно дотянуться до крупа вороного. Краем глаза вижу женщину, перебежавшую улицу. Плохой знак для тебя, беляк! Шашка, тонко свистнув, описывает полукруг, и я сдерживаю коня. У забора, широко открыв большие, черные глаза, прижалась женщина.

- Даша!

Глаза все те же, как тогда, под черемухой.

- Ура-а! - накатывается на улицу, и разгоряченный конь, встав на дыбы, махом уносит меня от крепкого бревенчатого дома, от юности, от глаз Черемушки. Хотел было заворотить коня, но только махнул рукой: бой продолжался...

Остатки врага стремительно откатываются к границе. На миг заглянул домой, прижался небритой щекой к лицам родных. И снова звуки горна вскинули меня на потное седло.

- Спасибо, родная, за посылку, - вспомнил я уже у ворот.

- Какую? - не поняла жена.

- За свитер, носки. Душу ты мне согрела.

- Чего-то не пойму я, Андрей. Не посылала я.

- Не посылала? Кто же мог?

«Уж не Даша ли? - мелькает догадка. - Кому больше. Не забыла Черемушка».

Еще не замолк горн, еще храпят раненые и уставшие лошади, последние удары сабель еще высекают искры, но уже нащупали пальцы знакомые до мельчайшей щербинки лады, подобрали победный мотив - «по долинам и по взгорьям»...

...Отковал я первый лемех, отогрелся у горна и у семейного огонька и вроде бы успокоился. Но заехал ко мне как-то Сашка Маленький и разбередил старую рану. Ни о чем я не спрашивал - сам навязался. Погостил три дня, справил свои дела в городе и уже по дороге на вокзал спросил:

- Рассказать?

- Говори.

- Мужа-то у Даши убили... И от своих ушла. В твоем доме и живет.

- Да не тяни ты.

- От Степана-то еще в восемнадцатом ушла, как ребенок помер. Ехал я однажды из Завалишихи, вижу, впереди будто Дашка шагает. Поравнялся - она. Веселая, ну как прежде была!

- Откуда? - спрашиваю.

- Развод взяла, - говорит, - со Степкой, пока он к свекору уехал, теперь в город.

- Эх ты, - говорю, - да виданое ли дело, чтобы баба первой на развод подала?

Заспорила она.

- А что революция баб не касается, что ли? Хватит, помудровали над нами.

- Вот это баба! Хоть ты и против нашего брата, мужика, но по старой памяти зла на тебя не имею - садись.

Едем, болтаем о новых порядках.

Перед городом разъехался я со встречной подводой и вдруг слышу, Дашка совсем не своим голосом, жалостливо, как побитая собачонка, по-своему, по-бабьи, ойкает будто от испуга.

Оглянулся, а с задка встречной подводы во все глаза смотрит на нее Степка.

- Ах ты, мать твою, - кричит, - развод захотела? Стой!

И за нами.

Дашка, куда недавний гонор девался, молит:

- Сашенька, понужни, понужни...

Степка уже близко, сапожищами топает, руки тянет.

«А ведь он ее, тово, думаю, сгоряча и захлестнет...»

Огрел задремавшую лошаденку, та аж хвостом от обиды закрутила. Оглянулся, а Степка уж шапку и ватник сбросил, шпарит за нами, не отстает.

Подпустил я его поближе да опять - по лошади. Веришь ли, он версты две отмахал. Под конец сапоги сбросил. Тут уж моей лошаденке пришлось потрудиться, но вывезла, не опозорила хозяина, - Сашка заливисто засмеялся. - По сей час смешно, как он на дороге сидел да по земле кулачищами бил, ругаться-то уж не мог - совсем запалился.

Пряталась от Степана Дашка по всему городу, пока его Колчак не мобилизовал.

И по сей час одна живет. Все вроде ждет кого-то... Может, передать что ей?

- Зачем? У меня семья.

И, что редко со мной случается, напился я в тот вечер и, говорят, обнимая столб, шептал что-то ему о рябинушке. Только, по-моему, это неправда - при чем тут рябинушка?..

Заложил я в том году садик перед окнами. Себе тополь, а супруга березу пожелала, детям же посадил по яблоне. Хотел еще черемуху посадить, да посмотрела на меня жена этак выразительно, и отступил я.

Выросли деревья, выросли и дети. Разъехались кто куда.

Остались мы вдвоем, да и то ненадолго. Заглянула к нам седая, поманила пальцем мою подружку, и загрустил я в опустевшем доме.

А тут, как на грех, на пенсию пришлось выйти - совсем делать нечего. Днем еще в саду копаюсь, все-таки работа, и от разных мыслей отвлекает, а ночью лежишь без сна, и невольно прошлое припоминается.

Заметил я, что все тяжелое и грязное в жизни словно бы призабылось, а вот хорошее да светлое крепко держится.

Только это светлое-то у меня нет-нет да и туманом подернется, а бывает так: когда вспомню о своей Черемушке, кольнет в сердце - и грустью, как волной, затопит.

«Полно, забыть бы пора», - упрекну себя, а сам одну за другой папироски раскуриваю. И что еще странно: чем больше стараюсь забыть о Даше, тем чаще о ней думаю (даже, чего прежде не случалось, сны начал о ней видеть).

Промаешься так-то ночь, смотришь, уже и окно посветлело. Потянуло меня очень навестить ее, - авось блажь пройдет. Загляну в зеркало, и смех возьмет: борода и виски отсвечивают, а в голове мысли какие-то шалые: «Вот тебе и бес в ребро...»

«Зачем ей такой нужен?» - спрашиваю себя, а втайне знаю, твердо знаю: ждет меня Даша, пока не приеду, ждать будет - такая уж она есть.

День отъезда выдался по-осеннему дождливый. За окном вагона сквозь дождь стараюсь рассмотреть дороги и перелески, по которым провела меня неспокойная молодость, и чем ближе к родному городу, тем ярче рисует память картины юности.

Вот и река, на берегу которой по всей ночи голосила моя давно отжившая гармошка. Здесь я встретил ее. А вот улица, на которой жил.

«Где эта улица, где этот дом?»

...Дом почернел и осел в землю. Ба, и черемуха на том же месте, неужто от старого корня выросла? Редкие листья чуть тронуты желтизной, роняют на землю тяжелые чистые капли, вроде плачут.

Чье это лицо мелькнуло в окне?

Брякнула щеколда.

«Даша!» - чуть не вырвалось у меня. Нет, не она, другая, совсем не похожая, полная пожилая женщина.

- Вам кого?

- Я хотел бы видеть Дашу... Колосову Дашу...

- А вы ей кто будете?

- Я?..

Женщина пристально всматривается в мое лицо.

- Уж не Андрей ли, извините, не знаю, как по батюшке?

- Он самый, - обрадовался я.

На миг лицо женщины осветила улыбка, но тотчас сбежала, спряталась в уголках опущенных губ.

- Что же я держу вас под дождем? Заходите. - И зябко повела плечами.

Раздеваясь, я бросил взгляд на стены и встретился с веселыми, озорными глазами Дашиного портрета.

Устоявшийся густой запах в комнате показался мне незнакомым, как и все вещи в ней, поблекшие от времени и старомодные. И как ни старался я, не мог найти ничего напоминающего о своей юности.

- Где же Даша? - спросил я, стараясь прочесть ответ в глазах женщины, но она отвела их в сторону, а с губ ее, как листок с дерева, слетело чуть слышное:

- Умерла. - И еще тише: - Этой весной.

Она еще говорила о том, как Даша всю жизнь ждала, верила, что я приду, жила этой надеждой, но я уже, словно сквозь вату, слышал этот грустный, раздумчивый голос.

Я опоздал. Я хотел вернуть прошедшее, и забыл, что черемуха цветет только весной.