Ныне модным стало водоемы облагораживать. Больше — в смысле названий, в смысле заботы — меньше. Выберется кто ни-то из пригородного автобуса, оглядится и, заметив озерцо поблизости, спешит наречь его, хотя и без выдумки, но позвучней. Бесчисленно приходилось мне слышать о братьях Байкала и Севана, Ладоги и Иссык-Куля. А скажешь такому землепроходцу, что у озера свое название имеется, он на тебя смотрит, как на затравленного зайца. Нет в наше время жальче признаться, что обойден ты романтическим началом, что не хватает у тебя воображения, чтобы поднятые плотинами реки признать рукотворными морями, а меха, хлопок, нефть и т. п. — разноцветным золотом.

Так вот не было то озеро, о котором рассказ, ни внуком Ильменя, ни дядей Севана. Было оно самим собой — озером Журавлиным — в меру глубоким, в меру прохладным, в меру рыбным. И втекала в него речуш-ка Журавлиха, а вытекала — Талая. Маленькая Талая впадала в речку побольше, а та — прямиком в Обь. Заметное было озеро Журавлиное. Широкое, не то чтобы широкое, а длиной километров, наверное, восемь. С трех сторон озеро обросло мелким осинником, тальником, калиной и черемухой. Соединившись, кустарник на уровне человеческой груди и выше сплел чащу непролазную, в которой только и были проложены крестьянскими топорами несколько дорожек-просек. По дорожкам-просекам зимним студеным ведром пробирались мужики на кошевах к кучкам подсохшего хвороста, заготовленного летом, заблаговременно. А ниже человеческой груди, где кустарник не ветвился, а стволился, сыт-но жилось зайчишкам, которых водилось здесь великое множество. Ну, а места, где зайчатина сама на зубок лезет лисоньки вниманием не обойдут. Тем более на холмистых полях, что по полукружью прижимали к озеру кустарник, мужики хлебопашествовали, и для зимнего мышкования Патрикеевнам было раздолье. Так соседствовали много лет не то, чтобы в мире, но в очевидной сытости косые и огневки.

А с восточной стороны к озеру подходил бор. Сосны в нем были кряжистые и дружные. Они стояли в обнимку, тесно сцепив зеленоватые, сквозные ладошки. Далеко от озера, так, что вначале не было и слышно глухих ударов падающих деревьев, располагались делянки. О том, что они есть, тогда можно было догадаться только по трудной тракторной скороговорке, да по звенящему гуду тяжелых грузовиков-лесовозов. Потом делянки приблизились к Журавлиному и в округе стало беспокойно. Поубавилось в забоке живности, да и осторожней стала она. Бывало, выйдешь на озеро по пороше, и словно тетрадка перед тобой, над которой потрудился абстракционист-малолетка. Исчерчена, разлинована, заляпана озерная страничка, и не враз здесь разберешься, что к чему. А когда подобрались лесосеки к берегу, и стало по опушке обжито и шумно, озерные странички враз победнели. И строчек разбирать не надо видно: вот здесь зайка поторопился, а в сотне метров от него — другой, третий же — и не разглядишь, какую окольную стежку проложил. А кумушек, тех почти вовсе не стало. Редко, редко, если только проследишь после ровного, обильного снегопада широкие, будто тисненые мохнатушками отпечатки мелких, на зиму поросших шерстью подошв. Зато окаянных, крикливых птиц-сорок объявилось видимо-невидимо. Житья нет рыболовам от этих оголтелых разбойниц. Переходишь на другую лунку, ту рыбу, что поймал на прежней, непременно надо в рыболовецкий ящик сложить, либо снежком изрядно притрусить. А поленишься, только ты свой улов и видел. Весь как есть разворуют вредные птицы-сороки. Разворуют, рассядутся по кустам, шумливо выглядывая, кто еще по незнанию или забывчивости устроит им даровую ресторацию.

А потом, когда начался по озеру сплав и весенним ходом моли сокрушило кустарник, а топляки разложились и отравили воду своим гниением, исчезли и сороки. Так и случилось: первыми исчезли с берегов лисы, потом — зайцы, потом из озера рыба. Сороки после этого тоже надолго не задержались. Как только люди, порубив лес и погубив озеро, пошли искать новые богатства, за ними откочевали и сороки. А может, не за ними, может, еще куда. Вредная птица-сорока объявляется там, где и не ждешь ее вовсе.

Но только случай, когда мы с лисонькой минут с десяток были накоротке, раньше произошел. Тогда еще и сороки Журавлиным не брезговали, и лис немножечко оставалось, и косые по озеру свои малики простегивали. Да и рыболовы сюда не только по первому ледку, а и в крутоломном январе наведывались. На ямах, в которых мы с осени затапливали вязанки хвороста, окуни не то чтобы споро, но сравнительно сносно постукивали круглую зиму. Приличные попадали красноперыши. Случалось, что и на хвост длиннее рукавички. Вываживаешь такого горбача к лунке, заденешь леской за ледок, он и брызнет голубыми искорками. Так жилка напряжена, кажется — трещит.

В тот день горбачей не было, середнячок только тревожил нет-нет, а вот секачишки, те находили стайками. Трясешь, трясешь мормышку, аж рука занемеет, рыбешки же вроде и близко не ночевали. Потом тебе как молоточком в пальцы — тук. И пойдет подряд — тук-тук. Здесь уж мороз не мороз, а рукавички скидывай. Январский окунь не баловник, берет мормышку так, что в рукавичке не всегда и учуешь.

Так вот и было. Задержалась у моей лунки секачиная стайка, и забыл я обо всем на свете. И о рукавичках забыл, и о том, что минуту назад курить смертельно хотелось, и о загаде своем забыл: если до сотни досчитаю, а клева не будет, десяток раз поперек озера туда-обратно трусцой дать, чтобы одеревеневшие да оледеневшие ноги вернуть в чувство. Обо всем забыл. Какая там память, если леска хоть и без стука, а клев показывает: то провис чуть заметный даст, то невидимо, натянется. И на выстрелы, на раздельный дуплет я внимания не обратил, и на то, что сороки забеспокоились. А они что ни миг, то—пуще. Наконец расстрекотались так, что хоть святых выноси. И оторвался я тогда от лунки, потому что сорочий стрекот — к гостю. Смотрю на тропинку, которую птицы обкрикивают, именно с нее и жди пришельца. И появился гость. Не появился даже, а выметнулся из кустов огненный вихрик. Пластанул по снежной озерной равнине и замер от меня совсем близко — метрах, может, в десяти, а то и поменее. И ему неожиданно, и мне неожиданно. Я быстрее в себя пришел и позвал озорства для:

Лис-анька, лис-анька...

А сороки, а сороки! И вдруг, как по команде, разом пали с кустов и без подъема застелились вдоль забоки. Это когда они человека с ружьем выглядят, то спасаются по-над кустами. Будто знает хитрая птица, что так целить в нее несподручно. И лисенок забеспокоился Припал на правую переднюю лапу и помел xboctoм по снегу. «Следы заметает», — так говорят в таких случаях. А значит это, что ранен зверь, что собственный богатый хвост ему в тягость. Вот что это значит.

И снова я так уж, наобум позвал ласково:

Лис-анька, лис-анька...

И сразу вспомнил про дуплет, на который за окуневым клевом, не обратил внимания.

Пошел на меня лисенок. И сел подле, но когда я его погладить хотел, оскалился. Оскалился, а потом лег по-собачьи — уткнул голову в вытянутые лапы. И затих. Словно учуял, что из кустов смерть его шла. Двое дядей с двустволками на фабричных лыжах с веревочками. Не здешних мест дяди, городские, видать, не с лесоповала. У здешних лыжи самодельные и веревочками они их никогда не цепляют. Не дал я дядям опомниться, ошарашил с хода:

— Что же вы, друзья, по ручному зверю палите? Да к тому же здесь еще и заказник. — Никакого заказника тут не было, но был случай, когда на горло взять — самое верное дело.

И еще я про егеря сказал, про друга своего Вениамина Удавленникова. Говорил, а сам пуще всего боялся, что лисенок подерет. Но он лежал себе и лежал. Что у него там на душе было — не знаю. Лисья душа — потемки. Не судьба ему, верно, была в тот раз помереть. Я ему наспех и имя придумал: Анька. Потом я этим охотникам покурить предложил. Один было согласился, другой — погрубей — отказался. Так он без стеснения сказал:

— Ты что, этого жука не понимаешь? Заманивает он. Пока мы раскуривать будем, и егерь успеет... Врезать бы тебе, батя, между глаз, да себе накладней.

Не задержались они около меня, И об Аньке — ни слова. А я про лисенка как думал: уведу на веревочке домой, подлечу маленько, а там — видно будет. Но только лисенок со мной вежливый был, пока беда у ворот стояла. А после он лежал недолго. Хоть я ему рыбешку под морду кинул, он ее совсем и не понюхал. Попить — попил. Что было, то было. Подошел к проруби, полакал маленько. Видать, пекло у него внутри. Да и то: в лапу он раненый был — это точно, а может и еще куда? Попил лисенок и полыхнул от меня огненным клубочком. Все-таки, видать, не так уж его и задело дробью. Полежал он, маленько оклемался и — удул. А хвост у него не волокся. Может, он его и раньше понарошку распустил, чтобы мне жальчее стало? Лисица — хитрюга-зверь, чего только не учудит... И то — как ее судить? Помирать-то хоть лисе, хоть кому неохота...