|
ХЛЕБ И СОЛЬ
Баллада
Памяти друга
моей целинной
юности В. С-ва
ПРОЛОГ
Приглашают ли в праздник
к застолью,
Хлебосольством по-русски гордясь,
В будний день ли…
Меж хлебом и солью
Для меня есть особая связь.
Связь прямая
и необратимая,
К сожалению,
не обрати…
То ль за хлеб потерял побратима я,
То ль за соль?..
Ты уж, милый, прости,
Что тревожу, -
Не надо тревожиться,
Не тебя я тревожу,
А боль…
Все никак в голове не уложится:
«Хлеб и соль?
Хлеб и соль!
Хлеб и соль…»
* * *
- Хлеб да соль! –
И гости на пороге.
- Хлеб да соль! –
Быть празднику в дому.
- Хлеб да соль!
А память
по дороге,
Только мне известной одному,
Все ведет туда,
где
две березки,
Все туда,
где
снегом заметен,
Спит на нераспаханной полоске,
Соль в мешке прикрыв
собою, Он.
Два квадратных метра –
эка малость!
Но когда вздымалась целина,
То у нас невспаханной осталась
Эта вот полоска.
И она
До сих пор не поддается плугу –
Плуг ее обходит стороной.
Мы как долг
ее
отдали другу.
И поныне этот долг – за мной.
А еще за тем,
кто спозаранок,
На палатки
бросив беглый взгляд,
Вместе с ним ушел на полустанок,
Вместе с ним!
Но не пришел назад.
Сел на поезд –
даже
не попутный –
И махнул рукой:
- Давай, пиши!..
То ли дело слабости минутной,
То ли мера всей его души,
Той,
что неизвестно, где взрастала,
Чем дышала в беспросветной мгле,
Той,
что хоть исчезни,
так не стало б
Меньше человеком на земле.
Сорок верст до полевого стана,
Где мы соли ждем, -
сидим,
галдим…
Утром –
двое
шли на полустанок,
А обратно с ношей – шел один.
А буран в степи – плохой попутчик
И плохой связной между людьми…
Бросил бы ты соль,
Вернулся б лучше,
Тоже бы уехал,
черт
возьми!
Мы бы как-нибудь перетерпели,
Пресным перебились бы пайком…
Мы нашли его в конце недели,
Намертво
обнявшимся с мешком,
Где уже не соль,
а
черный камень, -
Заплутал он,
Судя по всему…
Молча непослушными
руками
Мы могилку вырыли ему
На его невспаханной полоске,
На его целинном рубеже…
Столько лет он спит,
Что те березки
Бабушками сделались уже.
Спит…
Ему, должно быть, сладко спится –
Ни забот,
ни
счетов, ни обид.
Спит.
А в изголовии
пшеница
Все шумит, родимая,
шумит.
Ничего она не понимает,
Звонкая, открытая душа:
Все зовет, все будит-поднимает,
Мол, вставай,
гляди,
как хороша!
Колос мой потрогай –
сделай
милость,
В сноп свяжи потуже –
я
непрочь!..
Вот такой она
ему и снилась
В ту слепую мартовскую ночь:
Жаворонок в небе звонко-звонко
Разливался о своей любви.
А вокруг –
хлеба
до горизонта,
Разбегайся – и плыви, плыви!..
И в волнах резвился,
как
хотел он:
«Брассом» плыл,
переходил
на «кроль»,
А в висках стучало оголтело:
«Соль!..
Соль!..
Соль!..»
ЭПИЛОГ
Соль тогда он не донес,
Лег,
но не расстался с нею…
С той поры
вокруг
берез
Хлеб в три раза солонее.
ПЕРВЫЕ
Все матери особо любят первенцев, -
От чувства этого им никуда не деться.
А нам, не первым,
с
детства жажда первенства
Обидой острой выдана
в наследство.
Мы плохо знали, что такое нервы,
Но, пересилив страх, нетерпеливо
Бросался каждый в темный омут первым
С убийственно высокого обрыва.
С Ампером ознакомясь
приблизительно,
Не отличая ротора от статора,
Мы первыми под шепот одобрительный
Шли рисковать к столу экзаменатора.
Из памяти, туманом лет подернутой,
Не вычеркнуть, что где-то в Кулунде
Мой пласт, стальным отвалом перевернутый,
Есть в первой той, целинной борозде.
Мой первый камень в кладку общежития
Положен был на улице Степной.
И мускульными запасясь
резервами,
Но и о книжках не забыв
однако,
Всегда и всюду мы бросались первыми –
На бой, на трактор, в диспут или драку.
Мы набивать привыкли злые шишки,
Но к дракам пыл
не растеряв с годами.
Уж взрослые, мы до сих пор мальчишки
Для тех, кто трезво топает за нами.
|
«КАТЮША»
Пели бабы песню на гумне:
«Расцветали яблони и груши…»
И вздыхала веялка все глуше
В зябкой предрассветной тишине,
А потом и вовсе вхолостую
Суетился хоровод решет.
«Пусть он вспомнит девушку простую,
Пусть услышит, как она поет…»
Замирали, ткнувшись
в ворох плицы,
Песню уносило ветерком,
И в тугих платках светлели лица,
Как в окладах горестных икон.
По-за лесом зорька прорезалась,
Но в тот ранний час казалось мне,
Песня про Катюшу не вязалась
С веялкой, стучащей в стороне,
С нами, ошалевшими
спросонок,
Вылезшими тихо из копен,
С шелестом лиловых похоронок –
Голосящей почтой тех времен.
«Расцветали яблони и груши…», -
Слушаю,
а
сам не подпою…
Пели бабы песню про
Катюшу –
Отпевали
молодость свою…
НАСЛЕДНИКИ
Мальчишек в хлеборобы посвящают.
Ни звезд, ни орденов не обещают,
Да и при чем пока что ордена?
Отцы мальчишкам Землю завещают
И будущих промашек не прощают,
Поскольку знают –
не
простит она!
От ламп и алых лент алеют лица,
Сыны готовы с занавесом слиться –
Смущаются они –
не
мудрено…
Поверь же в них
и
помоги, землица,
Окоренясь,
окрепнуть,
окрылиться.
Обожествить пшеничное зерно!
Так, как отцы его обожествляли,
В неведомые отправляясь
дали
Родной земли,
нетронутой
земли,
Как мощь его и силу испытали
В круговороте пламени и стали
И как его от гибели спасли.
Спасли его на всех своих просторах,
Спасли в бессчетных,
страстных,
ратных
спорах,
Не зная страха,
не
щадя судеб,
Чтоб навсегда
Любой запомнил ворог,
Что хлебом пахнет
Орудийный порох,
Но порохом
Не пахнет русский хлеб!
ШКОЛА В СРОСТКАХ
Я здесь бываю,
признаться,
не
первое лето,
И коридором брожу,
в
тишину погружен.
Он меня
пристальным
взглядом
встречает
с портретов
Внешне как будто бы он
и
как будто – не он.
Но на одной фотографии
я
замыкаюсь:
То же лицо,
только
нету суровых морщин.
Здесь он еще
далеко
не Василий Макарыч,
Но и не Васька уже,
а
Василий Шукшин!
Сбита, согласно
Уставу,
на
бровь бескозырка,
И в ироничной улыбке прикушенный рот.
Сдержанный взгляд,
не
умеющий бегать и зыркать,
И золотые –
на
ленточке –
буквы
«Балтфлот».
Он мне такой почему-то
особенно
дорог,
Я вот такого его
для
себя и сберег.
Он от большого писателя
и
режиссера
Здесь, как от славы,
как
коварен и труден
Путь, что ему
начертана
шальная судьба.
В нем еще только рождается
дерзкий
Прокудин,
Бродит по-разински
буйная
голь-голытьба.
Все впереди…
Долго после последнего акта
Будут юпитеры
сцену пустую слепить…
А для меня –
он
сменился с отчаянной вахты,
И неизвестно,
кому
на нее заступить…
БУНТ
«Когда бунт
погасили, воспитатели и охрана увидели печальное зрелище: в школе не осталось
целых вещей. Но один нетронутый и живой остров был в хаосе разгрома: музей
Шукшина».
Олег ЛОГИНОВ. «Колония»
Разбуянилась шпана,
раздухарилась,
Слово за слово,
и
– пальцы на кадык.
И такая заваруха
заварилась, -
Хряск и стон,
и
вой,
и
мат,
и
дикий крик…
Робы – в клочья,
и
пошли гулять скамейки
По стриженным бестолковкам
и хребтам,
И по стенам поползли
багрово
змейки,
И охрана засновала тут и там.
Но не сразу их разняли, нет, не с ходу
Усмирили пацанов,
вошедших в раж,
Словно каждый смертно дрался за свободу,
-
За нее,
познав
неволю,
все
отдашь!
А заводятся они
с
пол-оборота, -
Я-то знаю,
сам
из племени «шпана»…
И смотрел на этот бунт
незримый
кто-то
Удрученными глазами Шукшина
|