«НО СЕГОДНЯ ему не писалось. Ни одна захудалая мыслишка, ни одна залетная строчка не изволили посетить его в эту ночь. Впрочем, так тянулось уже полгода. Полгода пустоты и бессловесного прозябания. Ни строчечки, ни словца, ни буковки...» (С. 6). «Нервы. Постоянное напряжение неустойчивой и капризной психики. Бессонные ночи за письменным столом. Мучительные творческие потуги, порождающие в последнее время лишь головную боль да вороха исчирканных вдоль и поперек рукописей, годных разве что на растопку...» (С. 44). Первая цитата - из повести «Ангел-хранитель», вторая - из повести «Мантикора». Как нетрудно догадаться, главные персонажи прозы Валерия Котеленца - писатели. Причем, как принято сегодня говорить, не самые успешные. А если уж совсем откровенно - из неудачников. Но не из-за бездарности, просто обстоятельства так складываются... То ли общество не «созрело», то ли «очерствели» все кругом, начиная с беспринципных редакторов издательств, только все время оказывается, что «плоды... бессонных ночей, бесценные сокровища... вдохновенной души, ограненные в изящные, сверкающие кристаллы строк, никому не нужны». (С. 4). Это по поводу творчества Лазаря Петровича Мизгирева сказано, которому выпало общаться с Ангелом-хранителем. А вот творческие терзания будущей жертвы Мантикоры: «Руки буквально чешутся от нетерпения. Начатое неделю назад стихотворение не дает покоя. Первый вариант пришлось уничтожить уже на следующее утро. Со вторым носился дня три. И отправил его следом за первым - в мусорное ведро. Третий вариант скорее всего постигнет та же горькая участь. О, мое старое, ржавое мусорное ведро! Сколько ни в чем не повинной бумаги приняло ты в свою голодную, ненасытную утробу!» (С. 45). В общем, «сгорают», мучаются «единого слова ради» герои Котеленца, стойко несут по жизни свою тонкую душевную конституцию, но ни хоть каких-то мало-мальских благ в результате, ни отдохновения... А ведь как хочется-то!.. «Двадцать лет Мизгирев тешил себя надеждами, двадцать лет вдалбливал жене, что будет и на их улице праздник, что когда-нибудь она сможет бросить свою работу и жить спокойно, бесхлопотно за увенчанным лаврами мужем - всеми любимым и почитаемым стихотворцем...» (С. 6). Примерно так же мечтал некий Костя Смородин из известного шукшинского рассказа, когда появился однажды в его квартире профессиональный художник и огорошил: «Давно надо было позвать меня - не тратил бы год на эту мазню. Надо учиться, дружок, надо много уметь...». Ради грядущего «праздника», надо полагать, тужится над стихотворением безымянный герой «Мантикоры», одновременно и жалея, и «подстегивая» себя: «Сколько можно насиловать свой собственный, до боли родной организм?…..Надо работать. Работать, работать. И не отвлекаться. Я сосредотачиваюсь на белизне листа. Стискиваю зубы. Обращаю сознание вовнутрь - в самую душу...» (С. 46). И что же получается в итоге?
Что ты, душа окаянная, в угол забилась, как зверь? Разве в твои покаяния кто-то поверит теперь?.. (С.46).
Нет, после таких строчек читательского сочувствия герой В.Котеленца не дождется!.. Да Бог с ними, со стихами, их вообще можно сократить (благо, не за Юрием Живаго Мантикора гоняется!..), основная проблема в другом: дело в том, что Котеленцу, как мне представляется, в принципе не удались художественные образы. Вместо «живых» писателей - набор каких-то затасканных, якобы «характерных» признаков! Ну почему поэта непременно надо помещать в такие условия, какие никакому нормальному человеку не покажутся естественными, приемлемыми для работы?!. Зачем его заставлять «творить» обязательно ночью, «накачивая» сигаретным дымом?!. Мизгирев, оказывается, «привык уже спать в своем «рабочем кабинете», как гордо именовалась одна из тесных каморок их скромной двухкомнатной жилплощади. На старой раскладушке» (С. 6). А когда ушла жена - вообще ничего у него не осталось: только эта самая раскладушка да письменный стол... (С. 15). Даже пишущая машинка - «дефективная, отслужившая свой век в какой-то конторе и давно списанная за негодностью» (С. 5). Подвижник, да и только!.. Лазарь Петрович пьет «кружку холодного позавчерашнего молока с кислинкой, выудив из хлебницы сухую горбушку...» (С. 6), у писателя из «Мантикоры» в холодильнике «начатый пакет молока, три сырых яйца и банка консервов...» (С. 45). В квартире Мизгирева «дуло в балконные щели» (С. 6), его «коллега» вскрывает банку «тупым столовым ножом» (С. 45)... Ни заделать щели, ни наточить нож времени нет, а скорее - просто желания: не творческое, очевидно, это занятие! То ли дело, закурив, следить «за уходящими в форточку сизыми струями дыма...» (С. 46)!.. Можно, конечно, предположить, что «кильки в томате» для кого-то могут быть любимыми консервами, но, на мой взгляд, В. Котеленец ошибается, полагая, что состояние «неустроенности» - естественное для творческой личности! М. Булгаков, во всяком случае, считал иначе, комфортом не брезговал - и «Белую гвардию» написал! Ему бы пришлась по душе обстановка, какую Котеленец поместил Мизгирева-«ренегата», вдруг начавшего писать стихи, которые «имеют спрос»: «Он лежал на широком пружинистом диване под цветастым шерстяным пледом в просторной комнате, стены которой были забраны книжными стеллажами, простирающимися до самого потолка. У окна, наполовину прикрытого синей бархатной портьерой, стоял письменный стол красного дерева. На столе, потрясая своим величием и монументальностью, высилась умопомрачительная пишущая машинка с заправленным в нее белоснежным листом писчей бумаги. В углу, на специальной тумбочке (тоже красного дерева), поблескивал черный телефон. Луч утреннего солнца падал на стену и золотил багетную раму пейзажа (судя по всему, работы какого-то крупного мастера), изображающего березовую рощу» (С. 30). На хозяине квартиры - «шелковый халат, расписанный серебряными драконами» (С. 31), в книжном шкафу - созданные им «творения»: «Тут были и тоненькие (очевидно, ранние) брошюрки, и более солидные, увесистые томики и тома, и совсем уж беспардонно шикарные фолианты с золотыми обрезами...» (С. 34). Знаменитого поэта наперебой приглашают в библиотеки, на банкеты, творческие встречи, в редакции, личный шофер в любой момент готов подать машину... Словом, литературный «генерал»!.. И таким «генералом», оказывается, стать довольно просто, нужно только писать стихи, наподобие следующих:
Станок от стружки кучерявый. Украсили детали стол. И, трудовой увенчан славой, Рабочий день к концу пришел. Все стихло, но начнется снова, Заблещут кудри голубые... и т.д. (С. 32).
Чувствую, здесь намек какой-то, но вот на что?.. Если строго следовать логике текста, то получается, что писатели, добившиеся определенного общественного признания и материального положения, на самом деле - «серость», «бездарность»; истинные же таланты - неугодны, обречены на «прозябание»... Так и хочется спросить В. Котеленца: он это серьезно?.. Он на самом деле настолько не уважает читателей, что полагает, будто для нас высшее художественное наслаждение читать, как «... Гром гремит. Гроза вот-вот Снова в гости к нам идет» (С. 31)? Что такие строчки - предел мечтаний редакторов, издателей и т.д.? Кроме профанации читателей (не понимают, мол, кого следует признавать!), косвенно достается и собратьям по «писательскому цеху»: «пролезли», карьеристы и угодники, на «широкий пружинистый диван»!.. Собственно, подобная «доброжелательность», очевидно, характерна для так называемой «творческой среды» (еще Евтушенко подметил это крикливое явление: «Первый - я! Нет, я - первый! В поэзии и на стоянке такси...»), однако что дает описание писательского «отшельничества» и литературного «генеральства» конкретной повести в плане художественном?.. Ответить на этот вопрос затруднительно, зато «окололитературные» инсинуации возникают мгновенно, хотя, будем справедливы, возможно, субъективно В. Котеленец и не имел в виду «ничего такого»... Вспомним еще раз шукшинского Костю Смородина из рассказа «Пьедестал». Он, как известно, нарисовал картину под названием «Самоубийца» - «... два одинаковых человека сидят за столом, и один целится в другого (в себя, стало быть) пистолетом». Нарисовал - и позвал местную художественную знаменитость, которая должна была подтвердить, что Костя Смородин «взорвался», создал шедевр. Однако приглашенный художник разочаровал: «Да ведь как выдумал!.. Ловко. Но эта штука, дружок, фокус, а фокус не удался...» Два «фокуса» в прозе предложил читателям Валерий Котеленец повести - «Ангел-хранитель» и «Мантикора». Однако изящного сюжетного трюка не получилось. Возьмем первую повесть. Главный герой - поэт Лазарь Мизгирев, с которым мы уже познакомились. Его творчество не понимают, стихи не печатают, в семье, естественно, проблемы... Наступает развязка: жена уходит от Лазаря, тот - бросает стихи (сделай это раньше, глядишь, все нормально было бы!), становится грузчиком в гастрономе, «прикладывается» к бутылочке... Пьяного его и сбивает машина, чуть ли не насмерть. И вот где-то «по ту сторону» начинаются диалоги Лазаря с Ангелом-хранителем, его долгое (а на самом деле - чуть ли не мгновенное) «путешествие» по небесам... Однако когда дело доходит до выбора, герой все-таки предпочитает такое трудное «земное» беспроблемному «небесному»... Во второй повести вместо душевного Ангела действует страшная Мантикора - беспощадное чудовище родом из каких-то малоизвестных легенд и мифов (кстати, филологические изыскания В. Котеленца в данном направлении весьма интересны!). Мантикора начинает преследовать героя, который чувствует себя обреченным: «Я не смогу оттолкнуть ее и прогнать. Я не смогу уйти от нее, убежать, скрыться. Потому, что в глазах ее страх. Потому, что в глазах ее мольба и укор. Потому, что она напоминает мне другую женщину...» (С. 52) и т.д. Творческая идея, как я полагаю, такова: Мантикора (она же внутренний голос, совесть и т.п.) - неизбежное наказание на совершенные в жизни проступки. В повести страшилище убивает двоих и подбирается к третьему - внешне благополучному Милягину... Кто же будет возражать против того, что зло должно быть наказано?.. Вечная тема, тысячи сюжетов... Однако сюжеты В. Котеленца все-таки из области «фокусов». Думается, что данном случае это все-таки «запрещенный прием»: отказываться от решения художественных задач в контексте традиционной словесно-образной системы (нет желания или возможности глубоко разрабатывать образы, «прописывать» сюжетные коллизии, обеспечивать смысловые «связи» и т.п., что полагается делать в «серьезной» прозе) - и обращаться к инородной стилистике (допустим, сказочной, мифической), к несущим какую-то особенную нагрузку «снам» и так далее. Есть в таком решении определенное лукавство: «мистифицируя», «мифологизируя» сюжет, автор словно «уводит» свое произведение от требований, предъявляемым к «настоящей» прозе, предлагая судить повести по таким, скажем, слабо формализованным критериям, как настроение, выразительность и т.п. Вот и получается, с одной стороны, вроде бы, проза, а с другой, - что-то неопределенное, эклектичное, претенциозное… С первого раза и не разглядишь, что, обращаясь за помощью к потусторонним силам» (добрым ли - Ангел, ужасным – Мантикора), автор по сути отказался от собственных творческих усилий, во всяком случае, до предела упростил свою задачу. Ангел или Мантикора в несколько абзацев «решают» ту сюжетную коллизию, для художественного воплощения которой потребовался бы ни один десяток «мышления в образах» (так, помнится, определяется литература в теоретических пособиях). Мне думается, В. Котеленец, автор нескольких стихотворных сборников, поторопился заявить о себе в качестве прозаика. Составившие книжку повести и рассказы как литературные произведения выглядят весьма неубедительно (в рассказах художественной разработке образов автор вновь предпочитает аллегорию - «Ваятель облаков», «Дар», «Вопрошающий», а то и откровенную очерковость - «Тот берег», «Ныныка»). Возможно, окажись в книге добротный «паровозик» в виде безусловно яркого в художественном отношении «блока», и общее впечатление, глядишь, оказалось, бы более благоприятным. Однако автор пренебрег этим неписанным правилом... |