|
11
июня 1942 года. 355-й день войны.
Фюрер
по-прежнему отсутствует...
Подготовка
к зиме 1942-43 года -
доклад
о районах предстоящего
наступления
до Волги и Кавказа.
Генерал-полковник
Ф. Гальдер.
Военный
дневник. Ежедневные записки начальника генерального штаба сухопутных войск
В этот
год, в этот день, в этот час, в этот миг
к
материнской груди я в Сибири приник:
лишний
рот для страны,
нужный
в будущем штык.
(Вот
чего не учел педантичный дневник.)
Я
пришел в этот мир, чтоб свободой дышать,
свой
язык обожать и чужой уважать,
никому
не мешать,
никого
не лишать
права -
жить на земле,
права -
жизнь продолжать!
1
Можно
выстроить храм,
можно
храм этот сжечь,
невозможно
по-волчьи повырезать речь!
Искони
речь и реки у нас велики -
поднимается
речь, встречь идет на клыки.
Сталинград
- сталь на сталь,
точно
встарь - щит на щит.
На
крови и слезах мир издревле стоит.
Вдосталь выпало нам тяжких бед и побед,
аж прогнулся державный Уральский хребет.
Тронет
плуг солончак - сквозь столетья горчат
слезы
вдов-вековух, незамужних девчат.
Сталинград
- сталь на сталь,
точно
встарь - щит на щит.
...А в
Сибири зима - лед на реках трещит.
Степь
промерзла до звезд, страшно ночью в степи.
Сердце
ёкнет: «Сынок, - снег скрипит, - потерпи!»
Я
пригрелся, терплю. Мать шагает пешком
до
деревни родной по степи с батожком.
От харчей заводских подтянуло живот.
А у
бабушки сено буренка жует.
Молоко
с разнотравья приятно сластит.
третий
день под пимами дорога хрустит.
Жмет
морозец-кержак,
индевеет
куржак.
Под
пальтишком у мамы
отцовский
пиджак -
пеленал
меня сам сталевар-бригадир.
(Вот в пеленках каких я пришел в этот мир!)
Грудь у
мамы пуста. Онемели уста.
Волчья
стая за нами идет неспроста.
Снег
хватает вожак, а волчица скулит.
(Вот с
тех пор, у тебя, мама, сердце болит!)
У
волчицы - волчата. У мамы - сынок.
Отступила
волчица. (Храни ее, Бог!)
Но молитвой какой - я понять не могу -
мать
хранила меня,
схоронившись в стогу.
Донесла,
сберегла от зверья и зимы,
а сама
не смогла снять пальто и пимы.
Трое
суток кричала в горячем бреду:
«Ты,
сынок, потерпи!.. Я дойду... я дойду!»
Свищет
время в пазах. Спит усталая мать.
Мне
расти на глазах. И на жмых нажимать.
2
Миг в
Сибири велик. Не хватает небес,
чтоб
достойно укрыть степи, горы и лес.
Миг в
Сибири велик. И Сибирь велика,
освященная кровью дружин Ермака.
Смертной
силой простор напружинен и сжат -
топоры
до поры, как известно, лежат.
По
натуре - добряк, по фигуре - крепыш,
в бой
идет сибиряк - Енисей и Иртыш.
Кулундинская степь вышибает слезу.
Млечный
Путь - в небесах,
Транссибирский
- внизу.
Cколько их не придет, сколько ляжет на щит!
Исполать
тебе, дом, где лучина трещит.
Исполать
тебе, дом, где полати пусты.
В поминальниках бабушек наших - кресты.
Продышали
они наледь в окнах с трудом.
В доме
верят и ждут. Исполать тебе, дом!..
Деревушка
не спит. Жировушка горит.
Главный
диктор страны - Левитан говорит.
Всенародная
радость грохочет со стен:
«Мы
замкнули кольцо. Сдался Паулюс в плен».
Взвился
дым, как салют, над сибирской зимой,
мама
раньше с глубинки вернулась домой.
Зав.
глубинкой при всех ради светлого дня
полкармана
пшеницы сыпнул для меня.
*
* *
Память,
стой! Давай приблизим снова
этот
миг, суровый и святой.
Я хочу
сказать сегодня слово
о глубинке,
о военной той.
Да,
глубинка - это не провинция,
поклониться
надо ей сполна!
Всю
войну кидали бабы плицами
россыпи
бесценного зерна.
Всю
войну не разгибали спины,
и
мозоли не сходили с рук,
прилипали
к телу становины -
прохлаждаться
было недосуг!
Хлеб
Алтая - твердая пшеница,
плотен
ворох, что земная твердь:
добела
отшлифовалась плица -
можно
словно в зеркало смотреть!
Хлеб
Алтая - сильная пшеница,
сто
пудов, не менее, на круг -
от
Москвы до вражеской столицы
поднимал
бойцов, как политрук!
Вечна
эта памятная веха -
эта
всенародная весна.
Помнишь,
мама, вестовой подъехал:
«Все,
девчата, кончилась война!»
Есть
всегда в народе заводила,
и
глубинка сразу ожила:
тетя
Катя песню заводила
про
степного сизого орла.
И
надежда окрыляла души,
будто
вправду вместе с песней той
выходила
на берег Катюша,
на высокий берег на крутой.
Пели
бабы, плакали, крестились -
сколько
лет их было не слыхать! -
а потом
внезапно спохватились:
«Что ж
мы, девки, хватит отдыхать!»
|
*
* *
И
работа пошла. Плицы пели в руках.
День
Победы сверкал высоко в облаках.
И
томился целик. И дымилась река...
Миг в Сибири велик. И Сибирь
велика.
3
Нет у этого дня и не будет цены:
возвращались
солдаты с Великой войны.
И не
что-нибудь там из немецкой земли,
а все
больше губные гармошки везли.
Ребятишкам
своим. Ребятишкам чужим.
Первым
с фронта пришел, знаю, дядя Ефим.
На
лужайке столы. Вышла улица вся:
не
жалей, наливай, - подавай карася!
Искони
так встречали бойцов на Руси,
искони
на Руси к чарке шли караси.
Дед
Савелий лежал на печи и болел,
да не
выдержал дед - одеваться велел:
«Доставай-ка,
старуха, портки да первак,
да
Георгия крест нацепи на пиджак».
Раззадорился
дед: «Тут не время хворать -
я ведь
тоже германца ходил воевать!»
Не
ударил лицом в грязь и дядя Ефим:
весь в
медалях сидит. И стакан перед ним.
Дед
Савелий ершится: «Ответствуй, герой!»
(Мы сидим и едим. Постряпушки - горой.)
И
солдат поднимается, молод и сед:
«Что
сказать, мужики? (А мужчин - мы и дед!)
Воевал:
как умел. Командир был у нас.
В
неприютной земле холодеет сейчас.
Не смогли мы его уберечь, мужики...»
Выпил,
крякнул в кулак. И стакан - на куски!..
...Нет
за Волгой земли! Волга - мать русских рек.
И - ни
шагу назад! И - ни пяди вовек!
А
бросок через Днепр - столб воды и огня!..
Поднял
дядя Ефим на колени меня.
Дал
потрогать медаль ту, что с краю была,
я
запомнил с тех пор: как она тяжела!..
*
* *
Тяжела
ты, шапка Мономаха,
и стезя
у смерда тяжела...
Нес
собор Успения без страха
до
высот блаженных купола.
Как
парили маковки витые,
как
творили чудо из чудес:
горделиво
разгибала выю
красота,
стекавшая с небес.
В
стороны шарахались вороны,
на
колени падал смерд и князь
перед
каждой фреской и иконой,
краскам
удивительным дивясь.
В дни,
когда шел Русь
пытать
войною
печенег,
тевтонец или лях
становился
крепостью двойною
каждый
храм, стоящий на костях.
Лил
смолу со стен и колоколен,
преграждая
басурманам путь.
Испокон
лишь русский воин волен
чудный
Днепр шеломом зачерпнуть.
*
* *
Варвары
страшились и спешили,
заложили
дьявольскую смерть.
Ахнул
взрыв. Поднялся купол пыли.
Рухнул
свод. Земля разъяла твердь.
Горек
запах пороха и праха
от
начала мира до конца.
Божья
мать расширила от страха
на
иконе очи в пол-лица!
Страшный
суд - презрение народа,
к нелюдям пожизненно, навек,
до тебя
четыре тяжких года
грозно
шел солдат и человек.
Шел
солдат от боя до отбоя
на
пределе человечьих сил,
честь,
но не отмщение слепое
по
земле немецкой проносил.
Шел на
танки страшные без страха,
там,
где не выдерживала сталь...
Тяжела
ты, шапка Мономаха,
нелегка
солдатская медаль!
*
* *
Храм
восстал из руин. Рухнул вражеский дот.
Умер
маршал войны. Вслед за ним, в тот же год, -
мать в
письме сообщит - умер дядя Ефим.
И
Россия вздохнет по героям своим.
У
Кремлевской стены будет траур большой.
А
деревня солдата помянет лапшой.
Искони
на Руси на помин пьет душа.
Искони
на Руси на поминках - лапша.
В
наступленье иди, продолжайся, строка!
Миг в
Сибири велик. И Сибирь велика.
До
скончания дней, до скончанья светил
бьется
в наших сердцах:
«Фронт
и тыл,
фронт и
тыл».
В
каждой жилке живет,
как
глубинный родник,
этот
год,
этот
день,
этот
час,
этот
миг!
|