Спрыгнув с телеги и поблагодарив
возницу, Эвальд некоторое время постоял в раздумье:
идти сейчас домой или переждать ночь в ближайшем стогу? Усталость и голод
валили с ног, но желание поскорее попасть в родную
семью было больше, и он пошел. - Эй! - окликнула его возница. - Ты чо, пошел, што ли? - Пойду помаленьку. - Сдурел, што
ли? Тут ить, почитай, под двадцать верст! Ночью-то.
Да и волки в колках водятся. - Ничего, - слабо улыбнувшись,
ответил Эвальд. - Двум смертям не бывать. - Поди-ка суда, герой, - поправив
полушалок, пробурчала возница и, порывшись в сумке, вынула небольшой сверток, -
на-ка вот, подкрепись. - Да что вы, спасибо, не надо, -
неуверенно попробовал отказаться Эвальд, - я уж до
дома как-нибудь. Соскочив с телеги, возница быстро
подошла к нему и, сунув сверток в карман телогрейки, так же быстро вернулась на
место. - Но-о пошла! - зло заорала она на
лошаденку, едва успев сесть в телегу. - Падла сонная! - Спасибо! - проговорил Эвальд вслед громыхающей телеге. Начало темнеть. Потянуло холодком.
Тяжело вздохнув и подтянув рукой сползающие штаны, Эвальд
зашагал по направлению, указанному возницей. Но сверток с едой, оттопыривавший
карман, усиливал чувство голода и вызывал обильное выделение слюны. Дойдя до
первого стога, Эвальд сел, достал сверток и за пару
минут съел кусок хлеба с ломтиком сала. Голод утих, и по телу стало растекаться
приятное расслабляющее тепло. Эвальд лег на спину и
стал смотреть в небо. Мысль о том, что через пять-шесть
часов он обнимет жену Эльзу и маленькую дочурку
Марию, переполняла душу радостью. Но рядом с радостными мыслями гнездились в
голове и тревожные: как они без него дожили зиму? Ведь у них ни запаса еды, ни
дров не было. Марии, когда его забрали, только десятый месяц пошел. А потому
оставить ее и уйти на заработки или в лес за дровами Эльза
не могла. Помог ли ей кто? У себя на родине в Байдеке,
на Поволжье, они бы прожили. Там родня, близкие люди кругом, дом, хозяйство. А
здесь чужбина. И приняли их здесь, как врагов лютых. За что? Почему? Одному
Богу известно. Закрыв глаза, Эвальд
мысленно унесся в родной Байдек.
Туда, где родился и вырос, где познал землю, где встретил любовь и был
счастлив. В тот уголок земли, где Бог одарил его долгожданным дитем - дочкой
Марией. Двенадцать лет они с Эльзой молили Господа
дать им ребенка. Смилостивился, дал. Утром это произошло. Только проснулись,
принялись за хозяйские дела, как начались схватки. Эвальд
бегом за матерью, за тещей. С появлением дочки мир для Эвальда стал еще прекрасней. Ему казалось, что он не ходит
по земле, а летает над ней. За любое дело он брался с радостью, и любая работа
спорилась в его руках. Жизнь казалась ему песней. Каждую свободную от дел
минутку он старался провести рядом с женой и дочкой. И вдруг все рухнуло:
сначала война, потом переселение, потом арест, тюрьма. Что будет дальше?.. Тяжело вздохнув, Эвальд
открыл глаза и встал. Думать о будущем не хотелось. Светлым и счастливым оно
почему-то не просматривалось, а видеть его плохим накануне встречи с родными,
любимыми людьми не хотелось. Холодное сентябрьское небо
вызвездило. Земля стала остывать. «Надо идти, - подумал Эвальд. - К Эльзе, к Марии. Они
ждут». Через три дня Марии исполнится полтора годика, и он решил, что они обязательно
отметят это событие. Пусть скромненько, но отметят. Семейным кругом. То-то
радости будет! «Вот только жаль, не поподбрасывать мне дочку к небу, - помяв правой рукой
пустой левый рукав, тяжело вздохнул Эвальд. - Ну да
ладно, Бог даст, проживем и с одной рукой». Нашарив у стога примеченную еще
засветло палку, он поднял ее. Идти. А куда? Местность-то он не знает. Возница
указала направление, да в темноте с него легко сбиться. Да и волки тут, она
сказала, водятся. С одной-то рукой, хотя и с палкой, от стаи не отбиться. Трое
суток в пути без еды и на перекладных вымотали так, что валило с ног. Глупо будет, выдержав кошмарные
пытки в тюрьме, погибнуть у дома от волков. Постояв несколько минут в раздумье,
Эвальд бросил палку и, зарывшись в стог, уснул. С началом войны по селам Немецкой
республики поползли слухи, что правительство взяло их под особый контроль НКВД.
И хотя слухи были настойчивые, верить в них никто из поволжцев
не хотел. За что их брать под контроль? Они мирные жители Советской страны. Это
их родина, и они никогда не делали и не хотят ей зла. Они не враги, чтобы быть
под контролем. Пашут, сеют, строят, так же, как все другие народы. А то, что у
них иногда выдергивают врагов народа, так... их везде выдергивают. И у казахов,
и у киргизов, и у русских, везде и у всех. Беда нагрянула в начале сентября.
Вокруг села выставили охрану из солдат, а все взрослое население собрали у дома
правления. Там при зловещей тишине военный зачитал, вернее, сказал, что согласно указа Президиума Верховного Совета СССР их
переселяют в другие регионы страны. Выдержав паузу, добавил: - На сборы двадцать четыре часа. На семью до тонны багажа. Отъезжаем завтра утром. Все,
расходитесь! Народ не шелохнулся. - А как же дома, скот? - растерянно
спросил кто-то из собравшихся сельчан. - Дома и скот остаются, - тоном, не
терпящим возражений, ответил военный. - Сейчас мы пройдем и сделаем опись
хозяйств. У кого есть коровы, выдадим справки, по которым вы на новом месте
получите новую корову. - А дома? Дома на новом месте тоже
дадут? - Все! - нахмурился военный. -
Хватит вопросов. Время пошло, идите, собирайтесь. Поникшие и растерянные разбрелись
жители Байдека по домам. Что делать? Как можно перед
зимой покинуть обжитое место? Только поставили хозяйство на крепкую ногу,
только жизнь наладилась, - и на тебе, бросай все и уходи! Бросить нажитое
годами, потом и кровью добро. Кто это выдумал? Зачем и почему? Кому они
помешали и что плохого сделали, что их гонят с родных мест? За какие грехи их
наказывает Бог? Заплакали женщины, прощаясь с
хозяйством. Хмурые мужики одну за другой сворачивали и курили самокрутки. Тяжело покидать обжитое не одним поколением место. И страшно ехать на новое - как там жизнь сложится, одному Богу известно. Вот с того дня и научился Эвальд курить. Не за себя он боялся и не трудностей
обживаться на новом месте, нет. За Эльзу и Марию.
Седьмой месяц только пошел дочке, а дорога неизвестно куда и не известно какая.
Осень все-таки, вдруг как не вынесет ребенок такой дороги. Ох, Господи,
Господи!.. Когда переселенцев привезли на новое
место жительства, рассматривать их сбежались все от мала
до велика. Окружив телеги, колхозники не стесняясь, в полный голос обсуждали привезенных. - А говорили рога у
их и хвосты. Чо-то не
видать? - Уже, наверно, поотшибали. - Ха-ха! - Ничо, мы
им скоро не токо рога, бошки
поотшибам! - Ишо
везли их... пусь бы пешком шлепали, фашисты
проклятые! - Ага... а ишь,
как королевичи расселись. - Зря их сюда везли... будь моя
воля, я бы их, вражин, у первого колка шлепнул! Переселенцы сидели тихо, отрешенно
глядя в землю. Ненависть толпившихся вокруг людей была им непонятна и страшна.
Но еще больше пугало то, что среди этой ненависти им предстоит жить, не имея ни
крова, ни продуктовых запасов. Как жить? Господи, научи! Привезли их в Комарово
к полудню, а к вечеру распределили на постой по домам. Но это переселенцам,
кроме телесного тепла, ничего не дало. Хозяева домов, к кому приказным порядком
подселили поволжцев, выказывали свою ненависть к ним
открыто. На следующее утро все переселенцы
пришли к председателю просить место для рытья землянок. Получив надел, дружно
взялись за дело. Благо руки есть и необходимый инструмент захватили. Чуть
забрезжит рассвет, они уже на ногах, а бросали работу в кромешной тьме. До
наступления заморозков настроились съехать из чужих домов. И успели. Да еще и
председатель отрывал частенько, то туда срочно трех человек, то сюда. И никакие
уговоры и мольбы на него не действовали. На все у него был один ответ - дела
Родины важней ваших землянок. Но только мало-мало обстроились, как
новая напасть: с середины января началась мобилизация в трудармию.
Принесли повестку и Эвальду. Но только не
понадобилась она ему. В сердцах, в присутствии посыльного из сельсовета, он
возьми да ляпни: зачем, мол, я пойду лопатить на
власть, которая лишила мою семью родины и покоя!? Ночью его забрали. Восемь месяцев, проведенных в
краевой тюрьме, показались ему веком. На первом же допросе Эвальд,
еще при аресте осознав свою ошибку, отрекся от сказанных сгоряча слов. Но это
не помогло. Следователь попался настырный. Ему ужас как хотелось раскрыть
групповой заговор, и потому он не брезговал никакими методами допроса. Вопросы
практически были одни и те же: как вы хотели выступить против Советской власти,
когда, где, кто твои сообщники и от кого получили задание? Эвальд держался: никакого выступления никто и никогда не
замышлял; никаких сообщников нет, не было и быть не
могло, так как не для чего; и ни от кого он никаких заданий не получал. Но следователь этому не верил, так
как информацию о заговоре, по его словам, он получил из самых, что ни на есть,
достоверных источников. И продолжал допросы, которые с каждым днем становились
все жестче и жестче. Злило следователя упрямство Эвальда,
не признавшего вину. Пытался он взять его и лаской: мол, выдай сообщников, мы
все на них свалим, а тебя за помощь в раскрытии преступления отпустим домой. Но
Эвальду какое-то неведомое доселе чутье подсказывало
- это приманка. Подыграй он следователю хоть чуть-чуть, - и все, конец. Ни
жены, ни дочки, ни родни ему больше не увидеть. И стоял на своем:
ничего не видел, ничего не слышал, ничего не знаю. Через месяц, видимо, потеряв
терпение, следователь пустил в ход силу. Но и это не дало нужных ему
результатов. И тогда, ближе к весне, к Эвальду
применили пытки: вода на голову по капелькам, подвешивание за руки к потолку,
лишение сна, воды и всего, на что хватило фантазии следователя и его
помощников. И это дало свои результаты: сначала Эвальд
потерял ориентацию во времени, потом ему стало казаться, что он сошел с ума, и
все происходящее - галлюцинации. А когда становилось совсем невмоготу от боли
физической или душевной - он начинал кричать. Дико, во все горло. И его били -
профессионально и жестоко, пока не терял сознанье. Но он все равно не брал на
себя то, что навешивал настырный следователь. И то ли от вывиха, то ли от удара
левая рука в плечевом суставе распухла и стала чернеть. Тюремный врач при
очередном осмотре заявил, что если не ампутировать, то опухоль перейдет на шею,
грудь и тогда - letalis исход. Присутствовавший при
осмотре следователь радостно улыбнулся: - Ну что, фашистик,
хочешь жить? Подпиши показания и будешь. А нет - будешь гнить
пока не сдохнешь. Эвальд отказался подписывать. Но руку ему все-таки
отрезали. А когда рана поджила, за недостаточностью улик преступления отпустили
домой. Первый раз за последний год Эвальд спал спокойно и крепко. Из стога он выбрался, когда
почти рассвело. Поежившись от холода, отряхнув солому и прочитав молитву, он
зашагал к дому. С восходом солнца быстро теплело.
Бабье лето. Убранные поля, пожелтевшие колки, солнце, долгожданная встреча с
семьей - все это приятно волновало и радовало. И чтобы как-то выразить свои
чувства, Эвальд стал читать стихи и петь песни. Перед входом в село Эвальд остановился на пригорке. Пригорок хоть и небольшой,
но село с него просматривалось все. По правую руку, на
току, кипела работа: сновали люди с мешками,
подъезжали, отъезжали подводы. По левую руку, чуть-чуть поодаль от села, тесной
кучкой виднелось два десятка землянок. Среди них копошилась ватага ребятни. Сердце Эвальда
радостно затрепыхалось. «С ними и моя Мария», - подумал он.
Захотелось крикнуть ей, позвать, чтоб побежала к нему навстречу, но далеко - не
услышит. Улыбнувшись, он скоро зашагал к дому. Предчувствие чего-то нехорошего
появилось сразу, как только увидел соседку бабку Амалию. При виде Эвальда она смутилась, суетливо кинулась обнять, но,
коснувшись пустого рукава, испуганно отстранилась. В ее глазах Эвальд увидел жалость и сострадание. - Крепись, сынок, - проговорила она,
утирая кончиком платка выступившие слезы, - беды приходят и уходят, а жить
надо. Бог так хочет. Эвальд коротко обнял старушку и, не увидев в ватаге детей
своей дочери, поспешил к своей землянке. Не дойдя до нее несколько шагов,
остановился. Не столь глазами увидел, сколько душой почувствовал - не жилая
она. Екнуло сердце. Ноги как свинцом налились. Медленно повернувшись, он
вопросительно посмотрел на бабку Амалию. - Крепись, сынок, - прошептала та,
сокрушенно покачивая головой. - Живые они, найдутся. Вокруг бабки, как цыплята возле квочки, стояли ребятишки и с любопытством рассматривали
вернувшегося дядьку. - Как... найдутся? - заплетающимся
языком спросил Эвальд. - А где они? - Как тебя забрали, так недели не
прошло и их увезли. А далеко, близко ли, про то мы не ведаем. Ночью увозили.
Слышали, на лошадях подъехали, утром вышли - следы от саней у вашей землянки, а
внутри никого. Та хоть бы и днем, кто же нам скажет - куда. И, помолчав немного, спросила: - А тебя-то за что арестовывали? Но вопроса Эвальд
уже не слышал. В один миг у него опустела душа и все окружающее - дети, бабка,
землянки, небо - все для него перестало существовать. Он как бы лишился слуха и
зрения. Повернувшись к землянке, он медленно опустился на колени. «Куда? За
что? - пульсировало в голове. - Их-то за какой грех?
Зимой - одних!? Господи! Да в чем же мы провинились!? За что малому-то дитю
такая доля?» Заныло сердце, сдавило его безысходностью, как тисками. По впалым,
небритым щекам потекли слезы. Зачем, для чего Бог спас его от мук тюрьмы? Чтобы
дома обрушить на него новые страдания? Да уж лучше бы он там помер от гангрены,
чем теперь будет мучиться в неведении, где дочка с женой. Как они без него
горемычные? Что претерпевают? «Господи, - исходила криком душа Эвальда, - ведь Ты знаешь, что для меня страданье дочки,
даже самое крошечное, во сто крат страшнее, чем свое самое большое! Ежели Ты хочешь меня наказать, то меня и наказывай: отними у
меня все, что хочешь - вторую руку, ноги, жизнь, все, что хочешь, но только их,
жену и дочку не заставляй горе мыкать!» Сколько времени Эвальд
так просидел, не помнит. Ощущение мира вернулось от похлопывания по плечу. - Вставай, парень, - сказал кто-то
ровным голосом. Подняв голову, Эвальд
увидел стоящего рядом своего дальнего родственника Генриха Баркмана.
Месяцы, которые один провел в тюрьме, а второй на воле, состарили обоих не на
один год. Лицо Генриха тоже осунулось, глаза ввалились и потускнели. Седина, в
том году еще проглядывавшая в волосах редкими проблесками, теперь обелила их
полностью. - Вставай, пошли ужинать, - позвал
Генрих и, развернувшись, устало побрел к своей землянке. В воздухе витал запах вареного
картофеля. Ребятишки, предвкушая ужин, гомонливо
крутились возле старух, готовивших в больших чанах еду. Вернувшиеся с работы
старики и женщины устало распластались около своих землянок и молча ждали,
когда позовут есть. На Эвальда,
кроме детей, никто не обращал внимания. А ему хотелось поговорить со всеми,
отвести душу разговорами, вдруг да кто знает, где его жена с дочерью. Но
заговорить первым, видя что его чураются, не смог. За ужином Эвальд
не вытерпел и высказал Генриху обиду на односельчан.
Тот молча выслушал и, отложив ложку, посмотрел на него каким-то устало
тоскливым взглядом. - Зря ты, парень, на них обиделся, -
тихо заговорил Генрих. - Не виноваты они. Не по доброй воле боятся с тобой
разговаривать. Страх их от тебя воротит... разве ты не заметил, как семьи
поредели с того дня, как ты их видел последний раз? - Но их же не в тюрьму забрали, а в трудармию! Генрих покачал головой. - Нет, сынок, нет... не всех в трудармию. Четверых, не считая твоих, так же, как и тебя. - Как? - оторопел Эвальд. - Вот так. Приехали ночью - и не
стало человека. Где он, что с ним - никто не знает. А забрали их вскорости после тебя. И многие посчитали, что по твоей вине. Эвальда аж в жар бросило от таких
слов. - Да... как... почему из-за
меня-то!? Я-то тут при чем? Го-о-осподи-и! - и,
схватившись за голову рукой, стал покачиваться и постанывать. Генрих слегка похлопал его по плечу. - Не убивайся
ты так и на людей обиду не заводи. Страх ими правит... за детей, за себя, за близких... Ты же с самого рождения жил с этими людьми и
знаешь, какие они... ну, а сейчас они... мы среди людей, которые нас считают
врагами. Неправильный шаг - в тюрьму, не так сказал - в неизвестность с
концами, не туда посмотрел - в тюрьму... и не с тем поговорил, тоже в тюрьму.
Уж кто-кто, а ты-то это все на себе отведал. Выпрямившись, Эвальд
посмотрел на Генриха. - Скажи, дядя Генрих, только правду,
ты тоже считаешь, что я враг и людей арестовали из-за меня? - Если бы я так думал, - спокойно
ответил тот, - я бы тебя не позвал ужинать. Но я - это я. А на народ ты не
обижайся, мало кто способен страх побороть.... Страх -
сила огромная! Следующий день для Эвальда начался с неприятности. Он еще спал, как дверь в
землянку распахнулась, и вошли несколько человек. Приподняв голову и в полутьме
с трудом рассмотрев, кто к нему пожаловал, он спешно встал. Двое были в военной
форме, двое в штатском. - Здравствуйте, - настороженно
проговорил Эвальд, а у самого внутри похолодело. «Зачем пришли? Неужто
снова уведут в тюрьму на пытки?» - Мелькнуло в голове. В ногах появилась дрожь,
и они ослабли. - Ты когда освободился? - не ответив
на приветствие, негромко спросил военный, что был помоложе. - Четвертого дня, - неуверенно, со
страхом в голосе ответил Эвальд. - Дай справку! - потребовал военный
и протянул руку. Трясущейся рукой, не сразу, Эвальд достал из кармана вчетверо сложенный листок и отдал
его. - Тэ-эк, -
протянул военный, прочитав справку. - Освободили тебя второго сентября, а
сегодня шестое. Так!? - и прищурившись, он жестко, с ненавистью уставился Эвальду в глаза. - Почему до сих пор на учет не встал? -
повысил голос военный. - Сегодня собрался... - А почему не сразу!? - уже чуть ли
не криком прервал его военный. - Что, законов не знаешь? Посадить еще раз, чтоб
выучил? - Я только вчера вечером пришел... - Как это вчера? - наиграно удивился
военный. - А где ты был трое суток? - Добирался. - Сто сорок верст ты добирался трое
суток? - и пальцем за подбородок приподнял голову Эвальда.-
Куда заходил, с кем встречался? - Никуда не заходил... я же без
денег, попутными... - Осмотрите землянку, одежду, -
спокойно и властно сказал пожилой, с проседью на голове, мужчина в штатском, -
и приведите его в контору. Там побеседуем. От его слов и тона, каким они были
сказаны, Эвальду стало так жутко, что хоть кричи. Так как в землянке, кроме лежака,
ничего не было, обыск произвели быстро. А вот беседа с товарищем в штатском в
конторе затянулась далеко за полдень. Несколько раз он просил Эвальда рассказать поподробнее все, что он делал с момента
освобождения из тюрьмы. Первый раз выслушал внимательно, не перебивая. Закурил.
Молча побарабанил пальцами по столу. Потом расспросил о Поволжье, о родителях.
Не дослушав до конца, вновь спросил, на чем Эвальд
добирался от Чесноковки до Овчинникова.
В чем был одет водитель, кто он по национальности, о чем говорили, кто в кузове
еще ехал. Потом расспросил о жене, ее родителях. И вновь, не дослушав, попросил
рассказать об отъезде из Барнаула поподробнее. И так несколько часов подряд. То
расскажи о друзьях, то о том-то участке пути, то о соседях, то с кем и о чем
разговаривал в дороге из Барнаула. Потом встал и, дав Эвальду
несколько чистых листков бумаги и ручку, попросил описать, опять же как можно поподробнее, весь путь от ворот тюрьмы до своей
землянки. И добавил, что желательно указывать время. - Но ведь у меня не было и нет часов, как я это сделаю? - устало спросил Эвальд, глядя на бумагу. - Ну... можно не точно,
приблизительно, - смилостивился товарищ в штатском, и вышел из кабинета. «Если он меня арестует, - подумал Эвальд, - ударю его чем-нибудь и кинусь бежать. Пусть лучше
убьет при побеге, чем снова в тюрьму на пытки». Его не арестовали. Отпустили. Но
предупредили - если еще раз нарушит закон, то лет на десять его точно отправят
в тайгу послушать песни комаров. Уже в дверях Эвальд
остановился и, набравшись храбрости, спросил: - Где моя жена с дочерью? Оторвав взгляд от бумаг, товарищ
удивленно посмотрел на него. - Ты лучше о себе позаботься, - и
резко добавил: - Иди, не мешай работать! Вечером Генрих застал Эвальда лежащим на топчане ничком. - Зачем тебя опять уводили? -
спросил, осторожно присев на краешек лежака. Эвальд перевернулся на спину. - Дай закурить. Неспешно вынув кисет и бумагу,
Генрих протянул их Эвальду. Но
вспомнив, что тот с одной рукой, сделал ему самокрутку сам. - Пойдем на улицу, там покурим, -
предложил Эвальд вставая, но Генрих остановил его. - Лучше будет, если мы поговорим
тут. - А о чем говорить-то? Жадно затянувшись несколько раз, Эвальд рассказал дяде все, что с ним произошло за день. - Теперь ты у них будешь на особом
контроле. Они будут искать любую причину, чтобы арестовать тебя. Стерегись,
сынок. Тебе есть ради чего - дочь, жена. Ты им нужен. Эвальд притушил остаток самокрутки. - Мне тридцать один год, тебе, дядя
Генрих - пятьдесят девять. Ты мудрей меня. Скажи: за что нас так? Ведь мы тоже
граждане этой страны. Почему так происходит, что свой издевается над своим? - Мы - немцы. И с началом войны мы
стали здесь чужими. Даже врагами. А вот почему - убей меня Бог, не знаю. - И
тут же сменил тему, - ты у председателя на учет встал на продовольствие? Нет?
Сходи завтра, встань. Надо жить, сынок. Все проходит, и это пройдет. Если ты
будешь биться за жизнь, то еще погуляешь на свадьбе своей Марии. После ужина, уже в темноте, Эвальд вновь разговаривал с Генрихом. Разговаривали долго.
И после этого разговора Эвальд твердо решил жить,
найти дочь с женой, и сделать их счастливыми. Работу председатель дал Эвальду в лесной деляне сучкорубом. Вроде бы и не особо
тяжелая работа, для двух рук, а у Эвальда к вечеру
рука от усталости висла плетью. С дневной нормой он, соответственно не
справлялся: сноровка не та, да и рука одна. Бригадир орал благим матом,
председатель грозил. Эвальд угрюмо отмалчивался. В
результате председатель видя, что сучкоруб из него некудышный,
перевел его на укладку отходов от валки и обрубки. А с наступлением зимы,
поставил в обоз, возить на станцию бревна. Этому Эвальд
обрадовался несказанно, потому что сможет отправить письма в район и край,
минуя местных цензоров, с просьбой указать ему, где его жена с дочерью. Письма отправил в первый же рейс. Но
председатель как-то узнал и после неприятного разговора Эвальд
вновь стал укладывать на деляне сучья. А как-то, утром, его нашли в землянке
мертвым. Следствие, естественно, не проводили: чужой он и есть чужой. |