СОДЕРЖАНИЕ: ИЗ ИСТОРИИ СИБИРСКОГО ЗОЛОТА.. Когда дело мое, за которое я попал в Сибирь,
выяснилось и мне дозволили возвратиться в Россию, я находился в большом
затруднении, как мне вернуться в Россию. Денег у меня не было, а их на дорогу
требовалось немало. Добрые сибиряки нахлынули с разными советами о способах
безденежного возвращения в Россию. Из тысячи и одного совета, которые преподаны мне были
разными доброжелателями, я выбрал совет моего хозяина: ехать через Барнаул с
золотом. Другие знающие люди подтвердили мне, что это — путь действительно
самый дешевый и выгодный. Из Томска до Барнаула я мог доехать с доверенным
(золотопромышленника), а в Барнауле мог попросить начальство, и меня бы даром
велели довезти с караваном до Петербурга; без этого распоряжения я должен бы
был заплатить караванному офицеру, его помощнику или одному из сопровождающих
золотой караван солдат много-много рублей десять или пятнадцать за проезд до
Нижнего. Этим путем из Сибири ездят в Петербург много молодых людей, желающих
поступить в университет. Надобно было отыскать доверенного, который бы довез
меня до Барнаула (четыреста верст от Томска). Они возят по большей части даром,
ради компанства и веселья: все равно платить за тройку. Казак, которого дают
доверенному для охраны золота, обыкновенно бывает очень толстым и пьяным
Фальстафом, который, ввалившись на козлы, теряет всякое различие от куля с
мукой и с которым поэтому разговаривать о чем бы то ни было и развлекаться
нельзя: он всегда спит и молчит. Осенью, когда на приисках кончаются работы и
золото везется в Барнаул для сплава с сотен приисков, попутчика из доверенных
было отыскать очень нетрудно. Мне сразу разные доброжелатели указали до десяти
таких попутчиков. Я поладил с первым, к которому пришел. Это был тучный сонный
мужчина с большими перстнями на коротких жирных пальцах. Я застал его зевающим
перед графином с водкой: рубашка его была распахнута, и мохнатая широкая грудь
была обнажена. Он выглядел утомленным, невыспавшимся человеком. — В Россию пробираетесь: свое зубам добро...
Садитесь, пейте! А только, будь я на вашем месте, если бы в три бича меня гнали
отсюда, не пошел бы. Россия — это глупость одна. Лучше бы вам здесь... Я ждал этого: меня все оставляли в Сибири, всякий сибиряк
хвастал своей Сибирью; одними кушаньями вроде пельменей мне надоели: «Ну, что у
вас в России! есть этакие пельмени? А кто из российских съест сто штук? а я
четыреста съедаю!..» Распространившись, по обычаю, о прелестях сибирской жизни,
доверенный объявил, что берет меня с собой, если уж я так упорно и безрассудно
желаю покинуть эту прекрасную страну; когда я заговорил о цене, он просто
махнул рукой и налил две рюмки вина. — Мы — не из россейских! не станем баграми топить
вас, когда вы тонуть будете: сами потонем, а вас вытащим! О плате разговору
нет! Мне ничего не стоит, и с вас ничего не возьму!.. Завтра поедем, а сегодня
пообедаем вместе: пельмешки будут... Это — очень хорошее кушанье, но сибиряки, кажется,
злоупотребляют им. Пельмени делаются обыкновенно из мелко рубленной, до вида
теста, говядины с перцем и луком. Эту говядину берут в размере половины чайной
ложки и вкладывают в тонкий соченок теста, величиной в круг маленькой рюмки:
загибают пирожок, соединяют оба его конца вместе, так что получается кругляшок
с углублениями и выпуклостями человеческого уха. Это — пельмень... Таких
пельменей наготавливают к обеду несколько сот, укладывая их на досках, на
решетке сит, на подносах и проч. Если дело происходит зимой, их замораживают
впрок. Мороженые пельмени легко перевозимы и ни с чем не сравнимы как
подорожники. Если на станции можно достать огня и воды, вы всегда имеете
превосходную закуску, к которой не нужно даже и хлеба. Пельмени стоит опустить
в кипяток (они потонут) и вынимать каждый из них, который выплывет наверх.
Сибиряки едят пельмени во множестве и в разных видах. Как суп, их едят с
уксусом, бульоном и перцем; едят со сливками, едят с горчицей; едят, просто
обливши топленым русским маслом; едят с кисленьким вареньем; едят с медовой
сотой... Весь обед может состоять из пельменей; они могут заменить даже
пирожное. Сибиряк не знает лучшего кушанья этих пельменей, и (в особенности в
заговенье, перед постом) их съедается невероятное количество. Иной
действительно может съесть их до четырехсот штук (около четырех фунтов
говядины). Вероятно благодаря этим пельменям и ежеминутному употреблению водки
редкий из доверенных и людей богатых в Сибири не страдает ожирением. Говоря об
употреблении водки, я не могу сказать, чтобы сибиряки были пьяницами. Там чрезвычайно
трудно встретить пьяного человека, в особенности на улице, как это зачастую
бывает в Петербурге. Сибиряк пьет так же, как мы курим; он пьет постоянно и
никогда не может напиться до безумия; от опьянения он делается немного
оживленнее, но затем, перехватив меру, просто засыпает; он никогда от вина не
войдет в экстаз: не будет ни целоваться, ни драться, так же как у нас от самой
крепкой сигары не может закружиться голова; он привык... Это питье водки, не
ведущее к опьянению, поэтому нельзя назвать пьянством; это — скорее вредная для
здоровья привычка. Большинство сибиряков (в особенности из простонародья)
ничего не пьют, но не считают пороком и пить, так же как не считают пороком
курить или нюхать; безобразия в пьяном виде чинят только одни «российские
чиновники» — и это служит источником презрения к ним: «и выпить-то
по-человечески не умеете! собаки! лакают — пока брюхо не лопнет!» — «Выпьет на
грош— на рубль надо веревок покупать, чтобы вязать его». «Пьяница, — говорят в
Сибири, — не тот, кто много пьет, а тот, кто пьян напивается: меры себе не
знает», — поэтому пить водку нисколько не считается позорным. Многие из
«россейских чиновников» очень пострадали от этого в Сибири. Их споили. При мне
бывший председатель палаты ходил почти нагишом по улицам, едва прикрывшись
грязной рогожей и встречая отовсюду гнусные издевательства и извергские шутки
со стороны всего уличного народа, начиная с мальчишек. Никто его не жалел, он
был презрителен, и самые добрые люди «омывали руки», бормоча: «достойно есть, яко
воистину»... Хвастая о своей драгоценной Сибири, Иван Михайлович
(так звали доверенного) в прохладце, после нескольких тарелок пельменей, начал
рассказывать мне, каким блестящим образом можно устроиться здесь без некоторой
охулки на руку. – Вы знаете миллионера N? Кто такой был N? Он до пятидесяти лет был горьким
титулярным советником, выгнанным везде и отовсюду... Ходил по кабакам, писал
кляузы. Так и умер бы у ступицы кабака! В молодости ничего, кроме гадостей, не
делал, ничего не приобрел; в старости приобресть трудно. А вот приобрел! —
умер, до десяти миллионов оставил, на восьми женах женат был... Три были
законные... Женится на одной, а через месяц выправит свидетельство, что она
умерла; на другой женится, а потом таким же манером — на третьей — и жил, как
турка, со всеми, которые умершими считались... Ну, да это пустяки! И в доказательство того, как можно, не клавши охулки
на руку, нажить в Сибири десять миллионов, Иван Михайлович рассказал мне
историю богатства N. Это был мелкий чиновничишко-кляузник, обязанный подпиской
никуда не писать и не подавать прошений. Он жил и надеялся умереть в кабаке.
Вдруг купцу X потребовался грамотный человек для отправки с разведочной партией...
Один из рабочих познакомился в кабаке с N и рекомендовал его. N отправился на
разведки. Такие разведки, делаемые по показанию крестьян, обещающих рублей за
пять или за десять указать случайно открытые богатейшие россыпи
(крестьянин-открыватель лишен законом права эксплуатировать свое открытие; из
этого вытекает множество нелепых жизненных отношений, о которых я поговорю
после; богатейшие сибирские прииски, случайно открытые крестьянами,
обработываются дворянами или купцами — сословиями, имеющими по закону право
искать и находить золото; в то время когда настоящие открыватели богатств
пресмыкаются в нищете и бедности, эти ничего не делающие люди, оплатившие
открытие красненькой бумажкой, получают миллионы годового дохода благодаря
странной сословной привилегии), по большей части кончаются ничем. Является к
богатому золотопромышленнику какой-нибудь пропившийся мужичонко и объявляет,
что он был в такой-то тайге, захотел испить водицы из речки и зачерпнул целую
горсть шлихового золота... За благоприятное известие рабочему дается
каких-нибудь три целковых; снаряжается партия и отправляется по его указанию.
Вожака кормят и поят на убой; он водит партию по тайге до тех пор, пока не
заблагорассудит исчезнуть с какого-нибудь ночлега, предоставляя партии самой
разыскивать золото, где угодно... Наугад выбирая шурфа (то есть копая ямы) и
промывая песок, такая партия иногда совершенно неожиданно нападает на богатое
содержание золота, а чаще приказчик для очистки совести, найдя где-нибудь чуть
заметные следы золота, ставит столбы и заявляет в местном земском суде о своем
открытии. У всякого золотопромышленника есть много таких заявленных приисков,
которые не разработываются и называются тунележащими. Эти столбы в тайге
всякий должен обходить; это — уже прииск, хотя его никто не разработывал.
Собака на сене лежит, сама не ест и другим не дает. Бывали случаи, что
тунележащий прииск, по истечении длинного срока лет тунележания (то есть
нахождения в первобытном, без приступа к разработке его заявителем состоянии)
отходил в казну, подвергался исследованиям других искателей и оказывался очень
богатым. N посчастливилось напасть на богатейший прииск, он
поставил столбы и заявил его, где следует, на свое имя. Наступили заморозки,
партия возвратилась в Томск, и хозяину объявили, что ничего не найдено; он
этого ждал и остался совершенно спокойным. Между тем N скомпоновал как-то
маленькую партию рабочих и весной исчез из города... В первое же лето он привез
в Барнаул более чем на двести тысяч золота... Узнавши об этом, X начал судебное дело. Это было
огромное дело; обе стороны не жалели денег, и старые чиновники до сих пор с
слюнотечением вспоминают невозвратно прошедшее время процесса X и N. На следующий год N доставил в
казну золота более чем на миллион рублей. Дела его пошли лучше и лучше, и он не
мог не выиграть процесса... После этого он начал разработывать много других
приисков и умер всеми уважаемым благотворителем и миллионером в своем дворце.
Не могу умолчать и еще об одном сибирском Крезе, Горохове. По всей России были
распространены фаянсовые изделия с изображением великолепного сада и с
подписью: сад Горохова в Томске. Очень может быть, и вы,
читатель, кушали с таких тарелок. Горохов был очень знаменит, и о его
богатстве до сих пор можно слышать в Томске просто легенды и баснословные
предания; все ходят в его огромный, запустелый, заросший сад с полуразрушенными
китайскими беседками, с заброшенными холодными гротами, с фантастическими
башенками, с декорациями замков, с висячими мостиками, прудами и каналами...
Теперь везде выбиты стекла, везде полиняла краска, везде покачнулись колонны,
полуразрушились крыши, пруды покрылись заволоками зелени и водорослей; каналы
огрязнились, омельчали. А прежде по этим каналам плавали фантастические
гондолы; в иллюминованном саду гремела музыка; на крытых террасах шли танцы; из
разукрашенных башенок раздавались пушечные выстрелы; в уединенных, закрытых
зеленью, разбросанных там и сям китайских беседках происходили, может быть,
любовные свидания. Когда-то этот пустырь с полуразвалившимися строениями был
оживлен и радостен. Теперь эта глушь и развалины имеют вид грустного воспоминания
о скоропроходящем земном счастии... Сам великолепный Горохов умер, говорят, в
крайней бедности. Когда-то это был блестящий и первый человек в Томске,
хотя он явился сюда почти только с одними надеждами, без всяких других фондов.
Ловкий и смелый авантюрист нашел здесь счастие, о котором и во сне ему,
вероятно, не снилось. Совершенно случайно с первой же разведочной партией он
открыл богатейшие прииски. Дела его пошли великолепно; он начал пользоваться
огромным кредитом, который нужен был ему для несоразмерной с доходами роскошной
жизни; на кухне заведены были серебряные кастрюли, и их бесстыдно крали чуть не
все желающие; он проживал на свои пышные праздники более полумиллиона в год... Доходы перестали покрывать расходы. Занимая в
долг везде и всюду, Горохов обобрал чуть не все деньги в Западной Сибири; у
редкого человека не было его векселя. Настал кризис; все лопнуло; назначен был
конкурс... Председатели конкурса
наживали тысячи; кредиторы выли, расписываясь в получении рублей, тогда как им
выдавали копейки... Сменяли одного председателя; другой оказывался еще с
меньшей охулкой на руку... Всюду проклинают Горохова, но едва ли справедливо?!.
Сведущие люди говорили мне, что все долги Горохова при честном ведении дела
легко можно было бы покрыть в пять лет доходами с его богатейших приисков; а
вот уже тянется конкурс более двадцати лет; председатели его наживаются и
меняются один за другим, а кредиторы, говорят, в большинстве остаются без
всякого удовлетворения: гороховские миллионы идут на содержание конкурса, и сам
он при жизни получал какие-то гроши, чуть не умирал с голоду, наравне с своими
несчастными заимодавцами. Несмотря на то, что я довольно пожил в Сибири,
путешествие с золотопромышленником, везущим в своем тарантасе на несколько
десятков тысяч золота, которое могло послужить хорошей приманкой для воров и
разбойников, не могло мне не казаться опасным. Сидя на мешке с двумя пудами
золота, я и в России ехал бы не совсем спокойно. Когда я принес свои утлые
пожитки к своему попутчику и начал укладывать их в тарантас, меня не могло не
удивить, что казацкая шашка и пистолет (единственное наше оружие) положены были
на самое дно тарантаса, в сено, возле кожаного мешка с золотом, как какие
амулеты, имеющие симпатическое свойство защищать золото от воров. Мне
припомнился Павел Иванович Чичиков, возивший на дне своего
тарантаса саблю "для внушения надлежащего страха кому
следует..." – Это вы
напрасно тут шашку положили! - сказал я
казаку. - Вдруг какой случай... – Какой случай?
Вы думаете, опрокинемся, пистоли выстрелят? Курок тряпкой замотан; ни в жизнь
не выстрелит; вы не сумлевайтесь. – Я не насчет
этого... А если на нас разбойники нападут, как мы тогда? шашку из-под всей
клади в час не отрыть!.. – Какие
разбойники? - с самым живым удивлением спросил казак. – Ну, на
дороге, например... – Нешто вы
слышали? – Н-нет, а ведь могут... все-таки...
для безопасности... – А я думал,
что вы слышали! - невнимательно и как будто с сожалением пробормотал казак и
начал уминать сено в кузове тарантаса. Хотя сибирские дороги представлялись мне ульями,
кишащими разбойниками, но я оставил казака в покое, тем более что меня
волновали чувства человека, готовящегося освободиться из тюрьмы; он уже
оправдан, приказ об освобождении получен, но еще надо исполнить некоторые
формальности, которые в жажде свободы кажутся очень длинными; думается, что все
должны находиться в той же ажитации и так же торопиться, как ты сам, а тут
тюремный сторож, отбирая казенное платье, считает его с таким возмутительным
спокойствием и даже позволяет себе оттягивать время, ковыряя в носу и
рассказывая, до чего строг его смотритель... Видя всех покойными и медленными,
замечая, что не приведены еще даже лошади, я не верил, что какой-нибудь
неожиданный случай не помешает мне тотчас же выехать из Томска. Я пошел в комнату моего попутчика; к великой моей досаде, он сидел в одной
рубахе перед графином с водкой и,
по-видимому, совсем не полагал
одеваться. - Еще лошадей
не привели, - печально и чуть не укоризненно сказал я ему. Отъезд был назначен в двенадцать часов, а было уже
два... Он провел своей ленивою ладонью по своему лицу, как кот, который моется. - Приведут.
Выпьемте. - Покорно
благодарю... Я хотел сказать вам: ваш казак и шашку и пистолеты упрятал бог
знает куда, так что если на нас нападут разбойники... - Тьфу!
Ворожите! - Все может
быть... - Типун вам на
язык! Здесь ведь не Италия, чтобы разбойники были... Там Фрадиаволо...[1] Я читал... Только этим пустякам тоже не
верю: выдумка все, я думаю - пустое... И вы, верно, тоже читали. Не бойтесь!
ха-ха-ха! Фрадиаволо! Это - пустяки! Вы не думайте, что здесь Италия! - Я никогда
этого не думал, а полагал только, что здесь Сибирь, куда ссылаются из России
все воры и разбойники... Это замечание почему-то вызвало самый задушевный
смех; мой попутчик откинулся на спинку кресла, разинув рот, и начал качаться, в
то время как огромный живот его колыхался, как море, в беззвучном, но самом
искреннем смехе... –
Ра-а-азбойники! - пробормотал он через силу, утирая выплывшие на щеках
слезы своей широкой ладонью, опять точно кот, когда он умывается лапой. Я даже немного обиделся, а смутился вполне. Мне не
могло не показаться, что спутник мой говорит так храбро о разбойниках потому
только, что он пьян. После я узнал, что сомнение мое относительно разбойников
было очень смешно. Но оно не было нелепым. В самом деле, ехать с полумиллионом
даже по немного глухой петербургской улице не совсем безопасно, а ехать по
дороге, в лесах и дремучем бору, где станция от станции отстоит иногда на
шестьдесят верст, так что никакие крики не могут привлечь помощи; ехать в
Барнаул с казаком на козлах, так что все видят и знают, что везем золото; ехать
в Сибири, где дороги кишат беглыми каторжниками, мне, по здравому смыслу,
казалось делом очень рискованным и опасным, чуть не отчаянным... Радость моя,
когда мы сели в тарантас, гремящий колокольчиками на лошадях, очень омрачилась
этими довольно серьезными опасениями. – Ну! С богом!
Трогай! – Ау-у-д-а-о-о-о! Колокольцы звякнули, залились в вой, и мы
понеслись!.. В России любят ездить шибко; в Сибири любят ездить сломя голову;
ко всему тому малорослые сибирские лошади, круглые, сытые и проворные, далеко
превосходят разбитых кляч на русских почтовых станциях. У меня просто дух
захватывало от грохота и быстроты, с которыми мы скакали по довольно плохому
шоссе, проведенному от города до перевоза. Это - три версты, но я почти не
опомнился, как мы их проскакали. На перевозе Иван Михайлович закурил сигару,
бросил спичку в воду и, сонно чмокая губами, спросил: "Ну что -
разбойники?" Он посмеивался над моими опасениями... По России я ездил очень мало; был в деревнях
Тверской, Новгородской, Черниговской и Харьковской губерний; везде в этих
местах я видел бедность и грязь. Быт сибирских крестьян меня очень изумил. Во
многих деревнях приходилось останавливаться не в станционных домах, которые
здесь чрезвычайно редки, а в простых первых попавшихся крестьянских домах. В
этих домах нет ничего похожего на русские крестьянские избы. Комнаты высоки;
все стены обиты тесом и выкрашены синей или зеленой масляной краской (иногда,
смотря по затейливости хозяина, разрисованы птицами, павлинами и всякой
пестротой); русская печь у сибирячки содержится с кошачьей опрятностью. Под
печкой всегда стоит ведро с известкой, и после каждой топки все почерневшие от
дыма видные места немедленно забеливаются самой стряпухой, тотчас же по
закрытии трубы. Сам сибирский мужик сравнительно с русским крестьянином
выглядит барином. Он молчалив и серьезен, но никогда не прочь посмеяться и
иногда бывает очень колок и юмористичен. Ест он так, как дай бы бог есть
чиновнику средней руки в Петербурге. Жена его встает утром в четыре часа топить
печь, и пока он спит, изготовляет ему пряженики, блины, шаньги или что-нибудь
вроде этого: в шесть часов он садится за чай, окруженный тарелками со всякой
снедью и с горшком растопленного масла, в которое он макает пряженики (пироги с
осердием - ливером, как называют в Петербурге), шаньги или блины, запивая
закуску чаем. Чай очень дешев сибирскому мужику: он покупает его от проезжих
обозных с караванами чая, а то и просто дарят ему; но сахар он покупает и
потому старается его больше лизать, чем кусать. Это, впрочем, не мешает ему
сытно и плотно позавтракать за чаем. После этого он всегда уходит из дому на
работу. Здесь ведется дело артельно, и всегда есть работа: в самую глухую зиму
крестьяне или рубят впрок дрова, которые оставляют в лесу: "кому
понадобятся, тот и вывезет". Траву, скошенную летом, также оставляют на
зиму в поле, для вывоза всем, кто в ней нуждается. У сибиряка много земли и
леса, и он не жаден. Его заботливость о других иногда бывает даже трогательная.
Он засевает около большой дороги горох или репу исключительно для лакомства
проезжающих. Раз как-то нам пить захотелось. – Вот сейчас к
дыням подъедем, - сказал ямщик. – К каким
дыням? – Теперь спелые...
Митрофан Онин садил. Шутник!..
Коли, говорит, дыню с проезжающим есть будешь, так и помяни ему, что Митрофан
Онин дыни садит. Старик!.. Делать нечего, за шестерыми сынами живет, - ну, и
смеется!.. Чудак! Замечательно то, что сибирский мужик, вышедший из
России, как в умственном, так и в нравственном отношении превосходит русского
мужика, которого, сравнительно с сибирским мужиком, справедливо назвать
мужичонкой. В Сибири мужик как-то выглядит даже больше и сановитее. Он ни перед
кем не ежится, не подличает, он никогда не робок. Он смело говорит резон и
дело, не преклоняясь перед авторитетом всякой чернильной души. Ко всему тому,
сибирский мужик никогда не бывает пьяницей: он пьет перед обедом, пьет с
холоду, выпивает на семейном празднике, даже, может быть, напивается допьяна,
но никогда не унизится до того, чтобы выказывать свое опьянение буйством,
горластой песней или просто шатанием при ходьбе. Дорогой нам случилось засесть, по случаю
переломившейся оси, часов на шесть в одной деревне. Были воскресенье и еще
какой-то храмовой праздник. По улицам ходили разряженные девушки и молодые
женщины, ели кедровые орехи и жевали серу[2],
выплевывая слюну на сажень в какую-нибудь цель. Мужчины сидели дома, чинно
пили, закусывали и покойно и весело разговаривали о своих делах без всякого
шума, нераздельного со всяким праздничным пиршеством в русской деревне.
Сибирскому мужику водка не в диво, как русскому крестьянину, который,
дорвавшись до нее в кои веки, рад выпить море; в Сибири мужик пьет умеренно и
никогда не может напиться до безобразных возбуждений: он не полезет на драку и
не будет целоваться; почувствовав себя неприлично охмелевшим, он скоро пойдет
спать. Мне так по крайней мере кажется... Я не видел сибирских мужиков пьяными:
они все такие
солидные, что как-то не верится,
чтобы они унижались до скотского опьянения, к которому так склонен, например,
петербургский мастеровой или русский мужик... В дороге, сидя один на один в тарантасе и скучая
вместе всякими неудобствами путешествия, сблизиться очень нетрудно. Несмотря на
то, что мой спутник был большим флегматиком, мы не могли всю дорогу спать и
молчать. Порой Иван Михайлыч даже оживлялся, в особенности когда дело касалось
золотопромышленности. Он был того мнения, что золотопромышленность падает в
настоящее время именно благодаря давно устарелым законам, выдуманным, не
сообразуясь с местными условиями, петербургскими чиновниками, не знавшими, что
за люди живут от нас за пять тысяч верст в Сибири, не знавшими ни условия
тамошнего быта, ни даже характера своей природы. Кроме того, в полстолетия со
дня издания положений о сибирской золотопромышленности уже очень много
изменилось в России и не могло не измениться в Сибири. В то время как в России
признан уже вредным принцип крепостного права, в операциях сибирской
золотопромышленности, которые предоставлены в эксплуатацию привилегированных
сословий, принцип этот господствует вполне. Какой бы богатый прииск я не
открыл, но если я не принадлежу к этому сословию, я не могу его разработывать,
даже если бы я имел на это средства. Мне нужно продать мое открытие
золотопромышленнику за какой-нибудь пустяк или назло всем, как это по большей
части случается, сделать из него бесполезную и для себя и для других тайну,
обыкновенно уносимую в могилу: "коли не достанется мне, - пусть не
достается никому!" Большая часть сибирской тайги еще неизвестна, и
случайные счастливые открытия могут совершаться в ней каждый день, но и десятой
доли их не эксплуатируется, благодаря именно монополии, дарованной древним
законом привилегированным классам. Нынешний золотопромышленник живет в
Петербурге или за границей; он не только никогда не был в Сибири, но не видал
даже шлихового золота и часто верит, что его управляющие выламывают золотые
слитки из рек так же, как в Петербурге выламывают лед. Умерший несколько лет назад золотопромышленник С. Ф. Соловьев (строитель Румянцовского,
или Соловьевского сквера в Петербурге) был еще опытнее других, но когда он
посетил Сибирь, с ним случился' очень скверный анекдот, доказывающий, что
золотопромышленник столь же мало знает золото, как и любой петербургский нищий,
никогда его не видавший иначе, как в виде колец, цепочек и других поделок. Проезжая где-то в Енисейской губернии осенью, по
скверной дороге, Соловьев захворал и принужден был остановиться в одном селе на
продолжительный отдых, в ожидании снега, чтобы продолжать уже свой путь не на
колесах, а на полозьях. Местные жиды тотчас же осадили петербургского
миллионера с предложениями всяких товаров, начиная от сквернейших духов томской
фабрикации до "настоящих" гаванских сигар изделия Федченки в
Барнауле. Ни прыскаться амбре, выделанным из сивухи с ладаном, ни курить
махорочные сигары петербургский барин, конечно, не пожелал. Тогда какой-то
догадливый жид подъехал к нему с совершенно новым товаром: с золотыми
самородками. Соловьев даже изумился: купил у одного жида за бесценок самородков
в четверть фунта весом, а через час ему все жиды принесли по самородку, один
одного больше. "Куда нам девать! Купите! Что дадите, за то и купите!"
Самородки, стоящие по расчету Соловьева, по тысяче и более рублей, ему просто
навязывали за две красненьких. Обрадованный золотопромышленник накупил целый
мешок самородков за несколько сот рублей и начал даже сомневаться на счет своих
управляющих: золото в Сибири оказалось гораздо дешевле, чем он думал раньше и
как ему докладывали. Проtхав в город, он встретил одного из своих управляющих и не
без хвастовства, конечно, сказал ему о своей покупке и показал самородки: – Оцените-ка! – Рубль, - объяснил управляющий, чуть взглянув на
прекрасные, блестящие камни. – Что-о-с? Семнадцать самородков!.. – Это - сернистый колчедан; его много... Это - не
золото, вас обманули... Такой кусок золота должен весить не меньше полуторых пудов, а тут и двух фунтов не будет... Соловьев обиделся было и разгорячился, отстаивая
несомненность своих самородков, но управляющий тотчас же доказал, при
посредстве пузырька с кислотой, что за эти "самородки" не следовало
платить больше рубля. Сернистый колчедан действительно очень похож на золотой
самородок, и даже опытный глаз не может различить кусок такого колчедана от
самородка; но стоит только взять камень в руку, и он тотчас же обличается своей
легковесностью. Этим колчеданом надувают многих российских чиновников и даже
городских купцов, мало знакомых с делом. Это не мудрено. Но обманутый
колчеданом золотопромышленник, живущий за счет операций добывания золота и
незнакомый даже с главными свойствами этого золота (например, с его плотностью
и удельным весом) - факт характеристичный. Не зная даже главной причины своего богатства - самого
золота, золотопромышленник еще меньше, конечно, знает те способы, какими
добывается это богатство, то есть самую операцию приисковых работ. Эта операция
ужасна, и многим из золотопромышленных тузов поперхнулся бы в горле первый
проглоченный ими кусок, после того как они узнали бы, что их богатство тысячам
людей обходится ценою крови и жизни; что на приисках у них есть крепостные, которые
издыхают от кровавого пота и такого труда, какой не снился ни одному
крепостному человеку у самого жестокого помещика. От Ивана Михайлыча, а после и от других, я слышал
ужасные вещи о быте приисковых рабочих. Рассказчикам лгать было нечего, и они даже
имели некоторый интерес представить дело в таком свете, что быт рабочих
довольно благополучен. Они сами управляли этими рабочими и устраивали их быт.
Тут же я слышал и рассказы рабочих о приисковой жизни, мог все сопоставить и
проверить; поэтому я без всякого преувеличения могу сказать, что жизнь
каторжника несравненно лучше жизни всякого приискового рабочего. В раннюю осень, когда надо платить подати, по
деревням и городам разъезжают доверенные-вербовщики со своими агентами,
которые, спаивая народ по кабакам и разыскивая всяких бедняков, манят рабочих
прелестью задатка рублей в тридцать или пятьдесят, который сейчас же выдается
на руки. Это - важная приманка. Разве опытный только и видавший виды человек не
пойдет на нее... – После отработаешь!.. Тебе пятьдесят рублей
жалованья в месяц... Отработаешь! – Отработаю!.. Пятьдесят рублей в месяц в сибирском городе, а тем
больше в деревне, где хлеб редко доходит до гривны за пуд,., а говядина до
тридцати копеек за пуд, кажутся всякому капиталом, который действительно трудно
прожить даже в год, а тут этот капитал дают ему в месяц, при готовом
содержании: тут легко можно скопить в лето несколько сот рублей, а не то что
отработать задаток. Чиновник пятидесяти рублей в месяц не получает: редкий
приказчик столько получает, а тут дают пятьдесят рублей простому мужику, да еще
с готовыми харчами! Какой мужик не пойдет? На этих условиях можно увезти из
Петербурга на прииски чиновников, а не то что сманить бедных мужиков, вечно
нуждающихся в копейках и никогда в глаза не видавших пятидесятирублевой
бумажки... А тут ему бросают: «на, получай!» Трудно не соблазниться!.. Получив задаток, мужик поступает с ним точь-в-точь
так же, как поступал в России в прежнее время наемщик со своими деньгами.
Нанявшийся на прииски мужик, как и наемщик, зная, что они за деньги продались в
тяжелую кабалу, стараются отвести душу в настоящем насчет горького будущего.
Деньги безрассудно и безобразно прокучиваются и проматываются. Пропившись и
промотавшись, мужик зимует дома шесть месяцев в положении человека, продавшего
черту душу. Ранней весной за ним уже являются... Его присоединяют к партии и
отправляют. Служба его считается со дня прибытия на место, а дорога иногда
продолжается до двух месяцев. Дорогой он кутит и кутит. У него есть услужливый материальный
(приказчик золотопромышленника), который "верит ему в расчетную
книжку"; у него кусок говядины с куском хлеба стоит восемьдесят копеек, а
водка продается по невозможной цене. Мужик сначала ужасается и голодает, но
скоро голод и утомление заставляют его пожертвовать восемью гривнами; съевши
одну порцию, он чувствует непреодолимую потребность съесть другую... И так он
проедает, не дойдя до прииска еще, рублей пятьдесят или шестьдесят. Все это
вносится в книжку, и, придя на прииск, мужик уже оказывается должным конторе (с
задатком) рублей около ста. Когда Иван Михайлыч рассказывал мне об этом, он
вспомнил сцену из романа Дюма «Граф Монте-Кристо». Там банкира Данглара,
имеющего в своем кармане десять миллионов франков' итальянский разбойник Луиджи
Вампа грабит следующим законным образом: банкир хочет пить; за стакан воды с
него просят двести тысяч франков, он ругается и терпит, но скоро, по
необходимости, отдает деньги и утоляет свою жажду. Далее он хочет есть; за
котлетку с него берут пятьдесят тысяч франков - и так дня в три он проедает и
пропивает у разбойников все свои пять миллионов франков. С рабочими у сибирских
золотопромышленников происходит почти та же комедия, какая происходит с этим
банкиром у итальянских разбойников. Рабочему назначается ни с чем не сообразно
громадное жалованье, но он его никогда не получает. На приисках он по
необходимости должен покупать одежду и обувь, которая портится очень быстро при
работах, иногда по пояс в воде, если не считать того, что золотопромышленники
нарочно покупают материал самого дурного качества, чтобы он портился скорее:
покупают нарочно гнилой, лежалый ситец для рубах и бродни (сапоги) из
перегорелой кожи. Бродни, которые в Томске стоят рубль, на приисках отпускаются
рабочим в счет по восемь рублей; рубаха из гнилого ситца, не стоящая больше
тридцати копеек и рвущаяся ежедневно, отпускается по три рубля; рюмка водки -
по целковому... И какую при этом каторжную работу несет приисковый
рабочий!.. Он ложится в двенадцать часов ночи (под осень, в темные ночи, до
этих часов работают даже с фонарями), а в три уже встает. От начальства
золотопромышленнику даны казаки с нагайками, которые очень хорошо умеют школить
ленивых или строптивых. Рабочий всегда ест постное, какую-то гнусную похлебку
из соленой рыбы, которая, при таком громадном труде, вовсе не возобновляет его
силы; он голодает, худеет и болеет. С больным рабочим золотопромышленник
поступает гораздо хуже, чем самый жестокосердый человек со своей собакой.
Боясь, чтобы рабочий не умер на прииске, ему отдают паспорт и выводят его
подальше от прииска в тайгу, предоставляя ему заблудиться и умереть голодной
смертью. Бывают ужасные вещи. От очевидцев я слышал, например, что одного
рабочего с гангреной на ноге, истомленного болезнью и голодом, нашли, живого
еще, на муравейнике, объедаемого муравьями; он дико выл и стонал истошным
голосом перед смертью. Другого, чахоточного, отбили от волка, который обкусывал
и глодал ему руку в то время, как он был еще жив, но не мог уже подняться с
места, в окончательной потере сил от усталости, истомления и голода. Расчет с рабочими бывает короток. Редкий из них,
проработав хуже каторжника шесть месяцев, получает рубль или два на дорогу.
Большинство остается еще в долгу конторе; но паспортов великодушно не
задерживают за долг. Возвращаясь по домам, рабочие часто большими партиями
гибнут, заблудившись в тайге. Другие убивают товарищей, заметив у них краденое
золото, которое проносится по большей части в поясных туесках (берестяных
бураках) с водой, грабят золото и уходят в тайгу, а потом сами погибают с
голоду с несколькими фунтами драгоценного металла в руках, на одну десятую долю
которого они могли не только быть сытыми, но и богатыми. Вообще золотопромышленность дурно влияет на народную
нравственность в Сибири. Уже давно были предположения уничтожить эту монополию,
отобрать у петербургских золотопромышленников их прииски и предоставить
разработку золота всем желающим. Но против этих предположений было высказано
мнение, что тогда все сибирское крестьянство кинется на золотопромышленность и
оставит втуне земледелие... В Петербурге это мнение, может быть, резонно; но в
Сибири Ивану Михайлычу оно смешно. Теперь разными соблазнами гораздо более
отрывается честных людей от прочного земледельческого труда, людей, которые
сами по себе не пошли бы на риск искать в тайге золото. Его пошли бы искать
только авантюристы сел и городов, которые живут теперь грабежами и разбоями.
При помощи золотоискания они бы избавили, во-первых, от своего неприятного
присутствия мирные селения, а во-вторых, нашли бы себе честный и очень
выгодный, хотя и очень рискованный труд. С другой стороны, этим путем и Россия
могла бы освободиться от многих жаждателей легкой наживы на счет своих ближних:
уехав наживаться на счет сибирских золотоносных песков, они оставили бы людей в
покое; многие из них, увлеченные жаждой наживы, конечно, погибли бы в тайгах,
но некоторые нашли бы счастье и принесли бы пользу. – Все это дело идет на свон-тараты! - говорил мне
Иван Михайлыч о сибирской золотопромышленности. - Правительство хлопочет, чтобы
ни один золотник золота не попал в чужие руки, кроме кабинета. Для этого и
монополия... А что же выходит? правительство и половины золота не получает...
Ныне народ похитрее стал. В Китай стали чернило возить... Золото в царской
водке[3]
растворят и везут в бутылках. Таможня - дураки. Видят жидкость - значит, не
золото. Лучше бы правительству уничтожить эту монополию да платить за золото
хоть немного подороже, чтобы нам невыгодно было возить его в Китай... Да что! -
до бога высоко, до царя далеко!.. И действительно, золотопромышленная монополия не
приносит никакой пользы казне, только развращает народ и заставляет мелких
золотопромышленников прибегать к плутням. Ниже читатель увидит, что и сами
золотопромышленники, как ни эксплуатируют они рабочих, отдавая часть
барнаульским чиновникам, не имеют особенно больших барышей. Все мало-мальски
осмысленное население Сибири очень возмущается этой монополией. Чего бы,
кажется, проще устроить вольную разработку золота и продажу его в шлихе кому
угодно. У всех скупал бы золото, может быть, тот же Напшинский и вез бы его в
шлихе в Петербург. Сплав в Сибири сопровождается такими расходами, что эти
горные заводы (алтайские, иркутские и др.) давно потеряли бы право на
существование. Многие, приехавшие в Сибирь без переломленного гроша, имеют
теперь миллионы, заводы, фабрики и репутацию честных людей в Петербурге, где
они тратят нажитые на Алтае или Акатуе миллионы. Уже подъезжая к Барнаулу, я увидел все признаки
крепостнического порядка. В прежнее время крестьяне, населяющие Барнаульский
округ (Сперанскому почему-то вздумалось уезды в Сибири назвать округами), были
заводскими крепостными. Деморализация народа, освобожденного в настоящее время
от подневольной работы, не минула и нового поколения. Горных чиновников боятся
как огня, а некоторые мировые посредники обирают напуганный народ с бесцеремонностью заседателей
гагаринских времен[4]. Один
мировой посредник собирал, например, в свою пользу правильно установленный
налог: с бабы по куре, с ребенка, который не ходит, - два яйца, с ребенка,
который ходит, - пять яиц, с мужика -рубль деньгами. И ему давали
беспрекословно, а кто не имел чего дать, тех он публично сек розгами, сек даже
грудных детей на глазах матерей, которые не имели двух яиц для отдачи
посреднику. Недалеко от Барнаула на одной станции, например, мы
встретили целую толпу мальчиков-гимназистов, окруженных толпою мужиков, которые
бунтовали и кричали, а посреди их стоял казак и урезонивал их в чем-то, высоко
поднимая и махая над своей головой клочком бумаги, едва заметным в его огромной
руке. – Это иминазисты, а не арестанты! - кричали мужики. – Арестанты!- кричал казак. - Кто вы такие? Пусть они
сами скажут, кто они такие! – Мы - арестанты! - кричали гимназисты. – Зачем они при форме? это иминазисты!.. – Ныне арестантам новая форма... Какие это иминазисты
в этакой форме! Это - арестанты! Вы не видели, верно, арестантов... Им всем
новая форма вышла... Вы думаете, ростом малы? Они - поляки. Поляки все малы
ростом. Их молодыми ссылают! Они - поляки, - надрывался и горячился казак. – Мы - поляки! - подтверждали гимназисты. – Что это такое, Иван Михайлыч? - спросил я моего
попутчика. – Безбожное дело!.. Это - дети барнаульских
чиновников; они учатся в томской гимназии; едут к родителям на вакацию. -
Народец!.. У другого миллионы награблены, а он не жалеет вон и сына родного
арестантом сделать, чтобы только не заплатить каких-нибудь шести рублей
прогонов. Варнаки, язви их![5] Здесь
вы еще не этаких див насмотритесь... Здесь особое место, как Эльдорадо какое... И действительно, я скоро имел много случаев
убедиться, что нахожусь в особой стране, где человеку в форменном сюртуке можно
жить решительно без употребления денег: получать все для себя нужное даром.
Этой даровщиной пользуются не только для себя, но и для других, ради услуги.
Так, после мы встретили семинариста, развеселого молодого человека, окончившего
курс и готовящегося к посвящению. Отец его был попом в Барнауле, и он объездил
уже весь округ с казаком по казенной надобности, разыскивая невесту и отдавая
визиты родным и знакомым священникам на разных рудниках, заводах, по селам и
городам. Крестьяне его беспрекословно принимали за арестанта; так же добродушно
они провезли бы и гимназистов, не выражая сомнений, что они - арестанты, если
бы тут злоупотребление не перехватило за границы терпимости: казак, везя
гимназистов в несоразмерном множестве, требовал вместо одной подводы четыре.
Это уж было слишком. Впрочем, поспоривши и поругавшись, мужики все-таки дали
лошадей и увезли гимназистов... Подъезжая к каждому сибирскому городу, почти всегда
надобно переплывать большую реку на пароме и испытывать при этом много суеты,
возни, а часто и неприятностей: всякому хочется перебраться за реку раньше;
паромов очень мало, и оттого тому, кто победнее да посмирнее, приходится иногда
с полсуток, а то и дольше, жить на берегу в ожидании парома, рассказывая друг
другу всякие истории и неизбежно ругая "российских чиновников". Барнаул стоит на горе и издали очень хорошо виден.
Дорога к нему идет черная, как чернила. Это от угля. На завод едут целые обозы
коробов, похожих на громадные черные гробы в сажень вышиною с углем. Во дворе
барнаульского завода насыпаны целые горные хребты этого угля, вышиною в
четырехэтажный дом и длиною иногда в полверсты. И все возят новый уголь...
Старый, навезенный лет сто тому назад, лежащий внизу, надо думать, уже не
годен... Благодаря этим горам угля, едва ли нужного в таком огромном размере
для завода, леса около Барнаула жестоко истребляются. Строевые деревья
безжалостно рубятся и сжигаются в больших ямах на уголь; сучья и верхи
бросаются. Кроме этого, огромный сосновый лес около Барнаула на несколько сот
верст выгорел благодаря, вероятно, именно неосторожному обращению с огнем при
выжигании угля. Страннее всего то, что на Алтае давно уже открыты громадные
залежи каменного угля, которые находят невыгодным эксплуатировать по той
причине, что мелкое начальство от древесного угля издавна привыкло скапливать и
класть в карман по нескольку десятков тысяч рублей в год: на такие доходы от
каменного угля не надеются. Один инженер, человек, вероятно, довольно честный,
написал проект о разработке каменного угля; но ему пришлось испытать столько
придирок и неприятностей от местного начальства и даже женщин, которые не
хотели, ^например, танцевать с "прожектером", что он, опустив руки,
начал пить горькую и кончил тем, что застрелился, видя полную невозможность
прати против рожна. Так и до сих пор жгут леса и возят на барнаульский завод
древесный уголь... От него идет черная пыль: дороги черные, и даже придорожные
березы загрязнены им до того, что сделались темно-серыми... В Барнауле все
улицы черные. Это уже не от угля, а от заводского шлака, который вывозят с
завода на улицы; он выглядит кусочками черного стекла. Многие наибогатейшие
дома выкрашены в Барнауле черной краской; они, говорят, построены на манер
английских коттеджей, так что верхний и нижний этажи составляют одно жилье, в
котором есть и баня, и биллиардная, и библиотека. Внутри этих домов я был
после, но снаружи они мне показались истинно роскошными и прелестно уютными.
Посреди черной краски как-то особенно тепло глядели большие окна с чистыми
стеклами. Маленький городок был очень роскошен: я не воображал себе таким даже
голландского города негоциантов, Брука, где на улицах есть паркет и где никто
не ездит в экипажах. Засмотревшись, я не хотел слушать острот Ивана Михайловича
над преобладанием в Барнауле черного цвета... – Это цвет горнозаводских дел!.. Полюбите черненькими, а беленькими
всякий полюбит... - и проч. и проч. Я никогда в жизни не видал такого маленького
роскошного города. Не только избушек, но даже деревянных устарелых домов было
решительно не видно: все выглядело новым, с иголочки. Блестящие стекла,
блестящая медь на оконных рамах и дверных ручках и эта блестящая черная краска
на стенах домов делали улицы решительно парадными. – Миллионами ворочают, еще бы, - говорил Иван
Михайлович. Мы остановились с ним вместе. Утром, когда нам подали
чай и шипящие блины и пряженики на сковородах, Иван Михайлович попросил меня
запечатать конверты. Все конверты были с деньгами, без всяких писем. Где
запечатывалось две сторублевки, где -одна, где - пятидесятирублевка, где - три
двадцатипятирублевки, где - одна, где - красненькая, а где и синенькая. Вышла
целая гора пакетов, и я очень жалею, что не сосчитал тогда общую сумму... – Кому это три рубля? - спросил я, запечатывая
последний пакет. – Кочегару. Тут все от мала до велика берут... – Да за что же давать кочегару? – Не дайте! Он устроит такой бенефис, что при сплавке горшок лопнет... ну, и
собирайте золото. – Это уж слишком!.. – Не слишком, а без малого... Ешьте блины-то!,
хорошие, жирные; макайте в масло... Это - дело простое. О благополучии рабочих
заботятся до того, что они совсем голы остаются... И жаль их, да что поделаешь?
Если бы предоставили так, что зубами али
лопатой рой; в машине али во рту промывай; мне все равно, представляй только
золото и получай за него деньги - тогда бы рабочему не в пример лучше было... А
то на этих наблюдателей, чтоб он счастлив был,
- все его добро идет... Оттого приисковый рабочий и зовется
несчастненьким, что уж очень много заботятся о его счастии. Этим и возмущаться
нечего!.. Дело простое!.. Кушайте пряженики: хорошие, жирные!.. Теперь мы сдаем
золото... что его стоит сдать благополучно? Тысячи? Теперь его повезут - опять
тысячи!.. Золотопромышленник, вот хоть бы наш Федор Степанович, выпил в лето
на приисках с разными чиновниками
три тысячи бутылок шампанского[6]. Это
надо покрыть... А с кого покрыть? - с
рабочего! Цена золоту в казне стоит одна: три с полтиной... Двадцать лет назад, когда чиновнику можно было дать
синенькую, пуд говядины купить за гривну, а целого быка за три рубля, когда
лошади по три рубля продавались, золото стоило три рубля с полтиной. И теперь
три рубля с полтиной, когда чиновнику нельзя дать меньше сотенной, когда он не
стал пить водки, а требует шампанского, когда пуд говядины стоит сорок копеек, а бык десять рублей, рабочему мало остается,
и когда цены на чиновников да быков еще поднимутся, он
совсем будет нагишом
ходить!.. Золотопромышленник своего не упустит. Он прежде триста тысяч в
год получал - давай ему их и теперь: теперь и для него все стало дороже. Он своего не упустит! А золото все по-старому
принимают по три с полтиной... Чтобы добыть что-нибудь, надо прижать рабочего.
Управляющий, который затратил сто
тысяч, да не нашел золота на четыреста
тысяч, - худой управляющий. Поневоле жмешь сок из людей и лошадей... Я очень
люблю лошадей... Они все издыхают на прииске в лето; людям не лучше. Если они
не издыхают "на самом прииске, издыхают воротившись домой. Всякий уж
непременно выносит цингу. Хорошо, что из России присылают сюда каждый год несколько
тысяч народа, а то из-за приисков здесь
все бы давно вымерли: голая бы земля осталась... Крестьян у
помещиков отняли. Что бы у золотопромышленников прииски отнять, сделать
свободную золотопромышленность! а то ведь теперь рабочий в тайге хуже крепостного:
его заставляют работать восемнадцать часов в сутки и работать такую работу, перед которой
паханье земли покажется шуткой: он стоит
по пояс в воде и вынимает со дна ежеминутно по пуду песку в своей лопате. Он в
тысячу раз хуже каторжного. Его нанимают с целью, тобы он издох на работе. У
помещиков отняли крестьян. Кто владел справедливее: помещик ли крестьянами, или
золотопромышленник?.. Вотчины и поместья давались за заслуги, хотя бы в танцах.
Он танцевал и вытанцевал пятьсот душ. Он умел танцевать. Я уважаю это
искусство, потому что никак не могу выучиться танцевать... За что же получил
свой прииск хоть наш Федор Степанович? Трудился он, был хоть он раз в Сибири?
Нет! Ему все обделал Мошаров[7]. Это
была собака, а не человек: он чутьем улавливал, где золото, и, как всякая
охотничья собака, предоставлял плоды своих открытий охотникам: ничем не
пользовался сам. Хуже. Когда собака затравливает зайца, ей бросает охотник
ножки. Ему и этого не бросили: с голоду умер... А Федор Степанович? Что он
сделал? Послал из Петербурга управляющего, дал ему кредит... Тот нанял рабочих,
начал работать... и вот миллионы расти начали; на приисках по три тысячи
бутылок шампанского стали выпивать... И легко им и хорошо. А если рабочие
ругаются, то они поругаются, да и перестанут... Дай мне силу да власть, так я
бы сейчас побоку всех этих золотопромышленников, и все эти горные заводы, и
всех этих инженеров: пусть идут, коли они что-нибудь понимают в горном деле, и
сами, по воле, а то и по найму, работают... разве только сумасшедший наймет их,
впрочем... Ну, коли никуда не годны - пусть, не в убыток государству, по миру
ходят! Впрочем, не пойдут: вдосталь наворовано. Дальше... я бы сделал свободную
торговлю золотом без боязни, что оно уйдет за границу: и теперь оно уходит... Дальше!
без боязни я уничтожил бы все казенные заводы, а сплав сделал бы в
Петербурге... так что, если правительству угодно покупать
золото, оно бы
покупало его в шлихе, в казначействах, по весам с удельным весом...
покупало бы на свободной конкуренции, а не по сто лет назад навсегда
установленной плате... Мы бы тогда вздохнули... Мы бы не стали ездить в Барнаул
да развозить эти пакеты. Мы бы продали все одному какому-нибудь комиссионеру,
он бы один, накупив пудов двести, свез его в Петербург. И больше было бы
золота... не уходило оно за границу по дешевой цене. – А разве
уходит? - в виде реплики сказал я разгоряченному и
разораторствовавшемуся Ивану Михайловичу. – А спиртоносы, а все эти, что скупают золото на
приисках от рабочих?.. – Какие спиртоносы? – Люди ездят. Станут около прииска на горе со своим
спиртом... револьверы у них, и казаки с ними ничего поделать не могут. Рабочий
с прииска тащит к ним золото, а от них спирт берет. А куда это золото девается
— господь его знает! Сплав долог. В золотом отделении по ночам занимаются
канцелярские (конечно, за плату от золотопромышленников: все эти канцелярские,
стоящие около золота, получают такое мизерное жалованье, что курам на смех, и
живут только на счет подачек от золотопромышленников), но не успевают. Каждому
доверенному поскорее хочется разделаться с Барнаулом, получить деньги и уехать. Сплав происходит с некоторого рода церемонией, в
присутствии горных чиновников, инженеров и посторонних зрителей. В плавильной
очень жарко, так что если бы я знал это, ни за что бы не пошел, тем более что
неприятность от жара вовсе не выкупается красотой зрелища: огненная струйка
расплавленного золота скатывается по желобу в форму очень быстро, так что и
смотреть тут собственно нечего. Иван Михайлович меня предупредил об этом, но
все-таки свез на завод. Если говорить правду, так это - какое-то безобразие, а
не завод. Он занимает огромную площадь, на которой легко могут поместиться две
больших деревни. Тут есть много каменных зданий, стоящих друг от друга на
полверсты; тут есть горы угля; есть для чего-то плотина; есть горы шлаку
("соковины", как здесь называют); есть горы руды, которые лежат уже
не одно десятилетие. В какой каменный дом вы ни взойдете, везде увидите
мастеров. – Что здесь? – Столярная... Инженерам мебель делают... – Что здесь? – Портные... Инженерам шьем... –Что это?
кузница? –Экипажи инженерам делаем... –Что это? кирпичный завод?.. –Инженерам кирпич делаем... –Что это? – Стеклянный завод. Стекла для инженеров льем: они
литые стекла любят... – Где же золото плавят? – А вон! И вам указывают на какую-то конурку. А все эти
мастера: слесаря, столяры, кузнецы, портные, стекольщики - все они числятся
золотоплавилыциками. Мало! Когда мы осматривали завод, мы зашли в большой дом,
где стояли коровы в числе сорока или пятидесяти голов – Что такое? – Сыроварня... – И варится сыр? – Нет покуда... Управляющий велел... Кишку телячью
спускаем, а ничего не выходит. Выбрасываем. Хотел в Туркестан свой сыр
отправлять. А вот не выходит! Сыр варить, это не щи варить!.. Горные инженеры-аристократы, сколько я их ни видал,
мне очень не понравились. Они слишком уж похожи на ворон в павлиньих перьях:
вышедши из поселыциков, трудно корчить родовитых дворян, в особенности не имея
общего образования. Они как-то низко заносчивы: иной фамилии своей подписать
без ошибки не может, а туда же говорит: "бонжур", когда ему откроешь
портсигар... Инженера я не могу представить себе иначе, как человека с мокротой
на красных ноздрях большого мягкого носа, с отвислыми слюнявыми губами, с
холодными потными руками, на пальцах которых всегда обкушены ногти, и с ногами,
с большущими ногами, от которых на полверсты пахнет вонючим потом... Тут
следует заметить, что этот человек в вечно мокрых перчатках и мокрых и вонючих
от пота сапогах считает себя образцом галантности и галантерейности.
Награбившись в Сибири, он приезжает в Петербург и даже с привезенными
миллионами играет там очень жалкую роль: я не говорю о бывших барнаульских
инженерах, которые все-таки вышли в люди... Я говорю о прочих... Это - род...
Сын инженера - инженер, его сын - инженер... Инженеры между собой непременно
родня, и все они очень похожи друг на друга как по наружности, так и по
нравственным инстинктам. Я не могу забыть того инженера, которому представлял
меня Иван Михайлович: ободы глаз его розовы и мокры, ноздри его носа были
розовы и мокры, губы его были розовы и мокры, руки его были розовы, мокры и
холодны, как лед. – Политический? - ухмыляясь, спросил он и тотчас же
объявил, что отправит меня с караваном в Петербург. - Только караван пойдет не
скоро, месяца через полтора. Я был очень благодарен. Иван Михайлович, выйдя за мной, напротив, разразился
плевками и ругательствами. – Тридцать рублей взял. – За что? – Чтобы вас в Петербург доставить... Я смутился и тотчас же предложил Ивану Михайловичу
деньги. – Ох, подите вы к черту! Тут о деньгах я, что ли?.. Я не то!.. Я чувствительно ему расписал ваше
положение. А он, российский прохвост, разве может понять? "Это, говорит,
будет стоить пятьдесят рублей". Я и пошел... "Ну, говорит,
сорок". Я иду. "Ну, говорит, тридцать". Ешь, собака!.. За вас
отдано... Не сумлевайтесь... –Так вы возьмите деньги... – Подите к черту! Караваны
с золотом отправляются из Барнаула в Петербург раз пять в год. К этому надо
было уж, кажется, привыкнуть. Несмотря на то, перед каждой отправкой каравана
волнуется почти весь город. Кого назначат с караваном? В качестве
сопровождателей едут множество чиновников. Золото - металл драгоценный, и,
сверх множества чиновников, его сопровождают еще до дюжины солдат. Поездка с
караваном в Петербург, в столицу, о которой рассказываются всякие чудеса в этом
далеком крае, в столицу, где есть каменный мост в три четверти версты, где есть
дома в четыре и пять этажей, где есть окна с такими большими стеклами, которые
по одному вставляются в окно без рам, где есть такие театры, в которых пляшут
открыто полунагие женщины, в столицу, где есть множество всяких невиданных
редкостей и неиспытанных удовольствий, поездка в эту столицу, а в особенности
на казенный счет, не может быть не заманчивой, даже помимо корысти. Так всякий
петербуржец с радостию проехался бы на казенный счет в Париж. Но удовольствие
барнаульского чиновника, отправляющегося с караваном, - больше. Приехавши в
столицу на казенный счет, даром, он получает всегда из казны еще столько денег,
что обыкновенно украшает все пальцы своих рук бриллиантовыми перстнями, вешает
на грудь золотую цепочку, заказывает у Альванга три или четыре чемодана платья,
не считая того, что он может сорить деньгами в Петербурге до полного
пресыщения: бросать десятки рублей с большею легкостью, чем плевать или
сморкаться. Отправиться с караваном - большое счастье, и волнение перед
отправкой всякого каравана очень естественно. Чиновники хлопочут, интригуют,
просятся, надоедают, дают друг другу отступного!.. – Ныне дивиденды (доход от сопровождения каравана)
стали меньше... – Теперь, говорят, какая-то Шнейдерша там, в
Петербурге... – Ох, кабы мне с караваном! – Ох, кабы мне с караваном! Доходы от каравана действительно стали меньше. В
России устроились железные дороги, по пустынным прежде сибирским рекам начали
ходить пароходы. Долгое время горное начальство не обращало на эти нововведения
никакого внимания: золото, для выгод караванных начальств, возилось на лошадях
вплоть до Петербурга, причем оси, в отчетах, ломались на каждой версте, и за
каждую ось, по отчету, крестьянам платилось по девяти - двенадцати рублей.
Выгодно прежде было возить караван... Когда в Петербурге выдумали, что золото
можно возить по железным дорогам, в Барнауле очень возмутились. – А вдруг золото вместе с поездом под мост
провалится? – Вдруг паровоз разобьет! – Вдруг поезд с рельсов сойдет! – Ныне поезды часто с рельсов сходят! Что тогда, если
золото разнесут? Золото - драгоценный металл! Но уж это было давно. С железными дорогами
примирились, тем более что до Нижнего (ближайшая железная дорога) оставалось
весьма достаточное от Барнаула пространство, на котором можно было изломать
такое количество осей, чтобы вышло не в убыток себе... Тут, к великому огорчению
инженеров, выдумал кто-то в Петербурге, что золото хотя и драгоценный Металл,
но его можно возить не только по железным дорогам, но и на пароходах. Этим
возмущен был весь Барнаул. – А вдруг пароход потонет! – Вдруг
пароход разобьется... – Вдруг паровик лопнет... Тем не менее золото стали отправлять на пароходах,
снабдив каждый ящик поплавком... но стали отправлять этим способом только
золото с частных золотых промыслов. Казенным золотом не решились рисковать.
Надобно было, чтобы хотя для немногих избранных ломались оси... эти оси пахли
тысячами! Так до сих пор казенное золото возят на лошадях... Когда я вспоминаю теперь об этих караванах, о
множестве чиновников и солдат, наряженных караулить и беречь драгоценный
металл, - мне становится смешно. Мне мерещится вопрос: что, если бы эти
чиновники и солдаты потеряли все золото (ниже читатель увидит, что это очень не
трудно), что бы с них взыскали? Всякий рассудит, что выгоднее для правительства
было бы иметь ответственным лицом подрядчика с залогом, который мог бы хотя
отчасти гарантировать целость золота, которая теперь гарантируется только
личностью чиновника, а этого слишком мало, если сообразить, что Сибирь - страна
разбойницкая... Это - счастье, что никому из бродяг до сих пор не приходило в
голову ограбить караван, от которого шайка из нескольких человек может
поживиться несколькими миллионами рублей. Но если бы какие-нибудь негодяи
вздумали захватить весь караван пудов в сто золота, то чиновники, конечно, сами
бы руками отдали его. Они безответственны. Если их предадут суду, то все-таки
есть шансы, что их оправдают: это гораздо легче, чем подставлять грудь под нож
или пулю разбойника, защищая чужое золото. Они его отдадут. В этом я не
сомневаюсь. Для чего же они едут? Очевидно, для того, чтобы наживаться, для
того, чтобы побывать в Петербурге, повидать балет, поплясать у Марцинкевича или
в другом более или менее гнусном вертепе, накупить себе глупых колец на все
десять пальцев рук, так что их нельзя сжать в кулак для того, чтобы ударить в
шею ямщика, обходить всех знакомых сибиряков, в особенности генералов, и затем
воротиться домой со славою. – Завтра отправляетесь!.. караван готов!.. - объявил
мне, наконец, Иван Михайлович. Лицо его было грустно. - Собирайтесь же!.. Дай
вам бог благополучно добраться. Не забывайте нас, сибиряков. Мы ведь тут в
лесу, ничего не знаем, что делается на белом свете. Ермак нас оглоблей
крестил... вот мы и остались недоучками. Я бегал по комнате как угорелый, не знал, за что
взяться, хотя мой немногосложный багаж был уже давно готов. – Да что вы, батенька, мечетесь-то?, я уж все приготовил: вот тут подорожники, а вот
эту фляжку вы примите от меня на память. Как будете из нее пить, так
вспоминайте Ивана Михайловича... – Спасибо, спасибо вам! - бормотал я как помешанный.
Мне хотелось плакать и хохотать... от радости... Я ничего не мог говорить,
горло сжималось, как в тисках... – Вы не волнуйтесь!.. Это нехорошо!.. Водки
выпейте... Успокойтесь!.. Я машинально принял из рук толстяка успокой-вающее и
до утра проспал как мертвый... Караван был уже готов, когда мы с Иваном Михайловичем
приехали в назначенное место. На длинных дрогах прикованы были небольшие ящики
- это золото!.. Таких странных экипажей я насчитал до двенадцати штук. Солдаты
разместились по своим местам. Помощники караванного, три человека, поместились
в особых экипажах. Это были все молодые люди. Они сияли: детское нетерпение
сквозило в каждом их движении, они сидели как на иголках. Я уселся, как
четвертый подкараванный, с одним молодым человеком, который тоже был
подкараван-ным третьей степени. – Ах, боже мой! - волновался мой спутник, - чего они
там копаются... Ведь уж все готово!.. Иван Михайлович подошел к нашей кибитке. Видно было,
что он что-то хотел сообщить мне по секрету. Я насколько возможно вытянул свой
корпус. – Боже вас сохрани расписываться в получении... Вы не
расписывайтесь, когда вас будут
просить, у них химические чернила... Ось
изломается на бумаге, и на бумаге ее поправляют! Смотрите - подальше от них...
Народ отчаянный!.. Прощайте же... Иван Михайлович крепко обнял меня, и мы расстались с
ним, конечно, навсегда. Явился караванный в сопровождении толпы знакомых.
Ямщики подобрали вожжи. В толпе любопытных послышались пожелания. Солдатики
набожно крестились. Один из них, приземистый солдат-унтер с рыжими бакенами и
-свирепым лицом, говорил что-то вполголоса подошедшей к нему бабе. – Матри!.. коли ежели я что узнаю, то лучше заживо
ложись в могилу!.. Веди себя... – Трогай!.. - раздалось в переднем экипаже. – Смотри
же!.. - кричал
изо всей силы
унтер оставшейся бабенке. - Помни, чтобы дело чисто было!.. – Ох вы!., голуби!., а-ай, ух ты!..
- раздалось в воздухе. Караван тронулся – Прощайте, прощайте!.. - кричали со всех сторон... – Забыли, забыли!.. - раздался почти под ухом чей-то
знакомый голос, и в наш экипаж влетел узел. Я оглянулся. Иван Михайлович стоял
без шапки и долго махал нам вслед платком. Наконец этот добрый толстяк,
которого я полюбил, как родного, скрылся в клубах поднявшейся пыли. Я развернул
узел - там был чай и сахар. Сибирское хлебосольство и добродушие навсегда
останутся у меня в памяти. Караван наш несся быстро по пустынным сибирским
дорогам. Мы ехали день и ночь благополучно. Аккуратно через несколько станций у
нас что-нибудь ломалось и поправлялось; конечно, не в действительности, а на
бумаге. Все это писалось в расход. Химия нашла себе здесь применение в
ужасающих размерах. На Урале у нас оси начали ломаться чуть ли не на каждой
версте (это на бумаге), а в самом деле-то изломалось за всю дорогу две или три
- хорошо не помню. Целую дорогу мой спутник не давал мне покоя.
Петербург ему грезился во сне и наяву; он был как в бреду. На станциях во время
отдыха около меня собирался весь штат помощников караванного: все это - народ
еще молодой, только еще начинающий. – Ах, скорее бы доехать да получить деньги!.. - вырвалось
у этих неоперившихся еще ташкентцев1. – А я себе непременно куплю бульдога! В прошлом году
Загодович ездил, тоже привез бульдога... – Это еще что?! - говорил один охотник до всего
прекрасного. - Там, говорят, что в балете проделывается!.. и на Невском-то
газовое освещение... все это в бархате, атласе... что наша аристократия!.. - прищурив
свои мокрые глазенки, страстно говорил любитель. – Скорее бы доехать, - толковали солдатики. - Просто
бока все подвело!.. Порциону никакого не полагается... водку пьем чуть не
десять раз в день... а взаболь-то что?.. – На то, брат, служба! - успокаивал всех роптавших
унтер. Этот унтер знал свое дело. Он только один водку и
пил, а остальные пили ее на бумаге. – И химею же они тут, братец мой, разводят. Такой, значит,
чернил есть!... напишет, к примеру, что вот на этой самой станции под нас
тридцать али там сколько лошадей пошло, и писарь подпишется; получил, дескать,
такой-то... все есть... а через секунд - ничего нет, бумага чиста: пиши тогда
хоть сто лошадей - все поверят, потому подписка от писаря имеется. – Ну, ну... Эй ты!.. Панков!.. - кричит унтер: - матри,
язык-то держи покрепче!... а то где-нибудь откусишь... – Я ничего, наше дело солдатское!.. а что, значит,
про химею говорить - я могу, - огрызается Панков. – Молчать!.. Я больше всех боялся за безопасность золота. Бывало,
приедем на станцию ночью, станут считать и недосчитаются одного ящика: ни
ямщика, ни золота. – На каждый ящик солдата не посадишь, - ругается караванный.
- Да и где их взять!.. Ямщиков вон сколько, а солдат-то десять человек!.. Нам приходилось иногда сидеть на станции часа по три
и четыре, дожидаться ямщика с золотом. Наконец ямщик приезжал. – Ты... ты... где был? - с пеной у рта кричит
караванный. – Постромки оборвались... - хладнокровно отвечает
ямщик. Пускается в ход "химея" - ось изломалась. При такой перевозке золота действительно нужно только
удивляться, как оно не подменивается песком или камнем. Ямщик на ящике сидит
один; он отстает и заставляет себя дожидаться четыре часа. Промежуток большой,
можно успеть ловким мошенникам вместо золота насыпать ящик песком или камнем. С караванного нечего взять, а про помощников и
говорить нечего. Попадут под суд, может быть, оправдают, а может быть, и погибнут...
За что?.. Золото не сберегли. – Мы в Европе скоро будем!.. Вот Европа - видите!.. -
кричал мой спутник при виде столба с надписью с одной стороны:
"Азия", с другой - "Европа". Сердце как-то невольно забилось при виде этой
границы. Караванный приказал остановиться; мы подошли к столбу, испещренному
всевозможными надписями: "Не плачь, Анютка, Иван Федотов прошел", -
писал какой-то забубённый бродяга своей Анютке. "Братцы, скажите в
Нерчинске Ваське Лихому, - Трошка Белоус прошел благополучно", - заказывал
тоже какой-то бродяга. Мои спутники сочли долгом начертать свои имена на
европейской границе. Страшна и тяжела уральская дорога!.. Не одна тысяча
перешагнула эту европейскую границу затем, чтобы, навсегда покинувши родину, не
возвращаться уже из далекой Азии. Грустные мысли навеяла на меня эта
европейская граница. Там, в Сибири, -простор, богатая природа, изобилие полное
во всем, но тяжелый произвол мелкой чиновной администрации и кулачества не дают
вполне подняться и окрепнуть народу, который носит в себе все задатки для
будущего развития. Недалеко то время, когда рельсовый путь протянется через всю
богатую Сибирь и привлечет в эту всеми забытую страну лучшие силы и умы. Сибирь
- страна еще неизвестная. Если были сделаны легкие исследования, то эти
исследования были поверхностные и носили в себе характер легкой наживы и
беспощадной эксплуатации края. Было много доброжелателей Сибири, которые и
имели громадные уполномочия, но и они, при всем своем желании, ничего не могли
сделать. Мелкое чиновничество, приезжающее из России для наживы, убивает в
народе способность к дальнейшему развитию своих экономических сил. [1] Фрадиаволо
(Фра-Дьяволо, Михаил Пецца) - известный итальянский
разбойник-авантюрист. [2] В Сибири женщину трудно встретить без жвачки: жуют
лиственничную серу, которая уничтожает дурной запах изо рту и, может быть,
укрепляет зубы, так как все сибирячки вообще отличаются прекрасными белыми
зубами, которые до старости сохраняют, не слыша ни о каких зубных болях.
Искусство щелкать маленькие кедровые орехи доводится ими до тонкости; так,
например, взяв в рот целую горсть орехов, они умеют щелкать их, выбрасывать
скорлупу и съедать ядро при помощи эквилибристики одного своего языка, без
содействия рук, как белки. (Прим. автора.) [3] Царская водка — смесь соляной и серной кислот. [4] ...заседателей гагаринских времен - Гагарин П. П.
(1789-1872) - обер-прокурор сената, член, а затем председатель Государственного
совета. Активно участвовал в проведении судебной реформы, считая, что старые
судебные порядки вели к большим злоупотреблениям. [5] "Язве те", "язви его", "чтоб
те язвило" и проч. в Сибири употребляется не как ругательство, а как
восклицание самого разнообразного значения, соответствующего русскому
"черт побери" или французскому "parbleu". {Прим. автора.) [6] Это — факт. Великому множеству выпиваемого шампанского в Сибири уже давно удивлялись по цифрам; в прекратившейся газете "Весть" было высчитано, что если гр. Воронцов, производитель вин из крымского винограда, пустит в Сибирь весь столетний запас своего производства, то эту громаду сибирские золотопромышленники выпьют в один год; поэтому (доказывалось в статье) нам никогда не обойтись без заграничных вин, и как бы ни была успешна выделка крымских вин, их не хватит даже на одну Сибирь. (Прим. автора.) [7] Лицо историческое. Все богатейшие прииски в Сибири
открыты им. Он умер в крайней бедностйТ, будучи разбит параличом и бесприютен,
даже без необходимой одежды; одни говорят, что он умер буквально с голоду;
другие уверяют, что он просто замерз в своей одинокой лачуге, которую нечем и
некому было топить, так как, разбитый параличом, не могший уже открыть ни
одного прииска, человек не был никому нужен, и его все оставили. Мошаров открыл
прииски, которые даже теперь, уже в истощенном виде, могут быть оценены только
сотнями миллионов рублей. Кто писал о золотопромышленности, так непременно
писал о Мошарове. Об нем есть даже упоминание в "Записках
золотопромышленника", где автор не жалеет розовых красок для
золотопромышленников, но и он не мог удержаться, чтобы не сделать им легкого
упрека за Мошарова. (Прим. автора.) |