|
Источник:
Алтай. – 1985. – № 1. – С. 112–118 |
Глубинные родники О творчестве Г. П. Панова |
|
Существует мнение, что при оценке новых стихов удачными можно считать такие, из которых сразу же, после первого же прочтения, что-то запомнилось, врезалось в память. Ведь если читатель, едва пробежав глазами или впервые услышав кем-то продекламированное стихотворение, тут же повторяет наизусть какие-то строки, значит, они его чем-то тронули, взволновали, порадовали.
А поэма? А поэтический сборник? Тут, очевидно, нужен уже иной критерий. Но вот, только что закрыв последнюю страницу нового сборника Геннадия Панова «Отчина», я вдруг вспомнил строки из, его другой книги, вышедшей два года назад:
Я, Панов из села Паново,
говорю о своем селе.
Что в них вроде бы особенного? Ладно бы, глубокая мысль, афоризм или оригинальная метафора, так нет, нечто сугубо личное для автора. Тут, на первый взгляд, даже некая претензия, что ли. Но, еще не осмыслив до конца, что к чему, в этих словах ощущаешь нечто очень важное, притягательное, определяющее содержание не только одной автобиографической поэмы, а и всего творчества поэта.
Произнесены или написаны эти стихи с нескрываемой гордостью. Впрочем, что нам гадать — произнесены или написаны? Конечно же, прежде всего произнесены. Они родились в душе автора, вернее, вырвались из его души как бы сами собой, как первая струйка воды из глубинного родника. Ведь это же замечательно, что человек гордится своим селом! И не просто гордится, а еще и заявляет об этом во всеуслышание, не в пример иным людям, так сказать, стесняющимся своего сельского происхождения.
Ну а чем же оно, это село, знаменито? Я вот о нем до сих пор, то есть до прочтения этих поэтических строк, и знать не знал, и слыхом не слыхивал. Мало ли у нас на Руси больших и малых деревень и деревушек — не сочтешь! О своем родном крае Геннадий Панов пишет:
Миг в Сибири велик. И Сибирь велика.
Так где же оно там, в Сибири, его любимое село Паново? Вероятно, такое же затерянное в бескрайних российских просторах, как и тысячи других. «Тамбов на карте генеральной, — как писал Михаил Юрьевич Лермонтов, — кружком означен не всегда», так что уж тут вести речь о каком-то далеком-далеком, глубинном сибирском селе! Между тем Геннадий Панов вспоминает о нем не раз и не два, а прямо-таки из стихотворения в стихотворение. То называя, то не называя его, он ведет нас туда, говоря не только о своем детстве и юности, не только о сегодняшних днях, но даже о тех временах, о которых писал еще Лермонтов.
Это не может не насторожить: а не уводит ли автор меня, читателя, в замкнутый круг своих впечатлений? Не слишком ли он самонадеян, не ограничивает ли пределы собственных творческих интересов и возможностей? А если нет, то чем обогатит нас, увлекая в старую, кондовую сибирскую глушь?
В этой связи невольно думается и о том, что перед нами еще один поэт так называемой деревенской темы. В большом ряду известных писателей, посвятивших свое творчество сельской действительности, его имя — новое. Это вовсе не означает, что на литературном поприще он делает лишь первые шаги. Нет, стихи Геннадия Панова уже не раз печатались на страницах всесоюзной периодики, а в Алтайском книжном издательстве вышло пять его поэтических сборников. Но ведь принято считать, будто бы книга, вышедшая в столице, — нечто совсем иное. Поэтому и следует, пожалуй, рассматривая новую книгу Геннадия Панова «Отчина», обратиться прежде всего к предыдущей, выпущенной издательством «Молодая гвардия». Тем более, что они, обе эти книги, тесно между собой связаны и по срокам выпуска являются для автора серьезными вехами на пути его творческой зрелости.
Читая ранее многие стихи Геннадия Панова, я почему-то испытывал такое ощущение, будто бы на многих из них лежит изрядный налет книжности. Думается, на мысль об этом наталкивала прежде всего склонность автора к многочисленным (на мой взгляд) эпиграфам и посвящениям. Так, в частности, в одном только трилистнике «Холмы и думы» мы видим и посвящение, и два эпиграфа. Невольно закрадывается сомнение: не многовато ли для одного небольшого произведения? Тем паче, что и тема трилистника тоже, в общем-то, «книжная», постоянно варьируемая в литературе: поэт и его призвание, поэт и время.
Тут, стало быть, в первую голову важно то, как эта «вечная тема» решается. Геннадий Панов, надо сразу же отдать ему должное, решает ее, эту вечно новую для каждого поэта тему, по-своему, вполне самостоятельно. Перед нами — взволнованный, страстный монолог, точнее — раздумья вслух. Автор окидывает взглядом не просто доступные обозрению близлежащие холмы, а все необъятные просторы нашей русской земли, и с любовью, с пафосом говорит о ее славном прошлом и настоящем, о ее замечательных людях.
И в самом названии трилистника «Холмы и думы», и в его эпически-раздумчивой интонации, и во всем содержании, а более всего — во второй части, где автор размышляет о взаимосвязи времен и поколений, постоянно ощущается связь поэта с фольклорными традициями. Тут, вопреки собственным опасениям, не много ли, мол, эпиграфов, я вдруг подумал, что этой, второй части трилистника, можно было бы предпослать еще один «О Русская земля! уже ты за холмом!» Да, да, из «Слова о полку Игореве». Если «Холмы и думы» навеяны народно-поэтическим творчеством и даже «Словом о полку Игореве», то это ничуть не уменьшает литературных достоинств и не умаляет содержания трилистника. А содержание этого произведения при более внимательном его рассмотрении явно перешагивает рамки темы «поэт и время». Автор то и дело касается таких проблем, таких болевых точек современности, которые вызывают подчас щемящее чувство и побуждают к серьезным раздумьям о нашей сегодняшней действительности и о будущем, о нашей ответственности за настоящее и за грядущее.
Так, в частности, вспоминая о больших, многодетных русских семьях, поэт вдруг со вздохом замечает:
А ныне в пятистенке над Катунью
и в теремке из кружев и затей
пойди найди певунью-хохотунью,
чей стол прекрасно тесен от детей.
Или вот он размышляет о героизме наших людей, о ратных и трудовых подвигах, радуется нашим сегодняшним свершениям, но тут же с тревогой прислушивается к тому, как «где-то поздно меж звезд дух гнетет самолет да по крышам дожди рикошетят жестоко». Пытаясь постичь глубинную сущность многогранных жизненных явлений, еще не всегда и не все он может с достаточной полнотой объяснить себе и читателям. И об этом он говорит прямо, приходя в своих раздумьях и поисках к конкретному выводу:
Нелегко отвечать на вопросы –
а надо!
Творчество — отражение жизни. Однако не только отражение, но и осмысление. А осмысливать сложную современную действительность не так-то просто. Честное признание в этом подкупает, рождает у читателей доверие.
Круг тем и жизненных вопросов, волнующих Геннадия Панова, показывают уже сами названия его стихотворений. Среди них — пейзажные зарисовки «Веснянка», «О всем хорошем на земле», «Береза». В этом же ряду живописные картинки «Водопад Корбу», «Кулундинский канал» и стихи о животных — «В зоопарке», «Про недолгую жизнь быка». Здесь же светлые лирические этюды «Имя твое», «Ночь любви», «Огоньку в твоем окне» и полемически заостренные полуинвективы «У Никитских ворот», «Как листья осенью окрест...» Но большинство стихов — это размышления «о времени и о себе», о родной земле, о ее прошлом и ее будущем.
Разнообразные в жанровом выражении, стихи Геннадия Панова разнообразны и по краскам, и по интонациям, и по композиционному построению.
Над Отрадным, как отрада, тишина...
Или вот еще, из стихотворения «Дядя Сеня»:
Ты прав:
забыл я запах трав,
забыл, как ладят стог с прикладом.
И, если что не так, как надо,
поправь — как надо! — стогоправ.
Такие примеры можно приводить еще и еще — они встречаются буквально в каждом стихотворении, сказе или в строфах поэмы. Лучшие из них показывают, что эта утонченная звукопись — не самоцель. В их образности наряду с аллитерацией всегда пульсирует мысль, они обращены к уму и сердцу читателя.
Богатой палитрой пользуется поэт в своей пейзажной лирике. Он показывает нам, как весной «светлым-светла ракита, ветла опушена». Вместе с ним мы словно бы впервые видим, как летом в полдень сосна роняет «на песок и в туесок янтарный сок». Но слово — не фотография, оно говорит не о красках вообще, а делает наглядным само поэтическое чувство, доносит его до души, до сердца. В этом убеждает, в частности, стихотворение «Подсолнухи бабушки Веры». В пору босоногого детства суровых военных лет, вспоминает автор, деревенские ребятишки никогда не лазили в огород этой старой женщины, «хоть он был жердняком абы как обнесен». Шел ей тогда «сто второй или третий», она уже плохо видела, и все же в дни цветения подолгу стояла с батожком возле прясла, любуясь единственно видимой ей красотой — цветущими подсолнухами.
Сценка впечатляет уже сама по себе. Чувству достаточно маленького толчка, чтобы пробудилось благоговейное понимание прекрасного в природе и в человеческих взаимоотношениях. Но, видя жизнь более обостренным, внутренним, так сказать, душевным зрением, поэт завершает рассказ на иной, неожиданно контрастной и поистине обжигающей ноте:
...Тот, кто видит в подсолнухах
только постное масло —
нашу бабушку Веру
никогда не поймет!
Подобного рода эмоциональные взрывы встречаются в стихах Геннадия Панова чаще всего в концовках. Поэту удается, как правило, сделать их ударными, афористичными и запоминающимися. Примечательно еще и то, что такие концовки при всей их неожиданности всегда органически подготавливаются всем развитием лирического сюжета, хотя улавливаешь это не сразу.
Характерно в этом отношении стихотворение «Сладкий пряник». Это предельно искренний, пронизанный болью разговор автора с другом детства, к которому он и сегодня обращается «по-свойски», как в те давние военные годы: «Помнишь, Женька...» В далеком сорок пятом Женька, встретив одного из возвратившихся с фронта солдат, бросился к нему с криком «Папка!». Увы, обознался мальчишка. Пришедший с войны — не папка, и принес он горькую весть: отец Женьки пал на его глазах смертью храбрых в бою. И, неловко утешая плачущего мальчугана, многое повидавший фронтовик в растерянности сунул ему в руку сладкий пряник: «Поешь, сынок». А тот и не знает, что это такое: не только не ел — не видел он пряников в свои детские годы.
Содержание стихотворения, как мы видим, не отличается новизной. Среди множества стихов различных авторов о детях, обездоленных войной, можно вспомнить немало таких, где шла речь о прянике, кусочке сахара или просто краюхе хлеба, вот так же отданных кем-то из солдат осиротевшему и голодному ребенку. И на этом чаще всего ставилась точка, ибо самый безыскусный рассказ о таком случае многое говорит читателю. Да и в данном стихотворении тема вроде бы уже решена. Какой уж там «сладкий пряник» — он горше горького. Однако Геннадий Панов пишет о тяготах военного детства с позиций сегодняшних дней: «Мы в тылу здесь картошку ели, чтобы фронт отступать не смел». И дальше, все усиливая содержание, автор переосмысливает довольно распространенное событие военных лет, идя не от книжно-литературных ассоциаций, а от самой жизни. Поэтому в заключительной строфе — новый поворот, новое обобщение и потому еще более впечатляющее решение:
Нам с утра испекали драники —
и на улицу дотемна...
Если б только на эти пряники
нас
обкрадывала
война!..
Отмечая тяготение Геннадия Панова к драматичности, нельзя не подчернуть, что в его стихах нет и грана скепсиса или надрыва.
Расхожим стало мнение о том, будто бы значимость поэтической книги и творческие возможности автора ее тем выше и богаче, чем шире тематика стихов и даже их «география». Похоже, отдал дань этому и Геннадий Панов. Как мы уже видели, он продемонстрировал нам свое умение касаться и образно решать значительный круг проблем. Широка и «география», о чем также можно судить уже по самим заголовкам стихотворений. В книге «Тихий колокол» это, например, «Красная площадь», «На Чуйском тракте», «Азия», в сборнике «Отчина» — «В сибирской степи», «В Причумышье», «На Новодевичьем кладбище», «У Никитских ворот», «Русь срединная». И все же, где бы поэт ни побывал, о чем бы ни писал, самым дорогим для него остается тот уголок земли, где он родился и вырос. Это — заглавный мотив всей его лирики, который поднимает ее до высокого гражданственного и патриотического звучания.
При чтении сборника «Тихий колокол» бросается в глаза такая деталь. Буквально через несколько страниц после стихотворения «Подсолнухи бабушки Веры» — заголовок «Подсолнух на балконе». Ну пусть два стихотворения о подсолнухах в одной книге — это не так уж и много, а все же, делай скидку на пристрастие автора или не делай, это своего рода повтор. А зачем? Конечно, подсолнух на балконе каждому бросается в глаза, да такое ли это необычное явление, чтобы им восхищаться и посвящать ему стихи? Но, вместо ожидаемых сантиментов, все содержание этого стихотворения, а в особенности его последняя строфа, пронизаны многозначной и полемической мыслью:
Растет подсолнух на балконе
на тридевятом этаже.
И все же голову он клонит
к земле, к спасительной меже.
Внутренний смысл, символика откровенны и прозрачны. Немало в наши дни «подсолнухов», оторвавшихся от земли и ищущих личных выгод на «балконах». Безоблачна погода на их небосклоне, полный достаток в квартире, и «Волга» стоит в собственном гараже, но при всем вот таком благополучии пагубной оказывается оторванность от «спасительной межи». И, как ни хитри перед самим собой, неистребимы в душе власть и зов родных весей. Отсюда и внутренняя неудовлетворенность. Так и мечется человек, «владелец балкона», так и живет, по существу, пустоцветом.
Открыто, с вызовом противопоставляет себя таким людям лирический герой Геннадия Панова. Он во всеуслышание, в полный голос, даже с пафосом и в то же время как бы с подначкой, с этакой иронической улыбкой заявляет: «Я живу, товарищи, в Паново — далеко, с балкона не видать».
Само название этой деревни, конечно же, мало что говорит широкому читателю. А для Геннадия Панова, как и для многих других наших поэтов, с познания «малой» родины начинается и сама поэзия, и познание всей нашей великой Отчизны, и любовь к ней. Да ведь и любовь к людям, к народу не дается человеку заранее, с его появлением на свет. Ее истоки, ее глубинные родники — с привязанности к матери и отцу, к делам и заветам предков, ко всему тому, что окружает тебя со дней твоих первых осознанных шагов.
Едва ли не самым значительным среди лирических стихов у Геннадия Панова, на мой взгляд, является, трилистник «Мамины песни». Своей первой главкой это произведение явно продолжает ранее рассмотренный нами трилистник «Холмы и думы». Но если там автор стремился окинуть поэтическим взором всю русскую землю, то здесь его внимание сосредоточено на жизни отчего села. Правда, наверняка сам того не замечая, лирический герой сперва словно бы стесняется своей принадлежности к деревне, на которую снисходительно взирают иные «высоко взлетевшие» выходцы из нее. Или, может, это, по молодости, стесняется сам поэт? Не потому ли он не сразу находит верный тон, сбивается на этакую разухабистую декламацию, рассказывает о своем родном селе с совершенно излишним здесь бодрячеством и рисовкой:
Место — во! —
курорт, а не опала:
бор сосновый, речка и мосток.
От Москвы не много и не мало —
тыщи три по шпалам на восток.
При всем том автор не склонен, однако, идеализировать сегодняшнюю деревенскую действительность. В ней, как и в любом жизненном и социальном явлении, постоянно идет процесс обновления, борьба нового со старым. А эта борьба, как известно, не бывает безболезненной. Поэт сознает это, и в его повествовании о нынешней жизни родной деревни на смену бодрячески-задиристой интонации приходит раздумчивая, серьезная, и лирический герой начинает смотреть на самого себя с должной самокритичностью.
Вся ткань трилистника «Мамины песни» каждой своей нервинкой связана с его центральным образом — образом матери, простой русской труженицы колхозного села. Всю жизнь она трудилась, что называется, не покладая рук, растила сыновей. Выросли и поразлетелись сыновья, «а она, болезная, одна...» И вырывается у сына, приехавшего погостить, грустное как вздох: «Сидит моя мама и тужит...» Но и тужит, и печалится мать не о себе. Она давно уже поседела, здоровье уже не то, что было когда-то, но работать приходится не меньше, чем прежде: «за полив колодец — весь до дна!..» А любовь, тревоги, заботы — все как в прошлом, так и сейчас отдаются детям, близким людям, родной деревне. В ее делах, в ее жизни, в благородном характере матери ищет и находит нравственную опору лирический герой трилистника.
Патриотическая тема у Геннадия Панова развивается по двум направлениям. Одно из них — лирическое, второе можно назвать эпико-сказовым. У него немало стихов, посвященных селу Паново и его людям, а также нашей истории. Это, в частности, стихотворения «Дожди», «Рассказ агронома», «Дед» и еще в большей мере рассмотренные выше трилистники, напоминающие собой главки незавершенных поэм и баллад. Можно предположить, что автор, создавая их, вплотную приблизился к созданию большого художественного произведения. Так или иначе, но и второй раздел книги «Тихий колокол» открывается сводом пяти сказов о земляках-барнаульцах. Собранные под одним заголовком «У большой воды», эти сказы уводят нас в очень давние времена, простирающиеся вплоть до той туманной дали столетий, где уже ощущается бездонность и неисчерпаемость исторического пути нашего народа.
Для поэта народ — творец истории. В свете этого ленинского положения он и рассматривает судьбы своих известных и мало известных земляков, соотнося и связывая их жизнь с жизнью и судьбой всей страны. Удались ему при этом и образ создателя «огнедействуемой машины» Ивана Ползунова, и образ прадеда самого автора, «гонявшего ямщину» на сибирском тракте Ребриха — Большие Бутырки, и образы целого ряда других, так называемых эпизодических лиц. При чтении становятся близкими знакомыми «работящие да умелые» мужики — каждый со своим словцом, со своей ухваткой, со своим жестом, хотя и обрисованы они подчас лишь двумя-тремя штрихами.
Отчетливо просматривается в сказах смысловая и интонационно-изобразительная связь с устной народной поэзией. Но, опираясь на фольклорную традицию, поэт придает сказовым мотивам вполне современное звучание:
Не серчай — скучай, речка Сухона,
укрепите дух, Соловки!
Там, за Камнем, землица — ух она! —
широка до Оби-реки.
Основная тема сказов — тяжелая, беспросветная жизнь народных низов и приближение революционной развязки. К сожалению, решение автор берет готовое, прибегая в заключении к литературной реминисценции: «Чаша с краями полна». После этого идут строки: «Может, всего-то осталось маленькой капле упасть», но они не усиливают, а лишь варьируют заимствованную мысль.
По своей идейной направленности к сказам о земляках-барнаульцах примыкает поэма «Сын села». Или, как помечено в подзаголовке, «поэма-хроника в судьбах». Здесь главки — те же сказы, каждый из которых посвящен кому-либо из бывших и сегодняшних жителей села Паново. Это и повествование о простых тружениках — «жизнь как раз на таких стоит», и своего рода летопись событий, вбирающая в себя не только далекое прошлое, но и революцию, и годы Великой Отечественной войны, и послевоенное время — вплоть до наших дней.
Построено произведение по принципу стремительно и контрастно сменяющих друг друга кадров, дающихся, как правило, крупным планом. Среди них и живописные сельские картины, и психологические портреты крестьян, и лирико-эпические миниатюры, где автор смотрит на происходящее то словно бы глазами человека тех давних лет, то с высоты нашего времени. Все эти фрагменты образуют хотя и мозаичную, но довольно-таки широкую, так сказать, многовековую панораму жизни русского села.
Отказавшись от изображения какого-либо центрального образа, автор сам выступает рассказчиком и от своего имени и как бы от лица истории. Это не только художественный прием, но и нечто большее. Главную свою задачу, судя по всему, поэт видит в том, чтобы возбудить у читателя-современника историческую память, неотрывную от гордости за деяния наших славных предков.
Сказы о земляках и поэма «Сын села» интересны еще и тем, что они являются своеобразными поэтическими документами села Паново. Ведь стоит это сибирское село «два столетья и двадцать лет», — пишет автор. Используя архивы и воспоминания старожилов села, он сумел проследить свою родословную до самых ее истоков, до самых глубинных родников — до дней основания деревни. Немногие из нас могут похвастаться таким знанием личной генеалогии! И - вместе с тем- перед нами не стихотворная фактография, а художественные произведения.
Недостатком этих произведений является разве что их фрагментарность, при которой неизбежны пробелы в освещении исторического фона, что предполагает историческую подготовленность читателя. Нет в них и того естественно развивающегося действия, какое мы привыкли видеть в больших поэтических произведениях, созданных мастерами нашей словесности.
«Привыкли...» Написалось слово само собой, и тут же пришла мысль: а ведь это именно так — привыкли! Есть и у нас, читателей, свои, выработанные многолетней привычкой, стереотипы в оценке прочитанного, и всякое отступление от привычных стереотипов, всякое новшество мы готовы подчас встретить чуть ли не в штыки. Но значит ли это, что писатель должен потрафлять нашим вкусам?
Мне вот, к примеру, не нравится, что поэт Геннадий Панов берет в качестве эпиграфов к своим произведениям многочисленные и пространные цитаты из книг различных авторов, а ему выписка из дневника генерал-полковника Ф. Гальдера послужила толчком и отправной точкой для создания автобиографической поэмы «Глубинный родник». Более того, цитата эта стала своего рода вступлением к поэме и даже как бы завязкой, то есть — составной частью поэмы. Отними эту цитату, взятую из ежедневных дневниковых записей начальника генерального штаба сухопутных гитлеровских войск, вычеркни — и поэма утратит свою художественную целостность. Да, пожалуй, утратит и свою значимость.
А дело вот в чем. 11 июля 1942 года гитлеровский генерал Ф. Гальдер сделал в своем дневнике запись о готовящемся наступлении фашистских войск «до Волги и Кавказа». Геннадий Панов прочел эти строки, конечно же, много лет спустя, но они ударили его в самое сердце. Очень уж многое всколыхнулось в памяти! И из самого сердца с тоской, с болью и гневом вырвались ответные слова:
В этот год, этот день, в этот час, в этот миг
к материнской груди я в Сибири приник:
лишний рот для страны,
нужный в будущем штык!
(Вот чего не учел педантичный дневник.)
Так в форме страстного полемического монолога начинается эта необычная, поистине трагедийная автобиографическая поэма. Далеким тылом была Сибирь, говорит поэт, но и там на каждом шагу — именно на каждом шагу! — ощущалась большая всенародная беда. Не обошла она и только что увидевшего свет младенца: от тяжелой работы и постоянного недоедания «грудь у мамы пуста». Спасая сына, мать спешит с ним на руках в деревню к бабушке, где «буренка сено жует. А тут — ночь, «степь промерзла до звезд», и на пути слабой одинокой женщины — волчья стая...
Здесь — болевая точка и символически-философский узел поэмы. Война объединила все злые силы против добра, против человека, против самой жизни. На фронте всему живому грозят двуногие звери, а в зимней безлюдной степи — голодные волки.
А что может быть дороже детской жизни? Жизнь вообще, а новая, еще неокрепшая и невинная, — это святая святых на нашей земле. Недаром испокон веков мать в минуту смертельной опасности готова ради спасения ребенка без раздумий пожертвовать собой. Все живое, даже хищники, не преступает извечного в самой природе закона сохранения и продолжения рода: «У волчицы — волчата. У мамы — сынок. Отступила волчица. (Храни ее бог!)»
Не тронула голодная волчица одинокую мать с ребенком! В этом свете еще более бесчеловечной выглядит жестокость фашистских варваров. Уж у них-то, для них ничего святого не существует. Они — хуже зверей.
Так поэма приобретает высокое философское и морально-нравственное звучание. Поэт поднимает вечные общечеловеческие вопросы о праве жить и праве защищать свою жизнь, о любви к матери и любви к Родине, о долге сыновнем и патриотическом, о войне и мире. И решает он эти вопросы не умозрительно, не путем отвлеченных рассуждений, а на основе личного и глубоко выстраданного, что придает произведению особо острую эмоциональность и впечатляющую силу.
Рядом с патриотической темой, дополняя и усиливая ее, в книге «Тихий колокол» звучит еще один постоянный мотив — мотив красоты. Строки о ней можно встретить едва ли не на каждой странице. В стихотворении «Красная площадь» поэт воспевает державные зубцы Кремля, а в сказах о земляках — родное поле: «Хороша, черноземна пахота — посади весло и взойдет». Вместе с автором любуемся мы красотой женских лиц и богатырской статью сибирских мужиков, красотой людей, занятых мирным трудом, и красотой их характеров. В сонетах «Венок Шукшину» Геннадий Панов декларирует свою эстетическую позицию напрямую, намеренно прямолинейно:
Хочу постичь земную красоту,
в родные дали вглядываясь зорко
и с высоты обычного пригорка,
и с высоты заоблачного Ту.
В который раз восхищаясь куполами древнего храма или ширью колхозных полей, поэт благодарит не только мастера и сеятеля сегодняшних дней, но и пращура, который знал, что «никак нельзя без хлеба и нельзя — без красоты». (Сказ «Ставленье Знаменского храма».) Однако постепенно понимание красоты расширяется и углубляется, нравственно-эстетические основы жизни и творчества Геннадия Панова сплетаются с их социальными истоками, с тревогой за настоящее и будущее отчей земли. Наиболее зримо проявляется это в его лирической поэме «Тихий колокол».
Вошла эта поэма и в книгу «Отчина». Она многопланова и менее всего повествовательна, так что и пересказать ее непросто. Едет лирический герой на современном грузовике в родное село, беседует с водителем о том о сем, потом по дороге они подсаживают и подвозят шедшую пешком старушку, разговаривают с ней — вот внешняя канва сюжета. А сам сюжет — это движение мысли. Автор размышляет о том, что видит и слышит, словом, раздумывает о жизни, а в жизни, как водится, переплетено и простое, и сложное, и старое, и новое. Откуда-то издалека льется тихий звон колокола, словно в давнишние дни — церковного, и вот машина уже не машина, то есть не машина последней модификации, а «Русь-тройка наших дней», только летят навстречу не версты, а высоковольтные столбы.
Картина сменяет картину, и опять есть о чем поразмыслить. Вот — «загляденье церковка» (отсюда, вероятно, тоже мог разноситься, плыть над полями тихий звон колокола), но вывеска на церковке — «Хозмаг». Естественно, колокол «сдан давно в утиль», и никакого уважения к архитектурной красоте. Но почему, почему люди кое-где не берегут такую красоту, оставленную им в наследство дедами и прадедами? Все ли старое надо непременно пускать на слом?
А тут еще и попутчица — бабушка Фрося, словно угадывая мысли лирического героя, вздыхает, подсыпает, так сказать, соли: «Все рушим и ломаем — и до могилок добрались...»
То с веселой усмешкой, то с добродушной и умной иронией, а то и с невольной грустью, рисует поэт картины сегодняшней сельской действительности и размышляет, пытается ответить на возникающие в связи с этим жизненно важные вопросы: «Ищу в любом большом вопросе диалектический ответ». Да ведь ответ-то найти зачастую не так-то просто. Помните: «Нелегко отвечать на вопросы — а надо!» Отсюда и раздумья.
Да и как не задуматься, если вот и старушка, бабушка Фрося, не без гордости рассказывает, что в кухне у нее теперь и «вода с-под крана», и телевизор в квартире, но не из села в город, а из города в село приходится поэту везти родителям лук и колбасу. Как не задуматься, если один из земляков уже два раза «в космосе гостил», а здесь, на проселочной дороге, утонул в осоке сгнивший мосток...
Многое отзывается в душе лирического героя печалью, многое вызывает озабоченность и тревогу, но за каждой мыслью в его раздумьях ощущается испытанное сердце человека зрелого, закаленного и трудом, и преодолением собственных промахов, и бедой, и счастьем. Он сознает, что счастье само собой не приходит. Все то хорошее, чего достигли и люди родного села, и весь наш народ — все это достигнуто честным отношением к заботам об общем благе, все завоевано в упорной борьбе. Жизнь, конечно же, сложна и сегодня, в ней немало противоречий и недочетов, но, несмотря ни на какие трудности, неодолимо движение страны к новым высотам добра, справедливости и красоты:
День нынешний и день вчерашний —
разбег и мост в грядущий день
страны больших державных башен
и самых малых деревень.
Идея непрерывности исторического пути народа и притягательной силы наших светлых идеалов — господствующий пафос поэмы «Тихий колокол». Да, впрочем, и не только этой поэмы, а всего творчества Геннадия Панова, что достаточно полно видно по двум рассматриваемым книгам. В них не только воспевается и осмысливается, но и критически анализируется наша ежедневная, бурная, быстро меняющаяся действительность, развитие национального характера великого русского народа и его конкретные, зримые дела, будни и праздники. И наша история, славные дела предков, отечественная культура, страницы прошлого в летописи родной деревни и всего края — все это тоже обретает под пером поэта неразрывную связь с современностью.
Пожалуй, еще в большей мере, чем поэма «Тихий колокол», в книге «Отчина» привлечет внимание читателей сделанный Геннадием Пановым вольный пересказ «Слова о полку Игореве». Уже в одном том факте, что поэт обратился к этому гениальному памятнику русской литературы, видна большая творческая смелость.
В том виде, в каком мы привыкли его читать в подлиннике, «Слово о полку Игореве» — проза. Правда, нам известно и то, что многие поэты переводили его и стихами. Даже некоторые ученые применили так называемый ритмический перевод. И, конечно же, совсем не случайно: с первых же строк своих, с песенного зачина и до конца «Слово» читается как произведение поэтическое — именно как стихи, как поэма или песня. Уже неоднократно выдвигались стиховедческие концепсии, а не так давно было высказано предположение о том, что «Слово», скорее всего, пелось. Не исключается, что исследователи когда-нибудь воскресят по ритмике «Слова» и его мелодику.
В ряду стихотворных переложений древнерусского текста этого выдающегося памятника нашей отечественной словесности известно также его толкование как поэмы-оратории. Совсем недавно новый перевод полупрозой-полустихами сделал поэт Игорь Шкляревский. А молодой поэт Андрей Чернов при изучении «Слова» обнаружил в нем деление на стихотворные строфы и пришел к твердому выводу, что оно написано стихами, причем его текст — не просто стихи, а стихи рифмованные. Появился еще один перевод в стихах, максимально приближенный к подлиннику.
А тайн у «Слова» по-прежнему остается много. И вот — еще одна попытка вольного стихотворного перевода, точнее — вольного пересказа. Что можно сказать о нем?
Прежде всего следует отметить, что работа Геннадия Панова по-своему оригинальна и читается с большим интересом. Любопытно, что сделанный им стихотворный пересказ зачина сразу же, при первом же прочтении захватывает настолько, будто бы читаешь не переложение, а подлинник. Все здесь точно и, так сказать, естественно, автор, то бишь, переводчик, предельно близок к тексту, а это как раз то, что требуется, иначе мы, читатели, при малейшей фальши тотчас насторожились бы и не стали дальше читать. Ведь «Слово о полку Игореве» хорошо известно любому русскому человеку, каждый наверняка знает наизусть многие его строки, и в особенности — его речитативно-песенный, былинный зачин.
Прочтя вольный пересказ «Слова» до конца, я с большим удовлетворением, с большой радостью отметил, что стихотворный перевод Геннадию Панову удался — все читается поистине на одном дыхании и с неослабевающим интересом. Сохранены не только текстовая точность и основная идея, но и основное настроение первоисточника в каждой его части. С завидной точностью, на мой взгляд, переданы при этом интонация и зачастую даже ритмика, многие строки и строфы прямо-таки врезаются в память — это ли не свидетельство явной удачи!
Давно существовало и утвердилось мнение, будто бы ни подлинный текст «Слова», ни его перевод не следует читать как стихи, так как его ритм является синтаксически-смысловым. Но, вопреки этому, каждый из нас не мог не ощущать декламационного, что ли, звучания — очевидно, автор «Слова» был сказителем и не писал, разумеется, а слагал и затем, исполняя для слушателей, именно декламировал (говоря современным слогом) свое произведение под музыкальный аккомпанемент. Все это, на мой взгляд, чутко уловил Геннадий Панов. Размер и ритмика каждой части его вольного пересказа как нельзя более удачно отвечают содержанию подлинника. В этом можно убедиться даже при сопоставлении текста. И несмотря на то, что он с предельной вольностью пользуется строфикой и мелодикой, нигде ему не изменяют вкус и чувство меры.
В подтверждение этого можно было бы привести не один пример, сопоставляя текст подлинника и текст его вольного пересказа в исполнении Геннадия Панова. Но для этого, на мой взгляд, нужен отдельный разговор, особая статья, посвященная только лишь данному предмету. Думается, такая работа появится, и, пожалуй, не одна. А пока хотелось бы сделать лишь несколько замечаний. Подзаголовком «вольный пересказ» поэт как бы выговорил себе право свободно распоряжаться оригиналом и заранее отгородился от критики за любые отступления от текста. Но здесь не тот случай, когда переводчик мог бы заниматься любой интерпретацией. Поэтому даже сделанные Геннадием Пановым названия выделенных им глав все-таки кажутся лишними. Здесь он как бы не доверяет читателю, а ведь читатель-то в данном случае у него как раз самый посвященный. И в еще большей мере недопустимы в этой связи вольности — или погрешности? — языковые, стилистические.
А они, к сожалению, есть. Не буду касаться, так сказать, хотя и с большой натяжкой, но допустимых, но некоторые слишком уж режут слух. Вот, скажем, двустишие: «Волки воют по оврагам, и орлам скоро с ними пир делить напополам» — это не то что просторечное, а как бы пародийно-игривое «напополам» явно неуместно. Или вот еще: «Стар Владимир-князь, а вот возьми пригвозди к горам его гвоздьми...» Право, тавтология более чем неудачная, вряд ли кто из русских скажет: «Пригуби губами». В этих и подобных им огрехах большой беды вроде и нет, а все же их лучше бы устранить.
И еще одно, совсем уже частное замечание. Даже не замечание, а как бы размышление вслух. Включив перевод «Слова о полку Игореве» в свою книгу «Тайник», вышедшую в издательстве «Советский писатель», Игорь Шкляревский предпослал этому своему произведению небольшое авторское вступление. При этом он отметил, что его перевод «Слова» был прочитан еще в рукописи и подкорректирован ленинградским академиком Дмитрием Сергеевичем Лихачевым. При публикации вольного пересказа «Слова», сделанного Геннадием Пановым, вероятно, в книге тоже следовало дать нечто вроде краткого авторского или редакционно-издательского вступления.
...Более пристрастные критики, вероятно, выскажут какие-то свои суждения и замечания, но достоинства рассмотренных книг, на мой взгляд, значительно бо́льшие, чем погрешности. Судя по этим, в известной степени итоговым для поэта в период его сорокалетия, поэтическим сборникам расширение его творчества состоялось. Точнее — оно продолжается, причем идет по благотворному пути. Его стихи, сказы и поэмы написаны с той степенью слияния чувства и мысли, что их хочется читать и перечитывать. Народные по своему складу и ладу, по верно взятому тону, полному бодрости и оптимизма, поэтические произведения Геннадия Панова многое дают читателю для серьезных раздумий, невольно заставляя соизмерять рассказанное автором со своими мыслями и делами.