Брату Александру Я лежал рядом со Звонковым. С самых первых дней наступления, а дивизия
начала его недавно, я как-то прилепился к младшему лейтенанту, все время с ним
да с ним - стал вроде бы его тенью. Река текла
неподалеку. Слышно было, как она шумела, как волны поблескивали, шарились у берегов. Звонкова позвали к комбату. Он вернулся и
говорит: - Батальону
приказано форсировать Рабу с ходу и захватить на том берегу плацдарм. Никаких плавсредств нету. Строить их
некогда. Будем нырять. - А глубоко? - Где как. Но ясно,
что в местах, где брод, огонь будет сильнее. Знаешь, Андрей, позови-ка всех
комсомольцев из второй и третьей рот. А сам я пойду за ребятами в первую. Прямо в кустиках Звонков
открыл комсомольское собрание. Он говорил о боевой задаче, поставленной перед
батальоном. Комсомольцы должны первыми кинуться в реку, показать пример другим.
А на том берегу действовать дерзко и быстро, не дать противнику опомниться. Не успели люди
разойтись, как прибежал связной от комбата и передал приказание сниматься, идти
вперед. Звонков, не мешкая,
побежал к реке. Теперь уж не надо было маскироваться, наступление началось, и
он кричал во все горло: «За мной! За мной!» И мы бежали за ним и за командиром
взвода. Вот и река. Я
увидел, как Звонков плюхнулся в нее с разбегу. Я кинулся за ним. Меня сразу
обдало жгучим, как огонь, холодом. Шага три от берега я все-таки сделал, потом
оступился и по макушку оказался в воде. Я захлебнулся, вынырнул, кое-как
отплевался, отфыркался и снова пошел вниз, ко дну. Оно было не так уж и далеко,
но вода опять накрыла меня с головой. Я успел сделать по дну шага два и начал
отталкиваться руками, чтобы всплыть. А немцы уже ударили
по реке и по нашему берегу. Огонь, правда, не прицельный, потому что ночь. Я на
секунду высовываю лицо, чтобы заглотнуть воздуху, и слышу, как с того берега
нахлестывает пулемет. А мины над водой так ухают, так булгачат воду, что,
кажется, вся река должна сейчас закипеть. Опускаться на дно
не очень весело: не выдержишь, хлебнешь водички и останешься там навсегда, и
даже жестяной звездочки над тобой не будет. Но и высовываться из воды тоже не
мед. Звонкова я давно потерял из виду. Жив ли?
Может, утонул? Скребусь. Стиснул
рот, торчком иду на дно, делаю по грунту шаг, два, три, а когда чувствую, что
вот-вот разорвусь, начинаю отталкиваться ногами от дна, гоню руками воду под
себя, чтобы скорей оказаться наверху. Хочется подышать подольше, набраться сил,
но все на мне такое свинцовое, - сапоги, гимнастерка и брюки, автомат, диски,
гранаты - что я сразу иду опять вниз... Нам говорили, что
ширина реки метров семьдесят. Мне показались они за семьсот. Я обессилел. Голова
уже не держится над водой, один нос высовываю, как утка. А все-таки
пригодилась мне тренировка, которую получил в детстве и юности. Бывало, начнем
купаться на нашей речке Журавлихе, я прямо с ветлы, что стоит над
крутобережьем, бух в воду - и пошел дном... Вынырну на другом берегу тихонечко,
где-нибудь под кустом. Друзья тревожатся: «Где он? Не утонул ли?» А я высуну
одно только лицо, дышу, ухмыляюсь: «Пусть поволнуются!» Долго быть под водой -
это среди нас, пацанов, считалось особым шиком. Произошло чудо: я
добрался до берега и хлюпнулся около него. Ноги мои еще в реке, но все
остальное - на твердой земле. Я мог дышать сколько захочу. Оказывается, какое
это удовольствие - дышать! По реке продолжал
поливать пулемет, там и тут рвались мины. Я лежал под крутым берегом, на узкой,
в три шага, песчаной полоске: пули меня не могли достать, но от осколков я и
здесь не был застрахован. Я ощупал себя:
диски и гранаты целы. Выплыл ли кто на
этот берег? Я вскочил, размял плечи. Холодно, черт возьми, зубы надо сжимать,
чтобы не выбивали чечетку. Все тело у меня отерпло, и только в левой стороне
груди я чувствовал что-то теплое и живое. Пошел вниз по
течению. Слышу шуршанье сапог впереди. Ага, кто-то все-таки есть! Мы молча и осторожно сходимся. - Ты, Крапивин? -
тихо спрашивает человек, и я узнаю голос Звонкова. - Живой, товарищ
комсорг?! - Как видишь. Звонков по званию
был младший лейтенант, по должности - комсорг батальона. Солдаты любили его. На
кухне во время раздачи стоит и заглядывает в каждый черпачок - не жидок ли, не
мала ли порция, в бане обязательно осмотрит белье, которое старшина выдает, в самый
ли раз оно солдату, и если мало или велико, заставит заменить... Когда мы
вступали в бой, Звонков все время торчал среди нас, солдат: подойдет к каждому,
поговорит, у пулеметчиков сектор обстрела посмотрит... Запомнился мне и
случай во время учебных прыжков (нас готовили как десантников, а воевать вот
пришлось обыкновенными пехотинцами). Звонков, комсорг
батальона, прыгал чуть ли не с каждым взводом, хотя
мог бы этого не делать. Каждый раз в бригаде после прыжков заунывно рыдал
оркестр, трещали жидкие салюты на воинском кладбище - хоронили одного или двух
разбившихся солдат. Кто никогда не
прыгал, тот считает, что главное - первый прыжок, а уж потом, дескать, все
пойдет как по маслу, страху никакого не будет. Если бы так! При каждом прыжке,
первом или двадцатом, сам с собой воюешь, со своим страхом. Конечно, первый
прыжок труднее. Я вот в первый раз так и не прыгнул: в самолете вцепился в
поручни намертво и не мог оторвать рук. Командир взвода лейтенант Путинцев стоял у меня за плечами, страшно ругался, грозил
всеми карами, пытался выпихнуть из самолета... Так со свернутым парашютом в
самолете я и вернулся на землю. Подходит ко мне Звонков, который
уже успел прыгнуть с первым взводом. - Ты что, Крапивин,
заболел, что ли? Я пожал плечами,
похлопал глазами. - Да вроде здоров. - А если сейчас с
тобой взлетим - прыгнешь? Я замялся. - Попробую, -
сказал я. - Ну а если точно? - Прыгну, товарищ
младший лейтенант! Решительности моей
хватило ненадолго. Как только «Дуглас» зашел на прыжок
и открылись дверки, у меня снова все внутри закричало: «Не могу, не могу! Как
полечу в эту пропасть? Пусть переводят в другую часть!» Звонков сидел рядом
и посмеивался. В эти минуты я ненавидел его. «Что человеку надо? Обязательно
хочет меня угробить. И еще улыбается». - Я прыгну вслед за
тобой, - говорит он. - Вдвоем лететь веселее. Ну
садись, а потом оторвешься. Я сел и ноги
свесил, но кинуться вниз не могу. Потом я все-таки перекинул тело за борт. А
руками держусь. Не могу разжать их, хоть убей. Звонков вроде нечаянно придавил
сапогами мои руки, от страшной боли я заболтал ногами. - Не дави, гад! - закричал я и с этими словами отвалился от самолета... У меня все замерло
в груди, отключилась голова, я оглох, но это было совсем недолго. Трос
натянулся, выдернул чеку из кольца - и парашют раскрылся. Я осмотрелся.
Живой, черт возьми! Сработала система. И тут я почувствовал себя каким-то
богатырем, сильным и смелым. Мне захотелось петь. Но песни почему-то я никакой
не вспомнил и запел такое: Сработала система. Сра-бо-та-ла сист-е-е-ма! Звонков никому не
рассказал о том, как я в самолете праздновал труса, это осталось нашей тайной,
и я мысленно много раз говорил «спасибо» своему «небесному крестному».
Следующие прыжки я делал уже без понуканий, вместе со всеми. ...Звонков стоял
передо мной, и с него, как и с меня, стекала вода. - Что будем делать,
Крапивин? - спросил он. - Загорать, -
ответил я повеселее. - Вдвоем что мы сделаем? - Поищем других. Мы пошли по берегу
и вскоре наткнулись еще на двух солдат - Попова и Гурзо.
Пока говорили с ними, подошел Курочкин, автоматчик из второй роты, очень
низкий, прямо шарик какой-то. В роте его звали: «Тридцать килограмм с
автоматом». - Диск утопил, -
пожаловался он. - Нахлебался, кое-как вылез. - Нас пятеро, -
сказал Звонков. - Будем занимать плацдарм, пока они не совсем опомнились. - И
пошел. Мы за ним. Наступать впятером?
Командир нашего взвода лейтенант Путинцев едва ли
сунулся бы вперед с таким составом. Он бы весь взвод собрал. А Звонков прет и с четырьмя солдатами. Получается, что нас вроде бы никто
не заставляет наступать, мы сами до этого додумались. И это нам нравится, и
хочется попробовать, как это у нас получится. Звонков остановился
напротив того места, откуда с высокого обрывистого берега раздавались
пулеметные очереди. - Приготовить
гранаты, - шепчет он. И сейчас же сам
размахивается. Я услышал щелчок его гранаты, потом взрыв - там, наверху. На нас
полетели комья земли. Пулемет сразу умолк. Мы с Гурзо
тоже кинули вверх по гранате. После взрывов
прислушиваемся: ни стона, ни крика. - Лезем! - сказал
Звонков. Мы хватаемся за
землю, за корневища, за выступы и комья, карабкаемся на высокий берег. Наверху
мы прилегли и дали по нескольку очередей. До нас доносится топот, возня,
какие-то команды и крики. На небе чуть-чуть
угадывается горизонт с высоткой посередине. Мы поползли по
сырой лощине. Пригибаем головы, потому что свистят и повизгивают пули. Трассирующие прочеркивают темноту в разных направлениях. Ко мне
«подкатывается» шарик - Курочкин: «Гурзо убило, не
дышит!» Я передаю его слова
Звонкову. Комсорг молчит. Потом спохватывается:
«Диски у него взяли?» - «Не знаю. Сейчас сам возьму». Оказалось: один
диск уже весь расстрелян. Держимся кучно, рядышком, боимся потерять друг друга. За какие-то
считанные минуты мы вроде бы породнились, срослись друг с другом, словно не
четверо нас, а один человек с четырьмя сердцами, которые стучат удар в удар. А
самая большая моя любовь - Звонков. Сердце готово разорваться от преданности
ему! Подползаем к линии
окопов. «Гранатами - и «на ура», - шепчет Звонков. Взрывы поднимают
грязь, воду, все это летит на нас. Но очищаться нам некогда - мы соскакиваем,
орем и врываемся в окопы. Под ногами валяется
убитый. Мы ходим по грузному трупу, бегаем вправо-влево, ограждаем себя огнем. - А ну, давайте еще
вперед! - говорит Звонков, и мы опять бежим, стреляем и влетаем в какую-то
траншею. Воды в ней - по брючный ремень. Мы находим место посуше. - Передохнуть надо,
товарищ младший лейтенант! - просит Попов. Он тяжело, с хрипом дышит. - Надо, -
соглашается Звонков. - Давайте так: ты, Попов, справа, ты,
Курочкин, слева, я наблюдаю за высотой, а Крапивин - за тылом. По
местам! Мы немного
разбрелись или, как говорят военные, рассредоточились. Каждый всматривается и
вслушивается в свою сторону. Стреляют отовсюду. Мы расшевелили
немцев, а теперь вся их оборона тут спутана... Долго мы так стоим.
Мерзнем, колотит каждого, как в лихорадке. Вдруг я слышу: что-то шуршит
впереди, какая-то темная масса движется к нам от реки. Я докладываю Звонкову. Мы сбиваемся в
кучку и, не дыша, смотрим в темноту. Когда группа подходит ближе, Звонков
кричит: - Стой, кто идет? Молчат. - Отвечайте, будем
стрелять! Ни звука. - Последний раз
спрашиваю! Там зашептались,
забормотали. Группа разбегается. «Огонь!» - кричит Звонков,
и мы стреляем. - Расшерудили мы их, вот они и мечутся, - шепчет Звонков. -
Как слепые котята. Ждем рассвета, задубели. От реки, как что-то живое, ползет к нам на холм
апрельский туманец, оседает на глиняном валу. Внизу снова
показываются какие-то фигуры. Я кричу: - Стой! Кто такие? Русские? Немцы? - Свои! - отвечают из тумана. - Лейтенант Путинцев. Мы вскакиваем им
навстречу. Руки жмем, по плечам хлопаем. Лейтенант привел с собой двадцать
человек. Автоматы, пулемет, два противотанковых ружья. Сила! От радости хоть
пляши без гармошки. Все разместились в
нашей траншее, говорили громко, шумно, будто рядом и немцев не было. А все же
Звонков влево и вправо по траншее выслал посты - Курочкина и Попова. Надежные
ребята. Разговариваем,
курим. Оказывается, многие солдаты табачок держат в резиновых кисетах. Вдруг
(на войне почти все случается «вдруг») донесся до нас долгий, бешеный,
смертельный крик. У меня мороз пробежал по коже. Мы все кинулись по траншее на
этот крик и наткнулись на Курочкина. С окровавленной финкой он стоял над убитым
немцем. - Напугал меня, гад, - говорил он, и губы у него дрожали. - К нам шел. - А почему живым не
взял? - строго спросил лейтенант Путинцев. Курочкин виновато
пожал округлыми плечами, согнулся и стал еще ниже. Глаза у него расширены, как
у сумасшедшего, и губы белые, и лицо - как простыня. - Испугался,
товарищ лейтенант, виноват... Путинцев обшаривает труп, вынимает
коричневый бумажник, смотрит документы. - Пригодится! -
говорит он и запихивает трофей в карман своего кителя. Звонков
подковыривает: - Приколешь к
боевому донесению, к победной реляции. - Он едко улыбается. - Сидеть нам нельзя
тут, надо двигаться на самую высоту, на гребешок, - говорит Звонков Путинцеву. - Лучше бы своих подождать и тогда штурмовать, - возражает лейтенант. -
Может, пушки уже переправили. - Когда они еще
подойдут, свои? - говорит Звонков. - Ждать нельзя, время идет, немцы опомнятся
и могут столкнуть нас в реку. - Черт их знает,
что у них там, на высоте. Надо бы разведать. Послать группу. Разведку боем
провести. - Ты что,
лейтенант? Уж если идти, то всем. - Где разведка, там
и успех, - говорит Путинцев словами из какой-то
книжки. - Это же прописная истина, товарищ комсорг! - Вот именно, -
отвечает Звонков. - Ладно. Ты с группой оставайся, а мы попробуем шарахнуть их. Только дай нам пулеметчиков и пэтээровцев. Путинцев молчит. Ни да
ни нет. Долго молчит. - Нет, комсорг,
пойдем все! - выдохнул он наконец, как будто сбросил с
себя какой-то груз. - Я приказываю взять высоту! - высоким голосом выкрикнул
он. Звонков улыбнулся: - Ну, потопали!
Хватит лясы точить. Он выпрыгнул из
окопа и, не оглядываясь, пошел на высоту. Я не отставал от него ни на шаг.
Слышу, за нами поднялись все. Мы бежим рассыпным порядком, стреляем,
выкрикиваем потребные и непотребные слова. Немцы почему-то не
очень цеплялись за высоту. Постреляли совсем недолго, и когда мы добежали до их
окопов, там уже никого не было. Отошли фрицы, видимо, в ближайший лесок, а
оттуда, по оврагу, в деревню. Она, эта венгерская
деревня с красными и белыми крышами, виднелась верстах в трех отсюда, и из нее
доносилось гудение моторов. В окопах мы начали
устраиваться капитально, пошли в ход лопаты. Я прислушивался к моторному реву,
как прислушиваются к зубной боли. Неужели в деревне танки? Ну да, так и есть. Вот оттуда выполз
один танк, второй... третий... Они шли сначала по
дороге, и мы еще надеялись, что не на нас они выпущены. Но вот первый круто
повернул в нашу сторону, за ним - остальные два... Покачивались длинные стволы
их, словно руки с кулаками, которые угрожали нам. Упал где-то позади
окопов первый снаряд, впереди - второй... И началось! Я стоял рядом со Звонковым. Испачканное, грязное лицо его осунулось, скулы
и нос стали угластыми, острыми. Красные глаза распахнулись. Два или три снаряда
разорвались близко, окопы дрожали, обваливались. Около нас оказался Путинцев. - Надо отходить, -
хрипло сказал он. - Мы не справимся. Нужны сорокапятки. Звонков не повернул
к нему головы, он впился глазами в танки. - Что вы молчите! -
закричал Путинцев. - Я отвечаю за людей, а не вы! Что делать Звонкову? Официально он не командир взвода или роты,
приказать солдатам не имеет права. Но ему хочется удержать высоту, выполнить
приказ. И он во всю мочь кричит: - Гранаты к бою! Пэтээровцам ждать команды! - И побежал по траншее к
солдатам. Я за ним. Я не в
силах был оторваться от Звонкова, будто он за эти
ночные часы создал вокруг себя какое-то магнитное поле, из которого нельзя было
вырваться. Шагал за нами и Путинцев. Он схватил Звонкова за
плечо, зашептал: - Ты ответишь за
гибель людей! Надо отойти к реке, там переправили пушки... - Замолчи! -
Звонков как-то бешено сверкнул красными белками. - Я доложу о твоем
самоуправстве. Звонков остановился
около пэтээровцев, приложился к прицелу. Танки ползли вроде
как-то лениво, нехотя и оттого казались еще более грозными и неуязвимыми. На
левом нашем фланге кричал раненый. Визжали осколки и камни. Теперь нас могли
спасти только противотанковые ружья, и поэтому Звонков не отходил от Пеночкина, который лежал у такого
ружья. - Точнее, Пеночкин! - говорил он. Пеночкин мазал, танки шли. - Спокойно,
спокойно, Пеночкин! Целься лучше, - говорил Звонков.
Казалось, Звонков готов был сам полететь вместо снаряда и удариться в танк. - Есть! - выкрикнул
Пеночкин. Один танк
остановился, взвизгнул, как зверь, и из него показался дымок. Потом открылся
люк башни, и оттуда начали выпрыгивать танкисты. Они бежали от нас... О, что тут
случилось с нами! Кто во всю глотку кричал «ура!», кто сыпал матерками, кто
свистел... А какими длинными очередями заиграли автоматы! Очередь - полдиска,
не меньше. Остановился еще
один танк. Третий вдруг круто повернул назад. Мы повыскакивали из окопов,
махали автоматами и винтовками. Все мы словно посходили с ума, готовы были бежать за танками и, наверно,
побежали бы, дай Звонков такую команду. А он скомандовал другое: - В окопы! Показалось солнце.
Дым стелился по низине. Мы со Звонковым пошли по
окопам. Хлопцы отдыхали. Двое раненых примолкли. И
слышался уже смех. И синел над окопами махорочный дымок, сладкая утеха солдата. А от реки, из
тумана, доносились далекие голоса: полк переправлялся. Звонков вынул из
сумки ракетницу, высоко поднял над головой и выстрелил. Зеленая ракета
вспыхнула в небе. Это был сигнал для наших: «Высота
взята». |