Источник: Материалы переданы редакцией журнала «Алтай»

Кирилин А.В. ПОД ЗНАКОМ ТВОРЦА Роман

Home

СОДЕРЖАНИЕ:

Часть первая

1 2 3 4 5 6 7 8

Часть вторая

1 2 3 4 5 6 7 8 9

Часть третья

1 2 3 4 5 6 7 8 9

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Но только нет страшнее этой пытки -

Глядеть в окно на родину свою.

Н. Шипилов

1

Ежегодный джазовый фестиваль в небольшом сибирском городе, который один умник назвал провинцией провинции. Умника не выбрали в местные законодатели, и он решил, что город недостоин его. Зал клуба текстильщиков все тот же, что десять лет назад, когда в нем проходил первый городской фестиваль, остальное будто съежилось: народу меньше, сцена скромней, участники - все больше здешние да кое-кто из ближних соседей. Дорого стало ездить, дорого стало жить. Многим музыкантам приходится нелегко, искусством зарабатывают единицы. Идет весна 199... года.

Найденов разглядывает старые стенды с портретами передовиков текстильного комбината. Он вышел в фойе, потому что не может воспринимать джаз сразу в большом количестве. Женщины на фотографиях улыбаются, очевидно, по команде фотографа, глаза у всех невеселые. Ему известно, что значит быть передовиком на ткацком или прядильном производстве. Они обслуживают больше машин, чем положено по норме. На языке специалистов это называется переуплотнением, а для человека со стороны - идиотизмом, поскольку и без того переуплотнения в цехах невозможно не одуреть от шума, пыли и жары. Наверно, потому у станков работают одни женщины: Бог им положил больше выносливости и терпения. Мужчины здесь определяются в наладчики и мастера. Их мало, оттого - когда они с важностью проходят между рядами машин, напрашивается сходство их с петухами.

Ему приходилось бывать на комбинате, и всякий раз им овладевали тоска и безысходность. Вокруг бодрая производственная жизнь, гудят станки, работницы вяжут бесконечные узелки на рвущихся нитях, а он представляет, как утром они исчезают за огромным забором, показывая пропуск бдительной охране - и все, они уже не принадлежат себе.

Однажды в цехе при нем отключили электроэнергию. Минуты две, не больше, простоял он в полной тишине и темени, а когда зажглись лампы, первое, что увидел - один из мастеров пристроился сзади к молодой ткачихе, оперевшейся о станину. Происходящее тогда напомнило ему собачье соитие: мало подходящее место, зрители - в данном случае он, - торопливость и животное безразличие в глазах девушки. Она почти сразу же увидела Найденова, но выражение глаз при этом не изменилось. Только рука потянулась назад и одернула подол. В следующее мгновение мастер уже неторопливо удалялся по проходу. Найденову стало жалко девчонку, других таких же, кого маломальские начальники оплодотворяют почти на бегу. Сейчас, вспоминая тот случай, он не-ожиданно почувствовал острое желание...

Через неплотно прикрытые двери зала пробиваются звуки его любимой мелодии из гершвиновской «Порги и Бесс», а с фотографий со знакомым безразличием взирают на него передовые работницы. Господи! - восклицает про себя. - Какие все некрасивые! Он остыл так же быстро, как возбудился, и стал посмеиваться над собой: скоро и впрямь за собачками буду подглядывать, порнушки смотреть... Людмила давно не появляется, идти к ней смысла нет, там или очередная любовь, или приступ жестокой тоски, когда ей вообще никто не нужен. Справедливости ради надо сказать, второе с ней случается крайне редко. Потом она придет сама, вернее прикатит на такси с горой продуктов и шампанского, и все повторится - страстные объятья, перепутанные дни и ночи. Не приведи Господь, она не застанет его дома, объедет все конторы, присутственные места, где Найденов когда-либо оставил свои следы, все-таки отыщет и набросится.

- И где ты все время шляешься?

Найденов вполне отдает себе отчет, что давно отравлен этими вспышками страсти, этой всякий раз заново начинающейся

связью - и ничего не может поделать с собой, как наркоман, теряющий остатки воли перед дозой. Он пытался бороться с наваждением: почему, если всякий раз заново - не с новой партнершей? Бесполезно, он только мучил себя и, как ему казалось, не приносил никакой радости женщинам.

Диксиленд из шахтерского городка в двухстах километрах отсюда исполняет «Когда святые маршируют». Значит, сейчас объявят перерыв. Фестиваль проходит по давно заведенной схеме, почти все заранее известно. И то - что новые таланты сегодня, скорее всего, открыты не будут. Может, где-то далеко по-другому, но здешний джаз на его глазах лысеет и морщинится. Задание редакции - написать о фестивале - и легко, и невыполнимо одновременно. Джаз, музыкантов, отечественных и зарубежных, он знает хорошо, но серьезная статья о проблемах музыки сегодня никому не нужна, а для стандартного отчета в газете на двухстах строчках, отпущенных ему, времени на всю работу - полчаса.

Найденов сотрудничает по договорам с редакциями нескольких газет, радио и телевидением, он давно привык к положению независимого журналиста, хотя частенько усмехается по этому поводу: от чего я точно независим - от постоянной зарплаты редакционных посидельцев. Конечно, зарплата - штука хорошая, работал или делал вид - первого и пятнадцатого получи, а тут сам себе погоняла, сколько потопаешь, так и полопаешь. Как бы там ни было, Найденова такое положение устраивает.

В перерыве к нему подходит Олег Иванов, саксофонист.

У Олега прозвище - Салага, оно сохранилось с тех времен, когда он тринадцатилетним юнцом уже играл со взрослыми музыкантами.

- Слыхал анекдот? Разговаривают двое. - Опять хочу в Париж. - А ты уже там был? - Уже хотел.

Найденов делает движение рукой на уровне колена.

- Когда я был вот такой маленький, у этой хохмы, - он поворачивает ладонь вверх, оставляя ее у колена, - была вот такая борода.

Олег недоверчиво качает головой, отступая на шаг.

- Не оценил! - Журналист из соседнего городка, обязанного своим рождением химическому гиганту, протягивает руку. - Привет! У него же, - кивает на Иванова, - пунктик, не знаешь? На полном серьезе собирается в Париж! Монмартр, вольные художники, свободные музыканты...

Про пунктик Иванова Найденов давно знает, но молчит.

А журналист не унимается.

- Представляешь, - это он повторяет олеговы слова, - приезжаю я со своим саксофоном и играю посреди улицы. И никому дела нет!.. - Журналист внезапно мрачнеет. - Еще не привык к мысли, что давно уже никому ни до кого нет дела. Если мы догоняли Париж с этой целью, то управились в рекордные сроки.

Найденов силится вспомнить имя журналиста и не может.

А ведь знает его с начала шестидесятых, когда тот со своими друзьями, прячась от родителей и общественности, слушал

вражью музыку. У большинства тех любителей джаза были собственные комнаты в квартирах с хорошей звукоизоляцией, где можно не опасаться близкого присутствия старших. Проигрыватели, заграничные пластинки, появившиеся тогда первые магнитофоны - все это стоило больших денег. Отец журналиста работал в литейке, и парню, очевидно, нелегко приходилось тянуться за друзьями-меломанами из состоятельных семей. Найденов в то время гонял во дворе футбол... Убрать морщины да седину в бороде - перед ним все тот же модник из начала шестидесятых: свисающий к переносице кок, пестрый пиджак, зауженный книзу, башмаки на толстой подошве, галстук селедкой... Однако какие у него усталые глаза! - думает Найденов. Многотиражка! Каторжная норма в две тысячи строк за неделю, а еще спецзадания, а еще - тот запил, этот заболел...

Они учились в одной школе, и Найденов смутно припоминает, с каким шумом изгоняли из комсомола группу старшеклассников, журналиста в том числе. За ту же музыку, чуждую стране и строю, за узкие штаны.

- Ты не знаешь, отчего в джазе столько евреев? - неожиданно спрашивает он Найденова.

Тот пожимает плечами, а журналист и не ждет ответа, ему нужен слушатель. - Импровизация - основа джаза, так? Аранжировка. Фантазия на известную, заданную тему - национальная суть. Негры притащили из Африки свои песни - получился американский джаз.

- Точно, - вступает в разговор прислушивающийся неподалеку Иванов. - И там, в Америке сплошь одни евреи. Паркер, Маллиган, Брубек... И все почти черные.

- А что, есть и негры евреи, - парирует журналист. - Я где-то читал.

- Если хочешь - я тоже еврей!

- Ты? - Журналист хохочет, толкая плечом Иванова. - Опоздал! Надо было в детдоме, когда вам национальности распределяли, вовремя подсуетиться. Там у вас по заказу любую поставили бы. Еврей! Уморил, ей-Богу!

- А кто же я по-твоему? - хмурится и без того мрачный саксофонист.

- Гаврош!

Журналист явно придумал это только что и довольный собой хохочет пуще прежнего. Иванову мрачнеть уже некуда, он стоит, насупившись, очевидно, прикидывает, сколь велико его сходство с парижским оборвышем.

Присутствующие знают, что он детдомовец, едва одолевший восьмилетку. Старшие друзья-музыканты выхлопотали ему комнату в общежитии департамента по культуре, известном в городе под названием «Богема». Там же, кстати, живет и Найденов. Жилье Иванову дали как преподавателю культпросветучилища, куда его устроили те же друзья. Однако через два дня преподавания он в ужасе бежал из учебного заведения, обнаружив в себе полное неумение кого-либо чему бы то ни было научить. Хорошо, комната уже была получена.

Молодого талантливого саксофониста приглашают на концерты, подменяют им заболевших оркестрантов в театрах, в ресторанах, платят понемногу. В последнее время заработков становится все меньше, и все чаще Олег выходит «на жмура». Покойникам, конечно, все едино, а живым скулы на сторону сводит, когда они видят в хвосте похоронной процессии саксофон с аккордеоном. Иванов запросто мог бы взять кларнет, который, известно, больше подходит к случаю, но с саксофоном, по его словам, получается больше дикости. Таким образом, он выражает свой бесполезный протест, отказаться же совсем не может, на что-то надо жить.

- Издеваетесь, что ли? - все-таки возмутился однажды кто-то.

- А ты пойди других поищи, - предложил гитарист Гоша, по смежной профессии барабанщик.

От услуг аккордеониста пришлось, однако, отказаться, слишком велик риск остаться без заработка.

Фойе постепенно наполняется народом, на редких уцелевших банкетках гости устраивают столы, разливая водку в пластиковые стаканчики. Обстановка почти домашняя, здесь все друг друга знают.

- Ну, ты сегодня оторвался! - восторженно трясет Иванова выделяющийся из творческой толпы элегантным костюмом и барской осанкой директор автомобильного магазина Радлов.

Его похвала чего-нибудь да стоит: сам в недавнем прошлом неплохой музыкант. Причудливы пути, на которые направляет нас Создатель! Инженер по образованию Радлов зарабатывал, играя на клавишных в ресторане, и потихоньку заочно учился в торговом. Он все хорошо посчитал и вышел в должность, когда еще деньги для покупки автомобиля были не главным. Труженики страны Советов годами стояли в очередях за малолитражками, ежемесячно отмечаясь на ночных дворовых сходках. Кому как не директору автомагазина - единственного, заметим, в области - чувствовать себя в этой ситуации великим человеком?

Иванов смотрит на директора, как на пустое место, его не интересуют ни автомобили, ни чье-то мнение о нем. Говорят, он может сыграть абсолютно все, но сам Олег будто бы и не знает меры своего таланта. Порой создается впечатление, что он воспринимает саксофон частью своего естества. Может, потому инструмент полностью подвластен ему.

- Пойдемте, а то перерыв скоро закончится, - зовет за собой Радлов.

Народ топчется в нерешительности, хотя все прекрасно понимают, в чем дело. Журналист ласково треплет прическу молодого саксофониста.

- Идем, сын Отечества! - И на ухо Найденову. - Замечательная вещь, нынче, кстати, почти забытая - халява!

Столы накрыты в бальном классе. Благодаря зеркалам, вкруговую опоясывающим стены, комната кажется забитой до отказа. Журналист на ходу подхватывает бутерброд с икрой и во весь голос сообщает.

- Умеют же люди приумножать свои лучшие качества!

- Слушай, - придерживает его за локоть Найденов, - ты чего ради разговор про евреев затеял?

- И ты до сих пор это в голове держишь? Не о чем думать, умные люди уже давно все по этому поводу сказали. Все в мире известно.., - задумчиво молвит он и тут же оживляется. - У тебя кто из предков безродный?

- Отец, - удивленно смотрит на него Найденов.

- Фамилия, - поясняет журналист. - Есть еще Богданов - Богом данный. Так заведено было в сиротских домах, где человек как бы заново рождался. Или по простому имени, Иванов, например, как наш вундеркинд... Живы родители?

- Нет. - Найденов начинает злиться. - Смотрю на тебя и не понимаю: неглупый, грамотный, писать можешь, а пашешь в какой-то никому не нужной газетенке, живешь среди индустриального уродства. Городок в степи! У вас же там круглые сутки не продохнуть!

- Воняет, - согласно кивает журналист, и Найденов вдруг вспоминает его фамилию - Верясов. - Выпей, - протягивает он стакан Найденову. - Кровь разжижает... Я и представить не мог, что ты такой скучный. Ладно, предлагаю как вариант. Кому-то в этом идиотском мире захочется довести свою жизнь до полного идиотизма - может такое случиться? Если мы все работаем в плохих газетах - пусть будет самая плохая, пишем дерьмо - пусть вокруг и пахнет подобающим образом... Этакая разновидность мазохизма - тоже ведь наслаждение! Несчастным человек делается только благодаря самому себе, никому больше это не под силу. Кстати, знаешь, зачем ты, умное создание, сюда пришел?

- Догадываюсь.

Злость сменяется раздражением от болтовни этого всезнайки, набившего мозоль шариковой ручкой. Найденов пытается отойти, но журналист не отпускает.

- Здесь все счастливы. - Глаза его останавливаются и делаются какими-то стеклянными. - До сих пор. Как это ни странно.

Найденов переводит изумленный взгляд с собеседника на других присутствующих. Богемный люд, нищий, изрядно потрепанный временем, мирно переговаривается, истребляя напитки от автомобильного короля, и вероятнее всего не подозревает, что он счастлив.

- Посмотри на Любашу. - Верясов кивком указывает на администратора филармонии, удивительно некрасивую женщину тридцати с небольшим лет. Про нее музыканты говорят: свой парень. - Да она просто умирает от счастья, потому что приехал джазовый критик из Москвы Фридман. Ты этого не знаешь? Он приезжает раз в году, спит с ней и обещает в скором времени увезти на родину своих предков. Она счастлива не потому, что ей хочется куда-то ехать. Он здесь, и через год опять приедет... Или возьмем Гошу.

Маленький чернокудрый гитарист чуть поодаль от других с пристальным вниманием разглядывает что-то на полу. Однако там ничего нет, просто у Гоши такая манера уходить в свои думы.

- Он играет на самых лучших гитарах, догадываешься, наверно, сколько они стоят? Мастер, ему положено. Так вот, у него их постоянно крадут - из дома, из ресторана, из филармонии... Пособирает деньги со всего мира, в долги залезет по уши - снова купил. Опять украли. Цель у человека есть - заработать, договориться, достать, выписать из-за тридевяти земель. И знать при том - снова украдут.

- Счастье! - усмехается Найденов, но что-то в этой игре начинает ему нравиться. —Хорошо, давай теперь про Игоря. Кстати, поскольку ты все и про всех знаешь, скажи-ка мне, чем он на жизнь зарабатывает?

- Этого не знает никто. Раньше записями торговал, пластинками...

Мрачноватый человек, одетый в черный костюм, черную рубашку без галстука, не притрагивается ни к еде, ни к питью. Много лет назад у него была лучшая джазовая фонотека в городе. Говорят, ему удалось сохранить все и по сей день. Это удивительно, так как целых три года государство не пускало его домой, отправив в один из северных лагерей за спекуляцию пластинками.

- Доброжелатели сообщают, - продолжает Верясов, - что он на севере мозги отморозил и с тех пор, чтобы они не потекли, купается в проруби. Уверен, у него и сейчас термометр в кармане, все время с собой таскает, температуру воды меряет... Тепло начнется - он поедет в горы, к белкам, на холодные речки.

Про Игоря и его страсть к купанию в ледяной воде Найденов знает без Верясова.

- Все, хватит! - Ему надоедает слушать журналиста. - Твои изрядные познания наводят на странные мысли. Живешь в другом городе - знаешь про всех больше здешних.

- Это всего-навсего моя жизнь, и я из нее никуда не уходил. Что отъехал чуть в сторону - ерунда, полтора часа на электричке. И по-моему, мы возвращаемся к теме, которую уже обсудили...

На этот раз журналист сам отворачивается от Найденова и направляется в голову стола, к Радлову.

После официального закрытия фестиваля музыканты и их самые близкие друзья остались на традиционный джемсейшн. Кто-то задает тему, остальные подхватывают, импровизируют, выходя по очереди на сцену. Это для себя, без посторонних зрителей и слушателей, здесь музыканты, как сами говорят, отвязываются. Спутанные волосы, отрешенные лица, невидящие глаза - лунатики на сцене - они, солируя, уходят в своих музыкальных фантазиях так далеко от темы, что, кажется, уже не смогут вернуться. Но нет, мелодия постепенно возвращается к началу, и вот уже медь, струны и клавиши - все вместе - мощным крещендо выходят на финал. Кода! О Сан-Луи!.. Секунды тишины, когда безгласые струны еще едва вибрируют, затухая, горячая медь только-только расстается с губами, а джазовая певица продолжает качать головой в такт ушедшей мелодии... И вот уже на сцену взлетает неутомимый критик Фридман, обнимает, целует всех, дольше других тискает саксофониста Иванова.

- Господи! - вскидывает он свои маленькие ручки. - В такой дыре и этакая жемчужина!

Иванов никак не реагирует, он словно не понимает, чем это взволнован заезжий критик?

Потом началось застолье в той самой балетной комнате, где накануне выставлял угощение Радлов. Общего разговора не получается, да никто и не ставит такой задачи. Все разбились на кучки и толкуют кто о чем. И только Фридман то и дело призывает всех к вниманию, постукивая вилкой о стакан.

- Дети мои! - начинает он всякий раз. - Мы пронесли через тяжелые испытания любовь к настоящей музыке. Свободные духом мы знаем, что такое истинное искусство, высота творчества...

- А всего-то - упражнения на заданную тему, - бурчит Найденов, повторяя слова Верясова.

Он не то чтобы не согласен с критиком, просто мутит от этого одухотворенного столичного мэтра с желтым лицом и серым венчиком волос вокруг блестящей лысины. Бедная Любаша! Она поедает глазами своего возлюбленного, льнет к нему, прижимая к груди подаренные им розы.

- Положи на стол! Что ты их все время жулькаешь! - раздраженно бросает Фридман.

Найденов трогает за рукав Верясова.

- И что, этому чучелу хватает на жизнь от статей про джаз?

- Ты больной, ей-Богу! Да он же весь мир исколесил в качестве полпреда нашего отечественного джаза. Отец родной джазменам, пастырь! Статьи! Шоу-бизнес, музыкальный менеджмент - он тут король. Думаешь, у нас только футболистами научились торговать? Он обнимает Иванова, а сам думает, кому бы и за сколько его впихнуть. Времена, правда, не те, футболисты нужней, на них можно больше заработать.

- Да, времена, - задумчиво роняет Найденов. - Лучший барабанщик Эди Рознера сидит с банкой для монет на Арбате...

- Там много кого сидит, этот хоть публику развлекает своим барабаном, зарабатывает.

Выпито чересчур много. Найденов понимает: сколько дальше ни пей - настроение уже не поднимется, однако тянется с очередной порцией к таксисту Коле.

- Как твой? - кивает в сторону пятнадцатилетнего паренька, обнимающего бас-гитару цвета слоновой кости.

- Сам небось слышал, - гордо ведет плечом Коля. - Каким-то новым способом игры овладел, даже Фридман говорит - редкость. Вот гитару ему от брата привез, самую крутую. Я же нынче там был, неделю назад приехал. Брат сейчас каким-то большим чикагским хором руководит, живет - как хочет. Я-то, дурак, всю жизнь думал, что хор - это откуда все школьники сбегают... Зовет к себе, только я не поеду, удавлюсь там с тоски или запьюсь. А вот пацана отправлю.

- Сам-то он как на это смотрит?

- Кто, пацан? Да хоть сию минуту!

- И что - вот так запросто возьмешь и отпустишь?

- Отпущу от чего? От родителя, который только в пьяном виде не таксист, а так - или на ней, или под ней? От помойки? Всю жизнь знали и верили, живем в великой стране, и вдруг в один прекрасный момент выясняется: название страны - помойка.

- И тебе за державу нисколько не обидно? - Найденов повторяет чей-то вопрос, поскольку своего в голове - одна муть. - Ты, наверно, тоже детдомовский.

Он отступает на шаг, потому что вблизи колино лицо расплывается. Через несколько мгновений яснеет в глазах и чуть светлеет в голове.

- С чего бы? - удивляется таксист.

- А так... Твоя Америка - и не страна вовсе, у них нет даже своей философии, всю жизнь черпали ее из России, правда, чаще всего философом любят называть Льва Толстого. А он по большому счету и не философ вовсе, так, образованный чернозем.

Найденова понесло. Он, не замечая того, говорит так громко, что остальные умолкают, поворачивают головы.

- Россия еще себя покажет! Она не потонет, а если и станет тонуть, в воронку за ней уйдет все - от Эйфелевой башни до слоновьих какашек!..

Внезапно он слышит сам себя и понимает, что кричит. Тушуется, спешно хватает со стола стакан. Через секунду-другую собрание уже гудит снова, разом забыв, кто тут и о чем только что кричал. К подобному здесь все привычны. Найденов трясет головой, делает несколько глубоких вдохов, пытаясь мобилизовать остатки трезвости. Он меняет место и оказывается неподалеку от Фридмана с Любашей. Тот обнял ее одной рукой, другой размахивает горячась.

- Что ты здесь видишь?

- Да я разве против...

- С языком никаких проблем, - продолжает Фридман, не слушая, - там половина из России.

Найденов приближается к нему, разом забыв только что данное себе обещание ни к кому не лезть.

- Дай поносить жилетку!

Его пытаются оттащить сразу несколько человек.

- Бледный какой! - слышится сочувственный голос.

- Это неправильно, - вторит чья-то поникшая голова, - у пьяного рожа должна быть красной.

Воздух перенасыщен дымом и винными парами. Самые трезвые здесь купальщик Игорь да журналист Верясов. Он из угла поглядывает на собрание, усмехается. Найденов, заметив его, поднимается со стула, куда его только что усадили.

- Наслаждаешься созерцанием счастливых людей? Ты тоже счастливый, не так ли? Сейчас будешь полтора часа тащиться на электричке в свой Задрыпинск, потом... Не-ет, ты, как истинный художник, наблюдаешь разные счастьица, которые у всех здесь прямо-таки из ушей лезут, затем складываешь картину большого, не побоюсь сказать - вселенского счастья. Посмотреть со стороны - ты всем этим управляешь. Присутствующие, - Найденов с трудом выговаривает слово, - жуки на булавках, живые пока, трепыхаются. Но скоро они затихнут, ты спрячешь их в коробочку и увезешь в свою страну Вонючию. Ты уже сам пахнешь, чувствуешь?

- Неплохо, - снисходительно кивает журналист. - Но про какашки было все-таки лучше. Как ты еще молод! - задумчиво заключает он.

Найденов опять сникает.

- И куда это они все? - задает непонятный вопрос и, не дожидаясь ответа, пробирается к выходу.

У дверей останавливается, еще раз оглядывает всех поочередно. Гитарист Гоша сосредоточенно исследует сигаретный фильтр, раздирая окурок на волоконца. Олег Иванов поднимает со стула зачехленный саксофон и тут же кладет обратно, очевидно, решает: уходить или остаться? Таксист Коля, смоченным в пиве пальцем водит по краю стакана, извлекая до жути противные звуки. На лице его блаженство. Радлов тащит в заднюю комнату джазовую певицу, похожую на цаплю... Останавливает взгляд на Фридмане и неожиданно для самого себя чувствует жалость к этому сморщенному человечку в дорогом костюме. Ездит сюда, дурачит Любашу, а на самом-то деле - себя. Она хоть и некрасивая, зато молодая...

Улицы темны и пустынны. Редкие фонари едва освещают дорогу, совсем еще юная луна не помощница им. Найденов, остановившись, смотрит в небо, и внезапно узенький лунный серпик словно прорезает мрачную темень у него в голове. Там же поверх всего - музыка!

2

Половина вчерашних музыкантов и гостей фестиваля - соседи Найденова по «Богеме». В общежитии проживают девочки из опереточного кордебалета, молодые актеры и прочий народ, не успевший обзавестись порядочным жильем на службе в ведомстве развлечений. Сюда же попала приехавшая после развода в город Любаша.

За каждой дверью, выходящей в общий коридор, две комнаты, туалет с умывальником и душем, в котором никогда не бывает горячей воды. В общем, жить можно. Кстати, в найденовском отсеке вторая комната пустует уже полгода, так что он на некоторое время единоличный пользователь унитаза.

Попал он сюда через тот же департамент культуры, перед которым хлопотало руководство местного телевидения. С миром искусства его роднит лишь далекое прошлое: когда-то давно он играл на тромбоне, затем - совсем немного - на контрабасе. Кое-кто об этом еще помнит.

Найденов крутит в руках сгоревший кипятильник, придется идти на кухню. Берет чайник, выходит в коридор. Дверь напротив распахнута. Маленькая танцовщица с блестящими светлыми волосами, туго стянутыми на затылке, брезгливо отворачиваясь от туалета, кричит:

- Иванов! Опять вчера краснуху пил! Сколько раз повторять - жги после себя газетку!

По коридору бродят жильцы, женщины в основном - все почти в домашних халатах, утративших первоначальный цвет и свежесть. Население «Богемы», как правило, работать начинает поздно.

Найденов садится за стол и в полчаса, как загадывал, управляется с редакционным заданием, без особого труда подавив в себе желание написать что-нибудь серьезное. К примеру, об Иванове, который из своего альта извлекает столь редкостные по тембру звуки, что изумляет самых искушенных знатоков, а техникой игры не уступает мировым звездам. И этот мастер вынужден жить на заработки от «жмура». Почему так? За вопросами должны последовать ответы и... Найденов живо представляет кислую физиономию шефа-редактора.

- Чего ты тут разводишь? Кому это сегодня надо?

Размяв затекшую шею, Найденов тычет пальцем в бицепс. Пока еще ничего. Вчера коллега из химгородка назвал его молодым, но, понятно, он имел в виду другое. А! Что бы ни имел - сорок лет - не возраст. Подвигает к себе фотографию, где он с кудрями и в бороде. То было после трех месяцев тайги. Сейчас он коротко стрижен и выбрит, в остальном все тот же - крепкая мускулатура, плоский живот, сильные ноги человека, привыкшего к таежным и горным походам, зарабатывающего хлеб на бегу... Надо же, все время в мыслях путается Верясов. Сколько ему? Лет на семь-восемь старше Найденова. Не стар еще, но временем побит. Впрочем, кто знает толком, какая жизнь у него?

Весна в Сибири стремительная: вчера еще почки на деревьях толком не набухли, а сегодня листья в пятак. После шести месяцев, когда все живое стиснуто теменью и холодом, скорые шаги природы на какое-то время делают человека растерянным.

- Каждую весну приходит ощущение, что ты везде опаздываешь, - говорит Найденов Людмиле. - Оглянешься назад, в зиму - времени-то прошло! И что успел?

- Ты любишь спать и много рассуждаешь - когда тебе жить? - был ему ответ.

Легко ей судить, праздником жизни она наслаждается за счет богатого папы, который из номенклатурных работников сделался бизнесменом. Он пристроил дочь, не доучившую иностранные языки, в какую-то контору, где Людмила держится исключительно благодаря авторитету отца.

- Представляешь, - возмущается она, - я, по их мнению, должна там торчать целыми днями!..

Несколько лет подряд Найденов ходил на берег, пытаясь поймать момент, когда вскрывается река. Бесполезно. Самое главное, как правило, происходит неожиданно, чаще всего ночью, по срокам, близким к тем, что обещают синоптики, но все-таки с отклонениями. Со временем он перестал играть в догоняшки с природой, просто приходил к воде и смотрел, как плывут по ней льдины.

Сегодня льда уже нет, лишь изредка мутные струи Оби проносят на себе окутанные пеной бугорки снежной грязи. На обратном пути Найденов встречает Игоря, коллекционера пластинок, диссидента от музыки.

- Купался?

- Угу.

- Ну ты даешь!

Найденова передернуло не столько от холода, сколько от мути и грязи, влекомой великой сибирской рекой к океану. Игорь улыбается, что бывает с ним крайне редко.

- Иллюзия движения, обновления, сопротивления... Мы живем в стоячем мире... Стараюсь не купаться в озерах, не сижу в ванне. - Улыбка сходит с его лица, и он продолжает хмуро, с некоторым высокомерием. - Это у меня так, заготовка. Для любопытных. На большинство «зачем» и «почему» попросту нет ответа.

А я вроде бы не спрашивал, - думает Найденов, глядя вслед удаляющемуся Игорю. - Что-то в последнее время слишком часто меня носом тычут. Мир, кажется, не поумнел, может, это я глупею?

Из телефонной будки он позвонил в редакцию информации телевидения.

- Ты где? - спросил ответственный за выпуск и, получив ответ, скомандовал. - Там и стой, сейчас за тобой подъедут. Сгоняете на механический - и назад. Только пулей!

- А что случилось? - поинтересовался Найденов.

- Оператор в курсе. Там у них мужик голову вождю революции оторвал. Все, некогда, жди!

Механический завод - старейшее промышленное предприятие в городе, здесь в свое время рос и мужал сознательный пролетариат. Видимо, по этой причине на территории завода установлен памятник Ленину. Когда в стране объявили перестройку и гласность, все, кому ни лень, начали подвергать идеи Ильича сомнению. Один из рабочих завода выразил свое новое отношение к вождю вполне определенно: взял лом и отшиб голову увековеченному в гипсе под серебрянкой учителю. Без кепки, - отметил Найденов, разглядывая отчлененную часть статуи, валяющуюся неподалеку от постамента.

- Всадник без головы! - хохотнул кто-то из зевак, привлеченных съемочной группой.

На него зашикали, но убежденности в окороте не слышалось, присутствующие в большинстве прятали усмешки.

- Сочувствуете или осуждаете? - обратился к народу Найденов.

Желающих высказаться сразу не нашлось, однако, выдержав паузу, из толпы выдвинулся мужчина в галстуке, судя по всему, руководитель среднего звена. Он затравленно посмотрел на стоящих рядом и - с надеждой - на оператора.

- Я думаю, что это вандализм, - сообщил, будто ответил на уроке.

Дежурный по отделу милиции отдал распоряжение сержанту с повязкой на рукаве:

- Отведи к политическому.

Новый революционер предстал перед камерой с метлой в руках. Он удивительно мал ростом, худ, лицом напоминает сушеную грушу.

- Объясните свой поступок, - предложил Найденов.

- Так.., - вскинулся было мужичок и тут же свял.

- На митинги, наверно, ходите, - подсказали ему.

- Не-а.

- Ломом?

- Ломом.

- А как достал?

- На эту... подставку забрался.

- На пьедестал, - уточнил Найденов. - А что он лично вам-то плохого сделал?

- А чего хорошего?

Большего добиться не удалось, и Найденов отправился обратно к дежурному.

- Мы его не обижаем, - заверил тот, - с другими суточниками работать не отправляем, здесь подметает, на глазах.

- А что так?

- Тщедушен больно и потом - политический все-таки. - Капитан с трудом сдержал улыбку. - Поначалу бузил, от еды отказывался. Что, - говорит, - вы мне хулиганку пришили? Судите по политической! - Дежурный устало махнул рукой и заключил. - Цирк!

Найденова похвалили за репортаж, однако комментарий признали чересчур сдержанным. На сегодня все, - сказал он себе, выходя из автобуса на центральной площади города, именуемой площадью Советов. Здесь тоже стоит памятник Ленину, самый большой из великого множества городских сородичей. Этому голову не оторвут, - подумал он, глядя на бронзовую махину, охраняемую днем и ночью милицейскими патрулями. Накануне был день рождения вождя, потому у подножия памятника теснятся букеты и корзины с цветами. Найденов мысленно поставил рядом бестолкового борца за новые идеи и подумал, что оружие усушенного пролетария скорее всего изготовлено на этом самом заводе, где потомки авангарда революции делают лопаты, тяпки и прочий садово-огородный инвентарь.

Неподалеку от памятника расположился человек крестьянского вида. Во всяком случае, таким крестьянина донесли до просвещенного современника художники-передвижники. И впрямь крестьянин, - убеждается Найденов, подойдя ближе. На фанерке, пришпиленной к затертому зипуну, значится, что он, житель села Онупкино, протестует против произвола местных властей и потому обрекает себя на голодную муку. Откуда ни возьмись появляется молодой человек очень похожий на студента. Он то и дело поправляет очки и сует прохожим исписанный листок.

- Подпишите!

- Что там?

- Ну, что вы поддерживаете. Это же здорово, в глубинке народ начинает бороться за гласность и демократию. Надо всем вместе избавляться от партийно-номенклатурной нечисти.

Кто-то подписывает, большинство проходит отмахиваясь. Здорово! - усмехается Найденов и думает, что деревня скоро начнет сеять.

Чуть в стороне выставлены на продажу картины. Большие полотна, совсем крохотные этюды - все почти пейзажи, напоминающие лаковые миниатюры из Федоскино - до того тщательно выписаны травинки и листочки на деревьях.

- И ты здесь!

Найденов пожимает руку седовласому графику. Обветренным лицом и джинсовым костюмом он напоминает американского скотовода.

- Графику теперь не продашь, - следит он за взглядом Найденова, пытающегося отгадать, где же его работы. - Вот, сменил направление. У меня и в салоне несколько штук висит. Берут помаленьку.

- Берут? - В голосе Найденова сомнение.

- Краски жизни! Народу хочется праздника. - Он помолчал и добавил со смехом. - А семье хочется есть.

Смеется, - Найденов вспоминает старую притчу о бедных крестьянах и сборщике податей, - стало быть, нищ - дальше некуда. Он разглядывает продавцов внимательнее и находит немало знакомых лиц. Среди них молодая пара, живущая в «Богеме». Они еще не успели обзавестись ни именем, ни мастерской. Смогут ли когда?

- Ты где так загорел? - вновь обращается Найденов к графику. - В горах?

- Какие горы! - отвечает художник. - Здесь.

Он смотрит в ту сторону, где за дымами и горизонтами прячется сказочный Горный Алтай, и во взгляде его сквозит такая тоска, что Найденову становится стыдно за вопрос.

Вечером он отправляется в гости к Тимофею. Тот тоже художник, живет в мастерской с женой, маленькой дочкой и ни разу не сделал попытки получить квартиру.

- Под лежачий камень портвейн не течет, - говорит Найденов, а сам про себя думает: кто бы учил!

- Зачем? - смотрит на него с укоризной Тимофей.

Найденов оглядывает огромную мастерскую и соглашается - зачем? Помимо рабочей комнаты или собственно мастерской есть еще одна, приспособленная под спальню и детскую одновременно, большой коридор, где выгорожено «место для приготовления и приема пищи» - так называет отсек Тимофей, нарочно избегая слова «кухня». В армии он служил поваром. Если жена с дочерью были дома, они все время находились на глазах у хозяина, крутились под ногами, приставали с разговорами, в общем, не давали работать. Как он умудряется добывать хлеб - уму непостижимо.

- Принес или идти? - коротко осведомляется Тимофей.

Он утверждает, что предки его молдаване, оттого с молоком матери впитал неистребимую любовь к вину. Однажды Найденов увидел в витрине бутылку молдавского портвейна. На этикетке мужик в шляпе - вылитый Тимофей. Смотри-ка, - сказал себе Найденов, - видать, и вправду, молдаванин. С тех пор он стал приносить в дом художника только этот портвейн. Тимофей ничего не имеет против, хотя, по его мнению, качество продаваемого в Сибири молдавского вина оскорбляет его вакхическую родину. Сегодня в поисках напитка Найденову пришлось зайти в несколько магазинов.

- Мне «дядьку в шляпе», - объявляет он у прилавка, предполагая, что придется давать пояснения.

Увы, продавцы всякий раз выставляют товар безошибочно.

На день рождения Найденов собирается подарить Тимофею шляпу, а то друг получается как бы не совсем молдаванин. Намеревался сделать это еще в прошлом году, но тогда подвернулся парашют.

Найденову вручили его десантники за серию репортажей к их празднику. Они с Тимофеем полдня растягивали купол под высоким потолком мастерской, с тех пор художник творит под

сенью пятнистого десантного парашюта.

- Есть у тебя, конечно, нечего? - обращается хозяин к жене Ирине.

- Почему? - вскидывает она ресницы, из-под которых на Тимофея глядят влюбленные глаза.

Теперь-то Найденову известно, что Ирина смотрит так на любого мужчину, а поначалу не знал, куда деваться от этого взгляда, за которым, кажется, вот-вот последует горячее признание.

- Это же, в конце концов, неприлично! - не выдержал он, понимая, что лезет не в свое дело. Ирины тогда поблизости не было.

- Цветок на дороге! - хохочет ничуть не обидевшийся Тимофей. - Не надо трудиться - покупать, даже срывать. Протянул руку - и она твоя. Она и вправду всех любит, честное слово! Ну, что тут поделаешь, природа!

- Жуть какая-то! - оценил ситуацию потрясенный Найденов. - И что?

- А что? - в свою очередь поинтересовался Тимофей. - Ломать эту самую природу, устраивать другого по-своему? Я не специалист в таких делах. По крайней мере, я знаю, что она не пропадет без меня, всегда найдется кто-то готовый откликнуться на зов любви.

- Нет, так не бывает! - не может успокоиться Найденов. - Психопатство какое-то!

- Не бывает, - устало соглашается Тимофей. - Будто чего стоит наш собственный опыт: бывает - не бывает...

- Да ты никак расставаться с ней собрался? - высказывает Найденов догадку.

- Я - нет, мне с ней хорошо, а вот ей со мной... Не знаю.

Больше к этой теме они не возвращались, но всякий раз при разговоре с Ириной Найденов отводит глаза.

Сегодня она в длинном балахоне из ткани, напоминающей тонкую рогожу. Цветы и узоры Ирина расшивала сама. Судя по всему, наряд призван скрывать беременность, которая ее нисколько не портит. Домашняя женщина, она украшает цветами и узорами занавески, покрывала, делает макраме. Кое-что из этого удается продать. Русые волосы, обрамляющие правильный овал лица, расчесаны на прямой рядок и мягко собраны чуть ниже шеи большой заколкой-бабочкой, что придает Ирине сходство с девочкой-школьницей. Создатель, трудясь над женой Тимофея, избежал жестких рельефов, все в ней плавно, округло. Сладкая женщина! - усмехается Найденов, вспомнив кино десятилетней давности.

На рабочем столе Тимофея подсыхает небольшой картуш из глины: двойник с этикеток на портвейне преподносит розу Ирине. Найденов обводит взглядом мастерскую - везде она! - на портретах, на жанровых работах, на эскизах росписей... Он ходил смотреть расписанные Тимофеем стены Дворца бракосочетаний - с каждой на него глядят женщины с одним и тем же лицом.

И все они любят его...

Приходит мысль, что Ирина - творческая тюрьма, в которую Тимофей заточил себя сам по доброй воле. Плохо ли это, хорошо - кому знать?.. Сладкая Тюрьма! Рембрандт и Саския...

Найденов рассказывает Тимофею про торговлю живописью на площади. По его мнению, все это далеко от настоящего искусства.

- А где ты слышал, чтобы искусством торговали на площадях? - машет рукой Тимофей. - Я, честно сказать, вообще не знаю, кто и что сейчас пишет, а вот вижу, - как бы сказать покороче - этакое розовощекое хамло прет в автобусе: уступите место! И уступают.

- Сам-то как думаешь дальше? Второй ребенок, не шутка, а желающих разукрасить стены нынче, я считаю, не так уж много.

- Как-нибудь, с Божьей помощью, - спокойно отвечает Тимофей и поднимает глаза к старинной иконе Вседержателя, гордости хозяина и самой большой ценности в доме.

У Найденова появляется желание подразнить его.

- Государственного заказа теперь нет, то ли дело раньше: написал картину - тут же из «большого дома» летит приказ в какой-нибудь захудалый район. Обязаны купить! Этакое мягкое насилие в целях насыщения культурой.

- Ты журналист, тебе видней, кого и как насыщать. Только подумай о том, что образование у нас пока что обязательное. Или уже нет? Во всяком случае, до недавнего времени было. Тоже ведь насилие - а зачем? Букварь учат, как я понимаю, чтобы дальше читать. - Тимофей усмехается. - Ты вообще-то меня в дискуссии не вовлекай, не то выпью лишнего - слова не услышишь. Я пьяный себя сильно люблю и потому молчу, расплескаться жалко.

Ночной город встречает Найденова запахами весны, отчаянно пробивающимися сквозь выхлопные газы, которыми, кажется, навсегда пропитаны улицы. До дома далеко, но он идет пешком. Непонятно откуда взявшаяся легкость - в теле и на душе - дает ощущение силы, нерастраченности. Можно идти хоть сколько, хоть куда, можно миновать свое жилье, двигаться дальше и дальше, пока голод или усталость не потребуют остановиться. Но усталости нет, он сможет уйти далекою Что он оставит за собой? С чем придет к новому месту?..

Вспоминает, как работал в прежние годы. Дают, к примеру, в редакции задание написать очерк на тему «Где родился - там и пригодился». Едет он в какую-нибудь дальнюю деревню и пишет потом про тех, кто подходит под название. А если уроженец здешних мест живет, скажем, в Москве, ему нет места в очерке. Так вот сам, по доброй воле учишься жить и живешь в каком-то узком коридоре.

Проклятая профессия! Не живешь - отщипываешь кусочки от жизни, больше в рот не лезет.

Где родился... Да нет ничего хуже все время находиться в одном и том же месте, видеть, как все и все вокруг старится, понимать, что ты старишься вместе со всеми.

Машины проезжают по улицам реже и реже, вместе с тем все сильнее заполняют город запахи весны. Он уже отшагал около часа и все так же легок и бодр. Состояние одно, настроение совсем другое. Настроение можно придумать... В конце концов, для всего и всякого есть простые и ясные слова. В какой-то момент Найденову кажется, что он нашел. Жить надо сейчас и здесь, а там - будет или не будет - когда-то. Он, провинциальный журналист, всегда и всюду им останется. И состарится независимо от того, будет наблюдать старение вокруг себя или нет.

И никому не нужна его бессмертная душа в обмен на вечную молодость, это все годится для литературы. Тимофей провинциальный художник, Иванов - провинциальный музыкант, пускай он талантливее всех саксофонистов в мире. Его сиротское сердце не верит, что Фридман заменит ему отца, что он, Олег Иванов, не будет где-то там обезьянкой на веревочке. А деньги на Париж собирает... Именно потому - не верит Фридману. Увидеть Париж - и умереть! Чужие слова, а он решил: так и должно быть, во всяком случае, небогатая его жизнь стоит того.

В коммерческом киоске Найденов спросил шампанского и тут же предложил продавцу выпить с ним.

- Я его не пью, - отказался молодой человек, больше похожий на ученого, не на торговца.

- И что предпочитаете?

- Не поверите. - Парень поправил очки, обводя взглядом спиртное великолепие, дразнящее яркими заморскими этикетками. - Обыкновенный портвейн.

- Надо же! - не сдержался Найденов. - В точку! Меняю шампанское на портвейн, идет?

Продавец пожал плечами и достал два пластиковых стаканчика.

- Вы здешний? - спросил Найденов.

- Да.

- Никогда не было желания уехать отсюда?

- Всегда. И сейчас, - спокойно и твердо ответил молодой человек.

- Что-то мешает?

- Единственное. Точно знаю: куда бы ни уехал - оттуда тоже захочется сбежать. Просто все время охота куда-то ехать, без конкретного адреса. - Он помолчал немного. - Это нормально.

- Вроде нормальным принято считать отлаженный быт, постоянную работу, привязанности, в общем, устойчивое существование.

За прилавком засветилась широкая улыбка.

- Мы же нация молодая, подвижная, а страна большая, всегда в ней было много неосвоенных мест. Собрал котомку - и вперед, за удачей. Где-то там она все равно есть, ждет тебя. Эта вера и торопит, гонит с места.

Найденов обалдело уставился на продавца.

- И много вас тут таких? - обвел он рукой киоски, льнущие друг к другу как опята.

- Таких немного, - сделал ударение на «таких» парень и поинтересовался в свою очередь. - А вы почему, простите, с глупостями? Спросили бы, как мы тут зарабатываем, какая выручка, оборот?

- Меня как-то эта сфера не очень интересует.

- Неправда. Эта сфера, - молодой человек на сей раз подчеркнул интонацией оба слова, - нынче интересует всех.

- Ладно, - согласился Найденов, допивая свое вино. - Пора прощаться. У нас впереди масса возможностей - встретиться на прежнем месте, то есть здесь, на новых, необжитых землях нашей бескрайней территории, вообще никогда и нигде не встретиться... Кстати, какая там у вас сегодня выручка?

Оба расхохотались, и Найденов пошел своей дорогой.

Откуда ни возьмись явилась строчка: «Как хотелось бы утром проснуться в России...» Он шел и без конца повторял ее, чувствуя все тот же необъяснимый подъем и вместе с тем непонятное волнение. Скорее всего эти слова могли родиться далеко от Родины, у эмигранта, изгнанника, но что-то подсказывало ему: они появились здесь, на этих бескрайних просторах страны, где все - кто мысленно, кто наяву - скитаются в поисках счастья. Как хотелось бы утром проснуться в России!

Чуть свет Найденова разбудили истошные крики с улицы.

- Женщина с пятого этажа! Подруга постельная!

Опять! - вздыхает он и подходит к окну, зная заранее, кого увидит. Бывшие муж и жена, актеры, давно разведены - им бы разъехаться подальше друг от друга, но они оба живут в «Богеме» и изводят себя и соседей постоянными скандалами. У них две дочери, которые поочередно обретаются то у отца, то у матери, а чаще всего у их стариков.

- Женщина с пятого этажа! Это ты мне окно разбила! - вопит снизу всклоченная личность, нарочно привлекая всеобщее внимание. - Я видел! Плати немедленно, подруга постельная, я свидетелей приведу, хуже будет, посадят, дети-сироты пропадут в людях...

Сверху плесканули водой, снизу на полную врубили музыку, кто-то исполнил визгливое глиссандо на трубе...

- Доброе утро! - поприветствовал себя Найденов.

3

Как всегда нежданно-негаданно явилась Людмила. Застыла в дверях, внимательно оглядывая комнату. Она не искала перемен, напротив, она давала понять хозяину, что ничего тут не изменилось и измениться не может, и он все тот же Найденов, скучный и однообразный. Зато с ней всегда приходит в его жизнь нечто новое. Для начала - на-ка посмотри: новая прическа, которую он сразу оценил - короче некуда, новое роскошное пальто, несколько отстающее от сезона, когда все уже переоделись в плащи и куртки. Понятно, Найденов его еще не видел...

Зачем ему эта красивая чужая женщина? Подумал - и вспомнил Тимофееву Ирину: очевидно, у каждого своя тюрьма.

- Мы идем в ресторан, - объявляет Людмила, сделав шаг в глубь комнаты. Пальто она, судя по всему, снимать не собирается.

Выпроводить! Сказать, что не нужна ему, избавиться раз и навсегда, - думает Найденов, пусто уставившись в бумаги. До сих пор он так и не вышел из-за стола. Поднял голову, готовый, наконец, высказать все это, и увидел огромные серые глаза, полные по-детски наивного восторга. Упал лицом на руки и взмолился - опять же про себя: исчезни, сатана!

- Ну что ты, Найденыш! - начинает теребить его Людмила. - Поторапливайся!

- Сколько можно повторять, не зови меня так, иначе ты будешь именоваться подкидышем. Тем более, что это недалеко от истины.

- С чего бы? - Она делает вид, будто обижается. - Никто меня никому не подкидывал. Если ты про себя - сам увивался.

- Я не о том. Тебя вообще в этот мир определили, не спросив, нужна ли. Подкинули одним словом.

- Глупенький! - по-матерински улыбается она. - Этому миру все нужны, хотя в то же время никто в отдельности не нужен. Чушь! Я нужна тебе - и этого вполне достаточно.

Людмиле надо непременно в китайский ресторан, где подают пельмени с какой-то необычной начинкой и суп из трепангов.

- Ты представляешь, во сколько это обойдется?

- Я знаю, что уж китайских-то пельменей стою! - гордо ответствует она.

Пельмени оказались так себе, суп тоже не произвел на Найденова впечатления, но в целом ничего, есть можно. Когда разлили гаоляновую водку, Людмила отодвинула рюмку - воняет.

А Найденову водка понравилась, крепкая и в то же время мягкая.

Все столики заняты. Найденов оглядывается, пытаясь понять, что за народ нынче здесь. Экзотическая кухня, непривычная для сибирской провинции, привлекает, похоже, самых разных людей - были бы деньги. А у кого они сейчас? У коммерсантов, в ряды которых построились кому ни лень - от партийного руководителя до школьника, - и у воров, чьим притоном почти официально считался этот ресторан в дореформенное время. Сейчас невозможно отделить одних от других, во всяком случае, Найденов не взялся бы. Дорогие наряды и украшения у женщин, строгие костюмы, тщательно подобранные галстуки у мужчин - респектабельность и достоинство.

Знакомых встретить здесь Найденов не ожидал, однако в туалете подошел человек, которого он знал. Правда, не смог вспомнить откуда.

- Там твоя барышня мужикам нахамила, - сообщил он как бы между прочим.

- Вот так взяла подошла и нахамила? - усмехнулся Найденов.

- Неважно. Допустим, они подошли. Ты вот что, линяй прямо отсюда. Лови тачку и подгоняй прямо ко входу. А ей я шепну через официанта.

- Не чуди, что я мальчик - бегать? По крайней мере, рассчитаться надо.

- Тебя рассчитают по полной программе, там на каждый карман по стволу.

Найденов махнул рукой и направился к выходу из туалета.

- Смотри, не обижайся, я предупредил. Если повезет и уйдете живыми, научи ее базар фильтровать, - посоветовал доброжелатель вдогонку.

- Что случилось? - спросил он Людмилу, бегая глазами по залу: кто?

- А что должно было случиться? - искренне удивилась она.

И бежать неохота, стыдно как-то, и оставаться смысла нет - вечер все равно испорчен, сиди и дергайся. Поерзав минут пятнадцать, Найденов подозвал официанта.

На улице их поджидали трое парней примерно одного с Людмилой возраста - по двадцать с небольшим, - однако на молодых людей из дансингов и молодежных кафе они не походили. Все в черных дорогих костюмах, белоснежные сорочки, прически - волосок к волоску, будто только что от парикмахера. Где ж таких холеных выпускают? - спросил себя Найденов, отмечая их несходство и с теми, кто любит демонстрировать свою силу на людях - накаченными, хорошо откормленными ребятами из спортзалов. Они стояли, перегородив дорогу, молча разглядывая Найденова и Людмилу. Похоже, придется драться, - подумал он и ощутил незнакомую тяжесть в животе. Людмилу он оставил чуть позади и сделал шаг к стене, чтобы не напали со спины. В последний раз он махал кулаками приблизительно в то время, когда парни, стоящие перед ним, учились ходить. Отправив в нокаут на ринге нескольких противников, сам побывав на полу, он быстро понял: голова человеку совсем не для того, чтобы по ней колотили. Тренер сокрушался, обещая ему в недалеком будущем блестящие результаты, но Найденов уже тогда знал, что зарабатывать на жизнь будет мозгами, и они понадобятся ему в целости и сохранности.

- Сломался! - принародно подвел итог тренер.

Найденов даже про себя не стал ему возражать, считая, что в его решении большую роль сыграл страх, а не расчет. И ладно, заботиться о нем, кроме него самого, уже тогда было некому... Ушел - и думать забыл.

Парни медлили. Прошли минуты - а они ни слова. Тяжесть в животе увеличивалась, Найденов пытался отвлечься от нее, думал, как повести себя сейчас. Одно дело ринг, где в ходе боя решаешь, идти на опережение, атаковать или заманить противника, совсем другое - уличная драка, где, как правило, надо бить первому. Какая драка! - вспомнил он разговор в туалете и тут же подумал. - Да не посмеют они палить в центре города, на полной народу улице!

Наконец, один из троих едва заметно двинулся к ним. Ну вот, началось! Найденов слегка согнул ноги в коленях, перенес тяжесть тела чуть назад. Удар пойдет от бедра, всем телом, левой - именно ей он заканчивал бои досрочно. Левой, сбоку, в челюсть, и не забыть: рука - веревочка с гирькой на конце... И тут, скрипя тормозами, вплотную к ним подкатил милицейский «бобик». Передняя дверца открылась, и из нее неспешно ступил на землю невысокого роста крепко сбитый сержант. Он, как показалось Найденову, с одного взгляда оценил ситуацию.

- Отсюда или сюда? - кивнул сержант на ресторанный вход.

Вопрос был адресован Найденову.

- Отсюда, - ответил тот нехотя.

- Вот и ладненько и до свиданьица, - изобразил уставшего от гостей хозяина милиционер.

Найденов помедлил, переступая с ноги на ногу, но понял, что выбора у него нет. Взял Людмилу за руку и пошел. Благодарности к избавителю он не чувствовал, скорее - досаду. Он не хотел драки, был бы рад избежать ее. Пять минут назад... Но пришел момент, когда он переступил некую черту - и все, точно гонг прозвучал, поздно бояться и думать, насколько противник превосходит тебя силой... Уже все позади, но руки напряжены, тянутся к подбородку, в стойку, ноги отказываются идти в нормальном ритме. Как странно! - пытается он посмотреть на себя со стороны. - Только что говорил себе: то давнее отброшено навсегда и забыто, а на самом деле - все с ним, в нем, никуда не девалось. Живет где-то в глубоких тайниках, как, очевидно, и многое другое...

- Что же ты все-таки им сказала? - спрашивает Людмилу, едва они садятся в такси.

- Не помню, - опять обманывает она.

- Что-нибудь про пупок в зеленке, мамины пирожки или не заросшее темечко?

Однако она отмахивается от подсказки.

- Давай забудем, ладно?

- И все-таки.

- Я сказала, что ты тренер по восточным единоборствам, сейчас вернешься и открутишь им головенки.

- Ты самонадеянная обольстительная дрянь, - вздыхает Найденов, и она неожиданно соглашается.

- Наверно да. - И все же добавляет. - А ты зануда!

- Приставали?

- Скажем так: выступили с предложением.

- Дочь чиновника! - деланно сокрушается Найденов. - Водку жалко - столько не допил! Кстати, в наших лавках я такую не встречал.

Людмила показывает на пластиковый пакет рядом с собой.

- У нас своя лавка.

Дома она выкладывает из пакета аккуратно упакованные закуски и бутылки, среди которых оказалась точь-в-точь такая, как та, недопитая. Найденов в недоумении уставился на Людмилу: когда успела?

Тихий домашний праздник нравится ему куда больше ресторана, и он говорит ей об этом.

- Старенький ты мой! - гладит она стриженый его затылок. -

А как же мое шикарное платье, новая прическа и вообще... - Она очерчивает в воздухе некий полукруг. - Все это показывать одному? Несправедливо и неправильно! А вдруг у тебя со временем притупилось зрение, и ты уже не в состоянии оценить мою небесную красоту и прочие многочисленные достоинства? Нужны эксперты со стороны, не-за-ви-си-мы-е!

Найденов открыл было рот, но она опередила.

- Знаю, знаю, ты уже в такси сообщил.

«Отходить бы тебя чем, - думает Найденов, - за папу, который пренебрег твоим воспитанием... Интересно, о чем бы я думал с пулей в животе?»

Напряжение отпустило, исчезла тяжесть внизу - и он внезапно ощутил полное бессилие - перед Людмилиным эгоизмом, перед тремя элегантными бандитами. Что он о себе возомнил? Да его поколотит любой мальчишка, помахавший перчатками пару месяцев. Раз и навсегда человек учится плавать, точнее - держаться на воде, другие навыки необходимо поддерживать хотя бы время от времени. Иначе - сильные слабеют, умные глупеют, душевные черствеют... Стоп!

- Ты знаешь, как тренировать чувства?

- Нет, - отвечает Людмила, не задумываясь. В руке у нее граненый стакан с шампанским. - Когда ты, наконец, купишь приличную посуду?

- А я думал, уж это ты знаешь...

- Деревянный ты мой! Кто ж это знает? Это как стихи, как музыка. Можно воспитать прекрасного исполнителя, виртуоза, но настоящий талант - сие не от людей.

- По-твоему выходит, что научиться чувствовать никак нельзя?

- Научиться можно лишь делать вид, что чувствуешь.

- М-да... Неглупа, цинична и красива - адская смесь, - заключает Найденов.

- Для слабаков, - следует уточнение. - Я Людмила, людям милая, понимаешь? Это одно из очень немногого, что родители угадали во мне. Понятно - случайно.

- Постой, постой! - Найденов притягивает ее к себе с показной грубостью. - А в обратную сторону как? Ну, от тебя к людям?

- О-о! Всех скопом и каждого по отдельности - кто только на глаза попадает - обожаю, боготворю! Изнемогаю от избытка чувств - и бегу к тебе, успокоиться и придти в себя. - Глаза ее весело сияют. - Да ты никак расстроился? Глупенький! Как ты не поймешь - я же тренируюсь, чтобы вырасти, чтобы дотянуться до тебя, не вставая на цыпочки. Ведь ты и есть самый талантливый!

- Господи! - громко сокрушается Найденов. - И как ты терпишь такое? Актерка, вруша, предательница!..

- Женщина! - подводит итог Людмила.

- Девчонка! - не соглашается он.

- Ах так? - Она начинает стаскивать с себя платье. - С тобой, теоретиком, с ума сойдешь, утонешь, не дойдя до воды. - Теперь, раздевшись, она кружит на месте, медлит, выставляя перед ним свои великолепные ноги. - Когда-нибудь и сдается мне, очень скоро я пошлю тебя к черту.

- Сделай милость, уважь старика!

Найденову не хватает выдержки, он кидается к ней, подхватывает на руки, жадно вбирая в себя с ума сводящий запах ее тела, и в момент перемещается с тверди земной на некий плавучий остров. Все, пропал! - гаснет последняя трезвая мысль.

...Осталась куча долгов по работе, сорваны встречи, видеозапись на телевидении, не получены вовремя деньги в газете и теперь они откочуют в следующий месяц. Но обо всем этом он будет думать потом.

- Я женюсь на тебе, - говорит он, высвобождая руку, на которой покоится Людмилина голова, - заставлю нарожать кучу детей, засажу в крепость за забором из пеленок и щей, тебе некогда будет бегать искать объекты для своих нерастраченных чувств.

- Угу, - соглашается Людмила, сладко потягиваясь. - Давай начнем с детей, прямо сейчас, немедленно, иначе ты опять все заболтаешь.

И вновь их тела сплетаются в неистовом порыве, в который уже раз за последние двое суток, когда они не видят и не знают ничего, кроме друг друга. Все это было не однажды, но всегда для Найденова - будто впервые. Приходя в себя, он пытается представить, как бы в действительности сложилась их семейная жизнь - и не может. Затейлив Господь, распределяя меж людьми желания их и возможности. Один ищет воли, имея жилье, достаток, более или менее ясный завтрашний день, у другого - ничего кроме воли. Кто счастливей? И где оно вообще обретается - счастье?

- У нас ничего не осталось. - Найденов открывает взятый напрокат холодильник, хлебницу, выворачивает карманы. Все пусто. - Чай даже кончился.

Людмила молча достает из сумки зеркальце, разглядывает себя и, легко соскочив с дивана, отправляется под душ.

- Классная девочка! - бросает на ходу.

- Стерва! - провожает ее восхищенным взглядом Найденов.

От двери туалетной комнаты на него обращены огромные серые глаза, ясные и чистые, как у безгрешного дитя. Через пять минут она уже привела себя в порядок, оделась.

- Я скоро. - Усмехнувшись, она показывает на оставленную возле дивана сумку. - Залог.

Найденов пожимает плечами.

- Можешь не возвращаться.

- Эй, полегче! - грозит она пальчиком.

В отсутствие Людмилы он пытается разобрать кое-какие бумаги, привести в порядок мысли. Мешает сумка. Сейчас вернется, принесет деньги, еду, выпивку - и все по новому кругу. Он будет чувствовать себя альфонсом, но не попытается - уже

поздно, если бы и надумал! - противостоять ей. И никуда ему не спрятаться от истины: попытки перевести сумасшедший праздник в будни ни к чему не приведут. Он вроде бы сопротивляется простейшей формуле: пусть все остается как есть, - и что толку? Слабак! - ругает себя. - Амеба!

С шумом распахивается дверь, и на пороге появляется незнакомый мужчина, груженный свертками и картонными коробками по самую макушку.

- Порядок? - спрашивает его появившаяся следом Людмила и царственным жестом отсылает из комнаты.

- Где пальто? - недоуменно таращится на нее Найденов.

- Подружке дала поносить, - небрежно бросает она. - А твоей любимой водки я не нашла, купила виски, текилу, еще какую-то ерунду.

Найденов хватается за голову.

- Это же бешеные деньги! И за что! Пойло из американских книжек! Идиотизм! - Он заглядывает в коробки: так и есть! - Постой-ка! Про подружку - враки, ты продала пальто!

- Поменяла на хорошие продукты, - с грустью уточняет она. - Только не надо мне говорить, что продукты на себя не наденешь. Подумаешь, пальто! Сезон закончился, а до осени оно пять раз выйдет из моды.

- И сколько же тебе за него отвалили?

Людмила быстро что-то прикинула в уме.

- На три дня красивой жизни. - Она достает из коробки бутылку дорогого виски, разглядывает. - Дорого! Что за рабское отношение к себе? Да ты в сотни раз большего стоишь! Господи, о чем это я? Ты просто не знаешь себе цены! И никто, кроме, может, меня, этого не знает!

Он устало опускается на диван.

- Не трать слова, я тебе это пальто не покупал, не мне и спрашивать.

А про себя думает: мне сорок лет! Это уже давно не мои игры!

- Вот что, - решительно начинает он, - ты вольна распоряжаться своим временем как угодно, а мне надо кое-что сделать. Хочешь - жди, хочешь - иди, я исчезаю на пару часов.

- Хорошо, - легко соглашается Людмила. - Надо же когда-то начинать нормальную размеренную жизнь... Я недавно видела такую кровать - аэродром! В твою комнату не войдет... Иди, я посплю.

- Поспи, - одобряет он.

На студии Найденов сразу же заглянул в аппаратную видеозаписи, узнал, есть ли время для просмотра. Затем, найдя свободную комнату с телефоном, набрал номер, представился и сказал, что готов встретиться. Звонок был удачливому молодому заводчику, разбогатевшему в новых экономических условиях. Завод практически принадлежит ему одному. А предыстория этого знакомства такова. Хозяину предприятия понадобилось разместить свободные деньги, и он закупил в Голландии ношеные вещи, которые там отгружаются на вес и стоят копейки. Найденов вместе с оператором пришел в магазин, где тряпки свалены в короба, что получше - на вешалках. Больше всего здесь пожилых женщин, они озабоченно перебирают вороха штанов и юбок, напоминая бродяжек на свалках. Утиль! - морщится Найденов от запаха не то карболки, не то еще какой-то гадости, чем обрабатывают старье перед отправкой сюда. - Нищаем, понятно, - думает он с горечью, - но зачем же так-то?.. - Рядом, в других отделах выставлен дорогой товар, возможно, из той же Голландии.

Большинство женщин закрывает лицо руками, отворачивает от камеры. Лишь одна охотно начала объяснять свое присутствие здесь.

- Раньше в больших семьях как: старший вырос - младший донашивает. Тут что-то вроде того.

- От старших к младшим? - с усмешкой переспрашивает Найденов и берет из рук женщины молодежные шорты с обремканными штанинами.

- Так это на продажу, - смущается она. - За мой остатний век что есть не сносить.

- Не имеете права! - наскакивает на него ярко накрашенная рыхловатая телом женщина, скорее всего, кто-то из магазинного начальства.

- У вас что, совесть нечиста? - спокойно спрашивает он.

- Почему? - Она отступает удивленная.

- Вы не в своей квартире, а на работе. Будете мешать - посмотрим, у кого окажется больше прав.

У выхода его нагоняет женщина с шортами.

- Ты, сынок, в Москве это покажи.

Потом были звонки с просьбами, угрозами, звонили даже из администрации района, осторожненько так, прощупывали.

И чего это они? - удивлялся Найденов, - все у них законно, все в духе нового времени... Неужели стыдно?

Поразмыслив, он не стал выписывать пропуск у телевизионного начальства, сам пошел поджидать гостей у входа. Вскоре они подъехали на дорогих иностранных машинах. Уверенностью в себе, внешним лоском группа напоминала прибывшую на прием правительственную делегацию.

- Что сначала, смотрим или торгуемся? - интересуется от порога руководитель, чье лицо отличается от холеных спутников изрядной помятостью. А ведь самый молодой, - отмечает Найденов.

- Торговаться не будем, - твердо заявляет он, когда все рассаживаются в кабинете. - Материал пойдет.

Заводчик вяло пожимает плечами.

- Заплачу побольше, только не тебе, а твоему начальству, какие проблемы? Все равно что в ресторане: заплатил - поют, не хочешь слушать - заплати, и будут молчать.

- Ресторан, телевидение - все у вас на службе?

- Все на службе у денег, - жестко отрубает заводчик. - Пошли смотреть.

После просмотра все возвращаются в тот же кабинет.

- Торговаться не будем, ты прав, пусть идет. - Заводчик потер мешки под глазами. - Ты все равно проиграл.

А он не дурак, - думает Найденов и чувствует некоторое разочарование. Действительно, что потеряет заводчик от выхода репортажа в эфир? Да ровным счетом ничего! Зато в пользу своей тряпочной коммерции у него куча доводов, против которых возражать трудно. Кто знает, куда на самом деле пойдет вырученный рубль? Но хозяин завода скажет: на тот же завод. Вырастут оборотные средства, поднимется зарплата рабочих, условия труда, быта... А вы что же, господа, против? И все вынуждены будут принять слова директора на веру. И никто не сможет доказать другое.

Молодой заводчик в задумчивости мнет свои морщины.

- А знаешь, - говорит он некоторое время спустя, - я хочу заплатить тебе за эти съемки. Именно за то, что работа сделана, материал пойдет в эфир. Между нами умными говоря, - он слегка наклоняется к Найденову и лукаво щурится, - это своего рода реклама. Мне.

Спутники очумело таращатся на руководителя. Отгадал! - хвалит его про себя Найденов, и неожиданно ему в голову приходит замечательная мысль.

- Заплати! - говорит он, впервые обращаясь к гостю на «ты». - Мне нужна корова.

В усталом взгляде некоторое оживление и вопрос.

- Рассказываю. - Найденова воодушевляет собственный замысел. - Посреди хлебного поля березовый островок, - начинает он в духе старинного сказания. - У края того островка выкопана землянка, и живет в ней один-одинешенек хлебопашец...

- Это про того придурка, которого зимой показывали?

- Тебе достался готовый завод, - жестко отвечает Найденов, - а ему - кусок пустой земли... С коровой крестьянин не пропадет, как бы жизнь ни сложилась. Может, нас с тобой не сумеет накормить, так хоть сам с голоду не помрет.

- Ну, хитер! - Собеседник лихо хлопает по столу. - Реклама, слава благодетеля, самая, заметь, любезная обывателю, - кормилица, заступника народного - и все за мои деньги!.. Ладно, - подводит он итог, поднимаясь со своего места и протягивая Найденову визитную карточку. - Сообщи, сколько и куда. - В дверях задерживается. - Ты, брат, решил переплюнуть самого Господа Бога, даже тот отказался обратить камни в хлебы.

Все так и есть, как он начал рассказывать хитрому заводчику: посреди хлебного поля... Землянку вырыл приезжий мужичок, у которого семья, дом и хозяйство остались далеко от здешних мест. Что-то на родине у него не заладилось, и он приехал сюда - сир и наг. Правда, кое-какие деньжата у мужика водились, но он не стал тратить их на жилье, купил списанный комбайн.

- Почему именно комбайн? - поинтересовался Найденов.

- Так получилось, - пожал плечами бездомный фермер. Потом, когда познакомились ближе, объяснил подробнее. - Поспрашивал для начала, у кого из мужиков какая техника - в основном, трактора да автомобили. Сговорились с одним, у него трактор и сеялка, у меня комбайн. Земли поровну, поля по соседству. Так и начнем малым колхозом...

Разговор этот происходил в разгар лютой зимы, а узнал Найденов о существовании мужичка из телефонного разговора. Звонили по междугородной линии из районного центра.

- Господа демократы! - сердился кто-то на другом конце провода. - Приезжайте, посмотрите, как тут пропадают ваши новые хозяева земли...

Мужичок явился перед Найденовым до того худющим, до того темен он был лицом, что журналист подумал: и точно - пропадет. Немудрено тут пропасть - вдали от людей, среди сугробов и голых берез. Но, как выяснилось некоторое время спустя, хозяин подземного жилья пропадать не собирается. Он вырыл колодец, который - кто бы мог подумать! - был начат уже по снегу и за ползимы углублен на десяток метров. Тем и занят до вечера - вынимает землю, наращивает венцы, опускает сруб.

- А в остальное время - тоска?

- Без семьи плохо, приедут вот, ребятишки отучатся.

- Сюда?

Найденов показывает на землянку, утонувшую в сугробе.

- Дом, конечно, нужен, - вздыхает фермер.

Вот тогда Найденов и подумал: хорошо бы миром помочь мужику. Всем не поможешь, утопия, но... Взял да и высказался с экрана. Однако у мира оказалась куча своих забот, не отозвался. Правда, один горемыка, прогоревший на частном строительстве, предложил стекло, больше у него ничего не осталось. Увы, стеклом, как известно, дом не начнешь.

После встречи с заводчиком он возвращается к себе в приподнятом настроении - еще бы, ни на чем корову заработал! Теперь мужичку забот добавится: надо какой-никакой кров для животины мастерить. А сено? Впрочем, не завтра же привезут к нему кормилицу. Пока то да се, переговоры, оплата, найти еще надо, у кого купить... А там и травка подойдет. Ничего, он справится, вон какой колодец выкопал!

Людмилу Найденов застал у пустого стола, на вернувшегося хозяина она едва глянула. Холодом обдало Найденова, увидевшего ее, готовую к выходу и уже далекую отсюда.

- Дождалась, - говорит он безо всякого выражения.

- А куда я, по-твоему, денусь? - В голосе раздражение. - Денег ни копейки, не пойду же я в одном платье по городу...

У меня, между прочим, тоже дела есть. И работа.

Вспомнила! - усмехается про себя Найденов и начинает обшаривать карманы. Совсем забыл про деньги, мог бы на студии перехватить у технарей.

- Подожди, - бросает ей и выходит.

Заглядывает в отсек к Иванову. Дверь в его комнату открыта настежь, за столом он и всклоченная личность, тот самый любитель разборок под окнами. Перед ними непочатая бутылка дешевого вина, два стакана. Найденова они не видят.

- Я наливаю тебе на два пальца, так? - Это говорится Иванову. - Завтра ты мне будешь должен на три, послезавтра на четыре и так далее.

- А через неделю?

Похоже, Олег прикидывает, когда ему перепадет заработок.

- За неделю бутылка набегает.

Найденов собрался было отступить, но передумал.

- Привет! - здоровается он, переступая порог.

Всклоченный демонстративно прячет бутылку под стол, Иванов смотрит вопросительно.

- Денег хотел занять, немного и ненадолго.

- Ненадолго - это на сколько? - живо интересуется скандалист.

Только сейчас Найденов замечает, что у него вся голова в вихрах, оттого прическа клочьями. Счастливый! - вспоминает он примету.

- Я не к тебе, - морщится.

- А у кого еще тут могут быть деньги? - В вопросе искреннее удивление.

- Хорошо. - Найденов подсчитывает, сколько нужно Людмиле на такси, и называет сумму. - Только не считай, а то твоя счастливая голова треснет от арифметики. Отдам через три дня и столько же сверху.

- Идет! - радуется неслыханному навару вихрастый.

Найденов быстро поймал такси и подогнал к подъезду.

- Без меня не гуляй! - наказывает Людмила, садясь в машину.

Найденов хотел смолчать, но не сдержался.

- Это вам, молодым, гуляй да гуляй... - Затем наклонился к ней. - Не приезжай больше, прошу тебя!

- Договорились! Я приду пешком!

Она расхохоталась, и машина фыркнула ему в лицо вонючим выхлопом. Так улетают ведьмы, - подумал он.

Выпивки и еды навалом, такого изобилия и роскоши его скромное жилье не помнит. Он рассматривает этикетку на бутылке дорого виски. В самый бы раз выпить, да одному неохота. Позвать Иванова? У того наверняка все еще сидит вихрастый ростовщик. И тут ему приходит в голову: у Иванова не может не быть денег! Это вихрастому неизвестно, а он-то знает, что Олег копит на Париж. Странно, какой тогда смысл пить под проценты, лучше уж вообще не пить... Экие пустяки в голове! И как рад им Найденов, готовый чем угодно спасаться от навалившейся разом тоски.

- Сейчас я тебя выручу! - говорит, обращаясь к ивановским дверям.

Олег в комнате один.

- Быстро вы управились.

- Да пошел он!..

- Я что-то не понял, зачем тебе раскрутка с процентами?

- В первый раз, что ли? Приходит - давай выпьем. Я молчу. Начинает считать да пересчитывать - молчу. Нальет по стаканам - я все так же ни слова, не пью. Хлопнет свою порцию - а больше, видать, в горло не лезет, не научился еще в одиночку. В конце концов, плюнет на все проценты да еще за второй побежит. Заводной.

- Так это не он, ты его раскручиваешь! - усмехается Найденов. - Называется - держать паузу. Силен!

- Была нужда! - отмахивается Иванов. - Я ему сроду не предлагал, сам вяжется.

- А сегодня?

- Решил измором меня взять, не получилось - так и ушел с нераспечатанной. Погоди, сейчас явится.

- Тогда скорей ко мне, я с ним компанию делить не соби-раюсь.

Иванов встал столбом посреди комнаты, увидев Людмилины покупки.

- Ты не иначе головой ударился - такие бабки!

- Угостили.

- Всем вот этим? - Он тычет пальцем в коробку с какими-то диковинными моллюсками, тут же высказывает догадку. - Не та ли сероглазая с длинными ногами? Неужели так сильно любит?

- Глазастый!

- Она богатая, да?

В голосе Иванова неподдельный интерес.

- У тебя девушка есть? - спрашивает в свою очередь Найденов.

- Нет.

- Ну, значит, была.

- Я неинтересный, - хмурится Иванов.

- Ты?

Найденов по-настоящему удивлен. Перед ним статный красавец с выразительными желтыми глазами, густыми каштановыми волосами до плеч. Их бы сделать чуть покороче, а то лицу музыканта самую малость не достает мужественности. Впрочем, какие его годы! А когда он играет... Господи, тут ни грешные, ни святые не устоят!

- Ты не думай, - спохватывается Иванов, словно пугается быть неверно понятым, - я с девушками сплю.

- Ну вот! Стало быть, знакомишься же ты с ними как-то, с неинтересными девушки не знакомятся.

Иванов мнется: говорить - не говорить?

- В кабаке, - решается все-таки, - сами подходят, я и не стараюсь. Погуляют, повеселятся - а продолжать не с кем... Сейчас редко зовут играть. Да и так... Я больше не хочу с ними связываться. - Он опять замялся и продолжил через паузу, покраснев. - После того, как триппером заразился.

Они пьют помаленьку, отдавая должное крепости, а главное - цене напитка. Морские деликатесы не производят впечатления ни на того, ни на другого.

- Неинтересный я, - гнет свое Иванов. - Ничего не знаю, нигде не был. В Москву на фестиваль надо было в прошлом году ехать - денег культура не нашла. А теперь... Может, Фридман что придумает, обещал... Тебе хорошо, ты, наверно, много где был.

- Так уж и много! Родину повидал, это точно, из заграницы: Китай да Германия, социалистическая притом.

- Во Франции, значит, не был, - уточняет Иванов.

Найденова подмывает спросить, что уж так запала ему эта Франция, но он сдерживает себя: с детской мечтой надо поосторожнее.

- Я даже гор ни разу не видел, - продолжает жаловаться Иванов.

- Ну, это уж исключительно от лени, вон они, за забором.

- Да? - по-мальчишески вспыхивает Иванов. - А кто меня туда возьмет, кому я нужен?

- К примеру... - Тут Найденов теряется. - Что, у тебя друзей нет?

- Откуда? Концерты да халтура, и везде деды и пьяницы.

- Да, брат, - задумчиво роняет Найденов, какой-то ты весь из тупиков. Ладно, в горы я тебя, пожалуй, возьму. Нынче летом, устроит?

Реакция Иванова оказалась неожиданной. Он с недоверием уставился на соседа.

- Да там, поди, и нет ничего интересного, в горах этих?

- Тут ведь у кого как, - почесал в затылке Найденов. - Может, и нет. Они ведь постепенно начинаются, с холмиков... Скажут - дух захватывает - не верь. Пока на каком-нибудь перевале на край пропасти не ступишь. Вот тут да... Редкая возможность почувствовать себя человеком - когда спустишься. Вполне вероятно, оттого что там ты - муха.

Он задумывается, представляя себя на каменном берегу бирюзовой реки. Иванов поддевает на вилку что-то непонятное из банки.

- Устрицы, наверно, такая же мура?

- Вряд ли, - высказывает сомнение Найденов, догадавшийся о природе вопроса: где-то вычитал про французский ресторан. - Читаешь что-нибудь?

Спросил - и тут же пожалел, получается какое-то наставничество: в горы возьму, к книжкам приучать буду...

- Иногда. - Иванова вопрос не задевает. - Беру книжки у Любовь Петровны, администратора из филармонии. У нее много, собирает. Фридман, когда приезжает, обязательно связку с собой везет. Он ничего мужик, с альтушкой мне помог, здесь бы я в жизни такого саксофона не достал.

- Ты из-за него за евреев вступился? - напоминает Найденов разговор на фестивале.

- При чем тут Фридман? - удивляется Иванов. - Я вообще не умею их различать. Зачем? - Он задумывается ненадолго. - Мы в детдоме про все про это знать не знали. А сейчас я вот прикидываю, что у нас их ни одного и не было.

- Так ты же их не различаешь до сих пор, как же знать было тогда?

Найденов смеется, но Олег продолжает, не обращая на него внимания.

- Стало быть, они к своим детям лучше других относятся. Или не так?

Найденову нечего сказать, поскольку не случалось над этим задумываться. Некоторое время проходит в молчании. На Иванова, похоже, крепкий иностранный напиток не действует, в лице его ничего не изменилось, разговорчивее не стал. Найденов же чувствует себя захмелевшим.

- А знаешь, что ты безумно талантлив?

- Знаю, - просто отвечает Иванов.

- Зна-а-ю! - передразнивает Найденов. - Это же редкость, дар Божий! - горячится он.

- И что?

- Как что? - Найденов опять в тупике. - Придет время - будешь знаменит, объездишь весь мир, тебя ждет...

Он остановился, подбирая нужное слово, но Иванов опередил, невесело усмехнувшись.

- Меня ждет пожизненный детдом.

Найденов даже привстал от удивления.

- Ни родни, ни близких, ни друзей, - продолжает Олег, - никому по-настоящему я не нужен ни сейчас, ни потом... Получается, самая-распресамая родня у меня - еврей Фридман, я ему интересен хоть для какой-то надобности...

- Чудак! Он же предполагает, что ты - содержимое его кошелька!

- И пусть! А тебе вот, к примеру, я что?

Он жестко упирается взглядом в Найденова, а тот молчит и думает: вот так, нашли дурака с дудкой!

Проснулся Найденов глубокой ночью за своим рабочим столом. В руке авторучка, на бумаге каракули. Во, головой на запад! - вспоминает отцовское фронтовое присловье. Как и когда простились с Ивановым - не помнит. Убрал пустые бутылки, спрятал в холодильник остатки еды и отправился на диван досыпать.

Утром его разбудили непонятные звуки. Толком не проснувшись, подумал: отчего это высокие давят на перепонки, разламывают голову, а низкие стараются добраться до желудка, бьют по нутру? Он открывает окно, перегибается через подоконник и видит: прямо под ним, устроившись в развилке старого тополя, некто в черном концертном смокинге вдохновенно водит смычком по струнам контрабаса. Как он затащил сюда инструмент? Изумленный Найденов прикидывает, на какой высоте окна второго этажа, именно на этом уровне отчаянный музыкант исполняет свой номер. Мелодия кажется знакомой, что-то из классики, что - не вспомнить сейчас... Для кого все это? - думает Найденов, водя взглядом по соседним окнам. Высовывается, насколько возможно, пытаясь увидеть кого-нибудь с нижнего этажа. Нет, ничего не видно. Толком не разглядеть и лицо контрабасиста, ветки мешают. Большая лысина и очки - это видно хорошо.

Надо же, не перевелись еще сумасшедшие! - в радостном возбуждении потирает он руки. - Заснять бы все это на пленку и показывать по утрам и вечерам ворчливым идиотам - себе, всем!

Возбуждение переходит в какой-то немыслимый восторг, и Найденов орет во всю моченьку:

- Играй, родимый! Перепили все струны, будь оно все трижды и четырежды!.. Пусть не твоя - кто-нибудь все равно услышит!

Весна!

4

В двенадцать лет Найденов работал баянистом в пионерском лагере, за путевку. Он ощущал себя жутко взрослым, потому что жил с мальчишками из старшего отряда и был освобожден от дневного сна. В четырнадцать он забросил баян и стал играть на тромбоне в эстрадно-духовом оркестре клуба железнодорожников. Он хорошо помнит: их музыкальный коллектив так и назывался - эстрадно-духовой. Инструмент он освоил быстро, благо, музыкальной грамоте обучался за родительские деньги целых три года.

- Что-то сильно легко тебе все дается, - говаривал отец. - Смотри, свойство это скорее вредное.

Найденов оценил замечание много позднее. А пока он играл гимн, туш и марши на официальных торжествах, фокстроты, вальсы и танго - на танцах, которые были зимой в клубе, летом на открытой площадке. Тогда он уже зарабатывал деньги.

Потом освоил контрабас, и руководитель оркестра, подрабатывающий в нескольких местах, пригласил его в эстрадный квинтет, где сам играл на аккордеоне. После первой же репетиции с солисткой руководитель хмуро сообщил музыкантам:

- Катька хандрит, ни голоса, ни жизни. Время только убиваем. Чья очередь с ней спать?

Тут все начали показывать друг на друга и вдруг, осененные счастливой идеей, разом повернулись к Найденову.

- Его!

Он с первых же слов уловил смысл разговора, сильно удивился, насколько буднично обсуждается тема. Шутят! - решил, поочередно разглядывая музыкантов. Нимало! Решается деловой вопрос, безо всяких улыбок, подмигиваний. Собственно, обсуждать-то больше нечего, решение найдено.

- Я не буду, - твердо заявил он и покраснел.

- Как так? Ты член коллектива, ничем не лучше других.

- Я не умею! - забеспокоился Найденов всерьез. - Мне же еще шестнадцати нет.

- А ему вон под шестьдесят. - Палец руководителя направлен в сторону щуплого, болезненного вида гитариста. - Думаешь, легче? Иди, она ждет!

С этими словами его втолкнули в дверь, за которой оказалась небольшая комната без окон, что-то вроде артистической уборной. На стене круглое зеркало, перед ним гримеровочный столик, однако запаха косметики здесь не было, пахло старой одеждой и потом. Солистка сидела на диване, занимавшем добрую половину комнаты, появление Найденова никак не отразилось на ее лице... Конечно, он уже к тому времени томился требованиями возраста, рисовал в воображении картины, как это все у него будет, с кем... Но при чем тут эта малопривлекательная крупная женщина с пустым лицом, сидящая, по-мужски опустив руки между коленей? Оторопь, вызванная нелепостью происходящего начала понемногу проходить и взамен появилась злость. Да плевать он хотел на этот коллектив! Нашли идиота! Сейчас он выйдет и скажет, что при надобности сам подыщет себе даму. И пусть только прикоснутся к нему! Тем временем женщина поднялась с дивана и, сделав шаг, приблизилась к Найденову вплотную. Не успел он глазом моргнуть, как она ухватила пятерней все его мужское достоинство, подержала пару секунд и потащила к двери.

- Олухи! - рыкнула в дверной проем и отпустила, направив чувствительным толчком в спину.

До сих пор, вспоминая те минуты, он чувствует, как начинают гореть уши и неметь затылок - от гнева. Больше он там не появлялся, ушел и из клуба железнодорожников. Вскоре стал играть на тромбоне в оркестре того самого клуба, где теперь проходят джазовые фестивали и одновременно занялся боксом. Тренер удивлялся необычному трудолюбию Найденова, а тот без устали колотил по мешкам и грушам, видя перед собой по очереди то одного музыканта из квинтета, то другого.

- Ты неприятеля в нем должен чувствовать, это же бой, - наставлял его тренер перед первым выходом на ринг.

Старания его, однако, в этом случае были лишними, Найденов выиграл тот поединок, а потом и многие последующие - нокаутом.

Ни шутники-музыканты, ни он сам не могли предположить, как далеко тот случай отодвинет первую связь Найденова, как осложнит он его отношения с женщинами. Почти всякий раз, когда дело доходит до близости, ему является пропахший потом чулан и грудастая солистка со своей властной пятерней. Со временем он научился побеждать себя, но так и не смог избавиться от ощущения, будто присутствует кто-то третий и усмехается за спиной. Лишь Людмиле каким-то образом удалось избавить его от этого кошмара. Надолго, навсегда? Он не знал.

Найденов наблюдает, как ребятишки катаются с деревянной горки. Ее, очевидно, сооружали для зимы, но разобрать по весне забыли. Что-то не так, - думает он, вглядываясь в детей, и вскоре понимает, в чем дело. Одеты все одинаково, разница в незначительных деталях. Детдомовские, - догадывается и взглядом отыскивает в глубине улицы спрятанную за деревьями охряную крышу. Стало быть, они не торопятся с летними забавами. А что летом, мальчишкам мяч, девчонкам скакалки и «классики»? А мяча-то у них, пожалуй, и нет... Найденов думает, что, наверно, зря детский дом стоит в центре города. Вокруг лавки с изобилием всяких вкусных вещей в ярких соблазнительных обертках, красиво и модно одетые студенты, важные их сверстники из элитных классов. Они видят все это, обижаются и злятся. Тут же ловит себя на мысли, что лукавит. Это не их спокойствию мешает он и прочий более-менее успешно живущий люд - а все наоборот.

Олег Иванов воспитывался и рос в этом самом детдоме. Наверняка добрые дяди, называемые шефами, однажды отписали сюда духовые инструменты, состарившиеся без дела в каком-нибудь заводском клубе. На счастье Иванова был там и кларнет, саксофон - вряд ли, он в малых комплектах музыкальной меди не предусмотрен. Известно, любой кларнетист осваивает саксофон без труда. Он живо представляет, как Иванов без устали повторяет гаммы и арпеджио в дальней комнате, чтобы никто не мешал. Безродный ученик в своем уголке не видит ярких оберток, не наблюдает счастливых и несчастных, он на время хотя бы спрятан от зависти и злости. Как бы там ни было, стал он большим музыкантом, и многие из собратьев теперь должны были бы завидовать ему...

К Первомаю появились сережки на тополях и зеленая травка. Найденов легко добрался до площади, где еще не так давно на трибунах стояли местные правители и приветствовали колонны демонстрантов, которые несли портреты правителей повыше. Нынче здесь проходит митинг, колонн не видно, и доступ к площади открыт любому безо всяких пропусков. Участники митинга, люди все больше пожилые, держат над головой портреты Ленина, Сталина и лозунги, призывающие к диктатуре пролетариата и восстановлению единого и неделимого Советского Союза. Несколько месяцев назад многие из тех, кто сейчас на площади, пикетировали здание городской администрации, крыли на чем свет стоит начальство за все происходящее в городе и в стране. Главный хозяин города собрал их в большом зале - поговорить. Побузили с часик, пар выпустили, обсудив всю мерзость, исходящую из Москвы и быстро приживающуюся здесь.

- Давайте четко сформулируем ваши требования, предложения, - подвел разговор к концу уставший глава города.

Тут шум и споры набрали было новую силу, да ненадолго.

В конце концов все требования свелись к одному: выделить каждому пенсионеру по три килограмма гречневой крупы...

Найденова поначалу удивило обилие легкового транспорта с утра в праздничный день, но он быстро сообразил, что едут садоводы и дачники, по большей части сверстники митингующих. Дороги подсохли, работы на участках невпроворот, а впереди три выходных дня. Свежий воздух, парной аромат пробуждающейся земли, надежды на поправку здоровья после зимнего сиденья по душным квартирам - все это на крохотном, милом сердцу клочке, далеком от площадей и беспощадных молодых реформаторов.

Чуть в стороне от митингующих стоит Радлов. Он тоже замечает Найденова и делает шаг в сторону, желая, очевидно, смешаться с толпой. Однако тут же передумывает, идет навстречу.

- Что говорят? - спрашивает Найденов, которому издалека померещился красный бантик на груди директора магазина.

- Откуда я знаю? Шел вот мимо, прогуливаюсь.

Солидный Радлов в строгом костюме, расстегнутом плаще реглан сильно напоминает тех, кто стоял здесь раньше на трибунах. Впрочем, многие из них и сейчас на площади, правда, несколько ближе к народу. Найденов убеждается, что никакого бантика у Радлова нет, и ему отчего-то становится весело.

- А я думал - протестуешь.

- С чего бы? - широко улыбается Радлов.

- Не знаю... У народа деньги-то еще есть на машины? - интересуется Найденов.

- Деньги! Машин не хватает по-прежнему, так через администрацию и расписывают.

- Что ж, пока есть дефицит, торговля жива. Однако надолго ли?

- Торговля всегда жива!

Палец наставительно поднят.

- Вон сколько уже иностранных машин в городе, не нашим чета, потеснят.

Радлова, похоже, ничем не смутишь.

- Как же! - радуется он. - Мы всегда защитим отечественного производителя! Дяде Форду деньги отдавать? Шалишь! Такой забор на таможне поставим - муха не пролетит. Ты же не думаешь, что государство станет ломать голову перед выбором: тебе на хорошей машине ездить или ему казну наполнять? Кстати, у этой самой казны есть живые человеческие имена. Не-ет! Пока что отчизна без заработка меня оставлять не собирается.

К полудню город опустел. Найденов еще немного побродил по центру, не зная, чем себя занять, и не спеша, отправился вслед за последними, улепетывающими от цивилизации машинами. Можно было, конечно, сходить в гости к Тимофею или вернуться домой и отметить день солидарности трудящихся с безработным Ивановым. Но что-то не хочется. Понапридумывали праздников! - злится он...

Вот уже позади мост через Обь. Свернув с дороги, Найденов уходит все дальше и дальше в заречные луга. Обычно в это время здешние места сплошь закрыты вешней водой, но нынче снег сошел рано, река быстро вернулась в привычное русло, оголились заливные луга, поблескивая тут и там заполненными водой бочажками, озерцами, проточками. Да, велики неосвоенные человеком приобские просторы, до горизонта глазу не за что зацепиться - ни жилья, ни посадок... Да и как сунуться сюда человеку с обустройством? Одна снежная зима - и смоет все половодьем. Найденов знает: если идти на юг, где-нибудь к вечеру доберешься до леса, а там невдалеке и жилье - села Бобровка, Петровка, Малая Речка... Поселения эти одним краем прижимаются к лесу, другим выходят к большим обским протокам. Богатые места - лес, грибы, ягоды, рыба... Вот там бы и заканчивать свою жизнь, - думает Найденов. - Впрочем, о том же самом наверняка мечтают многие. Интересно, почему воле, вековечной природе, чистому воздуху человек готов уделить лишь самую незначительную часть своей жизни, самого слабого и ненужного - себя? И то по большей части - в мечтаниях. Чем таким важным занят он в остальное время? Кому он так необходим, пока силен и молод? Детям, которым может дать только свой пример, поставить на тот же путь - суматохи и погони за глупыми иллюзиями?.. Все играют на победу, забывая, что тузов и королей совсем не много, остальные - шестерки и прочая мелочь. И изменить этот расклад никакими усилиями невозможно... А детей у него скорее всего не будет. Когда? От кого? Он проживет свое и состарится никому не нужный даже для глупого примера. И закончит жизнь в каком-нибудь доме призрения - так, как Олег Иванов ее начал, тоже сиротой, только, можно сказать, с обратным знаком.

Невеселые раздумья Найденова прерывает невесть откуда взявшийся человек. Он словно вынырнул из-под земли, поскольку укрыться на этой плоской местности негде. Человек выглядит весьма странно: на нем кургузый заношенный пиджачишка и черные сатиновые трусы, облепившие ноги мокрыми складками.

- Рыбы надо? - показывает он на мешок, оставленный чуть поодаль.

Приглядевшись, Найденов начинает давиться от смеха: никакой это не мешок, это штаны, до отказа набитые огромными карасями, несколько штук трепещутся рядом.

- Дуром прет, - объясняет странный рыбак. - Руками наловил. Сколько тебе надо, машину?

- Да нисколько, - все еще борется со смехом Найденов. - А ты как здесь безо всего-то оказался, рыбак?

- Ага, рыбак! Пьяного черти занесли, отродясь тут не был. Просыпаюсь - а они ходарем ходят по лужам, одно брюхо в воде. Сначала думал, все, допился!.. Возьми маленько, а?

- Куда-то ж ты их тащил, - напоминает Найденов.

- До трассы думал, там, поди, кто даст на опохмелку. Ты посмотри, какой карась, зверюга!

- Так и собираешься на трассе торговать, в трусах?

Похоже, об этом он еще не успел подумать, озадаченно чешет в затылке.

- А давай вместе пойдем! Я дотащу и в сторонке сяду, а ты продавать будешь, выручку пополам. Хорошо пойдет - мы тут ее сколь хошь нагребем. Мне бы только сперва похмелиться...

- Спасибо за предложение, - отказывается Найденов.

- Подожди! - не отпускает его похмельный. - Давай по-другому: мне на бутылку, тебе - все остальное. И хоть со всей поймы забирай карася - твой!

- Ну ты щедрый! Не надо мне ничего, пошел я.

- Слышь! - Он делает шаг к Найденову и умоляюще смотрит на него. - Будь человеком, дай на бутылку, сгорю ведь.

- Ладно, держи.

Найденов отсчитывает необходимую сумму и идет прочь. Через несколько шагов оглядывается. Горе-рыбак поспешно вытряхивает рыбу из штанов.

- Возьми хоть пару, - без особой надежды говорит он, - добра сколько пропадет. Я тебе кукан из тальнины сделаю.

- Давай! - соглашается, наконец, Найденов. - За что-то я ведь заплатил.

Он идет по городу, держа руку на отлете, чтобы не запачкать брюки, а караси - со сковороду каждый - то и дело бьют хвостами, пытаясь соскочить с ветки. Кому бы их отдать? - думает он, зная: сам ни за что не станет возиться с рыбой. Возле общежития встречает Любашу. Она одета по-праздничному, в руке большой тюльпан необычной расцветки, фиолетовый с белым. А ведь и правда - праздник, - вспоминает Найденов.

- Красивой женщине - красивые цветы! - приветствует он ее.

Любаша отвечает взглядом, в котором смешаны благодарность и легкий укор. Конечно, она знает, что некрасива, и он это знает, но сейчас - готов побиться об заклад - никто про нее так не подумает.

- Какая-то ты сегодня особенная.

И ведь действительно - именно сегодня. А почему? На лице у Любаши никаких изъянов: правильной формы нос, округлый подбородок, чистая кожа... Может, все дело в глазах? Кто-то, помнится, назвал их коровьими. Похоже. В них и сейчас проглядывает печаль за весь мир. И все-таки... Костюм! - догадывается Найденов. Новенький, пошитый у хорошего портного, не какой-нибудь масспошив, под ним нарядная лиловая блузка, прическа, туфли - все в тон, со вкусом, все к лицу. Одежда - вторая суть женщины, и Любаша расправила плечи, приподняла голову и хоть на какое-то время победила вечную неуверенность в себе.

- Возьми карасей, - протягивает он кукан с рыбой.

- Живые! - Любаша чуть сторонится, боясь запачкаться. -

А сам что, неохота возиться? Ох, мужики!

- В самую точку! Представь: сейчас приду, начну чистить, разделывать, калить сковородку - чтобы сесть и в одиночку трескать. Их, слышал, в муке надо валять, а у меня ее отродясь не бывало.

- В таком случае есть предложение. Идем ко мне и готовим ужин с карасями. Одна я тоже возиться с ними не хочу, тем более с живыми.

- Замечательно! - восклицает Найденов. - Голова!

- Между прочим, нам их вдвоем не одолеть, может, Олега позовем?

- Нет, ты просто гений! Его и заставим чистить.

За ужином пили легкое белое вино, ели карасей, помимо которых на столе были салаты, прочие закуски, приготовленные Любашей накануне.

- Ты что, гостей ждала? - высказал догадку Найденов.

- А вы разве не гости? - ушла она от ответа.

Найденов, разомлевший от домашней еды, рассматривает уютный Любашин уголок и думает, что так, наверно, встречают праздники, а может, и ужинают по выходным - в семьях. И то сказать - чем не семья? Хозяйка-мама, хозяин и сынок, большенький уже, но все равно юный. А правда... Любаша - вот женщина для семьи, не Людмила, которая постоянно подстегивает, провоцирует, раздражает. Любаша воцаряет вокруг себя покой, она нянька для своих близких и знакомых, всегда готовая утереть носы и промакнуть слезы. И все это сумел разглядеть лишь старый столичный критик, имеющий возможность бывать здесь только раз в году? Несправедливо.

За весь вечер Иванов не произнес десятка слов. Дитя природы, он, не думая, задевает ли это остальных или нет, нацепил наушники и забылся возле музыкального центра.

Любаша, очевидно, считает, что хозяйка молчать не имеет права, и рассказывает про свою работу в селе, в районном отделе культуры.

- Районная агитбригада! - смеется. - Все в отпусках, а выступать надо. Иван, баянист, безотказный парень - да я. Со сцены объявляю: выступает районная агитбригада «Пламя»! А Ванька из-за сцены бурчит: пламя сгорело, остался пепел. Смех и слезы! Только отвыступались - звонят: вас ждут в колхозе «Красный путь», они концерт сами приготовили, а баяниста нет уж лет пять. Подхватились - а на чем ехать? Лесовоз нам подогнали - тридцать километров в час, грязища и темень - романтика! Как село-то называется? - это Иван водителя спрашивает. - Безголосово. - Во, самый раз для песен!.. Он весельчак, наш Ваня, никогда не унывает. Подъезжает - директор вылетает: давай скорей, номер объявили! - Какой номер-то? - «Птица счастья». - Дай хоть ботинки помыть... Куда там! Кстати, в том Безголосове оказались прекрасные певуньи... Фамилия у Вани - Черных, а был у нас еще Белых, тоже Иван, чечеточник.

Глаза у Любаши сделались мечтательными, видно, что она скучает по тому времени, по концертам в дальних селах, по разбитым дорогам - по молодости. Кто не скучает!

- Сейчас-то с кем работаешь? - возвращает ее издалека Найденов.

- Цыган вожу. - Любаша безнадежно машет рукой. - Те, что дома, что на гастролях, табор он и есть табор. В гостинице поселятся - дети, постирушки, жарево-парево, гам, визг... Мне только и дел - с администрацией гостиничной разбираться, кто чего набедокурил.

Потом Иванов принес саксофон, но перед тем Любаша долго его упрашивала. Потом они пели под аккомпанемент Олега «Каким ты был, таким остался», «Тонкую рябину». С саксофоном петь было непривычно, смешно, но они вовсю старались быть серьезными. Потом Олег играл вальс «Под небом Парижа», а Любаша с Найденовым танцевали. Вальсировать в крохотной комнатушке - не разбежишься, они лишь слегка перебирали ногами в такт музыке. В какой-то момент, поймав друг друга на одном и том же, расхохотались. Оба губами повторяли мелодию, как это делают музыканты и те, кто близок к музыке.

Фа-ра-фа-фа-а-фа-фа-ра-фа-фа...

Телевизионная бригада во главе с Найденовым отправляется за коровой для фермера. Договоренность с районным начальством есть, деньги заводчик вскоре после разговора на телестудии перевел по указанному адресу, в один из колхозов того же района. Заехали за будущим хозяином животины и корреспондентом местной газеты, девчонкой совсем.

- Я после университета, - сообщила она на всякий случай.

- И как вы тут в новых экономических условиях? - интересуется Найденов с усмешкой.

- А то не знаете? Работать некому, посокращали, а кто остался - землю делят.

Найденову известно, что нынче всех в деревне наделяют землей, в том числе и учителей, и врачей, и работников редакции.

- И что, пахать-сеять будете? - опять усмехается он.

- Зачем? В аренду все сдают.

- И кому, если не секрет?

- Тем же фермерам. У нас площади почти одинаковые, у него двадцать гектаров, у меня столько же, ему мало, а мне вроде как и совсем не надо.

- Как не надо, взяла же? А не проще сразу ему все отдать - по назначению - а вам определить какую-нибудь ренту с того же урожая, денежную или товарную?

- Откуда я знаю как проще! - вспыхивает девушка и тут же переводит разговор. - Лучше расскажите, как это вам пришло в голову корову нашему бедолаге купить? Мне для газеты надо.

Найденов хотел, в свою очередь, поинтересоваться, а почему им самим ничего подобного в голову не приходит, но устыдился: кто они тут есть? Он поведал коровью историю в общих чертах, опуская подробности с заграничными обносками.

- А ведь это здорово! - задумчиво молвит девушка.

- Так думают далеко не все.

- У нас тоже - как узнали - спорили, пыль до потолка. Большинство говорит - блажь, выпендреж, надолго ли дураку стеклянный шар, ну, и прочее в таком же духе. Здесь его кем-то вроде смертника считают, а сами наблюдают со стороны, когда загнется. Помочь - ни-ни, чужак... А кому все-таки конкретно эта идея принадлежит? Вам?

Найденов пожимает плечами.

- Что тут хитрого? Человек работать приехал, не отдыхать. Накорми - потом спрашивай. Конечно, ваших тоже понять можно: всех не накормишь, самим не очень сытно.

- Я тут другое еще усматриваю, - развивает тему журналистка. - Корова крестьянину в нашем случае дается от города, ну, за городские деньги, так ведь без крестьянина город не проживет. Можно расценить как аванс, да? Или по-другому - выгодное вложение денег.

Найденов одобрительно смотрит на нее.

- Меня вот что больше всего удивляет, - продолжает девушка, - как это наш районный хозяин согласился? Представляю, приди к нему с тем же самым я...

- Сама-то как думаешь, в чем тут дело?

- Он ведь тоже фермер, - уходит она от прямого ответа, - только там и техники, и помещений всяких, и земли - брат, сват, теща...

- Вот и молодец, ответила, - улыбается Найденов. - Вы же об этом не напишете?

Она смотрит на него, как на больного.

Телевизионный фургончик пылит по гравийке мимо полей, зеленеющих первыми всходами, околков, где вольная трава поднялась уже на локоть. У Найденова интерес к зелени не праздный: будет ли корове чем питаться?

- Глядите, огоньки! - показывает журналистка на зеленый островок среди черного парового поля.

Найденов вместе со всеми разглядывает ярко-оранжевые точки на зеленом фоне, затем переводит взгляд на прозрачное небо, уходящее к горизонту без единого облачка. Хорошо!

Председатель колхоза, крупный седоватый мужчина примерно одних лет с Найденовым, встречает их у себя в кабинете. Здороваясь со всеми по очереди, особенно пристально и без приятия разглядывает маленького фермера.

- За мной! - коротко командует он и идет к серой «Волге».

Стадо оказалось на выгоне, пришлось ждать возле доильной площадки, пока пригонят корову. Найденова поразили чистота, порядок, исправность ограждений и техники. Бетонные дорожки от перемятого копытами загона к дойке вымыты, точно тротуары к празднику. Неспроста послал их именно сюда предусмотрительный глава района. Найденов высказал свое восхищение председателю.

- Ну да, - хмыкнул тот, - вы-то уж давно решили, что коллективное хозяйство загнило напрочь, рухнуло и ничего, кроме обузы для страны, не представляет. Вот фермер - это да, всех напоит, накормит и сам отдыхать на Канары поедет. Зинаида! - обращается к группе женщин, стоящих поодаль. - Ты из колхоза пойдешь - сколько голов за собой оставишь?

- Куда я пойду? - отозвалась та, к кому обратились. - На кладбище снесут, а так - больше вроде некуда.

Тем временем пригнали корову. Найденов думал перед тем: сейчас подсунут какую-нибудь дохлятину - и моргай глазами. Однако он увидел перед собой прямо-таки выставочный экземпляр - красавица черно-пестрой породы с блестящей шерстью, ровными рогами и огромным выменем. До сей поры никак не выказывавший своего отношения к происходящему фермер заулыбался, заходил вокруг кормилицы.

- Она! - не то спросил, не то сам себя уверил в случившемся.

- Шестнадцать литров дает! - будто о собственном достижении сообщает председатель и уточняет. - Пуд.

- Что же вы такую отдаете? - не сдерживается Найденов. - Она же в хозяйских руках в полтора раза прибавит.

Председатель зло щурится.

- Нет, ты посмотри на него! А здесь тебе не хозяева, да? Ты, похоже, так ничего и не понял. Правильно, вам в городах и так все ясно - неглядючи. Не лезли б в наши дела.

Сказав это, он тут же потерял интерес к приезжим журналистам. Подошел к фермеру, едва достающему до председательского плеча.

- Хозяйствуй. - И уже из машины, на ходу. - Завтра будь дома, привезем.

Подошла женщина, с которой разговаривал председатель, Зинаида.

- Она с теленочком. А зовут ее Изаурой.

Все расхохотались: как быстро распространяются имена из телесериалов. Потом пошли смотреть бригадного бугая по кличке Дон Антонио. Потом пили молоко от утренней дойки, снимались на память. А потом уехали, оставив Изауру доживать последний день в общественном стаде. На фермера жалко было смотреть, весь его несчастный вид говорил: вот уедем сейчас - и все, не видать мне больше коровы. Подразнили, разыграли...

Когда прощались с ним возле землянки, Найденов отметил, что колодец уже оснащен воротом с цепью, укрыт двухскатным навесом. Хоть бы чаем напоил, что ли, - подумал о незадачливом фермере.

- Как-нибудь заедем на сметану, - пообещал на прощание.

Резко свернув к тротуару, перед Найденовым остановилось такси. Распахнувшаяся с пассажирской стороны дверь едва не задела его.

- Садись! - выглянул из машины Коля.

- Да мне тут рядом.

- Садись, посидим, редко видимся.

Найденов подумал, что виделись они не так давно, на фестивале, и в общем-то не такие друзья, чтобы скучать друг по другу, но в машину сел.

- И как она у тебя не развалится? - оценил состояние автомобиля. - Отремонтировал бы.

- Шутишь! Для меня, чем хуже, тем лучше. У нас сейчас план, знаешь какой? А зарплата - хрен да маленько. Выживет ли наша лавочка - сомневаюсь. А нам скажут: выкупайте тачки и работайте, как хотите. Понял смысл? За рухлядь платить или за добрую. Мне всего-то и надо - техпаспорт да номер кузова, остальное все давно уже в гараже дожидается - кузовщина, подвеска, движок - хоть завтра новую соберу.

- И когда ж ты успел столько натаскать?

- Ха, успел! Мне бы дураку действительно таскать, как начальники наши, к примеру - стеснялся чего-то.

- Тем не менее...

- Так стаж-то, прикинь! - с гордостью отвечает Коля и, помявшись, продолжает. - Знаешь, о чем хотел тебя попросить, ты же на телевидении работаешь?

- Ну, допустим, - не стал вдаваться в подробности Найденов.

- Снял бы меня при случае, других же снимаете... Сейчас передовиков уже немодно стало показывать - так и не надо меня как передовика. Просто мелькнул бы где-нибудь в кадре, может, сказал бы что. Тебе лучше знать.

- А зачем тебе это? - искренне удивился Найденов.

- Ты у меня никогда не был? - спросил Коля, зная ответ заранее. - У меня дом немаленький, а добро давно уже не вмещает. Все есть - техника, мебель, тряпки, холодильники от жратвы трещат. Люди на реформе деньги потеряли, дураки, на сберкнижки складывали, а я бумажкам никогда не верил... Две дачи, три гаража, золотишко, камешки...

- И все на такси заработал?

В голосе Найденова насмешка.

- Все вот этими руками! - обиделся было Коля, но тут же продолжил. - Пацана моего даже показали, на фестивале играл, а меня - ни разу. Сделай, что тебе стоит? Я заплачу, сколько скажешь - торговаться не будем. Подумай, а?

- Подумаю, - пообещал Найденов, постигая смысл необычной просьбы. - А почему, кстати, тебе не переехать в Америку, к брату? Он, говорят, не жалуется.

Найденов тут же вспомнил, что задавал уже ему этот вопрос, но было поздно. Коля и глазом не моргнул, забыл.

- Думал. Не подходит. Там год надо учиться - язык, улицы, чтоб знать, куда ехать, специальные экзамены... А я к учению всю жизнь неспособен, да и возраст не тот. И потом, куда все нажитое девать? Обменять на бумажки и проесть, пока там работу ищешь? А не найдешь? Нет, братишка! Парня своего отправлю, тут нет вопросов, можно сказать, даже - решено. Брат там по музыке всех знает, пристроит, поможет. Я тут наизнанку вывернусь - заработаю, помогать же надо будет, на ученье, на обзаведенье...

- Ну и станет он играть в каком-нибудь кабаке, - пожал плечами Найденов.

- В американском кабаке, - уточнил Коля, уверенный, что этого достаточно для закрытия темы.

Простившись с ним, Найденов пошел к центру, думая, что, наверно, хотел бы побывать в Америке. Жить - нет, уж ему-то делать там точно нечего. Он не раз встречался с американцами - в Москве, в Китае, в горах. Нормальные люди, с удовольствием путешествуют, не особенно напрягая свой бюджет. Жаловаться на жизнь у них не принято, страной своей довольны и уезжают из нее, как правило, для знакомства с прочим миром. Хорошая страна Америка, спору нет...

На площади связисты проверяли развешанные на столбах репродукторы. Странно, - подумал Найденов, - вроде праздники все позади. Только что заполнявшая площадь музыка стихла, и на смену ей пришел мягкий спокойный голос.

- «Тихая моя Родина!»

И все в нем будто бы перевернулось разом. В моментальном кино пролетели: таксист Коля на своем рыдване среди бескрайней обской поймы, Эйфелева башня на лесной вырубке, повисший с парашютом на сосне Тимофей, а потом, все больше ускоряясь - череда знакомых лиц - Любаша, Иванов, Радлов, гитарист Гоша, купальщик Игорь... И так же внезапно все исчезло. Он слушал стихи, закрыв глаза, чтобы не видеть городской суеты и мельтешения, чтобы вместо этого представить землю, благословенную и нищую, давшую имя Поэту, оставшуюся далеко позади него, столь далеко, что из новых краев можно было бы сказать о ней так.

Где, где же моя Никола? - бился в Найденове мучительный вопрос, но тихий и властный голос одернул: вот она, прямо под ногами - только не открывай глаза!

Он стоял и думал, что Родина с ним неласкова, нет у него ни дома, ни родни, и все в жизни происходит как-то неправильно. Но эти мысли постепенно вытеснило странное ощущение: что-то горячее проникает в него снизу, из глубины - через асфальт и подошвы. Только не открывать глаза!..

Материал, отснятый в колхозе, где покупали корову, прошел в эфире. Делая авторский комментарий, Найденов еще раз предложил помочь миром в постройке дома для фермера. На этот раз не откликнулся никто. Правда, позвонил заводчик.

- Мне из-за тебя работать некогда, только и дел - на идиотские вопросы отвечать. Обязательно было меня-то называть?

- А как же? - удивился Найденов. - Деньги ваши.

- Ладно, это я так. В принципе, надо тебя благодарить за рекламу, по ходу всех этих звонков и вопросов одна интересная идея родилась. Так что я опять тебе обязан. Могу заплатить, только при одном условии: твоему фермеру больше ни гроша.

- А стройматериалы можно? - быстро сообразил Найденов.

- Какой ты скучный! Сказано - нет!

- Тогда мы в расчете.

Телевизионщики никак не отреагировали на корову, им было не до того. Вся студия горячо обсуждала предстоящий отъезд в Израиль редактора Линева. Многим событие казалось невероятным, потому что Линев до недавнего времени был секретарем партийной организации на телевидении. А для Найденова разрешилась загадка, которую он никак не мог разгадать. За глаза редактора называли деревянным - таким был его язык, стиль репортажей, очерков. А тут вдруг - целая серия мастерски исполненных, живых и теплых очерков о рабочей слободке на окраине города, где родился и рос автор. Теперь понятно, в чем дело: он прощался с одной родиной, уезжая на другую.

- Петр Львович, Леонидович, как правильно его?

- Лейбович, - подсказал монтажнице всегда хмурый, худобой и цветом лица похожий на язвенника осветитель.

- Начался великий исход, - заметил кто-то.

- Как же! - Хмурый осветитель сделался сердитым. - Посмотри на наше правительство!

По поводу освобождающегося места ни у кого не возникло вопросов. Идет сокращение штатов, уже ликвидирован цех кинопроизводства, несколько технических служб, на очереди помрежи, ассистенты, режиссеры, журналисты. Поговаривают, что местную студию усушат до корреспондентского пункта одного из российских каналов. Найденов наблюдает тихую панику в коллективе и думает: скоро начну ловить косые взгляды штатных коллег, вряд ли кто захочет делиться своим скудным куском...

Ночью Найденову приснилось, будто он играет на скрипке, причем видение сопровождалось отчетливыми ощущениями, даже покалывало в кончиках пальцев, как бывает у струнников, когда инструмент берут в руки после длительного перерыва. Мало того, он точно знал, что спит, и все ему снится, что никогда в жизни он не играл на скрипке, и в то же время откуда-то исходила уверенность: он умеет, он сейчас проснется и продолжит играть наяву. Он и вправду проснулся и первым делом пожалел, что не может найти скрипку тотчас.

И лишь некоторое время спустя подумал о смещающихся странным образом границах сна и яви.

5

В дверях торчит записка от Людмилы. «Где ты опять пропадаешь, любимый?» Как всегда она не признает ни времени суток, ни его занятости, ничего, что может не совпасть с ее внезапным порывом. Найденов покрутил в руках записку - из телефонной книжки, на обороте чей-то номер - и подумал, что эта записка - сигнал: скоро не жди. Я побывала, отметилась, проявила готовность быть с тобой. Сколько - не спрашивай, я близко, я тебя люблю, но я вольная птица...

Найденов сел за свой рабочий стол и попытался - в который уж раз - разобраться в их отношениях. Как ни придумывай, они не соединимы всерьез и надолго. Увы! Он готов жениться на ней, но ничего, кроме себя самого, предложить не может - ни дома, ни прочного заработка. Стало быть, не так уж и готов. А она? Вполне вероятно, и она вышла бы за него, только вряд ли бы стала что-то менять в своей жизни, в характере. Ей постоянно нужны новые поклонники, блеск и очарование нескончаемого праздника, а он любит покой и тишину. Каждый сам по себе под одной крышей? Возможно ли такое надолго? Нет пути... Покончить со всем этим разом - но у него нет другой Людмилы, не было никогда и, возможно, не будет. Потому что во всех женщинах, кроме нее - единственной - он ощущает присутствие солистки из квинтета... И что же получается?

Его размышления прервал журналист из химгородка Верясов, без стука возникший на пороге.

- Редкий гость! - поприветствовал его Найденов.

- Не можешь без вранья! Отродясь у тебя не был!

- А нынче что стряслось?

Найденов без приязни оглядел его, отмечая все тот же пиджак с подкладными плечами, галстук-селедку и неизменный кок конца пятидесятых.

- Был в ваших краях, встретил общих знакомых, - уклончиво ответил Верясов и без приглашения бухнулся на стул.

- Чай, кофе? - с легкой насмешкой предложил хозяин.

- Оставь! - поморщился журналист. - Я вообще-то пришел как бы попрощаться, ухожу из газеты.

- Понятно, домой потянуло. В областную, на радио?

- Совсем ухожу. На бетонный завод, сменным мастером.

- Иди ты! - не поверил Найденов.

- Точно. Там сейчас работы невпроворот, дополнительную линию запускают, заказ министерства обороны. Какую-то военную технику стаскивают якобы на консервацию - разоружение. Забором надо территорию огородить. Знаешь, такие плиточки в два с половиной метра высотой? Плиточка к плиточке - забор.

А площадка - пять километров на три, посчитай, сколько надо плиточек. И все срочно.

Найденов смотрит на гостя во все глаза, не верит.

- И как же...

- Брось! - не дает договорить Верясов. - Не будем же мы с тобой сейчас о призвании и прочем таком говорить. Все в конечном счете вранье или обслуживание вранья - по сути одно и то же. К сожалению, ложь - тот самый товар, который у нас в России потребляется с большим удовольствием. Я больше десяти лет горло драл за эту страну Вонючию - твое авторство, не претендую, - я хорошему парню сказал однажды: бросай глупости, иди в химическую отрасль, учись. Пошел - сейчас на рынке тапочками торгует. Здорово! А ты бузил против нашего завода: вычли из оборота земли целых трех совхозов! Ссадили с места полрайона, лишили хлеборобную область жирного куска... Иди теперь посмотри! Та, что осталась - не нужна, пустует земля твоя. Какие там три совхоза! И мой завод стоит на две трети. Как мы оба оказались правы - в самую точку! Пришли умные мальчики после Оксфорда и Кембриджа, сказали: мы тут посчитали, найденовского зерна чересчур много, а верясовская химия вообще не нужна, поскольку за границей она дешевле. Выгоднее обменять на нашу отечественную нефть, ее еще у нас завались. А лишних крестьян и рабочих выгоднее под нож, как скотину из общественного стада. Ее тоже оказалось слишком много. Жрать нечего? Ну, это вы, братцы, считать не умеете!

- Подожди! - останавливает его Найденов. - По этой логике и твой забор скоро кончится, может, еще и достроить не успеете.

- И пусть! - горячо подхватывает Верясов. - Забор, по крайней мере, еще только начинается, а вот тут, - он выразительно постучал себя по голове тем самым пальцем, где за годы службы в газете набил мозоль от авторучки, - уже все кончилось. Не пос-ти-га-ю! Не могу! Не хочу!.. Давно ли орали - отделить интересы России! Отделили. Кому лучше стало? Что дальше будет? Немец Деннингауз пишет: «Демократическая Россия не увидит в целостности огромной Российской империи никакой ценности...» Представляешь? Им из неметчины виднее, как тут у нас будет. И ведь будет именно так! Есть уже!

- Не пойму, чего ты хочешь? - грубовато вмешивается Найденов. - Оправдать свой уход? Поделиться душевным расстройством или новыми ценными мыслями? Я не поп и не студент-первокурсник.

- Да не собираюсь я ни исповедоваться, ни учить. - Он как-то сразу сник. - И советы мне твои не нужны, ты сам потерянный, еще раньше меня. Просто обидно за нашу грешную Родину.

- А я-то думал, грешен человек...

- Чудак ты, ей-Богу! Ты да я - это тоже Родина... Знаешь ведь, катаешься по районам - грязь, запустение, общественная техника разбита, разграблена, догнивает под открытым небом. И на подворьях не лучше - повалившиеся заборы, покосившиеся дома. Дальше от центра - хуже и хуже. И вдруг, когда уж опускаться вроде некуда - прекрасное чистое село с домами в линеечку, с ухоженными палисадниками, с фонарями на асфальтированных улицах. И в каждом доме куча ребятишек. Немцы! Это их наше государство, власть согнала на самые неудобные земли, в самые глухие углы - на погибель. Та самая власть, на которую мы всегда сильно обижаемся - жить не дает.

- Понятно, немцы лучше русских.

- Ты дурака из меня не строй! - Верясов строго посмотрел на хозяина. - Просто люди - вовсе не то, что над людьми, и потакаем мы себе сами, а не Родина - мама или мачеха.

- Тебе бы со стороны себя послушать! Ну, коль от тебя самого все зависит - сиди и не дергайся, работай, делай свое дело. Бетон-то месить - мозгов не надо. Пиши что хочешь, ни тебе цензуры, ни окрика из большого дома.

- Ну вот, еще один идиот попался! Правильно, мы сейчас вдруг вспомним, что мы - русские интеллигенты, нам надо обличать кого-то, прежний режим, к примеру. Чем не объект? Кстати, русский интеллигент только тем и славен, что он сроду никакой не русский. А новая власть очень быстро поймет, что, обличая старую, мы верно служим ей, новой. Ей это понравится и совсем скоро она потребует этого служения в жесткой форме. Все это уже было!

- Ты, собственно, ко мне-то чего привязался? Решай свои проблемы на здоровье, а меня не трогай.

Верясов обреченно покачал головой.

- Думаешь, ты считаешься независимым - так у тебя и нет хозяина? Да у тебя, в отличие от прочих, их множество, и каждому ты должен услужить. В любое время любой из них расстанется с тобой безо всякой боли, потому что ты для них ничего из себя не представляешь, ты - пыль на ветру! Вольная!

- А ты - лепесток от розы, - огрызнулся Найденов, понимая, что гость, в общем-то, прав.

- Ладно. - Верясов поднялся со своего места. - Я поехал строить забор, я его уже почти люблю. Хочешь, бетонщиком возьму - пока места есть?

- Ты пошел?

- Я помчался! Я спешу уступить бесам их шанс! Без боя!

Он сделал шаг к выходу и обернулся.

- А ты молодец! Я имею в виду корову. Ты заставил их дернуться, ты их укусил. Все, прощевай, комарик! Да, чуть не забыл, Гоша уехал. Или ты уже знаешь?

- Куда? - не понял Найденов.

- Не знаешь? А куда все - к духовным корням, на родину предков - в Израиль.

Гоша уехал, - бездумно повторяет про себя Найденов, оставшийся один. - Гоша - великолепный гитарист, у которого постоянно крали его дорогие инструменты. Чернокудрый, маленький, тихий, задумчивый... Глядя на него, казалось, ничего ему, кроме гитары и уединения в уголке не нужно... Все бегут. От себя, от профессии, от дома, друг от друга. Откуда - известно. Куда?

- Женщина с пятого этажа! - начинает очередное выступление вихрастый сосед, и Найденов думает: почему он не орет у нее под дверью? - Я тебя выведу на чистую воду! Люди добрые! У нас две дочери, - вещает он, не унимая голоса, - одна моя, другая селекционная. Евдокии - это моя - она купила майку за пятерку, а той - платье, ботинки и кофту. В суд пойдешь, слышишь?

Найденову остро захотелось сбежать отсюда, от привычного и постылого. Он чувствует тошноту и тяжесть во всем теле, будто отравился чем-то несвежим.

- Тухлятина! - повторяет одно и то же, вышагивая по комнате.

Душно, тошно... Что бы такое придумать, куда пойти? Поздно уже, к кому заявишься в такой час? Да и в урочное время - кто особенно ждет? Он стаскивает с себя одежду, встает под душ, включает холодную воду, думая в это время об Игоре, который зачем-то изо дня в день в любую погоду ищет проруби и родники. Зачем? Что за жар пытается он остудить? Может, и ему помогут ледяные струи? Увы, вода, еще несколько дней назад обжигающая холодом, теперь потеплела почти до комнатной температуры. Или ему так кажется? Он стоит, дожидаясь, может, протечет согревшаяся в трубах вода, но проходит пять минут, десять - результат прежний.

Да не так уж и поздно, - думает он, не находя себе места в комнате, и выбегает из дому. Быстро ловит такси, объезжает несколько ночных магазинов, пока не находит «мужика в шляпе».

В окнах большинства мастерских свет, и это обстоятельство приносит Найденову некоторое облегчение. Вон и у Тимофея не спят. Однако тут же его останавливает догадка: а вдруг Ирина уже родила? И они сейчас, в эту самую минуту заняты ребенком, мало ли хлопот с новорожденным! А он припрется с портвейном! Уйти? Заглянуть на минуту и откланяться? В конце концов он решает подняться к другу.

Дверь в соседнюю с Тимофеем мастерскую распахнута настежь. За ней видны работающие компьютеры, вдавленные в мониторы затылки. Работают! - удивляется Найденов, отмечая, что атмосфера в продымленной комнате не просто рабочая. Сосредоточенность, напряженный стрекот клавиатур, тон коротких реплик, которыми обмениваются молодые ребята - все говорит об аврале. Срочный заказ, - предполагает Найденов, - вот и дверь открыли, спасаясь от перегрева. Его несколько удивило отсутствие полотен, рам, подрамников и прочих деталей, которые хоть как-то напоминали бы о живописи, скульптуре. Все это он охватил взглядом в те несколько секунд, пока решался позвонить к Тимофею.

- Ты извини, я ненадолго, - опасливо сунулся он в притвор.

- А чего ты шепчешь? - удивился Тимофей. - Я один.

- Как один? - забывает обрадоваться Найденов.

- Проходи, - подталкивает его хозяин, принимая бутылку.

На первый взгляд в мастерской ничего не изменилось. Те же работы, часть из них не закончена, причем, на той же стадии, что при последнем посещении Найденова. Все то же - глина, холст, картон, и везде лицо Ирины с влюбленными в весь мир глазами. Из перемен - парашют опустился, закрывая огромное окно до половины. Видимо, из-за солнца, допекающего с самого раннего утра. Недалеко от входа в довольно неудобном месте стоит мешок.

- Мука, - поясняет Тимофей. - Тут был какой-то день - не то защиты старости, не то охраны маразма, решили нашим художникам-пенсионерам выделить по мешку муки. Председатель правления давай считать и выяснил: средний возраст организации далеко за шестьдесят. Махнул рукой и записал всех скопом. Так что перед вами законный обладатель старческого пайка. Давай отсыплю?

- Ага, мышей кормить, а то последняя скоро в холодильнике от тоски повесится... Где твои-то? Я уж думал, ты с прибавлением.

- За тем и отправились. Я, говорит, плохо здесь себя чувствую, поеду к маме рожать. Поехала. И ребенка забрала. Я так думаю - не вернется больше.

Ни голос не дрогнул, ни мускул на лице, будто о шифоньере говорит, не о любимом человеке.

- Опомнись, Тимофей! С каких таких щей?

И тут же Найденов ловит себя на мысли, что фальшивит, что на самом деле думает точно так же, как его друг, и этому другу ему меньше всего хочется врать. Тимофей все понимает и просто делает вид, будто не слышал вопроса. Ах ты, Боже мой! - восклицает про себя Найденов, глядя на спокойное лицо друга, наблюдая его несуетные движения, когда он расставляет стаканы, наливает вино. - Она его погубит!

- Она не пропадет, - говорит Тимофей, - ей бы только рассчитать повернее, не нарваться опять на художника. Не должна, она умная, она детей любит, а с художником двоих не потянуть.

Найденову хочется остановить его, оборвать: кончай идиотничать! Все не так! Не про то! Но он сдерживает себя, боясь все той же фальши, и спрашивает совсем о другом.

- Работаешь?

- Помаленьку, - нехотя бросает Тимофей.

- А я тут рядом сейчас пахарей видел, - Найденов кивает на стену, - пар валит. Арендаторы, что ли? На художников не похожи.

- Да нет, художники.

- Рисуют на компьютерах?

- Кто тебе сказал, что они рисуют вообще? Это новый вид творчества. Есть архитектура, есть интерьер, может быть, даже с элементами искусства. А тут - нечто третье или четвертое, пятое - не знаю. Создание этакого стиля под деньги. Задействуется вся среда обитания - от газона перед домом до автомобильных чехлов.

- И что, больше денег - круче стиль?

- Наверно. Правда, в чем, помимо денег, суть крутизны, я лично не понимаю.

- Судя по всему, заказов хватает.

- Сам видел.

- Слушай, а почему бы тебе не попробовать?

Вопрос задан как бы невзначай.

- Не дано, - отвечает Тимофей, - и дело не в принципах, не они мне мешают - кила! Ленив я, и вся моя идеология, все принципы - лень. И бороться с этим я не хочу, больше скажу, я горжусь своей ленью, я ее нежу, холю, лелею, я ее люблю, как самого себя.

Уходя, Найденов еще раз вглядывается в лицо Тимофея и не обнаруживает в нем ни муки, ни даже тени неудовольствия. Покой и безмятежность. Ненормальный какой-то, - подумал он. Напоследок уткнулся взглядом в парашют. Символическая штука, - по-новому увидел собственный подарок. - С помощью его можно двигаться только вниз и по ветру.

А ведь уже совсем лето, - думает Найденов, вышагивая привычным маршрутом. На тополях зеленые сережки, вот-вот готовые раскрыться и залепить весь город белым пухом. Уже отцвели тюльпаны, нарциссы и ирисы, скоро на клумбах и в палисадниках их сменят лилии, татарское мыло, розы...

- Эй, приятель, как насчет нашего любимого портвейна? - сунулся он в знакомый киоск.

- Чего?

Из глубины помещения выдвинулся рыхловатый парень с глазами навыкат и бульдожьей челюстью.

- Извините, - виновато улыбнулся Найденов, - до вас тут молодой человек работал...

- Уехал, - тусклым голосом сообщил новый продавец.

- За пределы?

- Гы! - За стеклом оживление. - Пасеку на двоих с каким-то колхозником взял, передвижную, на прицепе. Сегодня здесь, завтра там...

Ну вот! - вспомнил Найденов рассуждения своего ночного знакомого о русском поиске. - Себе и напророчил. Пусть пасека - но передвижная! А все-таки молодец! - сделал он заключение и даже немного позавидовал.

- А ты как насчет портвейна? - на всякий случай поинтересовался Найденов.

- На работе не пью.

Буркнул и спрятался в глубине киоска.

Найденов любит бродить по ночным улицам в эти часы. Город становится самим собой, освобождаясь от всего лишнего - людей, транспорта, шума. Почти всегда во время ночных прогулок приходит ощущение легкости, будто и его, Найденова, освободили от множества ненужного. Иногда его посещает необъяснимый восторг, и в такие мгновения приходит глупая мысль, будто он встречается со своей собственной душой, которая умудрилась покинуть его еще при жизни, причем давно. Бродит бездомная в старых улочках, начинающихся от Оби - Пушкина, Гоголя, Толстого... Здесь, в этих деревянных домах с удобствами во дворе, снимал он комнаты, когда родители уехали, обменяв квартиру за несколько тысяч верст отсюда. Подолгу не задерживался на одном месте, потому что хозяева, большей частью - хозяйки были людьми одинокими, никому не нужными и очень скоро начинали относиться к нему, как к родному. Это тягостно - находить родню в чужих людях против своей воли, он боялся этого и бежал. Много позднее понял: как ни бегал - по кусочку души осталось везде. Теперь вот ходит к ней на свидания... Странное дело! Бездумная и счастливая юность прошла на красивом и величественном проспекте Ленина, в самом его центре, на площади Октября. Там вроде все было на месте: душа при теле, отчий кров, полная гармония в отношениях с окружающими и самим собой, сильным и глупым... Часто проходит он по проспекту, куда чаще, чем по тихим деревянным улочкам, но все больше днем, по делам. И не чувствует при этом никакого волнения.

В «Богеме» провожают молодых художников, семейную пару, решившую отправиться пешком в Париж. Краем уха Найденов слышал про их сборы, поиски спонсоров, переписку с какой-то французской творческой организацией, но в детали не был посвящен, относясь к затее скептически. Тоже, нашлись ходоки! Рисовать бы сначала научились! Впрочем, как они рисуют, он толком не знал, картинки на площади не в счет. Знает, что родители молодой женщины - художники. И неплохие. А в творческие династии он не верит.

Во дворе собрался народ: кое-кто из знакомых художников, все больше молодые, вчерашние выпускники училища, мелкие функционеры от культуры, журналисты.

- Цель вашего похода? - протягивает микрофон совсем юная телевизионщица.

- Привлечь к себе внимание, - бойко начал глава семьи. - Мы решились на это от безысходности, никому нынче в стране не нужны художники.

- На что же вы тогда рассчитываете? Не нужны здесь, не нужны там. До Парижа далеко, и никто почти на вашем пути не будет иметь понятия, кто вы, что вы и зачем.

- У нас есть спонсоры, - он указывает на кого-то в толпе, - банк. И потом - мир не без добрых людей.

Вот-вот, - ворчит про себя Найденов, - на добрых людей и весь расчет, будете идти и плакать.

- Мы собираемся по дороге работать, - продолжает молодой художник, - портреты, этюды, наброски... А потом в Париже устроим выставку.

- И за сколько времени думаете добраться?

- Думаем, за год, - без особой уверенности отвечает он.

И тут Найденов замечает Иванова. Остановившиеся глаза на потемневшем лице, весь натянут, как струна, готовая в любую секунду лопнуть. Во психопат! - думает Найденов и спешит к нему, оглядывая присутствующих - не видит ли кто еще? - Не надо! - посылает к нему мысли через толпу. - Да кто они такие!

В Париж! Ждали вам там! Ты талантливее сто крат! - И тут же сам с собой. - Черти находчивые! Настоящий талант собирает по копеечке на туристическую поездку, которая скорее всего отодвинет его мечту еще дальше... Ни папы, ни мамы, ни спонсоров!

В глубине души он понимает, что несправедлив: придумали люди, решились, плохо ли, хорошо - это их затея, им расхлебывать или торжествовать. Но злость, неправедная, темная сейчас поверх всего.

- Привет, - мягко трогает он соседа за плечо и чувствует камень под одеждой. - Пойдем, в самый раз чего-нибудь выпить.

В ответ молчание.

- Пойдем! - настаивает Найденов и с силой разворачивает Иванова к себе. - Это христарадники, - говорит, пристально глядя в неподвижные глаза. - Они пошли просить милостыню, понял?

Наконец, ему удается сдвинуть Олега с места, но до самого подъезда он буквально тащит того за собой.

- Вместе до магазина или здесь подождешь? Вот ключ, посиди у меня, я мигом.

Тем временем путешественники уже пошли со двора. Найденов глазом специалиста оценил, как сидят рюкзаки, как одеты молодые люди. Подошвы мягковаты, - отметил он, - в первый же день нажгут ступни... Невзрачная женщина годами чуть больше сорока утирает слезы. Мать, - подумал он.

Найденов торопился, но, как выяснилось, напрасно: Иванова он нашел в полном порядке. Тот наотрез отказался пить, заявив, что ни в чьем сочувствии не нуждается, и вообще - тема закрыта. У него все в порядке, уезжает на двухнедельные гастроли с симфоническим оркестром взамен заболевшего кларнетиста. С тем и отбыл, оставив Найденова удивляться неожиданным изгибам людских характеров.

Через несколько дней Найденов пришел на площадь, где продают свой товар несгибаемые живописцы. Вернисаж на этот раз произвел на него еще более удручающее впечатление. Среди знакомых работ подмастерьев живописного цеха, где тщательно выписаны листочки и травинки, появились журнальные фоторепродукции, покрытые лаком и одетые в багет. Дальше некуда! - воскликнул он про себя и оглядел продавцов, рассевшихся в тени на складных стульчиках. - Бабушки! - с удивлением обнаружил. Такие же, как сидят на углах с семечками, прошлогодней редькой и сигаретами. Знакомых не видно. Стыдно или заняты новыми творениями?

Он уже собрался уходить, но тут заметил стоящего поодаль седобородого графика. Во время их последней встречи здесь же он выглядел моложе. Может, причиной тому был ковбойский костюм...

Сейчас на нем простые брюки, давно потерявшие следы стрелок, грубые башмаки, старенький пиджак и застиранная темная сорочка.

- Ну и как? - поздоровавшись, спрашивает Найденов. - Краски жизни не меркнут?

- Я к этому отношения не имею, - сердито отмахивается художник.

- Давно ли?

- Дурак был, - продолжает сердиться он, - ерундой занимался.

- Тогда, - Найденов показывает на картинки, - или...

- А все время. Я теперь в деревне живу. Домик давно уже купил, да все руки не доходили привести в порядок. - Взгляд его становится мягче. - Честное слово, человеком себя почувствовал. Корову купил, поросенка.

- Серьезно? - не поверил Найденов.

- Что тут особенного? Давно ли мы все из деревни? Там ведь дураков и бездельников не меньше здешнего, только я с ними не обязан встречаться ежедневно и ежечасно.

- А как же семья?

- Дети взрослые, а с женой мы все согласовали: выйдет на пенсию - и ко мне.

- Ой, не верится! - крутит головой Найденов. - У тебя жена, если не ошибаюсь, медицинское светило - и она поедет жить в деревню? Ходить за коровой?

- Чудак человек! - Художник теперь широко улыбается и смотрит на собеседника с превосходством. - Она дни считает - не дождется, календарь в кухне над столом повесила.

- А творчество? Графика твоя любимая?

- У меня в доме карандаша не найдешь, нету! Но этот вопрос, как говорят ваши конторские, на контроле. Посмотрим.

- Странно как-то все, чересчур круто. Художник-крестьянин... В предыдущей эпохе бывало наоборот - крестьянин-поэт, крестьянин-художник.

- Эпохи! - вновь разозлился художник. - А я не хочу ни думать про них, ни определять их границы, ни приспосабливаться к ним - не хо-чу! У этих баранов, - кивает на здание администрации, - выпрашивать место под солнцем? Не дождетесь! Встань весь мир на уши - я за своим забором со своей коровой не пропаду. Мне, может, до конца жизни и осталось-то - сносить ватник да две пары сапог. Бывай здоров!

Он развернулся и быстро зашагал прочь. А у Найденова осталось ощущение, будто он для того только и приходил сюда, чтобы встретить кого-нибудь из знакомых и высказать то, что высказал ему.

6

Раннее утро. Весело чирикают воробьи, ширкают метлами дворники, из подворотен и подвалов тянутся к мусорным ящикам бездомные оборванцы.

- Привет, шеф! - подходит один из них к Найденову. - Покурим?

- Не курю.

- И правильно, - одобряет тот.

- На вот, - Найденов протягивает ему деньги, - курева купишь.

- Ты чего? - отступает бродяга в испуге.

- Бери.

- Так тут много. - Он начинает понимать, что его не разыгрывают. Испуг сменяется удивлением. - Ты откуда такой, из больнички?

- А ты?

- Я из бомжатника. - Он называет точный адрес и достает из кармана свернутый вчетверо листок. - Вот справка, месяц прошу не беспокоить.

- А потом? - усмехается Найденов.

- Как всегда... Одиннадцать ходок по десять суток. Я ментам говорю: слово «бомж» мне не нравится, бич - другое дело, бывший интеллигентный человек. Хохочут.

- И что, у тебя совсем никакого жилья нет?

Бывший интеллигентный человек пожимает плечами.

- Подвал. Там, конечно... Сапоги снимаешь посушить - в них еще больше накапает.

- А как ты крыши лишился?

- У-у, шеф! Двенадцать ящиков водки не хватит - рассказывать.

- Убери!

Найденов показывает на деньги, которые бородатый человек без возраста все еще держит в раскрытой ладони.

- Хотел горячего пойти поесть, давно горячего не видел.

А может, лучше сто пятьдесят?

- Тебе видней. Болеешь - прими.

- Нет, правда, ты откуда взялся?

- Слушай, отстань! - Найденов делает вид, что сердится. - Успокойся, последние не отдал бы.

- Тогда я пойду?

- Будь здоров.

- Может, тебе помочь чем?

- Мне? - удивляется Найденов. - Спасибо, у меня все в порядке.

Отойдя на несколько шагов, бывший интеллигентный человек оглядывается.

- Все-таки пойду горячего поем.

Из подрулившего к найденовскому подъезду такси выходит Людмила.

- Ранний гость!.. - приветствует он ее.

- Выручай, Найденов, - без предисловий начинает она. - Нужна справка, а лучше больничный на неделю. Задним числом, вот в чем сложность.

- Опять прогуляла, - вздыхает он, думая: как же надо не уважать человека, чтобы гулять с кем-то, а за оправданием бежать к нему. И то правда, за что ей его уважать? - Где гуляла, туда и иди. - Он старается быть жестким. - Я с докторами не знаюсь.

- Найде-е-ныш! - тянет она капризно и тут же спохватывается, видя его протестующую физиономию. - Извини.

- Тебе вроде всегда твои шалости с рук сходили. Что, папа вес потерял?

Людмила опускает свои бойко глядящие на мир глаза.

- Обстоятельства изменились. И отец сказал: слова за тебя больше не скажу, а выгонят - устраивать не буду. Помоги, чего тебе стоит? У тебя же знакомых тьма!

Он смотрит на нее, холеную, красивую, модную, не знающую сомнений и пределов в наслаждении жизнью, и думает, что дураков вроде него на свете много, и Людмила вряд ли останется без работы, без опеки.

- Попробую, - говорит, отводя глаза в сторону, - но не обещаю.

Он обзвонил с редакционного телефона кучу знакомых, внятного ответа ни от кого не получил, но обзавелся адресом, по которому обещали помочь.

Номер квартиры оказался на двери, выходящей прямо во двор, чаще всего за такими дверями помещаются дворницкие. С порога Найденов ступил в жилую комнату с двумя старыми кроватями, столом, табуретками, выкрашенными охрой. Здесь же кухонный стол, газовая плита, прямо к стене приткнут кран, из которого капает в давно не чищенную раковину. За столом у занавешенного желтым тюлем окна расположились трое - крупный мужчина, когда-то, очевидно, красивый, о чем наверняка многие забыли, но он, похоже, забывать не хочет, поглядывает на компанию снисходительно и брезгливо. Его породистое лицо сплошь побито красно-синими прожилками, щеки пообвисли, и вся фигура несколько сплыла книзу. Двое других - женщины, лицами удивительно похожие друг на друга. Одна - полная, брюнетка, другая худовата и светловолоса.

- О, недостающий! - оживился мужчина, пьяный скорее всего со вчерашнего, и ногой выдвинул из-под стола ящик красного вина.

Едва початый, - отметил Найденов. Он изложил просьбу, сославшись на общего знакомого.

- Сделаем! - уверенно пообещал краснолицый. - Владислав. - Он попытался приподняться, но тут же вновь прилип к табуретке. - Вот они и сделают, ага, сестренки?

С этими словами он взял с подоконника стакан, наполнил до краев.

- Садись!

Девушки молчали, с любопытством разглядывая Найденова. Он так и не понял, согласны они помочь или нет. Наверно, из какого-нибудь среднего медицинского персонала, - подумал и недобрым словом помянул тот час, когда встретился с Людмилой. Вздохнул, прикидывая, сколько сможет осилить из ящика, и присел к столу.

Краснолицый пил стакан за стаканом и перевернул все представления Найденова о стойкости к алкоголю. Потом он громко начал распределять дам, то и дело меняя свои решения. Судя по всему, они обе разом или по очереди принадлежали ему, но сегодня с большой охотой предпочли бы Найденова. Пьяный-то пьяный - Владислав, похоже, понял это. Он с трудом выбрался из-за стола, потоптался, словно опробовал почву под собой, и вдруг, с неожиданной быстротой подхватив табуретку, кинулся на Найденова. Сидящему всегда трудней увернуться, но он сумел, и табуретка с треском опустилась на стол, тут же разлетевшись на куски. Нападающий не удержал равновесие, пролетел мимо Найденова, рухнул на кровать, да так и остался лежать. На большее сил у него не хватило, и через несколько секунд он уже мирно сопел.

- Это теперь надолго, - сказала одна из сестер с облегчением.

Потом наступило долгое и тягостное молчание. Женщины изредка прикладывались к стаканам, переглядывались в нерешительности.

- Мне бы справку, - напомнил Найденов.

Сестры отошли в угол, пошептались, то и дело поглядывая на своего друга, продавившего панцирную сетку до пола.

- Пойдем, - наконец позвали Найденова.

Довольно долго шли узкими улочками старого города, потом карабкались по крутой щербатой лестнице мрачного деревянного двухэтажного дома. В комнате, удивительно похожей на ту, что они недавно покинули, оказалось холодно, точно в погребе. Очевидно, всю зиму дом простоял нетопленым, простыл насквозь, а закрытые ставни до сих пор не пускают тепло с улицы. Одна из сестер выставила на стол две бутылки вина, прихваченные из запасов Владислава, другая, обхватив себя руками, вопрошающе уставилась на Найденова.

- Как я понимаю, - начал он, - вы увели меня подальше от своего приятеля.

Женщины согласно закивали.

- А дальше?

- Он с нами уже давно не спит, - преодолевая смущение заговорила худенькая блондинка. - Спился.

Найденов перевел взгляд с одной на другую и увидел в их глазах жуткий голод, который до сей минуты им как-то удавалось прятать. Понял, плата за справку определена.

- Что же вы, - начал было Найденов и осекся.

- Что же мы держимся за него? - задиристо подсказала чернявая. - А где их других взять? У нас на работе страдалиц вроде нас знаешь сколько? - Она махнула рукой и спокойно сказала. - Холодно. Будем ложиться?

- Я так не могу.

- Почему? - удивилась блондинка.

- Он себя бережет, - невесело усмехнулась другая. - Справка-то нужна для подружки, так?

- Может, вина? - с надеждой предложила ее сестра.

Дурацкая ситуация! Уйти? И пропади все пропадом - справка, Людмила... Отчего все сплошь какое-то унижение, какое-то нездоровье и муть? Жалкие женщины без любви, бесшабашная, красивая и удачливая женщина - с жалкой любовью...

- Все, девушки! Не надо мне ничего! Извините.

И он рванулся к двери, будто мог его кто здесь задержать.

На улице он с удивлением обнаружил, что день уже клонится к вечеру. Куда подевалось время?

Людмила поджидала около подъезда.

- Ты с ума сошел? - кинулась к нему. - Я уже третий раз приезжаю, голову сломала, не случилось ли чего. Целый день бегать за какой-то бумажкой!.. Ты чего? Что с тобой, Найденов? На тебе же лица нет!

Она взялась тормошить его, он же стоял и смотрел, ничего не видя. Все вокруг будто задернулось непрозрачным занавесом, а сам он словно заледенел. Прошло несколько мгновений. С трудом выходя из оцепенения, Найденов выдавил из себя:

- Не приходи больше. Пожалуйста. Никогда. Знать тебя не хочу, помнить, что ты есть, не хочу, даже случайно увидеть где-нибудь в толпе - не хочу!

И она пошла. И ни слова на прощанье.

Вот так, - думал Найденов, печально глядя в окно и невольно отыскивая глазами дорожку, которой ушла Людмила. Сегодня он расстался с надеждой на семейную жизнь. Как ни трудно было представить Людмилу женой, кроме нее на эту роль никто вообще не предполагался...

Магазин уже закрыт, и Найденов стоит перед ним в раздумье: где купить хлеба? В доме ни крошки.

- Привет, Найденов!

Знакомая журналистка с телевидения подкатывает к нему детскую коляску. Вот почему давненько ее не видно, - находит он ответ на вопрос, который вряд ли вставал перед ним до этой минуты.

- Хорошо, что я тебя встретила. Надо забежать на секунду в этот дом, - она показала на окна над магазином, - а куда я с ребенком? Покараулишь?

- Спит? - коротко поинтересовался он.

- Еще как! Пушкой не разбудишь!

- Давай, - согласился.

Едва молодая мама исчезла за углом, со стороны проезжей части послышался визг тормозов и какой-то жуткий треск. Сбили! - мелькнула догадка. Обернувшись, он увидел стоящую посреди дороги легковую машину и толпу малолеток - человек десять, не меньше - колотящих палками по кузову. Мужчина лет пятидесяти попытался выбраться из-за руля старенького «Жигуленка», но подростки тут же начали колотить по двери, по рукам, а один из них всунул палку в приоткрывшуюся дверь, целя в голову водителя. Тем временем компания увидела другой автомобиль и цепью перегородила дорогу. Опять визг тормозов, и снова хряские удары по тонкому металлу, по стеклам. Поняв, что его оставили в покое, водитель «Жигуленка» на полном ходу рванул прочь. Найденов закрутил головой: где народ? Двух крепких мужиков достаточно, чтобы разогнать эту банду. Его самого стреножили, коляску не оставишь. А машины визжат тормозами одна за другой - и все повторяется сначала, мальчики вошли во вкус.

- Гражданин!

Он спешит навстречу прохожему, но тот шарахается в сторону и бежит.

Таксист на подъезде к проклятому месту смекнул, в чем дело, вылетел на тротуар и объехал юных громил, едва не посшибав пешеходов.

- У тебя же монтажка под сиденьем! - кричит Найденов, будто кто его может услышать.

В бессильной ярости он несется с коляской во двор, чтобы по дороге перехватить неторопливую мамашу. Куда там! Он мечется от подъезда к подъезду, мчится назад, чувствуя себя оскорбленным, униженным до самой крайности. А на дороге все без изменений.

- Стадо пуганых идиотов! - кроет он водителей, улепетывающих на своих искалеченных машинах. - Перед кем согнулись!

Так все и закончилось, никто себя не пересилил. Одни разбежались, другие разъехались. Господи! - повторяет он раз за разом. - Господи! - И не может унять дрожь, сотрясающую его с невероятной силой... На улице уже все как обычно, а у него перед глазами мятые бока автомобилей, битые стекла, втянутые в плечи головы водителей и убегающий прохожий. И сам он, спрятавшийся за детской коляской. Очень кстати задержалась хозяйка...

Напряжение и злость не отпускали его до глубокой ночи.

А следом навалилась тяжелая, дремучая тоска, замешанная на неотзывчивости мира и одиночестве, которое, пожалуй, впервые за всю свою жизнь он ощутил столь остро.

Неожиданно вспомнилось, как они познакомились с Людмилой. Было это в Сочи, в разгар бархатного сезона, когда с побережья разъезжаются дети и на смену им и озабоченным родителям прибывает солидная публика. Свободному от службы и семьи Найденову все равно, когда отдыхать, были бы деньги. В тот раз он приехал, заработав большой гонорар в толстом столичном журнале. Встретились они на рынке, где Найденов прохаживался без цели, любуясь южным изобилием. Она выделялась в толпе отдыхающих, хотя в курортном месте не редкость красивые, улыбчивые, независимые. Во всяком случае, он ее выделил. И пошел следом, решившись подойти уже за территорией рынка. Предложил помочь нести сумку, донес до санаторного комплекса неподалеку от Ривьеры. Они долго хохотали, выяснив, что оба из одного города. Надо же, четыре с лишним тысячи километров, далекая сибирская провинция - и на тебе!

- Да, маловато у меня шансов! - сокрушался Найденов и пояснял. - Стоит ли ехать в такую даль, чтобы познакомиться с земляком!

И тем не менее он вцепился в Людмилу мертвой хваткой. Это ее слова, произнесенные уже дома, когда он вновь и вновь спрашивал недоумевая:

- Как ты меня терпела двадцать часов в сутки? Как не прогнала?

- Прогонишь! - смеялась она. - Ты бы себя видел тогда - пес цепной! Я иной раз и вправду опасалась: загрызешь кого. Не дай Бог посмотреть кому на меня или того хуже - на танец в ресторане пригласить! И потом... Ты меня завоевывал, это для женщины больше, чем ухаживание с цветами и шампанским. Сильный, уверенный в себе, спортивный и - взрослый. Сколько мне-то тогда было - ребенок.

- Выглядела ты вполне самостоятельной.

Когда они вернулись в свой залитый осенними дождями городок и, бросившись в объятья друг к другу, утолили первую любовную жажду, Людмила спросила:

- А почему в Сочи ты ни разу ко мне не прикоснулся? Я уже недоброе думать начала.

- Сам не знаю, как-то в голову не пришло.

И правда - почему? - задал он тот же вопрос себе. Что-то мешало. А может - хранило? Слава Богу, близость с Людмилой ничего не нарушила, наоборот, прогнала старые страхи.

- Сколько времени потеряли! - сказала она с сожалением.

Позднее, особенно в минуты, когда он мысленно прощался с ней, Найденов вспоминал другое знакомство - там же, тогда же. В его санатории отдыхали две подруги. Все отчего-то считали их манекенщицами, но, похоже, манекенщицами они не были, хотя - кем на самом деле - Найденов так и не узнал. Одевались они дорого, со вкусом и наряды меняли по нескольку раз на день. И фигуры у них были у обеих!.. Нет, манекенщиц он видел, у тех чаще всего непонятно, в чем душа живет, а тут и рост, и объем - всего хватает и все в нормальной пропорции. На жен отдыхающих они наводили ужас тем, что разгуливали по пляжу без лифчиков. Раскованные девчонки! У обеих волосы до пояса, иногда они сплетали их в косы и надевали сарафаны, отчего походили на артисток из ансамбля русской песни. В таких нарядах они совершенно сводили с ума санаторских дам. Вишь, сучки, невинность изображают! Вечерами они куда-то исчезали, и злословы из активной части санатория утверждали, что девицы в эти часы посещают дорогие рестораны, раскручивая богатых мужичков. Так ли все, нет - Найденов не знал да и знать не хотел, не до них ему было. Однажды он заглянул в музыкальный салон, обычно пустовавший. Лишь изредка там выступали заезжие артисты. В полутемном зале сидели подруги, одна пела романс под собственный аккомпанемент на гитаре. До сего времени ему не приходилось слышать положенные на музыку стихи Бунина. Девушка пела негромко, подыгрывала слегка, но Найденов сразу же услышал профессионального музыканта. Голос, музыка, стихи - все было трогательно, печально и вдохновенно. Наверно, живут они совсем по-другому, мало ли что говорят, - подумал тогда Найденов. - Может, еще гаже, чем в состоянии придумать здешние языки, но не так. Вторая девушка сидела, слегка прислонившись к роялю, слушала и смотрела перед собой невидящими глазами. Какие они красивые, какие похожие и разные!

Перед самым концом заезда та, которая слушала пение подруги, подошла к нему и сказала:

- Мы завтра уезжаем, приходите вечером нас проводить. Приходите с приятелем.

Найденов чуть было не ляпнул: а почему я? И только мгновение спустя обратил внимание на интонацию, она не приглашала, она просила.

Сидя за столом в комнате девушек, Найденов не переставал удивляться их простоте, естественности, полному отсутствию жеманства. Как-то не очень соединялось все это с их яркой внешностью, дорогими нарядами. Они наверняка не обделены вниманием мужчин, ну, просто не может быть иначе...

Девушек звали Светлана и Наташа. Сосед Найденова по комнате, с удовольствием составивший ему компанию, оказался неглупым и веселым парнем. Найденов даже пожалел, что в течение всего сезона они едва виделись. Не было никакого распределения пар, хотя Наташа то и дело останавливала внимательный взгляд на Найденове. Глаза у нее необыкновенные - синие и глубокие - как море. Но Найденов тогда ничего толком не замечал - из-за Людмилы.

Светлана и его сосед оказались москвичами, Наташа приехала из Хабаровска. Прощаясь, они договорились встретиться в Москве, где у Наташи жил брат, а у Найденова были дела в том самом журнале, на гонорар из которого он здесь отдыхал. Назначили время и место.

Утром они помогли девушкам отнести вещи в такси. На прощание Наташа долго смотрела на Найденова, точно звала в таинственные морские глубины. Как нескоро вернется к нему этот взгляд, как бесполезно!

Про свидание в Москве он забыл на другой же день. Перед самым возвращением домой позвонил из московской гостиницы своему санаторскому соседу.

- Ты идиот! - сообщили ему вместо приветствия. - Она ждала тебя битый час, тряслась на ветру, как бобик в подворотне. Такая девушка! Мы со Светланой еле утащили ее. Она у брата стол накрыла, там такая рыба с востока - ничего вкусней не ел! Бедная девочка! Взводу не осилить, сколько наготовила. Эх ты!

Прошло время. Отношения с Людмилой никуда не продвигались, и все чаще, оставаясь один, он вспоминал Наташу. Видел ее стоящей на холодном ветру и думал, что безвозвратно потерял назначенное ему, старательно удерживая чье-то чужое...

Музыкальный критик Фридман лежит с инсультом в московской клинике, состояние очень тяжелое. Любаша перестала ходить на работу, сидит дома и плачет.

- Выгонят, - пугает Иванов.

- Пускай, - отмахивается она, - может, я этого как раз и хочу.

- Мир же не рухнул, и мужики не перевелись, - неуклюже успокаивает ее Найденов, которого затащил в Любашину комнату уставший ее успокаивать Иванов.

- Что мне до вашего мира! - всхлипывает она. - Знаете, каково одной?

А так, можно подумать, ты не одна! Найденов едва сдерживается, чтобы не произнести это вслух.

- Вот ты, к примеру, взял бы да и женился на мне.

Такого поворота Найденов не ожидал, пытается отшутиться.

- Я как-то упустил из виду такую возможность. Дай подумать.

- А! - Она безнадежно машет рукой. - Уеду! Что мне тут делать? Домой поеду, к маме.

Найденов вспоминает, что Фридман звал ее совсем в другие края.

- Во-первых, он еще живой, может, выкарабкается, а во-вторых, что ты будешь делать в своей деревне?

- С детишками песни разучивать, самодеятельностью руководить.

- Ну да, все сначала. Может, еще и к бывшему вернешься, он у тебя там?

- Где ему еще быть? Преподает в музыкальной школе, симфонию пишет.

- Симфонию? - удивляется Найденов.

- Угу, эпохальное творение. До меня писал, после меня пишет. Бетховен! И никто ему больше не нужен!

Она начинает плакать с новой силой.

С каждым днем все больше свободного времени. Редакции газет завалены его материалами, которые попадают на страницы все реже и реже. Главный редактор телевидения разводит руками.

- Денег нет, гонорары урезали - дальше некуда. Свои рвут на части: плати! И что я с тобой делать буду? Нет, ты неглупый мужик, поставь себя на мое место! А тут еще очередное сокращение обещают, это же битва до крови! Вот если бы ты нашел богатенькую контору или предприятие... Ты их снимаешь, рассказываешь, какие они хорошие - они платят. Эфир, производственные издержки, гонорар...

- Рекламой предлагаешь заниматься?

- Ну, почему обязательно рекламой? Так, в познавательных целях - история, люди, достижения. А если и реклама, какая разница, платили бы! Не до тонкостей при нашей бедности.

- И все?

- Другого пути не вижу, нету его. Время проклятое, сам понимаешь.

- Да, время.

Только и сказал Найденов. А что еще скажешь? Что забрезжил конец профессионалам? Экое откровение!

В один из дней, слоняясь без дела, он заглянул к старым знакомым из горноспасательной службы. И там не до него. Спасатели спешно собираются на вызов, пропала группа неплановых туристов. Маршрут сложный, высокогорье, снежные сходы.

- Возьмите с собой, - просит Найденов.

- Ага! - Старший стучит себя по лбу. - Ты когда в горах-то последний раз был?

- У вас же, как всегда, людей не хватает, знаю, - не отступает Найденов. - Возьми!

- Ладно, - следует неожиданное согласие. - Место и вправду есть, поехали. Только договоримся на берегу: будешь сидеть в лагере, куда я тебя без подтверждения потащу? Отвечай потом. Иди получай шмутье! Извини, зубную щетку придется купить по дороге - некогда.

Горы! Они нужны человеку, по крайней мере, для того, чтобы забыть обо всем на свете, - думает Найденов, завидев из машины туманные очертания вершин и склонов. Вода в реках еще не высинилась, гонит талую и дождевую муть с гор. Осень еще не скоро. Он считает нормальным судить сейчас о времени не по календарю, по приметам. Пусть не очень далеко и совсем не надолго, но он очутился в другой жизни. Что этим вечным камням до глупостей, придуманных человеком!

На турбазе уточнили количество людей в группе, время выхода, сроки отметок на контрольных пунктах, маршрут и все прочее, что необходимо поисковикам. Кто-то сообщил, что на маршруте к группе пристал посторонний, встречники насчитали на одного больше.

Оставшийся один в высокогорном лагере Найденов думает о том, что он физически крепче и, может быть, выносливее большинства отправившихся на поиски, тем не менее, его не взяли: нужны специальные навыки альпиниста-спасателя. А он в горах любитель. Если вдуматься - так почти во всем, чем приходилось ему заниматься, - невесело оценивает он свои познания и умения. Для журналиста это, пожалуй, нормально. Да вот беда, он уже почти не журналист...

Отчего-то вспомнилась командировка в село под названием Афины. Такое не забудешь! Семь километров пешком от большака, мороз под тридцать, трубы едва выглядывают из сугробов. Найденов пробирается в эту глушь, чтобы поведать миру, как здешние девчонки учатся работать на тракторах и комбайнах. Парни, молодые мужики из деревень поразбежались, и страна, не ведая сомнений, переложила обязанность сеять, пахать и молотить на женщин. Не впервой.

В доме у местной активистки афинские молодки собираются на встречу с журналистом из областного центра. Они заходят раскрасневшиеся на морозе, серьезные - хотя бы одна улыбнулась, представляясь ему. Молча выставляют на стол принесенную водку или самогон. Найденова поразило количество спиртного; потом, когда расселись, он удивился еще больше, наблюдая, как юная библиотекарша, тоненькая, светлолицая, похожая в своих больших очках на стрекозу, опрокидывает в себя на три четверти наполненный первачом стакан.

- Городскую не принимаю, - отодвинула перед тем бутылку с водкой.

Найденову кажется, что все они через пятнадцать минут попадают. Ничего подобного! Они как сидели, так и сидят, размеренно выпивая и закусывая. И даже говорить не стали больше и громче и друг друга не перебивают.

Напротив него сидит киномеханик Раиса, у нее такие густые волосы, что больше напоминают мех, мечтательные глаза и большие крепкие ладони. Найденов представляет, как она подхватывает тяжелые яуфы с пленкой и грузит их в попутку до райцентра, чтобы обменять на другое кино. В конторе он услышал от кого-то, что Раиса пишет стихи.

- Почитай, - просит.

- Нет, - резко отсекает она.

Весной, когда придет время сеять, она закроет свою кинобудку и поедет на железном коне делать еще одну мужскую работу.

Ночевать он остался в доме у активистки, долго не мог заснуть, утопая в жаркой перине, и думал, что, может быть, правильно было, если б он, крепкий и здоровый мужик Найденов, приехал сюда жить, выучился на механизатора и стал бы сеять хлеб. Потом бы женился, построил дом, и со временем заимел бы то, что положено человеку иметь... Все просто и ясно - и выполнимо без особого труда, но почему-то не становится

жизнью, представляясь поутру всего лишь блажью.

Сколько раз и до той командировки и после он видел себя на чьем-нибудь месте. Интересная игра - увлекательная и безобидная, потому что в отличие от игр азартных здесь важен процесс, а не результат.

- Ты чего? - обратил внимание на внезапную бледность Найденова руководитель группы.

- Я его знаю, - с трудом разлепил тот губы.

Спасатели нашли только одного и принесли его тело в лагерь. Это был Игорь, любитель купаться в ледяной воде.

- Кто такой?

Найденов пожал плечами: а правда - кто? Всего-то он знает об Игоре - собирал джазовые диски, записи, побывал в лагере из-за той же музыки, купался в проруби. И все.

- Там переход пустяковый, - рассказывает кто-то из спасателей. - Прозевали - карниз над ними срезало, завалило. Сомневаюсь, найдем ли остальных.

- Термометр, - неожиданно говорит Найденов, до которого смысл разговора не доходит.

- Вот, - протягивает прибор изумленный спасатель. - Что удивительно - целый.

- Поедешь сопровождать, - отдает распоряжение Найденову старший. - А мы попробуем еще кого-нибудь откопать.

У Найденова в голове засела ненужная теперь мысль: Игорь, насколько ему известно, всегда ходил в горы один. Зачем на этот раз он присоединился к группе?

Дома и на кладбище мать Игоря, о существовании которой до того знал лишь Верясов, роняла тихие слезы и беспрестанно качала головой, точно все никак не верила. У могилы Найденов думал об одиночестве Игоря - и здесь, и там. Кто это сказал: каждый, идя за гробом, хоронит себя?

- Он никогда ни у кого не просил, - говорил на поминках Верясов, - никому не жаловался, никого не звал с собой. Он не помогал никому особенно, но и не мешал. Он такую жизнь выбрал, и ему хватало этой его собственной жизни. Мудрец!

Найденов обвел взглядом комнату, заставленную стеллажами с пластинками, магнитными записями, джазовой периодикой. Редкие свободные от полок места занимают портреты королей джаза... Жизнь, состоящая из отзвуков и отсветов чьей-то жизни... И в этом мудрость?

- Мудрость - в достаточности, - будто бы услышал его Верясов.

Через пять дней после Игоря Найденов хоронил знакомого поэта, который был на год моложе его. Поэт умер на стуле в общей кухне рабочего общежития, где по чьей-то милости занимал койку.

Он был талантлив, Найденов знал это сам и слышал от многих. Изданием своих стихов не занимался, оттого широкая публика его не знала. Впрочем, к концу второго тысячелетия эта самая широкая публика вообще перестала интересоваться поэзией.

И в этот раз на кладбище все промолчали, а потом, сойдясь за столом в каком-то подвальном клубе, говорили, что он жил поэтом и умер как поэт, не оставив после себя ничего, кроме стихотворений.

- Правильно сделал! - горячился молодой человек с черными кругами под глазами. - Так этой поганой стране и надо! Пусть лучшие уходят! Пусть она останется с дерьмом и со всякими шкурами, и пусть они, новые граждане и сыны, любят свою родину своей дерьмовой и шкурной любовью!

- Дармоеды! - буркнул кто-то за спиной Найденова. - На штаны себе заработать не могут - туда же, страна виновата!

Накануне Найденов перебирал в памяти журналистских начальников, которые когда-либо приглашали его на работу. Он прикидывал так и эдак - получалось одно: на гонорары нынче ему не прожить, нужна какая ни есть твердая ставка. И он решился. Зашел к одному - отказ без объяснений, к другому - надо подо-ждать, наверняка ситуация изменится. Когда? Сие никому не известно. К третьему - того и гляди, самому работу придется искать. В конце концов он плюнул на знакомства, прежние посулы и приятельские отношения - начал обходить всех подряд.

И велико же было его изумление, когда идти уже было некуда - и никакой зацепочки! Вот уж свободен так свободен! - невесело подшучивает над собой.

- Становись на учет как безработный, - советует Иванов.

- Ты вставал - и толку?

- Толку - ноль. Неси, говорят, справку о зарплате с последнего места работы. Интересно, с какого последнего? От жмура, что ли? И потом, если по безработице что-нибудь и отхлопочешь, попробуй только где подработать - слетаешь с довольствия и штраф. Куда тебе, то физиономия на экране, то фамилия в газете.

- Ладно, - отмахивается Найденов от бесполезного предложения, - ты не мог бы мне на время достать тромбон?

Иванов внимательно смотрит на него, усмехается.

- Не лез бы ты в это дело, считай, все заново начинать. Сколько лет-то прошло?

- Времени у меня теперь достаточно... А куда еще лезть?

- Инструмент раздобыть можно, у текстильщиков два духовых комплекта пылятся без дела. Но я тебя предупредил. Кстати, ты прямо здесь собираешься упражняться? Соседи со свету сживут, и кое-кто вспомнит, что ты вроде бы тут живешь не по назначению.

- Что-нибудь придумаю. Сурдину прихвати.

7

Тромбон Иванов принес, причем довольно быстро. Кроме того, он отдал Найденову пачку нот, в том числе упражнения для начинающих.

- По случаю и для себя кларнет выпросил, старый никак починить не могу. С инструментами вообще какая-то чушь происходит. Их ведь нет, так? В продаже днем с огнем не сыщешь.

А начинаешь продавать - гроши предлагают. Да-а, с деньгами у нашего брата никак. Знаешь, сколько за мою дудку дают? Их таких во всей стране, может, три всего и наберется, не больше...

- Погоди-ка, ты о чем? С ума сошел?

- Решил. Точка! - Иванов насупился, уперев взгляд под ноги Найденову. - На поездку никак иначе не собрать.

- И ты ради этой прогулочной обманки готов расстаться с саксофоном. Что у тебя еще-то есть доброго?

Найденов настолько ошеломлен, что забыл о данном себе слове не трогать Иванова с его навязчивой идеей.

- Сколько не хватает, - по-деловому спрашивает он.

- Где-то шестьсот долларов.

- Там же вроде другие деньги, почему доллары?

- А в этих турагентствах все на у.е. переводится, условные единицы, то есть доллары.

- Понятно. Ты вот что, пока не суетись, не продавай ничего. Через пару дней результат скажу.

- Все равно продавать придется, сейчас хоть покупатель есть.

- Повторяю: не суетись.

В тот же день он позвонил молодому заводчику.

- Мне нужны деньги, - начал с грубоватой прямотой.

- Необычное сообщение! - рассмеялся тот.

- Это не сообщение.

- Неужели просьба? И сколько?

- Шестьсот долларов. Надолго и без процентов, - совсем обнаглел Найденов.

- Как я понимаю, не для фермера, тому доллары без надобности. Для кого же?

- Деньги нужны мне лично, - отчеканил Найденов.

- Это, положим, неправда. - Собеседник, хмыкнув, сделал небольшую паузу. - Оставим в стороне мое любопытство. Давай о деле. В долг я не даю, никогда и никому. Я дам возможность заработать эти деньги. Позднее. Завтра после обеда - в бухгалтерию. Приезжаешь, расписываешься, получаешь. В рублевом эквиваленте разумеется. Последующая работа будет по твоей специальности, все в пределах закона, норм морали и профессиональной этики. Удачи.

Положив трубку, Найденов потрогал уши, такое ощущение, будто они вот-вот займутся живым огнем. Во что же это я влип? - подумал он, но тут же решил оставить сомнения до поры.

Никогда раньше Найденов не подходил к дивану средь бела дня, а тут прилег и неожиданно для себя задремал. И слышит сквозь дрему знакомое:

- Женщина с пятого этажа!

Сон? - спрашивает себя и открывает глаза. - Нет, не сон.

- Когда ты, наконец, заткнешься, дешевка безмозглая! - взревел кто-то совсем рядом с найденовским окном.

- А у кого-то детей нету! - доносится снизу издевательский голосок. Секундное молчание и снова. - Нету, говорю, детей, кто-то болен.

- Убью! - хрипит от ненависти сосед.

- Наверняка кому-то надо к врачу, - не унимается вихрастый.

- Сволочь!

- Не надо, Витя! - вмешивается женский голос. - Оставь его!

Следом что-то тяжелое с ужасающим треском бьется о землю. Стол, тумбочка, телевизор? - перебирает в голове Найденов, но с дивана не поднимается.

- Синих позову! - В голосе вихрастого испуг. И вот уже слышится на расстоянии. - Позову синих!

Найденов лежит, тупо разглядывая потолок. Через некоторое время приходят мысли о заречных просторах, деревеньке под лесом, домике на отшибе. Как все-таки много в жизни лишнего!.. Он поднимается, берет тромбон, думая: еще одно из того же списка. Но вот уже он разминает губы, раскладывает ноты, вспоминает позиции... До, ре, ми... Соседи молчат. Фа, соль, ля... Ну, что же вы! Кто-нибудь! Остановите!

Проводы Любаши и Олега Иванова попали на один день. Провожались втроем. Найденов к случаю придумал стишок.

Жизнь задает неразбериху:

Ему в Париж, а ей в Ребриху.

Правда, деревня, куда уезжает Любаша, называется Зеленой Дубравой, но это недалеко от Ребрихи, потому поэтическая вольность автора простительна. Иванов мрачен и молчалив, Любаша, напротив, светла, оживленна. Она уже не здесь.

- А вдруг в твоей Дубраве все места заняты? Лишний культработник в селе - не те нынче времена.

- Тогда осенью придется в райцентр перебираться. А пока дома у мамы поживу. У нас красиво, знаете, сколько цветов? Сейчас чайная роза цветет - куда южным до наших! А мак Ширли, наверно, уже облетел, цветы-красавцы, вы таких не видели.

- Ишь ты! Мак Ширли! А наркоманов не боитесь?

- Нет у нас такого добра. Пить пьют, а этим не балуются...

Любаша помолчала задумавшись.

- Не знаю, как сейчас, а ведь хорошо начали жить, крепко. Но удивительно, хозяйства развели, домов понастроили - а петь перестали. Как будто специально новые стены подняли, чтобы прятать за ними свое счастье. Вот и мама моя говорит: раньше счастья было мало, редкие осколочки, а все несли на люди...

- Судя по всему, ох и запоют у вас в скором времени!

Любаша посмотрела на Найденова с легким укором.

- Да бабки и посейчас поют. Как выйдут: «Ой, ударимте, девушки!» А девушкам по семьдесят с лишним!.. У нас там озеро прямо посреди деревни, мы еще в школе ходили родники чистить. Лебеди прилетают и с домашними утками да гусями вперемешку...

Взгляд ее неожиданно остановился, и через короткое мгно-венье глаза наполнились слезами.

- Приезжайте, мальчики, дайте слово, что приедете, - просит она, зная: никогда они не приедут.

- Обязательно, - обещает Найденов, уверенный, что приедет непременно. - А лес у вас там есть?

- Конечно! Там же знаменитый бор проходит. Грибов сколько!

Посыльный с телевидения сообщил Найденову, что его приглашают в областную администрацию.

- Награды вручать будут! - округлил он глаза.

Найденов знал, о чем идет речь...

Поздно вечером 19 августа 1991 года он сидел в приемной председателя областного исполкома. Народу было много, все бестолково толпились, хотя большинство - молодые ребята, примелькавшиеся на демократических митингах, - настроено было решительно. То и дело принимаются резолюции от имени многочисленных партий и движений, в которых Найденов толком не разбирался. Смысл этих резолюций сводился к одному: не признавать госкомитет по чрезвычайному положению. А вот куда двигаться дальше - никто не знал. Единственный канал связи, который путчисты отчего-то выпустили из виду - телетайп - гнал из Москвы ленту с весьма противоречивой информацией. Среди прочего пришел Указ российского президента, где четко и ясно сказано о незаконности нового правительства. Надо бы как-то обнародовать Указ, а как?

Председатель исполкома то и дело выглядывает в приемную. Он в растерянности. Звонить некуда, распоряжения отдавать некому. Его можно понять: признать - не признать, а как обернется завтра?

В Найденове начал закипать гнев. И, прежде всего, как он понимал, из-за страха. Он видел испуганного руководителя, петушистых, но также напуганных местных политиков. Он и сам испытывал страх. Никогда он не интересовался политикой, ничего в ней не понимал и теперь не знал, что можно ожидать от той или иной власти... Гнетущая атмосфера, какие-то маски вместо лиц, по радио и телевидению классическая музыка с утра до ночи - все это гнуло, унижало, заставляло чувствовать себя насекомым, козявкой, которую в любую секунду кто угодно может раздавить.

В конце концов для чего мы все здесь? Драться собрались? Так в драке бояться некогда!.. К нему подошел молодой корреспондент с телевидения, отчаянный парень, которого за глаза многие звали провокатором. Если нет события, он его придумает, нет действия - сочинит, нет драки - завяжет. Вот кто сейчас нужен! - подумал Найденов, внимательно посмотрев на парня. Они без слов поняли друг друга, и Найденов решительно шагнул в кабинет председателя.

- Сейчас записываем на видео кого-нибудь из депутатов. - Он кивнул в сторону приемной, где в толпе мелькали союзные, российские, местные избранники народа. - Зачитать Указ президента, больше ничего не надо. И запускаем на канале коммерческой программы. Вы распорядитесь - они поставят. Все. У нас только сорок минут.

Переговоры и совещания заняли треть драгоценного времени. Наконец, появился кто-то из помощников председателя.

- Можете считать, добро получено. Только пробивайтесь сами. Сумеете?

Найденовский напарник хулиганисто подмигнул.

- Следите за эфиром.

Запись заняла шесть минут. А потом... Почему-то милицейский пост был выставлен на входе в комплекс, где находятся аппаратные записи, студии, редакции. Передатчики на отдельной территории, и их, как всегда, охраняет штатный сторож, которому в инструкции не указали, что однажды может нагрянуть целая куча депутатов с такими мандатами - глянешь - рука сама тянется под козырек.

Вялую развлекательную программу коммерческой станции в этот вечер смотрели все, потому что на других каналах без устали усердствовал большой симфонический оркестр Гостелерадио.

- Во поназаписывали! - восторгается журналист-провокатор. - Пять революций переиграют!

Программу оборвали, не дожидаясь паузы, просто нажали на видеомагнитофоне кнопку «стоп» и заменили пленку. И появилось лицо депутата, строгое и немного растерянное. Шесть минут. Никто не успел помешать. А может, не стремился? А может, некому было? Потом уже выясняли, какие инструкции на этот счет были у милиции, какие у КГБ, кто затаился, кто кого поддержал... Шесть минут. И все разошлись ждать - ареста или триумфа. О первом думалось больше, страх не проходил. Потом были сутки непрекращающейся работы на кабельных каналах по жилым массивам: местные новости, выступления политиков и все та же шестиминутка. А потом все кончилось. В Москве праздновали и арестовывали, на местах смещали и переизбирали. Уговаривали друг друга: не надо искать врагов и устраивать охоту на ведьм. Но страха простить не могли.

После награждения их привели в дорогое престижное кафе. Найденов сидит за столиком один, он спокоен, денег достаточно, спасибо Иванову, который рассчитавшись за путевку и дорогу, оставив на обмен, вернул лишнее.

- Возьми, - настаивал Найденов, - внеплановое мороженое съешь.

Но тот отказался наотрез.

Поначалу было намерение отдать эту часть долга заводчику, но, здраво рассудив, Найденов решил оставить деньги у себя. Все равно отрабатывать. Когда сегодня в зале заводчику вручали медаль «Защитнику свободной России», вспомнились вонючие заграничные обноски. Нынче лицо его показалось Найденову еще морщинистей и серей. Болезненный вид не могли скрасить ни дорогой костюм, ни со вкусом подобранный галстук.

В кафе он появился под руку, - Найденов глазам своим не поверил, - с Людмилой. Велико было его изумление, но еще сильнее - внезапная боль, резко ударившая в сердце. Он постарался вдохнуть поглубже, чтобы избавиться от этой непривычно жестокой боли, но никак не мог протолкнуть в себя воздух.

Заводчик усадил Людмилу на свободное место, а сам подсел к столику, где расположился глава администрации области, сменивший после августовских событий председателя. Она, очевидно, сразу заметила Найденова; не просидев для приличия минуты, подошла к нему.

- Ты подлец, Найденов! - сказала вполголоса.

Он, наконец, справился с дыханием.

- Прекрасно выглядишь.

- И это все?

- А что еще? Похвалить тебя за выбор? Хвалю. Это, по-моему, как раз то, что тебе надо, не упусти. Или он женат?

- А вот представь, не спросила. Меня это как-то не интересует. Надо будет - уведу. А пока... - Она криво усмехнулась. - Кобель с толстым кошельком.

- Понимаю, твой сегодняшний идеал.

- Много ты понимаешь, теоретик! В твоем возрасте нормальные мужики уж по крайней мере хоть одну-то попытку сделали, а ты все про других спрашиваешь: женат? Кстати, мне тут сорока на хвосте принесла, будто ты спишь с этой уродиной из филармонии. А что, удобно, под боком. Взял бы да женился, слабо?

Найденов не успел переварить новое неожиданное сообщение, подошел Людмилин кавалер.

- Познакомьтесь, - кивнула она заводчику и изобразила светскую улыбку, — твой предшественник.

- У вас хороший вкус, - криво улыбнулся тот, протягивая руку Найденову.

- Мне, видимо, надо ответить тем же?

- Боюсь, по достоинству его вкус нам не оценить, - сказала Людмила и потащила заводчика к своему столику.

Найденов проводил их взглядом, посидел, переваривая новость, и внезапно почувствовал облегчение. Сердце успокоилось, боль прошла. Он оглядел зал, обнаружил новые лица и среди них директора автомобильного магазина Радлова, появление которого он просмотрел из-за Людмилы. Тот сидел за столиком областного главы и, оживленно жестикулируя, что-то рассказывал. Найденов подозвал официанта.

- Не помните? - приветливо улыбнулся крепко сбитый блондин в галстуке бабочкой. - Боксом когда-то вместе занимались.

- Припоминаю, - соврал Найденов и продолжил из вежливости. - Значит, сейчас здесь?

- Здесь и ребятишек тренирую. Что вам принести?

- Самую лучшую водку.

Официант на секунду задумался, обернулся в сторону бара.

- Вон видите, глиняная бутыль с колосьями? Настоящая хлебная, тринадцать степеней очистки. Одна осталась, для красоты держим.

- Пойдет, - соглашается Найденов.

В бутыли литра три, внушительный сосуд. Официант показал, как пользоваться дозатором и предложил обращаться к нему не стесняясь. Найденов нацедил в стакан изрядную порцию, снял с пиджака медаль и окунул в водку. Его жест был замечен, за соседними столиками проделали то же и подняли стаканы.

Все еще есть свободные места, а на занятых происходит нечто странное. Точнее сказать - ничего не происходит. Гости в большинстве сидят за почти пустыми столами, посматривают друг на друга в нерешительности. И тут до Найденова доходит: люди-то здесь, в основном, небогатые, вчерашние студенты, преподаватели, врачи, кое-кто из культуры - куда им до заводчика или Радлова! Они до сего дня про это кафе разве только слышали.

И тут Найденов разозлился. Он подхватил свою «амфору», как про себя окрестил сосуд, и пошел разносить водку по столам.

- Как утверждают хозяева заведения, это редкий напиток, последний экземпляр, - приговаривает он, чтобы защитники свободной России не приняли угощение за подачку.

Обойдя большую часть зала, он присел передохнуть. Лица вокруг немного просветлели, но из глаз не уходила настороженность, Вновь подошел официант, во взгляде странная смесь сочувствия и усмешки.

- Мне неудобно, - помявшись, сказал он, - надо бы как-то сообщить гостям: за все уплачено. Я же вижу...

- Как за все? - не сразу понял Найденов.

- Абсолютно за все, без ограничений. За это, - он кивнул на глиняную бутыль, - тоже.

И тут Найденов начал хохотать.

- Идиоты! Олухи! Скоморохи чертовы!

Он берет бутыль и идет прямиком к главе области.

- Позвольте угостить.

- Присаживайся, - предложил губернатор. - Кого ты сейчас крыл, если не секрет?

- В точности не знаю, а вообще-то... Кто должен сказать людям, что ужин оплачен? Или это необязательная часть программы?

- Тьфу! - стукнул себя по лбу высокий чин. - Неужели никому в голову не пришло? - Он заозирался, очевидно, помощника хотел найти. - Слушай, - обратился к сидящему рядом Радлову, - не в службу, - обойди аккуратненько ребят, скажи. Надо же, по-идиотски - точно - получилось!

Пока Радлов обходил столики, глава расспрашивал Найденова о работе. Было искушение сказать, что работы у него как раз и нет, уж губернатор бы помог, но он промолчал и, не дожидаясь возвращения Радлова, откланялся.

Вскоре стало весело. Найденов вместе со всеми кричал «ура», не зная и не задумываясь, по какому поводу. Радлов играл, заменяя с помощью синтезатора целый оркестр. Губернатор плясал вприсядку, представитель президента пел под гитару. Найденов даже не заметил, как ушла Людмила. Ему стало не-обыкновенно хорошо, он и припомнить не мог, когда так безудержно веселился. Все, кто попадался на глаза, были милы и любимы. Официант положил перед ним две пачки самых лучших сигарет.

- Это лично от меня, поздравляю.

- Спасибо, но я не курю.

- Заметил. Угостите при случае хорошего человека. Или для представительства.

Вечер в кафе был в самом разгаре, когда Найденов оказался на улице. Все нынче просто и естественно: захотел прогуляться - пошел. Можно чуть позднее вернуться, - подумал он, и тут же решил: незачем. Там хорошо, тут хорошо, в компании, одному - без разницы. Он отцепил с лацкана медаль, сунул в карман. Было ощущение, что пройден какой-то серьезный этап, вовсе не связанный с путчем, с наградой, со свободой, которая - он не сомневался - никогда не заменит воли... Всего лишь ощущение, и объяснить его он не мог. Вяло шевельнулась мысль, что он упустил верный шанс получить работу.

Был канун выходного дня. Народ постарше разъехался в сады и на дачи, на улицах, в основном, праздная молодежь. Иные просто прогуливаются, кто-то сидит за столиками в летних кафе. Повсюду музыка и легкий гомон счастливого безделья. Посмотришь вокруг - и не поверишь, что заводы стоят, безработных полгорода, студенческой стипендии едва хватает на пять обедов в дешевой столовой. Или перед его глазами лишь те, кто зарабатывает, ликвидируя многолетний товарный голод страны? Говорят, у мешочников быстрые деньги: съездил на три дня в Китай, Эмираты или Турцию - продал товар за неделю, и все снова. Многие теперь продавцы, надолго ли? Кто-то и покупать должен...

Из-за столика маленького кафе, приткнутого к стене жилого дома, Найденову машет рукой девушка. Он оглядывается, - может, кому-то поблизости? - нет, ему. Сидящий рядом с ней молодой человек поднимается и уходит, едва кивнув подошедшему Найденову.

- Мы знакомы? - спрашивает он, не припоминая, видел ли девушку раньше.

- Когда-то давно встречались в горном приюте, - улыбается она и жестом приглашает занять только что освободившееся место.

- Не помню, - признается он.

- Еще бы! Я тогда совсем девчонкой была, в школе училась.

- И давно закончили?

Ему совсем не хочется задерживаться здесь, к тому же девушка кажется чересчур молоденькой. Когда это в последний раз он останавливался в приюте? Пять, шесть лет назад?

- Не обманывайтесь, - все с той же улыбкой говорит она, - посмотрите повнимательней, мне двадцать четыре года.

Найденов смотрит. Перед ним чистое лицо ребенка, ничего в нем особенного, разве что скулы - высокие, рельефно очерченные, придают ему некоторое своеобразие. Симпатичная, но до Людмилы ей далеко, - думает он.

- По русской традиции прошлого века нам бы как раз быть мужем и женой.

- По дворянской традиции, - машинально уточняет Найденов, а про себя восклицает: ничего себе, начало! - Простите за нескромность, до меня вы были в обществе молодого человека...

- Я ему сказала: вот идет мужчина, с которым я давно хочу познакомиться, - с обезоруживающей прямотой поясняет она.

- И он смиренно пошел... И часто вы вот так мановением руки отсылаете поклонников?

Она смеется.

- Нет, не часто, но ведь вы - случай особенный.

Смех у нее приятный, в нем нет ноток, предполагающих истеричность, что, по мнению Найденова, наблюдается почти у всех женщин.

- А подробнее можно?

- Я, например, знаю, откуда вы сейчас идете. Более того, я специально здесь устроилась, чтобы перехватить вас.

- Вы что же, знали, по какой дороге я пойду?

- Конечно.

- И пришли меня встречать с молодым человеком.

- Хоть это не ресторан, а уличная забегаловка, одной сидеть как-то неудобно.

- Это вам-то? У меня складывается впечатление, что условности для вас роли не играют. Ладно. Выкладывайте, что вы еще обо мне знаете?

- Почти все. В последнее время меня здесь не было, кое-что, вероятно, упустила, а так... Могу назвать очерки трех-, четырехлетней давности, телевизионные передачи. Правда, дома это было бы проще, у меня все записано, вырезки подшиты.

- Девушка!

- Лена, - представляется она улыбаясь.

- Если вы из мафии или из милиции, у меня нет никакой серьезной информации, в финансовые и уголовные круги не вхож, связей с сильными мира сего не имею. А если от жуликов, красть у меня тоже нечего.

- Мне все это известно, - тоном терпеливой учительницы молвит девушка.

- Хорошо. Кроме шуток - в чем все-таки дело?

В ее желтовато-серых глазах мелькнула тень досады.

- Давайте назовем это детским увлечением, пойдет?

Найденов в задумчивости трет подбородок, такое с ним впервые, и он не знает, как себя вести.

- Теперь вы повзрослели и... Пришла пора получить результат от усилий по сбору информации. Или вознаграждение? Простите, я себя столь высоко не ценю.

- А вы вообще-то себя ценить умеете?

- Я вам давно уже не нужен, - продолжает он. - Я прожил свое в вашей жизни, но вам хочется доиграть. Просто так. Ведь играют по большей части, не объясняя ни себе, ни другим - зачем, почему? А что перед вами взрослый мужчина - подумаешь, проблема! Он же всего лишь мужчина.

- Не люблю занудства! - морщится она. - Но это не вы, и не пытайтесь ввести меня в заблуждение. Не напрягайтесь, все вокруг объясняя. Просто вас хочет соблазнить молодая женщина.

И всего-то!

- Правда! Всего-то! И добавьте еще - интересная, раскованная, самостоятельная... А то - мало ли кто захочет меня соблазнить!

А сам думает: ну, чего я заедаюсь? Несет куда-то! Она же из другой жизни! И она ему абсолютно не нравится, ни на полстолечка!

- Пожалуй, насчет занудства вы правы, но посмотрите на ситуацию моими глазами. Подойди, сядь, узнай, что я на тебя несколько лет досье собирала и - быстро в койку!

- Здорово! - от души расхохоталась она. - Полжизни в десятке слов. И главное - точнее не скажешь!

- Что вы пьете? - показывает он на стакан с бесцветной жидкостью.

- Водку.

- М-да! Похоже, вы информированы и о том, что я сегодня употреблял.

- Я, кажется, ошибалась, вы себя ценить умеете. Просто не люблю ни кислые, ни сладкие напитки. Позвольте угостить вас?

Девушка делает движение в сторону бара, и он обнаруживает, что под ее элегантным пиджаком в черно-белую клетку нет ничего. Взгляду его явилась упругая округлость, завершенная едва отличимым на фоне загара бугорком. Найденова обдало жаром.

- Не хочу попадать в зависимость от вас, - говорит, справляясь с волнением.

- Здесь водка дорогая, - предостерегает она.

И тут Найденов взрывается.

- Черт! Кто вы такая, в конце-то концов! Вынюхиваете, вы-слеживаете, считаете, что вам известно все, в том числе, какие у меня привязанности и сколько наличности в кармане. Есть у меня деньги, представьте! Хватит и на вашу дорогую водку!

- Я не хотела вас обидеть, - тихо говорит она, - только... - На секунду повисает пауза, и девушка продолжает с некоторым усилием. - Только мне кажется, за вас сейчас говорит гордость нищего. Но вы же не нищий...

- Пошел за водкой, - бросает он устало и поднимается.

Почему бы не уйти совсем? - спрашивает себя Найденов.

И отвечает с усмешкой: тоже поиграть охота. Возле бара он оглядывается. Наполовину занятые столики уютно расположились в световом пятне, за пределами которого сумерки кажутся густой ночью. Русые волосы девушки, сидящей сейчас к нему спиной, мягко спускаются на плечи. Они не длинные, не короткие, чисто блестят в искусственном освещении. Найденов вдруг испытывает острое желание погладить их. В конце концов, сегодня мой вечер, - думает он и берет целую бутылку.

- Самую дорогу, - попросил паренька за стойкой.

- Пойдем ко мне, - говорит, вернувшись к своему месту, - не здесь же вы будете меня соблазнять.

Девушка молча встает, и Найденов обнаруживает, что ростом она с Людмилу. А за столом казалась невысокой. Длинноногая, - думает он, отмечая, как хорошо на ней сидят черные брюки, как удачно они сочетаются с черно-белым пиджаком.

Он опасается, что будет чувствовать себя гостем в собственной комнате. Малознакомая девушка, которой надо для начала хоть что-то предложить под водку. Нечего. Вечный страх перед новыми связями, оставленный ему толстой солисткой из квинтета...

- Слов уже произнесено достаточно, не правда ли?

Она молча пожимает плечами, улыбаясь ему просто и открыто. Найденов кладет руку ей на голову, легко проводит по волосам, и она в ответ приникает к нему. И тут исчезают все вопросы и сомнения. Он хочет ее, причем, так сильно, что это не желание - жажда. Удивительно, ничто не тяготит его, не мешает.

В какое-то мгновение он, не веря себе, ищет по углам толстую тетку, выжидающую, когда можно будет протянуть свою пятерню. Нет тетки! Нет и быть не может! Она давно состарилась, может статься, умерла...

Найденов не успевает заметить, как они оказались без одежд, как раскидали покрывала и подушки... Она была с ним нежна, ласкова, отдавалась без наигранной страсти и в то же время не сдерживала себя. Кожа у нее шелковистая, тело упругое, губы чувственные и требовательные в меру, руки знающие, но деликатные...

- Такое ощущение, будто все в тебе задумано для меня.

Это первое, что говорит Найденов, придя в себя после любовного обморока.

- А может, так и есть. Девчонкой я умирала от фантазий, сходила с ума по вам и думала примерно то же самое: он создан для меня!

- Но почему все-таки именно теперь?

- Я была замужем, недолго. И это было отвратительно. А потом уехала. Работаю в Турции.

- У-у! - не сдержал разочарования Найденов. - Деньги туда, тряпки оттуда.

- Деньги оттуда. Когда поняла, что здесь мне ничего не светит, пошла на курсы, выучила турецкий. Работаю в туристическом агентстве.

- То-то смотрю, загар нездешний.

- Загорала-то я как раз здесь. Там у меня простуда на простуде. В автобусах кондиционеры, а у нас форма - майка да шорты. Одну группу встретила - другую отправляю, и так весь день, не выходя из автобуса. Какой там загорать, поесть толком не успеваешь.

Найденов раздосадован всерьез. Он наслышан про отчаянных девочек из России, уезжающих в поисках счастья за границу. Говорят, чтобы получить место в той же Турции, надо найти состоятельного покровителя - через постель, как же еще? - или спать со всеми подряд...

- По словам очевидцев, там вашего брата признают только как постельную принадлежность.

- Чаще всего - да, - просто говорит она. - Мне повезло, хозяин фирмы занимается не только туризмом, я ему привожу из России контракты. Так что у нас деловые отношения. Он, конечно, тоже не прочь залезть ко мне в трусики, но деньги для него важнее.

Найденов понимает, что ему больше хочется в это верить, чем верится на самом деле, но, тем не менее, чувствует некоторое облегчение.

- Столичный салат! - Улыбаясь, она показывает на разбросанную по всей комнате одежду. - Еще бы люстру под потолок, а на ней мои трусики или ваш носок. Этакая картина сексуального безумства.

- Ты хулиганка. Мы ведь уже перешли на «ты»?

- Вы - конечно, а я - нет.

- Почему?

- Не могу. Давайте выпьем водки, - меняет она тему и, не дожидаясь ответа, встает.

Расхаживает по комнате, без стеснения демонстрируя свои длинные ноги, красивую грудь и узкую полоску волос внизу живота.

- А зачем так выбривают? - интересуется Найденов.

- Купальники нынче такие. Да и белье.

- Это где ленточка и две веревочки?

- Примерно.

- Неудобно же.

- Красота требует жертв.

- Хм, красота! Уж ходили бы голые.

- И отвечай за ваши инфаркты, дедушки дорогие! - Она встает к нему задом и поворачивает голову так, чтобы разглядеть собственные икры. - У меня ноги сильно кривые?

- У тебя?

- Это от мамы, - не реагирует она на его удивление.

- Ну, не знаю, может, я ничего в ваших ногах и не понимаю...

Он подкатывается к краю дивана и, ухватив ее за бедра, тянет к себе.

- Ты чудо!

Выпивка откладывается, они снова в объятиях друг друга.

- Роди мне ребенка, - говорит Найденов, глядя перед собой в пустоту.

- Рожу, - быстро соглашается она. - Если получится. Пока не получалось.

- А я бы, правда, хотел. Только вот будущее у нашего ребенка...

- Нет ни у кого никакого будущего. Оттого и рожают, а не наоборот, как принято считать. Верили бы в будущее - жили б без детей, подольше, во всяком случае. Так ведь нет, торопятся рожать, чтобы сегодня, сейчас что-то от себя оставить, сегодняшнюю жизнь наполнить.

Найденов, приподнявшись на локте, изумленно смотрит на Лену.

- Такого я еще не слышал! Какое-то перевернутое мышление. Рожают детей, которым жить в будущем - все просто и ясно.

- Ерунда! Каждый думает только о себе и про себя. По большому счету нет никому дела даже до собственного ребенка, который без тебя уже будет жить когда-то. Тебя-то там не будет, нет для тебя этого там! Стало быть, нет никакого будущего.

- Тебе лечиться надо, психику поправлять. Еще и детям передастся... Ну, а если бы вдруг? Где бы мы, к примеру, стали жить?

- Мы? Это можно расценивать как предложение?

Найденов не знает, что ответить.

- Человеку не так уж много надо, - выручает она его.

- И потому ты убежала за границу...

- Я там работаю чуть больше пяти месяцев в году, остальное время живу в Сочи. Пока в гостинице.

- Пока?

- Хочу заработать на квартиру.

- То есть с нашим городом тебя ничто не связывает.

- Почему же. Здесь мать со своим сожителем, который пятый год не может решиться - остаться ему с ней или со своей семьей. Брат. И на всех две комнаты. Мне тут жить негде. Да я и не хочу.

Найденов задумывается. Они познакомились всего несколько часов назад, причем, как бы помимо его воли, и вот уже он не хочет с ней расставаться. А подумать - переспали, обменялись милыми глупостями. Теперь она может поставить точку в придуманной смолоду игре. И спокойно уехать. Думать о каком-то продолжении? Слишком велики расстояния, слишком разная у них жизнь.

- У тебя наверняка кто-то есть там, в Сочи, друг или парень, как правильнее сказать?

- У меня есть девочка, молодая, девятнадцать лет.

Найденов привстает, в очередной раз ошарашенный.

- Ты...

- Говорите, не стесняйтесь, сейчас все знают, как это называется. Вообще-то я нормальная женщина, а это... Нам с ней хорошо. Мужчины? Не хочу усложнять себе жизнь.

Найденов сбит с толку. Он только что испытал с ней редкое наслаждение и вот...

- А ты не думаешь, что можешь искалечить ей жизнь?

- Не думаю. Она давно уже сама выбирает.

- Зачем ты мне вообще об этом сказала? Я несовременный, я не пойму. Как будто дело у нас к финалу, и его надо было разыграть именно так.

- Разыграть? Как раз наоборот, ничего разыгрывать я не собиралась, потому и сказала. А насчет финала - решать вам.

- Хоть что-то мне предлагается решать, - невесело отмечает он.

Застыв в неудобной позе - полулежа, полусидя - он внимательно вглядывается в ее чистое скуластое лицо, в глаза с золотыми искрами и ищет в себе отвращение к этому порочному созданию. Какая гадость! - говорит он себе и тут же слышит от себя. - Как хороша! Как желанна!

- Я пойду, - говорит она поднимаясь. - Надо выспаться, а я привыкла спать одна.

Найденов провожает ее до такси.

- У меня ощущение, что мы расстаемся надолго.

Она внимательно смотрит на него, потом достает из сумки крохотный листок бумаги.

- Позвоните маме, она будет знать, когда я приеду. Тут еще на всякий случай телефон в Турции. Завтра, - она смотрит на часы и смеется, - сегодня я уезжаю.

- Напиши мне письмо, - просит Найденов.

- Не умею. Еще ошибок наделаю... Я приеду.

Он долго бродит по предутреннему городу, пересекая свои любимые старые улицы - Пушкина, Гоголя, Толстого... Чуть хмельной и нисколько не уставший. После такого-то дня! - удивляется сам себе и делает вывод. - Типичный влюбленный!

Бывший интеллигентный человек совершает утренний обход мусорных контейнеров, стоящих в ряд перед «Богемой». В ногах у него путается рыжая собачонка со свалявшейся шерстью.

- Пошла!

И он дает пинка собачонке. Та с визгом отлетает и, поджав хвост, бежит прочь. Бывший интеллигентный человек замечает Найденова, виновато отводит глаза.

- Она же бездомная, ничья...

8

Теперь у Найденова есть телевизор. Старенький черно-белый аппарат оставила ему Любаша. Работает исправно. Найденов смотрит новости да иногда местные программы: интересно все-таки, как они там работают в новых рыночных условиях? Судя по всему - не очень. Эфир заполнен долгими скучными разговорами и рекламой в разных видах. Плевать, - думает Найденов, прикидывая, на что жить дальше.

- Тут я вижу вполне разумный подход к проблеме...

На экране знакомое лицо - Радлов, главный автомобильный продавец. Он, как всегда, подчеркнуто элегантен и уверен в себе. Вникая в суть разговора, Найденов поначалу готов был не верить собственным ушам. Послушал еще немного - все так и есть. Речь идет о группе старшеклассников, среди которых, как понял Найденов, сын Радлова.

- И вот, - продолжает тот с важностью, - приезжает в Израиль врач или инженер, я уж не говорю об учителях, к примеру, - и что? Ни языка, ни жизни тамошней не знают. Специалисты, скажем, неплохие, а менталитет чужой, к специальности не прикладывается, особенно если специальность предполагает постоянное общение. Трагедия. Другое дело, когда со школьной

скамьи дети будут привыкать и к жизни, и к наукам, так сказать, адаптированы к среде и к языку... Вот тогда историческая родина, как принято нынче говорить, не покажется мачехой, враждебной землей.

Найденов пытается потрясти головой, чтобы придти в себя, избавиться от морока - и не может: вытянутая к экрану шея окаменела. Спустя некоторое время он кое-как справляется с ней и вскакивает с места. Немедленно найти телефон, позвонить или лучше ехать прямо на студию! Что они там, сдурели совсем? Кто додумался тащить это в эфир? На какое-то время он забыл, что ни звонок, никакое другое его вмешательство ничего изменить не могут. Технология телевидения такова. Да и он-то кто есть?

И тут он вспомнил недавний вечер в дорогом кафе, Радлова за столиком руководителя области, «защитников свободной России» за дармовыми столиками...

- Никуда бежать не надо, - говорит изображению на экране. - Прибежали... А интересно, до какого класса можно терпеть чужой, ненавистный менталитет? До восьмого, десятого?

Иванов вернулся из Парижа пьяный. То есть напился он, очевидно, в самолете, а до того пил в Москве, откуда лежал путь домой. Неясно, где и когда еще, на лице его следы многодневного пьянства.

- И так всю поездку? - поинтересовался Найденов.

- Доннэ муа вер! - вместо ответа потребовал саксофонист тару и, наполнив стакан из привезенной с собой бутылки обычной «Русской» водки, заключил. - А вотр сантэ! - За ваше здоровье, стало быть.

Кроме этой бутылки Иванов не привез ничего.

- Хоть бы монетку какую прихватил или майку с Эйфелевой башней, - ворчит Найденов. - Как докажешь, что был?

- А кому надо доказывать? - с трудом произносит тот и валится на найденовский диван.

Найденов замечает, что становится ленивым. Бегать почти никуда не надо, на выполнение редких заказов из газет уходит самое большее полтора дня в неделю. Лена... Она есть и ее нет, не надо тратить никаких усилий на поддержание отношений. Да и откуда ему знать, что осталось от этих самых отношений там, на берегу Средиземного моря? А он... Ждет ее, радуется, вспоминая, но как-то уж чересчур спокойно...

Единственно, чем он занят всерьез - тромбон. Понимает, уже достаточно индивидуальных занятий, необходима оркестровая практика. Да где же теперь оркестры? Бывает, ветераны-духовики соберутся, поиграют. Дважды Найденову удалось отследить их сходки - спасибо, не прогнали. Они исполняли несложные пьесы, знакомые ему со времен музыкальных уроков в клубе. Ветераны приглашали Найденова приходить еще, но когда соберутся в другой раз, сами толком не знали.

Иногда он приходит в редакцию, набирает кучу газет и забивается в угол, просматривает. Раз наткнулся на интересное интервью с молодым режиссером театра. На фотографии тот смотрится этаким художником-вольняшкой: глаза вприщур, улыбочка

«я вам не просто так», трубка-носогрейка, на руках модная татуировка. Начал читать - и удивился: вот обманщик!

- Существует мнение, что православие - не самая совершенная религия, - говорит ему журналист.

- А какая же? Она - единственная. Все остальное - либо психические тренинги, либо откровенная мистификация... Человек, который пытается подвергнуть интеллектуальной критике религию, что сделали католики или баптисты, напоминает мальчика, который проволокой тычет в трансформаторную будку... От русского человека может сложиться ощущение, что он - камикадзе. Просто он задания не знает. А задание у нас очень простое. Кстати, мы единственный народ, который реально знает, в чем смысл жизни.

- ???

- В стяжании Духа Святого!

Найденов был потрясен, будто ему неожиданно явилось великое откровение. Какая мудрая простота, ясность мысли и уверенность у тридцатилетнего человека! Редкий случай, когда кто-то быстрее дошел до его сердца, чем до головы. Спроси сейчас Найденова: как ты сам это понимаешь - стяжание Духа Святого? - не сможет ответить. А душа ликует в понимании и согласии.

Он потихоньку выдрал страницу из подшивки и сложенную спрятал в карман.

Верясов предстал перед ним все в том же облике стиляги начала шестидесятых. Редкой надежности консервация!

- Тебе бы бороду запустить и гриву, - советует гость Найденову, - а то все еще похож на спортсмена. Неприлично в твои-то года. - И без перехода. - Чем работаешь?

- Не мозгами, это точно.

- А я забор продаю. Как мы его лихо начали делать! Никакой ударной стройке социализма не снилось! Правда, городить еще только наладились - слушок пополз: никому на самом деле этот забор не нужен. Вскоре и директива пришла - сворачивайтесь, в армии сокращение, часть, которую должны были сюда передислоцировать, расформирована. А нам куда деваться? Гоним плиты, распоряжения сворачивать производство не было. Деньги-то обещали немалые. Пока по министерствам да прочим конторам бумаги гуляли, мы этих плит столько наклепали! Платить кто будет? Нетути заказчика, спросить не с кого! Вот и пошел продавать. Надо?

- Надо. Только мне вместе с площадкой. И огороди ее так, чтобы за мой забор ни одна живая душа ступить не могла, не имела права.

- Понятно, мы обиделись на весь мир, подавай нам необитаемый остров.

- Берут забор-то?

- Ты знаешь - берут. Не хуже твоего, желающих отгородиться хватает, правда, там причины другие. Чтобы благосостояние не разглядывал кто ни попадя.

- Продашь - и дальше?

- Есть мыслишки, переварить надо.

- Ладно, давай последние сплетни, а то я из дому почти не выхожу. Ты же у нас все знаешь.

- О! - оживляется Верясов. - Слышал про Линева? Ну, ваш, с телевидения. На автомойке в пригороде Иерусалима работает. Каково? А что делать?.. Гоша в каком-то кабаке играет, точно никто не знает... Иванов пьет без просыпу.

Он хохочет, давая понять: все ему известно, даже то, что происходит за этими дверями.

- Кстати, - продолжает он, - твои соседи-художники, похоже, не дойдут до Парижа к сроку. Дай-то Бог, чтобы вообще добрались. Застряли, едва пройдя соседнюю область. Сгорело все у них. Пока собирают по миру то да се... А спонсоры, банк какой-то ваш, забыли про них напрочь. Говорят, разорились. Те в местное отделение банка за деньгами - как договаривались - а им: знать вас не знаем и слышать не слышали.

- Нет, правда, откуда тебе все известно? - с недоверием поглядывает на него Найденов.

- Так я ведь журналист, забыл?

- Это ты забыл, ты нынче заборами торгуешь.

- Экий ты недогадливый! Тут и есть самый верный источник информации! Мы же с тобой выяснили - забор нужен всем. Только одни о нем мечтают, другие ставят не задумываясь. А поговорить - те и эти с удовольствием.

Найденов долго стоит у телефона-автомата, прикрепленного к стене соседнего дома. Позвонить бы кому. Кому? Набирает «восьмерку» - гудит. Сработало? Достает оставленную Леной бумажку. Код Турции, номер...

- Алло!

- Лена, это я, Найденов, ты не поверишь...

- Ой, как здорово! Здравствуйте, - не дает она договорить.

- Ты не поверишь, - повторяет он, сам все еще не веря, - я звоню из автомата, обычного, с улицы, рядом с домом. Ткнул наудачу...

- Значит, удача все еще с нами, - задумчиво говорит она. - Вы позвонили...

Похоже, ее больше удивило именно это, а не чудо-автомат.

- Может, попробовать перезвонить? Наберется снова?

- Да вы что! А вдруг... Когда я дождусь следующего звонка?

У него перехватило дыхание от этого ее испуга. Она обрадовалась ему! Она скучала!

- Я соскучился по тебе, - признается он. - Каждый раз ложусь в постель с надеждой увидеть тебя во сне. Не получается. Наверно, потому что все наше знакомство сон и есть. Так?

- Нет, я живая и я даже сейчас чувствую, как вы прикасаетесь ко мне. - Она смеется. - А знаете, чем я сейчас занимаюсь? Секунду, подтащу телефон.

Через несколько мгновений он слышит довольно популярную несколько лет назад песню «За окном сентябрь».

- Я ее каждый вечер кручу. Помните, тогда, в кафе?

Точно. В тот вечер звучала эта песня, и Найденов еще подумал: на дворе август, а песенка про сентябрь. И вот теперь время догнало. За окном сентябрь...

Песня звучит еще несколько секунд, и вдруг ее перебивает мужской голос:

- Третий, третий! Ответьте второму!

И следом короткие гудки. Военные вклинились, - думает Найденов и снова набирает «восьмерку». Не набирается. Он пробует несколько раз - бесполезно.

Изумление и восторг неожиданно быстро уступили место ощущению сиротства и пустоты. Таким пустым он себя давно не чувствовал. И что же? Уходит сентябрь, любимый месяц - светлый, красочный, прозрачный. Горные реки стали бирюзовыми... Игорь сейчас заканчивал бы свой купальный сезон в их священных водах и возвращался бы домой, к Оби, которая уже остыла, но как была мутной и темной, так и осталась. Игоря нет. А те, кто живы, они не рядом и их тоже как бы нет. Наташа из Хабаровска, светлая мечта, не опороченная долгим знакомством, - где она? Какая? Наверно, сейчас для кого-то она вовсе не мечта, а каждодневная реальность, но ведь она уже не та Наташа... Красота редко живет подолгу. Как мимолетен сентябрь!

Чередой - будто в невеселом поминальном списке - проходят далекие и близкие, знакомые и друзья. Их не так уж много, большинство не так далеко, но все разъяты, разрозненны - какими силами - сразу не поймешь.

Пьяный Иванов за что-то рассердился на трамвай и пнул его по колесу. Да неловко как-то, ему отрезало пальцы на ноге. Найденов пришел в больницу и застал соседа со злой улыбочкой - нате вам!

- Я в порядке! - с излишней бодростью заявил Олег. - Даже протез не понадобится, прихрамывать только буду. - И он дурашливо запел, меняя слова в известной песенке. - Хромой музыкант!.. Почти классика! Талант, как правило, с изъяном.

- Где ты всего этого набрался? - отчего-то злится Найденов. - В Любашиных книжках?

- От вас, умных, - отвечает тот с некоторым высокомерием. - А ты бутылку не принес?

- Принес. - Найденов хлопает по карману, где припрятана плоская баклажка. - А можно?

- Теперь все можно.

- Ты не расстраивайся сильно, - говорит Найденов, уловив в голосе Олега отчаянье. - Что уж теперь... Вот выйдешь - про Париж, наконец, расскажешь, сдыхаю от любопытства. Сядем вечерком, и ты мне подробненько - про Монмартр, про свободных музыкантов и художников, про все, что видел.

У Иванова кривятся губы, он вдавливает голову в подушку и произносит еле слышно:

- Обязательно.

Сегодня Найденов в первый раз играет на похоронах.

- Тромбон? - удивился человек, занимающийся наймом музыкантом. - Бас куда ни шло, альтов не хватает... Зачем ты мне с твоим тромбоном?

- Да я любую партию отыграю, - не сдается Найденов.

- Отыграет он! Тоже мне, джаз тут разводить! - ворчит работодатель.

Но Найденов видит, что он отбивается больше для видимости. Какая, в общем-то, ему разница, кто на чем будет играть, набрать бы необходимое количество музыкантов. Тем более что за Найденова просили.

- Ладно, - соглашается тот и называет адрес и время. Напоследок советует. - Ты бы все-таки перешел на бас, вернее.

Вместе с ним музыкантов оказалось шестеро, и они быстро разобрались, как определить Найденова. Даже и не очень-то удивились. Из панельной пятиэтажки вынесли гроб со старушкой. Маленький совсем гробик, как будто подросток в нем, и голова на подушечке с кулак. Партия у Найденова легкая, пять минут - и половина работы сделана. Проводы были деловитые, скорые и без слез. Видимо, старушка, по мнению родственников, отжила свое. А может, их и нет вовсе, родственников? А может, болела долго и своей смертью избавила семью от тягостных забот? Нет смысла гадать, одиночество в рождении и в смерти - для живущих в сознании беллетристика, для только что рожденных и умерших - ничто.

Похоронили бабушку на новом городском кладбище, которое размерами превосходит все три старые вместе взятые. Специалисты утверждают, что уже несколько лет в городе умирает народу больше, чем рождается. И в стране.

Небольшие бетонные надгробья с черными надписями ставятся, как известно, временно, однако далеко не на всех могилах их заменили на постоянные. Рядом с гранитными и мраморными глыбами, забранными в каменные бордюры цветниками тут и там безымянные провалы с покосившимся временным бетоном, на котором время начисто смыло последние следы черной краски.

Найденов так же легко отработал вторую часть ритуала. Начали грузиться в катафалк, который отправляется в город, не дожидаясь окончания похорон. За катафалками очередь. Но тут подошел отделившийся от вновь прибывшей группы мужчина.

- Заработок катит, ребята! Поначалу родственники от оркестра отказались - приехали сюда, грызня началась: вон у людей как у людей... Пошли, а?

- Годится! - недолго подумав, соглашается старший. - За вами отправка домой, ну, и само собой - оплата как за полную работу. И так задержались сегодня.

Соглашение достигнуто, и музыканты быстро пристраиваются в хвост новой процессии.

- Слышь, - говорит один другому, - а что если попробовать не уходить отсюда? Сел в сторонке и жди. Весь заработок наш!

- Умен! Не знаю, высидишь ты чего здесь или нет, а там, - собеседник показывает на город, - тебе замену найдут точно.

На обратном пути, быстро разделив неплановый заработок, они по очереди пьют прямо из бутылки, сунутой кем-то в качестве премиальных.

Вот он и ступил на новую тропу. Куда придет? А что? Он здоровый и невредимый, нет тяжелого осадка в душе, нет паники и сожаления. О чем жалеть? Просто заработал немного денег, может быть, заработает еще... А вопросы? Их стало не больше и не меньше. Слава Богу, никто не подошел: я вас видел по телевизору. Он не звезда, чтобы запомниться надолго. Да и людям здесь не до того.

Несколько раз Найденов подходил к волшебному телефону, но чуда больше не было, и он, пересчитав деньги, отправился на переговорный пункт. Протолкавшись там с полчаса, услышал из динамика:

- Телефон в Турции не отвечает.

Верясов изменил облик. Обычные брюки, туфли на тонкой подошве, ветровка поверх светлой сорочки в полоску. Без галстука. Прежней осталась только прическа.

- С забором покончено! - объявляет с порога.

- А дальше? - повторяет Найденов свой недавний вопрос. - Опять в газету?

- Я что, мыла объелся? В журналистике холуйство одно осталось.

- Ну да, а в экономике неразбериха, в искусстве андеграунд...

- Зря смеешься! Есть идея, денег бы под нее. Я нашел фольклорный ансамбль - профессионалы, все с музыкальным образованием. С ребятами знакомыми разговаривал, с художниками, поэтами. Можно собрать приличную бригаду и ездить по районам - выступления, передвижные выставки. Местные таланты подключать...

- А может, прямиком - в Париж? - съехидничал Найденов.

Верясов не посчитал нужным реагировать.

- Хватит отсиживаться! И здесь, в городе работы не меньше, ездить никуда не надо. А то мы зачастую продираемся через препятствия и расстояния к маленькой горстке людей, к сельцу, к глубинке, где сохранены традиции в укладе, в слове. Это источник, к которому необходимо припасть, чтобы не потерять изначальную суть. Но беда в том, что на пути к нему мы не замечаем толпы людей, многоэтажные поселения, это все нам не народ.

А жизнь идет таким образом, что тех, кого мало, становится все меньше, они исчезают, перетекают в других, кого больше и больше. Нам же и дела нет до того большинства, потому как оно не народ. Мы будем ходить вокруг земли, вдоль и поперек ее, отыскивая нашего патриархального мужичка, а над нами станут смеяться все увеличивающимся хором. Да Бог с ним, со смехом! Те, на кого мы закрываем глаза, говорят: мы не народ - ну и что с того? Чем нам хуже?..

Он лихорадочно порылся в карманах, достал очки и, покрутив их в руках, сунул обратно.

- Мы плохие просветители, - продолжил. - Надо не украдкой пробираться к своему укрытому лесами и расстояниями народу, а брать от сохранившегося в малом количестве все, что можно, и нести большинству. Не упрекая, а просвещая. Нельзя, чтобы наше исконно народное стало некой резервацией, этнографическим музеем, на экспонаты которого можно смотреть, как на каменный топор.

- Каменный топор был когда-то высочайшим достижением разума, - задумчиво роняет Найденов.

- Юноша не чувствует тяги к своим истокам, - по-прежнему не обращает на него внимания Верясов. - Это естественно. Ему кажется: все, что его питает, издавна существует рядом с ним в готовом виде. Потом юноша становится мужчиной, мудрым во многих житейских делах, однако в понимании великих основ он так и останется юношей. Потому что от него отвернулись, посчитав не за народ, потому что ему читали сказку про колобок родители, которые не бывали в деревне, всю жизнь покупали хлеб в булочной, ездили в лес на машине, слушали музыку через динамики...

- Значит, культпросвет.., - подводит итог Найденов. - А ты знаешь, что у нас в городе всю жизнь культурой руководят агрономы? Наверно, не самые лучшие - раз ушли с поля.

- Ну и что? Пусть себе руководят. От них ничего не зависело и не зависит.

- Я представил картинку, - усмехается Найденов. - Среди концерта поп-музыки выходит на сцену твой фольклорный ансамбль. Реакция зала? Ты добился обратного результата.

- По-твоему выходит - сидеть и спокойно слушать эту вакханалию?

- По-моему - я не знаю, - говорит Найденов и вспоминает интервью с режиссером. - Я задание не получил, - опять усмехается он.

Помолчали, думая каждый о своем.

- А как же джаз? - спрашивает Найденов.

- Что джаз, он был и остается, он хорош, спору нет, но приходит время - начинаешь понимать: это общее, но совсем не обязательно твое.

- Так можно сказать про все, кроме рубашки да чашки.

- Ты меня не понял, это, во-первых, а во-вторых, пошел ты знаешь куда?

- Экий ты нетерпеливый просветитель!

Все-таки без новости Верясов не ушел и на этот раз. Он сообщил, что известный Найденову заводчик совершил серьезную аварию, сильно повредив себя, попутчика и машину. Сейчас в больнице.

- Я ему должен, - говорит Найденов.

Верясов удивлен.

- Вряд ли он скоро вспомнит об этом. Если вообще вспомнит.

На площади возле изготовленного наспех плаката знакомый Найденову молодой человек в очках. На плакате значится: «Общественный фонд «Рука Всевышнего Отечество спасла».

- Деньги, что ли, собираете? - подошел Найденов к очкарику.

- Нет, идеи Фонда пропагандируем, новых членов записываем.

Он протягивает несколько листков с печатным текстом.

- Не надо. В двух словах можно?

- Ну-у, - потянул шеей молодой человек. - В общем, мы за распространение прогрессивных взглядов в обществе.

- А какие это, прогрессивные? - въедливо наступает Найденов.

- Сами не знаете? - досадует студент. - Новое политическое сознание, новое экономическое мышление.

- А надо, чтобы непременно у всех было новое?

- Жизнь все равно заставит! - звонко чеканит агитатор.

- А если кто все-таки не поновеет, на обочину?

Тот морщится от тупости Найденова и пытается увести разговор в сторону.

- У Фонда есть свои политические задачи - участие в избирательных кампаниях, референдумах, в формировании органов государственной власти и управления. Фонд предлагает своих кандидатов на посты и должности в органах власти...

Он все больше напоминает Найденову умную куклу со звуковым устройством.

- Тогда понятно! - изображает он просветление. - Вы - будущие завоеватели! Вам державу подавай! И чтобы не сметь без нового мышления!

Молодой человек гневно смотрит на Найденова, не находя дополнительных аргументов. И вдруг на него нападает икота. От возмущения, должно быть, - решает Найденов и громко хохочет.

- Вот же она, рука Всевышнего!

Он садится в первый попавшийся автобус и едет неведомо куда. В голове Верясов с его прекраснодушной идеей нового хождения в народ... Стяжание Духа Святого! Вон они, стяжатели!

Старушка с набитой сумкой на коленях, беспомощно и виновато улыбаясь, спрашивает:

- До почты далеко, миленькие?

- Какая почта нужна, бабушка?

- На улице Глушкова, дочка.

- У-у, еще полчаса ехать. Мне там же выходить, не беспокойтесь.

- Не проехать бы...

- Ну, что вы, в самом деле! Мы сколько едем? Пять минут.

А еще ехать тридцать, так что можете поспать.

Собеседница старушки - невысокая симпатичная женщина лет сорока, вся в ямочках - пышка.

- Вы откуда едете, бабуля? - включается в разговор сидящая сзади женщина постарше.

- С деревни, милая, с Топчихи, на поезде добиралась.

- Так какого же вы!.. - возмущенно вскидывается симпатичная попутчица и тут же краснеет. - Как вы с вокзала умудрились сюда-то попасть?

Старушка выглядит виноватой пуще прежнего.

- Вам прямо с площади надо было на первом трамвае - и до конца.

Тут вмешивается мужчина в большой клетчатой кепке.

- Единица сегодня не ходит, там линию ремонтируют.

- Так уж с обеда пошла, сделали, - поправляют его несколько голосов.

Обсуждение маршрутов вызывает у старушки новый прилив неуверенности.

- А как же моя почта, люди добрые?

- Вам средние или ближние Черемушки?

Только что вошедшего молодого парня с огромным букетом астр одергивает симпатичная.

- Откуда она знает - ближние, средние? Вы, молодой человек, осторожнее машите вашим букетом, в глаз попадете.

- Куда ж мне его девать?

- А вот бабушке дадим, пускай подержит.

Старушка ставит на пол сумку.

- Ишь ты! - выражает недовольство женщина постарше. - Экий букетище, ворованный поди! Столько цветов извести!

- Вот уж обязательно ворованный! - вступается за парня девушка из прохода. - Может, человек на свидание едет, любовь у него, сами-то уж забыли. И вообще - цветы рвать воровством не считается.

- Вы из дома или домой? - спрашивает старушку мужчина в кепке.

Девушка крутит пальцем у виска.

- Ага, домой! А в какую сторону - не знает. В гости, наверно, к детям, а, бабуля?

- Да ить как сказать, - теряется та, - поди-ка и домой.

- Ну, домой - так это не страшно, - успокаивающе произносит женщина постарше.

Старушка сидит нелепая с огромным букетом, на лице ее оставил след каждый новый поворот в разговоре. В конце концов образовалось такое сложное сочетание - от страха до счастливого изумления, - что парень, хозяин букета, не выдержал, расхохотался.

- Доедем, бабушка! Не бойсь!

На кольце Найденов вышел из автобуса и подался куда глаза глядят. Возле дома с большим гастрономом внизу к нему подошел мужчина с наградными колодками на пиджаке. Лет семьдесят ему уже есть, но стариком назвать язык не повернется. Крепкий.

- Сынок, я участник войны. - Он достал какие-то документы, начал разворачивать. - Помоги, если можешь.

Найденов, молча отделяя часть своей невеликой наличности, подумал, что у фронтовиков вроде пенсия неплохая, что уж так-то, защитник Отечества? И тот будто бы услышал.

- Стыдно, сынок, понимаю, а что делать? Сын и невестка без работы, внуки учатся. Разве прокормишь всех на одну пенсию?

Отойдя немного, Найденов оборачивается и видит, как ветеран подходит к водителю остановившейся у гастронома машины, достает документы.

Найденов с Ивановым прогуливаются по городу. Иванов с палочкой, бледное лицо его заросло недельной щетиной, глаза лихорадочно блестят.

- Пивка бы! - говорит он мечтательно.

- А не заведешься?

- Не знаю, - честно отвечает.

Сидят в летнем кафе, пьют пиво из высоких фирменных стаканов.

- Скоро все эти лавочки закроют, - говорит Иванов, смахивая со столика желтый кленовый лист. - Где они зимой размещаются, не знаешь?

- Кто где, - пожимает плечами Найденов, который гонит мысли о приближающейся зиме.

Потом они заходят в музыкальный магазин. Найденов был здесь не так давно, а изменилось все, как будто прошла вечность. Сам музыкальный магазин съежился до одного небольшого отдела, остальное место занимают строительные материалы, обои, унитазы и раковины.

- Смотри-ка! - оживляется Иванов и показывает пальцем на стеклянную витрину.

Подойдя, Найденов видит, что палец обращен на маленькую дудочку из черной пластмассы. Флейта.

- Инструмент! - говорит Иванов с уважением. - А стоит, как алюминиевая ложка. Купим?

- Зачем?

- А просто так.

Он задумывается надолго, стоит посреди магазина отрешенный, затухает нездоровый блеск в глазах и появляется что-то нездешнее, незнакомое, запредельное.

- Пойдем! - тянет его за рукав Найденов.

И он идет, тяжело опираясь на палку, глядя поверх голов.

- Представляешь, - прерывает, наконец, молчание, - сижу я под деревом на чистой зеленой лужайке и играю на этой дудочке. А вокруг никого, ни одной живой души!

- Эх ты, Лель похмельный! - смеется Найденов - и больше над собой, потому что уже успел представить себя на том самом месте, с той самой дудочкой. И сердце замерло от необъяснимого восторга.

Найденов теперь совсем не бывает в редакциях. Что толку, если очередь из таких, как он, растет день ото дня. Помаленьку зарабатывает на похоронах, хватает.

Все дальше далекая Лена, телефон которой молчит, сколько он ни пытался дозвониться. При воспоминании о ней щемит сердце, и кто-то настойчиво подсказывает: далека! Государство другое, планета, век другой. А тот прекрасный день - всего лишь момент, не успевший обрасти жизнью.

У Радлова неприятности, его подставили и скушали, как выразился он сам, встретившись с Найденовым на улице. Нет теперь у него магазина. В это верится с трудом, но в руках у Радлова доказательство - огромная сумка, с которой он теперь мотается в шоп-турах по странам и континентам. Привозит автомобильные чехлы, запчасти, сдает знакомым на реализацию.

- Теперь я как все, - говорит, нервно оглядываясь по сторонам.

На рыночной площади в окружении палаток с торговцами заграничным товаром Иванов играет придуманную им самим фантазию из произведений Гершвина. Рядом с ним на асфальте футляр от саксофона, трость, банка из-под растворимого кофе - для денег. Люди, давно привыкшие к юным скрипачам и пожилым гармонистам на улицах, не задерживаются и возле саксофониста. Вряд ли кому есть дело, что Иванов, по признанию специалистов, один из лучших саксофонистов мира. Иной на ходу оставит сколько-нибудь в банке и проследует дальше не медля. Иванов играет старательно, выкладывается как на концерте.

Первым желанием Найденова, принесшего на рынок очередные «покойницкие» деньги, было немедленно увести Иванова отсюда. Подойти, сказать: брось это, мы что-нибудь придумаем, лучше будем вместе ходить «на жмура»... Но как он подойдет? Олегу будет стыдно, он наверняка не хочет, чтобы его видел здесь Найденов, иначе сказал бы... А как избежать встреч со знакомыми в месте, где бывает весь город? А может, ему уже на все наплевать? Может, дошел человек до края?.. В последнее время они почти не видятся. Иногда, проходя по коридору, Найденов уловит движение за его дверью, постучит, подергает ручку - заперто.

Иванов играет с закрытыми глазами, он не открывает их и в паузах, только чуть подрагивают веки, когда он повернется к солнцу...

Олег! - кричит, не открывая рта Найденов. - Давай уйдем! Давай поедем к Любаше, будем смотреть на ее красивые цветы, будем ловить рыбу в озере с ледяными родниками!..

В это время Иванов, поправив что-то в мундштуке, начинает играть вальс «Под небом Парижа». Великолепный саксофон разбрасывает зайчики, отражая нежное солнце все еще теплых дней октября. Редкие по красоте звуки проносятся над рыночной площадью и рассказывают про далекий прекрасный город, город-мечту.

Фа-ра-фа-фа-а-фа-фа-ра-фа-фа...

9

Найденов учится играть на дудочке, вместе с которой приобрел небольшой самоучитель. Инструмент нехитрый, но все равно требует времени для освоения. Слава Богу, времени достаточно. Занятия прерывает крик под окном.

- Женщина с пятого этажа!

На этот раз в голосе вихрастого соседа какие-то непривычные нотки.

Найденов выглядывает из окна и видит знакомые вихры над курткой в ярко-зеленую клетку и два цветка. Почему два-то?

- Женщина с пятого этажа! - в третий раз взывает к небу сосед. - Я пришел! Видишь, я пришел!.. - Он мнется, крутит головой, будто пытается проглотить нечто и не может. - Татьяна!

Вечером Найденов обнаруживает в дверях записку от Тимофея: «Жду тебя сегодня в семь часов». Ни разу до того письменного приглашения от художника он не получал. Интересно, что там произошло?

Сегодня мастерская Тимофея запахами напоминает ресторанную кухню, не общепитовскую, именно ресторанную, поскольку запахи довольно изысканные. Однако чаду многовато.

- Начал делать торт из семидесяти яиц - испортил, - объясняет хозяин. - Пока бегал за яйцами, гусь пригорел.

- Тимофей! - останавливает его ошалевший Найденов. - Кто из нас двоих с ума сходит? Скажи, что не я! Какой гусь? Где ты его взял?

- Все тебе расскажи! - широко улыбается художник.

- Нет, серьезно, что происходит? На тебя мешок с деньгами упал? Торт из семидесяти яиц!

- Рецепт такой, я не виноват.

Никак Ирина вернулась? - мелькает у Найденова догадка, и он внимательно оглядывает мастерскую. Однако ничего похожего на присутствие женщины и детей не видит. Спросить напрямую он не решается и только сейчас замечает, что парашют спущен до самого пола, образовав сплошной шатер над головой. Мастерская освещается электричеством.

- Давай за стол, все готово, - прерывает осмотр хозяин.

Он выставляет водку. Найденова подмывает спросить, а где же фирменный напиток? - но он удерживает себя: слишком уж все необычно. Но должно же быть хоть какое-то объяснение происходящему!

- Хватит темнить! - говорит он. - Что за событие? Праздник? Какой?

- И вовсе не праздник, - все так же улыбаясь, отвечает Тимофей. - Просто так, давно не виделись.

Бог с тобой, - думает Найденов, - все равно узнаю. Выпьешь одну-другую - сам расскажешь.

- За тебя! - поднимает стакан Тимофей.

- За нас! - уточняет Найденов.

Гусь подгорел самую малость, это не испортило его вкуса.

- М-м! - Вгрызаясь в здоровенный кусок, Найденов поднимает большой палец. - Новогодняя птица! Ты случаем не сбился со времени под своим парашютом?

Тимофей сидит напротив, потихоньку поедая приготовленную им самим птицу, улыбается. Блаженный какой-то, ей-Богу! - не узнает друга Найденов. Отводит глаза в сторону и натыкается взглядом на сложенные небольшими стопками дощечки. На них красочная роспись, и напоминают они...

- Разделочные доски! - вслух удивляется Найденов. - Ты что, расписываешь кухонную утварь?

Тимофей радостно кивает.

- Я еще табуретки такие же делаю.

- Хохлома, - говорит Найденов, чтобы что-то сказать.

- Нет, там свои законы и правила, я ими не связан. У меня лак особенный, сам составил... Сюжетами я не ограничен.

- И ты всерьез говоришь об этом? Да на твоих сюжетах селедку будут резать! Мясо отбивать! Хлоп молоточком - и сюжет пополам!

- А я другую сделаю...

Найденов в смятении хватает бутылку и наливает. Себе побольше: при ясной голове с ним сегодня невозможно разговаривать!

- И ты доволен этой своей работой?

- Работой? - уточняет Тимофей, и в голосе его удивление. - Конечно, доволен.

- Ты для чего парашют опустил? - спрашивает Найденов, приблизившись к нему вплотную. - От мира отгородился?

- Зачем? - еще больше удивляется художник. - Там хорошо, я любуюсь... Но нельзя же часами...

Найденов приподнимает купол и видит опускающиеся на землю сумерки, деревья, в последней иссушенной листве которых бродит ветерок. Чуть вдалеке - часовенка, появившаяся, очевидно, совсем недавно. Раньше Найденов ее не замечал.

- Церковь строят?

- Угу, храм.

- Тимофей! - почти умоляет Найденов. - Ну скажи, что ты идиотничаешь! Разыграл. Получилось. Молодец! Хватит уже, а?

- Ты это о чем? - округляет тот глаза, и видно, что действительно недоумевает. - Я правда соскучился по тебе, не веришь?

- Да верю я...

Найденов безнадежно машет рукой и устало опускает плечи.

- Сейчас я тебе что-то покажу.

Хозяин подходит к полкам и достает небольшую икону Пресвятой Девы Марии.

- Смотри!

Найденов разглядывает икону. Старая, но не настолько, чтобы иметь ценность, как произведение глубокой старины. К тому же писал ее скоре всего невеликий мастер. Почти вся она попорчена глубокими ямками, будто гвоздем ковыряли.

- В нее стреляли. Из дробовика, - поясняет Тимофей. -

С близкого расстояния. Видишь? И ни одна дробина в сам лик не попала. Удивительно, да?

Точно! Лик Богородицы чист, и нет больше на всей иконе места, свободного от ран.

- Давай выпьем, - тянется Тимофей со стаканом.

- На посошок, - предлагает Найденов.

- А торт?

- И правда. Из семидесяти яиц. А куда его? - Найденов хлопает себя по животу. - Давай сделаем так: я свою половину уношу с собой, идет?

Тимофей соглашается.

- Слушай, - говорит Найденов, наблюдая, как он укладывает в пакет чудо кулинарного искусства, - а из тридцати нельзя?

- Нельзя, - уверенно отвечает Тимофей.

У выхода Найденов еще раз оглядывает мастерскую и замечает, что дверь в комнату, которая раньше именовалась спальней, притворена не полностью. Через щель виден мольберт с подрамником, задернутым легким покрывалом, рядом палитра, баночки, тюбики. Похоже, за мольбертом работали совсем недавно. Неужели он еще и пишет? Спросить? Но ведь его туда не пустили. Обида легонько кольнула Найденова.

- Ты мне так ничего и не скажешь? - спрашивает друга напоследок.

- Скажу... Приходи. Приходи, когда хочешь, насколько захочешь... Смотри, сколько места!

Ух, ты! - Найденову обожгло глаза. - Ух, ты!..

Он летит вниз по лестнице, словно пытается остудить себя встречными потоками воздуха. И вдруг - на бегу - приходит прозрение. Тимофей должен был пропасть! Он уверенно шел к этому, ему судьба так положила! И Найденов уже было согласился, смирился с неминуемым, хотя, видит Бог, не желал того. Не знал, как помочь, не видел силы, способной это сделать... Так вот что они праздновали сегодня! Господи! Дурак! Вот дурак-то!

Старое кладбище напоминает лес, правда, в отличие от настоящего - чересчур пестрый. В тесном соседстве живут сосны, ели, тополя, березы, клены - кто что посадил в свое время. Иным деревьям за полвека, ровными стволами уходят они в небо. Лихие люди грабят могилы, сдирают с памятников ковку и литье, уносят цветы, венки, но деревья никто не трогает. От многих могил и тех, кто внизу, не осталось и помина, а дерево растет.

Найденов приехал сюда один, безо всякой надобности, просто так. Он знает, еще день-два - и начнутся дожди с ветрами, холода, кончится октябрь, и следом придут долгие морозы.

Он уходит в дальний конец кладбища, где самые большие деревья, садится на мягкую землю, устланную опавшими листьями. Достает дудочку, пробует несколько нот и прислушивается: нет ли возмущения оттуда? Пришел на кладбище, играет... Нет, мертвые не обидятся, их давно уже тут никто не навещал.

Мелодия рождается сама собой, она нова и неповторима. Никого. Ничего. Все там, за кладбищенскими воротами. Он играет и думает, что получилось почти так, как мечтал Олег. Только там был настоящий лес. И полянка. Но... Все-таки музыканту нужны слушатели. Вон здесь их сколько!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Опять влачим привычный русский ужас,

Тоскуя на земле своей родной.

Е. Курдаков

1

Слава Богу, зиму пережили.

Пришел май - и Найденов лишился жилья. Он сидит с Ивановым, соседом и приятелем в бывшей своей комнате общежития, известного в городе под названием «Богема». Когда-то департамент культуры определил сюда журналиста-договорника Найденова по просьбе руководства местного телевидения. С тех пор многое изменилось. Он перестал быть журналистом, некоторое время зарабатывал, играя в оркестре на похоронах, потом и это ушло.

- Тромбон - не инструмент для нашего дела, - сказал однажды распорядитель.

Найденов не стал возражать, хотя знал, что ни распорядителю, ни оркестрантам, ни тем более покойнику дела нет, на чем он играет. Бывало, аккордеон с саксофоном брали. Тогда музыканты «на жмура» были нарасхват, а сейчас их, безработных, столько, что конкурс можно устраивать... Вскоре отобрали тромбон, который Иванов принес ему из клуба текстильщиков. Взялись пересчитывать добро - и вспомнили.

- Диван забери, - говорит он Иванову, зная, что тот спит на общежитской кровати с отвинченной спинкой: ноги не помещаются.

- Он же твой, сам на чем спать будешь?

- На чем - не вопрос. - Найденов задумчиво трет подбородок. - Я и это не знаю, куда девать.

Он кивком указывает на чемодан, большую дорожную сумку и коробку с книгами. Когда-то в коробке была заграничная утварь, может, посуда, на крышке сохранилась надпись: не штабелять.

- У меня пока оставишь. Да и ночевать...

Иванов с сомнением смотрит на диван: если оставить кровать, диван в его комнате не поместится. И тут же, обрадованный собственной догадкой, предлагает.

- У тебя же спальник есть! Бросил на пол - и спи, утром смотал - и пошел. И никто не усечет.

- Это не выход, - качает головой Найденов.

Он знает, что Иванову, как и ему, невозможно доказать свою причастность к ведомству культуры, а без того - нечего делать в общежитии этого самого ведомства. Несколько лет назад Иванова, бывшего детдомовца и великолепного саксофониста, друзья-музыканты устроили преподавателем в культпросветучилище, по-нынешнему - колледж. Это было сделано с единственной целью - раздобыть ему угол. Через день новый преподаватель в ужасе бежал из учебного заведения, а жить в «Богеме» остался: справка с работы свое сделала. Теперь до него, зарабатывающего со своим саксофоном на рыночной площади, могут, как и до Найденова, добраться в любую минуту. Впрочем, дело здесь не столько в ведомственной принадлежности, чужаков в общежитии помимо них полно. Просто какой-то богатый дядя купил у беднеющей городской культуры пол-этажа, кого-то переселили в другие комнаты, а Найденов, до которого раньше дела никому не было, попал в выселенцы. Комендант торопит, округляет глаза, по три раза на дню повторяя как заклинание:

- Евроремонт будут делать!

Найденов плохо представляет, что это такое, смотрит за окно, где заспавшиеся почки на ветках никак не хотят набухать и думает, что живут они в самом сердце Азии. Переводит взгляд на Иванова. Тот уже минут пятнадцать переминается с ноги на ногу, поглядывает на дверь - торопится.

- Иди, - отсылает его Найденов и думает: вот сейчас дверь за ним закроется - увидимся ли когда? Еще одна зацепочка в этом мире исчезнет.

Иванов топчется у дверей, медлит, может, в голове у него то же самое?.. Год назад это был совсем другой человек. Красивое лицо, которому, на взгляд Найденова, не доставало мужества, опухло от частого пьянства, но мужественней не стало, глаза помутнели, поблекли, в них застыло неистребимое безразличие.

- А вещи? - спрашивает он.

- До вечера потерпят. - Найденов имеет в виду новых хозяев. - Иди, - повторяет.

И тот пошел ковыляя. В прошлом году пьяный, рассердившись на трамвай, он пнул по колесу, и ему отрезало пальцы на ноге. Теперь он научился ходить без палочки, но хромает. Зимой говорил Найденову, приходя с рынка.

- Думал пальцев нет - так и мерзнуть нечему, а она, - показывал на ступню, - вся застывает в пять минут.

Один из лучших саксофонистов мирового джаза! Найденов, оставшись один, вспоминает: это говорили об Иванове известные музыкальные критики. Зачем джаз на рынке? Дед с гармошкой зарабатывает не меньше. А самый высокий доход у маленькой девочки со скрипкой, которая, фальшивя, поочередно исполняет два этюда из программы начальной школы. Выходит, жалость, по крайней мере к детям, еще жива.

Он снова осматривает комнату, теперь уже чье-то чужое жилье. Кое-что здесь принадлежит ему: диван, письменный стол, купленный за гроши в мебельной комиссионке, маленький черно-белый телевизор, который оставила ему Любаша. Она работала администратором филармонии, любила московского музыкального критика, приезжавшего в город раз в году на джазовый фестиваль. Когда он умер, жизнь в городе для Любаши потеряла всякий смысл, и она уехала в деревню к матери. С тех пор прошел почти год, что с ней, как - Найденов не знает. Он присел на диван, потрогал обивку, подумал вслух:

- Вещи - самые верные друзья.

Прожил он в этой комнате почти пять лет, а до того снимал углы в частном секторе, на улочках, пахнущих в зависимости от времени года печным дымом, тополевыми почками, прелой листвой. Там жили милые хозяйки, пожилые и, как правило, одинокие. Им не так лишний рубль был нужен - живая душа поблизости... Найденов сотрудничал с редакциями газет, телевидением, оставаясь за штатом. Работать приходилось много, иначе не прокормишься. В общежитии ему никто не мешал, не отвлекал, артистический люд, основное население «Богемы», к утру затихал, и отсыпался до вечера. Ночью же набегавшегося за день Найденова из пушки не разбудишь.

- Пары луковиц не найдется?

В дверь бочком протиснулась тоненькая блондинка из опереточного кордебалета. Найденов не успел ответить - она уже все поняла, мгновенно обежав взглядом комнату с чемоданами посредине.

- Извините.

Девушка тихо прикрыла за собой дверь, и Найденов неожиданно остро почувствовал себя брошенным. Он вскочил, сделал несколько быстрых шагов к выходу: вернуть, посадить напротив, поговорить... Запнулся о комнатные тапочки, встал, точно перед ним непреодолимое препятствие. Тапочки - это все, что осталось от Людмилы, исчезнувшей из его жизни около года назад, открывшей счет потерям: любимая женщина, работа и теперь вот жилье. Он долго думал, положить, не положить их в чемодан? Оставил. Кому? Кто-то найдет их здесь, яркие, удобные, почти неношеные, будет надевать по вечерам... Нет, новые хозяева, скорее всего, снесут их на помойку вместе с мусором. Да ему-то что?

Надо скорее уносить отсюда ноги. Воспоминания не утешат, не спасут, они только мешают, как ненужная пуповина, связывающая с чужим, отторгнутым. Бежать! Единственный друг - Тимофей. К нему? Он живет в большой мастерской, один, места сколько угодно. Звал. Найденов не был у него с осени, удерживая себя, подсознательно оберегая последнюю возможность где-то укрыться. Время настало, некуда больше, не к кому... Жена от Тимофея ушла, когда должна была родить второго ребенка, широкому ее сердцу было слишком мало одной Тимофеевой любви. Пропадет, - беспокоился за него Найденов, знавший, что жена для того - и модель, и источник вдохновения. А Тимофей начал раскрашивать кухонные доски, табуретки, а потом потихоньку вернулся к картинам. Худо-бедно, что-то изредка удается продать. Не пропал.

Отправился налегке, все-таки давно не виделись, мало ли что. Дверь открыла незнакомая женщина, и Найденов тотчас понял: здесь теперь тоже нет ему места. Она похожа на монашенку - строгое малоподвижное лицо, темный платок на голове, темное же простое платье до пят.

- К тебе, - тихо позвала она, обращаясь к притвору комнаты, которая когда-то была спальней и детской.

Тимофей медлил, а Найденов тем временем огляделся с порога, обнаружил, что нет парашюта, подаренного когда-то им хозяину, накрывавшего пологом всю огромную мастерскую, отчего та не казалась такой пустой и холодной как сейчас. И правда, слишком много свободного места! Женщина скрылась за углом, где у Тимофея была оборудована кухня. Найденов легонько тронул дверь за спиной - не заперта. Толкнул чуть сильнее, сделал шаг назад и опрометью бросился вниз. Это все! - билось у него в голове.

Вернувшись в общежитие, Найденов сел к своему рабочему столу. Надо собраться, успокоиться. Положил перед собой лист бумаги, по привычке. Прежде всего, сколько осталось денег? Выгреб из карманов всю наличность, пересчитал. Можно растянуть на три недели, если готовить еду дома. В столовой дорого. И дома нет. Ночевать пока можно у Иванова. Завтрак - ерунда, ужин - с ним вместе, на двоих расходов меньше. Обед... Иванов обедает на рынке - шашлык и водка. Ладно, обед не проблема: супчик из пакета. А где его варить? Днем торчать у Иванова опасно, засекут. Вопрос. Поехали дальше. За две-три недели надо найти жилье и работу. Будет работа - можно опять податься к бабушкам в частный сектор, глядишь, кто из бывших его хозяек примет, много не спросят. Работа... В редакции соваться бесполезно, там полно желающих, и свои ждут по месяцу-два, когда их опубликуют. Но эти хоть ждут за зарплату. Отпадает. К похоронке не подходи, раз выпал из обоймы - все, место занято. Последний разговор с распорядителем закончился тем, что ему предложили плести могильные венки. Опять же на дому. Что он еще умеет? Ходить по горам? Чуть раньше можно было бы пойти в спасательную службу, упросить знакомых взять для начала хотя бы стажером, но областную спасалку недавно прикрыли, а в горах теперь своя республика, свои начальники и законы. Похоже, остается одно, искать неквалифицированную работу, на стройке, к примеру, на дороге. А что, там, может, и койку в общежитии дадут.

На бирже труда его долго разглядывала поверх очков крупная женщина лет сорока, чем-то напоминающая воспитательницу детского сада.

- Нет ничего по вашей специальности, и не припомню, честно сказать, - молвила она уставшим голосом.

- А может, на другой бирже...

- На платной? - прервали его. - Поберегите деньги, молодой человек.

«Молодой человек», вряд ли моложе сидящей напротив него женщины, собрался уже уходить, но она вялым движением рук усадила его на место.

- Посмотрим, что тут есть без квалификации. - Она зашелестела бумагами, а Найденов подумал: все знают наперед, мудрецы! - Вот! Асфальто-бетонный завод, сезон, разнорабочие. Хм! - Женщина с сомнением покачала головой. - Тут зарплата такая, что вся уйдет на проезд. Вы, кстати, где живете?

- А может, у них общежитие есть? - последовал встречный вопрос.

- Молодой человек! - Очки съехали на самый кончик носа. - Вам же ясно сказано, работа сезонная. И вообще - вы как с луны свалились, какие нынче общежития? Если, не дай Бог, где какое местечко освободилось, в него уже пятеро вцепились. Так что...

- И все-таки, какая зарплата?

Она назвала и даже как будто застеснялась. Найденов быстро прикинул: столько можно заработать за три выхода «на жмура». Можно было.

- И больше ничего?

- Пока нет. Заходите.

У Найденова осталось ощущение, будто она потратила на него последние силы, и он ушел скорее виноватый, чем разочарованный.

Маленький рейсовый автобус везет его в деревню с названием Зеленая Дубрава. Автобус можно было выбрать покомфортабельней, с более коротким маршрутом, но там билеты дороже. Едет он к Любаше, правда, не знает зачем. Когда она прощалась, уезжая в деревню к матери, сказала в отчаянье:

- Взял бы да и женился на мне!

Тогда предложение обернулось в шутку, а сейчас? Неужели он едет проситься в примаки? Нет, конечно, ненужный в городе, он попытается найти хоть какую-нибудь работу в деревне. Скотником, например. Весь пропахнешь силосом и навозом, в бане не смоешь. Подумаешь! - успокаивает себя Найденов. - Это запах работы и какого-никакого благополучия: есть кого кормить, есть чем. Научится за два дня, какие там премудрости - вилы да лопата. А жить? В деревне ведь так не бывает: приехал - никто, ни к кому. Интересно, деревенские пускают на постой?

Зеленая Дубрава явилась ему островком в степи. Домов поначалу не было видно, их закрывали высокие тополя, окружающие деревню со всех сторон. Майская зелень веселила взгляд и подогревала надежду. Вдалеке, у самого окоема темнел бор.

- Деревня - матерь человеческая, - вспомнил Найденов чьи-то слова.

- А? - подалась на его шепот пожилая соседка.

- Нет, я ничего, - мотнул он головой.

Довольно быстро он нашел Любашин дом - обмазанный глиной и побеленный пятистенок. Перед крыльцом, выходящим на зады, большой сад и цветник, в котором набирают цвет ранние тюльпаны. У самой двери греются на солнце две кошки. Найденов легко трогает дверь и отдергивает руку, с удивительной ясностью сознавая: самое лучшее - развернуться и уехать. Явился в каком таком качестве? - издевается над ним вопрос, и так же издевательски высовывается подсказка: вот, мол, проходил мимо... И все-таки он стучит. И выходит Любаша, и отступает на шаг, глядя на него удивленно и растерянно. И он уже знает, что уедет сегодня же, и ничего не скажет о своих намерениях.

- Вот здорово! - говорит она, не сумев скоро преодолеть растерянность.

Ну, почему он только теперь понимает, что все это совсем не здорово? Один отчаявшийся человек ринулся к другому такому же... Увы, на все свое время.

Мать неприветлива, как отвернулась в сторону, когда молодая хозяйка знакомила их, так и не смотрит на него. Думает, наверно: что за хмырь городской?

- Хозяин когда обещался быть? - упирает на первое слово, сразу все расставляя по своим местам.

Любаша не отвечает, потому что в том нет надобности, а Найденов, оглядев комнату, видит приметы мужского присутствия и в первую очередь - большую фотографию на стене. Какие все некрасивые! - думает, переводя взгляд с портрета, где запечатлен средних лет мужчина с круглыми невыразительными глазами и безвольным ртом, на мать и дочь, не очень-то похожих лицами, но одинаково безразличных к собственной внешности. Он вспоминает, как год назад сделал точно такой же вывод, разглядывая фотографии передовых работниц текстильного комбината. Тяжелый труд безжалостно расправился с привлекательностью, наверняка хоть кому-то из них отпущенной природой. То было в клубе текстильщиков на джазовом фестивале. Тогда столичный музыкальный критик Фридман стоял рядом с Любашей и восторженно говорил о будущем искусства. А она обнимала подаренные им розы, смотрела на него влюбленно, была в тот момент счастлива и красива. Господи, как далеко это все от того, что он видит перед собой! И наверно, потому кажется неправдой. Здесь совсем другая Любаша. Никому в городе не пришло бы в голову назвать ее красавицей, но и сказать - некрасива - ни у кого не повернулся бы язык. Дело в том, что всегда широко открытые миру Любашины глаза неутомимо излучали доброту, щедро отпущенную ей творцом взамен яркой внеш-ности. Она, в самом деле, была очень доброй. Что с тобой, Любаша, посмотри на меня! - хотелось крикнуть Найденову, безуспешно пытающемуся поймать тот прежний взгляд. Пусто в глазах, сумрачно...

- Тебе привет от Иванова, - бойко соврал.

Иванов знать не знает, куда он отправился.

- Спасибо. Как он там?

Глаза ожили, губы дрогнули, и Найденов вспомнил случайно увиденное. Любаша чинит что-то из ивановской одежды, губы дрожат, глаза полны слез. Она плакала над сиротскими дырками...

Стукнула уличная дверь, и из сеней донесся мягкий и в то же время как-то по-особому - для сцены - поставленный голос.

- Не слышно ржанья и мычанья на серых улицах села...

Если б не посторонние звуки, можно было подумать: кто-то включил радио.

- Удивительное дело, осенью хочется писать про весну, весной сами собой приходят осенние строки. И что самое удивительное...

Тот, очевидно, кого мать Любаши назвала хозяином, застыл на пороге, не договорив. Найденова поразило сходство его с портретом, он-то подумал, что человек, как это часто бывает, меняется перед фотоаппаратом.

- У нас гости! - объявил хорошо поставленный голос.

После знакомства был обед, за которым все чувствовали себя неуютно, и Найденов корил себя за легкомыслие, не зная, как спросить про обратный автобус. Когда тягостная атмосфера стала совсем уж невыносимой, Михаил - так зовут нового Любашиного мужа - предложил.

- Пойдемте, деревню покажу.

Куда деваться? - Найденов согласился. Мак Ширли, - вспомнилось ему на крыльце диковинное название из Любашиных рассказов о доме, но спросить, где этот самый мак, не решился.

- Цвет набирают, - точно услышал мысли Найденова Михаил. - Это голландские тюльпаны. Заметишь полюбившийся цвет, отложишь луковицу - а она на другой год совсем по-иному зацветет. Никак не угадаешь. С пестрыми георгинами то же - гибриды. А вот роза чайно-гибридная - та цвет сохраняет. На юге был, там розы в скверах растут, на городских клумбах, только куда им до наших!

- А вы где работаете? - прервал его Найденов.

- Так в клубе же, - удивился тот и добавил. - Заведующим. Любовь Петровна тоже там. - Он помялся. - Правда, сейчас никто не ходит, и денег не платят, дома почти все время.

- По хозяйству?

- Какое у нас хозяйство! - Михаил сконфуженно улыбнулся. - Культура!

Найденов вспомнил побитые артритом руки Любашиной матери, - такие обычно бывают у пожилых доярок, - и попытался взглядом отыскать стайки со скотиной.

- Вот, кстати, - поймал его взгляд хозяин и повел за дровяник.

В небольшой загонке копошились крохотные, каких-то удивительных - попугайских - расцветок курочки.

- Австралийские! - с гордостью поведал Михаил. - Красивые, правда?

Найденов согласно кивнул, подумав, что грех таких на мясо изводить. Декорация, не птица.

- Они несутся, - не умерил гордости хозяин, - правда, яйца такие вот. - Он показал на пальцах. - Голубиные.

Оглядев подворье, Найденов убедился, что другой живности у Любаши нет.

- Как же вы без зарплаты да без скотины? - не удержался от вопроса.

- Так у моей мамы все есть - корова, гуси, поросенок... Я же здешний, коренной. - Он зачем-то оглянулся. - У нас дом большой, вы не думайте, я Любовь Петровну звал к нам - отказалась... А ее мать долго жила одна.

Подошли к скверу возле клуба, обшитого рейкой приземистого здания, вытянутого вдоль улицы. Сквер являл собой унылый тополевый частокол с голой землей между стволами. Михаил указал на три высоких дерева, стоящих особняком.

- Это я посадил, просто воткнул ветки в землю - выросли. Низина.

- Здорово, избач! - К ним подошел коренастый мужичок с красным, как после бани, лицом. - Когда кино привезешь?

- А вот когда придешь потолок в клубе чинить, - с мягкой улыбкой ответил Михаил. - Того и гляди на голову упадет - будет кино.

- Я что, крайний? - обиделся краснолицый. - Может, еще и доски свои нести?

- Вот все вы так. А почему бы и не принести каждому по доске, обеднеете?

- Да пошел ты со своим кино! У меня телевизор имеется.

С тем и отбыл. Пока они разговаривали, Найденов разглядывал Любашиного мужа. Башмаки, потрескавшиеся от времени, но начищенные до блеска, серые брюки со стрелками, наведенными не сегодня, однако и не так давно, простая куртка из защитной ткани, на рукаве эмблема - подъемный кран и надпись: профессионально-техническое училище № 22. Весьма необычным для деревни смотрится берет, блином лежащий на его круглой голове. Удивляли глаза, они - и дома, и во дворе, и в разговоре с краснолицым были одинаковыми - не отвечали ни на что. Как у слепого, - подумалось Найденову.

Разъезжая по редакционным заданиям, он видел много деревень, эта ничем не отличалась от большинства: длинная центральная улица, дома получше, дома похуже, типовые здания конторы, клуба, столовой, школы...

От усадьбы к усадьбе переезжает старенький грузовик с будкой в кузове.

- Хлеб возят, - поясняет Михаил.

- По домам? - В голосе Найденова недоверие. - Сервис!

- Угу. В магазин никто не ходит, не с чем, вот его и закрыли. Кому что понадобится - к продавщице домой. А хлеб, - он махнул в сторону машины, - кто под запись берет, кто как. Некоторые сами пекут - если в счет зарплаты муку получали. Да много ли таких?

- Что, работать некому?

- Негде. Фермеры поразбежались, землю бросили, колхозу она тоже не нужна, чем обрабатывать? Техника развалилась, последнюю доезжаем. Свиней извели - невыгодно, из двух с половиной тысяч коров осталось восемьдесят.

Найденов вспомнил о своем намерении пойти в скотники и мысленно поставил для себя еще один минус.

- Куда идем? - спросил он, чувствуя, что Михаил ускоряет шаг.

- Дело небольшое - на отделении «Молнию» повесить.

- «Молнию»? - изумленно переспросил Найденов.

- Ну да, - как ни в чем не бывало, подтвердил тот. - Кто на севе впереди. Мы и флаг раз в три дня поднимаем в честь победителя.

Это было сказано, как о чем-то будничном, рутинном. Найденов не выдержал, рассмеялся.

- И за что же нынче у вас соревнуются? Телевизор - вряд ли. Мешок муки, грамота?

- Я, честно сказать, и не знаю, - развел руками Михаил.

- Послушайте, - резко остановился Найденов, - как же вы тут живете?

- Живем, - пожал плечами его спутник. - С огорода, с хозяйства. А у вас что, лучше?

Вопрос застал Найденова врасплох. Сейчас начнет расспрашивать про житье-бытье, работу, его очередь. Но этого не случилось.

- Я же говорил, здешний я. В молодости никуда не хотелось, а теперь - подавно. Да и то сказать - давно ли проблема была, как молодежь в селе удержать? Нынче держать никто никого не собирается - сами назад бегут к бабкиным огородам да к теплой печке.

Михаил посмотрел на Найденова, по-прежнему пустые его глаза ничего не сказали, а можно было подумать, что в эту минуту он примеряет сказанное на городского гостя.

- Мне лично здесь нравится, - продолжил Михаил. - И всегда нравилось. И до сих пор. Наше озеро, знаете, как называется? Лебяжье. У нас лебеди вперемешку с домашними гусями плавают. Я даже черных видел, красивые! А весной, вот сейчас... Посмотрите! Туда, туда... Видите, взрыв черемухи между тополей и осин! - Он помолчал, успокаивая дыхание, и вдруг, веско печатая каждое слово, продекламировал:

Рассвет плывет по кромке дня,

Колышутся хлеба.

Живем, собой себя храня,

Надежно, на века!

О, Господи! - едва не сорвалось с губ Найденова. Он вдруг остро почувствовал тяжелую тоску и понял, что больше не в состоянии находиться рядом с этим коренным нездешним. И не поэт ему в тягость, а он сам себе - на этой побитой весенней распутицей улице, среди тополей, черемух и чужой жизни.

- Мне надо туда, - махнул он рукой в сторону большака и двинулся в указанном направлении.

- Куда? - опешил Михаил, но Найденов шагал не оглядываясь.

Никакого автобуса, никаких задержек, на трассу - кто-нибудь подберет. Бежать, бежать отсюда поскорей!

Пройдя быстрым шагом несколько километров, он успокоился, мутное чувство улеглось. Подумал: вот и новая привычка появилась - бегать. От Тимофея сбежал, даже не увидев друга, отсюда, не выяснив ничего толком. Да собственно, что выяснять? Вспомнился знакомый художник-график, который бросил все и уехал жить в деревню, завел корову, прочую живность. Сначала обижался, что графика его никому не нужна, как, впрочем, и всякое искусство, потерявшее к себе интерес озабоченного собственным выживанием народа. А потом плюнул и стал зло посмеиваться.

- Я-то за своим забором в своей телогрейке да кирзачах не пропаду! И начхать мне на все финансовые кризисы и продовольственные блокады!

А здесь... Стихи, декоративные курочки! И вдруг непонятно, откуда взявшееся умиление захлестнуло Найденова. Милые, смешные люди! Живут, как жили, как хотят...

2

Третий день Найденов в горах, в лагере заготовителей папоротника-орляка, называемом второй стан. Всего их шесть, разбросаны они по тайге в нескольких километрах друг от друга, на каждом человек по тридцать-сорок. Народ собрался пестрый, большинство, как Найденова, привело сюда желание подзаработать, есть и романтики, но их совсем мало. Внизу, ожидая транспорт, он познакомился с семьей из Владивостока. Четыре тысячи километров! Это сколько же на дорогу ушло - в жизни не оправдать! Он с изумлением смотрел на угловатую девочку-подростка, стесняющуюся своего чересчур большого роста, нескладности, прыщей на лбу, ее родителей, одетых из магазина модного спортивного снаряжения, и думал: не перевелись чудаки! Глава семьи, розовощекий сорокалетний крепыш с маленькими ручками и удивительно тонким голосом возмущенно размахивал газетой.

- Вот! - тыкал он пальцем в обведенное красным фломастером объявление и сам же читал. - Здесь вы можете любоваться красотами тайги, дышать целительным горным воздухом... На место вас доставит транспорт... Ага! Транспорт! Где он? Второй день дожидаемся!

Место ожидания представляло собой вырубку, почти сплошь залитую водой. Заготовители общим числом около сотни устроились на бревнах, раскатанных от большого штабеля. Старожилы заняли недостроенную контору, выходят по очереди, боясь потерять место. Через каждые полчаса с унылой обязательностью принимается дождь. Кто прячется под полиэтиленовой пленкой, кто разворачивает над головой палатки. На вырубке появляются двое новеньких. Они спустились со стана, оба от пят до пояса заляпаны грязью. Тут же вокруг них образовывается кружок.

- Как там?

Молодой, лет двадцати, с непокрытыми светлыми кудрями до плеч, этакий чумазый Иван-царевич, зло бросает в толпу.

- Сходите - увидите!

Второй старше раза в два, правая часть лица изуродована: уголок рта неестественно вздернут, ноздря рассечена, пол-уха оторвано. Он терпеливо рассказывает, что хлеб наверху кончился еще неделю назад, третьего дня доели сухари, теперь вот и курева не осталось. Поэтому идут в магазин. Потом назад. Тридцать километров пешком? Конечно, хотя спешить некуда, вчера в горах выпал снег, папоротник прихватило, теперь жди, когда подойдет новый.

В областной газете было то же самое приглашение, которое показывал ему глава семьи из Владивостока. Там сказано, что продукты с собой надо брать на день-два, потом всем необходимым обеспечиваются на месте. А оно вон как складывается. Тем временем вернулись из магазина гонцы, притащили огромную сумку с хлебом и такую же - с водкой. Расположились на бревне и для почину хватили по полной кружке. Юный предприниматель из местных предлагает за небольшие деньги покататься на лошади. Из всего собрания вызывается один, восточный гость. Неторопливая кобыла уходит с ним метров за пятьсот, к реке и там встает намертво. Ни уговоры, ни пинки на нее не действуют, и тут в очередной раз с неба начинает лить. Теперь простынет, - думает о незадачливом наезднике Найденов, переводя взгляд на быстро пьянеющую пару. Молодой, резво вскочив, подхватывает обе сумки и пускается бегом. Он петляет, плохо справляясь с тяжестью и собственными ногами, скользит по грязи и, в конце концов, падает. Его старший товарищ неторопливо подбирает сумку с хлебом, идет назад. Надо же! - удивляется Найденов. - Водку оставил.

Смеркается. Будущая контора забита до отказа, парят только что обмазанные глиной стены, мокрая одежда и снаряжение заготовителей. Душно. Он находит широкую плаху, набивает на нее несколько поперечен, благо, строители оставили с десяток гвоздей. Промокшему насквозь владивостокцу погреться в самый раз, и они вдвоем приставляют плаху к чердачному проему, затем поочередно поднимают тех, кому не досталось места внизу. Последними с горем пополам втащили пьяных друзей.

Он лежит, глядя на едва различимое небо, снизу подпираемое острыми вершинами пихт, сверху обрезанное оконным проемом, слушает бестолковые речи, густо пересыпаемые матюками и думает: все-таки хорошо, что он сюда приехал. Тайга, горы - родная стихия, сколько он троп исходил по ним! Любого из приехавших сюда он переходит, будет рвать этот папоротник, пока у дня света хватит, все равно заработает. Говорят, японцы, для кого заготавливается орляк, платят исправно. Найденов пробовал салат из папоротника, ничего, грибы по вкусу напоминает. Японцы не дураки, слышал он, будто на зараженных местах, куда американцы сбрасывали атомные бомбы, первым начинал лезть из больной земли папоротник-орляк. Якобы тогда и поверили японцы в его необыкновенную силу. Все может быть, и это не так уж плохо, что Россия получает валюту за траву, на будущий год она вырастет снова. Легко восполнимый природный продукт, - вспомнилось ему из выступления какого-то экономиста. Он нарвет папоротника - машиной не увезти, страна Восходящего Солнца может быть спокойна.

К утру дождь кончился, тучи свисали с неба драными лоскутами и медленно уплывали за пихты, в остальном ничего не изменилось - ни транспорта, никаких вестей сверху. Найденов купил хлеба, залежавшегося до желтизны и, наверно, оттого недорогого сала и отправился в горы, никого не зовя, не дожидаясь. За ним потянулось несколько человек, но они скоро отстали. Рядом удержался один, живой, юркий, как вьюн, паренек по имени Юра. Жилистый, - одобрительно отметил Найденов, разглядывая не вышедшего ни ростом, ни лицом попутчика. А одет - таежник-профессионал, все прочно, удобно. Из вещей - небольшой сверток подмышкой.

- Зачем? - весело вскинул он живые светло-серые глаза. - Все на месте раздобуду.

- Бывалый, да? - усмехнулся Найденов. - Ладно, палатка у меня есть.

Тем самым Юра был приглашен в компанию, что никак не отразилось в его поведении: пригласили и пригласили, а нет - я не просился. Выяснилось, что ему двадцать один год, живет в собственном доме с матерью в пригородном поселке неподалеку от областного центра.

- Откуда тайгу знаешь? - поинтересовался Найденов.

- А откуда знаешь, что знаю? - последовал лукавый вопрос. - Я туберкулезник, - просто сказал Юра и добавил тут же, - бывший. Вот здесь, - он притронулся к левой стороне груди, - треть легкого усохла - все, без последствий. С седьмого класса таскали по всяким санаториям, скука, из последнего я сбежал - и прямо в тайгу. Вот так же, безо всего. Набрел на пасеку, мужик там нормальным оказался, лечил работой. - Он широко улыбнулся. - Точно, пахал наравне с ним. Потом к другому прибился, так и ходил от пасеки к пасеке, никто не прогнал. Однажды ночью набрел на лагерь, заготовители какие-то - вот где смеху было! Ночь, глухомань, холодина, и я только что из речки вынырнул, оступился. Смотрят, как на чудо заморское - в это время, в горах, ни топора, ни ножа, в башмаках чавкает. Как давай они меня кормить да отогревать. А глаза у всех - ну, шпиона в тайге выловили! Так ни слову и не поверили.

- А потом?

- Никакого потом для меня не случилось, так и живу. Траву для аптек заготавливаю, корешки, орехи, чагу - что попадется.

- Зимой-то дома? - Найденов уже смотрел на Юру с новым интересом, он как бы примеривал его жизнь на себя.

- Нынче дома просидел, мать болела, а так - на зимовке с охотниками, раз на лесоповале отсиживался, кашеварил.

Иногда не было возможности пройти краем разбитой и размазанной дороги, и они шагали по глинистой слизи, ноги все время оскальзывают, икры каменеют от напряжения. Километров через десять дорогу перегородил тягач с перебитой гусеницей. Вот он и транспорт, - подумал Найденов. Некоторое время спустя повстречали группу, остановившуюся на привал. Вид у всех измотанный до крайности.

- Впятером сзади толкаем, - пожаловался мужчина средних лет и указал на бабушку, тяжело привалившуюся к лиственнице.

Юра наклонился к ней, поднял тяжело брошенную вдоль туловища руку.

- Мужики! Тащите-ка вниз! Да побыстрее, она же почти без сознания.

Старший из группы, по-видимому, родственник бабушки виновато захлопал ресницами.

- Я же отговаривал, куда там! А может, ничего, отдышится - и потихоньку...

- Она умрет, - сказал Юра, придвинувшись к нему вплотную.

Выпавший три дня назад снег сошел, и ничто не говорило о его недавнем присутствии: весело цвел багульник, на котором цветов больше листьев, бодро желтели подснежники... И только папоротник почернел и поник.

- Новый слой уже таким не будет, - сокрушались знающие заготовители.

Народ бродит без дела, кое-кто ушел совсем, иные отправились к дальним станам, где, по слухам, снега не было. Юра с утра подался в тайгу на разведку, должно же найтись хоть что-то, годное для заготовки. По соседству с их палаткой обосновался дед, устроивший себе жилье наподобие парника под прозрачной пленкой. Ходит по стану, собирает окурки.

- У меня курева полно, а это на всякий случай. - Дед приподнимает старую шапку из овчины, скребет темя и сообщает в никуда. - Бабка была бы - хрен бы сюда отпустила.

За дедовым парником шалаш, в нем старожилы, прибывшие на стан с первым теплом. Каждому из троих может быть и тридцать лет и шестьдесят, люди без возраста, все желто-коричневые, точно больны желтухой.

- Это от чая, - убежденно говорит один, трогая себя за лицо.

- Отродясь я ваш чифир не хлебал, - возражает другой. -

У меня, например, от мебельной краски, слыхал, дерево под орех? Во-о. Раз попробовал - и загар на всю оставшуюся жизнь.

У троицы ни работы, ни угла, здесь для них земля обетованная, поскольку харчи выдают в долг, под будущий расчет за папоротник. О том, чтобы лазить по увалам, собирать его, они не помышляют. Как рассчитываться? Видно будет. Они раздобыли флягу, завели какую-то хитрую штуковину: брага не брага, что-то наподобие. Ждут с нетерпением, когда будет готова. Показывают на деда из парника.

- Стаканчик поднесем - целый день будет папоротник за нас таскать.

Найденов сомневается в возможности такого обмена, дед непрост. Впрочем, кто его знает...Сегодня обещали подвезти тушенку и крупу, все то и дело поглядывают на дорогу. Найденов остался в лагере, чтобы не прозевать продукты.

Он сидит перед палаткой, наслаждаясь покоем, запахами поднимающихся трав, хвои, яркой голубизной неба, подпираемого островерхими пихтами. Сколько раз удалось ему побывать в тайге, в горах, сколько групп провести по туристским тропам, - и все для удовольствия, для ощущения себя, как части природы. И вот теперь - впервые - он здесь на заработках. Да, времена изменились. Работая журналистом, он исколесил всю страну, и все было мало. Заработав деньги, тратил их, чтобы опять куда-нибудь ехать. Отправлялся в путь и не мог унять в себе переполнявший его восторг: мир велик и доступен! И так было до той поры, пока однажды не пришел его коллега из соседнего городка, отравленного гигантским химкомбинатом. Лицом черен, губы едва шевелятся, поскольку дрожь в них он унимает изрядным усилием.

- Не могу поехать похоронить мать, не на что.

И Найденов не смог помочь. Мир оказался слишком велик, чтобы быть доступным.

До середины девяностых он работал по договорам с редакциями газет, радио, телевидения и горя не знал; свободный от конторской рутины, семьи, легкий на ноги, он зарабатывал куда больше редакционных посидельцев. А потом все круто начало меняться. Услугами договорников перестали пользоваться, штатные работники выстроились в очередь, чтобы опубликовать свои материалы, кто ж в этой ситуации допустит постороннего? Они сидели на одной своей невеликой зарплате месяцами и любили ее и боялись потерять - как саму жизнь. В какой-то момент Найденов разозлился: я же классный репортер, им что, глаза застило? Он пошел к тем, кто в свое время едва ли не упрашивали его осесть в штате. Он предлагал новые проекты, сенсационные расследования и всюду натыкался на один и тот же ответ - не надо. Нет, эти обстоятельства не могут быть сильнее меня, - твердил он себе и делал новые отчаянные попытки пробиться на страницы и в эфир. Не надо! Вгорячах он прозевал момент, когда случилось, что пресса, очень скоро пройдя этап пьянящего свободомыслия, стала ангажированной пуще прежнего. Только раньше она обслуживала власть, теперь - власть и деньги. Впрочем, как доказывает жизнь, одно без другого немыслимо... Найденов по сей час не может сказать себе с полной уверенностью, что же в большей степени привело его к окончательному тупику - полная невозможность втиснуться в ряды своих собратьев по перу или нежелание прислуживать. Верясов, тот самый журналист из химгородка, сказал бы:

- Полно себе-то врать, всю жизнь прислуживали и вопросов не задавали.

И вот... На пороге третьего тысячелетия Найденов сидит на мягкой мшаной подушке, покрывающей таежную поляну, в одном из немногих не загаженных мест на Земле, ему едва за сорок, ни маломальской болячки, ни обязательств, ни долгов. Из-за спины вынырнул Верясов со своей вечной ухмылкой.

- Еще и ходить не начал, дитя Христово.

Найденов отмахивается от него и внимательным взглядом еще раз обводит буйно зеленеющий под пронзительно-голубой крышей мир. Все бы не так уж и плохо - если б не зима по семи месяцев в году.

Вернулся Юра и, ни слова не говоря, начал мастерить лук.

- Ты что, в индейцев поиграть надумал? - усмехнулся Найденов.

- Охотиться пойдем, - сообщил Юра вполне серьезно, - я манок сделал на рябчиков, их тут полно.

Охота не получилась. Птицы слетались на Юрины сигналы, неотличимые от их посвиста, перепархивали с ветки на ветку перед самым их носом, но стрелы летели мимо.

- Можно лиственной смолы насобирать, - предлагает неутомимый заготовитель и тут же отказывается от затеи. - Не, песня длинная! Собрать, сварить - я знаю как, - а потом? На рынок везти - далеко, здешним - без надобности. Ты жевал когда-нибудь? Куда «Диролу» и «Орбиту»! Главное, парадантоз лечит, врачи до сих пор не придумали, а природа умеет.

Вышли на поляну, сплошь покрытую молодой черемшой. Несколько шагов - и от раздавленных стеблей в ноздри ударил густой чесночный запах, напомнивший, что давно пора обедать, а нечем. Может, уже тушенку привезли, и им не достанется...

- Отродясь стаканами не пил, а сейчас бы врезал. - Найденов с шумом втянул воздух через нос. - Под такую-то закусь!

- А я вообще ни разу не пробовал. - Юра пожевал хрустящий стебель, сморщился. - Однажды на пасеке медовухи хлебнул - все нутро вывернуло.

Он замолчал, уставив свои светло-серые глаза в невидимую точку, а Найденов смотрел на его по-девичьи округлый подбородок и думал, что этот сухой, жилистый паренек, подходящий по возрасту ему в сыновья, чувствующий себя в тайге как дома, скорее всего среди людей беззащитен и слаб.

- Я часто соображал, - вышел из задумчивости Юра, и сошлось, будто Найденов своими мыслями подтолкнул его, - что такое сила, сколько ее надо и для чего?

- Чтобы двигать себя неподъемного, - прозвучал давно готовый ответ.

- Я так же считаю и все время думаю, что ошибаюсь. - Он перевел взгляд с крепкого торса Найденова на себя. - Как начну сравнивать...

- А ты не сравнивай. Я вот тоже пытаюсь сравнивать себя с тобой, - неожиданно признался Найденов, - честное слово, получается не в мою пользу.

Юра смотрит на него удивленно, затем, не дождавшись продолжения, говорит.

- Не знаю, как тут у нас получится... Слушай, давай после папоротника сделаем из бересты обласок, лодка такая - я умею, вернее, знаю как - и пойдем вниз по реке. Рыбу поймаем, у меня снасти есть.

Найденов согласен, он даже обрадован, что еще какое-то время можно будет занять себя, только не дает покоя проклятый вопрос: а потом? Он ложится на пахучий ковер из черемши, закрывает глаза и пытается ни о чем не думать. Через некоторое время поднимает веки и видит над собой удивительно чистой голубизны небо. И ничего больше. А может так: потом - потом и будет? Придет срок, явятся заботы...

Тем временем Юра успел сбегать в чащу, притащил оттуда большущий пласт бересты.

- Тут целые завалы старых берез, этого добра, - он погладил желтую изнанку, - сколько хошь. Я придумал: чтобы папоротник не мялся, делаем в рюкзаке короб. - Он свернул бересту трубой. - И форму держит и веса никакого. Да, кстати, тут поблизости медведь ходит, - Юра махнул рукой в сторону восхода. - Царапины на стволах свежие. Я прикинул по высоте - хо-ороший мишка. Ты когда-нибудь медведя встречал?

- Убитого, - признался Найденов.

Продукты привезли к вечеру. Все получили свое, расписались где надо, и над станом поплыли выдавливающие слюну запахи.

- Не заработали, а ядите, - осуждающе заметил дед, помешивая похлебку на костерке перед входом в парник.

- Жилуху не расплавь, - вяло предостерег один из желтолицых.

Он нырнул в свой шалаш, погремел чем-то и вновь появился с кружкой.

- Однако готова.

В голосе сомнение и надежда.

- Щас твои придут - они тебе попробуют, - пообещал дед, с интересом поглядывая на закопченную кружку. - Старшой что говорил - не хрен лазить до времени, крепость сбивается.

- Это кто старшой? - гневно вскинулся сосед. - Ну-ка покажи мне его!

- Кто вас разберет! - опасливо отступил дед и с преувеличенным усердием занялся котелком.

- Не, точно готова, - убежденно заключил сосед. - Иди! - милостиво позвал деда. - Старшого он нашел!

Ужином занимался Юра, а Найденов, натаскав сушняка, бездельничал и думал о приемщице Татьяне, которую сегодня он увидел впервые и был поражен: здесь - и такая! До того на глаза попадались женщины все больше пожилые, изработанные, иные обликом и манерами напоминали желтых соседей. Татьяне лет двадцать пять, не больше, а стрижка со школьной челкой еще убавляет ей годы. Кожа чистая, не тронутая беспощадным горным солнцем, видимо, оттого что целый день она под навесом, где чаны с рассолом, продукты, весы и прочие ценности - не отойдешь. Темно-карие глаза смотрят задумчиво и строго, но не с той напускной строгостью - я вам всем тут главный начальник! - какая-то своя история в глубине, тайна. Приезжая? - задает себе вопрос Найденов. Красивая девушка! Забавно. Совсем не знаешь человека - и вот лицо, и к этому лицу можно придумать самую невероятную романтическую сказку... Ты засыхаешь без любви, - говорит себе Найденов и понимает, что шутить над собой на эту тему нынче у него не получится. Женщины. Совсем не много их было в его жизни. Когда он пятнадцатилетним мальчишкой играл со взрослыми в эстрадном квинтете, товарищи-музыканты решили против его воли уложить Найденова с солисткой ансамбля. Впихнули мальца к ней в гримерную, а та сгребла своей пухлой пятерней его причинное место и так, не отпуская, вывела за дверь всем на потеху. Он тогда возненавидел музыкантов, толстую певицу, себя - не понять, кого больше. Со временем ненависть уступила место не то чтобы страху перед женщинами, перед близостью с ними, - был, конечно, и страх - но больше - какая-то необъяснимая тяжесть, паралич в теле и в мыслях. Далеко против его сверстников отодвинулся первый любовный опыт Найденова, но и потом, когда все прошло нормально, при каждом новом знакомстве чудилось, будто по углам усмехается и тянет свою пятерню толстая неопрятная тетка.

Народ в шалаше бражничает без шума, сказывается бродяжная привычка жить незаметно. Дед, отведав угощенье, спит, парник его изнутри покрылся испариной, отблески костерка причудливо играют в мелких капельках, и временами нехитрое дедово жилье представляется хрустальным саркофагом. Найденов отставляет недопитую кружку, не понравилось. Еще некоторое время он сидит в шалаше просто так. Светильник, изготовленный из старой консервной банки с удивительно вонючим жиром непонятного происхождения, закладывает глубокие тени по углам жилища, отчего оно кажется больше, чем на самом деле. Один из троих застыл на корточках возле входа, лицо его обращено внутрь шалаша, но взгляд блуждает где-то за пределами. Двое других лежат оглушенные бражкой. По телу того, кто первый уследил готовность напитка, то и дело пробегают судороги, голова его дергается, на губах вскипают пузырьки пены.

- Это у него с тех пор, как политуры оппился, - успокаивает Найденова бодрствующий. - Чуть выпьет - и пошло корежить. Отойдет.

- Возьмет и помрет однажды.

- Ну и помрет, - пожимает плечами собеседник Найденова, что должно, по-видимому, означать: все там будем. - А ты что, боишься помереть?

Теперь Найденов вскидывает плечи, говорить на эту тему ему неохота.

- У нас у всех ничего нет. - Взгляд от входа медленно переползает с одного из лежащих в забытьи на другого. - Было - не было - это пустой разговор. Нету! Диогену хватало для жизни пустой бочки, и он был великий срамник и философ.

Найденов смотрит на скрюченную фигуру с новым интересом: образованный бродяга - реальность новой жизни. А тот вяло усмехается, остановив взгляд на своем товарище, пребывавшем до сей минуты в покое. Теперь он освободил из-под одежд свой детородный орган и пытается придать ему боевое положение. Найденов бегает глазами и натыкается все на то же спокойствие и даже пустоту во взгляде другого свидетеля, будто перед ними всего-то - в затылке чешут.

- Куда ни плюнь - все Диогены наоборот, - замечено от входа. - Что, по-твоему, в жизни главное? Да не сопротивляться ей, жизни. А вы... Вся жизнь - борьба! Заучили в детстве - и маетесь. С кем бороться-то, за что? Да смысл один - деньги заработать, чтобы с их помощью обмануть. Принес конфетку сыну, подарок какой, обновку - и на диван, задницей к ребенку. Долг исполнил, конфетку за отцовскую любовь выдал, обманул. И как ведь ловко обманул-то - сам поверил! Или с женой то же самое, зарплата, отдых у моря, подарок, а обнять-поцеловать - не моги, сил нету, у любовницы оставил. Там одними деньгами не обойдешься, а тут можно, близкие, свои. От всего откупается человек - от брюха, от уха, от любви. И хочет еще, чтобы так жить подольше. Дикость!

Тем временем старания спящего «диогена» подошли к концу. Он часто засопел, напрягся, измученная, но так и не воспрявшая плоть исторгла бесполезную каплю, и все затихло. Даже отравленный перестал хрипеть и дергаться.

Найденов замечает висящий на ремешке старенький транзисторный приемник «Альпинист». Он напоминает давние походы и вызывает чувство, близкое к умилению.

- Работает?

- Работает, только батарейки давно сдохли.

Вспомнив старый способ оживления батареек, Найденов несколько минут кипятит их в большой банке из-под селедки. Сосед понаблюдал за ним из шалаша, плюнул и отвернулся.

- Тут все равно одни вражьи голоса, - сказал зевая.

И точно, через эфирный треск пробиваются вперемешку турецкая речь, японская, английская. И вот, наконец, послышался родной язык, не то Би-Би-Си, не то Си-Би-Эс, Найденов толком не разобрал.

- В минувшем месяце Россия произвела водки в два раза больше по сравнению с тем же периодом прошлого года, - тоном университетского лектора вещает далекий комментатор. - Но что интересно - увеличение производства этого продукта, - напомним, что он пополняет российский бюджет наравне с торговлей оружием, - прибавки акцизных сборов практически не дало. Неспроста и законодательная и исполнительная ветви власти сходятся в необходимости усиления контроля за государственной монополией на производство и торговлю спиртным.

Кругом черно, на небе ни звездочки, хотя, как успел заметить Найденов, небо уходило в ночь без облаков. Ни птица, ни зверь, ни деревья не нарушают тишину, будто не тайга вокруг, а пустыня. Лишь изредка треснет догорающая в костерке ветка, надсадно закашляется дед в парнике да кто-то всхлипнет во сне.

Ночь беспредельна, как величие и малость, она накрывает все, и только время властно над ней. Да, настанет утро, откроет пространства и вновь явит перед ним истину: захламленная тайга, редко населенная странными созданиями - одно из немногих заповедных мест на изнасилованной, истерзанной Земле. И он здесь, он не сопротивляется. Не сопротивляется... Но он, по сути, все время так жил, только хорошо это или нет - не задумывался.

Найденов решил пройтись по стану и, заметив свет на приемном пункте, приблизился к нему. На столе из тесаных полубревен керосиновая лампа, в круге мутновато-желтого света Татьяна. Она сидит, подперев голову руками, глаза - черные ямы. Тихонько окликает ее - никакого движения в ответ. Трогает за плечо, чувствует через свитер живое тепло и кажется ему, будто в эту минуту разница температур их тел огромна. Замороженный! - подсказывает явившийся из темноты Верясов. Но он едва слышит вечного своего подсказчика, пытается развернуть Татьяну к себе и вдруг замечает слезы, быстро покатившиеся по ее чистым щекам.

- Ну что ты, не надо, - начинает успокаивать ее, с трудом превозмогая желание прижать к груди.

А лицо по-прежнему неподвижно, глаза, как были, пусты, и слезы катятся будто сами по себе. Неожиданно Татьяна поднимается из-за стола, обхватывает руками плечи Найденова и кладет голову ему на грудь. Необыкновенное тепло, к которому он минуту назад лишь прикоснулся, в мгновение охватывает его полностью, он не ощущает ни торжества, ни растерянности, только мощный горячий поток, подхвативший, закруживший его. Почему? Откуда? Тяжелая оторопь, слезы, - горя ли, тоски, страха? - и вдруг такая небывалая нежность! Эти мысли мелькали случайными лоскутками как бы сбоку, не вмешивались, не играли никакой роли в упоительном раскрытии двоих друг другу...

Не было в нем ни нервозности, как часто случается при первой, к тому же неожидаемой близости, не было и долгого поиска согласия мыслей и тел, все отменила нежность, оставив себя единственной владычицей, все случилось с готовностью, спущенной обоим вдруг высшей властью над человеком... Ее обжигающее тело не иссушало его, напротив, давало все новые и новые силы, но это не было любовным азартом, что-то новое для него, необъяснимое. Да кто бы взялся сие объяснять!..

Потом говорили. Найденов узнал, что Татьяна приехала сюда с дипломом технолога-зверовода и оказалась свидетелем последних расправ с совхозными песцами и норками. Этот промысел, как и многое другое в стране, стал невыгодным. Три месяца назад она вышла замуж, а через несколько недель овдовела. Молодой супруг затянул свадебное гулянье и пьяный был раздавлен гусеничным трактором. Теперь вот она беременна, ребенок еще не родился - уже сирота. Найденова неприятно царапнуло по сердцу, и Татьяна, чуткая душа, тут же отозвалась.

- Да, могила еще травой не поросла, - сказала с горькой усмешкой.

И ему стало стыдно. За то, что успел осудить ее, для кого так скоро растаяли все надежды. Она вынуждена жить в чужом краю, с чужой родней - строгими соглядатаями и судьями. И он ей не помощник... Перед глазами чернота палатки, вокруг которой вселенский мрак, он видит себя рядом с Татьяной во дворе весело смотрящего голубыми наличниками бревенчатого домика, и эта простая картина мнится ему самой запредельной фантазией. Тугая волна гнева против собственного бессилия поднялась в нем, зажгла сердце, но, помучив некоторое время, утихла, улеглась и оставила после себя ощущение ненужности всего - даже сладкой, порывистой любви под пихтами и густым, непробиваемым звездами небом. Даже великой тайны, исходящей из черных, слегка раскосых глаз, за которыми прячутся отблески далеких костров и отзвуки скифских песен. Прошли тысячелетия - и она явилась, чтобы не найти счастья. Зачем тогда все?

Утром дали команду заготавливать черемшу. Идет она только на внутреннем рынке, доход приносит невеликий, но надо же чем-то занять дуреющий от безделья народ. Глядишь, разбегутся все, и некому будет работать на папоротнике. Два-три дня - новый слой пойдет. Найденов автоматически увязывает в пучки стебли с тошнотворным чесночным запахом и думает о Татьяне, о том, что внезапно случившаяся их близость не имеет никакой перспективы. Жизнь в очередной раз демонстрирует ему свою неуступчивость.

Ходить по горам и писать репортажи - этого оказалось слишком мало, чтобы заработать на жилье и устоять в этой ломке, на которую оказалась обреченной вся страна. Ну и что? Борьба за жизнь - мужское занятие, а на вопрос - всякая ли жизнь стоит того, чтобы за нее бороться? - он давно себе ответил: надо жить. Вон Юра, маленький старец, не знающий жизни, но хорошо понявший однажды цену ей. И Найденов готов идти за ним, маленьким, тщедушным мальчиком. Плохо! - говорит он себе и тут же вспоминает молодого продавца коммерческой лавки, с которым случайно познакомился однажды ночью.

- Мы нация молодая, - говорил тот, - подвижная, а страна большая, всегда в ней было много неосвоенных мест. Собрал котомку - и вперед, за удачей. Где-то она все равно есть, поджидает тебя. Эта вера и гонит с места.

Потом он узнал, что парень бросил свою лавку и стал работать на передвижной пасеке. Не просто на пасеке - передвижной! Часто в мыслях Найденов отправлялся с ним в поисках медоносных лугов и распадков. Сейчас, припоминая это, он гневается на себя: и тут - за кем-то.

Ему не раз приходилось слышать, что хронически больные люди зачастую обладают каким-то нечеловеческим сверхчутьем, но убедиться в этом самому не приходилось.

- Это удивительно, что тебе так много лет, - начал ни с того, ни с сего Юра. Помолчал, помял сочный стебель. - Ты такой здоровый, сильный - и от всего свободный.

Найденов недоуменно уставился на напарника.

- Для вас, нормальных, существуют какие-то непонятные мне законы, а, может, правила. Приходит срок - и здоровье оборачивается немощью, свобода - рабством и так далее. И нередко - чем больше первого, тем стремительнее спуск к противоположному.

- Интересно, - сказал Найденов, чтобы сказать хоть что-то. Это ему не приходило в голову.

- Знаешь что, - продолжил Юра, - ты не бойся холодов. У нас в доме места хватит, а Белоярск совсем близко от города, может, работу какую найдешь. Нет - и так проживем.

Найденов заходил кругами по полянке и, чтобы остановить этот нервный ход, упал под пихту, взгромоздив на нее ноги. Старый походный способ облегчить конечности. Ах ты, чертенок! - повторяет он про себя, кусая губы. - Ах ты!.. Спина покоится на мягком зеленом ковре, в ногах приятное покалывание - отходят. А над головой все тот же застывший хоровод островерхих пихт и бездонное голубое небо. Диоген, которого вчерашним вечером поминал желтолицый, именовал себя гражданином мира и вошел в историю, как отец космополитизма. Он не знал российских просторов. Что такое Греция!

Бессонная ночь свалила-таки Найденова, он в мгновение провалился в небытие, не заметив, как ноги сами собой соскользнули с дерева. И снится ему, будто он посреди бескрайнего моря пытается поставить на ход доску с парусом - серф. На море полное безветрие, и снаряд не слушается его. Он падает, взбирается на доску, разворачивает парус так и эдак, ловя воздушные струи, опять падает, и это повторяется до бесконечности. Вдруг над водой появляется голова Верясова, его прическа коком, за который в конце пятидесятых молодых людей звали стилягами, абсолютно суха, и это обстоятельство удивляет Найденова в той же степени, как и само явление бывшего коллеги.

- Ты куда? - интересуется тот деловито.

- В Грецию, - отвечает Найденов.

- Тогда я - в Турцию.

И голова исчезает под бирюзовой гладью.

Внезапно картина меняется. Найденов стоит посреди улицы какого-то неизвестного ему города, неподалеку знакомый человек с желтым лицом свежует привязанную за задние лапы к столбу собаку. Из подъезда ближнего дома выходит Людмила, манит его. Тут же подъезжает роскошный автомобиль с Верясовым за рулем, на заднем сиденье Татьяна с грудным младенцем.

- Ты с нами? - строго спрашивает Верясов.

Он делает шаг к ним, потом в сторону Людмилы, не может решить, куда же идти, и в это время желтолицый трогает его за плечо.

- Мясо пожарить или потушить?

Найденов отмахивается, но пальцы все настойчивее сжимают плечо.

- Вставай, голову напечет, - слышит он будто из другого мира.

Это Юра. Это полянка, поросшая черемшей, горы, тайга и въедливый чесночный запах.

- Пойдем, я обе котомки набил, - зовет его Юра.

На приемном пункте хозяйничает незнакомый парень. Найденов оглядывает территорию, Татьяны не видно.

- А где вчерашняя хозяйка? - опережает Найденова Юра.

- Домой уехала, - хмуро бросает приемщик.

- Совсем?

- Откуда я знаю. - В голосе раздражение. - Поставили - стою.

И это все? - встает перед Найденовым беспощадный вопрос. Он не хотел обращать дарованную ему судьбой полную небывалой нежности ночь в любовную утеху, длящуюся некоторое время, но не знал, как придумать для них двоих что-то серьезное, надолго. Однако меньше всего он оказался готовым к тому, чтобы все это оборвалось разом и так скоро. Зачем? О чем она думала, покидая стан, оставляя его? Зачем отдалась ему с такой готовностью, так неистово? Зашевелилась обида, которой он не хотел, но справиться с ней сразу не мог.

- Ах ты, маленький, несмышленый ты мой! - вылезла ухмылка Верясова. - Конфетку отобрали!

В эту минуту, попадись ему докучливый пересмешник живым - задушил бы. И тут Найденов резко тряхнул головой, отгоняя от себя всех без исключения, напружинил ноги и сделал пистолетик - глубокий присед на одной ноге, вторая вытянута параллельно земле. Он не видит задумчивого взгляда Юры, удивленного - приемщика, он твердит себе: я здоров, я силен, мои ноги отнесут меня от всех печалей. Поднимается и... Татьяна! Острая тоска сжимает ему сердце.

Дед, ночующий в парнике, затосковал, ворчит.

- Столько народу - и поговорить не с кем. Не могу я один, хозяйка уж четыре года как померла - а все не привыкну. Бывает, с коровой разговариваю. Слушает.

- Значит, у тебя корова есть, - уточняет Найденов. - А на кого ж ты ее оставил?

- Соседка, сама вызвалась.

- Хорошая, видно, соседка.

- Ага, - согласно кивает дед.

- Одна?

- Как стог в степи.

- Вот бы и сходились, далеко искать не надо. Не предлагал еще?

Дед недоверчиво уставился на него?

- В одно хозяйство, что ли, соединяться? Слыхали мы! Которая придет - все под себя сграбит, еще и со свету сживет. Не-е, отнеси солому от пожара!

- А тебе куда, в гроб добро-то складывать? Или наследникам бережешь?

- Кто такие? - не понял дед.

- Дети - кто! Есть дети-то, много?

- Были, - нехотя выдавил он.

- Как так? - пришел черед не понимать Найденову.

- А сам не знаю! - вскинулся дед и нервно заскреб двухнедельную сивую щетину. - Бабка померла - соседи говорят: давай детям сообщим. Куда? Ни слуху, ни духу. Трое... И не знают, что матери у них больше нету...

Дед сухо сморкнулся, потоптался на месте и пошел разводить костерок.

Возле своей палатки Найденов обнаружил рогатину.

- Не жидковата? - послал усмешку Юре и тут же посерьезнел. - Ты чего удумал? Выбрось из головы! Я хоть и не встречался с медведем, зато как дерет - знаю. Медвежатник нашелся!

Он ждал, что Юра как-нибудь отговорится, на шутку переведет, но тот промолчал. Тогда Найденов схватил топор, хрястнул рогатину посредине и снес обломки на дедов костер.

Ночью он думал, что Татьяна самым простым и надежным способом разрешила возникшую вдруг проблему. Она все поняла, она услышала его и сразу же не взяла в расчет. Сама все устроила.

- Слабак! - ехидничает Верясов.

А он вспоминает предыдущую свою любовь, такую же внезапную и скоротечную. Вечер и ночь. Минувшим августом девушка из-за столика уличного кафе подозвала его и поведала, что после давней и случайной встречи в горах многие годы следила за его газетными публикациями, телевизионными выступлениями. Она знала, с кем он встречается, где живет, по какой дороге ходит домой... Никогда Найденов не встречал такого интереса к себе. Поначалу он отнес его на счет детской увлеченности девушки. Наверно, так оно и было. Но потом пришла ночь, полная любовного восторга... Как все похоже! Девушку зовут Еленой, наутро она уехала в Турцию, где работала в туристической фирме. Потом был короткий телефонный разговор - и все. Безответные гудки, мертвое пространство. Детская увлеченность доведена до финала, большего, по-видимому, Елене не было нужно. Так думал он, тоскуя, терзаясь.

Получается, что женщины в отношениях с ним, как правило, ставят точку сами. То же было с Людмилой, с которой встречался он больше двух лет. Ей, юной, современной, раскованной, Найденов обязан исцелением от кошмарной жирной тетки, преследующей его во время близости с женщинами. Избалованная богатым папой Людмила ушла от него не потому, что не видела за ним прочного будущего, ей нужны были все новые и новые праздники, развлечения в дорогой упаковке. Людям милая, - так именовала она себя, так было на самом деле.

Среди ночи по тайге прокатился звериный рык, взлаяла собака на приемном пункте, и снова все стихло.

Подошел новый слой папоротника, но, как и предполагали старожилы, против первого он оказался и массой меньше и количеством. Найденов с Юрой сдавали больше других, однако, поставленные себе в норму ежедневные сто килограммов на двоих не могли набрать. От первого света до последнего кланялся народ похожим на гусениц побегам, и только желтолицые философы не отходили от своего шалаша, ломая голову, на чем завести новую брагу. День, другой - все меньше папоротника поблизости, все дальше надо уходить по распадкам, чтобы найти нетронутые поляны. Чаще всего делали так: один заготавливает побеги, другой обегает окрестности, разведует.

Однообразная череда дней, полных тяжелой работы, делала их неразличимыми. Усталость от жары, ходьбы и бесконечных поклонов - больше ничего. И тот день поначалу ничем не выделялся из прочих. А потом... Юра ушел на разведку и не вернулся. Сначала Найденов искал его один, затем, уже далеко за полдень, тайгу прочесывали почти все, кто был на стане. Нашли его в распадке в двух километрах от стана, неподалеку от ручья, добежавшего сюда по камням с далеких ледников. Он лежал, неестественно завалив голову вбок, на лице и порванной одежде следов крови не было. Медведь заломал! - вспыхнуло в голове Найденова, едва предстала его взгляду смятая фигурка Юры. В подтверждение этой мысли в двух шагах от него обнаружили рогатину, похожую на ту, что изрубил и сжег Найденов.

- Да они в это время смиренней овцы! - горячился кто-то несогласный.

Однако Найденов оказался прав. Зачем он искал этой встречи? - возник бесполезный вопрос. - Кому и что хотел доказать? То, что осталось от Юры, вроде бы никогда и не принадлежало жизни, казалось чужим, лишним на фоне этой суровой красоты. Жестокий мир! Жестокая земля! Найденов непроизвольно сделал движение, будто всей силой своих здоровых, тренированных ног придавил эту несправедливую твердь и тут же ощутил в ответ неприятный, запирающий дыхание ток, поднявшийся откуда-то снизу, из далеких недр.

- Юра, Юра! - горько повторял он, глядя в серое - от сумерек ли? - лицо своего юного друга.

Потом была милиция, вопросы, формальности, связанные с переводом бывшего живого человека в другой мир. И вот Найденов на маленьком крытом грузовичке сопровождает Юру, лежащего в необитом, - в зверосовхозе не нашлось ткани, - гробу домой, в Белоярск, туда, где им никогда не коротать зиму, не жечь дрова в гудящей печке.

- Гляди-ка! - озабоченно говорит Верясов. - Бегут от тебя поводыри!

3

Иванов раздобрел, от него исходит покой и благополучие. Теперь он ходит играть на рынок не каждый день, хватает. Да не может быть благополучным рыночный музыкант! - восклицает про себя Найденов, но сытая физиономия саксофониста говорит о другом.

- Все равно это не надолго.

Иванов пожимает плечами: что надолго?

То и дело говорит про Париж, в деталях вспоминая ресторанные меню, причем все с этакой значительностью, будто он ездил во Францию с ангажементом, а не туристом за собственные деньги, которые копил несколько лет. Год назад эта тема была под запретом, тогда, по свежим впечатлениям он чувствовал себя оскорбленным жалкой недельной экскурсией.

- Кстати, наши художники не дошли до Парижа. И уже теперь не дойдут, осели в Самаре.

В голосе Иванова удовлетворение, а Найденов вспоминает его окаменевшее лицо, когда провожали молодую семейную пару отсюда, из «Богемы». Украли мечту! - читалось в его заплывающих слезами глазах. Художники отправились пешком, честно признавшись на прощанье: хоть так обратить на себя внимание. Не учли - кому нынче до кого дело, хоть на Луну двигайте. Горя натерпелись по дороге, не приведись кому.

- Я тут посчитал, - Иванов подхватил со стола листок, - в день по шесть километров приходится. Ходоки!

Он чувствует себя победителем, оттого и собственная турпоездка, поначалу показавшаяся жалкой, оценивается теперь иначе.

- Верясов не объявлялся? - спрашивает Найденов.

- Верясов? - У Иванова на лице удивление, будто впервые слышит фамилию.

- Значит, не был, - следует уточнение.

Бывшую найденовскую комнату до сих пор никто не занял.

А торопились - гнали, сокрушается Найденов, вспоминая беззаботное житье. Он все еще окончательно не расстался с общежитским жильем, иногда позволяет себе пустую мечту: не трогал бы никто - мне этой комнаты до конца дней хватило бы.

- Нет, ты все-таки скажи, - не отстает Найденов, - кончится твой рынок - куда пойдешь?

- Кончится - скажу.

Вот и все, поговори с ним. Конечно, у него больше времени, чтобы определиться в жизни. Сколько ему, двадцать пять? Это тебе не пятый десяток. Найденов внимательно разглядывает приятеля. Лицом он повзрослел, хотя длинные волосы и огромные серые глаза в пушистых ресницах напоминают прежнего юношу. И еще от ранней молодости, - но это, наверно, навсегда, - не сразу заметная, однако живущая в глубине глаз постоянно - сиротская обида детдомовца.

- Музыкантов-то видел кого?

- На рынок разный народ ходит, - уклончиво отвечает Иванов.

- Никто в команду не просился?

Найденов сначала задал вопрос, а уже потом подумал, что мог бы встать рядом. Саксофон, тромбон, еще пара инструментов - и играй тот же джаз. На Арбате их слушают, сам видел...

- Я как-нибудь один, - жестко отсек Иванов. Помялся немного. - Ты извини, подруга должна подойти.

- Да я уж и так собрался. - Найденов подхватил рюкзак с походным снаряжением. - Вещи-то сильно мешают? - кивнул на свою коробку.

- Ничего.

Пройдя по мосту через Обь, он свернул в луга и оказался на том месте, где чуть больше года назад встретил похмельного мужичка, набившего собственные штаны карасями. Тогда ими кишели бочажины и малые лужицы. Неплохо бы рыбки поймать, - подумал. Но нынче здесь сухо, полая вода давно ушла, да и карась отнерестился, попрятался. Походил немного, прикинул направление ветра. Надо бы палатку ставить входом к реке, но тогда костер, который должен быть у входа, будет виден с городского берега. Это ни к чему. И он раскинул палатку против правил, тылом на реку.

Костер, тренога с котелком, уха из консервов. Надо бы удочку завести, - думает Найденов, перебирая рюкзак, где есть все необходимое для жизни. Летней жизни. В который уже раз приходит мысль: лето плохо одним - быстро кончается. Он оглядывает пространство. Конечно, в тайге среди сопок и пихт глазу веселей, здесь не за что взглядом зацепиться - ровная даль до самого горизонта. Но за ним, - Найденов знает, - лес и по берегам проток деревни Бобровка, Петровка, Малая Речка. Именно там, на берегу и под лесом хотел бы он жить в старости, оставляя, как и многие сограждане, простую и ясную жизнь на потом. Горы он любит, они ему необходимы, но это как витаминная добавка - иногда, для адреналина. Окрепший в горах, исходивший по ним тысячи верст он остался равнинным человеком. Горы - восторг и упоение, медленные речки, сосновый бор - тихая и вечная любовь. Родина! - вглядывается он в далекую полоску, где зелень сливается с голубизной. - И это все мое! Бери - сколько хочешь, иди - куда хочешь... Куда? Зачем? А если без «куда» и «зачем»? Все равно - Родина, все равно - мое. И может, лучше, что так, без «куда» и «зачем»...

Тихо. Мысли легки и беспорядочны - обо всем. Вспоминаются женщины, рано или поздно уходившие от него, поскольку удержать их было нечем. Все-то у него случались молодые, а наверно, надо было найти кого-нибудь постарше. Подумал - и тут же явилась возрастная солистка из квинтета. И что? Сейчас-то он уже перешагнул тот ее возраст. Придет с Людмилой в ее компанию, возьмет гитару и запоет «Ночку луговую» или «Одинокую гармонь». Сам чуть не плачет от восторга - это ж надо написать песни, которым никогда не состариться! А те едва до-слушают из вежливости - и врубят новые ритмы на полную мощность.

- Плясать я буду с ними, а спать с тобой, - говорила Людмила, не объясняя, почему не хочет делать то и другое с одними и теми же.

Потом она ушла спать с богатым заводчиком, который был гораздо моложе Найденова, но устал от жизни куда больше того... Следом исчезла Лена, пробывшая в его жизни всего-то вечер и ночь. Где она сейчас, в Турции? А может, уже заработала денег на квартиру в Сочи? Интересно, если б ему предложили там работу, жилье, если б позвала за собой Лена, поехал бы? И тут же сам упредил вопрос Верясова: опять поводыри? И все-таки? Он не знает, хотя скорее - нет... У большинства новых россиян родина - где жить хорошо.

Он лежит поверх спального мешка перед палаткой, над ним ночное небо, сплошь усыпанное звездами. Здесь, на равнине они кажутся более далекими, чем в горах, и оттого - более чужими. От нечего делать придумывает про себя истории, и каждая начинается так: некто по фамилии Найденов... То он, заблудившись в обских плавнях, ловит огромные рыбины и делает из их шкур гондолы. Надувает, связывает в плот и выходит в основное русло. То, путешествуя в горах, забирается в самые непроходимые места, неожиданно встречает прекрасную незнакомку и остается с ней тут же навсегда. Чудесным образом появляется хозяйство, дом, они счастливы и нет им никакого дела до всего остального мира. Нет, встречаются они в горах, а жить уходят вниз, в тихую лесную деревню с названием Малая Речка... Пустое, бесполезное занятие - примерять на себя чужую жизнь, - останавливается Найденов и приходит к мысли, что большая часть человечества делает это наяву, попросту живет этой самой чужой жизнью. Кто, какой всесильный, всезнающий и когда подсказал бы кому: вот это твое, иди в том направлении. Тычутся люди, маются, наполняя мир пустыми хлопотами и бесконечными разочарованиями... Продолжая разговаривать сам с собой, Найденов в который уже раз приходит к выводу: я просто никчемная зануда. Надо было в свое время и как все решать простейшие задачи. К примеру, пить чай в конторе с девяти до шести. Лет двадцать пять попил - вот тебе жилье, выслужил. Не захотел, скучно - зато теперь веселись - не хочу. И все ты не можешь вырасти, все фантазии, как в детстве: вот сейчас загляну в те кусты, а там сверток с деньгами. В последнее время это не сверток, а толстенький такой валик, скрученный из долларов. Видел однажды у торгаша на рынке.

Город на другом берегу весь в мерцающих огнях. Что за природа этого мерцания? Ни деревьев перед ними, ни дымов... Судя по всему в воздухе постоянно присутствует что-то невидимое, но живое, подвижное. Найденов представил, что это живое сей же час, не медля коснется его лица чем-то холодным и влажным, зябко передернул плечами и полез в палатку.

Утреннему городу Найденов явился обыкновенным туристом, одним из тех, кого летом встретишь на каждом шагу. Правда, нынче путешественник обличьем пошел не тот: длинные волосы, узкая грудь, бледный лик и глаза с каким-то нездешним туманом. С гор спускается - ни загара не прибавилось, ни крепости в теле, ни ясности во взгляде. Зачем ходят? - удивляется Найденов и вспоминает своего напарника Юру. - Неужели больные? Сам он - как привычная туристская братия из прошлых лет - загорелый, бородатый, крепкий. Только вот в глаза свои давно не заглядывал, что там?

На стоянке машин возле дома с десятком вывесок перед входом мальчишки пристают к водителям: машину помыть? Найденов встал, огляделся. На всех углах торгуют - от семечек до башмаков, все что угодно. Горожане зарабатывают на жизнь.

- Вам неслыханно повезло! - подскакивает к нему шустрый молодой человек в черном блестящем пиджаке и белой сорочке не первой свежести. - Идет презентация канадской компании, - название он не разобрал, - и вам предоставляется возможность получить бесплатно образцы нашей продукции. Вы только оплачиваете стоимость вот этого нехитрого приспособления, а впридачу...

- Погоди, - прерывает его Найденов, разглядывая пластиковый валик с ручкой. - А для чего эта штука?

- Чудесная вещь, - вдохновенно объясняет продавец и ведет валиком по лацкану. - Можно одежду чистить, есть для ковров, для мебели...

Найденов скосил глаза на свою штормовку и пошел, отмахнувшись, а молодой представитель канадской компании продолжал говорить ему вслед. Похоже, сегодня никто его так долго не выслушивал.

По тротуару снуют разносчики газет, и он думает, что эта работа ему, пожалуй, подошла бы. Тут же представляет себя в очереди за газетами в редакционных коридорах, где все его знают. Отпадает. И следом - ответ на его сомнения: навстречу с пачкой какого-то нового коммерческого издания идет знакомый журналист, работавший, насколько помнит Найденов, в областной молодежной газете. Сошлись нос к носу и оба сделали вид, что незнакомы. Могут же люди, ничего, - подумал Найденов и еще больше утвердился в мысли, что он ни за что не станет заниматься этим.

- Но почему? - выплывает из небытия Верясов. - Чистоплюй ты бездомный!

И правда, почему? - повторяет вопрос сам себе. - Можно ли работать уборщицей в доме, где когда-то был хозяином?

- Можно, - опять суется Верясов. - Когда жить еще хочется, но уже абсолютно не на что. Можно делать еще многое из того, что ты, цезарь из холуев, никак себе не позволишь.

И тут Найденов вспоминает свою давнюю поездку в прибалтийскую Юрмалу. Он тогда снял комнату в доме по соседству с хлебозаводом и каждый день наблюдал старика, прохаживающегося вдоль заводского забора. Хозяйка пояснила, что это бывший владелец завода, он ходит так по нескольку раз на день в любую погоду. Однажды Найденов специально вышел ему навстречу и поразился, увидев в его глазах необычайной силы ненависть. Годы, десятилетия, его собственная старость не смогли ее притушить, как не смогли дать ясности, что это за новый хозяин - народ, сколько его, в каком он обличье?

Найденов купил газету с объявлениями, отыскал раздел, в котором приглашают на работу. В основном, нужны каменщики, столяры, сварщики, чуть реже бухгалтеры и водители. Требования к бухгалтерам рассмешили: не старше двадцати пяти, знание английского, владение компьютером, стаж работы по специальности не менее пяти лет... Ага, и улыбка без кариеса, ноги из подмышек, - добавил про себя Найденов. А вот интересно: «смотритель загородного дома...» Боже ты мой! А проще нельзя было - сторож, дворник, работник на огороде. Ладно хоть не мажордом.

- Дурак, - подтолкнул Верясов, - это же крыша и харчи.

У хозяина дома оказалась простецкая физиономия, он, - подумал Найденов, - похож на комбайнера, который с огромного щита уже лет десять простирает руки навстречу въезжающим в город с восточной стороны. Одет, конечно, не по-механизаторски - шелковая рубашка, брюки в свободных складках - шаровары.

- Интеллигенция! - поморщился, высвобождая из ручищи Найденова чересчур мягкую и маленькую для крупной фигуры ручку. - Мне бы из работяг.

- Строить? - без интереса спросил Найденов, решив, что ему отказано.

- Зачем? Все уже построено. Просто мне руки нужны, а не мозги.

Найденов стрельнул взглядом в его невысокий лоб, на который наползал короткий ежик - стандартная прическа, удачливых молодых людей - и подумал: странное дело, едва появилась масса возможностей сделать свою внешность отличной от других, все как никогда устремились к однообразию.

Однако сговорились. Полчаса - и они в пригороде, в дачном поселке, примыкающем к остаткам деревни, которая являет резкий контраст с добротными двухэтажными домами, подстриженными газонами, затейливыми флигельками и беседками. Найденова выручила занятость работодателя: станет он тратить время на долгие поиски сторожа. Работай, не справишься - выгоню. Так было сказано, и вот уже колеса зашуршали по асфальту. Правда, перед отъездом хозяин заглянул в найденовский паспорт и предложил:

- Стаж нужен - давай трудовую, могу хоть замом своим провести или директором по коммерции.

Хохотнул и отбыл.

Знакомство с хозяйством Найденов начал с флигеля, отведенного ему под жилье. Лежанка, стол, стул, маленькая газовая плита - больше ничего и не надо. Оставив рюкзак, пошел по дому. Приятно удивила добротность строения, чистота и разумный подбор материалов в отделке. Никакого пластика, вонючих обоев, блестящей фурнитуры, что некоторые пытаются выдать за евростиль. Дерево, побелка, необходимый минимум мебели. Дорогой... Ожидаемого за домом огорода не обнаружилось, ни одной грядки, ни ягодного кустика, ни плодового деревца - газоны, газончики, причем, трава на всех разная, цветочные клумбы, альпийские горки, декоративные деревья. Красиво! - подумал Найденов и все-таки обнаружил в себе некоторое разочарование: он собирался обрабатывать огород.

Ну все, определился. Он присел на скамейку в увитой плющем беседке. Ночлег, работа - не бей лежачего, - холодильники ломятся от еды... мечта, не жизнь. И при всем том не оставляет ощущение случайности, краткосрочности всего этого и даже некой опасности.

Вскоре опять зашуршали колеса перед домом, и через несколько мгновений Найденов увидел молодую женщину в светлом костюме, которого как бы и не было - до того легка и прозрачна ткань. Солнце стояло у нее за спиной, предлагая в деталях разглядеть изящные линии. Хороша!

- Здравствуйте. - Она кивнула, и светлые пушистые волосы заискрились в солнечных лучах. - Мне сказали у нас... - Заминка, оценивающий взгляд. - Новый работник. Меня зовут Наталья Васильевна, можно - Наташа.

Найденов представился в ответ, при этом зацепил головой лиану, взобравшуюся наверх по ажурной стене беседки.

- Осторожнее! - с испугом воскликнула Наташа. - Это диоскорея, кавказская гостья, она у нас нынче чудом уцелела.

В последних словах послышались нотки вины. За испуг? За то, что плохо берегли лиану?

- С домом познакомились? Наверняка вам забыли сказать, что холодильники в полном вашем распоряжении. Не стесняйтесь. Готовить умеете?

Он уверил, что с этим справится, а про себя отметил: хозяйка, упоминая мужа, не называет того никак... Какая-то в ней особенная красота - и чувственная и строгая. Строгая... Очки?

- Вас, наверно, невеликая радость сюда привела? Чем вы занимались? Простите женское любопытство.

Это не хозяин, сейчас начнется, - подумал Найденов.

- Разным, - попробовал он потянуть время. Сказать, что музыкант? - Писал для газет, на телевидении подрабатывал.

Она в удивлении вскинула глаза, отчего очки немного сползли на нос, и рассмеялась.

- Надо же! Моему не вздумайте сказать, сразу решит, что ему филера подсадили, разоблачать будут. Ой, умора, просмотрел!

Отсмеявшись, она поправила очки и задумалась ненадолго.

- У меня был знакомый тележурналист из Германии, - сказала, не выходя из задумчивости, - состоятельный человек, даже очень. И безо всякой этой, - посмотрела на собственный дом, как на нечто безобразное, даже сморщилась, будто от дурного запаха, - коммерции... Я преподаю иностранные языки, - пояснила. - Из школы ушла, там мое благополучие всем поперек горла. Бастуют - а мне-то зачем? Так, иногда частные уроки даю - чтобы сохранить хотя бы видимость экономической самостоятельности.

Она снова рассмеялась, теперь уже с оттенком горечи, затем вскинула изящную кисть в сторону соседнего дома с причудливыми башенками по углам.

- Мешок первый. - Показала на другой дом, тяжеловатый и мрачный. - Мешок второй.

Во взгляде Найденова вопрос.

- Мешки с деньгами, - уточнила. - Мой тоже - мешок, только без номера, просто мой.

Дела! Найденов невольно почесал затылок, не зная, как реагировать.

- Пойдемте, - поманила за собой и пошла в глубь участка.

Через некоторое время Найденов ошалел от обилия латинских названий и перечня особенностей кустов, лиан и прочей декоративной зелени. Дендрарий какой-то, - подумал. - Зачем это мне? Остановились у зеленого холма из листьев и соцветий в виде белых метелок.

- Ардикус, - пропела хозяйка. - Любит тень и влагу. Но вы не беспокойтесь. Время от времени, когда нет дождя, надо только нажать на кнопочку в доме - я покажу. Тут все подведено, все просчитано - где больше поливать, где меньше.

- А это? - Найденов указал на куст, весь усыпанный желто-розовыми цветками, собранными в зонтики.

- Лантана. Первый год на свободе, в горшках хиреть начала - я ее и высадила. Видите, как разошлась. Забыла - на Кипре или в Анталии около отеля росла, а потом я ее случайно в цветочном киоске увидела, купила.

Анталия! - кольнуло Найденова. - Там работает Лена. Или уже не там? Лена... Когда-то она знала о нем все, отслеживала публикации, выступления на телевидении, могла перечислить женщин, с которыми он встречался, спал. Зачем ей это надо было? Чтобы однажды, став взрослой, самостоятельной, побывавшей замужем, встретить его в уличном кафе, переспать с ним и наутро улететь в Турцию? И все. Один телефонный разговор, и теперь уж точно она не ведает, что с ним. Сторож-садовник, вряд ли нынешнее положение Найденова укладывается в ее представление о нем. Какое представление, что он может знать об этом? Кончился интерес у девочки, дошли до постели - и хватит...

Рядом с лантаной склон альпийской горки облепили широкие глянцевые листья бадана. Земляк! - узнал Найденов мужественное растение, привезенное, очевидно, из Горного Алтая. Там он пробивается к жизни, цепляясь за камни. Прошлогодние засохшие листья местные жители заваривают и пьют. Второе название растения - чигирский чай, наверно, как-то он зовется и по-латыни, Найденову сие неизвестно, а спрашивать у хозяйки он не захотел.

Она зашла в дом, побыла там немного и уехала, на прощанье еще раз наказав пользоваться съестными припасами без стеснения. Найденов смотрел вслед дорогой иностранной машине и думал: есть у хозяйки дети или нет?

День, другой, третий... Хозяйка не появляется, Найденов бродит по саду, изредка заходит в дом, удивляясь, как все в нем разумно устроено. Но больше удивляет другое: зачем жить в задымленном, пыльном городе, когда под боком такая красота?

И сколько же надо человеку для жизни - комнат, машин, денег? Две детские - заходил ли в них когда-нибудь ребенок? По его мнению, у детей должен быть беспорядок, а здесь - картинка из журнала. Книг в доме мало, случайные, пара дамских романов и несколько детективов. Найденов включает телевизор, находит местную программу. Двух лет не прошло, как он расстался с телевидением, - нет денег, нет мест, - а уж вон сколько новых лиц. Стало быть, места обнаружились.

- Вчера глава администрации области встретился с председателем правительства России, - бойко глядя с экрана, сообщает юный комментатор.

Во как! Не председатель встретился с местным главой, а этот почтил. Скучно. Лица новые, а все остальное - тухлятина. Кстати, кто там нынче во главе правительства? Четвертый или пятый за год? Найденов не может вспомнить фамилию, вот смех-то - журналист! В одном из своих комментариев он говорил, что политика есть наука управления государством, а поскольку мы все так или иначе принимали участие в этом управлении, посылая на власть своих избранников, интерес к политике - дело каждого...

- Хоть сейчас-то стыдно? - возник давно не появлявшийся Верясов.

- Все в прошлом, - отвечает скорее себе, чем Верясову, - и стыд и дым. Да, дым Отечества, он тоже ест глаза... Во всяком случае Найденов больше никогда не вернется к глупым попыткам учить людей.

Зашел во флигель, присел на лежанку и обнаружил, что она охромела. Ножка съехала с журнала, подсунутого для устойчивости. Найденов посмотрел на обложку - местный литературный ежемесячник, довольно свежий. Развернул и сразу же наткнулся на знакомое имя - тот самый поэт, которого он хоронил два года назад. Два года назад... Вечность. Еще раз посмотрел на дату выхода - стихи после смерти.

И если ты сподобишься увидеть Бога,

Скажи ему:

- О, Господи, внизу все так,

Как ты велишь.

И посох. И дорога.

Страдают. Веруют.

Жрут водку и сустак.

Но - слишком много,

Слишком, слишком много...

Он читал дальше, и убеждался, что поэт все знал про себя наперед, угадал и точно описал место собственной смерти, причину, погоду, только просчитался на пару месяцев...

Отвлек шум снаружи. Приехал хозяин с гостями, двумя удивительно похожими на него молодыми людьми. Все трое хорошо откормлены, одинаковые прически коротким ежиком, костюмы лишь едва отличаются оттенками.

- Мой зам по быту, - с серьезным видом отрекомендовал хозяин Найденова. И ему. - Все из багажника в каминный зал.

Всего - еды и питья - хватило бы на целый взвод.

Найденов услышал за спиной:

- Скоро нам бутылку не поднять, только стакан. Загрузил один, выносит другой.

- Свободен, - сказал затем хозяин и добавил. - Иди к себе.

Охота им в доме сидеть? - удивляется Найденов. - Сейчас бы на реку, ночи теплые, вода не остывает. Подумал о реке - и ощутил себя в заточении. Ни шагу из усадьбы - такое условие. А выходные? - впервые за многие дни вспомнилось слово. Должны же они быть у него. Выходные, выход... В косых лучах уходящего солнца буйная хозяйская зелень разделилась по цветам: кому досталась тень - почти черные. Он подошел к лантане, потрогал листья - жесткие, немного ворсистые. Из комнатного горшка, а растет себе, цветет без передыху. Все комнатные цветы где-то растут на воле. Воля... Забор по периметру, искусственный полив, полгода сна под тяжестью снега... Цветок напомнил ему о Лене, вольной птице, улетевшей в далекую Анталию, где много солнца, ласковое море. И что? Она сказала, будто хочет заработать на квартиру в Сочи. Там тоже тепло и море и как-никак - родина. Квартира в сказочном Сочи. Клетка на морском берегу.

- А сам-то ой как хочешь в клетку! - оскалился, как всегда, довольный собой Верясов.

И точно по команде Найденов понуро отправился в свой флигель. Не успел войти - заявился хозяин с огромной четырехгранной бутылкой какой-то особенной водки.

- Надоели! - Он с размаху впечатал бутылку в центр столешницы. - На работе надоели, еще и тут. Наливай! Мне чуть-чуть, себе сколько хочешь.

Найденов поровну плеснул в стакан и чайную чашку, парной посуды здесь не было. Сколько же я не пил? - задал себе вопрос и вспомнил, что последний раз это было на поминках у Юры.

- Чего молчишь? - Хозяин нехотя выпил. - Скажи что-нибудь умное.

- Может, сплясать?

Это Верясов, точно, умеет же его голосом, хохотун. Сам бы Найденов - ни-ни.

- Спляши, - вяло пожал плечами хозяин, но тут же подобрался, затвердел, глянул на собеседника колюче и трезво. - А вообще-то не хами мне, умник! Мне сейчас неохота даже вот это. - Он указал на Найденова и перевел палец на дверь. - Потом нового бездельника искать... Все надоели!

- Ты просто устал, - сказал Найденов, и оба не заметили этого «ты».

- Не говори так больше. Этого не может быть, иначе меня сожрут конкуренты, друзья, собственные деньги. Да-да, деньги не признают усталости, не терпят передышки. Вот ты, наверно, думаешь: а зачем эта бесконечная мясорубка? Заработал, накопил, хватит до третьего поколения - бросай все, живи, трать в свое удовольствие. Неправильно. Для тебя деньги - средство жить, для меня - работать, понимаешь? Инструмент. Я не знаю, сколько - много, сколько - мало. Было - таскали чемоданами, уменьшили рубль в тысячу раз - через год опять чемоданы. Моя дура за границу желает уехать, она язык, видишь ли, знает. Да только опять, дело в том, что она хочет жить, а мне надо работать. Хрен кто даст мне там шевельнуться, схема не та.

Он стукнул кулаком по раскрытой ладони, и Найденов опять удивился: какие у него маленькие руки! Снова выпили. Закусить бы чем, водка все-таки, - подумал Найденов, но высказать пожелание не решился, условия для обоих равные.

- Вот ты, к примеру, - продолжил хозяин, - да и многие другие как ты - вы относитесь к деньгам, будто к женщине - и любите, и презираете одновременно. Потому и деньги с вами - женщины: изменяют, утекают сквозь пальцы, отдаются в десятую, в сотую часть возможного. Умереть не дают, но и надышаться вволю не позволяют.

- Ишь ты! - крутнул головой Найденов. - У вас, видать, и с женщинами, по сравнению с обычными людьми, круче.

- Во! - восторжествовал хозяин. - Обычные люди для вас - бедные, вы сами себя в этот разряд записали - и все, это факт на века. И ведь что интересно - вас действительно большинство!

А объясняется все просто, это большинство есть бездельники, нахлебники, дармоеды. Их всегда было больше. Раньше вы орали о принципе социального равенства, что давало вам возможность по трое прятаться за спиной одного работающего. Теперь вас не слышат, зато видят - на помойках, целые отряды копателей отбросов. Нищих большинство - потому держава нищая.

- А не наоборот? Кучка лихачей обобрала державу - и основная часть граждан стала нищей.

- Ишь ты! - Хозяин придвинулся к Найденову вплотную. - Не знаю, кем ты там был - не каменщик, не бульдозерист, это точно, - ты хуже всех, идеолог бедности. Ты ведь раньше жил по-другому, у тебя что-то было, может, не так уж много, но было. Потерял? Отобрали? У такого большого и сильного? Ха! Обидно, не правда ли? Знаешь, что я тебе скажу? В преферанс играл когда-нибудь? Там, если садятся играть вчетвером, один на прикупе, пропускает кон. И так по очереди, через игрока. Но до тебя очередь играть никогда не дойдет, ты все время будешь четвертым, на прикупе.

Найденова задели эти слова, сказанные с необыкновенной силой, будто человек долго готовился, вынашивал в себе, ждал - и вот, наконец, пришла минута, появилась трибуна и аудитория... Он отодвинулся, увеличивая дистанцию между собой и разгоряченным, покрасневшим лицом хозяина. Руки, брошенные вдоль туловища, стали вдруг легкими, и эта легкость напомнила боксерское прошлое, когда противник еще закрыт, но рука будто сама собой знает: вот сейчас в защите появится брешь, и она мгновенно, еще до команды от мозга, нанесет удар. Пусть на самом деле не так, но так кажется. Казалось...

- Так что там с женщинами? - напомнил Найденов брошенную хозяином тему.

- С женщинами? - Тот досадливо поморщился, но жесткая улыбка тут же расправила морщины. - То же самое - все лучшее покупается за деньги. - Похоже, этот вопрос его не занимал, он сразу вернулся к прежнему. - А ведь было, хотел помочь тебе вылезть, что-то такое стукнуло в голову.

- И что? Купить два метра на рынке под торговую палатку? Вы ведь другого не знаете, весь ваш бизнес - перепродажа. Только вы теперь добрались до высот торговли - ценные бумаги, казначейские обязательства, финансовые потоки, а мелочевка - тряпки, конфетки, пудра - мелким симпатичным холуям.

Хозяин резко поднялся, крякнув, выложил на стол две купюры крупного достоинства.

- Это не расчет, зарплата, живи пока. Кстати, насчет женщин, как тебе моя жена?

Вопрос несколько смутил Найденова, но он ответил без задержки.

- Красивая.

- Вот-вот, - задумчиво подтвердил хозяин и подался к двери.

Вскоре все трое вышли из дома, хозяин уселся за руль. И тут деньги, - подумал подошедший к машине Найденов, прикидывая, сколько же они выпили. Один из гостей задержался, лукаво подмигнул ему и сообщил вполголоса.

- А я тебя узнал.

Повинуясь первому порыву, Найденов выставил посреди комнаты рюкзак, огляделся, что здесь принадлежит ему? И тут будто кто сказал ему: стой! Внятно так, отчетливо. Этот же кто-то заставил посмотреть на себя со стороны. Посмотрел. Налил в чашку из оставленной хозяином бутылки, чокнулся с пустым стаканом.

- Твое здоровье, хлопотун! Тебе никогда денег не хватит, потому что все это вранье - инструмент для работы. Как раз для той же самой жизни! Мощная подпорка, универсальный заменитель - силы, мужества, любви... Ой как много надо, чтобы все это купить!

- Господи, - вздохнул за спиной Верясов. - Ну, а ты-то без его денег? Сильный, мужественный, любимый... иногда... Иди! Подпорка для ничего!

Вот и напился, - оценил свое состояние Найденов и тяжело опустился на лежанку.

4

На другой день приехала хозяйка.

- Здравствуйте, - поприветствовал ее Найденов.

- Наташа, - с нажимом напомнила она.

Кивнул головой - помню.

- Наташа, - повторила настойчиво.

- Здравствуйте, Наташа, - с трудом вытолкнул из себя Найденов.

- Докладывайте. Как там положено, служили в армии? Товарищ начальник штаба, в ваше отсутствие произошло... Что тут происходило?

Шутит или всерьез? - не может понять Найденов и пытается выиграть время.

- А почему не замполит к примеру?

- Штаб - голова, я так понимаю, хотя, может быть, ошибаюсь. Ваши мужские игры...

Она оборвала себя на полуслове и пошла к дому. Сегодня на ней был желтый брючный костюм, замечательно подчеркивающий изящные линии фигуры. И вправду хороша, - вспомнил вчерашний вопрос хозяина.

Вскоре она вышла, и даже не попыталась стереть с лица выражение брезгливости. Я же все убрал, - подумал Найденов. - Или не все? Но она не стала говорить о вчерашнем.

- У вас дети есть? - спросила неожиданно и резко и, получив отрицательный ответ, внимательно заглянула ему в глаза. - Что так?

- Не женат и не был.

- Да здоров ли? Не пьете?

Найденов начинает злиться. Чего она добивается? Настеганная какая-то сегодня.

- Со мной все в порядке, если...

- У меня тоже детей нет, - не дождалась она конца фразы.

Найденов отметил это «у меня» и чуть не съязвил: да здоровы ли?

- Я бы, может, от вас родила, - оглоушила Найденова, а в тоне - я бы чаю выпила. - Только с ним я даже детей от другого воспитывать не хочу, а вы моих детей прокормить не сможете.

Еще бы! - воскликнул про себя Найденов, вслух же сказал:

- Вы меня спросить забыли.

- Зачем? - В голосе почти изумление. - Вы что, спать со мной отказались бы?

Стерва! - В Найденове все закипело. - Сучка, обклеенная деньгами! Схватить, раздеть, разложить на потертом топчане, изнасиловать, а потом сказать: счастья вам и вашим детям!.. О Боже, что за чушь!

- Я всего лишь слуга, - сказал, сдерживаясь, - со слугами не спят.

- Бросьте. - Она устало махнула рукой. - Без его денег я такое же ничто. Впрочем, я ведь вам ничего и не предлагаю.

Она прошлась в задумчивости по дорожке, выложенной красно-серой плиткой, до ворот и обратно.

- Перевернутый мир, - молвила, глядя куда-то в сторону, - про это уж все наговорились и наслушались. Ерунда! Мир нормален, мы в нем перевернуты. Все в человеке видоизменено и приспособлено под это, вплоть до того, что голова - это, извините, задница. Отсюда все и проистекает, и потому талант - редкость, преступник - норма. И потому человек наказан жить в собственном дерьме, накапливая его вокруг себя, медленно убивая потомков. Иначе бы вся гадость уходила не вниз, под себя, а в безграничный космос, там она никому не причинит вреда...

Ничего себе! Найденов поначалу пытался увязать смысл этого монолога с предыдущей темой, потом понял - бесполезно, сегодня от нее можно услышать что угодно.

- Человек призван в этот мир для самоистребления, - продолжает хозяйка. - Ему кажется, что он совершенствует окружающее и себя, умнеет век от века. А все наоборот, потому что сознание тоже перевернуто... Зачем так придумано, кто придумал? Какой-то злой гений... Шутка гения - вот что такое человек.

Вот это да! - в который раз за день удивляется Найденов. - Можно, конечно, и так смотреть на мир. Через мужнины деньги. А что, против многого и не возразишь. Но почему она? Светлоликая, с теплыми глазами за большими стеклами очков, с золотыми волосами, солнечным нимбом, светящимися над челом... Красивая, благополучная. Что ей посоветовать, завести любовника для удовольствия, а в остальном, продолжать пользоваться денежным мешком и относиться к этому философски? А зачем ей эти советы? К тому же он слуга и советовать тоже не имеет права. Кстати, слуга не ее, а мужа, то есть ее хозяина. Выходит, у них один хозяин, ха-ха!

Она еще пару раз нервно прошлась по бетонной дорожке и уехала, ни слова больше не сказав. Зачем приезжала? Даже не подошла к своим любимым кустам и лианам. Найденов потрогал шершавые листочки лантаны и подумал, что, скорее всего, это зеленое великолепие собрано здесь со всего мира вовсе не от любви к природе. Одно из проявлений великой тяги прибрать к своим рукам как можно больше. За забор его, этот мир, за колючку, под колпак! И рассматривай в свое удовольствие, под каким градусом к твоему горизонту он повернут...

Еще немного отпито из нескончаемой бутылки. Найденову нравится выпивать вот так - не спеша, по чуть-чуть. Какой-то идиот придумал, что питье в одиночку - путь к алкоголизму. Он, должно быть, не анализировал, что есть питье в компании, а скорее всего это - путь к идиотизму. Тебя непременно втягивают в какой-нибудь разговор, где все знатоки, эксперты, и ты вместе с другими отстаиваешь или опровергаешь что-нибудь абсолютно пустое.

В полудреме ему представлялись картины обольщения. На этот раз не было слов, способных все отравить, привести к обратному результату. Нагая Наташа ходила по комнате, приближалась, легко дотрагивалась до него и тут же отступала. Это была восхитительная прелюдия любовной игры, и Найденов готов был участвовать в ней как можно дольше. Какие красивые ноги! Поднял глаза - а лицо уже другое. И пошла череда - Людмила, Лена, Татьяна... Зачем он впустил их? В конечном счете, всем им, как и Наташе, мало собственности. Всегда и всем - мало.

Дремоту как рукой сняло, и впервые за все время здесь он ощутил жуткую пустоту, не внутри себя - вовне! Она была какого-то необыкновенного свойства, будто мощные невидимые пылесосы тянут его во все стороны, стараясь разодрать на кусочки, разнести по неведомому пространству. Найденов выбрался наружу. Темно, ни огонька вокруг, ни звука. Он же ни разу никого здесь не видел, только хозяев да их гостей. Не бывает же так, обязательно заглянет сосед к соседу - помочь перетащить какую-нибудь тяжесть, да мало ли что. Нет! Хоть бы тень в каком окошке промелькнула - нет же!

- Люди! - закричал он, подняв лицо к небу, и повторил изо всей мочи. - Лю-у-ди!

Прислушался - молчание.

- Милиция!

Тишина.

А потом началось. Через день, а то и ежедневно приезжает хозяин. С ним бывают те же друзья, новые или вперемешку - Найденов перестал различать лица. Пьют много и как-то чересчур тихо. Изредка один-другой выйдет из дома, потопчется у крыльца - и назад. Он все ждал: вот сейчас начнутся молодецкие игры, засиделись же, молодые, здоровые - борьба на травке, приседание - отжимание - кто кого... Не дождался.

Он был во дворе, когда к дому подкатили две машины. Еще гости? Пошел посмотреть, поскольку ворота он на всякий случай запер. Темнело. Из первой машины выпорхнула девчушка лет семнадцати, худенькая, востроглазая.

- Вы звонили?

- Сейчас спрошу, - пожал плечами Найденов, догадавшийся: девочки по вызову.

Хозяин тонул в выдвинутом из-за стола кресле, распаренный, как после бани, рубашка расстегнута до пупа.

- Там приехали.

- Вот дьявол, дотянули! Я только что других вызвал. Слушай, будь другом, выбери троих получше, - он схватил со стола сотовый телефон, - а я попробую отбой дать.

Найденов хотел было возмутиться, но его сдержало это не-ожиданное «будь другом». Вблизи востроглазая выглядела постарше.

- Вам троих? - уточнила она. - Выбирайте.

Девушки стояли полукругом, чуть поодаль, но света от фонаря над входом было достаточно, чтобы разглядеть их. Все шестеро примерно одного возраста - двадцать или около того, все в коротких юбочках, светлых блузках и все на удивление некрасивы. Найденов не знал, как выглядят проститутки, но предполагал, что за деньги должны привозить нечто особенное. Он поначалу растерялся, переводя взгляд с одной на другую, потом разозлился: а мне-то!..

- Вы! - решительно показал на востроглазую.

- Мне нельзя. Я руководитель фирмы.

Тут он круто повернулся и взлетел на крыльцо.

- Иди сам, - бросил хозяину, едва сдерживаясь.

- Что так? - ухмыльнулся тот из своего кресла.

- Не на мой вкус.

- А-а, - протянул тот, будто догадался о чем-то важном. - Давай ты, - кивнул одному из друзей и устремил на Найденова тяжелый взгляд. - Страшные, да? Ишь ты, сладкоежка! А ты не подумал, что за красивых платить много надо, времени на них уйдет уйма, что тоже деньги. Ухаживать, добиваться - тьфу! Суть-то одна, в конце концов. Ну да, ты-то у нас богат, и времени у тебя море.

Он устало опустил руки между колен, задумался, но долго думать не дали, пришли. Найденов повернулся, чтобы уйти, однако хозяин задержал его.

- Возьми, - протянул бутылку водки, другой рукой ткнул в тарелку с большими кусками копченого мяса. - И вот это.

Такой, значит, современный сервис, - подумал Найденов, разглядывая этикетку на бутылке - на этот раз наша, отечественная. Каково же этим девчонкам таскаться в ночи по чужим постелям? Жить не на что? Может быть. Интересно, сколько эта сопливая сутенерша забирает себе? Уж, конечно, не треть и не половину...

Где-то через час в дверях появилась одна из девиц в купальнике, скроенном так, чтобы ноги казались длиннее, чем есть на самом деле. На правом бедре татуировка - маленький тюльпан.

- Не желаете сладкий пирожок на халяву? - с напускной развязностью предложила она.

Сейчас девушка показалась ему даже симпатичной - может, свет, может открытое тело тому причиной.

- Предпочитаю пирожное и на свои.

- Не смеши.

Она прошла к столу, оглядывая по пути комнату, села. Найденов достал стакан, плеснул, себе налил в чашку.

- Прогуливаете?

- Клиенты потекли, - хмыкнула она и отодвинула стакан. -

Я только шампанское.

Найденова тяготит ее присутствие. Водкой угостили, закуской, девочка впридачу...

- Шла бы туда, а?

- Я ведь правда хочу, - говорит с полной серьезностью и протягивает к нему руку, пытаясь ухватить за пуговицу.

Он отодвигается изумленный.

- Так ведь только что...

- Не смеши! - повторяет она. - Эти мальчики ничего не могут, я-то насмотрелась, поверь. Уж лучше такие, как ты, попроще, деньжат где-нибудь ухватит и - гуляй, рванина. Он эти свои кровные так отработает!

Он! Отработает! Вот уж действительно - все перевернуто.

- За ночь намотаешься по этим крутым, заведут - подушку зубами изорвешь - любому ханыге готова отдаться.

- За ханыгу спасибо, - усмехается Найденов.

- Они же загубили себя, - не обращает она внимания. - Молодые... Машина, кресло - сидячий бег, расплылись все, а гонят и гонят: деньги, деньги! Душат и давят всех вокруг - деньги! Думаешь, так все просто, кто смел, тот и съел? Как бы не так! Это же все незаметно для них самих возвращается и бьет по нутру, корежит все естество. Хищники, пожирающие сами себя!

Найденову кажется, что он сошел с ума.

- Ты кто?.. Ты что?.. Ты сама, - заикается он, напрочь сбитый с толку. Мать честная! Это же почти проповедь, и кто проповедник? Заказная девка в бесстыдном наряде с татуировкой на ляжке?

- Я кто? Социальный психолог - с образованием, но без практики. Это для душещипательных бесед с импотентами. Знаешь, какой спрос! Звонят - полненьких, тоненьких, светленьких, темненьких - это само собой, но чаще всего спрашивают умненьких. Зачем, скажи на милость? Мама им нужна... А так... Я, стало быть, отношусь к сфере обслуживания, как, впрочем, и ты. И обслуживаем в данную минуту мы одних и тех же. В какой-то момент у меня не оказалось выбора... Хотя вру, он всегда есть... Моя однокурсница моет полы в подъездах. Ко мне тоже, - она провела рукой вдоль своего тела, - все это вернется, не сомневаюсь. - Девушка усмехнулась с какой-то особенной горечью. - Ты думаешь, твое холуйство безгрешно, а так ли?

Она потянулась, показав выбритые подмышки.

- Можно я у тебя посплю? Часик. За нами приедут утром, уплачено за всю ночь.

Найденов молча указал на лежанку и вышел в сад. Последние теплые ночи, август в Сибири - уже не лето. Он подумал, что с каждым днем ему нужны все большие усилия, чтобы удержать себя здесь. Зачем? Что он пережидает? Сколько еще надо ждать? Чего он дождется? Захотелось прямо сейчас выйти за ворота и идти, идти, оставить рюкзак, вещи, не думать о возвращении. Просто идти. В конце концов мы всего лишь путешественники. Краткий срок - пока ноги несут. А все, с чем встречаешься в жизни, люди вокруг тебя - цветы у дороги - яркие, незаметные, красивые, злые...

У девушки оказалось отличное чувство времени. Когда он, ровно через час, переступил порог своей кельи, она сидела на лежанке и встряхивала головой, отгоняя остатки сна. Потерла глаза, посмотрела на него и рассмеялась.

- Знаете, как вы ходите? Зад втянут, голова пригнута - код вины и опасения. Ничего удивительного. Еще при родах: щипцами за головенку - вытащили с горем пополам, по заднице шлеп - живи! Уже изнасиловали, уже надругались. А потом мама, чуть что не так - раз по попке, два, штаны испачкал - урод, уроки не сделал - болван. Все, этого хватит человеку на всю оставшуюся жизнь.

Найденов невольно оборотился, скособочась, на собственный зад, и оба расхохотались.

- Слушай! - Найденова даже слеза пробила от смеха. - Тебе бы собрать аудиторию, раздеться догола и читать лекции по социальной психологии. Вот бы доходило, а! Попробуй!

Отсмеявшись, поинтересовался.

- А ты помнишь, ночью мне предлагала... Что, правда так уж хотелось?

- А я не знаю, - с обезоруживающей простотой ответила она. - Наверно, каждая женщина когда-нибудь хочет почувствовать себя полностью женщиной, нормально ведь, да?

У меня - поверишь, нет - ни разу не было, как там в книгах пишут - наивысшего удовлетворения, или по-медицински - я не испытывала оргазма. При моем-то опыте! Как тут не закомплексуешь!.. Эх ты!

Наверно, после этих слов Найденов должен был бы почувствовать вину за весь род мужской, но он в очередной раз удивился и, честно сказать, не очень-то поверил. Девушка поднялась, пошла, нарочито пригнув голову и поджав зад, в дверях обернулась, хмыкнула и исчезла.

Долго сидел задумавшись. С одной стороны, ему льстило, что она предположила в нем нормального мужчину, - самца, - поправил сам себя, - с другой - теснило противоречивое чувство, в котором поровну замешаны брезгливость и сожаление... Он уснул за столом. Да так крепко, что проспал утренний выход и разъезд. Когда вышел на свет Божий, ужаснулся: по дендрарию будто стадо прогнали - все истоптано, искалечено, кусты смяты, кругом разбросаны ветки, камни из альпийских горок. Боже мой! Что я скажу Наташе? - подумал он, опасаясь в эту минуту больше за хозяина. Сначала навел порядок в доме, затем взял грабли, секатор и стал поправлять, что можно поправить. Полдня ушло на это, зато результат Найденову понравился. Садовник поработал - что-то подправил, подравнял, укоротил. Это на взгляд дилетанта, а вот специалист приедет... А может, сойдет, в крайнем случае получит нагоняй за самодеятельность. Он еще раз напоследок обвел взглядом зеленое хозяйство: больше всех пострадала лантана, чей-то каблук попал в развилку основного стебля и расщепил его до самой земли.

Хозяйка приехала в тот же день, но на свою любимую зелень даже не взглянула.

- У вас сегодня выходной, - решительно сообщила от порога.

Он хотел было сказать, что выходить ему некуда, но Наташа заключила властно.

- И завтра тоже.

Вот ведь проблема, - посмеялся над собой, переодеваясь. - Куда девать свалившееся на него счастье. Выходной! В Наташиной машине, оставленной против обычного поодаль от ворот, он заметил незнакомого мужчину. Так вот оно в чем дело! Эх, ячейка общества, основа государства! Для счастья не хватает денег, к деньгам не идет счастье. Интересно, удается кому уравновесить одно с другим?

Было, думал о выходном, а свалился этот самый выходной нежданно-негаданно - куда деваться? Скучал он только по Тимофею, но идти к другу-художнику не решился. У Тимофея всегда был какой-то особенный, свой мир, однако раньше Найденову в нем находилось место. Мысли о старом тревожили. Что с этим поделать? В какой-то момент он, как важнейшую задачу, принял необходимость найти молдавский портвейн - «мужика в шляпе», дешевое вино, ставшее когда-то шуточным символом их общения. Нашел, ну и что? Сядет ли Тимофей с ним за стол, станет ли разговаривать под вино, где на этикетке молдаванин - его двойник? Проверить, как будет на самом деле, жутко боялся. Пусть живет тоненькая ниточка надежды.

На автовокзале сел в маленький тупоносый автобус и отправился хорошо знакомым маршрутом - Бобровка, Калиновка, Петровка, Малая Речка. Все, дальше автобус не идет, и Найденов остался возле закрытого магазина небольшой тихой деревушки, - малая, точно, - взятой в кольцо лесом. Лишь краешком выходит она к протоке, а так - вырубка среди сосен. Иные деревья в одиночку разместились по огородам и дворам. Найденов спустился к реке. Высокий берег за спиной делал деревню невидимой, и у воды никого. Он присел на перевернутую лодку-душегубку, достал бутылку, отхлебнул и поставил этикеткой к себе.

- Ну что, дорогой друг, давненько не виделись. Помнишь, я как-то решил, что тебя надо спасать - жена бросила, заработки кончились. Примчался - а у тебя жареный гусь, торт из семидесяти яиц. Подумать только! Я, честно, заподозрил, что ты умом повредился. Промашка вышла, это как раз весь остальной мир с ума сошел, а ты умудрился остаться нормальным. Из беды с победой - вот чему ты научился... Научи, а, Тимоша! Спасатели тоже терпят бедствия.

- Это кто тут спасатель? - ввернулся Верясов. - Кого ты спас? Только трупы из тайги таскать. Игоря, Юру... Кого я еще забыл?

- Пошел ты! - беззлобно огрызнулся Найденов.

Вообще-то он давно старается не обращать внимания на эту мрачную тень, таскающуюся за ним повсеместно. Что толку гнать и гневаться - Верясов вездесущ и неуправляем. Но вот сегодня явился особенно некстати. Да еще напомнил тягостное. Два года назад, - опять два года! - Найденов, хорошо знающий горы, напросился в экспедицию со спасателями. Те взяли его по знакомству, но дальше высокогорного лагеря не пустили: скалолаз - одно, спасатель - другое. Через день спустили они мертвого Игоря, знакомого Найденову меломана и любителя купаться в ледяной воде. Именно за этой самой водой отправлялся он к белкам в самые жаркие месяцы. Спасатели остались искать других пропавших, а Найденов вынужден был везти Игоря к матери.

Он совсем не то имел в виду, говоря о спасателях, но не спорить же с Верясовым. Вот ведь докука, нежить всякую, считается, можно крестом отогнать, чур меня - и нет нечистого.

А от этого как избавиться? И тут Найденову приходит в голову, что его попросту надо разыскать. Встретиться, поговорить, вдруг окажется, что его преследует память о Верясове, дух, домысел, а самому Верясову нет никакого дела до бывшего коллеги, забыл он его давно, выкинул из головы... Где он сейчас может быть? Помнится, при последней встрече говорил, что собирает ансамбль русских народных инструментов, певцов-фольклористов и отправляется по городам и селам с культурно-просветительской миссией. Народную культуру - в народ. Найденов не уверен, будто говорилось именно так, но наверняка, что-то в этом роде.

- Олух, не дал поболтать, - улыбнулся он Тимофею на этикетке и поднялся со своего места.

Улицы пусты, лишь мелкая живность роется под заборами. Найденов медленно бредет по деревне и пытается поймать мысль, которая зацепила его недавно, спряталась тут же за другие, но в покое не оставляет... Ага, вот оно! Два года! Удивительно, что ни придет ему на память в последнее время - тому два года. Что-то там, в этом недалеком прошлом, произошло, отчего все у него начало валиться. А потом точно яма образовалась, пустота. Что же тогда произошло, что?

- Здравствуйте!

Найденов от неожиданности вздрогнул. Так углубился в себя, что не заметил идущую навстречу женщину. Из-под низко опущенного на лоб платка лучились светло-серые глаза. Ясные, молодые, они противоречили возрасту ее - за пятьдесят. Найденова тронуло это приветствие, захотелось что-нибудь сказать женщине.

- У вас здесь дома продаются? - нашелся он.

- Бывает. - Женщина сопроводила ответ кивком и направила ладонь в сторону реки. - Там продается, могу проводить.

- Да нет, я... А сколько просят?

Она назвала цену, удивившую Найденова своей незначительностью.

- Сейчас дома дачники покупают, - отгадала его удивление, - а от нас до города далеко. Ближе есть, и не хуже.

- А магазин у вас не работает?

- Почему? Как раз оттуда, хлеба купила. Хлеб продаст - за-кроет.

Из магазина он отправился по дороге в сторону, откуда приехал. Еще на подъезде к деревне приметил большую поляну со свежим сеном в стогах. Вечерело, надо думать о ночлеге. Обратный автобус будет только завтра - так сказала продавщица.

Он устроил себе ночлег в ближнем к лесу стожке, лежал, прислушиваясь к мышиной возне, и думал о Юре, которому всего хватало от тайги, от гор. Но вот же замысел! Тайга дала ему жизнь, спасла от болезни, она же и лишила жизни. Или не так? Сам он, возгордившись, преступил границы посильного, решил оспорить звание хозяина тайги... Жестокое наказание за гордыню!.. Поводырь! - вспомнилось, как определил роль Юры Верясов. Да, он был поводырем у Найденова, это надо признать. Но почему? Как случилось, что он, боксер наступательного стиля, выигрывавший почти все поединки нокаутом, ушел в глухую защиту и стоит, прижавшись к канатам? И молчит

судья, который давно уже должен бы сделать замечание за пассивное ведение боя... Где же смысл? Стяжание духа святого! - так определил задачу молодой человек, прошедший путь от получившего известность режиссера до алтарщика, церковного служки. Мало сказать, Найденова волнуют эти слова - тело вытягивает, рвет суставы, будто небо и земля не могут поделить его между собой, жжет нестерпимым огнем. Но огонь этот не познан. Ужель познание лишь в храме? Нет, там успокоение, а истина стен не знает. Священники, вполне возможно, просто наиболее впечатлительная часть населения. Они заглянули поглубже в свое червивое нутро - и ужаснулись. Им ничего не осталось, кроме как идти служить, играть великий театр, во-влекая людей, потому что на миру не так страшно. Заповеди... Никто не знает, что сказал, как наставил земную паству Господь на самом деле. Ибо не мог Дух оставить после себя предмет - в виде книги или хотя бы страницы... Слово изреченное есть ложь и - вначале было Слово. От слов, от людей их произносящих, уходили схимники, отшельники, пустынники... Как на грех, он, журналист Найденов, зарабатывал на жизнь, используя одно лишь - слова. Он тратил и тратил их и, наверно, несет какую-то ответственность за то. А может быть, уже наказан - скиталец.

Звезды смотря на него из других миров, подмигивают участливо, и он думает, что здесь не самое худшее место на земле, во всяком случае между тобой и небом нет этажей, проводов и городского смога.

Олега Иванова он застал за сборами.

- Завтра в Москву, оттуда в Голландию.

- Здорово! - обрадовался Найденов. - Даже не верится.

- Фридмана помнишь?

Найденов не забыл музыкального критика из Москвы, приезжавшего сюда на ежегодный джазовый фестиваль. У него был роман с Любашей, работавшей тогда администратором филармонии.

- Так он же умер, - напомнил Найденов.

- Выяснилось, перед смертью успел шепнуть кому-то про меня. Нашли.

Голос у Иванова бесцветный, глаза тусклые - будто его всего лишь с одного рынка переманили на другой.

- Голландия! - крутнул головой Найденов, все еще не веря, что где-то понадобился сегодня нищий музыкант из России. Пусть это даже талант мирового уровня. - Вернешься?

- То-то и оно! - оживился Иванов. - Куда я денусь? На родину, поближе к своему детдому, к рыночным площадям...

Он горестно махнул рукой, давая понять: стоит ли начинать красивую жизнь, если она неизбежно закончится? Перевел взгляд на найденовские вещи - телевизор, подаренный Любашей, коробку с книгами.

- Возьмешь что-нибудь?

Найденов отрицательно покачал головой и стал прощаться.

- Смотри на мир веселей, хмурым больше шишек достается. Кто знает, как повернется? Хуже-то уж, даст Бог, не будет, а?

Они обнялись, удивляясь сами себе: никогда их отношения не предполагали такой близости. У Найденова было ощущение, что они уже сейчас стоят на перроне перед поездом, уносящим одного из них в недосягаемую даль.

- Ты про Верясова ничего не слышал? - вспомнил уже у порога.

- Слышал. Говорят, в дурку попал.

- Куда? - Он решил, что ослышался.

- В дурдом, - уточнил Иванов. - Подробностей не знаю.

Ничего себе, новости! От одной не успеешь в себя прийти, другая еще круче, - переваривал он услышанное на ходу. Как бы там ни было, их с Верясовым связывала почти вся жизнь - учились в одной школе, жили в одном дворе. Помнится, Найденов с неким трепетом поглядывал на старшего товарища, когда того выгнали из комсомола за увлечение джазовой музыкой. Вечный стиляга конца пятидесятых, он за четыре десятка лет не сменил ни прически - зализанные виски и кок, свисающий на лоб - ни манеру одеваться - зауженный книзу пиджак, галстук селедкой, узкие брюки и башмаки на толстой подошве. Где он все это отыскивал, обновляя гардероб?.. Какой-то частью своего сознания Найденов понимал, что пришло избавление от навязчивого духа Верясова, но хотел ли он избавиться такой ценой? Нет, конечно, тем более, что неуместное присутствие за спиной соглядатая из прошлого всего лишь результат собственного найденовского сумасшествия... Другая, более глубокая, потаенная его суть подсказывала, усмехаясь: а тебе ведь будет его не хватать, потому что станешь жить в ожидании, взамен откроется другая грань психопатства.

Найденов застал хозяина стоящим в задумчивости посреди зеленого царства.

- А ты неплохо тут прибрал, молодец. - Впервые он похвалил своего работника. - Вообще-то мог бы и не делать этого.

Ему что, нужен скандал с женой? - подумал Найденов.

- Это я прошелся. Утречком. Размяться захотелось. - Он зло усмехнулся... - Моя помешалась на какой-то теории, по которой все пространство вокруг нас заселено духами. Реки, деревья, кусты - все живое. Существует некая внутренняя договоренность человека с ними, нарушил - беда. А нарушить можно запросто - на кого-то наступил, не ту ветку срезал... Оттого в садах и огородах больше всего случаются инфаркты и инсульты. Ладно - сразу, а то еще мучиться придется... Она теперь ни к чему не прикасается, и оттого ты здесь. Ни по какой другой причине.

Он широко улыбнулся, будто сообщил нечто доставившее удовольствие Найденову.

- У тебя что-нибудь есть? - прикоснулся он к горлу.

Оставалось больше полбутылки той самой водки, которую хозяин вручил ему накануне расправы с зеленью. Опять чашка и стакан в деле.

- Давай пульку сгоняем? «Гусарик» - знаешь такую игру?

Найденов умеет играть в преферанс, знает и «гусарика» - усеченный вариант для двоих.

- Я не буду играть в преферанс.

- А-а! - понимающе протянул хозяин. - Ты же у нас на прикупе, в игре не участвуешь... А я, может, тоже прикупной, - тихо сказал, приблизив лицо к Найденову, - только смотрю на свое положение с другой стороны. Да, в сегодняшней большой игре страна катится вниз... А при чем тут страна? Пусть себе катится, обязательно всем вместе? Если быть свободным от игры - почему не от этой?

Он помолчал немного, хитро усмехнулся и продолжил.

- Я тебя узнал почти сразу. Не обольщайся, не такая уж ты приметная личность, просто меня зацепила эта история с придурком из землянки. Которому - помнишь? - корову покупали. Я тогда подумал: ну, эта-то вшивота куда? Они ж только в колхозе и живы. Единоличное! Крестьянское! Фермерское! Самый крутой фермер в этом районе был его глава, нахапал земли, техники, строений, порасписал на родню, друзей, холуев... Застрелился. От счастья, должно быть, и изобилия. Ладно, с этими еще куда ни шло, им хоть что-то дали в руках подержать. Но вы! Вам бы, как никому, государево защищать, рвать за него горло до икоты, потому как вам, служивым, другого отца и заступника не найти, вам ничего даже подержать не дадут. Но вы надеялись, не проникая в суть вещей, что какой-то кусок все равно вам перепадет, и вы станете богаче, по крайней мере, себя прежнего. Неужели же так трудно понять: чтобы стать богаче, надо в дерьме по уши вывозиться? Только не ври, что вам до жути не хватало свободы. Ты получил свою - радуйся.

Он устало вздохнул, посмотрел на стакан и отодвинул.

- Город мал, постоянно натыкаешься на одних и тех же. Между прочим, через два дома от меня живет тот самый мужик, который давал тебе деньги на корову. Я в курсе, мы с ним тогда вместе ношеные тряпки из Голландии по магазинам распихивали. Он сидит тут безвылазно.

Голландия, - отметил про себя Найденов, второй раз за день услышавший об этой маленькой стране, и в голове зачастило: Голландия, Голландия, Голландия... - тупо и ненужно, как бывает, когда мысли, убегая от важного, прячутся за чем-то пустым. А что важное? Сосед хозяина - заводчик, на чьи деньги была куплена корова для бедолаги фермера? К нему ушла от Найденова Людмила, любительница красивой жизни и острых ощущений. Кого-то она сейчас любит - беззаветно, со всей полнотой своей неуемной натуры?.. А молодой заводчик деньги дал не от широты душевной, из куража. Плевать ему на фермера, на Найденова с его обвинениями в непатриотичности. Взял и выкинул деньги, именно потому что плевать. Тогда Найденов, воодушевленный покупкой коровы, обратился по телевизору к народу: давайте миром поможем мужику дом построить. Никто не отозвался. И этот жлоб тоже. Он поднял глаза на хозяина - сказать или не стоит? Сказать. Не стоит. Наверняка в то самое время этот умник возводил свои загородные хоромы. Точно - мир для них перевернут. Им бы держаться друг друга, одиноким первопроходцам новой жизни - куда там! О колхозе заговорили, про государство вспомнили! Да вы колхозом да бригадой - только пить умеете, деньги каждый сам к себе тащит... Найденов опустил глаза, даже прикрыл их, чтобы удержаться, не заговорить. Не хочу! - твердит про себя. - Будьте вы правы!

Хозяин покряхтел, поерзал, возможно, отчасти понял состояние Найденова. Встал из-за стола.

- Твоему благодетелю уже почти ничего не надо. И это - когда все есть. - Замолк, как-то странно скособочил шею, будто прислушался к голосу сверху. - Лежит после аварии пластом и вряд ли когда поднимется. Около него крутится одна молодая, красивая до неприличия, с ногами от ушей. Соображает. Все ей достанется, у него ж ни души во всем мире.

Найденов подумал: Людмила. И только вознамерился открыть рот - хозяин усмехнулся прощаясь.

- Хорошо молчишь!

Врешь, подлец! - кинул Найденов в удаляющуюся спину. - Нужны ей ваши особняки! Да, она любит красивую жизнь, но только не в клетке. Она его жалеет, вам этого не понять, она просто добрый человек, хотя сама об этом не всегда догадывается. Бросила меня? Так я здоровый и сильный. Может, и надо было сломать себе шею, чтобы удержать ее...

На этот раз он не стал долго размышлять над рюкзаком. Болтовня хозяев, конечно, раздражала, однако с ней можно было мириться - пускай их! Но соседство Людмилы, - не знал ведь до поры - и ладно, - он вынести не сможет. Нет, неправда! И то, и другое - все невыносимо. Игроки! Во что играете, господа? Вы и не заметили - кто-то повыдергал из вашей колоды тузов и королей, главными остались шлюхи и их альфонсы...

На бетонной дорожке придавленные камнем-кругляшом лежат деньги. Догадливый - отдал должное хозяину Найденов. Но тут же сообразил: это не расчет, просто подошло время получать жалованье. Да, он пробыл здесь два месяца, время оставаться без жилья и работы не самое подходящее. Сентябрь.

5

Некоторое время Найденов жил в дощатом сарайчике, сколоченном кое-как, служившим, очевидно, ночлегом для пастухов. Когда с заливных лугов сходила вешняя вода, сюда на все лето пригоняли телят для откорма - сочной травы немерено. Здесь же и косили ее, ставили стога, тогда сарайчиком пользовались заготовители сена... К октябрю трава стала серо-желтой, отдала все свои соки и безжизненно шелестела на ветру. Нынче ее никто не косил, никого здесь не пасли, и сарайчик, судя по всему, давно не видел людей. Когда пришли холодные ночи, Найденов начал обдумывать, как бы утеплить жилье на зиму. Навязать матов из сухой травы - чем крепить? Печурка есть, дров натаскать можно, а дорога? Продуктов надолго не запасти, надо будет ходить в город. Идти километра три, не больше, но все здесь забьет снегом, зимника не будет, поскольку сено не ставили, вывозить нечего. Нужны лыжи. Получается - слишком много чего нужно. Все решилось само собой, когда в один из ветреных осенних дней он вернулся из города. Ветром снесло крышу, разметало по округе весь хлам, что был использован для нее, и сарайчик перестал быть жильем. Найденов встал посреди ровного на все стороны до горизонта пространства. Он один возвышался на этой гигантской плоскости и сам себе казался древком без знамени.

Окна в мастерской Тимофея были темны какой-то особенной, застоявшейся темнотой, дверь неотзывчива. Присмотревшись, он увидел в верхней части косяка сделанную карандашом надпись: не ищи в миру. Кому писано? Кого не ищи или что? Неужто Тимофей отправился в монастырь? Мысль эта показалась ему нелепой. Да может, и не Тимофей вовсе писал. Но где же тогда он?

Иванова дома тоже не оказалось, зато соседка передала Найденову ключ и записку: приеду... Дата означала, что появится он через шесть дней. Целая неделя блаженства! Плитка, душ, диван, телевизор - и все это в его единоличном распоряжении! Он перестирал все с себя, сбрил бороду, отметив, как стянулось лицо, высохла кожа, собравшись тонкими морщинками у глаз. Жирку бы на зиму! - похлопал себя по втянутому животу. Накупил еды, чтобы хватило на всю неделю, и залег. Вдыхал аромат чистого белья, пробовал на мягкость диванную обтяжку и думал: как быстро привыкает человек к комфорту и как трудно обходиться без него. Вперед заглядывать не хотелось. По телевизору без устали крутили иностранные фильмы, он смотрел все подряд, стараясь избегать местные программы. В новостях из Москвы показывали войну в Чечне, перепалку политиков, плохо складывающего слова после очередного гриппа президента, называли огромные суммы, утекающие из России и оседающие в разных банках мира. Новости не задевали новизной, все идет по известному кругу, напоминая непреложные законы игры, выведенные задолго до появления на свет ныне живущих. Игру придумывают единицы, играют тысячи. И еще: по большому счету от игрока ничего не зависит. Трудно человеку с этим смириться, бьется в тщете переписать правила...

В углу оконного проема Найденов обнаружил пепельницу с окурками дамских сигарет «Vogue». Надо же, Иванов никогда не терпел, чтобы рядом кто-то дымил. Женщина! Он внезапно ощутил горячую волну, поднимающуюся по телу, и подумал огорченно: женщины остались за пределами его жизни. Исключены и случайность и направленный поиск. Но естество просит свое, требует... Да, в холодном сарайчике куда легче...

Неделя быстро подошла к концу, и Найденов засобирался. Куда? - представления не имел, но меньше всего хотелось встретить Иванова, вернувшегося из-за границы, в его комнате.

Старый знакомый бомж Володя ведет его за собой дворовыми задами. На нем ярко-красная куртка, почти новая.

- Подарок, - важно сообщает Володя и, дергая себя за рукав, демонстрирует крепость ткани.

- Я думал, вашему брату лучше быть незаметным.

- Ты думал! Это было, когда ты одаривал меня на щи, помнишь? А я гадал - опохмелиться или поесть. Теперь думай по-другому. Я уже бомж со стажем. Можно сказать, руководитель над бомжами на своем участке, а ты новичок. Меня милиция знает, лишний раз не тронут, людям примелькался. Мне, может, красная куртка как раз и кстати: чужие издалека увидят, не сунутся. А тебе на будущее... - Он внимательно оглядел Найденова. - Ты у нас не заживешься, так, побудешь и уйдешь... Никогда не давай бомжам денег. Пустую бутылку, старые башмаки, но только не деньги.

- Почему? - удивился Найденов.

- Сам посоображай.

Они подошли к лазу, проделанному в цоколе панельной девятиэтажки, очевидно, для сантехников, обслуживающих дом. От лаза вниз шла металлическая лестница, тут и там поблескивали лужи, парили трубы отопления. На улице кружились первые снежинки. Найденова вдруг оглушила мысль: вот сейчас он переступит бетонную границу, опустит ногу на ступеньку - и все, не будет ему дороги назад, отрезана, что бы там ни говорил Володя. Трясина, конец! Опомнись!

- Стой! - дернул он провожатого за рукав.

Тот, уже согнувшийся перед лазом, не разгибаясь, посмотрел на него снизу вверх, понимающе усмехнулся в бороду.

- Считай это экскурсией, пошли!

Найденов медлил. Окинул взглядом серый двор с переполненными мусором бачками, изуродованный автомобильными колесами газон, окна студенческого общежития с продуктовыми сетками, вывешенными на холод. Чуть вдалеке из-за жилого дома выглядывал угол «Богемы»... А ведь он больше не хочет постигать этот мир, в нем не так уж много интересного.

- Пойдем!

Над ящиком из-под овощей склонился крупный мужчина с лысым квадратным черепом, пишет. Пока удивленный Найденов разглядывал его, Володя притащил откуда-то еще пару ящиков.

- Оставлять на виду нельзя, - пояснил он, - менты все громят, выкидывают. Знакомьтесь, - протянул руку в сторону лысого. - Семен, ученый, изобретатель.

Поднимаясь, Семен подхватил с ящика листок и без слов протянул его Найденову. Рука у него необыкновенно широкая, впрочем, под стать всей фигуре, более подходящей монументальному сооружению из материала, который намного прочней человеческой плоти. Так же молча он вернулся к исходному положению, а Найденов стал изучать бумагу. Пол-листа, размером с тетрадный, занимает календарь за прошлый год, на переднем плане в полный рост изобретатель, рядом большая собака со щенком. Под фотографией крупно подпись: защищайте права человека и животных! Чуть ниже:

1. Порошин С.И. - изобретатель, правозащитник, репрессированный палачами из КПСС, КГБ и МВД.

2. Королевский дог Триада со щенком-альбиносом, отравлена соседями.

3. Продаем состав от мышей и тараканов. Оптом. Безвреден для человека.

Найденов перевел взгляд на Володю, может, хоть улыбкой подаст знак? Но тот смотрел на Семена невозмутимо и как будто даже с одобрением.

- У него и от крыс есть, - последовало сообщение. - Тут их столько было! Ушли.

- Где ж вы спите?

Володя придвинул ящик к стене, взобрался на него и вытащил из-за труб край доски.

- Тоже приходится прятать.

Изобретатель продолжал писать, то и дело с сожалением поглядывая на ручку, словно боялся, что паста в ней кончится до того, как он завершит свой труд. Судя по стопке исписанной бумаги тот обещает быть солидным. На оборотной стороне листов что-то напечатано, что - Найденову не разобрать.

- А я думал, у вас все пьют да в мусорных ящиках копаются, - вполголоса сказал он Володе.

- Пьют и копаются, - подтвердил тот, пожав плечами. - Люди выбрасывают очень много полезных вещей.

- Не понимаю. - Найденов в задумчивости трет подбородок. - Раньше булка хлеба стоила как пустая бутылка, литр молока - две, тогда еще можно было прожить. А сейчас?

- А сейчас на булку надо четыре бутылки, а молоко здесь не пьют.

- Не понимаю, - держится за свое Найденов. - Воруете?

- Людей без жилья и работы полно, а вор - все-таки профессия редкая, не умеючи-то - быстро башку отшибут. Может, что когда и стянут по мелочи. За других не скажу, а я ворую только газеты.

- Газеты?

- Ну да, местные, где некрологи.

Следующий вопрос Найденов задать не успел. Наверху у входа загремело, и в подвал скатился, приземлившись на четвереньки, еще один здешний обитатель. Он был одет по-зимнему - меховая шапка с опущенными ушами, пальто с воротником из цигейки, все выношенное до полной непригодности. Впрочем, это на взгляд живущих наверху. Свободная от бороды часть лица какого-то неестественного темно-коричневого цвета. Ни загар, ни грязь такого оттенка не дадут. От человека пахнет жуткой кислятиной, он пьян.

- Мент? Гость? Новенький? - приблизился он к Найденову, покачиваясь, и сам же ответил. - Новенький. Будешь спать у параши.

С этими словами он привалился к стене, съехал по ней и уснул прямо на сыром бетоне.

- Из блатных, - сказал про него Володя. - Или придуривается. Здесь биографию не выяснишь, да и кому надо? Я уже учил его.

Он посмотрел на свой кулак, по-видимому, вспоминая, как учил товарища.

Ну и компания! - подумал Найденов. - Один сумасшедший, другой пьяница-уголовник, кого еще ждать?

- Ты сам-то как сюда попал? - спросил Володю.

- Уже интересовался, помнишь? И что я тебе ответил?

- Запросил под свою историю дюжину ящиков водки, - вспомнил Найденов.

- Правильно. Только не оттого, что рассказ слишком длинный, а чтобы выпить все - и сдохнуть, и уж точно больше никогда не вспоминать - кто, откуда и почему... Я тебе одно скажу. Дом за «Богемой», знаешь? Ну, тот, с башенками, там со времен совдепии вся верхушка селилась... У меня в этом доме была четырехкомнатная квартира. Вот так, и хватит с тебя.

Найденов подхватил один из ящиков, присел в сторонке.

К нему вернулось ощущение безысходности, сдавившее при входе сюда. Что делать? Он даже толком не может представить себе жизнь здесь. Утро, он выбирается наружу, идет. Куда? Проверять мусорные контейнеры? Да он же не сможет, это как надо опуститься, как суметь дойти до такого состояния? А голод? Ты его хоть раз по-настоящему испытывал? - спросил он себя. Напряг память и признался - нет. И вдруг он почувствовал не-обыкновенную злость. Она вроде бы направлена наружу, на кого-то постороннего, и, тем не менее, объект ее, - и это очевидно, - человек по фамилии Найденов, бывший журналист и вечный неудачник. Как это ты умудрился прожить жизнь и оказаться ни на что не годным, ни к чему не готовым? - язвил Найденов Найденова. Если не там, где нормальная еда, теплые квартиры, красивые женщины, то только здесь, на помойке. Ну, нет середины, хоть это ты мог бы уже понять! Ты увидел Иванова с его саксофоном на рыночной площади и решил, что все, он на самом дне, ниже опускаться некуда, а тот прямиком с рынка - за границу. И не как-нибудь, с гастролями. Съел? Комнату отберут? Да ему теперь плевать, купит себе комнату, две, дом, если захочет. И все почему? Талант? Кого это интересовало, когда он собирал монеты в банку из-под кофе? Всего-навсего - человек не выпустил из рук свой инструмент, в нищете, в унижении - удержал.

Злость улеглась внезапно, как и вспыхнула, и на смену ей пришло тупое безразличие. Он с усилием заставил себя подняться, подошел к Володе.

- Схожу в магазин, куплю что-нибудь поесть.

- И что?

- Принесу, перекусим.

- Не вздумай, не заведено. Каждый что добудет - то и съест, без компании.

- А если я...

- А ты без если. Здесь тебе не колхоз, понял? - В голосе Володи раздражение. - Здесь деньги редко у кого появляются. Расповадить, распустить - нет уж, подальше от греха. Вот у него, - кивок в сторону горой возвышающегося над ящиком трудяги, - деньги есть постоянно. Он ведь и вправду продает свою отраву, кому, где, сколько - не моего ума дело. Так ему ни разу в голову не пришло тащить сюда жратву, понимает.

Изобретатель зашевелился, разминая конечности, закрутил

бычьей шеей, будто услышал, что говорят о нем. Ну и здоров! - опять удивился Найденов, наблюдая, как тот распрямляется над своим столом, приближается к ним.

- Я не сумасшедший, - сообщил он глубоким басом, и Найденов подумал, что это запоздалый ответ ему. Очередное удивление: мысли читает! - Люди ломают голову над пустым, забывают: во всем есть биологическая закономерность, в нашей нищете, - он перевел взгляд на спящего, - тоже... Прихожу в комитет по сельскому хозяйству - придумал биологический препарат из местного природного сырья против колорадского жука, картофельной моли, саранчи. Не надо, - говорят, - закупили в Швейцарии пестицидов на несколько миллионов долларов, надо реализовывать. - Так это же отрава! У меня безопасно для человека. - Ну и что? Деньги потрачены... На тракторный завод пришел. У меня новейшее изобретение, трактор абсолютно не мнет землю. - Ну и что? - Предлагал новый способ безотвальной обработки земли - не надо. Придумал плазменное напыление неорганического стекла, это же революция - битая посуда в дело. Не надо! Не-е, КГБ не дремлет!

Тут Найденов не удержался.

- Какое такое КГБ, им что, делать больше нечего?

- Зря! Во все времена передовая мысль вредна государству. Правители говорят: черное - это белое, и невдумчивое большинство соглашается. А иной посмотрит - нет же, черное. Вот и враг... А вы не думали, почему человечество так медленно развивается? Сколько ему лет? Ученые насчитали около двух миллионов. А некоторые говорят - больше. А телевизор изобрели 70 лет назад. А шариковую ручку - 50. Что делали-то столько времени? По деревьям лазили? Кузнечиков ели? Я думаю, все дело в том, что в правители извечно пробивается самая худшая, самая отсталая часть человечества. В этом все дело. Ими и рушится передовая мысль.

Найденову показалось, будто на него наседает какая-то посторонняя сила, будто потоки воздуха, выталкиваемые чужими могучими легкими, мнут его, давят к земле. Он даже отстранился на шаг и более внимательно глянул в лицо изобретателя: не закипает ли у того пена на губах? Надо остановить этот поток.

- Все понятно, - прервал он говорившего, - кроме одного. При чем тут биология?

Тот деловито отогнул рукав пиджака, обнажив небывалой ширины запястье, на котором часы казались кнопкой.

- При всем. Я открыл важнейшие биологические законы.

В другой раз - если интересно.

С этими словами он подхватился, ссыпал бумаги в толстенную папку - и был таков. Какая чуткая гора! - восхитился Найденов и сам подался к выходу.

Коротки вечера глубокой осенью, чуть засмеркалось - и вот уже ночь. Торопливо передвигаются по стылой земле те, кого ждет домашнее тепло. Бездомным спешить некуда. Как же их много! - выделяет Найденов одинокие фигуры, привычно огибающие освещенные места. Все они одинаково подволакивают ноги, низко несут головы, у всех в руках пластиковые пакеты или сумки.

- Не хочу! Не хочу! Не хочу, - твердит Найденов и лихорадочно пытается что-нибудь придумать, чтобы не возвращаться туда.

Может, Тимофей появился дома? И что? За все время их знакомства он только раз позвал Найденова. Тогда был царский ужин - жареный гусь и торт из 70 яиц. Боже мой! Прощальная насмешка! Тот вечер действительно походил на прощание. Но ведь было, он же сказал тогда: приходи, места хватит. А потом - чужая, неприветливая женщина, неотзывчивая дверь и эта надпись... Нет, он не пойдет больше, точка уже поставлена... Олег Иванов. Тот, конечно, уже дома. Зайти - не подаст вида, обрадован или раздосадован. Скорее всего просто предложит перекусить и оставит на ночь. Вот! Еще хотя бы одну ночь, до утра, может, найдется решение. Думать, думать - целая ночь впереди! И тут перед ним отчетливо предстала пепельница с окурками дамских сигарет. Нет, и к Олегу нельзя.

Он достал деньги, пересчитал - не так уж плохо. Если покупать хлеб и два раза в неделю понемногу дешевой колбасы, хватит месяца на полтора. С картошкой обошлось бы куда выгодней, да где ее готовить?.. Есть хочется, но главное сейчас найти ночлег, и он пошел вдоль домов, вглядываясь в двери подъездов. Домофон, кодовый замок... А вот вход свободный. Найденов огляделся и шагнул внутрь. Удача! В подъезде над верхним жилым этажом оказался еще один, чердачный, куда, как известно, редко кто заглядывает. Но едва он ступил на последний пролет, как на темной площадке кто-то зашевелился, забубнил. Занято.

Измученный и подавленный вернулся он в подвал. Там, несмотря на глубокую ночь не спали. Появился незнакомый Найденову бродяга, до того худой, что казалось, плечи его вот-вот прорвут пальто. Щек нет - ямы, глаза - огромные, круглые и горят каким-то неестественным огнем. Он что-то горячо доказывал мучающемуся с похмелья уголовнику. Володя задвинул свой ящик в угол, прикорнул, привалившись к бетонной стене, изобретателя не видно. Найденов, на которого никто не обратил внимания, прислушался к спорщикам.

- Этанол - яд, - горячо наступает худой, - хлеб на дрожжах - полуводка, продукт гниения, умирания. Табак растет, природная трава - на пачках пишут: минздрав предупреждает... А на пивной бутылке - ничего. Ученые давно посчитали, от пьянства в мире гибнет людей в 25 раз больше, чем от наркотиков.

- Пошел ты... Мне бы сейчас граммов сто пятьдесят этого яду, я б с тобой поговорил по-другому, чучело. Пробовал я в зоне твою травку, - уголовник обхватил голову обеими руками, - шары чуть не лопнули.

- Правильно. Накануне хлебал какой-нибудь денатурат, отгадал? А может, прямо под спиртной кайф курнуть решил? Так вообще подохнуть можно. Не терпят они друг друга, не соединяются. И все потому, что одно - это мысль, сила высшего порядка, дух единства, который попадает в кровь и называется гашиш. Другое - я уже сказал, гниль. И ты гниешь, а думаешь - кайфуешь.

- Уй-и-и-ди! - жалобно протянул похмельный собеседник и вяло толкнул худого в грудь. - Без тебя мутит.

Он пошел к выходу, оставив за собой облако тяжелого перегара, а Найденов опять подумал: хороша компания, ничего не скажешь! Спать хочется, только сидя никак не получается. Вон Володя, сидит себе, посапывает. Худой частыми шагами меряет квадрат, четко очерченный ему кем-то неведомым. Похоже, побывал в камере, - сделал вывод Найденов. Наркоман с идейной начинкой. И тут, отупевший от усталости, голода, бесполезных попыток уснуть, он почувствовал неожиданный интерес к этому человеку с горящими глазами, седыми, коротко стриженными волосами. Наркомания молодеет - это он слышал не раз, но тут перед ним не мальчик. Так случилось, с этой стороной жизни Найденову близко сталкиваться не приходилось. Дурь, слабость, крайняя степень распущенности - вот все, что он представлял себе по поводу большой мировой проблемы. Он не знал, с чем подойти к незнакомому человеку и тем не менее решился.

- Где мы могли видеться?

Отчего возник этот вопрос? Найденов готов был поклясться, что секундой раньше он не подозревал, что задаст его, само собой получилось.

- Да все там же, - спокойно, как о чем-то давно известном, сообщил худой. Вблизи голос его имел несколько иной тембр, посуше, видимо, подвальное пространство имело свои акустические коридоры. - Вы музыкант, не так ли?

- Ну-у... - Остолбеневший Найденов сразу не сообразил, как сформулировать свою причастность к музыке.

По-видимому, его ответ не очень интересовал худого, он тут же сообщил о себе:

- Я в джазе играл.

И перечислил фамилии далеких предшественников знакомых Найденову музыкантов. Нет, кого-то из них он видел и даже слышал, но большинство - легенда.

- А как же меня-то?..

- Узнал, запомнил? - не дослушал его худой. - У меня память собачья. - Раз увидел на концерте, раз на «жмуре» - достаточно... Я саксофонист. Иногда собираемся со стариками, играем. Редко. Чаще один: зарядил синтезатор, покурил - лампочка зажглась. - Он уставил на Найденова свои горящие глаза с огромными зрачками и со значением произнес. - Доведенная до крайних пределов интенсивность чувств.

- Саксофон, синтезатор - и подвал?

- Инструменту есть где жить, человеку негде... Это все ерунда. И еще неизвестно, какой вопрос важнее - где или зачем? На простые вопросы трудно отвечать, многие до сих пор не имеют ответа. Откуда взялось понятие Святая Русь, почему? Отчего не святой Китай, более древняя страна? Кощей бессмертный - кто такой? Почему идея бессмертия родилась на Руси? Царь ведь не Бог. Над златом чахнет - чего он, бессмертный, чахнет? Он кашляет, понятно? Святой дух вобрал в себя. А что есть святой дух? Скифия - почти вся территория Евразии. Сына царя разрывали на части за употребление алкоголя. Древние понимали: алкоголь ломает, путает суть сигналов на генетическом уровне. Отсюда болезни. У нас на гербе Георгий Победоносец разит копьем зеленого змия. А мы... Объявить наркотики вне закона - это способ борьбы с конкурентом алкоголя. С алкоголем бороться нельзя, он кормит, у нас весь бюджет пьяный. А вот Голландия продлила свой эксперимент, разрешающий легкие наркотики. Дураки, да? А мы умные. Дюма, Бодлер, Готье создали клуб любителей гашиша полтора века назад. Сальвадор Дали в своем «Завещании» писал: «курить не менее трех папирос с гашишем из индийской конопли в день». Дураки? А что есть трубка мира, кто-нибудь задумывался всерьез? Расселись табачку покурить на халяву? Тетрагидроканабинол, Святой дух - путь к самосовершенствованию.

- Что? - отреагировал Найденов на непонятное слово.

- Тетрагидроканабинол, - повторил худой, - канабис, конопля.

- Ты страшный человек. - Найденов подумал и ужесточил характеристику. - Гад. Я не верующий, а те башку тебе оторвут - услышат. Святой дух, отрава - все перемешал. Ловко получается.

- Ага, - довольно согласился тот. - Глупость, незнание, нелюбопытство - почти что святость, хотел бы путать, да нечего. Вопросы, вопросы! Нам подсказки делают, а что толку, вопросы как были, так и остаются. В детской книжке Хоттабыч объясняет шестикласснику модель вселенной: на трех китах стоит. Ха-ха, да? Не ха-ха! Первый - материальный мир, второй - космический, третий - Божественный. Все так и есть. Религия - идеал, а смысл жизни еще выше. Что значит терновый венец? Архимандрит Никифор, один из составителей библейской энциклопедии, утверждает, что это есть ладан, а в ладане, как и в конопле, содержится одно и то же вещество - гашиш. Через тернии к звездам - per aspera ad astra - что, надо пахать до пота, чтобы к светилам устремиться? Терн, марихуана, лампочка!

Внезапно Найденов ощутил дурноту, голова поплыла, и земля начала ускользать из-под ног. Он, как тот Хоттабыч, появившийся из бутылки, опирался не на твердь, а плыл, покачиваясь на неведомом дымке. В голове какие-то обрывки из слов и мыслей - гарс, худой давно умер, драп, у него глаза пустые, анаша, всех обманули, план, у Иванова из саксофона идет дым, марихуана, не мог Святой дух написать ни страницы, ни слова... Стоп! Это было, кто-то уже это ему говорил... Неожиданно он пришел в себя и услышал.

- Все - суета обреченных, - молвил худой, заканчивая мысль.

На сей раз Найденов едва добрел до своего ящика - рухнул на него и провалился в небытие.

Утром он открыл глаза в полной уверенности, что худой наркоман ему приснился. В подвале, кроме него, ни души. Громко шлепаются о бетон капли, чуть слышно гудит вода в трубах - и больше никаких звуков. Найденов подхватил рюкзак, вышел на улицу. Вчерашний снег не оставил на земле следов. До Покрова несколько дней, все еще держится плюсовая температура. Он подобрал пустую пластиковую бутылку из-под газировки, обмыл ее под колонкой, наполнил водой. В глухом закутке за гаражами почистил зубы, умылся. Интересно, как все это проделывать зимой? Придумает, не вшиветь же за компанию с другими. Кстати, Володя, изобретатель, худой выглядят вполне прилично, и представить их копошащимися в помойке трудно. Как-то ведь у некоторых получается... И тут мысль споткнулась. Худой! Какой там сон, был тот на самом деле, нет сомнения. Он вспоминает, о чем вчера слышал, и не чувствует в себе возмущения. Что-то во всем этом есть - виртуозные подтасовки? Все может быть.

Он сложил в рюкзак туалетные принадлежности и подумал, что накануне, пересчитывая деньги, забыл про баню. Это обстоятельство его расстроило, дополнительные расходы. Наверняка что-то еще не учел.

В продовольственном магазине рядом с «Богемой» отгорожен маленький кафетерий. Двое мужчин пьют водку из пластиковых стаканчиков, здесь дают на разлив. Найденов огляделся, нет ли знакомых, взял стакан чаю и булочку, проглотил, обжигаясь. Теперь жить можно. Но вот куда себя девать?

На площади возле памятника Ленину почти все без изменений. Торговцы живописью расселись на парапете стайкой, картины, развешанные и расставленные на переносных полках, обретаются как бы сами по себе. Все те же незатейливые пейзажи, выписанные с небывалым старанием, что нисколько не добавляет им художественных достоинств. Новое - красивая машина «Волга», расписанная рекламой городской лотереи. На лобовом стекле «Волги» огромными буквами значится - суперприз. Заманчиво, однако желающих сыграть на деньги с муниципальной казной не видно. Через игрока, - вспоминает Найденов богатого хозяина, чью дачу охранял минувшим летом. Это значит, кто-нибудь - слева, справа, - но не он. Все так. Играть в слова, зарабатывая этим на жизнь, он перестал. Только игроков без него меньше не стало. На похоронах продолжают играть - народу, говорят, умирает все больше и больше, - тоже без него. В «Богеме» живут те же и новые, а он там больше не живет. Володя командует бомжами, изобретатель что-то сочиняет и продает отраву для тараканов, худой курит план и выстраивает новую теорию духовного мира... И лишь он - просто человек, которому негде и не на что жить, нечем заняться.

- Да пошли вы все! - цедит он сквозь зубы и решительно направляется к красивому авто.

Десять рублей, - читает на бумажке за стеклом, сжимая деньги в кулаке. Десять рублей! Сегодня за завтрак он отдал два с полтиной. На обеде можно сэкономить, ужин обойдется во столько же... Десять рублей! Постояв перед машиной несколько секунд, он поворачивается, идет прочь.

Не каждому фраеру пятачок! - бьет по мозгам хозяйский голос. - Через игрока!

Не найдя себе места на поверхности, Найденов спускается в подвал. Устраивается на своем ящике, долго смотрит в одну точку. Ни раньше, ни теперь он не допускал мысли о жалости к себе, и, тем не менее, помимо его воли неудержимо покатились слезы. Изо всей силы он сдавил неструганные доски ящика, попытался как можно больше вобрать в себя воздуха, чтобы задавить рвущиеся наружу рыдания - бесполезно, слезы текли и текли, а рыдания все сильнее сотрясали его. Тогда он вскочил со своего места, принял боксерскую стойку и начал молотить воздух кулаками. Раз, два - прямые левой, правой - двойка, раз, два, три, оперкот, хук, раз, два, три, четыре - серия... Бой с тенью - основа давнишних боксерских тренировок. Бой с тенью... Пожалуй, сейчас, как никогда, этот учебный прием обрел для него конкретную направленность. Еще, еще, еще...

- Хорошо!

Изобретатель возник у него за спиной посреди взятого в бетон пространства, могучие руки скрещены на груди.

- Гиподинамия - враг всего живого. Она возникает, когда имеется избыток пищи, власти, пространства. Волк обязательно должен голодать и есть только тогда, как догонит жертву. Олень здоров, если кроме достатка пищи ему приходится удирать от волка. Даже одноклеточные организмы находятся в движении, растения - и те требуют, чтобы их раскачивал ветер.

Найденов обалдело смотрит на внезапно появившуюся громаду. Смысл сказанного не дошел до него, зато слезы прекратились. Чтобы стереть оставшиеся следы, он, отвернувшись, провел рукой по лицу. Изобретатель прошел к своему вчерашнему месту, разложил бумаги, извлеченные из папки, взялся было за перо, но отложил. Стал говорить, будто надиктовывать кому.

- Вася с маслобойки не пьет, не курит, имеет гастрит желудка от недоедания. Вышел перед сном прогуляться по скверу, встретил соседа. Четверо милиционеров схватили их, привезли в вытрезвитель, раздели догола, посадили в камеру. За возмущение обоих избили. Сосед умер в камере. Васю с маслобойки посадили на три года за противодействие милиции. Часы и деньги милиция взяла себе на память. Соседа отдали родственникам похоронить, обязав для их же пользы не жаловаться. Вскоре Вася с маслобойки заболел чахоткой. Выйдя из тюрьмы, заразил всю семью. Теперь лечатся, но безуспешно. Ввиду отсутствия денег на лекарства и полуголодного существования. Вася с маслобойки гулять не выходит, лежит. Врачи говорят: на днях умрет.

Бесстрастный тон, напоминающий изложение скучного конспекта, казалось, ничего общего не имеет с содержанием сказанного. Во взгляде, обращенном на изобретателя, вопрос: для чего ты это рассказал? Тут же последовало продолжение.

- Вася с маслобойки, как все, бараном смотрел телевизор, поднимал руку и ставил галочки - с чужих слов. - Он приподнял увесистую стопку бумаги, стукнул ей по ящику. - Человек в своем интеллектуальном развитии превзошел всех животных, его жизнь стала протекать в особых условиях, но с соблюдением всех животных инстинктов и рефлексов. Истина биологических познаний явились людям поздно, светила натуральной биологической науки заговорили только в конце XIX столетия. Первым столбом биологической истины стала теория Дарвина о происхождении различных видов животного мира и человека за счет переселения и мутаций. Единство происхождения диких и цивилизованных животных доказано блестяще и на века. Вторым столбом в фундаменте науки о человеке и животных стало учение о рефлексах, которое открыли и разработали Павлов, Сеченов, Бехтерев. Третьим стала теория Вернадского о биосфере и экологических нишах. Оказалось, что люди, не боги, а незначительная часть биологического мира. Не будь комара - не будет рыбы, не будет рыбы - не будет человека. А главное, все друг другу нужны. Виной всему игнорирование основ происхождения человека, этого удивительного существа, которое смело верит в Бога, в прочее неизведанное и неизвестное, а что у себя под носом - не видит. Все известно - и происхождение, и эволюция, и биосфера - вооружайся и живи - процветай. Ан нет! Агрессивность, зверство, насилие, войны, скандалы, низкий уровень жизни, материальное и культурное убожество сопровождают человека в течение полумиллиона лет.

Полностью пришедший в себя и успокоившийся Найденов слушал изобретателя внимательно. Беспокоила настойчивая мысль - перед ним ненормальный. Однако излагает интересно. А куда выведет? Тут же, в одно мгновение изобретатель сник, поскучнел, и Найденов опять подумал, что тот каким-то образом умеет читать чужие мысли. Однако он заговорил снова.

- Чтобы человечеству вырваться из ада недоразвитости и хищности, достаточно внимательно себя рассмотреть, изучить, а потом направить в то русло жизни, которое несет благо и прогресс. Сегодня, а не завтра у власти должны стоять не параноики, а истинные ученые. В других странах уже начинают это понимать, а в России дебильная номенклатура скопилась во всех щелях власти. Итог - развал государства, разруха, вымирание народов, преступность правовых структур и лютая ненависть власти к ученым и изобретателям.

Ну, выводи, выводи! В Найденове загорелось нечто вроде спортивного азарта. И опять изобретатель прервал свой монолог. Посидел несколько секунд, разглядывая простенькую шариковую ручку, затем прицелился в Найденова взглядом, усмехнулся и молвил.

- Существуют биологические нормы движения мышц и мозга. Мозги нельзя экономить, они ссыхаются.

С тем замолк окончательно и взялся за бумаги. У Найденова осталось ощущение, будто ему отчитали урок, нисколько не заботясь, усвоил он материал или нет. Время вышло - разговор окончен. То, что он не ученый - очевидно, а кто, шарлатан, нахватавшийся верхушек? Две-три фамилии, пара общих положений - уж кому, как не Найденову должны быть известны подобные фигуры. Именно журналисты знают обо всем понемногу и ни о чем толком. Сумасшедший? С этим осторожнее, аномалия на общем ровном фоне может быть и признаком гениальности. А оценка специалистов - всего лишь частное мнение. Найденов знал одного именитого психиатра - псих законченный.

6

- Тридцать шестая!

Приехали за девчонками из общежития. То и дело под окнами выкрикивают номера комнат, Найденова интересует именно этот, 36-й. Он выбирается на поверхность, ждет, когда спустятся студентки - как правило, вдвоем или втроем. Одна из них поразила его необычайным сходством с Людмилой - лицо, рост, фигура, даже цвет глаз - все как у сестер-близняшек. Однако глаза схожи только цветом. У Людмилы они распахнуты навстречу жизни, в любое время суток лучатся ожиданием праздника, у девушки-студентки взгляд нездешний, отрешенный, будто все происходящее вокруг ее не касается. Найденов любуется чистым лицом, излучающим неуместное непорочие, и сам на какие-то мгновения отрешается от дикости происходящего. Девчонок - на вид всем от восемнадцати до двадцати, - на всеобщем обозрении развозят по клиентам. Он вспоминает приезд ночных утешительниц на богатую дачу, его гостью с татуировкой на бедре. Та была, может, и не старше людмилиной двойницы, но по виду искушенней... Найденов провожает взглядом машину с девушками, думает: вскоре вернутся, пойдут на лекции, будут сидеть рядом с подругами.

- Они что, все? - спросил как-то у Володи.

- Не-е, - протянул тот с видом знатока, - так не бывает. Одна физиономией не вышла, кто-то, еще случается, маму с папой боится. Эти завидуют тем. Понятно, лишние деньги - сережки, сапожки. Игра у них такая. - Он усмехнулся и сплюнул. -

В ожидании достойной и счастливой семейной жизни. Без комсомола, но с деньгами игра стала безопасней, привлекательней - потому приобрела массовый характер.

Найденов живет в подвале уже почти месяц. Научился спать, сидя на ящике, придвинутом к стене. Попробовал соорудить ложе из досок, спрятанных за трубами, - хлопотно, а удобней нена-много. К тому же внизу сырости больше. Прикорнет - проснется, разомнет затекшую спину, походит - опять прикорнет. За-снуть труда не представляет, устает. Всех дел у него - бродить по улицам, но чая с булочкой явно не достаточно для поддержания сил. А теперь - вместо булочки кусок хлеба. Изможденная плоть - это самое то, что тебе нужно, - насмехается над собой Найденов. Женские призраки - знакомые лица, фигуры - постоянно являются в дреме, но не волнуют как прежде. - Мерин еще помнит, что когда-то был жеребцом. - Вот и сейчас он закрывает глаза, представляет себя в бывшей своей комнате, посреди которой, топча одежду, тянется к нему с объятьями нагая девушка-студентка. Или Людмила? Нет разницы, они - одно, и это чудесное явление видится ему как редкой красоты картина, спрятанная за матовым стеклом...

Он чувствует, что начинает тупеть. Может, мозгам тоже нужна более калорийная пища, с другой стороны - на что их тратить? Взять святых старцев, десятилетиями несли в скитах голодную схиму - а мудрость какую оставили... А тут - голод есть, мыслей - ни мудрых, никаких нет, одна лишь: как не пропасть с голоду. Временами он всерьез завидует изобретателю. Лучше уж быть таким сумасшедшим, чем в своем уме, который тебе самому не нужен, толку-то от него... Бесплатинные ГЭС, придуманные в сыром подземелье, никто не кинется строить, а средство от тараканов берут. Кормит себя человек! Найденов, не находя сейчас другого способа, как тренировать мозги, начинает вспоминать стихи - «Евгений Онегин», «Демон», - все в случайных отрывках и в общем, совсем не много. Исчерпав школьный багаж отечественной поэзии, вытаскивает из памяти немецкие строчки из книжки для пятого класса.

Rote Fane, freie Leute...

Раз в неделю он обязательно ходит в баню, слава Богу, муниципальная помывка стоит недорого. Всегда можно найти вполне годный еще веник, постегать себя, выгнать холодную сырость из костей. Днем в середине недели народу совсем мало, бывает, что и нет никого, кроме него. Тогда он без опаски стирает носки, белье. Однажды, выйдя из бани на свежий морозец, Найденов почувствовал неприятный запах. Покрутил головой - откуда? Прошел несколько метров - запах не отстает, понюхал рукав своей куртки - вот он! В нос ударила смесь затхлости и сырой гнили. Так пахнет, если разворошить давно изношенное и сваленное в кучу тряпье. Он поспешил в городской парк, отыскал в затишке первые набитые ветром сугробики, зарылся в них, перекатываясь со спины на живот, тер снегом рукава, плечи... Надо же, добротная туристская куртка, целая совсем, грязи не поддается - а гадкий запах вобрала. Как же теперь - ни в толпе пройтись по людной улице, ни в магазин зайти. А чай? Он снял куртку и до изнеможения колотил ей по снегу, будто запах можно выбить, словно ковровую пыль...

А ведь помогло, - принюхался он к очищенной от снега ткани. Или притерпелся, привык? Нет, действительно не пахнет. Немного успокоенный он подумал, что надо будет почаще приходить сюда, проветриваться и вообще - поменьше сидеть в подвале. Страх и безысходность отошли, захотелось проверить себя на людях, и он отправился на центральную площадь, к памятнику Ленину. Там все без изменений, на своих местах торговцы пирожками, мороженым, картинами, автомобиль, обещанный победителю городской лотереи.

- Подпишете?

Найденов смотрит на худощавого мужчину с седыми усами и вспоминает, что ему уже предлагали на этом самом месте поставить свою подпись. Фонд какой-то... О! - изумляется он своей памяти. - «Рука Всевышнего Отечество спасла» - так называлась организация. А что надо-то было - согласиться?

- Собираем подписи под обращением к мэрии, - пояснил седоусый, - общественность требует открытия пансионата для бездомных собак.

- А что, назрело? - усилиями сдерживая горькую усмешку, интересуется Найденов.

- Еще как!

Он подписывает бумагу, но этого оказалось мало.

- Адресок оставьте.

- Адресок? - последовало уточнение. - А вы сами подпишете. Когда откроете свой пансионат. Сторожем приду, смотрителем. Найдется место?

Они обменялись долгими внимательными взглядами, и Найденов подумал, что перед ним бывший военный. Весь вид его негодовал: разговорчики!

В отделе, где дают чай и водку на разлив, несет вахту одинаково усталая в любое время дня женщина лет пятидесяти. Она обесцветила волосы, очевидно, чтобы спрятать седину, да неудачно - из-под белого колпака выглядывают безжизненные посекшиеся прядки. Они дополняют портрет уныния и усталости. Ее сменщица вряд ли моложе, но жизни в ней куда больше. Несколько раз она пыталась заговорить с ним, обозначая своими вопросами сочувствие. Найденов не любит приходить в ее смену.

Как всегда, в углу за столиком двое украдкой разливают в пластиковые стаканчики водку. Принесенная с собой дешевле. Определить, кто они, чем занимаются - невозможно. Одеты в похожие на найденовскую куртки, на голове у одного лыжная шапочка, у другого - потертая кожаная кепка. Кто бы они ни были - на водку имеют. Возле них крутится еще один, на нем пальто, вполне приличная, хотя и недорогая меховая шапка. В одной руке у него тряпка, которой он то и дело смахивает со стола крошки, подгадывая, когда стаканчики подняты, в другой - балалайка. Странный уборщик. Да и уборщик ли? Отродясь их здесь не было, сами продавцы управляются. Когда человек в пальто повернулся к нему лицом, Найденов обалдел, узнав в нем Верясова. Быть не может! Даже зажмурился на несколько секунд, чтобы отогнать морок: кто угодно - только не он! Однако ошибки нет, перед ним Верясов, журналист из задымленного городка неподалеку от областного центра, любитель джаза, удивительным образом осведомленный о жизни богемы, вечный спорщик, являвшийся Найденову чаще всего незваным. Он же, говорили, сошел с ума, - вспомнил Найденов. Точно, Иванов сообщил. И как раз после того Верясов разом отстал со своими язвительными замечаниями... После газеты, помнится, пошел на бетонный завод делать каких-то немыслимых размеров забор, потом продавал этот забор, потом собирал фольклорный коллектив, чтобы просвещать народ, рассказывая о его культурных истоках... А затем пропал. Они достаточно хорошо знакомы и не так уж изменились за время, что не виделись - какие-то два года, - чтобы не узнать друг друга. Найденов узнал сразу. Раз, другой скользнул по его лицу взгляд бывшего коллеги - ни искорки оживления в глазах, ни тени смущения. А глаза нормальные, его, прежние - и лицо; кажется, сними с него пальто и шапку - под ними окажется зауженный книзу пиджак, галстук селедкой, свисающий к переносице кок - стиль конца пятидесятых. Верясов был верен ему больше тридцати лет. Господи! Наваждение какое-то! Найденов делает шаг навстречу, но его движение в этом маленьком закутке оказывается чересчур заметным, резким, и Верясов вздрагивает, быстро отступает за столик, прижимая балалайку к груди. Мужчины оборачиваются к Найденову, смотрят с вопросом - что надо?

- Привет! - решился он. - Не узнаешь?

В ответ никакой реакции, только мелкое подрагивание рук, сжимающих инструмент.

- Что надо?

Теперь уже вопрос задан во весь голос, с угрозой. И Найденов все понял. Водку пьют завсегдатаи и заступаются они за такого же, всем знакомого здесь местного дурачка, безобидного и услужливого.

Найденов отступил к своему уголку, залпом выпил подостывший чай и поспешно вышел.

Верясов сошел с ума. Фраза эта повисла в сознании и пребывала там сама собой. Он поменял порядок слов раз, другой, вернулся к первоначальному - никак не освоить то, что за словами. Чем же он повредил свой далеко не слабый разум? Помнится, уходил осваивать новые пространства в поисках народа среди людей...

Володя вышагивает по подвалу в приподнятом настроении.

С его сияющей физиономией никак не вяжется большущий синяк под глазом.

- Смотри! - Он вытаскивает из кармана газету.

- Смотрю! - Найденов показывает на синяк. - Застукали?

Имеется в виду володина слабость к почтовым ящикам.

- Нет, - отмахивается он, как от пустяка. - Это наши охотились за стеклотарой на чужой территории. Битва. Пришлось идти разбираться.

- Разобрались, - усмехается Найденов.

- Тут все законно, я даже пальцем не шевельнул, чтоб ответить. Чужое. Это малая кровь, зато остальные целы. - В словах Володи гордость человека, ответственного за коллектив. - Замирили, выпили, разошлись - все путем... Ты сюда посмотри, - возвращается он к газете, разворачивая ее, тыча пальцем в некролог.

Имя усопшего Найденову ничего не говорит.

- С одного года. - В голосе теперь торжество. - Я у него инструктором работал в гор... - Он не договаривает, осекшись, и тут же продолжает. - Нормальную карьеру сделал мужик. - Усмешка с оттенком того же торжества. - Вот, дослужился... Про нас не напишут.

К этому времени Найденов уже знал, зачем Володя таскает газеты из ящиков. Он следит, кто из сверстников, людей, знакомых ему по работе, соседей покидает этот мир. Зачем? Сам он не объяснял, но догадаться можно и без того. Вы хорошо жили, в теплых квартирах, с завтраками и ужинами за семейным столом, с зарплатой и походами по магазинам... А я вот бездомный, голодный - зато живой. Нате вам! С каждым сообщением о смерти в Володю будто бы вливаются новые силы. Ненормально? А что в его жизни нормального? Когда некрологи не появляются довольно долгое время, Володя ходит по улицам, вглядываясь в знакомые лица сограждан. Их много - всю жизнь здесь прожил, - и всех он узнает. Его же - никто. Видимо, настолько отличается его нынешний облик от прежнего. Облик! Синяк заполняет все свободное пространство - от надвинутой на глаза шапки до бороды, густо начинающейся от скул. Немыслимо яркая куртка, брюки, давно не знакомые с утюгом, разбитые башмаки... Себя он, очевидно, не готов оценить - насколько постарел, зато с удовлетворением отмечает следы увядания на лицах своих знакомых...

Изобретатель творит неотрывно, лишь изредка явит миру нездешние глаза, покрутит затекшей шеей - и снова в бумаги.

С грохотом спускается пьяный уголовник. Для полного комплекта не хватает наркофилософа, - отмечает про себя Найденов. Вновь прибывший сразу направляется к нему. Видно - он зол.

- Сегодня будешь спать у параши, - заявляет сходу.

- Где ж ты ее возьмешь? - интересуется Найденов.

- А вот в его шапку наделаю, - показывает на Володю, - и тебе вместо подушки.

- Полегче, - вяло протестует Володя и тут же получает в ответ.

- Затихни, гнида!

Володя предпочитает на этот раз отмолчаться. Но пьяный не успокаивается.

- Ты чего лыбишься? - подходит к Найденову вплотную.

Тот смотрит на него сверху вниз, оценивает иссушенную лагерями плоть: в чем душа держится? Пьяная душа плохой подсказчик телу, и вот уже Найденов с трудом увертывается от ножа. Второй попытки он ждать не стал, коротко, от бедра врезал кровожадному сожителю по челюсти. Пока он лежал, медленно приходя в сознание, Найденов изучал подобранный с пола нож. Бандитский, - отметил, разглядывая наборную плексиглазовую ручку, канавку для стока крови. Очнувшись, уголовник первым делом завернул многоэтажным матом, затем начал подниматься, по частям отдирая себя от пола.

- Силен! - оценил он кулак Найденова. - Спортсмен, да? Видали! Ты, крыса, все равно повернешься когда-нибудь спиной, я тебя подкараулю.

- Добей ты его, - лениво советует Володя, - замаялся на белом свете - воля не воля, тюрьма не дом. Туберкулезник!

- Я тебя переживу, - огрызается тот.

В это время поднимает голову изобретатель.

- Пример интеллектуального вакуума. Родители виноваты, вся гадость в человеке берет начало из детства. У детей абсолютно нет иммунитета от влияния деградированных взрослых. Я вывел биологический закон, который играет роль усилителя познаний, чего лишены дети животных, им достаточно генетического опыта родителей. - Он замолк, внимательно посмотрел на мотающего головой уголовника и заключил. - Государство должно покупать детей еще во чреве матери.

- За бутылку, - называет цену Володя.

Утром Найденов за шиворот выволакивает уголовника на улицу.

- Отжимайся.

- Пошел ты!..

Легкий удар ребром ладони по шее.

- Давай, давай! Будем тренироваться. А то как же тебе меня зарезать? Поранишь в лучшем случае, а я рассержусь да силу не умерю. Зашибу.

Уголовник решает спасаться бегством, Найденову того и надо. Отпускает похмельного бедолагу подальше, затем, не особенно торопясь, нагоняет. Тот выдыхается метров через двести.

- Для первого раза отлично. Завтра пробежку увеличим на треть, потом еще...

Ненависть в глазах нового физкультурника сменяет затравленность. Он с трудом восстанавливает дыхание, садится на корточки и повторяет, упершись взглядом в землю.

- Сука!.. Сука!

Найденов беспощаден.

- Теперь отжиматься.

С большим трудом трясущиеся руки отрывают от земли иссушенное тело. Раз, еще попытка - все, распластанный он хрипит, уткнувшись в снег.

- Убей лучше или я тебя замочу, век воли не видать!

- Замочишь, - соглашается Найденов, - вот силенок подкопим...

Найденов смотрит на лежащего перед ним человечка, жалкого, беспомощного - и ему становится тошно. Я нисколько не лучше его, - думает. - Это надо же, так испугаться, чтобы позволить себе мучить больного. И чего ты так испугался? - спрашивает себя. - Что отнимут эту жизнь? А она тебе очень нужна?

- Вставай! - тормошит уголовника. - Пойдем к врачу, я найду, куда обратиться, примут.

Тот медленно переворачивается на спину, садится. Удивление на сером лице постепенно сменяется злой, понимающей усмешкой.

- Чтобы подольше видеть тебя и этот вонючий подвал? Иди себе, благодетель! Ненавижу!

И этому жизнь не нужна, - думает Найденов уходя. А вслед ему несется:

- Берегись! Ты покойник!

Найденов возвращается, достает из кармана нож.

- Держи.

* * *

Ползимы прошло. Первые «посудные» рубли Найденов заработал легко. Кто-то из ближнего к лазу подъезда вынес большой пластиковый пакет, доверху набитый пивными бутылками. Найденов подхватил его и снес через дорогу в приемный ларек. Было утро выходного дня, дворы и улицы пусты - никто не видел.

Он сидит на лавочке у того самого подъезда, пересчитывает мелочь, складывает бумажки к тем, что еще остались от летнего заработка. Успел, - посмеивается над собой, глядя как потянулись из уличных щелей, подворотен бомжи. Они деловито обследуют мусорные контейнеры, кучи отходов возле них. По выходным мусор не вывозят, он переполняет металлические баки, расползается вокруг. Собаки при виде людей отходят, ждут в отдалении. Найденов разглядывает бездомный люд - испитые лица, грязные обноски, спутанные бороды, - и думает, что их подвал с его населением - исключение. Особенно страшны женщины-бродяги...

- Тридцать шестая! - рявкают за спиной.

От неожиданности он вздрагивает. Господи! Утро раннее на дворе! И тут ему вспоминаются откровения одного из похоронных оркестрантов по поводу невыносимой «хочи» утром с по-хмелья... Хотя бы без нее, - загадывает Найденов и тут же видит знакомое лицо с отсутствующим взглядом. Всматривается, пытается обнаружить следы порока - и не находит. Младенчески чистая кожа, минимум косметики, ухоженные блестящие волосы, рассыпанные по плечам... В досаде он отворачивается и видит перед собой другую женщину: отечное, в сине-красных пятнах лицо, грязное, бывшее когда-то зеленым пальто с воротником, вытертым до голой кожи, суконные башмаки в дырах, сквозящих белым подбоем... Опускает глаза, смежает веки, и тут же появляется опухший с похмелья хозяин дачи из зеленого царства. Он усмехается криво, нехотя расстегивает брюки и так же, нехотя, выдавливает из себя: давай, тридцать шестая! Найденова передергивает от отвращения, он поднимает глаза и снова вынужден наблюдать утренний парад бездомных. Почему бомжи, в основном, спившиеся или сумасшедшие? Наверно, если не пить, только и остается - сойти с ума...

Верясов развлекает компанию из двух мужчин и женщины. Еще одна примета нового времени - женщины в рюмочных. И не какие-нибудь потерянные создания - вполне благополучные с виду, прилично одетые, взирающие на мир уверенно, по-хозяйски. Женщины сильней, - это утверждение из медицины и философии перешло в жизнь - куда ни глянь «слабая» половина человечества в мужских руководящих креслах, на прочих мужских поприщах, за рулем мужских автомобилей, у стоек с мужскими напитками.

Трое за столиком увлечены разговором, но изредка бросают на Верясова благосклонные взгляды. Он им не мешает. А тот старается, как на сцене, что-то декламирует, иногда подыгрывает себе на балалайке. Поначалу Найденову кажется - несет тарабарщину, но нет, стоит вслушаться - понятно: он вполне связно пересказывает старинный обряд сватовства. Значит, что-то вынес из прежней своей, разумной жизни. И потому можно предположить - не узнает он Найденова намеренно. Какая, впрочем, разница! - отмахивается Найденов от самого себя. Ему становится безразлично, есть тут Верясов, нет, помнит он его, забыл ли... А то уж было собрался отказаться от чая в этом уютном, теплом уголке. Зачем?

Кто-то из троих придвинул Верясову стаканчик, тот выпил, не поморщившись, не закусив. Благодарность - легкий наклон головы, никаких холуйских ужимок. Не выпросил человек, заработал.

Городскую елку разобрали еще в конце января, а снежный городок вокруг нее не тронули до сих пор. Найденов бродит по нему, разглядывая потемневших богатырей, драконов, снегурочек. Пусто в городке, лишь молодая пара, оседлав качели, курит, изредка перебрасываясь словами. Он забирается на горку, скатывается по ледяному спуску, с трудом удерживаясь на ногах. Взобрался еще раз и почувствовал, что дыхание сбилось, будто тяжелую работу проделал. А всего-то - два десятка ступенек одолел. Десны кровоточат, ногти ломаются, кожа на ладонях трескается... Сдаю, - думает он, понимая, что попросту недоедает. Молодая пара ушла, оставив после себя газету. Найденов разворачивает ее и с удивлением обнаруживает, что читать может лишь, отдалив текст на вытянутые руки. Газета местная, но на первой полосе сообщает о событиях в стране. Россияне связывают надежды на будущее с преемником президента, не дослужившего свой срок. Понятно, больше не с кем. Новый состав Государственной Думы яростно делит портфели. Бывшие думцы скупают служебные квартиры, цепляются за Москву, не хотят назад, к своим избирателям. А вот и здешние новости - те же выборы, только местного главы, та же надежда на одного - единственного. Ну и ладненько, - говорит себе Найденов, отдавая отчет, что сам он вне политики, вне надежды.

- Мне сорок пять лет, - сообщает громко, в никуда и повторяет. - Сорок пять.

Говорит и не думает, много это или не очень, стоит продолжать или нет. В голове другое: может, лучше бы сойти с ума.

У Верясова балалайка, у меня - дудочка, - вспоминает он оставленную среди других вещей у Иванова флейту. «Не дай мне Бог сойти с ума, - выплывают строчки, - уж лучше посох и сума...» Как бы не так!

До полного, всеобщего сумасшествия, похоже, недалеко. В подвале он застает Володю, заснувшего со спущенными штанами на голой женщине. То есть насколько она раздета из-за кучи тряпья и володиной спины не разобрать, однако ноги полностью оголены и бесстыдно раскинуты! Найденов завороженный смотрит на белую плоть, понимает, что перед ним одна из множества грязных бедолаг, населяющих подвалы и теплотрассы. Быть может, ее лицо в красно-синих медежах видел он сегодня утром над мусорным баком. Но... Ноги! Открытое теплое женское тело! Он ничего не может поделать с собой, со своим лютым желанием. Господи! Вот так и теряют рассудок! В какое-то мгновение он готов броситься к ним, оттащить Володю и занять его место. Сколько до грани безумия? Где она, пройдена, нет? Ведь он уже мысленно совершил это! Гадость! Грязь! Безумие!

Сошедший в подвал худощавый человек с седой короткой стрижкой и острыми плечами, бросив взгляд на грешную пару, затем на Найденова, быстро оценил ситуацию.

- Пошли отсюда.

Садятся на лавочку возле подъезда. Худощавый закуривает, Найденов изо всей силы сжимает кулаки, чтобы унять дрожь в руках.

- Травка? - спрашивает, чтобы хоть что-то сказать.

- Нет, - усмехается сосед. - А что, интересуешься?

- Пробовал пару раз, - вспоминает Найденов армейские попытки разрядиться. - Не пошло.

- Не так пробовал. И не то. Пойдем, у меня хорошая бухарская анаша. Покурим, поиграем - синтезатор, саксофон. Нам же с тобой не надо сидеть, пялиться в потолок и ждать кайфа. Затяжка, другая - все, лампочка зажглась... У тебя когда день рождения?

Найденов сказал.

- Вот видишь, Весы, я, кстати, так и думал. Знак воздуха, знак творца. Никогда не приходило в голову, остальные-то все - животные разные, твари. А это особая отметка, Божья.

Найденов с недоверием поглядывает на собеседника. Он уже полностью пришел в себя, успокоился.

- Тебя бы держать на службе торговцам этой самой травки, цены нет - какой агитатор. А может, так оно и есть? Хотя... Здесь не клиентура.

Худощавый смеется.

- Недавно с одним деятелем разговаривал, он в Голландии побывал, правда, ничего не понял. Обещал мне при следующей встрече голову оторвать.

- Я его понимаю. Но допускаю и другое: лет через двадцать-тридцать окажется вдруг, что ты прав. И кинется народ хлебные поля засевать коноплей. В этом мире все может быть.

- У тебя день рождения 24 сентября, переход от Девы к Весам, а перед тем что, знаешь?

- Двадцать первого... - Найденов задумался и вспомнил. - День рождения Девы Марии, Богородицы.

- Правильно, молодец! - одобрил худощавый. - Во всем христианском мире большой праздник, а в Голландии к этому дню приурочивают съезд любителей гашиша. Это тоже неспроста.

- Эка новость! Всякий грех стремится обрядить себя в святые одежды. - Он помолчал немного и добавил. - Ты отвяжись от меня, а?

Худощавый поднялся, дернул острыми плечами.

- Мы мастера перестраивать жизнь, чуть что не по-нашему -засучили рукава. А может, надо-то всего - попытаться изменить угол зрения. Только это намного трудней, тут мозги нужны, не конечности. - И уже отдалившись на несколько шагов, заключил. - На самом деле зла нет, есть тьма, есть человеческое невежество.

Оставшись один, Найденов попытался отгадать в себе раздражение, но обнаружил чувство благодарности и вины: человек помог, вытащил его из ямы, а он... И тут же приходит другая мысль. Все вокруг умные, посмотреть - разжиревший узколобый владелец шикарной дачи умен, учит жить, распределяет места в этом мире - кто за столом, кто около. Ночная проститутка умна, тоже готова наставлять. Подвальный изобретатель, наркоман, околоточный предводитель бомжей - что уж говорить о других, кто по должности занят умственным трудом... Впрочем, с ними Найденов давно не встречался. Нет сомнения, умны сверх всякой меры. И только Верясов, который блистал умом и славился великолепной памятью в прежней жизни, когда страна именовалась Советским Союзом, - потерял и память, и рассудок. Про себя он подумал, что поглупел и отупел. Ему нечего было противопоставить умным речам и того, и другого, и третьего. Значит, ничего собственного по поводу услышанного в голове не имел... Чушь собачья! - одергивает себя. - Я хочу порочного дрожжевого хлеба, а не духо-творящей конопли. И так будет всегда. Он подумал, что уже не раз приходил к выводу: невероятные сложности бытия раскладываются на простые и ясные составляющие, называются простыми и ясными словами, требуют от человека простых и ясных поступков.

Идет в ближайшую пельменную и наедается до отвала.

Операция по отлову бомжей называется «Вольный ветер», об этом сообщил молоденький лейтенант, напустивший на себя суровость и в то же время сконфуженный.

- Не перевелись шутники, - комментирует Володя.

Он спокоен, не впервой. Рядом с огромной фигурой изобретателя добрые молодцы из муниципальной милиции кажутся детьми. Он и втолковывает им как детям.

- Мы - очень важная и нужная часть населения. Мы приняли на себя обязанность компенсировать своим существованием и своей высокой смертностью избыточную рождаемость, не обеспеченную необходимым объемом пищи. Мы биологический регулятор, государства и правители должны нас любить.

Милиционеры опасливо толкутся около него, показывая направление к выходу. Тот вздыхает, сетуя на всеобщую бестолковость, завязывает тесемки на своей огромной папке и продолжает урок на ходу.

- По Мальтусу прогресс ведет лишь к механическому росту населения, но не устраняет социальных бедствий.

Ребята в погонах вряд ли слышали, кто такой Мальтус, а люди, настигнутые социальными бедствиями, с точки зрения их службы - нечисть.

Найденова привезли в тот самый отдел милиции, где он когда-то вместе с телевизионным оператором навещал отбывавшего срок за мелкое хулиганство мужичка, который ломом отбил голову у памятника основателю первого в мире государства рабочих и крестьян. Старший лейтенант разглядывает его паспорт как диво невиданное. Открывает страницу с пропиской - удивляется еще больше.

- Будем тратить время на проверку или как?

- Не надо. - Найденов понимает бессмысленность вранья. -

Я там не живу.

- А где же, если не секрет?

Вид у старшего лейтенанта, по годам давно пересидевшего свои три звездочки, усталый, тело рыхловатое, от носа к скулам расходятся склеротические прожилки. Пьет, - подумал Найденов, и ему захотелось не отвечать этому человеку, лучше других осведомленному о жизни подвальных бедолаг и менее всех прочих способному как-то изменить ее, вмешаться. Впрочем, как же так? - вмешался. Редкость среди бомжей - паспорт, чистый носовой платок, деньги... Ну и что? Все равно бомж. И все-таки Найденов заговорил.

- Я, журналист, понимаете, мне надо ближе познакомиться с этой жизнью...

- Сейчас проверим. Где работаете?

В ровном выговоре с ленцой ничего не изменилось, разве что в глазах некоторое сомнение: если у сидящего напротив убрать бороду - вполне нормальный человек, не чета обычным обитателям помоек.

- У меня нет постоянного места работы, я свободный журналист, работаю по договорам с различными изданиями.

- Например? Можете дать телефончик?

Найденов назвал номер главного редактора телевидения. Старший лейтенант позвонил, назвал, сверившись с паспортом еще раз, имя, фамилию. Выслушав ответ, поблагодарил.

- Там не знают такого, может, еще у кого спросить?

Он позвонил в газету, на радио - везде ответ один: такого не помним. И тут Найденова захлестнули отвращение и стыд. Только решил отказаться от вранья - и сразу наврал. Что ему этот старший лейтенант? Испугался кутузки, бомжатника, о котором наслышан от соседей по подвалу?

- Ладно, - ставит он точку. - Куда идти?

- У нас следуют, - уточняет старший лейтенант и - сержанту, сидящему за спиной у Найденова. - Забирай.

- Паспорт! - протягивает руку Найденов.

- У нас побудет.

Офицер смахивает содержимое найденовских карманов в ящик стола.

- Паспорт никто не имеет права у меня забрать.

- Какой паспорт? Не было ничего похожего. Продезинфицируем, проверим, нет ли за тобой преступлений, - или есть? - сразу скажи, все равно узнаем. Если все в порядке, выдадим справку, это и будет твоим документом. А пока...

- Паспорт!

Найденов делает шаг к столу и в это самое мгновение от дикой боли, перехлестнувшей поясницу, падает на колени. Следом сержантская дубинка прошлась по спине чуть выше, уже не так больно.

- Слушай ты, козлик, - презрительно кривится старший лейтенант. - Паспорт у тебя чужой, ты его украл, а человека по фамилии Найденов убил. Доказать? Запросто! Нет Найденова.

А ты кто такой - никому неизвестно. Сколько тебе статей подвесить? Жизни не хватит отсидеть, гарантирую. Забавный какой, правда? - обращается к сержанту. И ему же. - Забирай!

Найденов с трудом поднимается, ноги будто чужие. Но гнев пересиливает боль. Захлестнуть одного, - бьется горячая мысль, - вот этого, с дубиной. Правой в челюсть - и лопнет, как стеклянная. Нет! Нет! - пытается спасти другой голос. - Кончат они тебя тут, безо всякого суда и следствия. Ты им не человек!.. Пересилил себя, сдержался, уговорил. И уж безо всякой надобности, покорно ступая за сержантом, продолжает уговаривать: спокойно, спокойно. Молодец.

Он думал, повезут в какой-нибудь приемник, снова станут задавать вопросы - кто, откуда, почему? А потом отберут в прожарку одежду... Но ничего подобного не произошло, его выгрузили из машины, причем обычной легковушки, не из арестантского бобика, - на каком-то складе с большим количеством ворот, куда то и дело подходили крытые грузовики. Сержант, сопровождавший его, велел выходить, сам подошел к человеку в унтах, ватнике и мохнатой собачьей шапке. Как выяснилось позднее, он был здесь кем-то вроде бригадира грузчиков и одновременно надзирателем.

- Будешь загружать машины отсюда. - Подойдя к Найденову, он протянул палец в сторону ворот с цифрой 8. - Считай внимательно, ошибешься - будешь расплачиваться. И поосторожней, в коробках стекло.

Предупреждение было лишним: коробки пересчитывал водитель и женщина, отпускавшая товар. Оно понятно, какой спрос с бомжа? Расплачиваться! Хохоту на вас не хватит, - думает Найденов. В коробках бутылки с водкой, двенадцать штук по литру да плюс тара - около пуда. Напарник у Найденова, тоже бродяга, хлипкий, ноги тонкие, того и гляди подломятся.

- Покури, - жалеет Найденов.

- Свой геморрой побереги, - зло советует тот.

Потом оттаял, стали переговариваться. Хлипкий сообщил, что менты попросту продали их в рабство. Он не знает, каков официальный расчет у торгашей с милицией, а так, вчерную - четвертак за душу в день. Со стороны, вольных нанимать - вдвое - втрое дороже.

- Нормально! Летом вообще лафа была, они прямо тут, в складе свой бомжатник устроили. Притащили матрасы, постельное бельишко - курорт. Спали здесь, ели здесь, знаешь, как кормили! Правда, ночами иногда вкалывали. Контейнеры-двадцатитонники подкатят - вперед. Менты за это дополнительную плату берут.

- А сейчас?

- Сейчас спать отвозят в бомжатник, там и ужин дают. С обедами напряженка, иногда здешние подбросят кое-что, чаще всего китайскую лапшу. Видел, наверно, в пакетиках, кипятком заварил - и лопай.

Вид напарника обманул Найденова, работником тот оказался отменным. Привыкший к ящикам да коробкам он экономил силы, не делая лишних шагов, не поднимая тяжелые упаковки на грудь. Руки у него - будто стропы - зацепили, перенесли, отпустили... Найденов после второй машины подустал, тут, правда, и перерыв выдался. Подошла женщина, отпускающая товар. Издалека в ватнике, в мужской шапке она казалась намного старше, чем на самом деле. Лет тридцать пять, - определил Найденов, глядя на ее упругие щеки, чистый лоб. Глаза... Он вдруг вспоминает Ирину, жену Тимофея, в ее взоре - на кого бы ни смотрела - объяснение в любви. У этой женщины и то, и не то - во всяком случае Найденов почувствовал некоторое смущение. Она протянула пакет.

- Поешьте.

В голосе легкая хрипотца, что может говорить о чувственной натуре... Пошел ты! - осаживает себя Найденов. - На морозе человек целыми днями. Напарник разворачивает пакет, и глаза его делаются круглыми. Увесистая каралька полукопченой колбасы, свежий батон, два пакета кефира.

- Слушай! - Он тянет Найденова за рукав и смотрит, будто собирается поведать страшную историю. - Такого я здесь не видел! - Нюхает колбасу: может, тухлятину какую сбагрили, - и делает вывод. - Она на тебя глаз положила! Точно! Ты ж не из наших, это сразу видно - зацепил! А она одинокая, товар, я тебе скажу... Всем здесь заправляет, не смотри, что в ватнике да на морозе. Не упусти, парень, захочет - все тебе сделает.

- Брось! - Отмахивается Найденов. - С чего ты взял?

- Ха! - Напарник придвигается вплотную. - Колька с ней на вы. - Показывает на бригадира в собачьей шапке. - Сватался. Такой отлуп получил - теперь за пять метров от нее на строевой шаг переходит. Самый главный шеф приезжает на «Мерседесе», - Ирина Геннадьевна, понял?

- Все-то ты знаешь, - поморщился Найденов, про себя отметил: тоже Ирина. - А почему, кстати, ты не сбежишь отсюда?

Напарник резко отстранился, будто ему в заразной болезни признались.

- Да я чуть что - сам сюда бегу. Бывает, за три дня ни крошки - шасть к ментам: заберите. А там уж договариваешься, чтобы сюда направили.

- Ну и оставался бы.

- А спать где? В бомжатнике перебор, подолгу не держат.

И потом, чего бы я за бесплатно горбатился. Неделя - и руки до пола.

- А так не бесплатно...

Напарник вздыхает, утомленный непонятливостью Найденова.

- Я тебе так скажу: хватай бабенку и прижми свой зад к теплой стенке. Нету нам другого спасения. Она захочет - Кольку выгонит, тебя поставит.

Он оглядел свое подростковое пальтишко, из которого далеко выглядывают натруженные узловатые руки, давая понять: обо мне, например, тут и речи быть не может. Найденову ситуация кажется забавной: присватали - а невеста знать ничего не знает.

И ошибся. В конце рабочего дня она вручила ему увесистую сумку и велела идти следом.

- С начальством договорилась. - Хрипотцы в голосе прибавилось. - У меня поработаешь, поможешь.

- Я вроде свое отработал, - разозлился Найденов. - Кругом власть - не мент, так баба.

Она усмехнулась и пошла. Найденов следом - куда деваться? Кабы не паспорт! - повторяет про себя, и понимает: злится как-то вполсилы. Не хочешь, а приходится познавать этот мир так и эдак...

Живет Ирина в своем доме за сплошным дощатым забором, неподалеку от складов, пешком минут десять. Частный сектор, еще недавно занимавший здесь все пространство от проспекта до Оби, усыхает, съеживается. Центр города рядом, потому земля здесь в цене. На ней строят современные дома, в архитектуре которых вольно смешано все - от готического костела до пагоды. Квартиры в этих строениях сколь просторны, столь дороги. Богатеет народ, - думает Найденов, не понимая, как ему это удается. Следом встает вопрос: неужели и дом Ирины снесут? Добротным стенам из красного кирпича под металлической крышей не меньше ста лет. Найденов знает, в таких домах до революции жили состоятельные горожане. Двор и огород, прилегающий к нему, под снегом, расчищена дорожка к крыльцу да площадка возле собачьей будки с огромной овчаркой на привязи. Хозяйка, прикрыв собой Найденова от собаки, провожает к дверям.

В доме уютно, просторно, и на удивление совсем нет новой мебели. Приглядевшись, он замечает, что шкафы, горка, большой обеденный стол, тумба под телевизором - ровесники дому или близки тому по возрасту - умело отреставрированы. Хозяйка проследила за его взглядом.

- Не люблю современные щепки да опилки.

Сама она по виду тоже какая-то несовременная, хотя, сняв ватник и мужскую шапку, помолодела. Тридцать, может, чуть больше, - уточнил Найденов. Длинные темно-русые волосы собраны на затылке в тяжелый узел, такие прически сейчас мало кто носит. В лице ничего приметного, разве что яркий румянец на щеках - понятно, весь день на улице.

- Что я должен делать? - спросил Найденов с нарочитой резкостью.

- Для начала поужинать.

Сказала, однако осталась сидеть на стуле посреди комнаты. Найденов, как вошел, так и стоит у порога.

- Раздевайся, проходи.

- От меня подвалом воняет.

Он понимает, напарник прав, если не полностью, то отчасти: привели его сюда совсем не работать. Злится, а рассудок подсказывает: оставь как есть, не вмешивайся, там ведь за этими толстыми стенами - ничего. Можно в конце концов сыграть. Хоть раз в жизни! Женщина продолжает сидеть, устало бросив руки между колен. Через некоторое время говорит.

- Я была замужем, паразит попался, пьянь. Таких много. Одна, думаю, буду. Побыла - не могу. Мне кажется, ты другой, не из тех и не из этих. Бомж! - Она усмехнулась, оглядев его с головы до ног. - Работу дам, хочешь, завтра же вместо Кольки встанешь. Живи... Сладится - хорошо, нет - посмотрим. Да что это я, - подхватилась она, - соловья баснями...

- Подожди, - остановил ее Найденов. - У меня паспорт отобрали.

- Менты?.. Завтра же сами привезут, прямо на склад. Они у меня вот тут. - Показала кулак. - Одного вашего чуть насмерть не забили, еле оттащила. Ну, за бомжей спрос невелик. А то девчонку - через два дома ... затащили в склад, изнасиловали. Она маленько того, не в себе - воспользовались скоты! Мама пьет без просыпу, а тут сообразила. На коленях ползали - спасай. Договорились, денег дали.

Паспорт! Найденов начинает понимать, что теперь полностью зависит от Ирины, не она - не видать ему своего паспорта, и бомжатник для него - постоянная прописка. Злость закипела в нем с новой силой.

- Слышал я, люди специально дворнягу с улицы берут в дом, откармливают, отогревают - так потом, говорят, лучшего сторожа не придумать.

Она подходит к окну, выглядывает во двор, говорит, будто не понимает, о чем речь.

- Зачем мне дворняга? Вон породистый на цепи, порвет любого. - Усмехается, а в глазах тоска. - К миске нагнулась жратвы наложить - сзади напрыгнул да так за бока ухватил, мужику доброму подстать. Башку отрубить хотела, до того ярость взяла... Сядет, вывалит свою морковку - у, кобелина, гад!

Найденов все так же топчется возле порога. Она отворачивается от окна, подходит к нему вплотную.

- Ничем от тебя не пахнет, врешь. - Хрипотца стала мягкой, еле заметной. - Знаешь, о чем мечтаю? Хоть раз съездить куда-нибудь семьей в отпуск. Можем на юг, за границу - куда угодно. Живут же люди... - Она медленно обвела взглядом комнату. - Куда мне одной столько? Детей хочу... Хуже войны мужиков повыбивало.

Невольно он начал перебирать окружение из мужчин - сегодняшних, вчерашних знакомых - выходило, Ирина права: отцов, мужей, хозяев, считай, что нет совсем. Кому работу делать, кому мир поправлять? И тут ему - совсем некстати - вспомнилась история, рассказанная изобретателем. Вася с маслобойки не пьет, не курит, имеет гастрит желудка от недоедания...

- Я пойду, - говорит, стараясь не смотреть на хозяйку.

- Нет! - Она отступает на шаг, глаза потемнели, голос опять сел. - Ты арестованный, не смеешь!

В ней нет ничего общего ни с Людмилой, ни с Леной, ни с Татьяной, ни с кем из любимых им, желанных... А вот что есть! Он внезапно узнал давно забытое ощущение ужаса и стыда, когда его, мальчишку совсем, музыканты из квинтета запихнули в комнату к толстой неопрятной певице. А та сгребла в пятерню брюки в том месте, где укрывается мужское достоинство, и потащила обратно к дверям...

- Привет ментам! - бросил он, открывая дверь, и махнул с крыльца сугробом в обход собаки.

Проведя ночь в своем подвале, утром он отправился в тот самый отдел милиции, откуда вчера командировали его на склад. Долго вспоминал и, наконец, вспомнил фамилию капитана, который давал ему интервью по поводу вандала-пятнадцатисуточника, отбившего ломом голову у памятника Ленину. Пошел к нему, рассказал все как есть. Тот выслушал, не перебивая, потом отправил Найденова погулять. Спустя полчаса выложил перед ним паспорт.

- Все-таки надо решать с работой, жильем. Мужик не бросовый, вдовушку какую бы подцепил с квартирой. Пошевели мозгами! Посмотришь, такие хмыри, а как устраиваются!

- Хмыри - да, - подтверждает Найденов. Ему бы поблагодарить - и дело с концом. Не удержался. - Хотел было грузчиком устроиться - не берут, дармовой рабсилы полно.

Есть паспорт, нет ли - какая разница? Сколько уж времени не вспоминал о нем, а поди ж ты, на сутки всего остался без документа - запаниковал. Стало быть, держит про себя надежду. Найденов взвешивает на ладони книжицу с буквами СССР и думает, что он теперь гражданин несуществующей страны. И потому - все на своих местах.

7

Уже больше двух часов он занимает душевую Иванова. Первым делом сбрил бороду, затем перестирал с себя все вплоть до верхней одежды. Казанки на пальцах снес от усердия. Иванов встретил его с радостью, какой Найденов и подозревать в мрачном саксофонисте не мог. Тот недавно вернулся с гастролей, объехав за раз около десятка стран, и теперь собирался отрабатывать какой-то немыслимо выгодный контракт в Америке.

- И ты их всех увидишь?

Потрясенный Найденов имеет в виду современных звезд классического джаза.

- Я их почти всех уже видел, - пожимает плечами Иванов.

Что тут такого? - сквозит в его словах, и Найденов, знавший без того, что бывший сосед - большой музыкант, понимает: он сам звезда и есть. Его видеть, с ним играть - для кого-то редкая удача. Закрывает глаза - перед ним Иванов со своим саксофоном, с банкой из-под кофе для денег, в темных очках - на рыночной площади. А равнодушный народ идет себе мимо. Открывает - удачливый, уверенный в себе, весь какой-то нездешне благополучный - кто угодно, только не музыкант, не представитель российской богемы. Найденов в восторге: бывает! Случилось! Хоть что-то правильно соединилось в этом мире!

- Тебе не кажется, что эта комната, как бы сказать, - не соответствует.

Иванов снисходительно улыбается.

- В меня детдом въелся на всю жизнь, общага нужна, ничего не могу поделать. - Он говорит, давая понять - шутит. - И на кой мне другое жилье - пыль собирать в мое отсутствие? Покатаюсь - видно будет.

- Слушай, а может, ты там останешься, не предлагали?

В очередной раз он пожимает плечами - было бы о чем думать! И Найденов понимает: человек мира, быт, деньги, жилье - все это так, само собой, где-то в обозе главного - дела.

Иванов выложил перед ним целый ворох одежды - забирай, твоя. Неужели специально для меня покупал? - думает Найденов и, разглядывая соседа, убеждается: они одного роста, сложены почти одинаково. - У меня кожа да кости, зато кость пошире...

- Куда мне в этом! - прикидывает, не надевая, строгий темно-синий костюм.

Пока они разговаривали, несколько раз заглядывала девушка из кордебалета, соседка. Он вспомнил: когда уходил из общежития, она пыталась взять у него взаймы луковицу. Все та же! - Найденов умиляется, будто неожиданно выдалось ему свидание со счастливой молодостью. А что, почти так и есть. Детское личико, гладко зачесанные назад обесцвеченные волосы. В кордебалете стареть нельзя... Иванов отдавал ей распоряжения - купить то, принести это - и она в очередной раз убегала.

Наконец Найденов, распаренный и утомленный, выходит в прихожку и застывает перед неплотно прикрытой дверью в комнату Иванова. Тот наставляет соседку из кордебалета.

- Тут все есть. Значит, как договорились, влюбленную дурочку из себя разыгрывать не надо. Обслужи, как это делают профессионалы, за деньги... Не умеешь? Постарайся, будь ласкова. Я пошел, до завтрашнего обеда не ждите.

На последних словах Найденов заскочил обратно в туалетную комнату, тихонько закрылся. Хлопнула дверь за Ивановым, прошла минута, другая, десять - а он все сидит на крышке унитаза, перекатывает желваки, давя в себе слезы.

Всю неделю Иванов таскает его по злачным местам города. Казино, бары, ночные клубы со стриптизом и столичными певицами - ничего этого Найденов не знал, не видел, даже не подозревал о таком количестве заведений.

- Сибирская провинция! - Он смеется и кивает на девицу, размахивающую под музыку собственным лифчиком. - Нравственный оплот родины!

Спрашивает Иванова, не надоело ли? На западе этого добра давным-давно не меряно.

- Что ты! Там у меня стерильная обстановка, все всерьез. Только дома и расслабляюсь.

Врет! - думает Найденов. - Из-за меня таскается.

Свои ощущения в этот период он старается не анализировать, плывет себе на вольной лодочке по хмельной волне.

- Это как в детстве с пирожными, - говорит Иванов, - одно съесть - лучше не есть. Натрескаться до отвала, чтобы охотку сбить и через час снова не захотеть.

Рассмешил Найденова.

- И где это ты, детдомовская душа, мог хоть раз пирожными наесться?

Тут же сам вспоминает, что Иванов с тринадцати лет начал играть с профессиональными музыкантами, деньги зарабатывал.

Последний день перед отъездом Иванова.

- Я надолго. Живи спокойно, сколько хочешь, и можешь ни от кого не прятаться, я договорился с комендантом.

- Денег дал, - уточняет Найденов.

- Договорился.

Внимательно смотрят друг на друга, и Найденов еще раз отмечает, как изменился сосед. Лицо стало жестче, стрижка короче, и только в глазах осталось едва различимое выражение детской обиды. Вспомнив давнишний разговор, Найденов поинтересовался, перестал ли он считать себя никому не нужным?

- Деньги от сиротства не лечат, - ответил Иванов, - они только дают возможность увидеть, как много вокруг сирот помимо тебя... - Он помолчал, разглядывая пятно на обоях. - Дашку не обижай, она мне как сестра. Но и не женись, ну их, артисток.

Найденов едва сдерживает смех, до того нелепой кажется ему ситуация: то ли Иванов забыл, что в сыновья ему годится?

- Еще наставления будут?

Сосед оставляет насмешку без ответа.

- Давай поиграем, - неожиданно предлагает он, доставая из кипы бумаг нотную тетрадь. - Я тут от безделья абсолютно бессовестный поступок совершил, переложил композицию Джанго Рейнхарда для гитары и виброфона на сакс и флейту. Похулиганить захотелось, музыкальные критики узнали бы - башку б снесли. Где твоя дудочка?

Найденов пытается отбиться, мол, давно не играл, и пьеса, должно быть, непростая, и дудочка его - не совсем уж настоящая флейта... Однако сдается, отыскивает среди вещей инструмент, пробует звук, пробегает глазами ноты и удивляется простоте и в то же время совершенству своей партии. Прочитал пьесу до конца и подумал: а ведь Иванов это сделал специально для него...

Играют, прислонив нотную тетрадь к стопке книг. Мелодия хороша, инструмент послушен. Найденов испытывает давно забытый подъем и упоение, которые помогли загасить горячую волну, поднятую отеческой заботой молодого безродного музыканта... Начали импровизировать, увлеклись, забыв обо всем на свете. Вернулись к действительности, когда сверху забарабанили по батарее.

- Чудаки! - поднял голову Найденов. - Бесплатный концерт мировой звезды.

- А ты ничего, - похвалил Иванов. - Не все забыл.

Глубокой ночью, когда дорожные вещи Иванова были уложены, он протянул Найденову пачку стодолларовых банкнот.

- Мой долг с процентами.

- Ты с ума сошел!

- Я в своем уме, и здесь не так уж много. - Он помолчал. - Никогда не забуду, как ты меня в Париж отправлял.

И Найденов помнит. Иванов несколько лет собирал деньги на эту поездку, а недостающие Найденов занимал для него у молодого заводчика, который сманил своим богатством Людмилу. Сначала были деньги, потом - Людмила. Долг ему предстояло отработать. Как - он вряд ли когда узнает. Заводчик попал в аварию, долго болел, а теперь, как выяснилось, живет инвалидом по соседству с дачей, где работал Найденов.

- Это были не мои деньги, - внезапно севшим голосом напомнил он.

- А то я не знаю! - Иванов отмахнулся, давая понять, что это обстоятельство не играет никакой роли. - Давай только не будем головой об стенку биться. Это твои деньги, тебе на них надо продержаться до моего возвращения, а это - как минимум, полгода, а то и год. Там будем думать о жизни всерьез. Я привезу целую кучу этого мусора.

Лежа на своем диване в комнате Иванова, он долго не может заснуть, не испытывая ни облегчения, ни радости, хотя так вроде бы должно быть. Денег хватит не то что на год - на пятилетку. Не станет же он повторять маршруты их походов по родному городу за минувшую неделю... Как просто: пачка зеленых - и нет проблем. Лежит в чистой постели, отмытый, перекормленный и ощущает себя каким-то куском пластилина, который согрели, размягчили и лепят что хотят.

Утром он проводил Иванова до такси.

- Постарайся вернуться трезвым, - сказал перед тем, как хлопнула дверца.

Иванов уже на ходу поднял большой палец, давая понять: шутка принята. Из той туристической поездки в Париж он возвратился без копейки, пьяный в дым, вместо памятного сувенира бутылка водки, купленная в Москве.

Отделив немного от пачки, оставленной Ивановым, он идет в подвал. Там пусто. У подъезда соседнего дома стоят две милицейские машины, чуть поодаль толпа зевак.

- Кто будет понятым? - бесполезно взывает сержант, переходя от одного к другому.

Люди отворачиваются, отходят.

- Что там? - спрашивает Найденов.

- Бомжа убили, - охотно отвечают сразу несколько голосов.

Он подошел поближе и увидел в просвет между машинами участок затоптанного и заплеванного снега и на нем человека в ярко-красной куртке. Володя! Невольно делает еще несколько шагов - и тут же к нему подлетает милиционер.

- Будете понятым! - требует он, устав просить.

- Нет, - отрезает Найденов, но остается на месте.

- Может, кто видел что или слышал? - обращается к зевакам человек в штатском с блокнотом.

Никто ничего не видел и не слышал.

- Из подвала вытащили. Кирпичами забили, - шепчет старушка в зеленом платке.

Наконец, он решается подойти вплотную. Может, не Володя, мало ли красных курток? Голова лежащего на снегу прикрыта, и тем не менее у Найденова не остается сомнений - он.

Убили, - повторяет снова и снова. - Зачем? Этот человек дал ему приют, какой - неважно, поделился тем, что сам имел... Что ни говори - у бомжей одна дорога, и нет для них выхода, нет спасения. Они перестают быть частью общества, едва ступив за пределы своего жилья, семьи, работы, а следом от них отказывается и сама жизнь. Так думает Найденов и знает: больше он в подвал не вернется. А мал человек, ничтожен, - оценивает в первую очередь себя, понимая, что самому без посторонней помощи ему не определиться даже в сырое и смрадное подземелье.

Случай! Игра! По случайности ему сдали карты, и выпала длинная козырная масть.

- Как их хоронят? - спрашивает человека с блокнотом.

- А что? Вы знакомы? - подступает тот вплотную. - Может, хотя бы имя, фамилию знаете?

- Нет. - Найденов пожимает плечами. - Просто интересуюсь, куда его теперь?

- Интересуется! - фыркает следователь. - Определят.

Вот и все, - думает Найденов отходя. И ничего теперь для Володи он сделать не сможет.

С танцовщицей Дашей они виделись не так уж часто. Иногда свободная от вечерних спектаклей она готовила ужин, приглашала его, потом оставляла на ночь. Сам Найденов инициативу не проявлял, его никак не покидала мысль, что с ним спят за деньги. Так что Иванов зря предостерегал. Дашу устраивали их отношения, хотя судя по всему, она не видела в Найденове перспективы.

От нечего делать он перечитал кучу газет. Ощущение - будто наелся тухлятины, до того уныл и однообразен смысл и тон всех изданий. Апокалипсис - не больше, не меньше, Россия катится в тартарары, все мы заложники реформ... Когда страшного чересчур много - уже не страшно. Всего лишь набивает оскомину. В одной из газет попалось объявление, приглашающее участвовать в лотерее. Победителей ждет вид на жительство в Соединенных Штатах Америки, бесплатный билет до места, подъемные, устройство на работу. Найденов уже начитался про всякие обманки в виде лотерей, конкурсов, презентаций, видимо, этот розыгрыш из того же ряда. Впрочем, от участника требуется только имя, фамилия и адрес. А было бы забавно, - распаляет он воображение. - Приезжает в Америку, находит Иванова.

- Здравствуй, Олег! Приветствую тебя на нашей родной американской земле!

Пошел на почту, купил конверт и отправил данные о себе по московскому адресу. На месте своего указал ивановский.

В один из мартовских дней, когда потемневший снег, шурша, садился под яркими солнечными лучами, объявилась Лена. Еще полгода назад, может, чуть больше не проходило дня, чтобы он не представлял себе эту встречу, не подыскивал слова, не подбирал место... И вот она здесь. Нисколько не изменилась, только волосы отпустила, и они, гладкие, блестящие, рассыпаны по плечам. Высокие скулы едва тронуты легким румянцем, в желтовато-серых глазах настороженность. Найденову в голову не могло прийти даже предположить ее в Лене.

- А почему вы здесь? - первым делом поинтересовалась она.

Не знает! Она, собравшая все его газетные материалы от заметок до очерков, следившая за телевизионными передачами с его участием, за его маршрутами и женщинами, - не знает! За пределами ее всеведения осталась дача с фантастическим дендрарием, ночлежка скотоводов, булочка с чаем, подвал и одежда, пропитанная запахом сырости и тлена...

И еще одна новость - он не рад. То есть он вообще ничего не чувствует. Стоит перед ним молодая женщина, далекая и чужая.

- Не пригласите войти? - спрашивает она с плохо придуманной улыбкой.

- Проходи, конечно, - спохватывается Найденов.

Сидят, обмениваясь фразами людей, знакомых, но не близких.

- Чем занимаетесь?

- Прожигаю жизнь. - Он не так уж далек от истины, если иметь в виду недавние походы с Ивановым по ночным заведениям, свое нынешнее безделье за чужой счет. - Пробовал быть альфонсом, - придумывает зачем-то, - не получилось, решил стать просто паразитом.

- У вас кто-то есть. - Прозвучало почти утвердительно.

Найденов рассмеялся и вспомнил детский стишок.

- Если где-то нет кого-то, значит, кто-то где-то есть... А что, все ячейки должны быть заполнены?

Она смотрит на него в упор.

- Мне не нравится, как мы разговариваем.

- Мне тоже, - следует жесткий ответ.

Несколько секунд молчания.

- У меня предложение, можете считать его деловым.

- Не торопись, - предупреждает он.

- Знаете, что нас отличает? Я пробую, чтобы понять, стоит ли это того, чтобы заняться всерьез. А вы размышляете, стоит ли пробовать. И делаете выводы, принимаете решения, так и не попробовав.

- И это отличие бесспорно в вашу пользу, не так ли?

- Я делаю вам предложение, - оставляет она реплику без внимания. - Через месяц я покупаю в Сочи квартиру, я вам говорила, что сделаю это, помните? Мы уезжаем вместе, вы будете жить там постоянно как официальный представитель нашей фирмы. Это работа, причем неплохая.

- Не понял, - прерывает ее Найденов. - Я караулю вашу квартиру, а вы живете в Турции и засылаете в Россию тамошнее барахло. Так? Или в мои обязанности входит торговать этим барахлом?

- Барахло тут ни при чем, - терпеливо объясняет Лена, - мы поставляем туда шкуры крупного рогатого скота. Там кожевенная промышленность забирает сколько ни дай.

- Моя-то роль какова?

Ситуация начинает забавлять Найденова.

- Следить за отгрузкой, оформлять документы. Нормальная работа, оплата в валюте.

- Крупного рогатого скота, - повторяет он механически. -

Я не о том, моя роль помимо работы?

- Будем жить, как захотим, - просто говорит она и уточняет, - как вы захотите. Полгода я там, вы - в Сочи, можно больше, можно меньше. Будете туда ко мне приезжать.

- Помнится, турецкие коллеги всегда были не прочь залезть к тебе в трусики, как с этим нынче?

- Это в конце концов я решаю - кому и что позволить. Они от меня теперь достаточно сильно зависят.

- Да-а-а! - тянет он задумчиво.

- А что, - наступает Лена, - самый лучший вариант для семьи: надоели друг другу - разъехались, заскучали - встретились.

- Семьи, - опять вторит он безо всякого выражения.

Смотрит на нее, организованную, жесткую и думает: наверняка было бы проще и понятней, если б она разделась прямо у порога и нырнула в его постель. Как она сказала при их знакомстве полтора года назад? Просто вас хочет соблазнить красивая молодая женщина. Просто... Какая чудесная была ночь! Всего лишь ночь - и год ожиданий и воспоминаний. Все было иначе...

- Я поняла, - говорит она, безуспешно пытаясь поймать его взгляд на себе. - Вам очень дорога ваша ненужность, вы ее холите, лелеете, вы сделали ее своей натурой.

- Это правда, - спокойно соглашается Найденов. - Только не такая страшная, как может показаться тебе. Наверно, страшнее другое: я не хочу это менять, не желаю с этим бороться. Дорого мне это или ненавистно - пусть будет, как есть.

А сам думает: чушь несу! Что страшно, кому? Кто его когда вывел или сможет вывести - коэффициент нужности? С кого начать отсчет, с убитого бомжа на заплеванном тротуаре или с богатого хозяина, чью собственность он охранял минувшим летом? А ну как в этом смысле они равны!

- Месяц я буду жить у мамы.

Лена протягивает визитную карточку, а он вспоминает: полтора года назад был простой клочок бумаги. Всего-то - полтора года!.. И вот она уже за дверью - прежняя и незнакомая, желанная и чужая. Что с тобой, Найденов? Совсем недавно была Ирина, предлагавшая выход из тупика, теперь вот Лена... А появись сейчас Людмила? Наверно, будет то же самое. Он не звал их, не хочет, может, потому что они из мира, который утопило в себе мрачное чрево подвала. Может быть. Он невесело усмехается, представляя себя вынужденным изучать меню в ресторане, где кормят дорого, но невкусно.

- Даша, ты замуж хочешь? - спрашивает соседку в тот же день.

- Нет, - говорит она, - кому нужна девочка из кордебалета с грошовой зарплатой, без квартиры?

- Я же не спрашиваю о твоих возможностях, меня интересует - хочешь?

- Вот я и говорю: зачем хотеть, если не можешь?

- Постановочка! А если не хотеть - как смочь?

- А! - машет она рукой. - Нет проблем - нет головной боли. Вот ты, к примеру, живешь и ничего не хочешь.

- Это у меня игра такая, - сочиняет на ходу, - на одного - в мальчика.

- Мальчик! - фыркает Даша и начинает расстегивать блузку.

Джазовый фестиваль начался в первую субботу апреля. Название мероприятия - дань традиции, какой там фестиваль! Гостей из-за пределов области нет совсем, настоящие джазмены постарели, их осталось всего ничего. На смену пришли молодые длинноволосые ребята, плохо понимающие разницу между джазом и прочей эстрадной музыкой. Найденову неинтересно, он разглядывает развешанные по стенам фойе выцветшие фотографии передовых работниц текстильного предприятия, многие из которых наверняка давно на пенсии, перебирает в памяти тех, кого сегодня не увидел. Нет Игоря, любителя купаться в проруби, в ледяных горных реках, обладателя самой лучшей фонотеки джаза в городе. Погиб в горах. Нет Гоши, талантливого гитариста, у которого постоянно крали инструменты. Уехал в Израиль. Нет Верясова, знатока и ценителя музыки, журналиста, знавшего все и обо всех. Сошел с ума. Нет Радлова, в недавнем прошлом директора автомобильного магазина, который финансировал неофициальную часть всех фестивалей. Из магазина выгнали, теперь мотается по странам ближнего востока в шоп-турах. Нет Иванова, он в Америке. Нет московского критика Фридмана, умер. Нет Любаши.

В деревне...

Заслышав звуки классического джаза, Найденов заходит в зал, заполненный едва на четверть. Играют ветераны, и среди них подвальный любитель марихуаны. Саксофонист, как выясняется, неплохой, однако до Иванова ему далеко. Исполняется хорошо знакомая ему пьеса Дюка Элингтона, и он, закрыв глаза, мысленно проигрывает свою партию. Тромбону в этой пьесе работы хватает.

Всю программу фестиваля уложили в один день и к вечеру уселись за стол. К Найденову подошел седой саксофонист, взглядом приценился к костюму, подарку Иванова.

- Ну вот! - Услышалось! Я же говорил! Весы!

Что к чему, Найденов уточнять не стал, а вскоре саксофонист ушел. С пьющими ему неинтересно.

Вялое застолье оживилось, когда показали видеофильм про гитариста Гошу, играющего теперь в каком-то заштатном кабачке не то близ Иерусалима, не то под Тель-Авивом. Фильм, основанный на старых любительских съемках, получился слезным, причем не сразу поймешь, о ком более тоскуют и плачут авторы - о потерянном друге-музыканте или о несчастном себе, вынужденном прозябать на своей Богом забытой родине. Он оглядел собрание. Как все невеселы! Сделать с каждого портрет - и получится еще одна галерея, подобная той, что в вестибюле: на пожелтевших фотографиях измученные стараниями жить работницы. Вяло шевельнулся в нем едва зародившийся призыв: давайте порадуемся, что мы тут все вместе, что стол накрыт и музыка жива... Надо напиться, - думает, не видя, кто мог бы его услышать. Вспомнился Верясов, который разгадал безродность его отца. Сказал - по фамилии: Найденовы, Богдановы, Ивановы... Что поделаешь, у большинства род теряется в недалеких пределах. Сиротство... «Осталось лишь плавно исполнять свою жизнь по заданному смыслу». Где, когда, у кого вычитал он это? Прочел - и исполняет. Так легко и просто не сопротивляться тому, что происходит с тобой. Легко? Просто? Дорога в России свобода - никому не по карману. Разве что Иванову. И лишь потому: он ни разу в жизни не выпустил из рук свой саксофон. Еще чуть-чуть, и он сгинул бы за полной ненадобностью, но - с саксофоном в обнимку. Страшна в России свобода: лишь явится - и тут же напугает.

И сама пуглива: раз отвернувшись от нее, сколько ни тверди - мы не рабы - тщетно.

Вышла джазовая певица с гитарой, та самая, кого Найденов когда-то сравнил с цаплей. Виной тому были, пожалуй, некоторая худоба, узкое концертное платье до щиколоток и тонкая шея, придающая всей фигуре хрупкость и беззащитность. Такие же беззащитные глаза... Нет, совсем не похожа на цаплю. Голос ее Найденов отметил еще на прошлых фестивалях, когда она пела с оркестром. Теперь, услышав первые аккорды, понял, что перед ним профессиональный музыкант. Редкое сочетание - женский джазовый вокал под собственный аккомпанемент на гитаре. Найденов заслушался, притихли остальные. После первой композиции все долго хлопали, молодые на западный манер свистели и визжали, а он достал стодолларовую бумажку, припечатал к столу.

- Давайте! Кто еще?

Все разом стихло. Если бы он прежде подумал, какое впечатление произведет его жест на небогатый богемный люд, может, и не сделал бы этого. Но он не думал, просто повиновался порыву. Во взглядах, устремленных на него, осуждение, брезгливость. А ему наплевать. Он пьян, его подзаводит забытая веселая злость!

- Что, господа диссиденты, что-то не так?

Певица, которой все видно с ее небольшого возвышения, берет новые аккорды. И опять зал - весь внимание, и опять душа Найденова, утопая в восторге, требует что-то нарушить. Он держит себя изо всей силы и вдруг слышит ту самую пьесу Джанго Рейнхарда, переложенную для него Ивановым. Господи! Как удивителен мир!

Когда певица закончила выступление, Найденов сгреб со стола свою сотню и протянул ей.

- Я все поняла, - сказала, принимая купюру безо всякого жеманства.

В ее глазах удивительным образом смешались благодарность и жалость. Найденов поверил: она действительно все поняла, ее не обманули ни зеленая бумажка, ни костюм из Америки.

Потом они бродили по улицам, где он когда-то давно снимал углы и оставлял любовь к себе одиноких пожилых хозяек. Им больше некого было любить. Всякий раз проходил месяц, другой - и он начинал пугаться этой любви, бежал от нее, становясь блудным сыном. Умножал это свое звание, рассыпал его по ветхим домишкам, которые помечены на новых архитектурных картах города одинаково и бездушно: снос.

Девушка отомкнула дверь, выходящую прямо на улицу и поднятую над тротуаром всего лишь на одну ветхую ступеньку. Сразу от входа маленькая комната с одним окном, налево кухня, отделенная печью-голландкой. В доме холодно.

- Я здесь редко бываю, - пояснила хозяйка, растапливая печь.

Найденов осторожно опускается на старый венский стул, оглядывает помещение и невольно погружается в давно знакомый мир. Как похоже все! Та же тумбочка с телевизором, накрытым вышитой салфеткой, тот же обеденный стол под клеенкой, та же неширокая кровать с панцирной сеткой, дешевый коврик на стене, плетеные вручную половички - те же. Неуместно одно - склоненная к печке фигура молодой женщины в длинном концертном платье. Еще один адрес, где останется... Что останется? Пусть останется! Знает ли кто толком, что оставляет за собой? К чему тогда этот глупый счет?

- У меня есть водка, хочешь?

- Хочу! - оживляется он, гоня от себя мысль, что выпито без того много.

Потрескивают дрова, и кроме этой музыки - ничего. Ночная мгла за окном, отсутствие звуков извне дают возможность представить, будто медленно нагревающийся дом стоит вдалеке от людских поселений, где-нибудь на краю леса, на берегу тихой и ласковой протоки.

Не спеша выпивают. Она рассказывает, что была замужем за музыкантом, который спился и пропал, была любовницей автомобильного короля Радлова, работает в музыкальной школе, преподает сольфеджио, джаз - от случая к случаю, от фестиваля до фестиваля.

- Тесно? - повторяет за Найденовым, щедро предложившим для ее таланта весь мир, и поводит плечами, будто теснота в ее жизни, прежде всего, - это узкое платье. - Я не думаю об этом.

Найденову нравится ее простота, спокойное отношение к тому, что происходит вокруг, с ней. Однако жалость к этой молодой талантливой женщине сжимает сердце помимо воли. Водка, выпитая с хозяйкой, подействовала странным образом. Он начинает трезветь. И тем не менее, мысли не хотят собираться в стройный ряд, возникают и затухают каждая сама по себе. Ей трудно будет рожать - имеются в виду узкие бедра и возраст - под тридцать. Отчего ж такое лютое одиночество вокруг!

- Тебя ничто не смущает? - спрашивает, освобождая себя от платья. - Например - что я такая худая?

- А тебя?

Она смотрит на него недоуменно.

- К субтильным - по Фрейду - влечет мужчин, неактивных в сексуальном отношении.

- Активные - это которые синяки оставляют? - с деланным испугом осведомляет она.

Оба хохочут. Им нравится игра, нравится простота, легко поселившаяся меж ними, сбросившая путы всегдашней человеческой отчужденности.

- Любовники по дружбе, - говорит она, прижимаясь к его сильному телу, согреваясь.

- По духовной близости, - добавляет Найденов.

- Женщин это обижает. - Предупреждение звучит серьезно, однако тут же переходит в смех. - Дуры они!

- Угу, - соглашается он, чувствуя необыкновенную легкость и силу. - И мужики тоже!

Наутро он идет в знакомый магазин, позавтракать. Верясов уже на месте, сегодня он развлекает двух строителей, сбежавших с работы опохмелиться. Может, теперь узнает? - думает Найденов, остановившись в двух метрах от бывшего коллеги. Нет, взгляд, обращенный к Верясову, не встречает отзыва. Найденов может позволить себе большее, но берет чай и булочку.

- Ох! - говорит продавщица, едва узнавшая его. Скорее всего, благодаря этому скромному завтраку.

Нынче в программе у Верясова стихи. Торжественно, во весь голос он читает:

Как трудно было выжить, Боже мой!

Когда пошел тридцатый день запоя...*

8

Пора. Уже сбежали ручьи и прошел ледоход. Снег остался лишь в глубоких логах, под северными склонами, но там ему лежать до июня, когда все зазеленеет и расцветет. Найденов купил дом в деревне Малая Речка. Цена удивила его, после покупки осталась едва не половина ивановских денег. Дачники сюда не доезжают, предпочитают брать дома и участки поближе к городу, в Бобровке, Калиновке, Рассказихе, Петровке. Все по пути, вдоль бора, берегами обских проток. Деревня, облюбованная Найденовым, невелика и небогата, стоит, считай, в лесу, а новых срубов не видно. Дорого нынче строиться, нет у крестьянина таких денег. Да и некому строить - почти сплошь старики в Малой Речке.

Сегодня хозяева - семейная пара пенсионеров - уезжают к сыну в город. Женщина украдкой вытирает слезы, у хозяина дергается щека. Сын, приехавший за стариками на крытом фургоне, отчего-то сердит.

- Куда я это поставлю? - слышится из дома то и дело.

Они бы уехали неделей раньше, да скотину некуда было девать. Так и оговаривали продажу поначалу: дом, постройки, участок, две коровы, телка - все вместе. Но от живности Найденов отказался наотрез. Вот и ждали, пока сыщется покупатель.

В конце концов кто-то забрал на мясо. Тоже слезы.

И вот он один. Для начала неторопливо обходит постройки, приглядываясь, что требует ремонта. Все крепкое, ладное, хотя новым не назовешь. Дому, по словам хозяев, тридцать лет. Много это или нет - трудно сказать, во всяком случае, все венцы без гнили. К срубу пристроена легкая веранда, из которой попадаешь в помещение, выполняющее роль прихожей и кухни одновременно.

- Дымоход не успел почистить, - повинился хозяин перед отъездом и показал, какие кирпичи вынимать, чтобы добраться к колодцам.

Печь сложена по-умному, тут тебе и голландка с плитой для готовки и русская. Две комнаты соединены дверным проемом, но дверей нет, по-видимому, их заменяла занавеска. Баня, дровеник, просторная мастерская с верстаком, сарайчик с остатками соломы на полу - все под одной шиферной крышей, все сработано крепко, надолго. Но особенно понравилась Найденову летняя кухня - просторная, светлая, с камельком. Правильно, - одобрил он, - не топить же летом печь в доме. А еще бы лучше газ. Интересно, привозят его сюда? У задней стенки большой ларь, обитый тонким листовым железом - для муки, чтобы мыши не залазили. Он отходит к калитке, хочет одним взглядом окинуть хозяйство и восклицает про себя: Господи! Сколько же труда положил человек! И зачем мне все это?..

А что теперь поделаешь - есть!

- Здравствуйте! - доносится из-за спины.

Удивительно малого роста старушка, смешно запрокинув голову, разглядывает Найденова. На ней шапка из искусственных ярко-зеленых перьев, такие были в моде у городских девчонок лет тридцать назад. Пальто расцветкой и покроем напоминает восточный халат.

- Здравствуйте! - повторяет, когда он оборачивается. - Зря скотину не взял, - осуждает без перехода. - Хозяйка приедет - молоко за деньги брать. А руки на что?

- Нет хозяйки.

- Один, стало быть. И не так чтобы молод. Прячешься однако?

- Прячусь, - весело соглашается Найденов.

- Если от закона - сыщут, - предупреждает старушка. И опять без перехода. - Меня Эльфридой зовут.

- Как?

Она повторила, выделяя каждый слог.

- А газ вам привозят? - спросил, пользуясь случаем.

- Все у нас привозят, иди в магазин, бери.

Не поняла или не дослышала, - думает он, отмечая, что по разговору старушку можно принять за горожанку. Да еще имя...

- Где работала, бабушка?

- В больнице, сынок. - Она спустила уставшие смотреть вверх блекло-серые глаза и уточнила. - Полы мыла. А когда и за фельдшера управлялась, некому если. Так я про магазин - опять перескочила с одного на другое. - Всего хватает, и чай есть, разного навезли. Денег вот нету...

За горестным вздохом он уловил хитрецу.

- Сейчас.

Нырнул в дом, нагибаясь с запасом, чтобы поберечь макушку, и вынес пачку чая.

- Ой, спасибо! - поклонилась Эльфрида. - С пенсии отдам.

- Как получится.

Он посмотрел на усадьбу, начинающуюся от задов его огорода, она обнесена удивительно разнообразным хламьем, которое можно собрать только в одном месте - на свалке. Мотки ржавой проволоки, обрезки труб, автомобильная резина, горбыль, капот от грузовика, и еще много всякой всячины. Самое интересное - эта немыслимая ограда сплошь увешана разноцветными лоскутками. Такое Найденов видел в Горном Алтае, где у святых источников местные жители поклоняются духам. Переводит взгляд на шапку из зеленых перьев и догадывается.

- Вы здесь живете? - кивает в сторону пестрой ограды.

Получив утвердительный ответ, решает, что про лоскутки спросит как-нибудь в другой раз.

Сидит над бумагой, куда записывает все, что необходимо для хозяйства. Бывший владелец усадьбы оставил вилы, грабли, пару лопат. Топор и пилу Найденов привез с собой. Вот - надо сделать ручки для пилы. Дров маловато, но это не проблема, деревня леспромхозовская, купит. На мастерской сложено несколько горбылин - можно будет перепилить да поколоть... А дальше пишет на перспективу - что сам вырастит, а что придется покупать: само собой, хлеб, молоко, яйца. Может, и вправду зря испугался держать скотину, одну-то голову хотя бы. Трава вон на подходе... Нет, - решительно отсекает, - рано. И тут же напоминает себе: деньги когда-нибудь кончатся. Вспомнился знакомый художник, который, отчаявшись заработать своей графикой, засел в деревне, купил корову, свинью, развел кур.

Первое, что приобрел Найденов для деревенской жизни, были те самые кирзачи, удивился: на городской проспект выйди в таких - засмеют, а денег отдал, как за модельные туфли.

Спустя несколько дней объявилась телка, очевидно, сбежавшая от новых хозяев. Призванная на совет бабка Эльфрида прослезилась.

- Семь километров отмахала, горемыка. Домой. А ведь скотина.

Эльфрида знает, что коров и телку забрали в соседнюю Петровку, а кто - ей неведомо. Решили подождать день-другой, должны спохватиться хозяева. Так и случилось. Через утро на видавшей виды японской легковушке приехали муж и жена, назвавшиеся фермерами.

- Говорили, на убой, - вспомнил Найденов.

- Решили повременить. - Чернокудрый молодой фермер не-определенно махнул рукой, затем кивнул в сторону телки. - А с этой вообще - какое мясо?

Кое-как, втроем гоняясь за телкой, накинули на шею веревку, однако идти в поводу строптивое животное отказалось наотрез. Тянули по очереди и все вместе - бесполезно. Отчаявшись, чернокудрый фермер привязал веревку за задний бампер, тронулся. Неожиданно телка взбрыкнула и помчалась, обгоняя машину. Прослабленная веревка тут же почти всей длиной намоталась на колесо, и животина, подогнув передние ноги ткнулась мордой в резину. Еще бы чуть-чуть - и передавило б ей шею намертво. Ладно, вовремя тормознули, зато теперь никуда не двинуться: назад - на голову наехать, вперед - удавить. Найденов кинулся в дом, вернулся с ножом, перерезал веревку. Освобожденная телка так и осталась лежать, тяжело вздымая бока.

- Все, хватит! - решительно подвел он итог. - Сколько за нее?

Торговались недолго, после чего фермеры отбыли восвояси, а Найденов застыл в нерешительности возле покупки.

- Пускай отлежится, - посоветовала Эльфрида, присутствовавшая при сем в качестве зрителя. - Сердобольный, - добавила с неодобрением. - Слыхал, как они голодные ревут? Послушай. - И пошла прочь, продолжая ворчать себе под нос. - Понаедут городские... Умники!

- Стой! - властно скомандовал он. И уже помягче. - Давай подумаем.

Эльфрида вернулась, поглядывая на него с опаской.

- Возможен такой вариант. Вы тут всех знаете, предложите телку толковому хозяину в обмен на молоко, сметану, что там еще они от коровы имеют. За деньги никто не хотел брать, а так-то - другое дело. Мы, считай, делаем закуп продуктов впрок.

Она посчитала предложение разумным, тем более, что Найденов пообещал: вся натуроплата на двоих.

К вечеру следующего дня сделка состоялась. Новый хозяин, крепкий еще пенсионер с загорелым лицом, на котором теснились светлые лучики от прищура, увел животину за три двора от ее бывшего дома. Правда, по другому счету это - полдеревни: время проредило улицу, она тут и там зияет пустотами покинутых усадеб.

Май пролетел, как один день. Дел хватало - вспашка огорода, посадка картошки, которую пришлось выпрашивать по всей деревне: где ведро продадут, где два, на большее никто не соглашался, вдруг самим не хватит, до новой еще ого-го! Все не без пользы, обходя дворы, он мало-мальски познакомился с жителями деревни, договорился, кто продаст помидорную и капустную рассаду. Сделал навозную грядку под огурцы, разметил участок для других овощей. Консультировала Эльфрида, не очень заботясь при этом о своем огороде.

- Сколько мне, бабке, надо!

На цвет черемухи упали холода, пугнули напоследок и ушли. Все зазеленело, заиграло яркими красками раннего лета под аккомпанемент неустанного писка птичьего приплода. День идет в гору, оставляя всему живому на сон каких-нибудь четыре часа. Найденов легко подчинился этому распорядку, что получилось само собой, без особой на то нужды. Живя в городе, он всегда с нетерпением поджидал ледоход, караулил самое начало его и никак не мог укараулить. И все равно - ждал и волновался. А нынче не вспомнил даже. И ежегодное весеннее томление не тронуло - обошло стороной или не заметилось за делами. Даже обидно стало, когда спохватился: удивительное чувство, сладкий обман, обещающий счастливое продолжение...

Вспоминая минувший год, Найденов с трудом верит, что все это было с ним - бомжи, подвал, провонявшая одежда, чай с булочкой... До сих пор он на чай смотреть не может. Врешь! - отвечает он непонятно кому и на что. - Бог на моей стороне.

И все равно в глубине души боится и не знает, как умаслить судьбу, чтобы не повторился этот год.

- Ты почему одна? - спрашивает Эльфриду.

- К концу дело, - отвечает она, - а в Священном писании сказано: человек одинок в рождении и смерти.

- Так не вчера ж ты одна осталась и умрешь не завтра...

Она машет рукой и отворачивается, направляя взгляд куда-то вдаль.

- Приедут картошку копать... Больше брать нечего. Скотину держала - да силы кончились. - Помолчала, вздохнула. - У меня три зятя, все пьют. Двое еще ничего, а третий...

- Что ж не выгонит, дочь-то?

- Куда? К родителям уйдет - там такие же. Сейчас уехали в деревню, в городе прожились до нитки. Председатель вызывает: работать не будешь - выгоню. Дом-то колхозный. Стихи пишет, посылает куда-то.

- Стихи?

- Так вот. Я ему и говорю: умная голова, да дураку досталась.

- Может, и не стоит тогда уходить от одиночества, - говорит Найденов скорее себе, - если все равно к нему приходить.

- Экий ты простой! Из чего ж, по-твоему, жизнь сложить? Замуж выходила - счастлива была, дочерей рожала - радовалась. Это потом уж муки натерпелась... Теперь вот к концу жизни одна осталась - опять счастлива. А где еще в старости счастье взять?

Найденов смотрит на нее изумленный: ничего себе - формула счастья! И вспоминает. Когда-то, проходя по здешним местам, он думал: многие мечтают закончить свою жизнь в таких вот благословенных, тихих краях. Интересно, почему воле, вековечной природе, чистому воздуху человек готов уделить лишь самую незначительную часть своей жизни, самого слабого и ненужного - себя? И то в мечтах. Чем таким важным занят он в остальное время?.. Тогда же приходила мысль о детях, которым суждено стать на тот же родительский путь - суматохи и погони за глупыми иллюзиями. Что до него - с детьми он опоздал окончательно... Смотрит на свое хозяйство: куда же столько одному? Для жизни - чересчур много, для того, чтобы намаяться, бросить все и понять, что теперь ты счастлив - может не получиться. Это чужой опыт. Он уже был безо всего, страшно.

И все-таки... Из череды знакомых лиц все чаще выделяется одно - Татьяна. Молодая женщина из предгорного поселка, подарившая ему чудесную ночь под сказочным небом в горах. Что это было - страстный порыв или внезапная любовь? От любви так скоропалительно не бегут. Найденов не относит себя к тем, кто не оставляет неразгаданные загадки, как есть - так и есть. Дело в том, что Татьяна - единственная из всех знакомых ему женщина, кто смог бы здесь жить, сама из деревни. А работа... Какая ей сейчас работа, малый ребенок на руках. Так думал он и день ото дня укреплялся в своем решении поехать за Татьяной. Вот урожай соберу...

А еще была мысль привезти сюда Иванова. Приедет из Америки уставший от работы, от чужой страны - и в деревню, на свежий воздух, на молоко, на лесную полянку. Найденов подведет его к своим воротам, скажет: это и твое тоже, приезжай хоть насовсем. Мало места в доме - построим отдельный, вон земли сколько!

Часто он думает, противореча самому себе: хорошо бы быть старым. Нынешнее существование кажется ему каким-то незаконным, поскольку человеку в этом возрасте положено работать. А у него жизнь пенсионера. Журналист и музыкант - ни то, ни другое никому не нужно. Хотя это - не вся правда: сколько угодно журналистов и музыкантов работают, деньги получают. Впрочем, то - чужие примеры, - успокаивает себя, но не всегда может успокоиться. Сорок пять лет! Это сколько еще до старости!.. Спасибо Иванову, помог вырваться из подвала, купить жилье и быть сытым, но в остальном никто не в силах ему помочь. Разговаривая сам с собой, он пытается осадить непокорные мысли: в подвале тебе такое и присниться не могло, укажи кто на дом, огород, лес и речку под боком - злая шутка, непостижимое благо. Одно из проявлений гордыни - быть на виду у кого-то, трудиться зачем-то, к чему-то стремиться, завоевывать... Неспокойно. Искушают тревоги, взращенные в большом мире.

А природа буйствует, с каждым днем все больше закрывая зеленью черные пятна огородов. Раннее лето выдалось, жаркое.

Сидит на берегу, ловит веселых окуньков-матросиков - так называет окуневую мелочь затейливая бабка Эльфрида. Сколько раз Найденов предлагал ей на уху, но она, похоже, кроме хлеба и картошки, употребляет в пищу только чай. Движение воды в протоке незаметно, а по утрам она особенно тиха. За спиной у Найденова лес, перед глазами река, за ней ивняковые заросли, а дальше - насколько взгляда хватает - заливные луга. Там, за горизонтом, утопающем в утренней дымке, - его родной город, где оставлено все и в то же время ничего.

Он долго всматривается в размытую даль, где сходится небо с землей, затем отбрасывает удочку, стаскивает с себя одежду и прямо с берега кидается в воду. В несколько взмахов доплывает до середины, возвращается, кружит над омутом, кувыркаясь, выпрыгивая над поверхностью, насколько хватает силы, и ныряет. Выбравшись на берег, делает стойку на руках, крутит колесо, отжимается, приседает, носится по песчаному краю и кричит во весь голос:

- Заново! Я только что родился! Хочу молока!

На большой поляне, замкнутой со всех сторон лесом, поспела ягода. Небывалая жара подогнала к одному сроку клубнику и землянику, которые, известно, подходят в разное время. У клубники высохли плодоножки, ягоды, не набрав массы, подвяли.

У края леса появляется дед на подводе, останавливает лошадь, не спеша распрягает. К лошади жмется жеребенок.

- Здравствуйте! - подходит Найденов. - Косить собрались?

- Надо маленько.

Дед снимает кепку, открыв мягкие седые волосы. Едва заметный ветерок шевелит их, придавая сходство со степным ковылем.

- По-моему, в деревне еще не начинали.

- Там, - дед машет в сторону лугов, - не дают пока, а мне куда ждать? Пора.

- Большой покос?

- Да вот, - он отбивает рукой примерно треть поляны, - до тех вон деревьев.

- Прилично.

Найденову становится неловко, оттого что топчет траву.

- Я здесь помял немного...

- Э-э! Сказали! Сейчас понаедут - ягода пошла, - за пасекой палаток наставят, по месяцу живут. Нынче вы первый, а так - палатки по три-четыре, меньше не бывает. Да велика ли беда, людям отдыхать надо, в городе так не подышишь.

Найденов удивлен пониманием, с которым дед относится к городским набегам.

- Извините, вас как зовут?

- Прокопий, старое имя.

Он тоже как будто извинился.

- А по отчеству?

- Матвеич.

- Наверно, семья большая, Прокопий Матвеич?

- Какая теперь семья, вдвоем с бабкой. Два сына в Новосибирске, дочь в Рубцовске, одна тут неподалеку.

- Приезжают?

- Бывает, когда за мясом или еще за чем, а помогать не помогают.

- И много скотины держите?

- Корова, телка, подтелок, овечек пятнадцать штук. Вот и ходим со старухой, хватает делов.

- Здоровье-то ничего?

- Нет его, здоровья, восьмой десяток пошел. Где от ранения, где от легких болит, остудил я их на фронте.

- Ну и держали бы, сколько самим надо, вам и половины много.

- Оно как - спину ломит, а живот просит... Отчего не держать, если позволительно? В городе-то нынче как с продуктами?

- Были бы деньги, всего навалом. Жалуемся, конечно. - Найденов, забывшись, причисляет себя к горожанам. - Но большинство живет, с голоду не помирает.

- Говорят, людей стало много. - Он возвращает кепку на место. - Так и хозяйств всяких сколько, а по дворам - у каждого две-три коровы - заестись можно... У меня еще куры есть, может, яиц хотите купить - приходите. На въезде в поселок левой дорогой сразу домишко мой, там дрова белые навалены, ивовые, кору я драл с них.

Он трогает ногтем косу.

- Извините, что оторвал, - прощается с дедом Найденов.

- Дело у меня нескорое, а вам спасибо, что подошли, скучно бывает одному.

Возвращаясь, Найденов думает, что мир населяют, в основном, маленькие, незаметные люди, и между ними - миром и основным населением - заключен некий таинственный договор, по которому одному нет никакого дела до другого. Вдруг вспомнился Верясов, переставший быть оппонентом Найденову. А как был бы сейчас кстати этот вечный спорщик.

Н а й д е н о в. Судьбы мира вершат единицы, они у всех на виду, на слуху.

В е р я с о в. Ты - дитя телевизионной эпохи. Представь - нет ни телевизора, ни газет. Кто и когда увидит и услышит эти твои единицы?

Н а й д е н о в. Неведение не меняет сути. Разница лишь в том, что стадо либо толпа - как тебе угодней? - становится более или менее просвещенной.

В е р я с о в. Ха! Просветитель! Человек, не видя ежедневно, что им управляют, кто им управляет - куда выше был бы в собственных глазах, чем под этим информационным прессом, организованным тобой и тебе подобными. Ты унизил несчастного старика, ты превратил его всего лишь в кормушку для своих неразумных прожорливых чад. Вот стимул его жизни! Все!

Н а й д е н о в. Интересная мысль. По-твоему, не глядя в телевизор, не читая газет, наш старик зажил бы иначе? Стал бы нравственно чище, духовно богаче, наполнил бы свое существование другим содержанием?

В е р я с о в. (Пропуская мимо ушей замечание Найденова.) Хуже того. Ты дал дополнительное право тем единицам наверху презирать всех остальных, потому что они знают: те, внизу, видят их, признают за вершителей, позволяют править собой, как кому угодно.

Н а й д е н о в. Ты сумасшедший!

И тем закончил игру, начатую самим с собой. Нет Верясова, не входил он в этот диалог, он и вправду сумасшедший.

Лес как-то сразу притих, помрачнел, хотя на небе по-прежнему ни тучки, ни облачка. Найденов прислушался - тишина. Ее не нарушает ничто, кроме легкого шороха падающей хвои. Он давно обратил внимание: при всем богатстве и разнообразии здешнего леса птиц очень мало. Видимо, оттого что кругом леспромхозовские вырубки, изменившие привычный лесной уклад. Едва успел подумать об этом, как совсем близко вскрикнула неведомая птица. Этот одинокий голос полон тоски и тревоги, будто отчаянно старается напомнить о себе чья-то проклятая душа.

На старой колодине, догнивающей у найденовской ограды, расположился молодой человек. Вообще-то все, кроме одежды, в нем больше подошло бы девушке - нежный овал лица, чистый лоб, схваченный цветным шнурком, длинные волосы, стянутые на затылке резинкой, большие, в пушистых ресницах серые глаза. Лицом молодой человек очень похож на Лену, только у той все черты определенней, жестче, и взгляд решительней. На ногах у него высокие башмаки на толстой подошве, одет в брюки и куртку защитного цвета - все походное, однако он не турист. Найденов в этом уверен. Похожих молодых людей во множестве встречал он на дорогах и тропах Горного Алтая. От чего бегут, что ищут, съезжаясь сюда со всех концов страны, - толком не разберешь. С посторонними общаются они не-охотно, да он и не ставил никогда перед собой задачу понять их, разобраться, зачем оставляют свои дома, квартиры, организовывают что-то наподобие коммун или просто ходят от одного случайного пристанища к другому. Этакие новые калики перехожие - так определил он их для себя. Его горы интересовали, как источник физического здоровья, хотя всякий раз, спускаясь в свой город, отдавал себе отчет, насколько стал добрей, спокойней и терпимей к досадной, бесконечной суете. А те... Ему казалось, что, не постигнув своей исконной религии, они пытаются изобрести какую-то новую. Она чужая, инородная - в этом Найденов не сомневался и потому относился к искателям Духа, как к неразумным детям, искушаемым желанием засунуть палец в электрическую розетку.

Молодой человек продолжал сидеть, делая вид, что не замечает остановившегося в нескольких шагах от него Найденова.

- Пойдем перекусим, - позвал тот странника и распахнул калитку.

Стол накрыт на веранде. Хлеб, молоко, редиска, лук, обжаренная в подсолнечном масле отварная картошка - все это Найденов собрал и приготовил за пятнадцать минут.

- Может, баню истопить? - спросил, когда закончили обед, и молодой человек сдержанно поблагодарил за еду. - Помыться, постирать...

- Нет. - Он решительно мотнул головой, поднялся из-за стола. - Я пойду.

- А то пожили бы несколько дней. Далеко ли идти-то?

Молодой человек махнул рукой, не то обозначая направление, не то говоря: какая вам разница!

- Я думал, мы поиграем.

Найденов показывает на флейту, торчащую из кармана рюкзака, точь-в-точь как у него. Он заметил ее сразу же при встрече с молодым человеком и все не знал, с чего бы начать разговор о музыке. Упоительный дуэт с Ивановым в комнате общежития не давал покоя. Найденов то и дело раскладывал знакомые мелодии на две партии, причем, одна - флейты, другая - совсем не важно чья. Иногда он придумывал новые темы, свои, кое-что даже записывал. Но... сыграть не с кем... Он так обрадовался, увидев у молодого человека инструмент. Я ему предложу самую простую партию, пусть всего лишь обозначает присутствие в нужной тональности, это не главное.

- Не умею, - говорит странник и внимательно смотрит на хозяина. - А вы не здешний, не деревенский.

- Я что ни на есть деревенский! - злится отчего-то Найденов.

Теперь он вспоминает, что видел не раз эти маленькие дудочки у таких же молодых людей в горах. Видимо, с помощью флейты они медитируют, отрешаются от мира, извлекая звуки, не понимая при этом сути музыки. Что для них суть - знание не есть вера. А загадочность непознанного инструмента сродни их исканиям, в которых нет карты для прохождения путей и направлений.

- Ваши все в горах. - Найденов не скрывает досаду и раздражение. - Это понятно - близость неба, Тибета... Рерих, Беловодье, центр Евразии, пуповина Земли...

- Что-то из перечисленного вызывает у вас сомнение?

- Не в том дело. Почему вы здесь, вдалеке от энергетических потоков и торных путей поиска вашей Шамбалы?

- Каждый сам ищет свой путь, и совсем не важно, в какой части Земли он пролегает.

- А я думал, вера питается единомыслием, в поиске ее почти всегда нужна подпорка - идущие рядом, толпой стоящие перед амвоном...

Неожиданно молодой человек широко улыбается.

- Вы раздражены, и оттого получается, как в жалкой интермедии: поел - спляши.

Найденов тушуется, ибо странник прав.

- Прощайте, - говорит он.

Недолгий гость делает несколько шагов к дверям и останавливается.

- Я не миссионер, не духовный просветитель, еще раз говорю - я сам по себе... Идти ведь не обязательно куда-то, можно - откуда, от чего. Идет смена эпох, заканчивается эра низких энергий, которые несут с собой войны, катастрофы, унижение человека. Мы напитались этой энергией, сами стали ее проводниками. Когда очистимся, когда будем готовы к другому? Но все равно новая эра наступит, жаль, жизнь коротка... Вы не задумывались, отчего в разных странах встречают Новый год в разное время?

Он замолк, очевидно, решая, продолжать или не стоит, - и пошел. Найденов едва удержался, чтобы не крикнуть вслед: беги, догоняй новую эпоху! Но тут же остудил себя. Что поделаешь, никого не устраивает этот мир, и каждый несет в себе тяжким грузом невольно обретенное наследство - peccata mundi*. Стало грустно, вспомнился Юра, которому горы нужны были для спасения собственной жизни. Они дали ему жизнь на некоторое время, расслабили, показывая, что он сильный, он справился с немыслимо трудной задачей. И только он в это поверил - лишили жизни.

Сушь стоит невообразимая. В лесу пусто - ни ягод, ни грибов, даже мху нечем подпитаться, хрустит под ногами. Картофельная ботва обвисла, того и гляди - начнет засыхать. Попытался поливать - колодец показал дно, предупреждая: останешься без воды. Эльфрида проворчала:

- Отродясь картошку не поливали, а сейчас, вишь, моду взяли.

Огурцы сварились, пожелтели, правда, он уже успел засолить несколько ведер, преждевременно радуясь изобилию. Первый огурец долго разглядывал, точно великое чудо нежданно явилось ему. Как же - сам вырастил!

С «большой земли», - так Эльфрида называет соседние Петровку, Рассказиху, - доходят тревожные известия о лесных пожарах, которые подбираются к здешним местам. Петровские, говорят, уже опахивают деревню со стороны леса.

- Похоже, скоро натопимся, - с мрачным удовлетворением говорит Эльфрида, когда Найденов заводит разговор о дровах.

- От кого все-таки вам досталось имя?

Давно просящийся наружу вопрос, наверно, вытолкнуло раздражение, вызванное обещанием старухи.

- А я разве не рассказывала? - удивилась она. - Отец - немец, еще из первых волжских поселенцев, мать - от поляков, русских и латышей. Заспорили. Ему надо Фриду, ей - Эльвиру. Так и жили - никто друг дружке не уступит.

С дровами все решилось неожиданно и просто. Пришел сосед, который забрал найденовскую телку, позвал в лесосеку. Надо заплатить небольшие деньги за делянку и за вывоз, а валить де-ревья, распиливать на чурки - самим. Можно еще и заработать: наготовить побольше - излишки продать.

Отправились на трех подводах, собрав мужиков помоложе, покрепче. Делянка оказалась неблизкой, километрах в десяти. Чем ближе подъезжали к месту, тем явственнее доходил запах дыма. Работа пошла споро - трое с бензопилами, остальные с топорами. Найденов внес деньги за себя и за Эльфриду, старался тоже за двоих.

К обеду выложили сало, огурцы, картошку, молоко. За едой говорили о том, что сенокос нынче никуда не годный, о пожаре, который, может, и обойдет их деревню, но, скорее всего, не обойдет. Трактора надо просить в Петровке, дадут ли? Огороды пахать за деньги в очередь стояли, а так... Выходит, одно спасение - дождь.

Найденов, поев, опрокинулся на спину, широко раскинул руки, ноги. Над головой уходящие ввысь кроны берез и сосен подпирают белесое, перекаленное небо. Все живое истосковалось по влаге. Он лежит и вслушивается в разговор, не видя говорящих. Земля, обнявшая его со спины, смиряет гуд и ломоту в конечностях, гасит тяжелое биение крови, расслабляет... Внезапно он ощущает незнакомое чувство родства с сидящими рядом мужиками, чьи имена еще толком ему не запомнились. Нет у него родни с давних пор - когда несмышлен был, неотзывчив. Повзрослев, душа открылась, а войти в нее некому. И вот... Они из одной деревни, они трудятся вместе, чтобы потом греться в своих домах и с благодарностью вспоминать друг друга. Их дымы, выйдя наружу, сойдутся в общее облако, пройдут над деревней и уплывут за протоку, рассеиваясь над великими пространствами. Им жить здесь всем вместе, и большинству здесь же встречать свой последний час.

- Днями огонь будет здесь, - сообщает приехавший из района представитель власти. - Деревня эвакуируется.

- Рассказиху пожар обошел, Петровку отстояли, - замечает кто-то из мужиков.

- Там такие силы брошены! - разводит руками представитель.

- А тут что?

- Тут?

Человек из района медленно ведет глазами вдоль улицы. Найденов следит за его взглядом. Понятно: кто будет биться за деревню в три десятка домов, в которых живут лишь бесполезные старики?

- Тушат же пожары взрывами, есть вертолет, другая авиация, - наступает он на представителя.

- Где-то есть, - задумчиво молвит он. - В соседнем районе пробовали встречным огнем - сами еле ноги унесли. Все бесполезно, такой суши не припомню. - Он молчит некоторое время, затем решительно заключает. - Собирайтесь.

Найденов отводит в сторону соседа, с которым ездил заготавливать дрова.

- Сейчас этот уедет - берем твою бензопилу, мужиков позовем - и идем лес валить вдоль деревни.

Сосед смотрит на сосны, стеной подошедшие вплотную к огородам, качает головой.

- Тут работы на неделю хорошей бригаде. Это раз, и потом - придет сюда пожар или нет - а под суд нас с тобой отдать успеют.

- Так все равно же сгорят.

- С огня не спросишь.

- И что теперь, ложиться и ждать?

Сосед пожимает плечами, он не знает ответа.

Назавтра к полудню потянулись из деревни машины со скарбом, подводы. Ни плача, ни причитаний - люди молчат, печально глядя на дорогу. Скотина ведет себя иначе. Пастух горло сорвал, оглашая округу крутым матом: не может справиться с привычным делом - собрать и направить стадо.

- Куда их? - спрашивает Найденов у Эльфриды.

- В Петровку. Там, говорят, приемщики сидят, за бесценок забирают. А что делать, самим деваться некуда.

И все-таки отбывающим сегодня есть к кому податься. Другие сидят на месте.

- А вы? - адресует он вопрос соседке. - Вон родни сколько.

- Я-то? Мне что, бадик подхватила - и пошла. - Она задумывается о чем-то, морщит лоб. - Как глупо что-то иметь в этой жизни, да?

Он не соглашается, вспоминая подвал и людей, у которых ничего нет, но молчит.

Пьют чай на веранде у Найденова, впрочем, он к своему стакану не притрагивается, сидит для компании. Так и не может вновь приучить себя к этому напитку. На Эльфриде все та же шапка из зеленых перьев, без которой Найденов не видел ее ни разу.

- Я ведь после санитарок сама людей лечила. - Смотрит выжидающе: надо ли убеждать или так поверит? - Сначала настои всякие составляла, отвары делала, грыжи ребятишкам вправляла... У нас хирург был, хороший доктор, молодой, веселый - Григорий Петрович.

- Ну что, тетя Эля. - Очечки свои поднимет, внимательно так посмотрит. - Будем резать?

- Будем, - скажу или наоборот, - не надо.

Найденов смотрит на нее с недоверием.

- Он-то шутил сначала, кто я - санитарка. А потом прислушиваться стал. В сиделки зазывал, особенно, кто сильно тяжелый после операции. Редкий случай, чтобы не поднимались. Я руку к больному месту поднесу, а оттуда токает в ладошку, токает. Повожу, погрею, - тепло в ладошке-то, - вижу - легчает человеку. Ведьмой звали, было, а Григорий Петрович - нет.

Эльфрида все подливает себе, и Найденов удивляется: куда в этом маленьком сухом теле столько жидкости помещается?

- К умирающим несколько раз звали, безнадежным. Врачи откажутся, но люди не хотят верить, тогда и ведьма годится. С племянником сидела, тяжелый человек, грешный, ни Бог ему, ни дьявол не указ. Вижу - уходит, и саму-то всю ломает, корежит, сердце надрывается. Худо мне - хоть рядом ложись. Пей, - даю ему отвар. - Ты чего, бабка, - хрипит, - я уж неделю пить-есть не могу, все назад лезет. - Выпил все-таки, ничего. Сама еле до дому дошла - во грязи в человеке!.. Через два дня пельмени вовсю ел, а я ноги совсем таскать перестала. День, другой пропустила - отлежалась. Прихожу снова - а он потемнел весь, убавился, и кожа - будто лист предзимний - сухая, шуршащая. Поняла я тогда, - это ж не первый случай, - они в какой-то час заглянули за предел, увидели - там лучше, легче, нет этой боли, а тут невмоготу, измучила, задавила собственная тяжесть, чернота.

И сами туда захотели. Ни мне, никому не удержать, оттуда зовет Самый Сильный...

Запах дыма становится устойчивым, во всем окружающем какая-то болезненная напряженность, излом, тревожное ожидание. Чем ближе к вечеру, тем больше в стоялом воздухе накапливается дыма, духоты и морока. Трудно засыпая, Найденов ожидал кошмаров, однако, сон оказался хотя и не совсем обычным, но не кошмарным. Они с Ивановым исполняли какую-то замысловатую джазовую композицию - дуэт для саксофона и тромбона. Вроде каждый квадрат, каждая музыкальная фраза по отдельности знакомы, а все вместе - нечто абсолютно новое. Иванов играл в несвойственной ему манере - дергался, приплясывая, тряс своей гривой, закатывал глаза. Так посредственные музыканты дают понять непосвященным, что звуки из инструмента извлекаются неимоверными усилиями. Иванов называл это цирком. Партия у тромбона сложная, но Найденов играл легко, уходя в импровизациях так далеко, что, иной раз казалось: тема забыта, и он к ней никогда не вернется. Но тут импровизацию подхватывал Иванов, раскачивал ее в обратном порядке, постепенно нисходя к теме. И вот они схватываются в музыкальной дуэли, рвут ритм синкопами, забегают поперек такта - вроде сбить хотят друг друга, обмануть. Но все не так, это лишь милое музыкальное хулиганство, дозволенное и доступное настоящим мастерам.

Найденов проснулся, мысленно продолжая свою партию, уверенный: будь сейчас у него инструмент - отыграл бы все точно так же наяву. Когда-то ему снилось, будто он играет на скрипке, и тогда пробудился ото сна с такой же уверенностью, хотя никогда не держал в руках этот инструмент. Очевидно, музыка заставляет иногда преступать границы реальности... Тромбон - другое дело, Найденов его знает, любит, одно время даже зарабатывал игрой на нем деньги.

В этот день еще несколько семей покинули Малую Речку. По счету Найденова, обитаемыми остались шесть дворов. К вечеру он обнаружил, что исчезла Эльфрида. Дом открыт, скарб на месте, а хозяйки след простыл. Не объявилась она и наутро, зато пожаловало целое отделение милиционеров. Они сопровождали самый что ни на есть настоящий автозак. Вот оно! - с тоской подумал Найденов, глядя на обитую металлом зарешеченную будку. - На этом, стало быть, ехать мне к очередной новой жизни.

Он зашел в дом, заперся изнутри, сел. Милиция начала сгонять людей с дальнего края, посему он последний. Мыслей

никаких нет, даже злости нет, обиды. Пусто на сердце. Уйти, что ли? Безо всякой милиции, как Эльфрида - взять и исчезнуть. Поднялся. Но стал делать совсем не то. Задернул занавески на окнах, к дверям, открывающимся внутрь, подтащил топчан. Пока соображал, чем бы еще загородиться, в дверь саданули так, что стало очевидно: вынесут, баррикады не помогут. Оттащил диван, сбросил с петли крюк.

- Пошли! - Пожилой лейтенант переступил порог, встал, оглядывая комнату. - Ждать нечего, к ночи огонь будет здесь... Тебе-то чего? Вон у людей по пять голов скотины, добра полон дом, запасов.

- И что, уезжают?

- А кто бы спрашивал? - Он показал на наручники, прицепленные к поясу. - Приказ.

- Тебя бы так...

- Меня, - повторил он с обидой в голосе. - Ведь предупреждали, время давали, машины. Ну, некуда тебе ехать - уйди хоть в поле, в луга, пережди опасное время. Встал лагерем, в палатке, как вон цыгане. Животина бы хоть уцелела...

- Так не цыгане...

- Ладно турусы разводить! - рассердился лейтенант и тут же, спохватившись, задал вопрос. - Ты случаем не беглый какой? Ну-ка покажи паспорт!

Найденов не удержался, захохотал.

- Мент ты и есть мент!

- А что, - не отреагировал на мента лейтенант, - люди говорят, тунеядец поселился, молодой - а не работает.

Полистав, вернул паспорт.

- Нет сейчас такого понятия, забудь. Тунеядец!

- Знаю, - с горечью подтвердил милиционер. - А уж я бы тебе дал работу!

Точно, - подумал Найденов, вспомнив склад с тяжелыми коробками.

С улицы посигналили.

- Все, - подвел итог лейтенант. - Прощайся с домом.

Последние слова он произнес дрогнувшим голосом. Найденов удивленно посмотрел на него, неожиданно для самого себя поднял руку, чтобы положить на плечо служивому, но лишь слегка притронулся к звездочкам. Вышел первым, остановился, оглядел ладное подворье, оставленное прежним хозяином ему, не сумевшему сберечь все это. Вспомнил, что к осени хотел завести собаку. Чтобы не было так одиноко. А еще - поехать к Татьяне.

9

Около двух суток продержали Найденова в арестантской при районном отделе милиции. Ничего не объясняя, посадили под замок, правда, кормили все это время исправно. Во вторую ночь пошел дождь, то стихая до мороси, то переходя в ливень, и не переставал до самого рассвета. Найденов не спал, слушал хлюпанье за окном и подогревал в себе надежду. Утром его выпустил знакомый пожилой лейтенант.

- Свободен, - буркнул, пряча глаза.

- Зачем держали-то?

- Так ты назад бы сразу же рванул, знаю вас, таких шустрых.

- Значит, самый неблагонадежный, - усмехнулся Найденов. - А другие?

- Других в школьном интернате пока разместили. - Он, наконец, поднял глаза. - Тоже под присмотром.

- И что?

- А что? - Лейтенант сделал вид, будто не понимает вопроса, но тут же одумался. - Сгорела ваша деревня, начисто. Вчера из Петровки звонили, говорят...

Найденов не стал дослушивать, повернулся и пошел к выходу. Он за ночь сумел убедить себя: такой дождь наверняка загасил лесной пал, не дошел огонь до деревни, живая она, Малая Речка, и дом стоит целехонький, и сарай с летней кухней, и дрова на месте... Задержался на крыльце райотдела, поднял голову к небу в низко клубящихся серых облаках.

- Эх ты! - попенял ему. - Не успело.

Отдел милиции, как водится, в центре села. Сколько их, этих сел, удивительно похожих друг на друга, повидал Найденов, работая репортером. Двух-, трехэтажные дома с улицы похожи на городские строения, а во дворах теснятся сарайчики, стайки, загоны, сплошь заваленные навозом вперемешку с соломой. Райцентр - не город, не деревня, то ли дело его Малая Речка... Огляделся: где-то здесь должен быть автовокзал. Увидев, решительно зашагал к нему.

Петровку огонь не тронул, только спалило стоящий за деревней домик охотника и рыболова, построенный в виде теремка для областного охотничьего начальства. Найденов видел его, когда был здесь в начале лета, красивый домик, резной - как из сказки. Теперь на этом месте пепелище, окруженное мертвыми стволами. От Петровки пришлось идти пешком, не стало такого маршрута - до Малой Речки. Несколько раз он порывался вернуться; жуть, охватившая сердце, едва вошел он в сгоревший лес, наваливалась все сильнее. Под ногами пепел, превращенный ливнем в серую грязь, из-под которой при каждом шаге выдавливалась жидкая глина, по сторонам почерневшие деревья, чьи голые, обожженные руки вскинуты в немом отчаяньи. Кое-где еще дымится корье, шают вековые пни, в иных местах дым исходит непонятно из чего, прямо от голой земли.

Вот и Малая Речка - черные печи, черные трубы. Хотя бы какой сарай уцелел, бревно, кусок забора - нет, сплошной пепел и угли. Дома и дворы, стоявшие в стороне, отделенные от других брошенными землями, взял огонь, перекинувшийся низом, по сухотравью. Найденову кажется, будто он все это уже видел, причем, не раз. И в том числе - людей, вяло копошащихся на кучах пепла. Кто они, хозяева, пришедшие, как и он, увидеть своими глазами то, о чем уже знали от других? Или, может, вечные искатели поживы от чужого горя? Нет, он не станет подходить и узнавать, и сам не хочет быть узнанным. На свой двор и огород посмотрел лишь издали, убедился, что они ничем не отличаются от других. Подумалось: наверно, картошка испеклась прямо на корню. И еще. Деревни Малая Речка здесь никогда уже больше не будет. Некому ее восстанавливать, незачем. Умные головы посчитали - в стране нынче каждый день на двух умерших один новорожденный.

Он доходит до берега, оставив за спиной пожарище. Внизу и впереди простирается огромное чистое пространство, до которого с этой стороны огню не добраться. Да и нечего ему там делать - безлесье, безлюдье. Смотрит на сумеречный край земли, и в голову приходит, что где-то далеко за горизонтом живет его двойник, точь-в-точь Найденов, и все у него в жизни так же. Зачем он есть? Почему бы им не соединиться и исправить эту ошибку природы - раздвоение? Однако тот, далекий, не хочет. Он встает на цыпочки, чтобы приподняться над окоемом, обратить на себя внимание, и машет, предостерегая: не ходи сюда, держись от меня подальше!

Иванов еще не вернулся и когда приедет - никому неведомо. Соседка приносит конверт, чудной какой-то, формы необычной, адрес и фамилия Найденова внутри, за прозрачным окошечком.

- Извини, - смущенно мнется, протягивая письмо, танцовщица, - я вскрыла, думала: а вдруг что срочное?

Он усмехается: толку-то, куда б ты с этим срочным? В письме на дорогой тисненой бумаге сообщается, что он выиграл в той хитрой лотерее, которая обещала вид на жительство в Америке. Ему надлежит приехать в Москву, явиться по такому-то адресу и после исполнения ряда формальностей отправляться в Соединенные Штаты... Господи! Он ни разу и не вспомнил об этой глупости, в которой принял участие просто так, исключительно по той причине, что никогда в лотереях не участвовал. И вот те раз! Нет же, это шутка, очередной фокус резвых столичных мальчиков, отыскивающих доверчивых лопухов среди своих сограждан. Приедет в Москву и убедится в этом, оставив мальчикам последнее, что у него есть.

- Ты поедешь жить в Америку? - с предыханием, округлив глаза, спрашивает соседка.

Найденов смотрит на нее и чувствует, что у самого начинают расширяться глаза. Какая Америка! Он ничего не знает, он не собирался, не думал... Да что вы тут все, с ума посходили?.. Но девушке сказал другое.

- Подождем Иванова, он как раз там, расскажет... Когда принесли? - разглядывает штемпели на конверте.

- Дней пять.

Оставшись один, пытается рассмотреть возможность отъезда. Давай примем все за чистую монету, - уговаривает себя. Ну, поехал, ну, приехал - дальше что? Тебе сорок пять - и ничего за душой. Журналистом работать? Славно придумано - без языка! В русской газете? Точно, там как раз место для него припасли. Музыкантом? Класс не тот, до Иванова не дотянуться. А хоронят у них вроде бы без оркестра. Пенсион ему никто раньше времени не положит, на что тогда жить? Может, американские подвалы лучше наших? Климат помягче, и еду, говорят, их бомжам дают бесплатную. Тьфу ты! - подводит итог, не найдя для себя в Америке ничего путного. И отправляется к соседке.

Та, свободная на сегодня от спектакля, собрала ужин, немного выпили. Разговор не клеится - какие-то запинки, недоговоренности.

- Да не смотри ты на меня, как на готового американца! - взрывается он.

А она смотрит, и, кажется, что ее большие глаза источают одновременно восторг и муку, вот-вот польются слезы. Найденову становится жалко ее, такую юную, такую одинокую. На мгновение ему представляется, будто она - последняя зацепка для него в этой жизни, однако он тут же гонит от себя наваждение. Опасная это штука - привязанность.

Через три дня приехал Иванов. Переступил порог своей комнаты, огляделся. Для него все здесь осталось без изменений, будто не было долгой отлучки. Вот и Найденов сидит на прежнем месте - вставал ли? До того странным образом доходит этот нелепый вопрос Иванова, хохочет. Еще бы! Сняться с места, купить в неведомой деревне дом, обустроиться, посадить огород, разом лишиться всего и вернуться к исходной точке. На этот самый стул. И все - за одну гастрольную поездку Иванова, который и финансировал этот круг. Не зная, правда, о том. Они обнимаются, затем Иванов отстраняет друга на вытянутые руки и тоже начинает хохотать.

- Ты с виду поглупел, никак обрел счастье?

- Я опять все потерял.

- О! - удовлетворенно восклицает Иванов. - Вот же оно и есть!

А следом начался пир горой. Подобные мероприятия для двух мужчин редко имеют романтический оттенок, обычно - скучная пьянка или пьяная скука. А тут все было иначе. Они сидели в комнате с обшарпанной мебелью и линялыми обоями и радовались друг другу. Когда это с нами произошло? - задает себе вопрос Найденов, имея в виду понимание, даже некое родство душ, - и не находит точного ответа. Может быть, в разлуке, в скитаниях? Может быть...

Он рассказывает про свою деревенскую жизнь, про коров и Эльфриду, про то, как планировал, где будет жить Иванов - в доме, отстроенном отдельно, а не в пристройке к уже имевшемуся. А тот смеется до слез, до изнеможения.

- Представил рожу моего нью-йоркского импресарио, когда б ему рассказать все это!

Найденов тянет с конвертом, не время.

- Как там живут, расскажи.

Иванов подумал пару секунд.

- А вот представь - не знаю. То есть как: работу имеешь - живешь.

Слова выходят из него с трудом, нехотя. И все-таки, сменив тему, он продолжает.

- Брал газеты, журналы на русском языке - тупо как-то, пресно. Зато нет нашего отчаяния, там этого не терпят. Чи-из! - Он утрированно изображает англо-американскую улыбку.

- Ты это для меня, про газеты? - осведомляется Найденов.

- С тобой им близко не стоять, тем газетчикам...

- Давай без этого... - Рука изображает в воздухе нечто неопределенное.

- Ладно, - соглашается Иванов. - Они там говорят: Россия - безнадежная страна, в обозримом будущем ей не выбраться из воровства, коррупции и бесправия в отношении простых граждан.

- И многие так считают?

- А я им, - не отвечает он на вопрос, - тебя цитирую. Помнишь? Россия - великая страна и, если она пропадет, в воронку за собой утянет все - от Эйфелевой башни до слоновьих какашек.

- Надо же, запомнил! Когда это было...

- Они меня за это красным называют. В шутку. Считают, что и я шучу. А импресарио за сердце хватается.

- Да-а, - задумчиво тянет Найденов.

- Знаешь что, - оживляется Иванов, - давай плюнем на все, махнем на Канары!.. Нет, лучше в Испанию, корриду хочу посмотреть.

- Уж если ты чего захочешь...

- А что, дел у нас с тобой никаких, денег - море, мне их теперь таскать с собой не надо. - Он достает из кармана несколько кредитных карточек. - Конвертируемая валюта, конвертируемые банки - в любой стране.

- Подожди. - Найденов протягивает письмо. - Читай.

- Угу, - бурчит Иванов, пробежавшись по строчкам. - Интересно.

Встает, подходит к окну, трогает зачем-то занавеску, возвращается к столу, огибает его раз, другой, третий.

- Что ты мельтешишь! - останавливает его Найденов. - Скажи что-нибудь.

Тот молчит еще минуту, которая тянется невообразимо долго, затем вскидывает глаза, и в них появляется жесткая решимость.

- Поехали! - Наливает в стаканы из привезенной бутылки, которую они едва почали, отдавая предпочтение родимой. - На туфту, конечно, смахивает, но что-то здесь, похоже и на правду.

Найденов высказывает собственные опасения по поводу шустрых московских мальчиков, на что Иванов замечает:

- А я им доходчиво растолкую, мол, могу купить для вас камеру в тюрьме любой страны.

Боже ты мой! В какой-то момент Найденов пытается посмотреть на ситуацию трезвыми глазами - куда там!

- Решено! - кричит Иванов, и пуговицы от его красивой голубой сорочки разлетаются по комнате. - Гори оно все огнем!

В конце концов оба напиваются почти до невменяемости.

- Ты пьян как извозчик.

- Почему? - удивляется Найденов. - Извозчику нельзя, это транспортное средство...

Потом они пытаются вынести определение, что такое есть родина - для каждого по отдельности и для всех вместе. Поминают родительские могилы, и тут Найденов спохватывается.

- А ты?

- Что я? Не от святого ж духа я родился, здесь они, могилы, где им быть?

- Может, еще живы?

- Может, живы.

- И что, совсем ничегошеньки про них не знаешь?

- Совсем.

- Надо же, не война, чтоб люди исчезали бесследно...

На этом разговор закончился, поскольку Иванов рухнул. Найденов оттащил его на диван, уложил, как смог, аккуратнее. Сам вернулся на свой стул, но прободрствовал недолго. Потом несколько раз просыпался, пил воду, опять засыпал. И вот - сон не сон, пригрезилось. Огромный хоровод, посредине Иванов с саксофоном. Дует - а музыки нет. Однако хоровод кружится. Перед Найденовым Любаша, за ним Верясов, и так по всему кругу, все знакомые лица - Людмила, Игорь, Лена, Гоша, Татьяна, толстая солистка из квинтета, Наташа из далекого Хабаровска, Тимофей... Иных уже нет в живых. Едва Найденов натыкается на них взглядом, они тут же падают, но живые не отпускают их рук, и они тянутся волоком вслед за другими. Некоторые, теряя силы, приседают, кто-то становится на колени - тащить приходится и их. С каждым новым упавшим или согнувшимся Найденову все труднее двигаться, руки того и гляди - оторвутся. Но он тянет, преодолевая все возрастающее сопротивление. Сквозь пот, заливший глаза, замечает: уже нет никого, кто шел бы в полный рост, держал голову прямо, напрягал руки. Как же все это движется? - изумленно оглядывает по-прежнему кружащийся хоровод. Неужели я? Начинает понимать: чем больше силы прилагает одной рукой, тем больше нагрузка на другую. Он сам себя разрывает, передавая усилия по цепочке из беспомощных людей. И тогда решает: все, лучше упасть, как все остальные, бросить эту непосильную тяжесть, избавиться от муки. Попытался - и не смог, мало того, откуда-то взялись дополнительные силы, руки напряглись пуще прежнего, ноги стали отталкиваться от земли с удвоенной энергией...

Очнулся весь в поту, руки и ноги ломит так, будто всю ту немыслимую работу он выполнил наяву. Но что это? Прислушался - от дивана, где лежит Иванов, доносятся всхлипывания. Плачет! С какой-то невероятной силой сжалось сердце. Так было, когда у него на глазах сбило машиной десятилетнего мальчишку. Уже почти выбросило наружу слова: Олег, что с тобой? Я рядом, я здесь! Здесь. А рыдания все сильней, и Найденову кажется, будто его самого сотрясает эта беспощадная сила, бьющая его товарища. Он уже двинулся к нему, чтобы разбудить и вдруг... Внезапная догадка остановила его. Это же так просто! Пень бездушный! Он, Найденов, один-единственный человек во всем мире, кто связывает эту безродную душу с отечеством, и он нужен Иванову именно здесь.

Веселая, нарядная площадь Советов. Над зданием гостиницы переливается красками световая реклама, снизу ей отвечают затейливым разноцветьем чересчур яркие для осени многочисленные клумбы, на автостоянке перед рестораном длинный ряд дорогих машин. И люди вокруг подстать - нарядные, беззаботные, все больше молодые. Центр не признает серой бедноты и запущенности окраин, он будто старается обмануть календарь, делая будни похожими на праздники. Памятник Ленину, возвышающийся посреди площади, тоже не по-будничному величав. Найденов стоит перед ним, высоко задрав голову, его собственная макушка едва доходит до середины гранитного пьедестала. Прошли времена великих игроков или нет? - думает он, вглядываясь в бронзовое чело. Очевидно, сейчас игроков стало больше, но они помельче. Может, оттого великие на их фоне кажутся еще более великими... Прошло упоение демократией, сменились вожди. Россия ждет и, может быть, дождется нового авантюриста, мощного игрока, готового поставить на карту страну.

А что тут делает некто Найденов, ни разу в своей жизни не вступивший в серьезную игру? Он же не игрок. Он даже не на прикупе. Он уже давно встал из-за стола.

Он опускает голову и переводит взгляд на дальний уголок площади, где художники торгуют своими картинами, а рядом лоточницы - пирожками и сигаретами. Какая-то далекая счастливая нота доходит до него через неистовый городской шум, рождает в душе легкость, ясность и приносит чьи-то вроде бы такие знакомые, но напрочь забытые слова. Кто знает, может, добро, счастье, удача - это как раз то, что пока еще не случилось, не произошло, не досталось...

Но кто-то строгий одергивает. Дача, подвал, деревня - это все еще не всерьез, так, прикидка. Настоящее начнется только теперь. Впереди зима. В Сибири она не шутит.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

В Америку Найденов не поехал. Даже в Москве не побывал, чтобы выяснить - не розыгрыш ли та лотерея, по которой он выиграл американскую визу и грин-карту. Письмо, уведомляющее об этом, он не выбрасывает. Изредка перечитывает и думает: а вот бы... Иванов не пустил. То есть поначалу вроде бы обрадовался. Поедем вместе, у меня там и счета в банках и работы невпроворот. А ночью горько плакал, и тогда Найденов понял, что для друга, выросшего в детдоме, всего-то родины и осталось - он, нищий журналист, незаконно проживающий в чужой общежитской комнате. В ивановской. Впрочем, тот дома бывает редко и помалу, сейчас опять в Штатах и снова на полгода, не меньше. Перед отъездом взял саксофон и притащил Найденова на рыночную площадь, где когда-то зарабатывал на хлеб. Один из лучших саксофонистов мира, может быть, лучший, солнечные зайчики от инструмента, мелодия Гершвина, заплеванный асфальт и унылые граждане. Кто-то поискал глазами, куда положить деньги, потом присмотрелся к дорогому костюму, туфлям из натуральной кожи за полторы сотни долларов и в недоумении отошел.

- Ну и что? - со злостью спросил Найденов.

- Бесплатно поиграл для возлюбленных сограждан.

- Иностранец хренов! Мешок с деньгами! Здесь место нормального русского музыканта, ты им был когда-то.

- И тебе очень жаль, что перестал быть.

- Это теперь чужая поляна, не лезь. - Он, помолчав, усмехнулся. - Есть такая повесть, вряд ли ты читал, - там один вельможный тип переодевался в нищего и ходил в народ...

- «Принц и нищий», - буркнул Иванов.

Накануне он выложил на стол пакет документов.

- Расписывайся.

- И ты уверен, что мне это надо? - спросил Найденов, прочитав бумаги - устав информационного агентства, договор, реквизиты банковского счета...

- Уверен, - ответствовал тот без тени сомнения. - Это твое, и лучше тебя тут никто не справится.

- Нет, вы посмотрите на него! Точно - американец, с четкой установкой на успех. Или удачу? Что там у вас в большей цене?

- Там у нас, - подчеркнул Иванов, - конечно же - успех, удача - производное.

Найденов смотрит на пачку бумаг и невесело усмехается про себя: вот и отступные за Америку.

- Только ты не думай, что это некая компенсация, - в который раз отгадывает его мысли Иванов. - Надо же тебе чем-то заниматься. - Он задумался ненадолго и продолжил. - Знаешь, почему хорошо иметь много денег? Они уже как бы не нужны, существуют отдельно, сами по себе. А ты работаешь и не заботишься ни о чем.

- Я-то неразумный полагал, что у денег вполне определенное назначение - купить еду, одежду, заплатить за койку.

- То-то и оно! И ты думаешь об этом изо дня в день, с утра и до вечера. Дело тут не столько в деньгах, сколько в их количестве. Ладно! - оборвал он себя. - Попробуй, там видно будет... А в распрекрасную страну Америку я тебя увезу в любое время, только свистни.

Я! Тебя! Увезу! - мысленно передразнил его Найденов. - Будто чемодан какой! - Он едва не сказал Иванову, что тот вырос в порядочного жлоба. Сдержался. Да и неправда это. Если говорить о деньгах - его талант, очевидно, трудно измерить ими. Изменился он сильно, это так, возмужал, подбородок утратил детскую округлость, из глаз исчезла вечная угрюмость. Разглядеть в высоком, темноволосом, желтоглазом красавце мальчишку-детдомовца с космами до плеч теперь невозможно.

- У тебя девушка есть?

Спросил и вспомнил: несколько лет назад задавал Иванову этот же вопрос. Что он тогда ответил? Что-то про посетительниц ресторана, где он играл. Выпьют, загрустят - и вешаются на музыкантов, больше пристать не к кому...

- Где? - в свою очередь спросил Иванов.

- Там или здесь, откуда я знаю?

- Ни там, ни здесь. В Москве. В самолете познакомились.

- Жениться будешь?

- Нет, я как ты.

- Как я не надо.

- Ей семнадцать лет.

- Боже мой!

* * *

В аэропорту обнялись.

- Эй, красавцы! Поберегись!

Едва не врезавшись в них, носильщик прокатил тележку с коробками.

- А то! - горделиво улыбнулся Иванов и отдалил Найденова на вытянутые руки. - Высокий, седой, обветренный, подтянутый... От тебя степями пахнет.

- Лучше бы горами... Приезжай поскорей, в горы поедем, сколько уж собирались.

- Может, для начала в депутатский зал? Время еще есть, кофе, коньячок.

- И что тебе покоя не дают эти цацки - коньячок, депутат-ский зал?

- Хорошо, возьмем водки и треснем в елочках, устроит?

- В другой раз. Отец учил: в дорогу не пей.

- Ты его хорошо помнишь, отца?

- Очень хорошо.

- Вот видишь.

Что он хотел этим сказать?

- Теперь у тебя все есть, - продолжил Иванов, - чтобы иметь возможность плюнуть в бесстыжие шары, кому бы они ни принадлежали. И так будет всегда. За это я ручаюсь.

- Всегда, - задумчиво повторил Найденов.

- И впредь никаких ночлежек, подвалов, бомжатников. Домик в деревне - разве что в старости, дай Бог как можно дольше ее не знать.

- Может, домик в Майами? - нашелся Найденов, увидев, как дрогнул у Иванова подбородок.

- Запросто!

И отправился к накопителю.

* * *

Все есть, - сказал Иванов. Все - это большой кабинет, снятый Ивановым под офис в пяти минутах ходьбы от общежития, именуемого в народе «Богемой», телефон, компьютер, факс-модем, счет в банке. Можно год ничего не делать и жить припеваючи. Для Найденова, в прошлом вольного журналиста, а в последнее время и до сего дня безработного и бомжа - чересчур много. Так он сам считает. Но раз уж есть... Он дает себе слово не тратить ивановские деньги, зарабатывать самому. Смысл работы в следующем: его информационное агентство, то есть он сам, собирает новости, объединяет их в сводку и рассылает по газетам, радио, телекомпаниям. Дело знакомое, только раньше он сам себе определял нагрузки, а теперь хочешь - не хочешь - сводку гони каждый день, пресса прожорлива.

Иной раз сядет, оглядит пространство вокруг себя - будто не он, не с ним все это происходит. Еще вчера: бесконечные тротуары, на которых убиты бесконечные дни. Где еще коротать время бездомному? Еще вчера: сырой подвал, провонявшая одежда, один раз в сутки стакан чая с куском хлеба...

Открывает томик Константина Леонтьева, русского философа, постриженного в монахи. С этой книгой Найденов не расстается, ее первой из своего имущества принес он на обжитие кабинета. «Дайте право людям везде продавать или отдавать себя в вечный пожизненный наем из-за спокойствия, пропитания, за долги и т.п., и вы увидите, сколько и в наше время нашлось бы «крепостных рабов или полурабов по воле».

Найденов хотел прожить, довольствуясь самым малым - не дали! Не нужен он и такой, не занятый, не нанятый, пусть и не по своей воле - свободный. И потому - милиция, бомжатник, продажа его в работники на частный склад... Как спасение выступал впереди всего мудрый философ - монах. «И вольно же было сухим умам мировую тоску, тоску безграничную ненасытной и широкой души сводить на мелкое гражданское недовольство современностью».

Восторг непонимания - так Найденов характеризовал свой душевный отклик на эти слова. Вернее будет - недопонимания: он догадывается о чем речь, но специально сдерживает разум. Так лучше! Так слаще! Так больнее.

Философ знал путь для себя и мучительно искал его для родины! Поистине святой: как будто - мудрец! - он не понимал, что это невозможно - «обособить Россию в духовной, умственной и бытовой жизни, «подморозить» державу...»

Как мог он, Найденов, филолог и журналист, спустя столетие, получить право быть необразованным, недальновидным, неверующим?

Он поставил книгу на прежнее место - небольшую книжную полку, где покоились полтора десятка толстых журналов, выходивших в Москве и Ленинграде. Там напечатаны очерки Найденова, в которых он выступал против строительства Кедрограда в сказочном таежном урочище, против гидроэлектростанции на равнинной реке, против возведения химического комбината в хлеборобном районе. Вроде и не так давно это было... Город не достроили, но кедры и без того повырубили, водохранилищем смыли несколько десятков деревень, обезрыбили пол-Сибири, а электричества от новой ГЭС едва хватает на маленький поселок. Химический гигант преспокойненько дымит посреди бескрайних полей...

Да живы ли сами журналы? Уж наверняка не все. И этим здесь последнее пристанище, - думает Найденов, взглядом перебирая корешки. - Больше уж никуда за собой не потащу.

* * *

Дни пролетали незаметно, складываясь в такие же скоротечные недели и месяцы. Агентство процветало, Найденов уже нанял помощника и бухгалтера, купил второй компьютер. И не переставал удивляться: как мог вчерашний детдомовский мальчишка, толком не закончивший среднюю школу, все просчитать? Скорее всего, Иванов рассудил так: лучше дать работу, чем деньги. Знает ли он старую притчу про рыбу и удочку? Может, и знает. Книг у Любаши, их бывшей соседки по общежитию, перечитал он много. Странным образом связала судьба администратора филармонии и молодого музыканта. У Любаши был любовник, музыкальный критик из Москвы Фридман, приезжавший раз в году на джазовые фестивали. Удивительно, двух-трех дней хватало ей, чтобы быть счастливой целый год. Фридман приезжал в далекий сибирский город не только из-за Любаши, его интересовал Иванов.

- Господи! - едва не плакал он от восторга, когда выпивал с музыкантами после концертов. - В такой дыре! Такое чудо!

Любаша говорила Найденову, что Фридман хочет увезти Иванова за границу. У него не получилось, умер. Однако перед смертью успел рассказать кому-то из коллег про талантливого саксофониста из Сибири. Иванова отыскали на рыночной площади - и покатил он по странам и континентам. А Любаша не захотела переживать утрату в городе, уехала к матери в деревню. Найденов был у нее, познакомился с мужем, местным культработником и графоманом, от чьих стихов сбежал он в ужасе и тоске в первый же час знакомства.

* * *

В одной из центральных газет, которые читает он теперь регулярно, Найденов обнаружил крохотную заметку, набранную петитом. В ней говорилось, что на берегу Калифорнийского залива найдено тело известного исследователя старины, научного сотрудника тотемского краеведческого музея Юрия Волкова. Новость потрясла Найденова. Кому помешал скромный музейный служащий из маленького сумрачного городка на Вологодчине? Как он оказался в Америке? Они познакомились лет десять назад, когда Найденов имел возможность разъезжать по стране - куда хотел. В тот раз он захотел в Тотьму... Что касается известности, Волкова знают специалисты по его статьям о русском севере.

* * *

Тотьма, середина восьмидесятых... В столице объявили перестройку и гласность, к сему присовокупили борьбу с пьянством... Хвост огромной и неубывающей очереди за водкой, отпускаемой лишь в одном месте городка, вылез на площадь перед райкомом партии. Милиционеры, которым назначено следить за порядком в очереди, то и дело заворачивают хвост, прячут за домами, но он вскоре распрямляется и опять попадает на глаза начальству.

Лида, корреспондент местной газеты, подводит к Найденову, занявшему место в хвосте, офицера, очевидно, старшего в патруле.

- Гостей у нас обслуживают вне очереди.

Козырнув, тот пригласил к окошку, больше напоминавшему бойницу. Никто из стометровой очереди не стал роптать.

Расположились в тихой и прохладной комнате на втором этаже редакции, занимающей двухэтажный бревенчатый дом. В этом помещении, по словам Лиды, обычно работает «свежая голова». Сегодня газета не выходит, здесь пусто. Лида отказывается от водки, и он просит позвать хоть кого-нибудь из мужского населения редакции.

- Может, редактора?

Она смотрит на него с недоверием и испугом, тут же придвигает свой стакан.

- Чуть-чуть.

К Лиде его адресовали вологодские газетчики, сказав, что она из тотемских журналистов самая толковая. Светловолосая, круглолицая - красавицей не назовешь, зато глаза... Будто специально затеяны у нее на лице мягкие и вяловатые линии - нос, подбородок, рот, - чтобы не отвлекать от огромных ярко-васильковых глаз, постоянно наполненных какой-то таинственной грустью. Боже мой! Очи! - воскликнул про себя Найденов, - как только увидел ее.

Пригубили едва, начать разговор толком не успели - Лиду позвали. Найденов огляделся. Портрет Карла Маркса на стене, подшивки газет, разложенные по столам - «Правда», «Известия», «Труд». Подошел к окну и увидел все ту же змеей движущуюся очередь. Другие улицы безлюдны, впечатление - будто все свободное население Тотьмы здесь. Лида вернулась через несколько минут в сопровождении худого лысоватого мужчины. Он, поджав сухие губы, остался в дверях, а Лида спешно принялась укладывать в пакет снедь и выпивку.

- Пойдем, - произнесла еле слышно.

Язвенник, - подумал Найденов, приблизившись к дверям, где замер в выжидающей позе человек с серым лицом, на котором застыло выражение нескончаемой муки. Найденов сделал движение, чтобы протянуть руку незнакомцу, представиться, но Лида ухватила его за рукав и повлекла вниз. За спиной вызывающе громко запирали дверь. Оглянувшись, Найденов увидел, как худощавый навешивал огромный амбарный замок.

- Редактор, - сам себе пояснил Найденов. - Может, тебе вернуться, попадет.

- Пошел он!..

До сих пор казалось: Лиду ничто не может вывести из себя.

Душно. Солнце палит вовсю, однако не может справиться с влагой, напитавшей здешнюю землю до пресыщения. Кругом зацветшие лужи, вонь. Городок - типичный райцентр, коих Найденов повидал на своем веку десятки. Отличает его от других, сибирских к примеру, множество храмов, пребывающих в запустении и разрухе, но даже в таком виде сохранивших независимость и величие.

Редкие прохожие смотрят угрюмо, опасливо, и Найденов, проживший здесь к этому времени вечер, ночь и еще полдня, делает вывод: у всех тотьмичей в глазах одно и то же. Разве что у милицейского офицера, стерегущего водочную очередь, - другое. То-тьма, - говорит себе Найденов, - думая, что эта версия - откуда пошло название города - самая подходящая.

Вечером Найденов в гостях у Лиды. Обыкновенный бревенчатый дом - пятистенок, где все устроено по-деревенски - холодные сени, печь, плетеные вручную половички... Отличие - множество книг на самодельных полках да пишущая машинка среди вороха бумаг на столе. Молодой сотрудник газеты, присоединившийся к ним по дороге, уже побывал в очереди, отпил из своей бутылки толику. На столе соседствуют две початые поллитровки. Лида отрекомендовала корреспондента как надежду местной журналистики, а он шепчет, поглядывая на хозяйку, занятую столом:

- Она беременна от редактора.

- Зачем мне это знать? - морщится Найденов, теряя интерес к «надежде».

Однако слово сказано, и он по-новому видит муку в огромных лидиных глазах, скучную лысину редактора, с еще большей силой ощущает гнет небывалой тоски.

С водкой расправляются чересчур быстро, потом идут в ресторан, заполненный, к удивлению Найденова, до отказа. Лида не хотела идти с ними, но все-таки пошла. И правильно сделала. Ей пришлось отбивать Найденова у милиционеров, пытавшихся затащить его в автозак. Отбила, но не успокоилась на том, повела стражей порядка осматривать ближайшие кусты и канавы, где устроился на отдых народ, отстоявший свое в очереди.

- Этих забирайте! - командует она.

Милиционеры безропотно повинуются, мешками укладывают гуляк в фургон и, отъехав недалеко, выгружают за ненадобностью. Что с них взять?

Молодой журналист исчез не попрощавшись.

Найденов просыпается в своем чересчур просторном гостиничном номере. Посреди комнаты огромный чугунный унитаз без сливного бачка, рядом ведро с водой. Зачем я здесь? - спрашивает себя, разглядывая заоконное пространство через сетку дождя. Мечтал попасть на родину поэта Николая Рубцова. Осталось чуть-чуть, каких-нибудь полсотни километров...

С утра идут в краеведческий музей. Научный сотрудник немного старше Найденова, которому тогда доходил тридцать третий год. Они чем-то похожи друг на друга, об этом сказала Лида некоторое время спустя. Хранитель старины назвал себя.

- Юрий Волков.

* * *

Помнится, тогда вяло шевельнулось в голове: у матери была такая же фамилия. И родом она откуда-то из этих мест... Не стал расспрашивать. Нынче то собственное нелюбопытство кажется ему ненормальным. Но вспомнить - заморозила его беспросветная тоска, заполнившая город, людей, лидины огромные глаза... А теперь уж не спросишь, не у кого. Обнаружен труп... На берегу Калифорнийского залива...

Крепкие ребята, - оценивает Найденов вошедших. Сам бывший боксер, он понимает, что эта пара немало времени проводит в спортзалах. Оба одеты одинаково - белые сорочки с короткими рукавами, черные брюки.

- Пожарная сигнализация исправна? - спрашивает один, глядя в потолок.

- Предписание, - бросает со своего места Найденов.

- Какое?

- На проверку сигнализации.

- А-а! - ухмыляется, не сводя взгляда с потолка. - Это так, шутка. Мы вообще-то пришли предложить сотрудничество.

- Мы - это кто?

- Рекламно-информационное агентство «Свободное слово».

- Угу, - кивает Найденов, знающий, что это агентство - монополист в издательско-полиграфическом деле - имеет несколько магазинов, разветвленную сеть распространения подписной и прочей печатной продукции, какое-то производство, подмяло под себя половину газет области, готово съесть остальные. - О каком это, интересно, сотрудничестве идет речь? Зачем мы вам?

- Неправильная постановка вопроса. - В разговор вступает второй, стоявший до того на полтора шага за напарником, а теперь выступивший вперед. У него голос мягче, а глаза злее, хотя и у первого они не отличаются добротой. - Вы нам действительно незачем, это мы вам нужны.

- Вот оно что! - усмехается Найденов. - По-моему, нынче это называется - крыша. Не ошибаюсь? Кстати, с кем имею честь?

- Служба безопасности агентства.

- Мать честная! - неискренне удивляется хозяин кабинета. - От кого же вы их защищаете?

- Служба экономической безопасности, - с некоторым торжеством в голосе уточняет первый. Видно, как у него под рубашкой вздуваются мышцы.

- Вы же умные люди, - морщится его напарник. - Пройдет совсем не много времени, и ни одна газета, ни один радио- и телеканал не будет брать вашу информацию, это ясно, как Божий день.

Давно Найденов не слышал этого оборота. Внимательнее приглядывается к человеку со злыми глазами - есть в нем что-то от хорошей школы.

- Спокойненько вольетесь в компанию, - продолжает тот, получите свой кабинет, оргтехнику - и делайте то же самое. Деньги обещаем нормальные, головной боли меньше.

Найденов поднимается со своего места.

- Не договорились.

- А мы не договариваться пришли, изложили и предложили. Уж вы тут, - он кивает в дальний угол, где припал к столу найденовский помощник, - сами договаривайтесь. - Делает вид, будто разворачивается к двери. - Да, чуть не забыл. Через пару дней вам принесут предарбитражное уведомление. Будете отвечать в суде за распространение сведений, порочащих деловую репутацию фирмы. Про макароны помните?

Еще бы Найденов не помнил! Неглупые люди с макаронной фабрики придумали схему, по которой покупатели - крупные оптовики, торговцы помельче, предприятия питания и просто граждане - платили бы деньги вперед за продукцию, якобы по льготной цене. Для граждан льготная норма отпуска была названа такой, что эти макароны семьей из пяти человек не съесть за три года. Найденов написал об этом, а еще - что от этой затеи в выигрыше по-настоящему остается только производитель макарон, который получает деньги сразу и много, имея возможность пустить их в оборот и получить дополнительную прибыль. Там еще были некоторые хитрости, благодаря коим Найденов сделал вывод: афера чистой воды.

- А макаронщиков вы защищаете по совместительству?

- Все-то вам расскажи! - Усмешка не делает глаза добрее. - Есть у фирмы и там свой интерес. Готовьтесь. Иск будет предъявлен на сто тысяч долларов.

- Тьфу, дьявол! - ругнулся Найденов вслед службе безопасности. - Считать уж по-русски разучились. Сколько это, Жень? - обратился к помощнику и, получив ответ, воскликнул. - Ого! Уважа-ают! - Посидел, подумал. - А ведь они и вправду - если пойдет так дальше - сожрут всех. И нами не подавятся. Ну, это, впрочем... Поглядим. Ты вот что, вытащи все по макаронам, надо заново сесть посчитать. Я им такую экспертизу устрою! Комбинаторы!.. И на эту лавочку, - он кивнул в сторону ушедших, - тоже покопай. Что-то там есть, чует мое сердце.

Женя, круглолицый, по-юношески румяный - увалень. Плоть его ни в коей мере не переработана в мышцы - мягкие руки с пальцами-подушечками, мягкий, подрагивающий при ходьбе животик, округлые плечи. Волосы растут строго перпендикулярно - на висках ли, на темени, на затылке. Голова - этакий колючий шарик, и весь он из шариков и кругляшков. Ему недавно исполнилось восемнадцать, а то, что принято считать образованием, он закончил в девятом классе. К Найденову пришел по объявлению и, предложив свои услуги по сбору и обработке информации, весьма рассмешил того.

- У меня конкурс, - на всякий случай сказал молодому человеку. Что-то удержало отправить его не медля.

- Зачем? - пожал тот плечами.

Через день он заблокировал вход в компьютерный архив от нежелательных посетителей, упростил программу «редактор», ускорил прием-передачу по модемной связи. Через два набрал материал на целую сводку и нахально заявил.

- Я предпочитаю ТАССовский стиль - сдержанность, четкость, выверенность.

Через неделю составил такой список информационных источников - газетным корифеям годы собирать.

Найденов внимательно разглядывал чудо земное, состоящее из кругляшек, и глазам своим не верил. Господи! И это - неуч, едва достигший совершеннолетия!

- Читал?

Он положил перед Женей газету с историей про испанского школьника, взломавшего банковскую компьютерную защиту и похитившего несколько миллионов долларов. Тот едва глянул на страницу и пожал плечами - любимый жест.

- Дел-то!

- И ты мог бы?..

Он смотрел в круглые светло-серые глаза и читал в них ответ: могу...

Освежив в памяти первые дни их совместной работы, Найденов дополняет задание.

- Вытаскивай все, что сможешь. Любыми путями. Не нравится мне - когда пугают.

* * *

Волков отнесся к появлению Найденова с безразличием. Впрочем, в его усталом взгляде угадывалась-таки личная досада: еще один! Было очевидно, не Лида - не стал бы он разговаривать с очередным бесполезным визитером.

Начал монотонно, как уставший лектор, который заучил свой доклад раз и навсегда.

- В конце XIX века на 3925 жителей Тотьмы было 18 церквей, 19 строилась. Тотемские храмы представляли собой собственную архитектурную школу. И все это происходило на фоне экономического упадка русского севера. Строительство храмов финансировалось от избытка капиталов купцов, зарабатывавших деньги в Америке. Вот как было! - Волков несколько оживился и тут же погрустнел. - Розовые холмы детства! Разрушенные храмы... Во Входо-Иерусалимской церкви винзавод. Сначала делали клюквенное вино для начальства, тотьмичи редко его видели. Когда всю клюкву повыдрали, стали выпускать «грешный вермут» - так сказал поэт Рубцов. В Троицкой церкви мастерские речного порта, в Успенской фильмотека кинопроката, в Рождественской склад стройматериалов...

В 1976 году директор леспромхоза Макаров сломал на кирпич Успенскую церковь Спасо-Суморина монастыря. Архитектор района Оссовский сказал: если есть в городе 10 памятников одной эпохи, 9 надо уничтожить. Его поддержала заведующая отделом культуры Баяндина, ранее работавшая начальником вытрезвителя.

Волков замолчал и совершенно сник. Лида взяла у него со стола толстую пачку бумаг, положила перед Найденовым.

- Вот, переписка.

Здесь были копии писем в Центральный комитет партии, в Верховный Совет, в газеты, журналы... Между прочих бумаг попадались послания на английском с адресами из Америки. Найденов понимал бесполезность волковскикх усилий и смотрел на музейного работника как на мученика. Мученик и есть. Святой, юродивый - для сострадальцев, для большинства - сумасшедший.

- История открытия русской Америки испещрена именами тотьмичей, - сказал тот, провожая гостей. - Знаменитый форт Росс был основан жителем Тотьмы Иваном Кусковым. Ныне это исторический заповедник Соединенных Штатов.

- Будешь писать? - спросила Лида, когда они вышли из музея.

- Не знаю, - покачал головой Найденов, - большего мне не сделать, а повторять... Понимаешь, не могу я всем этим заболеть так, как он.

- И попробовать не хочется? - Она подняла свои огромные глаза, в которых не было укора. Все та же печаль. - Ты из Сибири, а тотемские купцы шли вашими путями. Если с другой стороны нажать, надавить, может, и сдвинется что.

- Что, Лида?

Вечером они сидят в Лидином домике. В окно заглядывают разноцветные мальвы - украшение российских палисадников. -

А через их головы пробиваются лучи закатного солнца.

- Как ты здесь живешь?

- Живу, - отвечает она спокойно. - Мне позволено ступать на полшага больше, чем другим. Критикую местное начальство, до известного уровня разумеется, протаскиваю статьи Волкова...

Найденов невольно опускает взгляд на лидин живот, - а ведь уже заметно! - и думает о цене, которую она заплатила за свои полшага. Господи! А этот-то, лысый! Ведь слетит с работы как пить дать. Городок, что твоя деревня - утаишь разве? Наверняка член бюро райкома партии... Лида, конечно, не скажет, железный человек. Что за жизнь ей уготована! Полшага! Его вдруг захлестнула жалость к ней, одинокой страдалице на виду у всего этого жалкого городишки, подконтрольной избраннице, которой строго определили норму смелости. А следом вспыхнул восторг, оттого что в нем поднялась эта жалость, подтолкнула к решению - сильному, смелому, единственно спасительному. Он увезет Лиду с собой! Иметь рядом надежного человека, - а в том, что она таковая, нет сомнения, - это же счастье. Работа найдется, про нее говорили: журналист крепкий. Он уже приготовился сказать ей обо всем этом, но тут подал голос другой Найденов. Ты, бездомная душа, кого это и куда ты собрался тянуть за собой? Если бы любовь, страсть хотя бы, а так что? И тут же все погасло.

Утром пришли в райком партии. Вонища в фойе невыносимая.

- Копали траншею - перерезали древнюю канализацию, она была проложена из деревянных труб, века ничего с ней не сделали. - Лида удовлетворенно хмыкнула. - Теперь все дерьмо сюда поперло.

В райкоме к Найденову отнеслись с подозрением, долго разглядывали командировочное удостоверение и билет члена Союза журналистов. Машину все-таки дали, предупредив, что в Николу она не пройдет.

- Эта? - удивился Найденов, глядя на полноприводной российский джип, которому нипочем пески Сахары и каменные осыпи Монголии.

- Эта, - подтвердили и прибавили, что на вологодскую грязь машину не придумали.

Найденов даже Лиде не сказал - деревня Никола, родина поэта Николая Рубцова, была основной целью поездки сюда. Влекло его в это глухое местечко безотчетно, не знал и не задумывался - зачем, что стал бы писать о Николе и стал бы вообще? Расстроился, но ничего не поделаешь. Лида почувствовала настроение Найденова.

- Мы съездим тут недалеко. Мужик замечательный, директор совхоза «Тотемский».

Мужик и вправду оказался замечательным. Одного роста с Найденовым, только в кости пошире, а руку для пожатия протянул - найденовская, тренированная пятерня утонула в ней. Этакий светловолосый викинг с голубыми глазами, в которых соседствуют злость и веселье.

- Вот! - Он отделяет две трети увесистой пачки документов, спущенных в совхоз из различных инстанций, и бросает в мусорницу. - Иначе работать некогда.

Рисуется, - морщится Найденов. Директор понимающе усмехается.

- К-700 - дорогущий трактор. Берите, - говорят, - надо технику обновлять. Ага! Я должен этих придурков с питерского завода кормить! Придумали технику - по цене самолет, по пользе... - Он покрутил рукой в поисках сравнения, не нашел. - Посчитали: у нас пашни - по 7 га на человека. Один запросто в день гектар очистит от камней. 7 дней - все поля чистые. Еще 7 дней с корзиной - сорняки вынесли на край поля. Под дачи за сезон раскорчевали 60 га леса - никакой мехколонне за год не управиться. Зато по стране ежегодно 100 тысяч га пашни выпадают из оборота. Ничего себе, да? - Он помолчал немного, сдавил пальцами виски. - Миллионные прибыли не радуют. У соседей урожай 12 центнеров с гектара, у меня - 42. На хрена бы мне надо за весь район пахать? Чтобы план из года в год добавляли?

- Ну, и на хрена? - повторил его вопрос Найденов.

- А! - Он махнул рукой, и веселости в глазах стало больше, чем злости. - Надо быть Ждановым, надо иметь отца Жданова... Если бы все так работали, мы не знали б, куда давать продукцию сельского хозяйства. - Очередной взмах руки - и из глаз исчезают и веселость и злость. Их заменяет жуткая, волчья тоска. - Уйду - все здесь сдохнет.

- Так и будет, - говорит Лида на обратном пути. - Отец Жданова ушел на пенсию - через два года стали доить, сколько 17 лет назад доили, в районной сводке третье место снизу. А было лучшее хозяйство.

Перед самой Тотьмой начался дождь и тянул свои долгие нити больше суток. Уныло лопались пузыри в городских лужах, уныло несла свои воды Сухона, со стороны которой, по словам краеведа Волкова, вид на Тотьму до 1925 года, - всего-то 60 лет назад, - был точь-в-точь, как с Невы на Петропавловскую крепость... Уныло змеилась по городу мокрая водочная очередь.

Шло последнее пятилетие ведущей роли коммунистической партии, заканчивалась жизнь великой Страны Советов. Действовал последний советский Указ об ограничении производства и продажи алкогольной продукции.

В тот год от тотемского причала начали строить мост через Сухону.

2

Пятью годами раньше.

- Ты чересчур красива, - говорит гидролог своей помощнице. - Я бы даже сказал - неуместно красива.

Ирина оглядывает пространство в поисках объяснения, почему же ее красота не соответствует местности? Или месту? Или хозяину? Ничего нового она не видит. Избушка с сараем - гидрологический пост, река Сухона в зеленых пологих берегах, в отдалении небольшие взгорки в березовых перелесках, между которыми тут и там прилепились деревеньки... Гидролог - коренастый бородач с кривой улыбкой, проницательными и злыми глазами с желто-зеленой радужкой. Кошачьи, - определила она при первой встрече, тогда же прикинула рост - 170 сантиметров, может, чуть больше. У нее такой же.

- Один неглупый человек, - продолжает он, - восемьдесят лет назад сказал: «Нет хорошего лица, если в нем в то же время нет чего-то некрасивого...»

Что ему от меня надо? - думает она. - И зачем я сюда напросилась? Река, природа, свежий воздух... Дура! Люди делом занимаются... Она имеет в виду своих сокурсников, будущих инженеров-акустиков, которые на лето определились работать по специальности. А тут... Рейка, замер уровня от нуля графика водомерного поста, запись в журнале. Все дела. А кроме того - странный человек, спрятавший себя здесь непонятно от чего и от кого. Больше молчит, а говорить начнет - не уловишь связь с происходящим. Может, потому что здесь ничего не происходит. Ему и собеседник не нужен. Что, к примеру, скажет она о собственной «неуместной» красоте? Ни возразить, ни согласиться.

- Ты какая в детстве была? - неожиданно спрашивает он.

Вот те здрасте! Сейчас она станет рассказывать этому чужому, неясному человеку свою live story, как бы не так! И тут же задумалась, начала ворошить былое - подтолкнул. Была оторвой, никого и ничего не боялась. Потом увлеклась библией - смирение, непротивление злу насилием... Постепенно потеряла уверенность в себе, а должна бы, по Толстому, обрести силу. Испугалась, начала идти по жизни напролом, твердила себе изо дня в день: я все могу, захочу - подчиню себе любого. Стала вгрызаться в людей. Впрочем, это уже далеко за детством, потом... Мальчики были неинтересны, мужчины - другое дело. Вцепится, расколет до сути - и все, не нужен больше. А он принимает поддельный интерес за желание близко сойтись, рвется к пропасти. Влюбленность, страдания... Что дала ей смена библейского смирения на грех искусителя? А вот что! Она вонзила в него взгляд, призывая, требуя: услышь меня! Ты же умеешь. Или надо прятать мысли, чтобы ты их отгадывал? Охотник! А ты попробуй так!.. Ты станешь пластилиновым, вылеплю - что захочу. Обращу в

свинью и отправлю топиться, как в той библейской легенде. Он отреагировал странным образом, точнее - никак. Спокойно выдержал ее горячий взгляд и так же спокойно ушел от него, заняв себя куревом.

Затем он двинулся берегом по течению, и Ирина долго наблюдала мерно покачивающуюся в такт шагам спину. Когда убедилась, что гидролог далеко и скоро не вернется, зашла в избушку, куда лишь заглядывала до сих пор, если надо было зачем-либо обратиться к нему. Лежанка, две полки - с книгами и с посудой, стол. На столе газеты, журналы, один раскрыт на странице со старыми фотографиями церквей. Читает под одной: общий вид церкви Рождества Христова с верхним Николаевским храмом. 1779. На другой странице текст. «...А как в то время позволено было алеутам продавать железные для их нужныя вещи... Так что продавец за гвоздь получал сторублевую вещь; выменивали жъ ее на железныя маловажныя вещи и закупивши на деньги тамошних звериных кож черных лисиц, бобров... отвозили для торгу китайцам на Кяхту и на те звериные кожи выменивали самый лучший китайский товар, вывезя же оные в Москву и Санкт-Петербург, получали за него наличныя деньги с неописанным уже барышом, - то от сего в короткое время разбогатели тотемские купцы и многие мещане обогатились изрядно...»

Тотьма, - извлекла Ирина из прочитанного. - Это же совсем не далеко, на этой самой Сухоне... Она читала, перескакивая с одного на другое, но поняла, что речь идет о разрушении храмов, построенных в XVIII веке на тотемской земле в великом множестве. Возводили их купцы-мореходы от избытков капитала. Вот почему церкви на фотографиях своим внешним устройством напоминают корабли! «Чей талант так тонко и глубоко передал дух эпохи русского открытия Америки? - задает вопрос автор и сам же отвечает. - Сейчас и это перестало быть неизвестным...»

Она перелистала страницы других журналов, газеты - везде были отмечены статьи, подписанные одним и тем же именем - Юрий Волков. Интересно! Гидролог носит такую же фамилию. Случайность?

Оторвавшись от бумаг на столе, Ирина посмотрела на полку, отметила малознакомые имена авторов - Карлос Кастанеда, Уэйд Дэвис... Взяла истертую тонкую книжечку без обложки, открыла наугад. «...зомбификация требует нескольких условий, среди которых неестественная смерть и магическая церемония на кладбище. Человека хоронят, потом откапывают... Избивают, связывают, опять избивают...»

Вечером, когда она уединилась в сарайчике, который прозвала девичьей, в дверь постучал гидролог. В руках у него какая-то необычная жаровенка с раскаленными углями - отдаленно напоминающая церковное кадило. Ирина удивленно смотрит на него - широкая белая рубаха без пуговиц, похожая на блузу художника, гладко зачесанные назад, чем-то обильно смазанные волосы, огромные горящие черным огнем глаза... Черные - потому что зрачки увеличены настолько, что радужке не осталось места. Какие же они на самом деле? - спрашивает она себя и не может вспомнить.

- Баня, - сообщает он, и удивление Ирины возрастает. - Правда, до настоящей скифской далеко... Понюхай.

Подносит жаровенку к ее лицу, она вдыхает раз, другой, пытаясь разобрать запах, знакомый и в то же время неузнаваемый. Между тем гидролог сыплет на уголья зеленоватый порошок, подкладывает маленькие темные катышки, и все это - по-прежнему перед самым лицом. А она, чувствуя все более усиливающийся жар на щеках, закипающие от едкого дыма слезы, не в силах отстраниться - точно завороженная. Следом наплывает какой-то морок, видимый лилово-красным туманом, и сквозь него пробиваются отдельные, не связанные единой мыслью слова: скифы, делавары, Геродот, магический полет...

Она видит широкую реку, мост, забитый железнодорожными составами, люди по берегам... А под мостом на небольшом пароходике - отец. Подобное ей уже приходилось наблюдать. Идет сдача нового моста, отец, главный инженер проекта - под ним. Нелепость! Фарс! - сердилась она. Ну, рухнет сооружение ему на голову - и что? На мосту, кроме него, десятки людей, тоже погибнут... Всего лишь способ уйти от ответственности. Впрочем, так она стала думать, когда повзрослела. Или после ухода отца? Тогда ей исполнилось девятнадцать...

Картина удивляет неподвижностью всего и всех, лишь рябь на воде указывает, что перед ней не фотография. И вдруг в одно мгновенье все меняется: вода возле пароходика закипает, вздымается, начинает поднимать его, сплотившись в мощный столб из бурлящей жидкости. Выше, выше - и вот уже пароходик впечатан в металлические конструкции, следом весь мост вместе с опорами отрывается от земли, разворачивается вдоль реки, висит так секунду - другую. Затем водяной заряд страшной силы бьет снизу - и все, что было над водой, взмывает вверх с огромной скоростью, вмиг исчезнув за облаками.

Она открывает глаза и видит склоненного над ней индейца. Высокие скулы, черные глаза, длинные сальные волосы, падающие на ее лицо... Самый настоящий краснокожий! Пытается за-кричать, сбросить его - не может. Ты же спишь, - подсказывает сама себе, - открытые глаза, индеец - сон.

Тут же чувствует, как снизу в нее входит что-то горячее, постепенно заполняя всю ее без остатка. Нет сил сопротивляться, нет сил ни на что...

- Тигрица! - услышала она свой собственный голос.

Странное пробуждение. Или еще спит? С трудом разлепила веки и тут же зажмурилась: солнце ударило по глазам. Это яркое приветствие дня Божьего отозвалось невыносимой болью в затылке и в висках. Попробовала пошевелиться - боль во всем теле такая же. Лежи спокойно! - приказала себе и начала вспоминать вчерашнее. Первое, что пришло на память - как собиралась подчинить себе, смять этого гордеца, своего напарника. Любовь - оружие женщины... И будто подбросил кто - разом забыла про боль, вскочила, ощупала себя, не доверяя глазам, которым сквозь едва размежившиеся веки успела явиться разбросанная тут и там одежда. Так и есть! Ниточки не оставил! Подчинила! Она медленно опустилась на скомканную постель, продолжая ощупывать себя, как будто могла впопыхах не обнаружить чего. Господи! Он же изнасиловал меня! Одурманил и изнасиловал! - И сама усмехнулась. - А ты так сильно сопротивлялась! Тигрица! На дне ловчей ямы, заставленной острыми кольями...

- Жестоко ответил! - то и дело за прочими мыслями повторялись в ней эти два слова.

Он возился у летнего камелька под легким навесом, одетый в свою бессменную штормовку, на ногах солдатские сапоги с завернутыми голенищами. Все привычно, без изменений, вроде и не было вчерашнего вечера. А может, и не было? То есть был, конечно...

- Ну и спать! - приветствует он со своей обычной кривой усмешкой.

Спокойно! - говорит она себе, хотя, похоже, не очень-то нуждается в успокоении. Не чувствует ожидаемой ненависти, даже негодования нет. Посему заключает. - Подстилка!

- Я уезжаю, - сообщает, придав голосу беспечность.

- Варум? - Борода чуть скошена в ее сторону.

- Не хочу обсуждать, уезжаю - и все.

- А я табель не дам и оценку не поставлю. И поедешь ты глубокой осенью в колхоз, и будешь ты своими красивыми ручками обрубать мороженые хвосты у грязной свеклы, ночлег тебе определят в заплеванном клубе, на сцене, вповалку с немытыми подругами, и ночью к вам будут вламываться такие же немытые местные ухари...

- Ты! - оборвала его Ирина и, выдержав паузу, повторила. - Ты... поставишь отличную оценку, дашь такую же характеристику и заполнишь табель на месяц вперед.

А у самой все внутри трясется, так с ним она еще не разговаривала. Что ж, пробный шар пущен. Испугается, нет? Очередная усмешка и - неожиданно:

- Посмотри на свои руки. Верхняя часть большого пальца - воля, вторая фаланга - логика. Большая первая - волевой человек, прет по жизни как вол. Понимаешь, да? Корень один - вол, воля...

Безотчетно повинуясь, она вытягивает перед собой руки. Первая фаланга гораздо меньше второй.

- Вот-вот. - Усмешка теперь расплывается по всему лицу. -

К сожалению, ты уныло нормальна, тебе должно быть безумно скучно самой с собой.

Рассмотреть его руки ей не удалось, они спрятаны в карманы.

- В конце концов, - пожимает она плечами, - воля - это выбор поступка.

- Совершенно верно! - Он как будто удивлен. - Только справедливость этого замечания нисколько не отменяет другого: хиромантия, физиогномика, антропология - все вместе или по отдельности - точны и незыблемы как математика.

И тут ей действительно становится скучно. Водка и селедка - общежитские посиделки по пятницам, как правило, в комнатах аспирантов, молодых доцентов. И всегда там вот такие, как этот - растолкуют, разобъяснят... Студенты внимают, раскрыв рты, - благодарная публика.

- А ты вообще-то зачем здесь торчишь?

Она ставит вопрос с подчеркнутой неприязнью в голосе.

- Сижу, думаю. - Гидролог делает вид, что не замечает грубости. - Cogito ergo sum! Черта лысого! Если я мыслю - то живу, не умею - существую. Я думаю, понятно? Для нормальной жизни нужно много, очень много... Раньше за богатство надо было оправдываться, извиняться. Купцы от своих избытков строили храмы. Правильно, уж если извиняться - сразу перед самим Всевышним. То было давно, а сейчас люди придумали другие правила и уставы. В твоем кармане все - и уважение, и честь, и доблесть. Живи сам, не мешай жить другому... Да, - утвердил он еще что-то невысказанное и, помолчав, заключил. - Я что-нибудь обязательно придумаю.

- Пока ты тут сидел, появилась новая наука, точно знаю, до тебя не дошло. Менсонжелогия - наука о действии лжи на общество, государство, вообще на мир... Поищи учебник, пригодится.

* * *

Найденов получил предарбитражное уведомление, где подробно описывается, как, когда и каким образом он нанес ущерб деловой репутации макаронной фабрики. Помимо того, предлагается не доводить дело до суда, а добровольно и в кратчайшие сроки выплатить вышеназванному предприятию сто тысяч долларов.

- Неплохо составлено, - задумчиво произнес он, разглядывая штемпель на конверте. - Юристы у них, похоже, не зря хлеб едят.

Женя что-то буркнул из своего угла, не разобрать.

Следующие две недели Найденов потратил на консультации с производственниками, экономистами, юристами, даже ученым филологам носил свои информации. Есть ли с их точки зрения в этих текстах покушение на деловую репутацию макаронщиков? Все специалисты в конце концов пришли к одному мнению: иск, мягко говоря, безоснователен. Юрист, которому пришлось за-платить, выразился жестче - чушь собачья. Другие консультанты были так или иначе Найденову знакомы и денег не взяли.

- Не понимаю! - тычет он в папку с документами. - Хотите напугать, загнать под свою крышу - назовите сумму пореальней, чтоб я и вправду испугаться смог. А так...

На этот раз из угла донесся вздох. Женя придвинул к себе лист бумаги, начал что-то чертить.

- Нет никаких загадок, самый что ни на есть незатейливый наезд. Сидит в фирме, скажем, консультант по внешним связям. Ага - кто-то работает на нашем поле. Прибрать к рукам. Или устранить. Способ? Прежде всего - деньги. О тонкостях, о хитром маневре никто речи не ведет, никому это не надо. Важно в атаку кинуться, они ж все боксеры. - Женя крякнул, осекшись, - забыл, кому говорит: Найденов сам в прошлом боксер. - А результат уже есть. Сколько времени потрачено, сил отвлечено? И это еще не все. А они всего лишь кинули мячик наугад.

- А не слишком примитивно? - усомнился Найденов.

- В том-то и дело - мозгов не надо, а движение есть... Забавная история... Они кредит взяли, собираются ставить линию по выпуску макаронной крупки, сейчас вынуждены у своих же конкурентов покупать. Так вот: на сегодня им не хватает как раз сто тысяч долларов. Нравится?

- Не хочешь ли ты сказать...

- Что они за наш счет оборудование думают купить? Нет конечно... Просто машут метлой - вдруг выстрелит!

Найденов не устает удивляться своему юному помощнику: глянешь в его круглые глаза, увеличенные кругляшками очков, - плакать хочется, до того беспомощный взгляд.

- Неужели это все там, - показывает на компьютер, - кредиты, линии...

- И это, и кое-что другое. - Женя пытается пригладить свой ежик. - Директор этой лапши - никто, пустое место, подставка. Заворачивают делами другие, кто - не трудно догадаться. Прибрать к рукам такое предприятие - это тебе не газету выпускать. Лапшу ели и есть будут при любом экономическом положении страны.

- Стоп! - неожиданно прерывает его Найденов. - Дай подумать. - На минуту в комнате повисает тишина, затем он сам же нарушает ее. - До нас, по-моему, никто не занимался антирекламой... Опасный прецедент, может, в этом все дело? А лапша так, ерунда, вдруг что покрупней зацепится. Что? Как думаешь, есть, к чему цепляться?

Женя широко улыбается, отчего круглые его щеки еще больше округляются.

- У вас, начальник, мозги интересно устроены. Их в одну сторону направляешь - они в другую норовят.

- Во дожились! - крутнул головой Найденов. - Он уже мозги начальству направляет!

- Вы не поняли, это комплимент. Все так и есть, за этим агентством суммы высвечиваются - какие там макароны с рекламами, какая газета!.. Что, откуда - никак отследить не могу. Слыхали про такой банк - «Русская Америка»?

- Подожди, подожди, ты хочешь сказать, что специально тут дурака включаешь про метлу, боксеров, макаронную крупку?

- Все это как бы очевидно и совсем не обязательно - верно. Вы с очевидным не соглашаетесь и тем самым приближаетесь к истине.

- Психолог нашелся! - опять останавливает его Найденов. -

У тебя тут другие задачи, не мозги мне туда-сюда поворачивать.

Женя не обижается, не умеет.

- Я вот думаю, - поглаживает он свой круглый затылок, - на каком этапе они до насилия дойдут?

- С твоими прогнозами - прямо сейчас собирать барахлишко - и в лес, в партизаны.

- В партизаны мы можем не сходя с места.

Он с нежностью смотрит на компьютер.

- Думать забудь! Сам знаешь, как кончаются эти войны.

- Знаю. Боюсь.

- Русская Америка.., - возвращается Найденов к прерванной теме. - Банк, говоришь? И где он находится?

- В Америке, надо думать. Хотя...

- И какие у них дела с агентством?

- А вот этого нам не узнать. Пока, во всяком случае. Название мелькает - и все.

Русская Америка, - повторяет Найденов про себя. - Аляска, Алеутские острова. Калифорния... Стоп! Труп Волкова нашли на берегу Калифорнийского залива! Совпадение? Тысячи километров - Америка, Тотьма, заштатный сибирский городок... Что могло связывать здешних коммерсантов и нищего краеведа из вологодской глубинки? Ерунда какая-то!

- Жень! Как фамилия президента этой лихой компании, ну, агентства.

- Спирин, - незамедлительно последовал ответ.

- Алексей? - уточнил для порядка, хотя уже понял: это тот самый А. Спирин или «Аспирин», как прозвали его коллеги. Небольшие заметки по экономике в областной газете, очки-полоски, прикрывающие треть глаза, узкие плечи и несоразмерно большой зад.

- Так! - разозлился вдруг Найденов. - На какую еще пыль я должен тратить остаток своих драгоценных дней?

И придвинул стопку непрочитанных газет. Международную хронику он обычно просматривал наспех и в последнюю очередь, а тут начал с нее.

«Конгресс США одобрил законопроект об иностранной помощи. Размер финансовой поддержки России определен суммой 150 миллионов долларов. Самыми крупными получателями американской помощи по-прежнему остаются Израиль и Египет. Военная помощь Израилю в новом финансовом году составит

1,9 миллиардов долларов...»

Зазвонил телефон.

- О! - воскликнул Найденов, услышав в трубке голос Иванова. - Сижу и читаю, как ты вместе со своей новой родиной собираешься России помогать.

- Пошел ты!.. - беззлобно ругнулся Иванов. - Дуреешь от работы или с ума сходишь от безделья?

- Ну и слышимость! Вчера в Мыльниково звонил, восемь километров отсюда - через слово не разобрать... А тут - будто в соседней комнате.

- Деньги есть? - деловито осведомился Иванов.

- А то! Тебе вот собираемся послать, голодаешь, верно, там, на чужбине? Адресок-то подскажи - губерния, уезд, волость...

- Стало быть, у вас все в порядке... А звоню я из уездного городка Сан-Франциско Калифорнийской губернии.

Найденов чуть не поперхнулся: опять Калифорния! Ну, тесен мир! Он попросил Иванова узнать, если тот сможет, подробности гибели Волкова. На том простились.

После телефонного разговора в комнате поселилась по-особому густая и долгая тишина. Решив оставить все дела, Найденов вышел на улицу и удивился: время убежало далеко. Совсем недавно он смотрел на тополя, едва тронутые желтизной, запоздалые цветы, дружно краснеющие на площади Советов - и вот уже ни листьев, ни цветов. Земля укрыта небывало глубоким для начала ноября снегом. Дорожная техника муниципалитета не справляется, под ногами каша. Сегодня один из редких пасмурных дней. Юг Западной Сибири - это все-таки Сибирь, однако, по утверждению специалистов, солнечных дней в году здесь не меньше, чем на Кавказе. Догадливые люди распорядились выкрасить дома, занимающие центр города, в веселые тона - желтый, голубой, салатный, розовый... Живая, подчеркнутая солнечным светом раскраска компенсирует отсутствие архитектурной солидности у зданий, построенных в эпоху чересчур рационального конструктивизма начала пятидесятых годов двадцатого столетия. Найденов никогда не задумывался, любит ли он свой город. Наверно, любит, - родился здесь, сорок пять лет прожил, и ни разу не возникало желания поменять место жительства. Впрочем, менял - покупал дом, сажал огород, жил, пока его усадьба не сгорела вместе со всей деревней. Всего полгода и побыл-то деревенским жителем. Но тогда, уезжая в деревню, он знал: ничего другого ему не остается - жить негде, работать... Оглядывает знакомую улицу, и мысль - нелепая, смешная и в то же время обидная - настигает его. Иванов, Калифорния - и он, проживший на белом свете в полтора раза дольше Иванова. Господи! Вот же весь его мир! Двумя кварталами выше дом, где жил с родителями почти до двадцати лет, через дорогу университет, после которого с дипломом журналиста он обошел почти все редакции города. Чуть ниже и направо «Богема», общежитие департамента культуры, где он жил, и откуда, потеряв возможность зарабатывать, был изгнан как не имеющий отношения к культурному ведомству. Так чаще всего и случается - выгоняют сразу отовсюду. Теперь он живет там же, только в чужой комнате, на заячьих правах. За «Богемой», через двор - девятиэтажный панельный дом, в подвале которого Найденов зимовал вместе с бомжами. Их уже нет теперь там, можно не проверять. Он каждый день приглядывается к людям на помойках - все новые лица. Ротация кадров, - невесело усмехается Найденов, зная, что подвальные люди на этом свете подолгу не задерживаются... А вот и магазин, маленький кафетерий при нем, где он обедал чаем с булочкой. Сошедший с ума журналист Верясов веселил игрой на балалайке небогатых здешних посетителей, за что те делились с ним выпивкой и закуской. Что сумасшедшим пить нельзя, видимо, никому в голову не приходило. И Верясова нынче нет. Исчез бесследно.

В библиотеке он долго ждал заказ, потом листал журналы пятнадцатилетней давности, старые книги, делал выписки, не заботясь о системности своих заметок. Потому что никакой задачи он перед собой не ставил. Вдруг - взбрело в голову - и вот он здесь.

«В 1741 году пакетботы второй камчатской экспедиции 15 июля «Святой Павел» А. Чирикова, а 20 июля «Святой Петр» В. Беринга - открыли американское побережье южнее Аляски...»

«В 1780 году высочайше утвержден герб Тотьмы, на нем «черная лисица в золотом поле в знак того, что жители этого города в ловле сих зверей упражняются». Черная лисица в здешних местах никогда не водилась, скорее всего речь идет об американской черной лисе с Лисьих островов, открывателем и первым географом которых был «тотемец» Петр Шишкин. На эти острова тотемскими купцами было снаряжено восемь экспедиций. И не случайно, что родившийся в Тотьме в 1765 году Иван Кусков стал основателем форта Росс в Калифорнии, самой южной точке проникновения русской культуры на американский континент».

Найденов разглядывает подпись под одной из журнальных статей и слышит ровный, невыразительный голос Юрия Волкова. Тихая музейная мышь, - сказал бы про него Верясов до своего сумасшествия.

Ночью Найденову явилась статуя Свободы. Обворожительно улыбаясь, она развела руки для объятия. В одной, как положено, факел, в другой - вместо конституции - тромбон, инструмент, на котором еще не так давно играл Найденов...

Каждый раз, засыпая, он вспоминает сырой, холодный, вонючий подвал, где спать чаще всего приходилось, сидя на деревянном ящике, приткнутом к ледяной бетонной стене. Эти воспоминания, как благодарственная молитва за тепло и кров, дарованные ему на сей день.

Иванов говорит, что может взять его с собой в Америку в любое время. Или прислать вызов. Отчего не съездить? Интересно.

На другое утро ему показалось, что от общежития до работы его, стараясь быть незамеченным, сопровождал один из гостей, представлявших службу безопасности агентства «Свободное слово».

* * *

Спустя месяц состоялся арбитражный суд. От макаронной фабрики никого не было. Председательствующий сообщил, что иск не имеет под собой оснований, и уплата судебной пошлины остается за истцом. На обратном пути Найденов вспоминал предположение своего помощника по поводу всей этой волокиты. По крайней мере, в одном тот прав: итоги суда нисколько не интересовали оскорбленных макаронщиков. Все, что они потеряли - незначительная сумма, которая будет изъята из казны предприятия. Зато он, Найденов, потратил уйму сил и времени.

3

Сухона быстро уносит цветы, брошенные с парома. Похороны. Юрий Волков переводит взгляд на строящийся мост. Скоро покойников понесут по нему, а пока в последний путь провожают водой или по льду; когда движения по реке нет - вертолетом. Мать его со страхом смотрит на мост, который, похоже, совсем уже скоро ступит на другой берег.

- По мосту не хочу, - то и дело повторяет она.

Кладбище сразу за рекой, мост начинается почти у самого дома. Может, того она и не желает - скорого хода на погост... Дался ей этот мост! Мертвому все равно, живым зато - куда проще. Нет, твердит свое.

- Умру, пока не достроили, так и знай.

С чего бы? - не верил Волков, зная, что здоровье у матери еще крепкое. Однако, уходя в музей, просил соседей приглядывать. Утром он позволял себе немного помечтать, как отправится к берегам Русской Америки для исследования корней своих земляков, некогда оставивших там потомство. Сведения об этом беспорядочны и случайны. Или еще лучше - в Австралию. Там, по некоторым данным, есть уникальный материал о грозных морских пиратах - урожденных тотьмичей. С его рабочего места виден вход в экспозиционный зал, часть витрины, где под стеклом выставлен пояс верности, попросту - металлические трусы на запоре. Эту безобразную штуковину недоверчивые воины перед походом надевали на своих жен. Из истории Волков знает: сии замечательно крепкие оковы - ничто перед любовной страстью.

Мысли сами собой перешли к Лиде, которая скорее всего и не подозревает, что Волков может думать о ней, не связывая ее с работой. Думает. Жалеет. Ребенка родила, без отца воспитывает. Ну, родила, кому до этого дело, кроме нее самой? Ан нет - слишком мал городок... Все! - останавливает он непрошеный ход мыслей и берется за статью, обещанную журналу «Декоративное искусство».

«Главному покровителю мореходов Николаю Чудотворцу посвящены лучшие тотемские храмы. Они напоминают парусники, плывущие по северному небу. Построенные в сотне метров друг от друга Рождественская и Николаевская церкви имеют двухсветные Николаевские храмы во втором этаже. Николаевская церковь - шедевр тотемской архитектуры, этот белоснежный «парусник» украшен по «бортам» фасадов самыми изысканными картушами. Церковь построена купцами Пановыми в 1789 году. В то же время на Тихом океане ими же построено судно «Св. Николай». Высоко в небо взметнулись главы церквей, цепко держатся крестами за его голубизну, денно и нощно устремлялась к небу молитва за счастливый исход плавания во славу России...»

* * *

После лагеря Сергей Волков долго не мог устроиться на работу. Он бы с удовольствием спрятался где-нибудь на гидрологическом посту, как уже делал однажды, но и туда нынче путь закрыт. Было всего одно предложение - разнорабочим на строительство моста через Сухону в Тотьме. Не хотелось ему на свою родину, где мать и брат, однако выбора нет. Надо на что-то жить, перетерпеть, оглядеться. А уж потом... Он все равно найдет возможность поквитаться с судьбой за неволю, за трудовые мозоли, которые предстоит ему заработать.

Сидит за столом в тесной комнатушке, снятой за гроши у сорокалетней разведенки. Перед ним две бутылки темного вермута местного производства, одна почти пуста. Пригласить некого. Товарищей по работе? Звучит само по себе фальшиво, а уж сказать это про его бригаду - нелепо. Сегодня вместе, завтра, кто где, при встрече не кивнут друг другу, редкий сброд. Один бригадир из квалифицированных, но ему бы, по мнению Волкова, на зоне в дубаках ходить.

- А особенно терпеть не могу просвещенных воров, - медленно говорит бригадир, упершись взглядом в переносицу Сергея.

- Я тебе не карманник какой-нибудь! - вспыхивает Волков.

- Ах ты, Господи! Это, значит, не ты у старушки последний червонец вытащил? А с кого, по-твоему, государство, обобранное тобой, взыщет, как не с той самой старушки? Падаль! - заключает бригадир и брезгливо морщится.

Очевидно, тоска под сладкий вермут ничем от обычной тоски не отличается. Он набивает папиросу, нарочно замедляя каждое движение, наслаждаясь подготовкой. Ах, как заманчиво преступать запреты! Вино и травка несовместимы - знает, последствия могут быть тяжелыми - знает, вино и без того делает его идиотом...

- Выбирай, я или марихуана! - не выдержала однажды жена.

- Конечно, марихуана! Кто ты есть, несчастная! Мать моих детей - всего-то!..

Ажурное полудужье моста висит над рекой без единой опоры, заканчиваясь посредине. На самом срезе стоит мать Сергея и смотрит на другой берег.

- Мама! - окликает он негромко, чтобы не напугать, но она не оглядывается. - Мама! - повторяет, и снова нет ответа.

Делает шаг, и тут же ему кажется, будто она подалась к пропасти. Отступив, кричит изо всей силы:

- Мама! Мама!

Нет ответа. Опять немного продвигается вперед и теперь, несмотря на расстояние между ними, чувствует - не видит! - как рукой упирается ей в спину и подталкивает, подталкивает...

- Мама!..

Не понял, отчего проснулся - от собственного крика или от грохота. Стол вытолкнут из угла на средину комнаты. Во рту пересохло, тело - будто долго и усердно мяли, ладони жжет нестерпимо...

В прошлый раз был портвейн и мысли не такие темные. Думал, как бы ему жилось, будь он музыкантом или ночным развозчиком хлеба. Отключился, вроде не сходя с места, а очнулся - перед глазами петля, спущенная с карниза. Он бил себя кулаком по лбу и кричал:

- Всякая точка в неограниченном пространстве есть центр этого пространства! Земля - центр Вселенной! Тотьма - столица мира! Я - центр мироздания!

А нынче половина моста и мать. Почему он уверен, что это она? Лица не видел, так и увидел - узнал бы? Сколько уж лет как их развели! Однако больше всего удивил испуг за мать. Ему никогда не приходили в голову вопросы - что с ней, как она, здорова ли? Брат без отца, он без матери - кто так устроил? Зачем? Безотцовщина - дело обычное, сплошь и рядом, а вот сирота при живой матери... Он не простил ей этого.

- Мир перенаселен чертями, - говорит бригадир, имея в виду своих подчиненных.

Сергей считает, что сказано чересчур сильно.

Коля, его напарник, пьет.

- Я, - говорит, - до тридцати лет отдыхал, теперь вас догонять надо.

Без футбола он стал никем, однако выпить с ним многие не против. Одни наливают Коле, жалея в бывшем любимце публики потерянных себя, другие спаивают, чтобы обыграть в карты. Трезвый он не проигрывает. Коля из Питера, где большой футбол, много забегаловок, где его все еще узнают на улице. Здесь всего этого нет, и он пьет в одиночестве.

Славке к выпивке привыкать было некогда и негде. Всю свою сознательную жизнь он провел «на зоне», там и приобрел любовь к чаю, отчего стал желтее среднеазиатского человека. Бригадир не любит его больше всех.

- Ни у кого ничего не пропало? - спрашивает с ядом в голосе после смены.

Славка - карманник, и вопрос призван уязвить его, хотя бригадиру известно: у своих даже самые отпетые не крадут. По складу ума, характера и по опыту жизни Славка ребенок. Серьезно заявляет:

- Одного человека ненавижу. В детстве выменял у меня фантики на резинку для рогатки. Фантики забрал, а резинку не отдал...

Ученый философ из Вологды Марлен прогулял все - работу, семью, библиотеку, дом и даже свое революционное имя. То есть имя, конечно, осталось за ним, только удостоверить его Марлену нечем, ни одного документа не сохранил. Глядя на рабочее сообщество, к которому он теперь принадлежит, философ сообщает:

- Император Вильгельм говорил: славяне - это вовсе не нация, это удобрение для настоящей нации.

И мне надлежит быть одним из них? - спрашивает себя Сергей Волков. И не соглашается.

Два года он отсидел за приобретение в кредит дорогостоящей бытовой техники по поддельным документам. Покупал за четверть цены, сдавал за две трети. Половину срока ему скостили по амнистии.

* * *

После института Ирина работала инженером звукозаписи на «Ленфильме».

- Интересно? - спрашивали с затаенной завистью бывшие сокурсницы.

- В титрах моей фамилии нет, - отвечала, пожимая плечами.

И на самом деле - ничего особенного, у тех, кто в титрах, своя жизнь, отдельная. Она могла бы оказаться среди них без труда; по словам одного из модных кинокритиков, с такой

внешностью талант необязателен. Ирина убеждена: кино особенного ума не требует. Актеры, режиссеры - кто менее глуп, кто более, - но все безмерно тщеславны.

Замуж она вышла за одного из бывших аспирантов, покорявших студентов умными речами по пятницам за водкой с селедкой. Эти пятницы со временем перетекли в их трехкомнатную квартиру на улице Куйбышева, точнее - на кухню, ставшую затухающим символом российских интеллигентов.

- Ибо низшие ценности имеют тенденцию в большей степени владеть нашим я, чем ценности высшего порядка. И потому вся история человечества - это путь усовершенствования способов удовлетворения своих потребностей.

Монотонно гудит глуховатый баритон бородатого дворника, несколько лет назад объявившего себя диссидентом и ушедшего из философов в подметальщики. Теперь бы, казалось, самое время вернуться, а он все не расстается с метлой и лопатой. По его словам, в обществе потребления любое количество философов избыточно.

- Надо уважать чужое мнение! - горячится бывший сокурсник Ирины, ныне мастер по ремонту бытовой техники.

- Какое мнение! - осаживает его муж Ирины, еще один вольнодумец минувшего десятилетия, обожаемый старшекурсницами до сих пор. - Есть законы и они незыблемы. Радуга - ее Сальвадор Дали нарисовал? Или Малявин? Она есть - семь цветов! Так же, как семь нот, семь звуков, семь грехов. Как 3,14 - неизменное число любого круга...

Какое-то несвежее все! - думает Ирина, переводя взгляд с одного на другого. Прокуренные занавески на окнах, потертая клеенка, водка, селедка... К горлу подступает тошнота, будто нехитрый продукт тоже где-то перележал свое, подпортился.

- Умненькая ты наша...

Она не слышала вопрос, обращенный к ней, только это - умненькая... И почувствовала себя чужой в этой компании. Совсем еще недавно так хотелось быть своей. Едва получила диплом инженера, пошла на факультет журналистики. Стала писать статьи, в которых пыталась соединить постулаты классической философии с абсурдом реальной жизни. Кое-какой материал давали кухонные посиделки, иногда она провоцировала, задирала своих гостей, разжигая необходимый ей спор... Статьи пошли, о них заговорили, но в один прекрасный день кто-то неведомый шепнул: игра ума - низшая ступень самовыражения. И руки опустились, и мысль стала преследовать неодолимо - как все, что она делает - неинтересно. Философы - операторы по распределению серого вещества, она - диспетчер на пульте этого распределения. Впрочем, и это - чушь! Толстовская энергия заблуждения - вот чего не хватает. Предчувствие - дар божий, которого лишены почти все. Люди закрыты для высшей энергии, потому им удобен Фрейд с его выводом - главенствующее в жизни - низшее. И потому в большинстве властвует суть их собственного подвала... Зачем ей публицистика? Искать суть и смысл в слове? Пустое.

Долгое время гидролог неотступно следовал за ней.

- Что тебе нужно? - спрашивала, не надеясь получить ответа от призрака, и вгрызалась в работу с удвоенной силой.

Соревнование, - сказала себе однажды, устав от гонки. - Ты его проиграла. Призрак со временем почти истаял, а усилия привели к разочарованию. Проклятый насильник! - ругала она белое пятно, потерявшее лик, и тут же задавала себе вопрос: а что есть насилие, что - добрая воля? Где грань между ними? В конце концов, даже Господь Бог сотворил мир актом чистого произвола. Цитата! - возопил в ней судья. - А где я сама? Пропала за частоколом великого множества чьих-то мыслей, превратилась в тот же призрак - бестелесное пятно с чужой памятью.

* * *

В отсутствие Найденова сотрудники агентства «Свободное слово» побывали у них в офисе и наняли Женю на период выборов депутатов Государственной Думы.

- Вот так пришли и именно тебя позвали? - Найденов уязвлен и раздосадован. - И ты согласился, не считаясь с тем, что меня, твоего начальника, никто не поставил в известность, что они - наши враги. И, похоже, что-то опять затевают, не думаю, что для нашего блага.

- Как раз потому и согласился. Враги. Затевают. Непонятно что. Разведка боем.

- Боец! - кисло усмехается Найденов, удостоверяясь, что перед ним все тот же нескладный увалень, сложенный из мягких мячиков. - Ты или чересчур умный, или...

Найденов не успевает придумать определение, соединяющее шпиона, предателя и авантюриста.

- Я пытаюсь все постичь с помощью ума, интеллекта, анализа. Вокруг слишком много времени тратится на беготню, болтовню, размахивание руками и прочие глупости, впустую пожирающие энергию...

Теперь Найденов не дает ему продолжить.

- Ах ты, Боже мой! Ум, интеллект! - передразнивает. - А вкус, запах, огонь, любовь, наслаждение?! На-ка вот, выкуси!

Ему вдруг становится легко и весело.

- Ладно, не сердись.

- Я?

Женя искренне удивлен. Найденов, подумав минуту, понимает: доведись им вместе обсуждать предложение «Свободного слова» - пришли бы к тому же.

- И в качестве кого тебя наняли?

- В группу пиарщиков - Женя пожимает плечами. - Буду работать, не сходя с места, без ущерба, так сказать, для основного производства.

- Хорошо заплатят?

- В случае победы - весьма, а так... Тоже неплохо.

- Самое главное чуть не забыл - кто же наш избранник?

Женя называет фамилию депутата, отбывшего уже срок в Думе, хорошо раскрученного в прессе.

- У-у, брат, готовь мешок под деньги. Нефтедоллары у нас еще не проигрывали. А теперь давай подумаем, во что это все может вылиться. Они поставили на верную лошадь, так? Значит, проигрывать не собираются, это понятно. Стало быть, - Найденов помял переносицу, - мы им в этой битве не нужны. Тогда зачем? Думай, Женя!.. Отвлечь? От чего? Подставить? Проще было бы нанять для другого кандидата, не своего...

- Вот потому я и согласился. - Женя снял очки, задумчиво уставился в потолок. - Не понятно. Хотелось бы думать, что все намного проще: взяли и нейтрализовали, чтобы другие не наняли. Откуда им было знать, что мы не собирались участвовать в этой возиловке.

Их прервал звонок Иванова.

- В какое вы там дерьмо вляпались? - начал он без предисловия. - Человек, которого я попросил узнать про вашего Волкова, нарвался на ФБР-овцев, их, оказывается, это тоже сильно интересует. Кое-как отвязался, сейчас где-то в Европе отсиживается, дрожь унимает. Осторожнее, ребята. Если какие-то концы этого дела к вам тянутся - обрубайте. Дело мутное, пахнет большими деньгами и, похоже, немалой кровью. Большего сказать не могу. Нечего мне сказать.

- Да всего и было - заметка в центральной прессе, - высказал недоумение Найденов. - А мы с ним случайно оказались знакомы.

- Ну-ну, - подвел итог Иванов и положил трубку.

* * *

В библиотеке женщина на выдаче сказала Найденову:

- Сколько работаю - не помню, чтобы эти книги хоть раз спрашивали, а тут один за другим.

- Интересно. И кого же это еще занимает?

- Не представились, - поджав губы, обронила она. - Велели - выдала.

Библиотекарь подняла палец, очевидно, в направлении кабинета начальства.

А через несколько дней Женя принес газету, издаваемую агентством «Свободное слово». Название у нее такое же. В газете написано о глобальной программе по восстановлению памятников старинной культовой архитектуры. По всему выходило, что агентство - есть главный застрельщик проекта, правда, в списке участников значились фирмы с устрашающе-серьезными названиями, в том числе коммерческий банк «Русская Америка». Говорилось, помимо того, о счастливой возможности начать новый этап в торгово-экономических отношениях со Штатами для блага всей России, Сибири. «Русские открывают Америку!» - кричал заголовок над скромной справкой об освоении российскими мореходами и передовщиками торговых путей к Аляске, Алеутским островам, Северной Калифорнии. А буквы так вызывающе огромны, что за текстом читалось: Аспирин и компания затевают великий поход, чтобы вернуть России утраченное богатство.

«В 1812 году, - читает Найденов, - в заливе Румянцева, у самого входа в лучшую гавань мира Сан-Франциско вырос русский форт Росс. Его бастионы возвышались над краем берегового утеса. Жилища Росса были сложены из бревен красной сосны - чаги. С утеса можно было видеть долину реки Славянки, вход в которую сторожили камни, известные под названием Славянских ворот. Со временем Росс стал форпостом Российско-Американской компании на Тихом океане. Сюда приходили корабли, здесь совершались выгодные сделки. Поселенцы исследовали окрестности залива Румянцева, залива Сан-Франциско. Сам Иван Кусков обследовал залив Св. Троицы (Тринидад), открыл на побе-режье вулканы. В 1812 году в Россе постоянно проживали 25 русских и 100 алеутов-звероловов. Жили с индейцами дружно, ходили друг к другу в гости. Только за шесть лет звероловы России добыли около девяти тысяч котиков. Занимались и земледелием: сеяли пшеницу и ячмень, выращивали виноград, редьку. У поселенцев были коровы, овцы, лошади, свиньи...»

- Что-то мутное затевают, - задумчиво обронил Женя, - пока не пойму - что.

Подошел к столу Найденова, ткнул пальцем в абзац. «18(30) марта 1867 года был подписан договор о продаже Российской империи Аляски и Алеутских островов США за 7,2 миллиона долларов (около 11 миллионов рублей)».

- Сколько ж это сегодня будет?

- Какая разница! - отмахнулся Найденов. - Америка не дура за бумажки с территорией расставаться. Этих бумажек по миру она разбросала... В любом случае у Аспирина столько нет. Да он и не помышляет об этом даже в самых фантастических снах. Они реалисты, прагматики.

- Слишком много слов за Россию, за возрождение...

- Угу, - подхватывает Найденов, - у таких ребят это может означать одно - в очередной раз хотят обобрать матушку.

- Но красиво закручивают!

В голосе Жени восхищение.

А Найденов тем временем думает о том, что его нынешняя работа началась с тех же самых американских зеленых. Замечательно! - подумав, оценил это обстоятельство. Их заработал Иванов, а не Джонсон, причем, заработал своим талантом, который вывозит из России напрокат. - Платите, господа мировые правители!

Он посидел, вспоминая слова библиотекарши, прислушиваясь, как снежная крупа тычется в стекла, пошелестел страницами и отодвинул газету на край стола.

- Тошнит от всего этого. Раньше воровали втихую, теперь обязательно надо общественность оповестить. Да еще заручиться ее поддержкой.

- Вы старый человек, шеф, если больше нравится - устаревший. Это не воровство, а бизнес, уверен, на 90 процентов законный.

- Ну да, учитывая, что у нас воры в законе - уважаемые люди. А кто не уважает - завидует и еще себя стыдится: не умеет воровать.

- Второе. - Женя продолжает свое, не обращая внимания на слова Найденова. - Общественность - это архаика; толпа, лишенная общей задачи, не может именоваться общественностью. У меня, кстати, прямо сейчас появилась замечательная идея - составить словарь, куда войдут вышедшие из употребления, потерявшие смысл и почву за последние 10-15 лет слова, понятия, выражения. Ох и толстая книжица получится - интернационал, пролетариат, социалистический лагерь... И вы тут можете оказать неоценимую помощь в качестве консультанта.

- У меня другое предложение: составь словарь новых слов, тоже объем немалый - мент, менталитет, бомж, ФСБ, СНГ, телка, трахать... Впрочем, у тебя даже несчастного аттестата нет, - напомнил ему Найденов. - Неуч!

Сказал и подумал, что Женя и без аттестата грамотнее многих, у кого за плечами университеты. Сам Найденов закончил факультет журналистики, что весьма далеко от классического образования.

В следующем номере газеты говорилось о тотемской храмовой архитектуре, проникновении ее в Сибирь по пути следования купцов от русского севера до Алеутских островов.

«Четыре памятника конца XVIII - начала XIX веков в Азии! Харлампиевская церковь в Иркутске, Троицкие соборы в селе Троицком и Улан-Удэ, Спасская церковь в Ново-Селенгинске. Все на торговом пути в Кяхту, куда везли тотемские купцы пушнину Нового Света для продажи в Китай. Тотемские картуши на стенах храмов красноречиво говорят об их далекой родине. Картуши Харлампиевской церкви в Иркутске копируют картуши Николаевской церкви в Тотьме, картуши в Улан-Удэ словно сошли с Усть-Печенегской церкви на Сухоне...»

Это ж из статьи Юрия Волкова! - понял Найденов, еще не дочитав до конца. От слова до слова! Опять вспомнилась библиотекарша, чье удивление тогда не так сильно затронуло его. Пришло в голову: кто-то идет за ним след в след. Только он движется наугад, а тот - точно знает, зачем и куда.

- Деньги где-то на этом пути, - вслух подумал Найденов, отмечая пальцем на столе две точки - Тотьма и Сан-Франциско.

И тут же усомнился. - Нет, если б дома - вряд ли понадобились бы такие сложные построения. Деньги далеко, но пахнет ими здесь. И сильно пахнет, у кого-то скулы сводит от этого запаха.

Найденов подошел к окну, надеясь, что смена картины перед глазами поможет найти новый угол зрения, под которым происходящее хоть как-то прояснится. Волков, Иванов, Спирин, новый проект, старые храмы... Если все это связано, - а на то похоже, - начало многообещающее. Погиб Волков, ФБР расследует причины его гибели... Казалось бы, какое дело ФБР до русского музейного клерка?

- Ты не знаешь, что это за машина? - спрашивает у Жени, показывая на «Жигули» с затемненными стеклами. - По-моему, я видел ее несколько раз возле «Богемы».

Женя бочком подбирается к окну, выглядывает, чтобы не быть замеченным с улицы, и жестами объясняет Найденову: язык-то мог бы и придержать. Тот хотел было сказать, что малый детективов начитался, но смолчал. А Женя тем временем разобрал телефонный аппарат, покопался во внутренностях и завопил:

- Так и есть! Жучок!

Теперь пришла очередь Найденова объяснять Жене, что язык у него тоже слишком скор. Тот схватился за голову, стукнул себя несколько раз по лбу - поздно.

- Эх ты, чудо компьютерного века! - попенял Найденов.

- Да я... Все равно слышно, как я туда полез, эта штуковина, похоже, не только для телефонных разговоров, все передает.

На всякий случай Женя обшарил весь кабинет и обнаружил еще один микрофон под столом у Найденова.

- Тьфу! - брезгливо поморщился тот. - Плохое кино!.. Посмотри, - кивнул на окно.

- Уехали.

В голосе Жени досада и разочарование.

- Понятно. Что им теперь тут делать? - Найденов еще раз оглядел комнату в поисках мест, где можно спрятать микрофон. - Подведем некоторые итоги. Разговор с Ивановым слышали, наши догадки им известны, - дай Бог, чтоб мы ошибались. А главное, знают, что мы знаем, что они... Тьфу! Ну, короче, ты понял. Самое интересное, не могу понять, при чем тут мы, с какого боку? Они к нам полезли еще до того, как я разговаривал с Ивановым, до библиотеки, до всего. С моей давней поездкой в Тотьму никакой связи сегодня быть не может. Не понимаю, нет информации... - Слушай! - Внезапная мысль обожгла Найденова. - Они же могут Иванова достать, засветился!

- А зачем? - спокойно возражает Женя. - Поузнавал, ничего не добился - и отошел. Еще и нас предостерег: не лезьте. На что он им?

- Так-то оно так...

- Давай по-другому. Если даже есть какая-то опасность, чем мы ему поможем? Наоборот: лишние движения - дополнительный интерес.

- Умный, - проворчал Найденов. - Мог бы давно сообразить да проверить. А вдруг еще где эти штуковины торчат?

- Никаких вдруг, - заверил Женя, - теперь я приму меры... Кто ж мог подумать!

Он то и дело качает головой, всем своим видом выражая досаду, бубнит что-то себе под нос. Найденов смог разобрать лишь одно:

- Я вам устрою!

А сам начал вспоминать величавые развалины тотемских храмов - священные корабли в чужой гавани.

- Эвон, куда лапы протянули!

4

Печальный паром медленно пересекает Сухону. Гроб сопровождают Юрий Волков да несколько соседок, давно перешагнувших материн возраст. Волков не перестает думать об одном и том же: как так можно - заказать собственную смерть? Смотрит на открытый гроб, переводит взгляд на последний пролет моста, зависшего над дальним берегом. Стройка замерла перед самым окончанием - как специально... Стало быть - можно. Ох уж эти неуступчивые старики! Жизнь отдать за то, чтобы похоронили по-старому. Уму непостижимо! Перед смертью мать посетовала, что так и не увидела внуков, вроде как в вину ему поставила.

А он и виноват, глядишь, за внуками мысль о смерти отступила бы. Жили они ладно, хотя и без видимой привязанности друг к другу: мать была суровым человеком. Сейчас ее закопают - и он вернется в пустой дом. Ни-ко-го. Пусто и на душе. Вчера, когда соседки разошлись, и он остался один на один с покойной матерью, сердце щемило от жалости. Очевидно - к себе, к своему образовавшемуся вдруг сиротству. Так уж устроен человек. Малознакомые старики идут ко гробу, хотя им нет дела до покойного. Они уже видят на его месте себя... Тяжелая была ночь - и плакать хотелось, и слез не было. Нет их и сейчас.

Младший Волков стоит на недостроенном мосту, взглядом провожая паром. Он знает: это хоронят его мать, он все про них знает. А они... Скорее всего даже не догадываются, что их сын и брат уже больше года живет в одном городе с ними. Невелик городок Тотьма - а вот не встретились. Ни разу Сергею не приходило в голову пойти и объявиться. Зачем? Что он скажет, что услышит от них? Чужая родня.

- Мать, - произносит, словно пробует на звук малознакомое слово, и добавляет. - Моя мать.

И злость закипает в нем с необыкновенной силой. Перебирает в памяти свою жизнь, - все как бы около жизни, - места, в которых побывал, но так и не полюбил ни одно. Вот и родной город - весь перед ним, все чужое... Паром проплывает внизу, отчетливо видны лица старух, брата, восковой лик в белом обрамлении...

- Мать! - с неистовой силой вырывается из него: не крик - сама тоска и безысходность.

И слезы, неведомые доселе, нежданные, - словно тоже чужие, - текут по щекам, по бороде, скатываются с непромокаемой куртки и падают на холодный металл конструкций...

Вечером он запирается у себя в комнате, наглухо зашторивает окна и разжигает курильню. Можно было бы просто набить папиросу первосортной бухарской анашой, но нет, сегодня он устроит поминки по высшему разряду. Это будет скифская баня, не совсем, впрочем, настоящая, поскольку помещение не подходит. И все-таки... Потрескивает на угольях мелко накрошенная трава, закипает, пузырясь, смолка, и комната постепенно наполняется благословенным чадом. Смазываются очертания предметов, размываются границы света и теней, известного и непознанного... Откуда ни возьмись появляется белобородый старец с удивительно ясными, как у непорочного юноши, глазами. Его темное одеяние, похожее на облачение священника, едва выделяется из окружающей темноты. Легкое дрожание высветленного лица напоминает телевизионное изображение, да и говорит старец, - словно вещает с экрана.

- Группа Рериха в поисках Шамбалы поднималась в горы с проводниками. Остановились на отдых, и вдруг резко начала падать температура воздуха. От тридцати градусов жары до жуткого мороза. На всех напал какой-то морок, сон. Очнулись - проводников нет. Несколько дней просидели на козырьке, спасались от холода, кутаясь во что только можно. И вдруг появилось Знамя. Стало теплеть. Кинулись вниз, в деревню, откуда начали восхождение. Жители при виде их попадали ниц, сбежавшие проводники стали раздирать себе лица ногтями. Спросили у старшего: в чем дело? - У вас Знамя Мира. - Сошли в равнину и отдали Знамя в музей города Бийска. Прошли десятилетия - о Знамени мало кто что знал и слышал. И вдруг в 1992 Знамя Мира из фондов Нью-Йоркского музея Рериха передают в Барнаул...

Старик замолчал, лицо его начало расплываться, уходить в темноту. Через несколько мгновений, будто переключением программы все в том же телевизоре перед ним вспыхнуло необыкновенно яркое изображение какой-то незнакомой бухты. Стоп! При чем здесь изображение! Это все в действительности - настоящая вода, камни, прибрежные кусты, бревенчатые строения невдалеке. И сам стоит на берегу, разглядывая на себе незнакомую одежду - камзол, сапоги... Солнце, затухающее, красное склоняется к воде, уходящей за горизонт. Что это, море, океан? Чужое все какое-то - краски, камни, кусты, тени... Из-за огромных валунов появляются люди, и он на всякий случай отходит за кусты, прячется. Людей становится все больше. Они приносят с собой на берег угощение, выставляют его на плоские камни, пьют, едят. Сколько много народа! - удивляется он, пытаясь сосчитать. - Или праздник какой? Большинство похожи на индейцев и эскимосов одновременно, толком не разобрать, что за национальность. Другие - русские, не спутаешь, только из далекого прошлого - бороды, камзолы, мягкие сапоги. Утварь, посуда, пользуемая на вольной трапезе, тоже старинная. Все происходящее напоминает сцену из исторического спектакля, только речи не разобрать - возгласы, жесты... И вдруг картина резко меняется. Эскимосы-индейцы, как по команде, выхватывают ножи и начинают резать русских. Боже! Предсмертные крики, сливаясь, переходят в жуткий вопль, невероятной силы огнем прожигающий перепонки, проникающий вглубь, раздирающий душу. Такую дикую бойню невозможно представить, никакая - даже дьявольски изощренная фантазия - не способна на это. Но вот оно - есть, это происходит у него на глазах...

И тут - словно земля раскололась, страшный грохот, разом поглотивший крики и стоны умирающих, раздался у него за спиной, заставил отвернуться от кровавой картины. И он увидел, как над вершиной горы, круто спускающейся к прибрежным зарослям, взметнулось пламя. Следом задрожала земля, сверху посыпались камни, через несколько мгновений тяжелый дым вперемешку с пеплом застил небо, оставив на востоке кровавую полосу заката..

Он очнулся с ощущением, будто камни, ссыпавшиеся с горы, измяли его, изувечили - боль во всем теле, в голове нестерпимая. Долго, с невероятными усилиями обретал он маломальскую ясность в сознании, возможность понять, где явь, где сон и морок. А явь проступала незнакомыми очертаниями, все вокруг не то - комната, обстановка в ней. С трудом спустил ноги с лежанки - будто из всех его конечностей выкачали суставную жидкость, едва шевелятся, скрипят. Открыл дверь - и очутился в тесных замусоренных сенцах. Ни коридора, ни комнаты хозяйки, совсем другое жилье. Как он здесь очутился, когда - ничего не помнит. Вышел на улицу, оглядел стены снаружи - какая-то жалкая избенка с севшими на землю окнами, совсем не похожа на дом, где он снимал комнату. А вокруг зелень, лето - все так, как и должно быть. Глянул вдаль - и обмер: по мосту через Сухону шли люди, проезжали машины. Мост построен, сдан, работает!

- Сплю! - закричал он и испугался собственного голоса.

Вместо крика горло с трудом вытолкнуло хриплый шепот. И тут вспомнилось: «...в 1992 году Знамя Мира из фондов Нью-Йоркского музея Рериха передали в Барнаул...» Он понятия не имел, что это за Знамя Мира, где этот Барнаул, но дело не в том. 1992 год! Неужели он проспал пять лет? Или того больше?

Улицы тоже как-то изменились, только в чем перемены - не сразу поймешь. Спросить? Угу. Скажите, какой нынче год на дворе? Легко догадаться, что за ответ он получит. Вот! - обрадовался, заметив впереди газетный киоск. Среди множества незнакомых пестрых изданий увидел «Известия», прочитал под названием: 20 июля 1991 года. Так и есть! Летаргия, амнезия, - немедленно обнаружилось в запасах памяти. Какая амнезия, если вчера он стоял на недостроенном мосту, а под ним на пароме переправляли гроб с телом матери! Вчера! И он все прекрасно помнит - кто он, откуда, даже как называется этот проклятый провал в памяти! И тем не менее - хотя и противился, - не понимал: с ним произошло нечто, никак не должное произойти.

И объяснение этому он пока найти не может. И еще одна мысль поразила его: как могло что-то случиться в 92 году, если сейчас только 91!

* * *

Юрий Волков сидит у себя в рабочей комнате, перебирает документы, повествующие об освоении русскими Америки! Все уже на много раз читано им перечитано, и все не надоест. «В 1763 году на Лисьих островах вырезано 158 человек, члены 4 команд русских судов. Местные жители принесли русским китового жиру, юколы, бобров и обходились дружески, как те русские стали их потчевать да дарить, и они в то же время вдруг нечаянно напали и кто где был прикололи русских ножами всех без остатку...»

Отложив архивы, он еще раз перечитал письмо из Калифорнии, в котором подтверждалось его родство со знаменитым тотьмичем, основавшем форт Росс, Иваном Кусковым. Он сам это предполагал, но никак не мог восстановить разрыв в генеалогической цепочке. Американские коллеги помогли. Вернувшийся на родину исследователь и передовщик Иван Кусков последние свои дни провел в России, но одна родовая ветвь осталась в Америке. Помимо того сообщалось о существовании некоего фонда Кускова, сосредоточившего значительные средства, и наследником его якобы становится Юрий Волков. Там, правда, речь идет не о прямом наследовании, оговаривается масса условий, и одно из них - работа по восстановлению памятников истории и архитектуры, в частности, известных тотемских храмов. На то и предполагается трата основной части фонда, наследник же или наследники будут, выполняя условия завещания, получать ренту с определенной суммы...

* * *

Ирина родила дочь, но продолжала работать. Более того, сама увеличила нагрузку, испытывая какой-то болезненный подъем. Остервенение, вот! - вспомнила слово, прислушиваясь к себе. - Стерва! Стерва! - весело ругалась, когда находила неожиданное решение. И остывала вдруг, трезвела: с кем я соревнуюсь? С этими, на кухне? Нет! Это ты, не прячься за спинами, шаман несчастный, водяной, не любящий воду!.. Нет возможности выходить из дому, собирать материал, и она пишет, выстраивая жесткие конструкции, моделируя ситуации. Я публицист, - отвечает на попытки требовать от нее художественные образы, - инженер от письма. И убеждает. Публикуют.

И девочка растет, не болеет и дела складываются удачно - а все чего-то не хватает. Сердце, - в итоге тщательного анализа своей жизни думает Ирина, уверенная: все можно проанализировать. Оно не участвует в происходящем, живет как бы отдельно, попросту отдыхает. Так это же прекрасно! Не износится, на дольше хватит!.. Приснилось. Стоит в очереди за французскими духами - недорогие, но настоящие, не подделка. Стоит и думает, как бы хватило себе и подруге. Вдруг оборачивается женщина, очень похожая на нее.

- А вы-то зачем тут стоите? Эти духи для женщин с блестящими глазами. А у вас глаза тусклые.

* * *

Подготовка к выборам в Госдуму проходит жестко. Кандидаты выступили с заявлением, будто берут обязательство вести борьбу за милого сердцу избирателя корректно. И сразу же со страниц газет, из радио- и телеэфира хлынули потоки грязи. Журналисты проснулись, взбодрились, им платили надбавки из перечисленных на счета их изданий выборных денег. Кроме того, и это представляло главный интерес пишущей гвардии, - они получали так называемую черную наличку. Пожалуй, наряду с компроматом на соперников «неучтенка» была важнейшим соревновательным элементом.

- Как же! - бурчит из своего угла Женя. - Неучтенка! Дураков сегодня нет, чтоб свои деньги не считали. Все учтено, все расписано, на каждого смело вешай табличку: «газ», «нефть», «энергетика». Я своими глазами видел чемодан долларов, не кейс какой-нибудь с секретами, бабушкин фибровый чемоданище! А мне говорят: Женя, на нас такие деньги наехали!.. Это какие же такие деньги!

- А уголки у чемодана металлические? - рассеянно интересуется Найденов.

Женя смотрит на него недоуменно.

- Это я так, к слову.

Участие Жени в выборных делах основной работе не мешает, он успевает все. Это как раз менее всего удивляет Найденова, другое дело - имиджевые разработки, пиаровские проекты помощника. Профессионал!

- Никак специально учился?

- Позвольте напомнить, шеф, - Женя снял свои круглые учительские очечки, протирает, - я даже общеобразовательную школу не одолел... А здесь учеба простая: смотри, как делают другие - вот так не надо.

В один из дней Жени с утра не оказалось на работе. Такого не бывало. Перед обедом он позвонил, попросил Найденова приехать и продиктовал адрес. За двумя металлическими дверями в полуподвальном помещении размещается видеомонтажный цех, похоже, подпольный. Перед монитором сидит Женя, голова обмотана бинтами, на макушке через повязку проступает кровь.

- Одиннадцать швов.

Женя осторожно дотрагивается до бинтов и, предупреждая вопросы, нажимает на кнопку пульта. На экране появляется полутемный подъезд, затем камера делает панораму от залитых кровью ступеней на стены с кровавыми отпечатками рук и останавливается на прислонившемся к перилам Жене. Лицо, руки, одежда - все в крови. Голос за кадром: сегодня во втором часу ночи работника предвыборного штаба кандидата в депутаты (фамилия, имя) избили и ограбили у дверей его квартиры... Далее идут подробности происшествия, затем в кадре появляются милиционеры, дают предварительную оценку случившемуся... Это уже не похоже на театр, - оценивает увиденное с профессиональной точки зрения Найденов. Сюжет заканчивается комментарием хода выборов, предположением, что нападение на разработчика современных избирательных технологий вполне

может быть заказано конкурентами. Ого! Текст-то сам писал - разработчик! Знай, мол, наших!

Пока Женя втолковывал что-то режиссеру монтажа, Найденов представлял, как едва пришедший в себя паренек открывает дверь, отбивается от насмерть перепуганных домочадцев, вызывает по телефону оператора с видеокамерой, милицию. Несомненно - сначала оператора. И не дает смыть с себя кровь.

- Патрон! - Женя делает резкое движение, кривится от боли. - Это же не придумаешь! Конкурентам не снилась такая удача - за три дня до выборов получить по башке! Всех избирателей переманим, народ у нас жалостливый.

- Ты точно - помешаный. - Найденов по старой боксерской привычке смотрит на зрачки напарника - расширены. - Тебе что в больнице сказали, лежать? Вот и отправляйся в постель, удачливый ты наш! Пойдем, машина у подъезда.

Женя особенно не возражал, видно, возбуждение начало уступать боли. Оставил Найденову инструкции и поехал домой. Садясь в машину, сказал.

- Успел услышать до отключки: вас предупреждали, - пожал плечами - и опять скривился. - Меня вроде никто ни о чем не предупреждал.

Боюсь, ты здесь ни при чем, - подумал Найденов и отправился доделывать пленку.

В телекомпании, куда направил его Женя, он провел почти два часа. За его спиной шушукались, то и дело выходили куда-то. Звонить, - догадался. Наконец сообщили.

- В вашем штабе сказали, что пленка не пойдет.

Штаб! Найденов второй раз за день слышит это слово. Война да и только.

- Причина?

- Нам не докладывают.

Найденов помедлил, выбрал, на его взгляд, старшего, уставился ему в переносицу.

- Пойдет. Насколько мне известно, время эфира оплачено, автор материала сам входит в этот замечательный штаб. А ваше дело - сунуть пленку в аппарат и нажать кнопку.

Молодой человек с расплывчатыми чертами лица ухмыльнулся.

- До свидания.

- Если сегодня не будет пленки в эфире, - Найденов поднялся со своего места, - ответите в суде за нарушение договора. Кто вы такие - вводить цензуру!

- А вы кто такой? - жестко переадресовали вопрос.

Сидя на работе, он вспоминал, чем занимался в последнее время. Никаких контактов со «Свободным словом», с теми, кто входит в круг интересов агентства, он не имел. Хотя кто знает доподлинно про этот самый круг? В том, что предвыборный штаб и агентство - одно и то же, он не сомневался. Позвонить Жене? Нельзя, примчится, с больной головы дров наломает. Нет, ему лежать надо. Вдруг понял: а я ведь сотворил глупость - оставил им пленку. Все равно в эфир не пустят, зато используют против нас. Это уж как пить дать. Поехать забрать - поздно, уже переписали.

Все так и произошло. В тот же вечер в студии государственной телекомпании собрались журналисты, общественные деятели, представители власти и в прямом эфире дали гневный отпор авторам грязных предвыборных технологий. Самым грязным было представлено агентство Найденова, для доказательства показана пленка, разумеется, перемонтированная. С новыми комментариями выходило, что они с Женей изготовили очевидную фальшивку. Ха-ха! Его чуть не убили, а он первым делом вызывает съемочную бригаду! Собранием руководил Алексей Спирин, он же предложил «добросовестным и добропорядочным» журналистам подписать хартию, обязующую избегать грязные технологии и вообще - всякую ложь и нечистоплотность...

Найденов разглядывает лица на экране, - большинство в той или иной степени ему знакомы, - делает вывод: перед ним, в основном, две категории - лукавые и податливые. С первыми все ясно, вторые... - их тоже понять можно: Спирин стал газетным магнатом, он легко раздавит любого из присутствующих.

- Боже ты мой! - восклицает Найденов, обращаясь к собранию, будто там, за стеклом экрана могут его услышать. - Мальчишке, ребенку голову раскроили, уродом могли сделать, убить - никого эта мысль не посетила. Звери и зверята...

Купил фрукты, сок и отправился к Жене. Тот наверняка смотрел телевизор и сейчас сходит с ума.

- Здорово они нас! На наших же шишках! Классно! - Женя в возбуждении потирает руки, будто он, а не кто-то другой придумал нечто необыкновенное. - Думал, я их учу, оказалось - они меня учат.

- Заблуждение - преимущество молодости.

Сказал и тут же пожалел: чужие слова. Вспомнил разговор с Женей, когда того нанимали на предвыборную работу. Он угадал коварство замысла, но не сам замысел. Такое не угадаешь. Вроде не особенно сложная многоходовка, но есть маленькая, однако важная деталь - чтобы все это придумать, а тем более осуществить, надо быть преступником. Кто-то затеял очень серьезную игру.

* * *

После концерта в уютном и прохладном зале недалеко от делового центра Сан-Франциско к Иванову подошел человек лет пятидесяти. В нем легко угадывался армейский отставник - вы-правка, четкий шаг, короткая стрижка.

- Вы там, в России живете в небольшом городе, не так ли?

- В общем - да, - подтвердил удивленный Иванов.

- Может, вам знаком некто по фамилии Найденов?

Тут уж не удивление - шок. Кто такой? Что ему надо? Сказать правду или нет? Как все это может отразиться на Найденове?

Американец усмехнулся, давая понять, что пауза для столь простого вопроса чересчур затянута.

- Вы, точнее по вашей просьбе обращались к сотрудникам ФБР для получения информации о Юрии Волкове, погибшем при неизвестных обстоятельствах.

Фу ты! - Иванов начал приходить в себя. - Излагает - как протокол пишет.

- Так вот, Волков и Найденов - братья, не родные, но единокровные. Сами они - ни тот, ни другой - об этом не знали, во всяком случае, у меня такие сведения. Об их родстве узнали другие люди, когда настало время рассматривать вопрос о наследстве, - замечу, весьма значительном. Начало этому наследству положили доходы основателя форта Росс Ивана Кускова, затем средства прирастали усилиями последующих поколений русских американцев Кусковых. Фамилия со временем была утрачена, а несколько лет назад русская линия в Америке оборвалась. Я не буду говорить о сложности соблюдения условий наследования, не в том суть. Нынешние наследники живут в России, их трое, простите, теперь двое - родной брат погибшего Волкова и проживающий в вашем городе Найденов. Впрочем, эти сведения не окончательны, возможно, еще кто-то есть. Пусть вас не удивляет, что за океаном знают больше, чем люди, живущие в России, сами о себе. Здесь этим занимались целенаправленно, долго. Чтоб вы знали, существует некая организация - общество друзей форта Росс.

Он замолчал, давая, очевидно, Иванову возможность переварить услышанное. Тот, в свою очередь, молчал, не зная, как реагировать, что говорить. Зачем ему сообщили все это? У них прекрасная информированность, обширные связи, и уж сообщить Найденову и кому там еще о праве на наследство явно не составит труда. Значит, дело не в том. В чем же? Ответ не заставил себя ждать.

- Я мог бы всего не рассказывать вам, но тогда у вас возникнет слишком много вопросов. А дело мне кажется срочным, недомолвки могут помешать. По нашим сведениям, господину Найденову грозит серьезная опасность, боюсь, его может ожидать участь Юрия Волкова. Собственно, потому и произошла наша встреча. Вы, надеюсь, изыщете возможность предупредить Найденова, только прошу вас не делиться тем, что вы узнали, со случайными людьми. Лучше всего - ни с кем. Нам небезразлично, в чьи руки перейдет управление наследством.

Он попрощался, по-военному пристукнув каблуками, но перед тем, как уйти, добавил.

- Кстати, форт Росс - это бывшее русское поселение, сейчас там исторический заповедник, здесь недалеко... Да, и постарайтесь не пользоваться услугами связи.

Оставшись один, Иванов вспомнил, что два года назад Найденов выиграл в какую-то шальную лотерею вид на жительство в Соединенных Штатах. Он отказался даже съездить посмотреть, не то что жить. Неужели они уже тогда начали его выкруживать? А кто - они-то? Незнакомец не сказал. И что толку от его предупреждения, если не знать, откуда ждать опасность? Надо как-то выбираться домой.

* * *

Доведенный до отчаянья бездельем и безденежьем Сергей Волков решает украсть из музея несколько старинных икон. Куда сбывать - об этом он всерьез не задумывался. Потом. Сначала намеревался зайти незадолго до закрытия и спрятаться, пока все не уйдут. Однако в музей мало кто заглядывает, и среди редких посетителей вряд ли можно остаться незамеченным. Вскоре нашелся другой вариант. По вечерам в городе начали отключать свет, часа на три-четыре, а то и до утра. Стало быть, пока нет света, сигнализация не работает. Запоры ерунда, с ними он разберется. Больше всего беспокоило другое - необъяснимые провалы в памяти. Ощущение - будто для него одного останавливается время. Жизнь идет, а он на какой-то промежуток времени как бы изъят из этого движения жизни. Хотя... Как объяснить? Последний раз деньги у него появились, когда он залез в дом к брату. Купил башмаки. Вечером глянул на них - изношены в прах. Приблизился к зеркалу - борода, недавно подстриженная, легла на грудь. Сколько же времени ей надо, чтобы так отрасти? Где он был, что делал? Не лежал же в анабиозе, лежа ботинки не износишь... Иногда мнилось, что он сошел с ума, и это было бы самым лучшим объяснением происходящего. Однако странное сумасшествие, я есть и вдруг меня нет, какая-то жуткая чересполосица... У кого-то из немецких философов: я индивидуальное и я абсолютное, они могут полностью совпадать, могут диаметрально расходиться. Что, период полного расхождения и есть мое отсутствие? Бред! То философия, любомудрие, игра словами, как правило, к истинной жизни неприлагаемая.

Его, Сергея Волкова, по чьей-то злой воле то и дело выдергивают из этого мира, а времена года, прочая череда заданных событий идут своим ходом, и ничему дела нет до него. И никому. А можно ли сойти с ума и при том помнить хоть что-то из немецких философов, читанных давным-давно?

В музей он проник без особого труда. Остальное - того легче: снять со стендов давно запримеченные иконы, сложить в мешок и выбираться отсюда. Надо бы управляться побыстрей, но он медлил. Прошелся из конца в конец по коридору, поднялся наверх, где работает брат, постоял у его стола, раздумывая, не порыться ли в бумагах. Усмехнулся, вспомнив труды брата о русской Америке - «предания давно минувших лет...». Он долго таскал за собой газеты и журналы со статьями Юрия, потом сжег их в костре на берегу Сухоны. Это ж совсем недалеко - тихий берег, избушка, сарайчик, красивая девушка. Он старается как можно меньше думать об Ирине, гонит мысли о ней - не всегда получается. Досада и уныние чаще всего сопровождают те воспоминания. Мог приручить ее до конца жизни, сделать верной собачонкой, беспрестанно заглядывающей в глаза. А зачем? А куда с ней потом? А мог ли - на самом-то деле? Вспомнилась фраза, которую она обронила, когда разговор зашел о брачных отношениях.

- Муж - это, прежде всего, мое благосостояние. Терпеть не могу стоптанные башмаки.

В этот самый миг ярко-красная вспышка ослепила его. Свет дали! - промелькнуло в уходящем сознании, и тут же он провалился в небытие. Боль почувствовал уже потом, когда пришел в себя и услышал голоса. Все, попался, - вяло шевельнулось в раскалывающейся от боли голове.

- Что там у нас было? - В голосе из темноты насмешка. - Спекуляция, мошенничество, подделка документов... Это семечки. То ли дело кража со взломом, да еще в музее. На сколько потянет?

Потом его выволокли наружу, запихнули в машину, очертаниями напоминающую карету скорой помощи, долго везли куда-то и, наконец, высадили на обочину проселочной дороги. Начало светать. Никаких строений поблизости, ничего другого, указывающего на человеческое присутствие. Какое-то заброшенное поле сплошь в бурьяне, небольшая лощинка чуть поодаль от дороги. Спустились в нее, сунули лопату Сергею.

- Тут могила твоя, копай глубже, чтоб собаки не вытащили.

Сказанное не вызвало в нем ужаса, страха даже не почувствовал, поскольку все пересиливала боль. Руки, ноги, туловище, голова казались чужими и в то же время нестерпимо саднили. Как может болеть чужое? Украдкой оглядел своих мучителей. Трое - в одинаковых черных костюмах, белых рубашках с галстуками, коротко стриженные. Крепкие ребята - оценил спортивные фигуры и тут же подумал: не менты.

- Давай, давай, - поторапливают.

Здешние грунты он знает - глина да камни. Так и есть. Все равно убьют, - медлит он, и получает удар в поясницу. Спина немеет, руки, теперь помимо его воли, отказываются шевелиться.

- Не рассчитывай сдохнуть по-скорому. На мосту ты зверем работал - живой экскаватор! Так что не придуривайся.

На мосту! Они что, следили за мной? Это сколько же времени? - И тут ему показалось, будто все это уже было - его избивали, закапывали в им самим вырытую яму, вытаскивали, поили чем-то, от чего уходили остатки сознания...

И все повторилось точно так же: закапывали, вытаскивали, избивали, поили... Потом все спуталось и смешалось. И уплыло куда-то...

5

Ничего не меняется, пожалуй, в единственном месте - в необъятных лугах за Обью. Их затапливает по весне, смывая прошлогодний прах, потом покрывает новой зеленью. Найденов слышал, здесь собираются продолжать город, но разговорам об этом уж не один десяток лет, а люди пока не решаются заселять заречье. Никого - до горизонта, за которым лес и вдоль него тихие деревни - Бобровка, Рассказиха, Петровка, Малая Речка... Впрочем, Малой Речки уже нет, сгорела. Там у Найденова был дом, хозяйство. Недолго он пробыл деревенским жителем, знать, не судьба. Здесь, в лугах прятался он от осенней непогоды в легком сарайчике, сколоченном скотниками для ночлега. Разметало сарайчик ураганом. Потом был сырой и вонючий подвал, где он прятался от холода вместе с городскими бомжами. Страшное время, совсем уж собрался пропадать. Но приехал Иванов, и все наладилось. Как переменчива жизнь! И только здесь незыблемо постоянство. И еще, наверно, в горах, недоступных, неподвластных человеку. Где-то там, в недалеких отсюда отрогах и горных долинах люди искали Шамбалу, таинственную страну общечеловеческого счастья. Обманутые или обманщики? Ими же сказано: когда колесница направлена ко благу, то возница не отвечает за раздавленных червей. И при чем тут некий островок счастья на большой земле, если они исповедовали тотальную целостность мира. Все, что есть в мире - все свято! Различение добра и зла - лишь иллюзия неопытных сознаний... И тогда явится обманщик мира... И, очевидно, потому - знать имя мое вам не нужно... Нет, великие путаники, зовущие к единению мира, не так безобидны. Им нет дела до червей, их «Знамя Мира» на деле есть знамя войны. И оттого горько от правды православного священника, сетующего на отсутствие миссионерства в православии: «Для обращения китайцев в христианство совсем не нужно ехать в Китай. Они сами просачиваются в нашу Сибирь... И это - наш шанс...» Боже ты мой! Китайцы! Дай добро - и этот трудолюбивый, многочисленный народ в кратчайшие сроки заселит великое неприкасаемое заобье. И станет православным? Тому же священнику принадлежит: «Христианство - едва ли не единственное мировоззрение на земле, которое убеждено в неизбежности его собственного исторического поражения». Как же так? За последние годы в городе открыты пять новых храмов. На Пасху не пробиться... А так - идем и не слышим святых отцов: мы недоступны для христианского благовестия...

Дома, разбирая свои выписки из трудов о Русской Америке, прочитал. «В 1841 году было упразднено русское поселение Росс в Северной Калифорнии».

* * *

Выборы закончились победой кандидата, на которого работал Женя. Никто в этом не сомневался, а уж он - меньше всех. Впрочем, итог особенной радости ему не доставил.

- Козлятник вонючий!

Так оценил он и выборы и, очевидно, свой собственный штаб. За все время, сколько знал его Найденов, более грубого ругательства от Жени не слышал.

Позвонил заместитель редактора областной газеты, финансируемой местной администрацией.

- У вас этот... черный пи-ар, грязные технологии, - с мукой выдавил из себя. - Мы пока воздержимся от сотрудничества с вами.

Найденов живо представил отечное лицо собеседника, красные веки и затравленный взгляд. Через паузу тот продолжил.

- Хотя ваша информация нас устраивала больше других, чистая информация.

- Так все же, чистая или грязная? - взорвался Найденов.

- Мы вынуждены пока воздержаться, - уныло повторил зам.

- Сработало! - Найденов, сдерживаясь, чересчур аккуратно положил трубку. - Молодцы!

Узнав, в чем дело, Женя произнес.

- Не успеют.

- Что? - не понял Найденов.

- Пустить нас по миру, они ведь этого хотят?

- Этого ли, другого - клиенты потекут от нас: одни сами догадаются, остальным подскажут. А почему им надо куда-то успевать?

- Я их все равно подломаю. - В голосе у Жени злости больше, чем уверенности. - Могу в систему Центробанка пробраться, а к этим - никак, хитрые.

- Ты бы оставил эти игры. - Найденов смотрит на него с не-одобрением. - Шрамами не отделаешься, оторвут напрочь твою золотую голову.

Вечером они отправились пропивать заработанные Женей на выборах доллары.

- Столько не истратить, - выразил сомнение, глядя на разложенные веером сотенные купюры, Найденов.

- Угу, - согласился Женя, - хорошо буржуи платят.

Кафе «Русь», одно из самых дорогих заведений города, принадлежит армянам. Недавно, делая информацию о бывших советских гражданах, а теперь иностранцах кавказских национальностей, Найденов выяснил, что только армянская диаспора в области составляет одну седьмую часть населения. А другие? Вон чеченцы скупают дома у частников, возводят хоромы на месте одноэтажных деревянных строений. И никому нет дела, что плодится и множится на сибирской земле всякий народ, кроме русского. Власть молчит, сограждане, если и ропщут, - тихо, по квартирам. Найденов написал об этом, разослал по всем изданиям - никто не использовал.

Впрочем, в кафе кавказцев они не увидели, - ни за столами, ни среди обслуги. Оглядевшись повнимательней, Найденов заметил старого знакомого из тех, кого меньше всего ожидал бы увидеть здесь. Когда-то они вместе коротали зимние ночи в вонючем подвале многоэтажного дома, пристанище городских бомжей. Седой ежик, колючий взгляд глубоко запавших глаз, невероятная худоба. Кажется, острые плечи того и гляди проткнут пиджак. Перед ним на столе чашка кофе и пепельница с множеством окурков. Он, в свою очередь, узнал Найденова, подошел.

- Я же говорил, Весы - знак воздуха, знак Творца, ты с твоими числами не пропадешь.

- Не понял, - искренне изумился Найденов.

- Сочетание дат, сроков и прочее...

- Откуда тебе знать мои даты?

- Знаю, - усмехнулся худой и добавил многозначительно. - Совокупность цифр определяет явление.

- Сам-то как? - спросил Найденов и уточнил вопрос. - Заведение не из дешевых.

- Я при деле. - Острые плечи подались кверху. - Что-то вроде семейного детского дома. Городские власти дали помещение. Кабинет, телефон...

- И тебе доверили детей?

Найденов не забыл, что худой курит марихуану и пытается доказать, что легкие наркотики необходимо разрешить на государственном уровне. Он даже ездил за опытом в Голландию.

- Детьми занимаются те, кому это положено. А я наблюдаю, делаю выводы. Ты когда-нибудь задумывался, что такое второе дыхание? Или слышал, чтобы кто-то всерьез исследовал этот феномен? Во-от! Сам наверняка испытывал, ты же спортсмен - что, откуда, почему? Первое - понятно, от матери. Не замечал, если человек теряет мать - по разным причинам - до 10-12 лет, с ним ничего хорошего в жизни не происходит. Мать нужна, чтобы при ней завершился весь цикл подготовки ко второму дыханию, которое претендует на чудо. Фантастика, да? Кончаются силы - и вдруг, непонятно отчего, обретаются удвоенные.

- Стало быть, ты собираешься гонять детей до порога бессилия - авось включится второе дыхание. А кто-то и не выдержит. Они ж, как я понял, с малолетства без матерей. И чего тогда стоит твоя собственная теория?

- Зачем ты хочешь казаться примитивней, чем есть на самом деле? Понятно же, я говорю о втором дыхании в более широком смысле.

- Тетраканабинол?

- Ишь ты, запомнил. Дух... В основе всего дух совершенства и дух искажения. - Худой задумался, тронул пальцами впалые щеки. - Помню, после тюрьмы вышел с идеей создать общественный фонд реабилитации. Люди пропадают, в зоне великолепный токарь, на воле - бомж. Мне менты: ага, общак сколачивать для жуликов - вот весь ваш фонд. Мразь с логикой: не пойман - не вор. Все живут по этому закону - захапать и не по-пасться. А вообще-то один умный человек сказал: человеческих способностей недостаточно, чтобы привести в соответствие право людей на счастье с их обязанностями.

- Счастье, обязанности, - поморщился Найденов, - воля выбора, выбор воли... Можно продолжить. Ты куда собираешься вырулить с этим твоим вторым дыханием? Есть же, наверно, предположения, догадки, идеи. Ты не мальчик проволочкой в розетку тыкать - что получится?

- А про это еще один умный человек сказал: нет никакой судьбы, есть только временное человеческое неведение... Вот где занавесочки раздвинуть охота, понятно?

- Мне другое понятно, я тебя не люблю. Похоже, явился-таки обманщик мира, и вы его легионеры... Религия итога... Собрать вас всех в эту вашу заветную Шамбалу - и будьте вы там счастливы.

- За колючей проволокой, не так ли? Тут ничего нового.

А странно. Ваши же православные попы утверждают: мы недоступны для христианского благовестия. Все так, и чего ж удивляться, если люди ищут Бога, где ближе, доступней?

На том и расстались.

- Разнесло вас, - усмехнулся Женя. - Вы, шеф, по-моему, ни в религиях, ни в вере толком не разбираетесь. Извините.

- В том и дело, - согласился Найденов. - В безверии разбираться не надо, с ним рождаешься и живешь себе не раздумывая. А до настоящей веры нам грешным не добраться.

Было вкусно и скучно. Выпили совсем не много, не хотелось. Когда принесли счет, Женя рассмеялся.

- Можно полгода ходить, каждый день.

Перед входом несколькими группами стояли бывшие советские граждане, ныне иностранцы. Найденов никогда не умел отличать армянина от грузина или азербайджанца. Эти, судя по тому, что кафе принадлежит армянам, они и есть.

- Что им Мальтус с его физическими пределами земной цивилизации, - заметил он ворчливо. - Или Римский клуб с золотым миллиардом населения... Они везде хозяева. А ты, - ткнул пальцем в Женю, - вечный гость в своем Отечестве... - Пройдя несколько десятков метров, оглянулся на лениво переговаривающихся кавказцев. - Это называется миграционная экспансия, которая неизменно ведет за собой этнографическую. - Посмотрел на Женю: слушает? Понял? На всякий случай пояснил. - Наезжает их все больше и больше и плодятся тоже - все больше и больше. А мы им вежливо так, с доброй улыбочкой ручку протягиваем в сторону городских ворот: добро пожаловать.

- Зануда вы, шеф, - подытожил Женя и покосился: не слишком ли смело? - Взяли бы да и родили троих или четверых, глядишь - проблемы не стало бы.

- Молодец! - усмехнулся Найденов. - Ты - человек поступка, знаю. Только и ты - время придет - вряд ли родишь больше одного... Я, видишь ли, некоторое время своей жизни обретался на помойке. Могу вновь оказаться там - запросто. Никто в нашей стране никаких гарантий не имеет.

- Это все интеллигентские сопли, - отбрил Женя, явно повторяя чьи-то слова. - Работайте - и все у вас будет.

- Что ж, работай. Посмотрим. А потом как-нибудь, если будет желание, поговорим о современном прагматизме, который вы слизываете у душек-американцев, мировых законодателей образа жизни, образа мыслей. - Он помолчал и добавил. - Скучно мне с тобой.

* * *

По-прежнему сон и явь неразличимы. И времени для него не существует. Сейчас он в своей избушке в Тотьме. Она принадлежит ему, это точно известно. Откуда? Почему? Кто оплачивает за свет, кто его содержит, для какой цели? Вопросы возникают и уходят без ответов, а он пытается, но не может задержаться на какой-то одной мысли. Вчера... Что было вчера и сколько это по времени назад? Была Америка, залив, очень похожий на тот, что привиделся ему однажды во сне. А это не сон ли, какая Америка, что ему там делать? Он пробирается на ошвартованный в бухте деревянный парусник, подкарауливает человека, которого необходимо убить. Это опасный человек, враг, это его брат. Из каюты доносятся пьяные голоса, ругань. Ссорятся? Наконец, выходит тот, кто ему нужен... Как это, оказывается, просто - убить. Никаких усилий не понадобилось, нож будто сам вошел в спину. Опасность ликвидирована. Тело за борт - и все... На мгновение в сознании вспыхивает какой-то отсвет, окно, в котором молниеносным калейдоскопом чередуются знакомые лица, чьи - не разобрать, не вспомнить. Он подходит к зеркалу и видит себя с бородой. Вчера ее не было.

- Я - Сергей Волков, - ставя ударение на каждом слове, говорит отражению. - Я убил брата.

С тем же проблеском света явилось необъяснимое ощущение: кто-то неотступно следит за ним.

И все - окно закрылось, сознание погасло.

* * *

Иванов явился в небесно-голубой сорочке, при галстуке в тон ладно подогнанному костюму, подтянутый, коротко подстриженный.

- Ты думал увидеть меня в майке и шортах?

- Я думал, в джазе решпект не так строг.

Найденов радуется, будто встретил самого желанного человека на свете. А есть желанней? Он задумался бы, задай кто этот вопрос ему, перебрал бы в памяти несколько лиц и, скорее всего, вернулся б к Иванову. Не родня, не друзья - соседи и сироты.

- Много ты знаешь про джаз! Классический - отсюда, как ты изволил выразиться, и решпект. Я с кем попало не играю. Кстати, о майке и шортах. Там так и ходят, жарко. Знаешь, на какой широте наш любимый южно-сибирский город? Еще севернее Ванкувера, а это для американцев, что тебе какой-нибудь Норильск.

Немного погодя Иванов рассказал все, что узнал от таинственного человека в Сан-Франциско.

- Темные дела, - подытожил он, - опасные. Причем, от тебя тут как бы ничего и не зависит, ходишь по земле просто так, ничего не предпринимаешь, а за тобой в это время охотятся.

- Стало быть, ты из-за этого раньше времени приехал, - задумчиво произнес Найденов и продолжил безо всякого перехода. - А я ведь тогда в Тотьме обратил внимание, до чего мы с ним похожи...

- Ты про Волкова? Он ушел в плаванье с петрозаводскими ребятами на деревянном паруснике. В первый год дошли до мыса Шмидта, на второй - до берегов Америки. Потом пошли на юг. Стояли в заливе. Ночь, выпивали, видимо, произошла какая-то ссора. Волков вышел из каюты, и больше его никто не видел. Это было осенью, а на следующий год весной в заливе нашли разложившийся труп. По металлическим зубам (из Тотьмы выслали рентгеновские снимки) определили, что это Юрий Волков. Похоже, его зарезали. Кто? На этот вопрос теперь уж не ответить. А вот почему? - Он замолчал ненадолго, помрачнел. - Это очень серьезно, ты понимаешь, что под дулом ходишь?.. Собирайся, поехали со мной, там не найдут.

- В Америку? Волкова как раз там и достали... А ты не сгущаешь краски?

- Чудак! Неужели ты думаешь, твоя башка что-то для них стоит? Она будет иметь ценность только в оторванном виде... Постой, дай подумать. - Он заходил, меряя пространство, которого в общежитской комнате было на три шага. - Надо вот что сделать... Точно! Открыть информацию о наследстве и сказать, что ты от него отказываешься.

- И добавить: в пользу бандитов. И потом, ты не забыл, что где-то бродит еще один наследник?

- Там мутно как-то. - Иванов озадаченно покрутил головой. - Никто не знает, где он, может, как раз с теми? И, кстати - один ли.

- И твои столь информированные американцы ничего про него или про них не знают?

- Кто их разберет? Молчат... Неужели вся эта хитрая каша заварена здесь, в нашей тихой провинции? Не верю. Ты говоришь - бандиты, это, брат, бандиты международного масштаба... Слушай, а этот Аспирин, он никак не может претендовать на наследство?

- С чего бы? - обалдело глянул на друга Найденов.

- Кто вас знает! Тут вот нет никакой родни - так и нет, и делить нечего. Тебе этих денег все равно не видать, - загорячился Иванов, - а мертвому они вообще без надобности. Отказывайся. Пиши специальное письмо в это общество друзей форта Росс, куда там еще? Во! Аспирину напиши!

- Не понимаю, какого дьявола ты его сюда приплетаешь?

- Не понимает он! Невинным коллегам-борзописцам, торгующим всего-навсего оружием и для забавы решившим поднять храмы по всей России, помешал какой-то Найденов со своим жалким агентством. Конкурент!

- Это не доказательство.

- А я и не говорю, что он тут главное лицо, но что-то слишком многое сходится.

- Уж очень все фантастично.

- Деньги стирают границы, расстояния, отношения - все, уж поверь, я на это насмотрелся.

Теперь Найденов заходил по комнате.

- Допустим, написал я отказное письмо, оповестил Аспирина - и что? Он сделает вывод: во-первых, я все знаю, во-вторых, наложил в штаны. Так бандиты и убивают за знание, им неважно, напуган я при этом или нет.

- Ясно, тебе хочется умереть в чистых штанах.

- Постой! Ты отчасти прав - надо открыть информацию о наследстве или как его там.., - это же не совсем наследство, я так понимаю. И не более того. Мы выиграем время, ведь им обязательно захочется выяснить, много ли мы знаем помимо того, что показываем.

- Недурно. Однако логика у них своя, и главное, что ей руководит - ты лишний при любом раскладе. Может, пойти к ментам и выложить все.

- Что? Догадки и предположения?

- Хотя бы. Остались же еще среди них вдумчивые и честные...

- Честные менты в малых чинах.

* * *

Найденов пережидает ливень под козырьком ресторана, обращенного своими окнами к площади Советов. За падающей с небес водяной стеной едва различимы контуры деревьев, зданий, огромного памятника Ленину. Будто бы еще не наступил день Второй, когда воды земные должны отделиться от небесных...

Была надежда, что Иванов останется подольше, однако двух дней не прошло - и он улетел.

- Что поделаешь, - развел руками, - контракты, обязательства.

Значит, и вправду примчался, чтобы предостеречь. Напоследок опять звал с собой - смешной, будто выхлопотать визу в Америку - раз плюнуть. Да и не в том дело. Уехать и отсиживаться там, проедая ивановские деньги? Тот, правда, сказал: у меня их немеряно, живу скромно, почти на всем готовом. Счет растет. И потом - я же не собираюсь заканчивать работу, благо есть спрос... Что такое скромно по заокеанским понятиям - Найденов не знает, зато помнит про себя, когда, ночуя в подвале, несколько месяцев кряду имел на день кусок хлеба и стакан чая. Не так уж много на самом деле надо человеку, - думает он, припоминая библейскую истину: тело человеческое не больше одежды, желудок не больше еды.

За размышлениями не уследил, когда закончился ливень.

В какой-то момент схлынули с тротуара водяные потоки, выглянуло солнце, и мокрый асфальт заблестел под его лучами. Очевидно, где-то неподалеку ждала окончания дождя группа бритоголовых молодых людей, облаченных в бело-розовые одежды, пошитые наподобие индийских сари. Они вытянулись вереницей и шли, пританцовывая под звуки барабана и довольно унылого пения, из которого Найденову было известно одно лишь слово - кришна. И этого было достаточно, чтобы понять, кто они, эти старатели нездешнего духа. Впрочем, все здешнее давно прописано и узаконено острыми отечественными умами. Скорее из природного своего противоречия, а вовсе не по программе института читал он в свое время историка и философа Константина Леонтьева. Тогда Найденов воспринимал многие наблюдения и выводы ученого в большей степени умозрительно и лишь несколько лет назад начал понимать, сколь безошибочен в своих предположениях автор работ, написанных полтора века назад, сколь точен в оценках и прогнозах. «...народы, ничем на земле неудовлетворимые, воспылают тогда новым жаром к мистическим учениям».

Недавно соседнему городу Барнаулу передали из американского рериховского центра Знамя Мира. Зачем? Почему? Только лишь потому, что путь Рериха в Тибет пролегал где-то неподалеку?

И как это рериховский центр расстается с такой бесценной, на их взгляд, святыней, - чтобы осчастливить заштатный городок в далекой Сибири? Подделка, тираж - вот что сразу же приходит в голову. А было ли оно - настоящее? А могло ли быть? Что это за высший разум такой или дух, от чьего старания явился миру рукотворный символ? Легенда, приманка... И вот они идут, славят какого-то непонятного, чужого бога. И люди, каждый день проходящие мимо Никольского храма и не обращающие внимания на его купола и звонницы, смотрят на них, оглядываются. Интересно.

Иванов уехал - а они так и не приняли никакого решения. Не нужны Найденову эти деньги, и не только потому, что жизнь дороже, хотя это бесспорно. Не нужны - потому еще, что не его, не им заработаны. И другое. Как публично отказаться от того, что ему никто пока не предложил?

6

Найденов затосковал в своем до предела ограниченном мире: общежитие - работа. Засиделся, - поставил сам себе диагноз. Оттого кстати пришлось неожиданное приглашение в Тотьму, посланное вологодским отделением Общества охраны памятников. Не очень внятный текст - какая-то конференция. Навел справки о местном Обществе, чтобы получить более точную информацию, однако выяснилось, что такой организации давно нет. На ее месте образовалась частная фирма «Наследие», которая дает заключения об исторической ценности зданий, расположенных, в основном, в старом городе.

- Вот они-то и торгуют землей в исторической зоне, - ворчит Найденов, принимая распечатку от Жени.

- Там цепочка, - сообщает всезнающий помощник, - мэр, комитет по имуществу, городская архитектура. Эти «наследники» - подставка, декорация, им достаются крохи. Впрочем, на жизнь хватает.

В Вологду он попал под выходные, потому, решив не терять времени, сразу отправился в Тотьму.

Тотьма за эти годы изменилась. Некоторые храмы восстановлены, другие в лесах. Центр приобрел вид города. И только окраины остались прежними, как, впрочем, и на родине Найденова. Лидин дом как будто присел, в палисаднике все так же печально улыбаются разноцветные мальвы. И сама она та же, лишь несколько новых морщинок вокруг огромных васильковых глаз, полных глубокой печали. Работает в той же газете, на той же должности; удивительно, остался на своем месте и редактор. Сказать бы: как все неизменно в глухой провинции! Однако... Он спросил у Лиды, на какие деньги восстанавливаются тотемские храмы, и не услышал ожидаемого - ни Америки, ни Сибири. Хотя это еще ни о чем не говорит: деньги теперь не имеют точного адреса их происхождения - одна из примет криминальной экономики страны.

Не дает покоя громкое заявление «Свободного слова» об участии в восстановлении храмовой архитектуры едва ли не по всей стране. Зачем это им? Вырвать у кого-то финансы под благую идею? Так у агентства их без того немеряно. Отмыть грязные деньги? Все может быть... И такое: объевшись деньгами, познав их власть и силу, начнешь и себя, владеющего ими, чувствовать всемогущим, необъятным. Подумаешь - и примешь себя за Бога. И кто там будет разглядывать, что в этом случае церковь, сама религия - прикрытие стяжательства, лжи, убийств. Губернатор области, где живет Найденов, получил в свое время свидетельство на право владения собственностью за номером один. Став государевым наместником, переписал эту собственность на родню. Теперь чист. Дети, племянники, братья-сестры - все в самом доходном бизнесе. И ничего противозаконного. Недавно губернатору вручали высокую церковную награду - орден Александра Невского.

А вот как у Леонтьева. «Русский купец сегодня перебьет дорогие зеркала в трактире или обогатит трех цыганок, а завтра он построит в минуту раскаянья храм Божий или поедет на поклонение Святым Местам».

Да, покаяние тех и этих может быть схожим. Но грехи...

Никто никуда его не приглашал. Лида, поизучав вызов, направила Найденова в контору, где сказали: бланк десятилетней давности, организация была в Вологде, но там все давным-давно поменялось. О конференции сном-духом не ведомо. Что-то подобное крутилось у него в голове еще до поездки, но уж очень хотелось сняться с места. Кому-то он здесь нужен? Для чего? Поживет несколько дней, глядишь, что обнаружится. Убить могли и дома, из-за такой малости огород городить?..

Про Юрия Волкова ничего нового Лида не рассказала. Было письмо из Америки на адрес музея с просьбой сообщить, что известно о родственниках Юры. Еще просили связаться с братом. Она и не знала, что у него есть брат. Выяснилось, того посадили за какие-то махинации, и с тех пор ничего о нем не известно. А других родственников нет, мать похоронили.

Лида сказала, что со временем она все равно отыщет убийц. Это ее заявление удивило Найденова, тем не менее, он не придал словам Лиды серьезного значения, о чем впоследствии сильно пожалел.

Поселился он в гостинице, в одноместном номере, окно которого выходило на двухэтажное здание бывшего райкома партии. Надо будет глянуть, что там теперь, - подумал Найденов и вспомнил запахи туалета в помещениях партийного дома.

Вечером Найденов зашел в ресторан поужинать. Свободных столиков не было, и он попросил разрешения сесть рядом с молодой светловолосой женщиной, разглядывающей меню. Красивая, - отметил, устраиваясь на своем стуле. На ней белая блузка из поплина, шея повязана красной косынкой, напоминающей пионерский галстук. Большие серые глаза поставлены широко, смотрят властно и в то же время с некоторой беспомощ-ностью. Наверно, очки носит. Она подтвердила догадку: вглядываясь в меню, сощурилась. Найденов представился.

- Ирина, - произнесла в ответ женщина, и тонкие ноздри ее как-то по-особенному трогательно дрогнули.

Красивая! - сделал окончательный вывод Найденов, не находя изъянов в ее лице. Рассмеялся и тут же вынужден был ответить на немой вопрос соседки.

- Вспомнил Розанова: «нет хорошего лица, если в нем в то же время нет чего-то некрасивого».

- И что? - Она улыбнулась, и на щеках образовались две замечательно нежные ямки. Уточнила. - Насчет некрасивого.

И тут вдруг вспомнила, что эти же самые слова адресовал ей гидролог. Ничего себе - совпадение!

- Похоже, и большие умы ошибаются.

Несмотря на изначальную настороженность Ирины, разговор пошел легко, выяснилось, что они с Найденовым коллеги, только она никогда не работала в редакциях, пишет статьи для солидных журналов, издает книги публицистики.

- А сюда привел интерес к храмовой архитектуре? - поинтересовался Найденов.

- Не совсем. Меня больше занимает, как бы это сказать, феноменизация процесса. На такой заштатный городок семь музеев! Вроде бы здорово, а с другой стороны посмотреть, беря во внимание уровень той же экономики в области, - ненормально.

- Ну, почему же, - возразил Найденов, - город-музей, город-заповедник...

- Давайте ужинать, - остановила его Ирина.

Как в большинстве провинциальных ресторанов, им сразу же выставили на стол и салаты, и горячие блюда, и даже чай.

- И что удалось выяснить по поводу феноменизации? - Последнее слово Найденов выговорил по слогам.

- Пока материал собираю, - пожала она плечами, - выводы буду делать дома.

Когда поднялись со своих мест, Найденов с удивлением обнаружил, что Ирина не так уж намного ниже его ростом. Фигурой она напомнила ему старую любовь - Людмилу, сбежавшую к богатому заводчику. Впрочем, не только фигурой - уверенностью в себе, которая постоянно присутствует в разговоре, в манере поведения.

Потом они отправились гулять по городу, и Найденов напрочь забыл, что обещал зайти к Лиде. Бессмысленность поездки уже не мучила его, занятная красивая женщина отодвинула эти мучения на второй план. Позднее они вернулись в ресторан, реклама перед которым обещала ночной дансинг. Ирина захотела потанцевать. Найденов, знавший танцы лишь как музыкант с клубных площадок многолетней давности, согласился с легкостью и даже не подумал, что не умеет.

- Жаль, - сказал он, когда узнал, что Ирина замужем, у нее дочь. В оценке ее самой - замечательная семья.

Она рассмеялась в ответ.

- Мир всегда шире нашего представления о нем.

Последующие дни в Тотьме напоминали прекрасный сон. Все и началось с самого настоящего сна - удивительного, сказочного. Найденов увидел себя на сцене рядом со знаменитым итальянским тенором. Сцена была какой-то странной, по ней ходили люди, некоторые сидели за столиками, разговаривали. В зрительном зале народ был занят кто чем, казалось, до знаменитости никому нет дела. Почему? - в снах ничего не объясняется. Итальянец не пел, а разговаривал с Найденовым, причем на чистом русском языке. История жизни певца показалась настолько необычной, что Найденов не удержался, воскликнул:

- Это же в книгу просится!

- Вот ты и напишешь, - как о давно решенном сообщил итальянец.

Само собой разумеется, Найденову необходимо побывать на родине знаменитости, и они обстоятельно и деловито обсуждают детали предстоящей поездки... Давно он не видел такого живого сна, не испытывал такого разочарования, проснувшись. Чаще всего спит вообще без сновидений, а если случается, все происходит под контролем: спит и знает, что в эти минуты смущает его всего лишь сон. Наверно, этому научила жизнь изгнанника...

А потом они с Ириной обманывали себя, делая вид, будто присматриваются друг к другу. В этом не было необходимости, ибо с первой минуты знакомства они оказались обреченными на близость. Понимали это и потому вели себя, как испытавшие первую влюбленность дети, которые дергают девчонок за косички, подкладывают друг другу кнопки, в общем, как только могут - досаждают.

- Ты с осуждением говоришь, что в моих очерках человек выступает, как строительный материал, откалиброванный под заданную архитектуру. - Ирина смотрит на Найденова, а во взгляде ее торжество победителя и жалость доброй няньки одновременно. - Ты точно все разглядел! И это мне, как публицисту, лучший комплимент, ибо публицистическая идея мною движет, а люди выражают эту идею стилем своей жизни. Я не характеры пишу, а социальные типы. И в людях, с которыми я встречаюсь, ищу их главную идею, которую они несут в себе, иногда сами того не подозревая.

Найденов, слушая, разглядывает книгу Ирины - солидное издание в дорогом переплете.

- Странно, по-моему уже пропадает интерес даже к детективам и приключениям, а у кого-то хватает смелости - или наглости? - издавать публицистику. Интересно, много таких?

- Издателям нужны всего лишь деньги, - пожимает плечами Ирина, - и потому самое главное найти того, кто с ними готов расстаться. И тут важно не просить, заглядывая в глаза, надо умело задеть, оскорбить. Не поверишь, упрашивать начинают, чтобы взяли у них, в зубах несут портфельчики с деньгами.

- Только на, покопайся в душе, - подхватывает Найденов.

Она поморщилась, мол, старая песня.

- Что касается вторжения в чужую душу... Я делаю это с целью обратить человека внутрь самого себя. А если возникает вопрос о праве на такое вторжение, надо бросать перо. - Она помолчала, улыбнулась чему-то. - У нас на кухне по пятницам еще с восьмидесятых народ собирается, на водку с селедкой. Раньше регулярно, сейчас от случая к случаю. Места в квартире более чем достаточно - нет, кухня, верность традиции советской интеллигенции. В основном, приходят друзья, бывшие сослуживцы мужа, кандидаты наук, доктора. Естественно, все старше меня... Я у них раньше была девочкой для битья - где-то по глупости, необразованности попадусь, а больше специально цепляла, провоцировала. На всеобщем согласии не подпитаешься... Вспоминаю их самодовольные физиономии. - И вновь она улыбается победно. - Так вот, самый горячий оппонент за нашим кухонным столом теперь работает на меня, агент - попросту говоря: заказы, размещение, всякая прочая техническая работа. Кстати, никто из-за этого стола нынче не занимается своим делом, в том числе и мой замечательно талантливый муж - математик. Никто - кроме меня. Правда, и не пропал ни один, кто как - но вписались в новую жизнь, на это, слава Богу, силы хватило.

- Комнатные тапки возят из Турции?

- И это есть. Кто на что пригодился. Мой, например, головой зарабатывает очень неплохо, правда, неделями дома не живет. Занимается разработкой и внедрением программного продукта. Он чуть ближе всех своих друзей к собственной специальности.

- И о чем же вы теперь на кухне разговариваете? Президента ругаете или таможенников, которые так и норовят пошлину на тапки повысить?

- Не могу сказать, я там теперь почти не бываю.

- Это закономерно, победителю там делать нечего, там - заговор униженных и оскорбленных, на то и кухня. А я бы все-таки на твоем месте послушал. Интересно, в их ученые головы приходит вопрос: отчего Россия так стремительно катится в пропасть, резко выкинув из пределов нормальной жизни их самих? Как у нас тут обстоит с феноменизацией? Только не надо говорить о генетической инфантильности русского народа, о вялости и неприспособленности. Самые крупные акулы современного бизнеса, финансовые монстры и пираты вышли из того же самого народа, правда они, по большей части, россияне еврейской национальности.

- Какая гадость - этот ваш примитивный национализм!

Ирина вскочила со своего места, пригвоздив Найденова гневным взглядом. Но он не смутился.

- Какая гадость - полное отсутствие национализма!

- Ладно, - успокаивающе повела она рукой, - не будем об этом. Но вот ты - сумел же сохранить себя, профессию, даже дело открыл: как я поняла, у тебя собственная информационно-рекламная служба...

- Со мной-то как раз ты попала пальцем в небо. Всего не расскажешь, да и надо ли? Но у себя дома я сгорел одним из первых, а то место, где сейчас работаю, организовано на подачку от человека, зарабатывающего деньги в той самой замечательной Америке, за которой мы все гонимся и угнаться не можем.

- Не важно, на чьи деньги. Дают - значит, умные, но дают, как правило, сильным. Потому как существует непреложный закон: миром правит сила. И только ей сопутствует удача.

- Бежать от тебя надо без оглядки, - молвил в задумчивости Найденов, прислушиваясь, как изнутри сладко потянуло: вре-е-шь! Никуда ты не побежишь... Все-таки он продолжил. - И ты, и я, наши собратья - публицисты, журналисты - все мы, наемники, не так ли? Про четвертую власть - это болтовня, не могут слуги обладать властью... Познание, осознание, осмысление... Нужны поступки. - Неожиданно для самого себя он загорячился. - Ты все-таки зайди как-нибудь на кухню, скажи своим ученым, кто еще не до смерти перегрузился тапками - они на самом-то деле не брошенки, они - избранники. И пусть страна с еще большей стремительностью катится вниз, - скорее займет место, полярно противоположное миру успеха, где безнадежно оклеветаны низы общества, все униженные и оскорбленные, милые

тихие люди, не испытывающие языческого восторга перед силой. Упадок, как это ни парадоксально, совсем в другой стороне, и прогресс давно уже требует к себе очень настороженного отношения. Замечательный философ Константин Леонтьев обозначил предмет разговора так: «...холодные надежды бесполезного прогресса». Не надо, - отреагировал он на протестующий жест Ирины, - ты сейчас будешь иронизировать по поводу особой миссии России, ее Богоизбранничества. Не надо, - повторил, - так оно и будет. Слишком невелика задача рыночного мира - нажраться деньгами и получить максимум удовольствий. Здесь не могут появиться новые мыслители, пророки, формирующие законы общества, которое поставит задачу реабилитировать нищих и неприспособленных, воскресить духовно и социально тех, кто не успел задохнуться под ворохом денег.

Найденова подхватила и несла какая-то неведомая сила, заглушающая удивление самому себе: будто кто со стороны руководил им. Это все жило в нем и не требовало усилий, чтобы обрести стройность мысли и изложения. Ибо не было рядом человека, с кем хотелось бы говорить об этом глубоко и серьезно. Пусть в несогласии, в противостоянии даже - это не так уж и важно.

- Новый экономический человек бежит из России, не понимая: это не он ей изменяет, это она отказывает ему в своем материнском покровительстве, ибо слишком уж он презирает братьев, видя им единственное место - резервацию на самой окраине жизни. Бежит он неразумный к своей погибели, а ведь думает, что пополняет ряды сильных, стойких, удачливых, за кем будущее. Сплачиваются они вокруг или в самой стране, откуда исходит настойчивый призыв миру - обогащайтесь! Америка и Россия, как и прежде, будут противостоять друг другу, только уже не силой мускулов поигрывать в соперничестве, нечто более существенное станет смыслом борьбы, и схватка будет смертельной.

Он не смотрел на Ирину, вообще вряд ли что видел перед собой в эти минуты, иначе обратил бы внимание, как меняется ее лицо, на котором все больше и больше обозначается вывод: сумасшедший!

Однако вот уже он сбавляет тон, усталость наваливается вдруг смертельная, будто выполнил невероятно тяжелую работу. Слова из него пошли с трудом, и с каждым последующим словом взгляд Ирины становился мягче, однако к этой новой мягкости тут же примешалось знакомое торжество победителя.

- Ты скажи своим обиженным ученым, - выдавая крайнее напряжение, продолжил Найденов, - пусть обидятся всерьез. Призыв огромной части человечества рвет перепонки. Услышьте! Наполните интеллектуальным содержанием уже готовые матрицы бытия. Плюньте на тапки, тем, кто живет в подвалах, они не нужны...

- Менсонжелогия, - задумчиво обронила Ирина.

- Что? - не понял он.

- Представь себе, наука о лжи. Твои высказывания можно считать вполне научными. Ты, очевидно, ленив и не предприимчив, впрочем, сказала ерунду: одно есть родитель другого. Не важно. Будь по-другому - ты мог бы прославиться как идеолог - один из них во всяком случае, - новых униженных и оскорбленных. В стан идеологов сильного мира тебя не пустят по причине все той же лени, если хочешь - запаха неудачи, который исходит от тебя и тебе подобных. Поторопись, пока места не заняты, вспомни, твои предшественники вошли в историю - Робин Гуд, Разин, Пугачев, мать Тереза, наконец, сам Иисус Христос... Они очень старались, однако унижения и бедности в мире за века не поубавилось. Ибо существуют, помимо прочих, физические законы саморегулирования общества. На полюсах мира - во дворцах и на помойках - близость к критической массе заставляет делать сброс. И тут происходит нечто вроде Броуновского движения - перетекание некой части населения с одного полюса на другой. В одном не могу не согласиться с тобой: полярность с вымытым, пустым промежуточным пространством опасна. Что касается всего остального... Не думаю, что скоро на западе станут развозить грязь и ломать дороги. Чтобы как у нас... Мораль успеха и мировая периферия - все это не так уж ново, как тебе может показаться, однако лень, успокоенность, смирение перед всем и вся никого никуда пока еще не привели. А мечтать о том, что в светлом будущем эти качества востребуются как главные - ради Бога, на диване еще и не то придет в голову... Честно сказать, я далека и от твоих воззрений на мир и от того, что думают по этому поводу твои вероятные противники. Почему вероятные? Ты всегда будешь в виртуальной оппозиции, поскольку ни бороться ни с кем, ни защищать кого бы то ни было на самом деле ты не собираешься. Ты так, погулять вышел после усилий в домашней философии. Впрочем, - вот над чем ты не задумывался! - это все более чем нормально. Ты и я, все мы пришли в этот мир совсем не для того, чтобы оправдывать чьи-то ожидания...

- Стоп! - вскричал Найденов. - Это не твое, ты вычитала где-то.

- Это мое, это настолько мое, что мне наплевать, сказано это до меня или нет, а если сказано - одним или десятью. У меня задача, не связанная ни одной истиной - справа, слева, с верхнего полюса, с нижнего, - вырастить некий магический кристалл, через который проходит, преломляясь, разрозненная информация...

Перебор, - оценил бы ситуацию игрок в карты. Сказано много обидного, и раз, и два, и три с обеих сторон проскользнула неприязнь. Лучше всего, вероятно, теперь разойтись - на некоторое время или, быть может, совсем - как сердце подскажет. Однако на то и сердце - подсказывает неожиданное. Именно в этот день, испытав отчуждение, отдалившись друг от друга, они стали любовниками.

- Не вздумай уснуть! - предостерегла Ирина после первой сумбурной, нервозной - близости.

И ему стало смешно и сладостно: какой там сон!

* * *

После их расставания в Санкт-Петербурге, куда они поедут из Тотьмы, Ирина отправит письмо Найденову, но он его не получит.

Родной мой! Кончился третий (всего!!!) день без тебя. Я уже не плачу по утрам, сегодня не плакала. Ждала твоего звонка весь день, но ты не позвонил, и это, как ни странно, придало мне силы. С того момента, как мы расстались на перроне, когда я оторвала тебя от себя вместе с душой и телом, все время отслеживала твой путь вплоть до твоего города в твоей далекой Сибири. Раньше мне не удавалось так явственно ощущать тебя на расстоянии. Раньше много чего не удавалось. Я не зря тебе сказала о впервые появившемся и прежде незнакомом мне чувстве нежности. Нежности и восхищении. Я благодарна, очень благодарна тебе за последнюю ночь и за трудный разговор. Ты вывел нас на новый уровень правды - по отношению к себе и друг к другу. Я благоговею перед тобой. Ты познаешь меня своим шестым чувством так стремительно, что вот уже и я за тобой не поспеваю. Любовь моя, я не знаю мужчины равного тебе достоинства! Не роняй себя даже со мной. Хочу любить тебя сильным и гордым. А ума и чувства, чтобы не злоупотреблять ни тем, ни другим, тебе, я знаю, хватит.

С каким сожалением я смывала в ванной любовный пот - твой и мой. Говоришь, ты разбудил во мне самку? Нет, женщину во всех смыслах этого слова. И даже еще не разбудил - начал будить. Как же это захватывающе прекрасно! И страшно - обнаруживать в себе пласты, о которых не подозревал. И последствия которых совершенно неизвестны.

Что еще: кроме небывалой тоски по тебе возник панический страх за тебя. Животный страх - за твою жизнь, душу, будущее твое. Я умоляю тебя, я на колени перед тобою встаю, взываю к тебе: будь бережнее к себе, пощади меня!

Я твержу себе каждый день, как молитву: я должна быть железной, я должна быть железной... Замуроваться, ликвидировать бреши, отключить нервы, дышать ровно, ступать твердо. Я заставляю себя не обнимать тебя и даже не поднимать на тебя глаз, не слышать тебя... Как холоден и пуст мир без тебя. Я совсем не понимаю и не чувствую его. Конечно, конечно, конечно, это пройдет. Отпустит мука. Скорее бы!

Дом мой напоминает расстроенный рояль: в нем все ноты звучат фальшиво. Я не хочу, не имею права быть разрушителем. Надо как-то жить в этом всем, оберегая право близкого человека на самоуважение. Как ты? Я ничего не знаю о тебе.

Целую тебя и все-все делаю...

* * *

И все вокруг для них перестало существовать, только они двое в целом мире. Они не расставались ни на час, вместе обедали, ужинали, ходили на пляж, просто гуляли по городу - и это мог быть любой город или деревня, любое время года...

Лишь где-то глубоко в подсознании отражалось приятие мира, перекликалось с отложенным в памяти когда-то. Спасо-Суморин монастырь в лесах, обновляется. Может, будет восстановлена, вернее - построена заново Успенская церковь, которую в конце семидесятых директор леспромхоза Макаров повелел разобрать на кирпич. Что и было проделано учебным трактором профтехучилища. Годом позднее началась реставрация Вознесенского собора. Поставили леса - и бросили. С тех лесов учащиеся того же профтехучилища уничтожили почти всю лепку коринфских капителей...

- Для твоей статьи не пригодится? - спрашивает Найденов Ирину. - Жил тут замечательный историк и архивариус Юрий Волков, любитель старины, романтик и поэт. Розовые холмы моего детства - так он говорил о разрушенных церквях. Его убили.

- Разве архивариусов убивают? - удивилась она и тут же сама ответила. - Вообще-то деньги обнаруживаются в самых неожиданных местах.

- Интересно, в каких местах они обнаружены для тотемских восстановительных работ? Тебя, наверно, это тоже интересовало - финансовые источники феноменизации.

Он пустил стрелу наугад, зная, что вряд ли Ирина смогла узнать об этом больше Лиды. Лида! Найденов совсем забыл про нее, и она не дает о себе знать. Ах да! Она же заходила к нему в гостиницу, и администратор сказал, что он ушел с молодой, красивой соседкой. Так и передал собственные слова Найденову, сверкая улыбкой в два десятка золотых зубов.

- Ничего особенного, - Ирина ответила рассеянно, похоже, думала она в эти минуты совсем о другом. - Они вошли в несколько федеральных программ, но и местный бюджет напрягают. Я уже, по-моему, говорила... Лично у меня, - тут она оживилась, - все это восстановление, как и строительство новых храмов и монастырей не вызывает особенной радости. Такое впечатление, будто хотят спешно прикрыть какой-то небывало великий срам.

- Не могу не согласиться с тобой, - подхватил Найденов. - Кто-то из нынешних священников - не помню - справедливо заметил: надо просто смириться с Промыслом Божиим, который дал нам жить не в христианское время не в христианской стране.

- Вот и правильно, осознал это - и спокойно наслаждайся мирской жизнью, такой сладкой и потому очень короткой. Кстати, один из моих кухонных друзей утверждает как раз обратное: жизнь человеческая чересчур длинна против отпущенного ему природой. На самом-то деле человек рассчитан жить лет до тридцати пяти. Начали зубы портиться - все, отжил. А тут... Искусственное все - жилье, одежда, горячее питание, повсеместный подогрев или охлаждение - по погоде, искусственное удлинение жизни.

- Невелико открытие: на то и человек разумный, чтобы жизнь себе продлевать. Вопрос - для чего? Увы, ответ безрадостный и заложен он в давно сработанной и удивительно точной программе. Как сказал Руссо, «все выходит хорошим из рук Мироздателя, все вырождается в руках человека».

- Подумаешь, человек всего лишь и сказал. Другой сказал другое: человек - это звучит гордо!

- Автор этих слов сам не был на той помойке, где они произнесены.

Ирина задумалась ненадолго, пальцами развела уголки глаз, всматриваясь в какой-то аншлаг на афишной тумбе.

- Человек должен жить в мире и согласии с собой, - сказала с улыбкой, предназначенной, как ему показалось, совсем другим мыслям. - Не любящий себя не может по-настоящему любить и другого. Ты ведь часть мира, не любишь себя - не любишь ничто. И потом, любить - это требовать, требовать от себя дела. Не признаю людей рефлексирующих. Да, сомнения необходимы, но мелкие рефлексии по тому-сему поводу так увлекают человека, что у него нет сил на других, на внимание к ним, на любовь. Надо любить себя, - повторила она, - требовательно и искренне.

Разговоры такого рода возникали, как спасительные перерывы в любовном упоении, которое не знает границ ни во времени, ни в пространстве. И все-таки границы существуют. Найденову торопиться особенно некуда, а Ирине необходимо возвращаться домой.

По дороге из Тотьмы в Вологду они наслаждаются умиротворенной красотой русского севера, где хватает сырости, но не столько, как в Питере, где нет мятежного перепада температур и сумасшедших ветров Сибири... Зеленые сглаженные холмы, лиственные перелески, поля, погосты, коих много больше живых поселений, набросанных кроткими серыми пятнами тут и там - от горизонта до горизонта.

И вдруг перед Найденовым возникло лицо - знакомое и в то же время неведомо чье. Вроде бы видел его в Тотьме и не раз, более того, вот сейчас появилось ощущение, будто оно следовало за ним неотступно - густая темная борода, настороженно-внимательный взгляд... Но почему это лицо всплыло в памяти только теперь, в доброй сотне километров от Тотьмы? Будто снимали кино, и двадцать пятым кадром вмонтировали эту бородатую физиономию: зрение не фиксирует, только подсознание.

7

Сегодня утром Найденов улетел в Москву, оттуда будет добираться до Тотьмы. Женя был против этой пустой поездки. Развеяться - это понятно, однако совсем не обязательно в глухомани да еще с таким жутким названием - То-тьма. Хотя кто знает, в какой момент кому и что нужнее, и может, Найденов прав, называя его черствым рационалистом. Между прочим, в почте спиринского агентства он несколько раз встречал название этого города, однако не придал значения. Зря он не все мне рассказывает, - подумал о Найденове и тут же упрекнул себя: а сам? Недавно выяснил, что Спирин и Найденов находятся в каком-то далеком родстве, и ничего не сказал своему шефу, сначала решил проверить. Теперь вот думай: как проверить-то, кто для тебя все эти родословные станет копать? И не проще ли поверить - и все тут.

Если к почтовому ящику агентства Женя подобрался хотя и с трудом, но достаточно быстро, то проникнуть в схему финансового оборота Спирина и компании ему никак не удавалось. Он бился над этим, забывая о времени, иногда опаздывая в срок отправить информационные сводки, из-за чего некоторые клиенты пообещали расторгнуть договор. Однако пугало другое: рано или поздно его засекут. Уже напридумывана куча программ защиты и слежения, отловить кустаря-хакера такой могучей фирме ничего не стоит. А силу обрел Аспирин невероятную. Построил и открыл самую современную и мощную типографию, за которой последовало открытие издательского дома «Свободное слово». Агентство контролирует выход, подписку и реализацию в розницу три четверти всей газетно-журнальной продукции области. Казалось бы, какое теперь дело Аспирину до крохотного информационного агентства, до Найденова и его помощника? Но беспокойство не отпускало Женю, и хотя он понимал, что своей активностью вызовет активизацию сил противника, не оставлял попыток подобраться к финансам Спирина. И это уже больше напоминало азарт игрока.

Иногда при чтении чужой почты Женю охватывало ощущение какого-то инобытия. Не может быть такого в нашей глухой сибирской провинции, не может! Из разрозненных сведений, полученных им по электронной почте, стало понятно, что Спирин участвует в крупнейших международных торговых операциях, где сделки проходят на сумму не менее ста миллионов долларов США. Субсидируется этот «Forfeiting» международным банком, Международным Валютным Фондом, Федеральным резервом США. Торговцы - очень небольшое количество людей, буквально единицы, может, десяток-полтора во всем мире, и в их число Спирин, разумеется, попасть не мог. А вот одним из посредников, помощников или поставщиков - тех, кто организует группы инвесторов для Управляющих Программами, он, судя по всему, или уже стал, или вот-вот станет. Трудно представить, но обеспечение деньгами крупных линий, которые создаются при участии Спирина и ему подобных, происходит благодаря огромным запасам минеральных или нефтяных резервов, крупной недвижимости, облигаций, векселей. Прибыль от сделок - не менее семидесяти пяти процентов, но, как правило, больше, среди целей - помощь странам третьего мира. Страна может использовать свою долю прибыли для любых заслуживающих внимание проектов, распределять любые проценты непосредственно подрядчикам, строящим больницы, школы, приюты, дороги, мосты...

- Боже мой! - Женя складывал разрозненные сведения в единую картину, и Спирин вырастал в такую могучую фигуру - скулы сводило от бессильной ярости. - Третий мир! Это же три четверти населения земного шара, огромные территории, государства, правительства, которыми можно манипулировать с по-

мощью денег! И существует механизм этого манипулирования, он давно отлажен, он красиво закамуфлирован под благие цели и задачи, он управляется из страны с названием Соединенные Штаты Америки... Женя считывает с монитора: Международный Валютный Фонд рекомендует, чтобы после того, как торговец и Управляющий Программой получили приемлемую долю прибыли за их утомительную работу и принимаемые финансовые риски, остающаяся прибыль должна быть распределена между эмитентом ценных бумаг, Помощниками и Посредниками, которые должны сохранять баланс прибыли...

- Деньги! Вонючие деньги! Огромные деньги! - кричит он, вскакивая из-за компьютера.

И тут приходит мысль: они же теперь должны отстать от нас, до нас ли! Но нет, такие не отстают, хватка у ребят, похоже, мертвая. Единственное средство - их можно только переиграть. И он снова вгрызается в клавиатуру. Однако непонятно отчего возрастающее беспокойство, тревога не дают полностью сосредоточиться. Через некоторое время Женя оставляет погоню за неуловимыми спиринскими деньгами, распечатывает кое-какие документы и начинает чистить компьютер. Потом закладывает бумаги в конверт и отправляется на маленькое, спрятанное во дворах многоэтажек почтовое отделение, где они с Найденовым не так давно завели абонентскую ячейку.

* * *

Вот уже больше месяца Сергей Волков пребывает в растерянности. Хозяева, - так он стал называть их про себя, когда прояснялось сознание, - начали отступать от него, все реже напоминая о себе. Поручений не дают, разве какой-нибудь пустяк, например, как нынче - посматривать за приезжим. Было подчеркнуто: посматривать - и все. Правда, мысли о пустяшности задания отошли, едва только он рядом с приезжим увидел Ирину. Не сожаление о потере, - не терял он ее, поскольку никогда не обретал, - а жалость к самому себе захлестнула сверх всякой меры, когда перед глазами появилась красивая, умная и обреченно чужая напарница с гидрологического поста. Да, он овладел ей, достиг высшей степени победы над женщиной и через час понял, что ничего он не достиг, скорее отступил от прежних своих позиций. Самое удивительное и страшное было потом, когда его начали приручать и программировать тем же путем, только более глубоко, жестоко и беспощадно. Что это, судьба? Как могло случиться, что они нашли именно его, знакомого с трудами Карлоса Кастанеды и Уэйда Дэвиса, получившего образцы настоящего порошка зомби? Он баловался, шутил, забавлялся греховным познанием, как ребенок, любопытствующий поведением плоти... В том еще состояло нарочное или нечаянное изуверство его мучителей, что, проходя все стадии, - от похорон, последующего оживления до принятия дурмана и ухода в долгую ночь - он не видел никакой загадки в действиях «вудуистов», выследивших его в музее. Он все знал, он сам мог расписать всю процедуру превращения человека в управляемое существо, для которого жизнь становится сном, все происходящее и собственные поступки вне его контроля. Принять какие-то решения невозможно, так же невозможно осуществлять сознательные действия.

Однако самое страшное может придти сейчас, он уже ощущает близость этого: его бросят, оставят как есть. А он знает, уйдут хозяева - и исчезнет магическая сила, поддерживающая его жизнь, он останется телом без характера и воли, хотя и с проясненными, но ни на что не годными мозгами... Он не сможет заработать на жизнь, в этой новой эпохе никто не даст ему достойного нормальных денег задания. Ему не надо красивой и яркой жизни напоказ, но и жалкой животиной прозябать не хочется. Себе сказал давно, с исчерпывающей ясностью: хочу жить паразитом, ибо ничто на этом свете не стоит усилий. Каждое - все тот же шаг к смерти, за которой ни возрождения, ни воскрешения.

* * *

Если бы не Ирина, он выбрался бы из Вологды неизвестно когда. Поезда забиты до отказа и никакие уговоры на проводников и станционное начальство не действуют.

- Все, - махнул рукой набегавшийся по перрону Найденов, - надо определяться на ночлег, а утром искать подходы через областную администрацию.

- Искать подходы! - передразнила Ирина. - Не знаю, как ты, а я уеду вот этим самым поездом. - Она показала на ожидающий отправления состав и дополнила. - Мы вместе уедем.

И решительно зашагала к бригадирскому вагону.

- Как это тебе удалось? - недоумевал Найденов после первых поцелуев в тамбуре (наконец-то они не на людях!)

- А не буду говорить, - отмахнулась она, - это импровизация, вдохновение. Проболтаешь, проговоришь - и все, погасла вспышка, на ее месте появилась некая тупая, унылая школа, которая не высечет новую искру, скорее воспрепятствует ее появлению...

Найденов погасил этот горячечный вздор поцелуем истосковавшегося любовника. Он и вправду начал тосковать по ней, отпуская ее от себя даже совсем не надолго.

Приехав в Питер ранним утром, они сразу же отправились к Ирине домой и, едва смыв с себя дорожную пыль, бросились друг к другу в объятья. Прошел день, ночь, новое утро уже переходило к полудню, а они все не могли разомкнуть объятья.

- Тебя во мне ничего не смущает?

- А что меня может смущать? - удивился Найденов.

- Ну-у, - она оглядела себя от великолепно выточенных ступней до чуть угловатых - подростковых - плеч и на всем этом пространстве не обнаружила сколь-нибудь существенных изъянов, - к примеру сказать, груди маловаты.

- Это смотря с чем или с кем сравнивать, - осторожно заметил он.

- С кем это ты собрался меня сравнивать?

В шутливом гневе Ирина попыталась замахнуться на него подушкой, но тут же упала обессиленная.

- Все! - решительно подвела итог. - Отправляемся на поиски еды, иначе нас ждет полное истощение. Кстати, как ты относишься к худосочным дамам? - Не дожидаясь ответа, она покинула ложе и тут же вскрикнула. - Ой, пол шатается!..

Пришлось выходить из дома, поскольку запасов продовольствия не оказалось. Впрочем, и это было кстати: прошлись, подышали свежим воздухом, наслаждаясь великолепным июльским днем.

- Редкая погода для Питера, - сощурилась Ирина на солнце, - специально для тебя.

Пообедали они в котлетной, заведение с таким названием Найденов встретил впервые в жизни. А так - обыкновенная столовая, правда, чище многих из тех, что приходилось посещать ему дома.

Прогулка затянулась на весь оставшийся день, однако, несмотря на бессонные ночи, тяжелую от высокой влажности жару, они не чувствовали усталости. Обойдя Васильевский остров, остановились у парапета на набережной.

- Вот такой мой каменный город, - с теплой задумчивостью сказала Ирина.

- Замечательный город! - отозвался Найденов и помахал устроившемуся неподалеку рыбаку со спиннингом.

Тот широко улыбнулся в ответ и тоже вскинул руку для приветствия.

- Иностранцы сравнивали Питер с другими российскими городами, с Москвой. Здесь, говорят, народ веселее. Смайл - улыбка!

Ирина изобразила радость на лице - как перед фотографом.

Время белых ночей прошло, но вечера еще долго переходят в ночь, которая за отпущенное ей время не успевает набрать полной темноты. Народ гуляет по улицам, наслаждаясь после дневной духоты легкой прохладой, и эта мирная картина человеческой беззаботности тронула Найденова, заставила вспомнить его родной город, милую сибирскую глубинку. Там такими же летними вечерами тоже выходят на улицы горожане - молодые и постарше. Просто прогуливаются, иные сидят в открытых кафе, никто не ссорится, никто никого не обижает...

- Шведский вариант, - нарушила молчание Ирина.

Найденов проследил за ее взглядом и заметил двух парней, обнимающих девушку.

- Есть еще французский, - продолжила, видя, что Найденова не очень заинтересовала троица, - это наоборот - две плюс один.

- Тебе, конечно, ближе первый.

- Еще бы! Не люблю делиться.

Потом они готовили ужин на кухне у Ирины. Та самая кухня, - думает Найденов, разглядывая ничем не примечательное помещение, каких повидал он в своей жизни сотни. Удивление и досада соседствуют в нем - оттого что слишком уж запросто он расхаживает по чужой квартире, ест, спит. На каких правах? Муж в поездке, дочь у бабушки, - успокоила его Ирина и тут же сказала, что надо бы дочь забрать домой, соскучилась.

- Может, мне устроиться в гостиницу, - предложил Найденов.

- Глупости! Всем места хватит.

И снова - как в прекрасном кино, когда забываешь, где игра, вымысел, где реальность, и смех и слезы - твои, настоящие.

- Знаешь, пришло в голову, - улыбаясь, говорит Найденов, - кто бы со стороны послушал влюбленного человека. Ведь он же изрекает одну пошлость за другой...

- Аналитик ты несчастный! - Ирина кладет ладонь на его губы. - В том-то и дело, что любовь пошлости не боится и потому смело пользуется ее словарем... Пошлость - это что! У меня есть подруга - та в постели, например, признает только матерщину, притом, чем грязнее выражается партнер, тем она острее чувствует. А уж если сама теряет контроль и переходит на ямщицкий язык - все, верх блаженства.

- Надо же, - говорит Найденов, оставив без внимания подругу, - полвека прожил на белом свете - и не подозревал, что можно так чувствовать другого человека, говорить с ним обо всем на свете без оглядки, без тормозов...

Ирина благодарно прижалась к нему.

- В последнее время часто думаю, - продолжил он, - кто-то же создан на земле для любви, почему не мы?

- Все на земле созданы для любви, - убежденно произнесла она, - только мало кто о том подозревает.

На следующий день Ирина занялась делами. С утра куда-то звонила, дважды уходила из дома, но оба раза возвращалась довольно быстро. Потом пришла подруга, которую, едва представив Найденову, хозяйка увела на кухню. Сидя в соседней комнате, он невольно слышал часть разговора, похоже, его и не стеснялись особенно.

- Как это я утром проснусь - и ненакрашенная перед ним? - делится своими опасениями подруга. - Боже, какие мы все-таки беззащитные!

- Дура, - успокаивает Ирина, - если он - это он, не заметит вообще, красишься ты или нет.

А что, - задает себе вопрос Найденов, - не может ли наступить некая пора повсеместной, всеобщей любви?

- Ах, тебе обидно, что я не беременею! - доносится из кухни. - Посмотрела бы я на тебя, если б это случилось. Ты, говорит, знай роди - остальное мое дело. Роди хоть от кого, - не хочешь от меня, - а я заберу. - Я ему: не смеши!

Ближе к полудню они ездили в издательство, где Ирине причитался гонорар за большую публикацию, и Найденов в очередной раз удивился, насколько она чувствует себя уверенной в этом мире. Так уж повелось в нашем отечестве: пришел в присутствие, - не важно, что за своим, законно заработанным, - ты проситель, зависимая фигура, ты обязан униженно кланяться перед какой-нибудь тетей Машей, которая должна поставить закорючку в бумажке... Бедная тетя Маша! Или сколько их там, в этой издательской бухгалтерии оказалось в те минуты... Захлопали двери, из них поочередно начали выскакивать женщины с недоуменными и разгневанными лицами. Иные, выбежав из одного кабинета, стремительно бросались к другому, но даже не пытались его открыть, тут же мчались обратно. Пожалуй, только стихийное бедствие могло вызвать в чинном заведении этакий беспорядок.

А вот и нет! Через некоторое время появилась Ирина, как всегда спокойная, невозмутимая.

- Ура! Гуляем! - похлопала она по сумочке.

- А это, - Найденов в растерянности оглядел ряд дверей, - переполох...

- Ерунда! - отмахнулась Ирина. - Милейшие люди, они по ошибке решили, что я могу за своими деньгами зайти в другой раз.

Затем они отправились за дочерью Ирины. Как ни отбивался Найденов, считавший преждевременным знакомство с матерью, он был введен в дом и представлен хозяйке - миловидной женщине с прямым и пытливым взглядом. Ни жеманства, ни лукавых вопросов, ни нарочитого небрежения - ничего из возможного набора для встречи и беседы с любовником замужней дочери. Как есть - так и есть, девочка взрослая. С пятилетней дочерью Сашей оказалось сложнее, она дулась, капризничала и все время вворачивала что-нибудь про папу.

- Тут Бог стережет, - сказала Ирина, когда они с Найденовым остались одни. - Как только сердцем я куда-нибудь от нее отойду - сразу же чувствует. В прошлом году поехала в Москву, - был у меня давний роман, так, осколки оставались, - Сашка заболела, попала в инфекционное отделение. Приезжаю - их там в палате четверо, все заброшенные какие-то, грязные. Я их мою, а сама плачу. И вот надо - дочь моя болеет, а я именно в эту минуту забываю, что это моя дочь. Вроде все они мои. Наверно, так: высшее общество - это когда каждый ребенок твой.

- Один бездомный философ, - Найденов вспомнил своего соседа по сырому подвалу, когда оказался без крова, - утверждал, что в цивилизованном мире государство обязано покупать детей еще во чреве матери.

Самое большое впечатление в квартире родителей Ирины произвела на него собака. Старая до самого последнего предела, беспомощная, жалкая. Ее заедают блохи, а она не в силах почесаться, лишь дергает ушами. Хозяйка ходит за ней с тряпкой, то и дело вытирает лужи. А та добредет до своей чашки с едой и стоит в задумчивости. Найденов смотрит на это умирающее, скверно пахнущее, ни на что не годное, без проблеска в глазах создание и говорит себе в каком-то непонятном экстатическом порыве: как бы мне хотелось любить эту собаку!

Среди ночи проснулась Саша.

- Мама! - громко заплакала она. - Почему гость не уходит?

Как она узнала? - удивился Найденов, находящийся в соседней комнате. Впрочем, квартира обладает отменной звукопроницаемостью, вот и сейчас он отчетливо различает голоса Ирины и переставшей плакать дочери.

- Вот скоро ты вырастешь, закончишь школу, потом выйдешь замуж, и у тебя появятся свои дети... Ну, вообще-то об этом еще рано говорить.

- Да, но думать об этом надо уже сейчас, - по-взрослому подвела итог Саша.

На следующий день они провожали мать и дочь Ирины на дачу. Пообещали через пару дней приехать к ним.

- И папу привезите, - приказала девочка.

На выходе из Финляндского вокзала, откуда ушла электричка, встретили подругу Ирины, и она потащила их в бар киностудии, где когда-то они работали вместе. Ирина - инженером звукозаписи.

- И никогда не было искушения попасть в этот мир в другом качестве?

Удивление Найденова было искренним, потому что, по его мнению, соседство кинопроизводства и такой красавицы не могло быть индифферентным.

- Представь себе - нет.

До вечера было еще далеко, но в баре толкалось на удивление много народа. Редко кто спокойно сидел на одном месте, большинство переходило от столика к столику, держа в руках чашку с кофе или сигарету. Им троим достался пустой столик на четверых, свободное место тут же заняла какая-то смятая личность неразличимого пола. Наверно, будет просить денег или, на худой конец, выпивку; самое малое - кофе, - попытался отгадать Найденов. Ничего подобного, незнакомец, - все-таки он чуть больше подходил к мужской части населения, - докурил сигарету, раздавил окурок в блюдце и подался к другому столику, на ходу поджигая новую сигарету.

Подруга пыталась развлечь Найденова милыми глупостями.

- Как вам питерские девушки?

- Успел познакомиться лишь с одной, - отвечал он, - оружие страшной силы.

На самом деле Найденов вовсе не интересовал подругу и разговор с ним ей не нужен - так, прелюдия для приличия. И тут он вспомнил, как однажды Ирина призналась ему, что для большинства подруг она служит своего рода «душевной помойкой». Проходит несколько минут - и Найденова вроде как нет поблизости.

- Знаешь, что я тебе скажу, - это подруга передает Ирине разговор со своим возлюбленным, - оставайся-ка ты жить со своей женой. Если уж мы с ней, по твоим словам, так похожи, зачем менять? Я тебе послана Богом, чтобы ты наладил отношения с ней. Вот придешь однажды, сядешь напротив и скажешь: мы оба были виноваты, оба жили не так, давай исправлять.

И обо мне расскажи все-все, умная - поймет.

Подруга тихонечко всхлипнула, промокнула глаза платочком, но тут же встрепенулась, продолжила на подъеме.

- Плевать! Надоело оберегать покой - как чей-то, так и свой собственный. Жить надо неистово, самозабвенно, надо пожирать жизнь.

- Не согласна, - остановила ее Ирина, - жизнь надо вкушать.

- Угу! С полным набором ножей, вилок, салфеток - не дай Бог капнуть неосторожно, так, да?

- А ты попробуй есть, торопясь, заглатывая куски целиком. Очень скоро придет насыщение - тяжелое, с нездоровой отрыжкой... Не-ет, долго сидеть за трапезой, наслаждаться ей можно только не торопясь...

Найденов внимательно посмотрел на Ирину, затем перевел взгляд на соседний столик, другой, третий, и вновь его охватило так часто приходящее в последнее время ощущение небывалого подъема. Легкость душевная придавала невесомость всему телу, и Найденов волшебно парил в волнах прокуренного эфира над столиками, судьбами, слезами, не замечая, как тяжел отравленный воздух...

Подошла девушка-тростинка. Найденов во все глаза смотрит на нее, и не может скрыть в этом взгляде вопрос: как не переломится? Она наклонилась к подруге Ирины, пошептала, указав головой на другой конец зала, и ушла. Затем шептались подруга с Ириной, которая, впрочем, занятие это скоро прекратила.

- Понимаешь, - начала объяснять Найденову, - знаменитость появилась, - и она кивнула в ту же сторону, куда показывала девушка-тростинка, назвав довольно известную фамилию. Это был первый российский режиссер-сценарист, получивший Оскара. - Так вот он заинтересовался нами.

- Будем сниматься в кино? - шутливо поинтересовался Найденов.

- Запросто, - подыграла ему Ирина. - Все очень просто. Мы здесь новенькие - это раз, держимся независимо, на рожах счастье, в глазах любовь - непривычно, удивляет и настораживает. Этот бар - самая настоящая биржа, все они, - Ирина обвела взглядом зал, - ждут хоть какого-нибудь ангажемента, многие уже считают за счастье получить местечко в массовке. Что находит в этих глазах мэтр? Правильно - ожидание и мольбу. А тут - видишь ли - кому-то дела нет до него! К тому же, - ты не обращал внимания? - мы с тобой просто шикарная пара. От нас веет силой, здоровьем и похотью.

- Фу! - поморщился Найденов.

- Перестань! На самом деле все хотят видеть это в себе, ловить во взглядах на себя, только далеко не всем достается. Оттого и считается неприличным.

- Ну ты и самка! - округлила глаза подруга.

А Найденов подумал, что во многом чувствует себя рядом с Ириной мальчуганом-приготовишкой.

Ночью приехал муж. Найденов неоднократно рисовал в своем воображении различные обстоятельства, связанные с его появлением, но не мог представить, сколь мерзостным будет ощущение самого себя. Однако Ирина была абсолютно спокойна. Она, не торопясь, оделась, вышла из комнаты, аккуратно прикрыв за собой дверь. А потом Найденов долго вслушивался в звуки, доносящиеся из кухни. На этот раз слов не разобрать, но ругани не было, в этом он уверен. Под утро хлопнула входная дверь, и вскоре к нему вошла Ирина.

- Грешница выгнала собственного мужа? - попытался пошутить Найденов.

- Глупости! У него плановая поездка.

- Ну и как он отреагировал?

- Огорчился, что не застал дочь, соскучился.

- Понятно. Других причин для огорчения у него не оказалось.

- Не отягощай минуту. - Ирина остановила усталый взгляд где-то за его спиной, и только сейчас он заметил, что губы у нее сделались необыкновенно тонкими и почти бесцветными. -

В конце концов, ты у меня в доме, а не я у тебя, на мне вся тяжесть. Не много ли? Я ведь могу не выдержать - и тогда все рухнет, все кончится разом.

- Все так, но ты ведь совсем недавно говорила, будто поняла, что мы перешли грань, за которой невозможен поворот назад, и уже нельзя что-то поменять... А я хочу поменять, я хочу, чтобы ты была только со мной. Понимаю, вы со своим кухонным окружением могли выработать некую солидарность во взглядах на семейную жизнь. У нас свои законы - да? Но кто мы такие, чтобы противопоставлять их общечеловеческим! Да, я туп и прямолинеен: разлюбила - расходись...

- Ну вот, - Ирина тяжело опустила руки на колени, - свершилось. Я получаюсь кругом виноватой, но где же ошибка моя? Когда я совершила неправедный поступок? Выйдя замуж за Олега? Но я любила его, выбрала его и не ошиблась в своем выборе, нет, наши отношения никогда не были формальными, внешними, я совершала работу души, живя с ним. Я считаю, разлюбить - это большой грех, сродни потребительскому отношению к человеку. Наигрался, надоело - бросил. Мое отношение к мужу переродилось, но не выродилось. Я люблю его, как товарища, человека, как глубокого родственника. Он дорог мне и заслужил бережное отношение к себе. Что поделаешь, он не вместил в себя всю вселенную, это не его вина. И не жалок он, не убог, а тоже велик по-своему. Когда я говорила тебе, что искала идейного и духовного родства с мужчиной - то была истина. Но не новой семьи, не обновления быта. Я о высоком мечтала, о высочайшем. И вот я встретила это. Что надо было делать мне? Отказаться? Закрыть глаза, уши, застегнуть душу на все пуговицы, затворить сердце?

- Ира! - умоляюще воскликнул Найденов. - Ирочка! Подумай, стоит ли так старательно украшать грех, чтобы он был похож на добродетель? О какой легкости, радости, о чем таком высоком может идти речь, если моя женщина, женщина моей мечты делит ложе с другим? На мой взгляд, любовь не терпит расчета, но, боюсь, в нашем случае серьезный аргумент - обыкновенные жизненные блага, тогда как провозглашаются нравственные принципы.

- Где же мой расчет, в чем? В ответственности за близкого человека, за благополучие и покой дочери? Ты пойми верно, я не перед ним обязана - перед собой. И не ему я должна хранить верность - себе. Это ты предлагаешь мне поставить на карту? Но зачем я нужна тебе такая, себя поправшая? И себе я тогда зачем? Мужа обманываю? Да, уязвимое место. Я бы не обманывала... Муж мой, хотя и широких взглядов человек, однолюб по своей природе. Для него дочь, я и работа - это весь мир. Ему больно будет, не могу я человека так нагружать! С другой стороны, вместе с печатью в паспорте никто прав на душу другого человека не приобретает. Так что мое сокровенное - это только мое, и распоряжаюсь я им по своему усмотрению. Видно, не заполнен был какой-то важный кусок души... С тобой я обрела ту близость, которой не испытывала ни с кем, но хотела ее, хотела всегда и страстно. Я счастлива, что встретила тебя, понимаешь, счастлива!.. Ты скажешь: я отдаю тебе всего себя, ты же, выходит, только часть. Формально - да, фактически - нет. Я все тебе могу говорить, мне ничего не боязно и не стыдно, потому что уверена - меня поймут. Я воспаряю с тобой на такие высоты, о существовании которых до недавнего времени могла только смутно догадываться...

8

На этот раз Иванова нашли в небольшом уютном мотеле в западном пригороде Чикаго. Он давно уже выработал для себя такой порядок - если предстоит работа в большом городе, просит поселить его в тихом месте, подальше от центра. Это был тот же высокий сухопарый пожилой мужчина. Военный - отставник- так показалось вначале Иванову. Потом он стал думать, что загадочный визитер скорее всего из полиции или ФБР.

- Кого вы, собственно, представляете? - спросил теперь напрямую.

Последовал весьма неопределенный ответ, хотя раньше, насколько помнилось Иванову, незнакомец говорил что-то о причастности к обществу друзей форта Росс. В ближайшие планы Иванова не входило посещение России, потому он встретил гостя настороженно и не очень любезно. А тот и без того чувствовал себя неуютно. В прошлый раз он хотя и произносил слова с некоторым усилием, фразы строил грамотно, а нынче то и дело сбивался, путался, предложения наскакивали одно на другое. Суть же всего разговора свелась к следующему: деньги фонда оказались размытыми (что это означает - Иванов не понял, но уточнять не стал), наследство в пользу конкретных лиц юридически не прописано, потому вероятность получения его кем бы то ни было ничтожно мала. А если честно - равна нулю.

- Честно? - вскинулся Иванов. - Честности во всей этой истории - тот же ноль! Вы что-то не додумали в прошлый раз? Или ситуация изменилась? Скорее всего второе. Вы не создаете впечатление глупца - торопыги, который принимает решения, потом меняет их на противоположные. Вы работаете на хозяина и потому - что прикажут, то и делаете. Спрашивать, кто он, ваш работодатель, кто стоит за ним - бессмысленно. Да и не очень-то мне нужно. Насколько я понимаю, лично меня вся эта история с вашими тухлыми деньгами не касается ни в какой мере. Что вы меня-то дергаете? Не надо! Давайте попрощаемся - и навсегда.

На том они расстались и, как пожелал Иванов, больше не встречались. Оставшись один, он долго ломал голову: в чем же тут фокус? Ой, неспроста эти игрушки! Однако ни до чего не додумался.

И только много дней спустя понял: им нужно было, чтобы именно в это время он успокоился, решив, что Найденову опасность не грозит, можно не торопиться к нему с помощью и поддержкой. Попросту говоря - пускай они будут подальше друг от друга.

* * *

В Питер он поехал по собственной инициативе, хотя давно уже самостоятельных шагов не делал. Сказано поглядывать за Найденовым - вот он и следит. Правда, указаний насчет Питера не было. А поехал - так это скорее инерция, не инициатива. И еще - страх: он не нужен, его оставили, забыли, бросили, как изломанную игрушку. Он прекрасно отдавал отчет в том, что происходит, что может произойти. Вообще-то его должны были бы убить, слишком много знает. С другой стороны - что он может рассказать, на кого показать, кроме как на себя самого? Стало быть, попечители попросту использовали его и вышвырнули. Со временем их воздействие на него ослабеет, а потом исчезнет вовсе. Радоваться бы - освободится от жуткой зависимости, когда собственная воля полностью парализована, когда весь ты - и мыслями и телом - подвластен кому-то... Не тут-то было! Эта зависимость, как оказалось, - тот же наркотик: зло, погибель, а привык - и не обойтись без него.

Сергей Волков тенью ходил по городу, не замечая ничего вокруг. Слежка за Найденовым не имела никакого смысла. Двое влюбленных не разлучаются ни днем, ни ночью, полностью заняты друг другом. Ах, какой милый роман! - пытается спрятать за насмешкой жуткую зависть. Не прячется. И не только в Ирине тут дело: надо быть отчаянным фантазером, чтобы предположить, будто она при каких-либо условиях могла принадлежать ему. Найденов - от него исходит какая-то необыкновенная сила, уверенность в себе, будто он живет, совсем не оглядываясь на этот мир, - топает напропалую, как медведь по тайге. Короткая стрижка спортсмена, плоский живот, мощные руки и ни тени усталости, придавленности в глазах. А ведь он старше меня, - думает Сергей и пытается понять, отчего с каждым днем все сильнее ощущение, будто Найденов - одна из главных помех в его жизни, сейчас, во всяком случае. - Его надо убить, он опасен, и наверняка мои хозяева это и подразумевали, когда велели наблюдать за ним. Где они, почему не отдадут приказ, не помогут мне!?

Однажды он бродил по улицам, невесело размышляя о себе, и ноги сами привели под окна Ирины. Остановился в задумчивости, не давая отчета, где он, почему остановился, сколько времени стоит на одном месте? Очнулся - обнаружил, что неотрывно смотрит на окна Ирининой квартиры. Опустил глаза и встретился взглядом с Найденовым, стоящим метрах в трех, возле телефонной будки. От неожиданности Волков вздрогнул, и Найденов усмехнулся понимающе. Повернуться и уйти - выдать себя, остаться - куда девать глаза, руки? Все стало каким-то чужим, непослушным. Тем временем Найденов продолжал разглядывать его с нарочитой бесцеремонностью.

- Из лагеря? - неожиданно задал он вопрос. - Или как там у вас говорят - от хозяина?

Немалых усилий стоило Волкову взять себя в руки. Да что я перед ним, как червь земляной! - гневно возопило в нем.

- Допустим, - выдавил он, с трудом разжимая губы и еще не зная, что скажет следом. - Это на физиономии написано?

- На физиономии написано, что ты квартирный вор, домушник, выглядывающий окна своих будущих жертв. Но это физиономия, фасад, за ним все куда серьезней. И сидел-то ты за мелкую пакость, отпечатанную у тебя снаружи, за самое серьезное твое преступление еще предстоит рассчитываться. Ты сам знаешь, но и я могу сказать, хочешь?

И тут уж ничто не смогло удержать Волкова на месте. Его подхватил и понес ужас, по силе не сравнимый ни с одним из чувств, которые довелось ему испытывать до сей поры... Так это меня должны убить! - разом поверил он этому опасному, всезнающему незнакомцу. Господи! А я-то!.. Кто же за кем следил на самом деле? Что все это значит?

Пробежав без передышки несколько минут, он в изнеможении припал к высокому гранитному парапету набережной. Не в силах ничего себе объяснить, понять происходящее, принять хоть какое-нибудь решение, он вдруг отчетливо распознал в себе одно-единственное желание, острое, почти сладострастное - чтобы его поставили на краю собственной могилы и избивали. Безжалостно. Изуверски. Смертельно.

* * *

- Мы заморозили друг друга, - сказала Ирина после той долгой и трудной ночи, - надо как-то освободиться от этого.

И они решили разлучиться на несколько дней.

Найденов ходил по городу, именно по тем местам, которые показывала ему Ирина, и мысленно продолжал тот ночной разговор. Вернее - он как бы спорил, отбивался.

Свобода в браке, провозглашаемая тобой, сродни известной теории всеобщего одеяла... Муж - верный, покорный теленок - для того, чтобы в старости ты могла счастливо вздохнуть, отвернувшись к стенке: а пожила, черт возьми!.. Ты хочешь из низкого тела извлечь высокий дух. Так было со многими известными философами, но, как правило, в старости.

На античных подмостках да и много позднее кое-где роль женщин играли мужчины... Наш век многое поменял. Вместе с кучей обязанностей и ответственностью взвалил на женщину еще одно непосильное бремя - сделал ее эгоисткой. Раньше эта вековечная черта мужчин как-то уравновешивалась отсутствием оной у женщин. Теперь мир потерял равновесие, в котором существовал хотя бы относительный интерес друг к другу внутри семьи... Ведь все твои подруги убеждены, что семья - это блеф, и ты в принципе с ними солидарна. Выход? А не иметь при таком убеждении семьи вообще. Изъять эту ложь из обращения. И просто выбирать себе партнеров по совпадению взглядов на более или менее продолжительный срок, пока есть это самое совпадение.

А что ты скажешь: вот я уехал к себе, живу один месяц, два, три, и у нас нет возможности видеться. Ко мне ходят женщины - для здоровья. Как ты к этому отнесешься? Предвижу ответ: нормально, ведь это не трогает душу... Бедная душа! Как бы нам хотелось иной раз видеть ее немой, незрячей, нечувствующей вообще. И тогда... С чем-чем, а уж с душой-то собственной мы управимся - экая малость.

Боже! Как неубедительно все! Найденова коробит от собственного резонерства, пустых выводов и обобщений. Все вранье! Он ее любит, и при всей ее неправоте и порочности, она не обобщается ни с кем и ни с чем. Нельзя сказать, что этот вывод успокоил его окончательно, во всяком случае диалог истощился.

Он купил билет в Эрмитаж, походил по залам, больше всего времени потратив на изделия из камня, добытого у него на родине. В тех самых горах он был, те самые месторождения видел... Красный порфир, серо-фиолетовый, полосчатая, копейчатая яшмы, торшеры, камины, вазы... Все больших размеров, для дворцов. На протяжении нескольких десятков лет считалось, что умерло производство таких изделий, поскольку нет для них заказчиков, не строят теперь дворцы. Но нет, появились заказчики, ставят камины в квартирах, не дворцах, конечно, но и не в клетках, в каких живет большинство сограждан. Знакомый архитектор заказал для своего клиента вазу метровой высоты. Когда вазу привезли с камнерезного завода, жена заказчика потребовала пару к ней.

- Это ж такие деньжищи! - округлил глаза архитектор. - Ты посмотри, что делают!

И он долго распространялся о безнравственности нуворишей, о хапугах, готовых все прибрать к рукам.

- Брось, - остановил его Найденов, - вазы-то вышли из камня на свет, уже здорово. Другое дело - люди ошиблись, заперев их в малое пространство, спрятав от многих глаз. Камень, когда его обработали мастера, потрогали руки человека, любит, чтобы его разглядывали постоянно, иначе он отчуждается от человека. Они оба перестают замечать друг друга, оба становятся наказанными безразличием. А камень еще может в отместку передать человеку свою природную холодность.

Архитектор выразительно постучал себя по лбу и изрек соболезнующе.

- Поэт!

В книжной лавке музея Найденов купил журнал по искусству, теперь такая периодика не доходит до розничной торговли в провинции, разве что в больших библиотеках найдешь. Начал листать - и остолбенел. Юрий Волков - крупно значилось в верхнем углу листа и ниже название статьи: «Еще раз о тотемских картушах». Глянул на обложку - нет, не ошибся, журнал относительно свежий. И только после внимательного просмотра обнаружил мелким шрифтом набранную в конце статьи приписку: публикация вдовы исследователя...

- Лида! - изумление вырвалось наружу, когда он прочитал имя и фамилию.

Вот это новость! Как же им удавалось это скрыть, а главное - зачем? А ребенок? Выходит, отцовство Лидиного начальника - мистификация? Нет, что-то здесь не так. Скорее всего она попросту вызвала огонь на себя. И тут Найденов вспомнил ее обещание отыскать убийц Волкова. Он тогда не придал особого значения словам Лиды. Точно так же пропустил мимо ушей информацию о том, что сына своего она отправила далеко и надолго. Куда и на сколько - не уточняла. Стало быть, она готовилась к боевым действиям. Вот это женщина! Интересно, много ли ей известно? Вряд ли, в ином случае она должна была бы поделиться с Найденовым.

С этими мыслями он добрался до дома Ирины, истосковавшийся по ней за неполных два дня, будто не видел месяцы. Остановившись возле телефона-автомата обратил внимание на человека, бесцеремонно изучающего окна ее квартиры. Что-то в его облике показалось Найденову знакомым, где он мог его видеть? Напряг память, но ничего определенного вспомнить не смог, только почувствовал тревогу, беспокойство, связанное с присутствием этого человека здесь. И он заговорил с незнакомцем... Когда тот напуганный убежал, Найденов почувствовал усталость, будто перенес изрядную физическую нагрузку, - и подумал: у меня этого не было в голове ни раньше, ни так, чтобы мгновенно придумалось и вылетело наружу... Это вообще за меня сказал кто-то...

* * *

- Я забыла твое лицо, - было сказано ему по телефону, - так, отдельные фрагменты.

- Выгляни в окно - вспомнишь.

Найденов высунулся из будки и помахал окну, в котором тут же появилась Ирина. Отчего это люди за стеклом всегда кажутся бледнее, чем на самом деле? - подумал он. А вслух сказал:

- Как утверждают священнослужители, для стяжания бессмертия души надо выйти за пределы бытия...

Через минуту она уже была в его объятиях.

- Это кто тут такой смелый - обещать моей грешной душе бессмертие?

Спустя час с небольшим они были на Финляндском вокзале, откуда отходила электричка до Кавголово. В той стороне дача Ирины.

От станции надо идти около получаса по лесной дороге. Вечер опускался на них каким-то удивительно нежным, бархатистым теплом. Тихо, покойно... Найденова охватило страстное желание пробыть здесь все оставшиеся дни, вдыхать этот недвижимый воздух, настоенный на хвое, видеть этот спокойный и величавый лес, отличающийся от сибирского равнинного бора древней непроходимостью. Впечатление - будто все населяющее здешнюю землю намного старше, чем дома у Найденова... Где-то за лесом бьют пушки, и Ирина объясняет, что это не учения, не маневры. Поблизости спрятан военный завод, на полигоне проверяют качество выпускаемых им снарядов. Странное дело, эта далекая канонада добавила ко всему окружающему ощущение нереальности, нарочности, и сердце Найденова больно отозвалось: нет, недолго наслаждаться тебе всем этим...

Они собирали малину, одичавшую или всегда бывшую дикой, смородину, за которой тоже никто не ухаживал. Потом Ирина уложила Сашу спать, и они втроем отправились на озеро купаться.

- Ночное купание в парном молоке, - произнесла Ирина негромко, а ему показалось, будто прокричала.

На обратном пути мать Ирины, шедшая с ней впереди, сказала:

- А он ничего, твой сибиряк, крепкий...

Похоже, ее не заботило, услышит Найденов или нет. А он подумал в эту минуту, пусть будет как есть, и тысячу раз права Ирина, и не стоит все усложнять, и надо наслаждаться счастьем, свалившимся на них. Всего лишь - наслаждаться! И погнал от себя всплывшие в памяти, - совсем некстати! - слова Блаженного Августина: «Все наши беды оттого, что мы пользуемся тем, чем надлежит наслаждаться, и наслаждаемся тем, чем надлежит лишь пользоваться».

А после этого вместившего в себя так много всего дня они вдвоем на летней кухне варили смородиновое варенье и плакали. Что это было - слезы восторга, прощения, прощания, может, все вместе, а может, ни то, ни другое, ни третье - никто не объяснит и вряд ли объяснять возьмется. В последний раз Найденов плакал в сыром и вонючем подвале, когда его задавили голод, холод и вселенская ненужность. Нынче он испытывал тяжесть и облегчение, оторопь и раскованность, стыд и сладостное упоение.

* * *

Это письмо Ирины Найденов тоже не получит.

Почему ты так часто забываешь, что прежде всего публицист, а уж потом все остальное? Я откопала все журналы с твоими очерками - мощно, удивительно точно, но... когда это было?

Я свою задачу вижу еще и в том, чтобы подвигнуть тебя на деяние.

Боже мой! Пишу - словно говорю с тобой, лицо твое вижу, взгляд. Обнять, прильнуть, задохнуться в тебе... Неужели ты из гордыни сможешь когда-нибудь отказаться от меня? Неужели? Как же ты будешь жить без меня? И я? Ведь ты прав абсолютно: мы обоюдными усилиями создали себя других - новых!

Чтобы не тосковать по тебе, я заставляю себя уходить с головой в работу. Встаю в семь утра, в восемь сажусь за стол. К одиннадцати начинаю подыхать от своей бездарности: все плоское, мертвое и холодное. К двенадцати я себя ненавижу и делаю перерыв часа на полтора. Завтракаю, сплю или читаю классиков. Потом все сначала. Если к трем-четырем высверкнет фраза-другая, за которой истинное чувство и правда - меня отпускает немного, я начинаю высвобождаться и устремляюсь к тебе. В пять иду за Сашей в сад, иду пешком - садик на Горьковской. Это самые светлые минуты дня. До половины девятого я занимаюсь Сашей и бытом, потом пью чай и снова иду к столу часов до одиннадцати. Никуда практически не хожу, ни с кем, кроме Светки (ты ее помнишь), не общаюсь, если не считать пятницу, когда приходят люди, много пьют, говорят и, как правило, остаются ночевать. Светка вытаскивает меня «в свет» под пистолетным дулом. Мучает телефон, нет от него никакого спасу. Занимаюсь делами по линии «опеки» - чьи-то сердечные дела, болезни, лекарства, справки... В писательской организации попытались меня вовлечь в какие-то общественные дела, а я упираюсь изо всех сил - упаси, Господи, попасть в эту банку со скорпионами! Гимнастику забросила по причине сломанного ребра (надеюсь, не твоего): в одну из пятниц кто-то из гостей решил поднять меня на плечо, не устоял и рухнул вместе со мной. Жить можно, однако дышать и двигаться довольно трудно. Утешает, что на мне все быстро заживает.

Третьего дня ты мне приснился. Я давно просила Бога, чтобы он соединил меня с тобой во сне. И вот я тебя видела. Впрочем, видела - не точно. Сон был эротический. Умопомрачительный! Я проснулась с таким чувством, будто мы только что расстались, и запах лаванды преследовал меня весь день, особенно за рабочим столом. И я уперлась лбом в столешницу, и вспоминала, как ты любил меня, и умоляла тебя объявиться. И с ума сходила над твоими словами после нашей передышки здесь, в Питере. Ты сказал, что сатанински вожделеешь меня. Господи! Как я это сейчас понимаю!

Во мне вызревают всякие планы относительно нас с тобой. Например, я подумала, что во Всеволожской, - это с того же Финляндского вокзала, только ближе, чем до нашей дачи, - есть кооператив, который свободно сдает домики на зимний сезон за очень умеренную плату. Там газ и печка, две комнаты и веранда. И очень близко от станции. Если б ты смог... В конце декабря Сашина бабушка уходит на пенсию. Я сдала бы ей девочку, и мы бы могли месяц-полтора работать рядом и жить, ни от кого не зависеть опять же... Но мы обязательно должны увидеться раньше, хотя бы в ноябре, я что-нибудь придумаю.

А если не заставишь себя работать, начну ругаться с тобой всерьез. Работать через не могу, через отвращение. И не мучай ни себя, ни меня неврастенией. Недоброе это дело. Я с тобой - и мыслями, и душой. И я - за тебя. Может быть, ты все-таки подработал бы на какой-нибудь нехитрой физической работенке? Чтоб сумрачные мысли посещали тебя реже, да и деньги тебе не помешают. Хватит лентяйничать! Давай стремиться друг к другу сосредоточенно, спокойно и конструктивно. Встречаться нам надо часто, уверена в этом. Еще месяца не прошло, как мы расстались, а мне кажется - годы... У нас с тобой столько еще впереди - непрожитого, непроговоренного...

Вот написала письмо, выговорилась, и стало немного легче. Но видеть тебя захотелось безумно, прямо хоть хватай такси и мчись в аэропорт. Думаю, однако, лучше ты приезжай сюда.

А что касается твоей фразочки насчет разъездного любовника, так ты постарайся никогда ее больше не произносить. Ты не любовник мне. Ты - возлюбленный мой!

P.S. Почему ты не отзываешься?

Ирина.

* * *

Домой Найденов возвращался поездом. Набрал газет, которых не видел больше месяца. Там все то же, и ощущение, будто длится все это не месяцы и даже не годы. Безработица, инфляция, смертность, превышающая рождаемость.

Возможности стихийного развития экономики России себя исчерпали. Руководство страны, предприняв попытку разработать глобальную экономическую реформу, в конце концов отказалось от нее. И пошло по пути полного подчинения интересам крупного бизнеса и монополий. Недалек системный экономический кризис, переходящий в политический. При этом крайне маловероятно, что государство сможет что-нибудь сделать. Уроки истории ничему нас не учат. В свое время Рузвельт принял государственную социально-экономическую программу и программу развития производительных сил страны. В результате Америка не только уцелела после великой депрессии, но и стала супердержавой...

Руководитель Палестины Ясер Арафат обращается к международной общественности, чтобы она вмешалась в неразрешимый конфликт его страны с Израилем. Особые надежды он возлагает на Соединенные Штаты Америки. Россия тоже могла бы выступить в качестве посредника...

Правительство России разрабатывает программу борьбы с детской безнадзорностью. Количество юных бродяг превзошло критические пределы...

В лаборатории Сухого разработан и доведен до промышленного образца истребитель, техническим оснащением и вооружением превосходящий лучшие военные самолеты Соединенных Штатов...

Президент России награжден одной из высших наград Русской православной церкви за большую работу по единению православных христиан всего мира...

Копошась в мутном рассоле обывательской стабильности, россияне даже не замечают, что через воздушное пространство России уже вполне легально летают караваны американских военных транспортников...

...США, наконец, достигли почти полного военного превосходства над Россией, и только внушительный, но быстро дряхлеющий ядерный потенциал СССР не позволяет им в полной мере воспользоваться достигнутым превосходством.

С детства Найденов не путешествовал поездом на такие далекие расстояния. Смотрит в окно и замирает от осознания необъятности родных российских просторов. Сутки, другие, третьи - а пейзаж за окном почти неизменен. Оно и понятно, дорога идет с запада на восток, то есть практически в одной широте. Вот если бы с севера на юг... А лето кончается, и это всегда грустно. Сколько грусти! - тоже не объять...

За Уралом сплошь дожди. Бревенчатые домики почернели под ними, вжались в землю - будто живые, - холодно им и сыро. Сколько лет существует на свете Россия, сколько деревня - матерь человеческая!.. Взращенное и вскормленное ей человечество утепляется из года в год, насыщается, стремится к лучшей жизни; во многих местах и правда - живет все лучше и лучше...

А деревня российская, глубинная - как глянешь на нее об эту пору - пропадает, не иначе.

Зато города растут и украшаются новыми красивыми домами, иные из которых похожи на дворцы. Вот в таких, наверно, хоронят вазы, торшеры из камня и всякие другие художественные ценности, - подумал Найденов, провожая взглядом огромный дом с фигурной кладкой и многочисленными куполами. Есть дома поменьше, явно на одного хозяина, но, по мнению Найденова, даже для большой семьи, объединяющей несколько поколений, многовато. Зачем человеку столько замкнутого пространства? Знакомый архитектор, тот, что заказывал для своего клиента вазы, пошутил на этот счет: клетка должна быть просторной.

Радуют глаз новые храмы, встречающиеся по дороге, купола их сверкают позолотой, главки облиты яркой лазурью. Поднялась российская церковь, встряхнулась, а страна оттого более верующей не стала. Найденов подумал так и поправил себя: очевидно, более или менее верующим быть нельзя. Веришь или нет. Так вот, не верит отчизна, вся как есть, может быть, за очень малым исключением. И он, Найденов, не верит по-настоящему, не может, не умеет... Как это Бунин сказал про Толстого: «...Органа, которым верят, ему не дано...» Так то Толстой, гений, мучительно стремящийся обрести веру! А верно, и в том дело: не надо мучиться, надо верить...

Храмы строятся, восстанавливаются - и помногу. Дивное дело, мало, что страна неверующая, она еще и нищает год от года... Найденову вспоминаются истории от Юрия Волкова, который знал всю подноготную многочисленных тотемских храмов, их попечителей, в большинстве коих были купцы и передовщики. Они строили церкви и монастыри от избытков заработка, понимали, наверно: денежки чистыми не бывают... Однако и до шальных денег, до появления купечества северная Русь была густо покрыта деревянными церквами, построенными крестьянскими мастерами. На русском севере не было ни крупного землевладения, ни крепостного права. Крестьяне в актах называли земли - «земля великого государя, а нашего владения». Можно ли отсюда сделать вывод: воля окормляет веру? Вряд ли. Найденов подумал, что, добираясь до того или иного умозаключения, можно запутаться в терминах и уточнениях, что же такое есть воля, чем она отличается от свободы и так далее. Стать на путь чистой логики и забыть, что логика-то вере нужна меньше всего. У Леонтьева: «...дикари, полузвери пустынные верят от всего сердца всему сказанному Господом в Евангелии; сомневаться по-ученому они не умеют». И воли для человека не сыскать именно потому, что он - существо разумное, логик. Что до свободы, тот же Константин Леонтьев заметил: «Современный человек жаждет одной свободы, одного права - права быть никем... Цель всего - средний человек, буржуа, спокойный среди миллионов точно таких же средних людей, тоже покойных». Современник Леонтьева «жаждал той свободы» полтора столетия назад. Похоже, время никуда не двинулось, и стремления нового современника также ограничены клеткой, мечтания - клеткой побольше да с позолотой...

А больше всего думал Найденов об Ирине. Вспоминал те слезы на даче - стыдные, сладкие, безнадежные - и предполагал, что заставил его плакать кто-то более умный, проницательный и дальновидный - хотя и живущий в нем, но мало известный самому Найденову.

- Я люблю тебя, - сказала Ирина на перроне, и голос ее изменился от напряжения. - Это очень серьезно и очень ответственно - для меня во всяком случае... Прости, но у меня ощущение, что я многим рискую, произнося эти слова. И тем не менее нисколько не жалею. Это случилось, и тут ничего не поделаешь...

Он вновь спорил с Ириной, пытался определить природу человеческого эгоизма, когда ты интересуешь и занимаешь меня лишь как часть моей жизни и лишь в том объеме, который я определяю для тебя... Он засыпал, и во сне Ирина продолжала разговор.

- Куда же ты зовешь меня, мой великолепный Найденов? Ты хочешь быта со мной? Но быт - плохой союзник высокому чувству, поверь. Наша с тобой совместная жизнь может превратиться в нескончаемую цепь мытарств. Саша... Я ведь мать, волчица, которая должна вырастить своего детеныша. Я, пожалуй, расчетлива в двух вещах: в том, что касается моей дочери и работы... Какой камень ложится на душу после наших мучительных разговоров, знал бы ты! Мне жить не хочется, работать, просыпаться по утрам. Мир пустыней делается, устремления кажутся мыльными пузырями, радость - проявлением идиотизма. Милый мой, родной бесконечно, прими меня такой, какая есть, со всем багажом, нажитым до тебя. Давай останемся свободными в нашем чувстве друг к другу. Я сделаю все, чтобы ты был счастлив, только будь ближе ко мне, чтобы я могла до тебя дотянуться, согреть тебя и утешить в твоих печалях. И помни, я сказала те слова, от которых не отрекусь по доброй воле. Они для меня сверхценность, догма. Ты понимаешь, о каких словах я говорю...

9

Первое, на что обратил внимание Найденов по дороге к общежитию, - толпа возле отделения сберегательного банка. Оказалось, это пенсионеры, которым сегодня в кассе не хватило денег. Наверняка до завтрашнего дня касса не пополнится, можно расходиться, но они стоят, ждут чего-то. Неулыбчивые, в основном, плохо одетые, покорные и тихие - просто ждут. И тут из толпы выделяется женщина с раскрасневшимся лицом. Она размахивает руками, кричит.

- Что же вы! Пошли! - Палец ее направлен на здание областной администрации, над которым тоскливо повис государственный флаг. - Надо требовать, добиваться! Пусть отдадут наши крохи хотя бы вовремя.

С этими словами она решительно направляется в сторону администрации. Но никто больше не двинулся с места. Отойдя шагов на десять, женщина оборачивается, встает изумленная и несколько секунд разглядывает вяло шевелящуюся толпу. Затем безнадежно машет рукой и уходит - согнутая, потерянная, тихая - как все те, из толпы.

Едва успел Найденов перешагнуть порог комнаты Иванова, следом влетела соседка - танцовщица из опереточного кордебалета. Она быстро захлопнула за собой дверь и прижалась к ней спиной, будто опасалась, что кто-нибудь ворвется сюда. Выкатив свои и без того большие глаза, зачастила, спотыкаясь, тщетно пытаясь связать несколько слов в предложение.

- Ты... своего... они... сутками...

После нескольких попыток произнести хоть что-то внятное она махнула рукой и бросилась вон из комнаты. Секунда, другая - и вот она снова в дверях, на этот раз с газетой в руках. «Свободное слово», - увидел название Найденов. «Не поделили?» - броский заголовок на первой странице превосходил размерами общую газетную шапку. Под фотографией, на которой крупно снят окровавленный мужской затылок рядом с разбитым монитором, крупно набранный текст. «...в офисе убит известный хакер Евгений (далее значилась фамилия его помощника)...» Найденов - лишь глянул на фотографию - сразу же узнал Женю; ни у кого он не видел такого ежастого затылка... Сволочи! Мальчишку не пощадили! Хакера они нашли!.. Расслабился, размяк, - это он уже себе адресовал, - умчался за любовью. Бросил пацана волкам на съеденье! Господи! Женька! Он застонал, смяв газету в кулаке, и изо всей силы всадил этот кулак в стену. Лопнула кожа на костяшках, потекла кровь, только он не почувствовал боли, не увидел крови. Перед ним лишь белая стена, а на ней огромные, полные ужаса глаза соседки, так и не совладавшей с собственным языком. Она беспрестанно показывала рукой на газету, по которой ползли кровавые змейки. «...делал неоднократные попытки подобраться к финансовой документации различных фирм. Мы не располагаем точными данными о похищенных суммах, но думаем, следствие со временем откроет их. Очевидно, многое прояснится, когда будет задержан руководитель агентства, где работал хакер, некто Найденов. Маловероятно, что хозяин, он же начальник, не знал, чем занимается его подчиненный. Более того, у следствия есть все основания подозревать Найденова в убийстве своего молодого помощника. Владелец агентства исчез в тот же день, когда был убит взломщик. Многие другие обстоятельства этого дела, - мы не называем их в интересах следствия, - указывают на причастность Найденова к преступлению. Как нам сообщили в прокуратуре, объявлен его розыск, и, судя по всему, в ближайшие дни он предстанет перед следователями».

Найденов еще не пришел в себя от шока, вызванного известием о смерти Жени, и все-таки он в состоянии был понять, что те, кому все это нужно, подготовились самым тщательным образом. Ему не выпутаться, нет никаких доказательств в пользу его невиновности.

- Это же не ты, правда? - пришла, наконец, в себя соседка. - Они каждый день дежурят тут, ждут. Как это ты сегодня проскочил?

- В общем так. - Найденов достал свой рюкзак, неизменно сопровождавший его во всех прошлых скитаниях, начал деловито и споро укладывать. - Ты меня не видела. Если кому другому на глаза попался - мало ли что, тебя в это время дома не было. Лучше уходи прямо сейчас, погуляй.

Отойдя подальше от общежития, Найденов сел на скамеечку думать. Было о чем. От мира его отрезали так или иначе, не сумеет спрятаться - спрячут. Далеко и надолго. Пытаться доказать свою невиновность бесполезно. Когда его определят в следственный изолятор, не будет никаких возможностей что-то доказывать. Их и сейчас-то нет. Офис разгромлен, разграблен - об этом можно было догадаться и без фотографии в газете. Стало быть, ни дисков, ни бумаг, ничего, что говорило бы о деятельности агентства. И это, собственно, - сохранись - не принесло бы ему пользы. Мало ли под каким прикрытием занимаетесь вы финансовыми махинациями... Значит, Женю они вели, где-то он засветился, удивляться нечему. Там тоже спецы есть. За этим «там» он вне всякого сомнения видел Аспирина и компанию. Надо отдать должное - здорово все придумано, одним ударом избавились от обоих, причем, не навлекли на себя никакого подозрения. Мастера! И все же... Убийство - это за краем возможного в самой жестокой игре. Или нет их вообще, краев?

Почта оказалась незасвеченной. Найденов забрал бумаги из своей ячеки и, спрятав их в рюкзак поглубже, спешно отправился за город. Он надеялся, что отыщет в этих бумагах хоть какое-то объяснение происшедшему. А может, ему с их помощью удастся доказать свою непричастность к убийству. Эта надежда и опасение быть пойманным в любую минуту гнали его подальше от людских глаз.

Увы, ожидания не оправдались. Утверждение, будто они со Спириным родственники, хотя и изумило Найденова сверх всякой меры, с точки зрения строгого юридического подхода к доказательствам родства было скорее предположением. В любом случае эта информация ничего Найденову не давала и не могла повлиять на ход следствия. То же и с обрывочными сведениями об участии Спирина в крупных сделках с ценными бумагами. Кроме того, что газетно-издательский предприниматель из глухого сибирского уголка вышел на уровень крупнейшей международной спекуляции, полученные Женей сведения ни о чем не говорили. Хотя и этот факт сам по себе - выдающийся. И тут Найденов понял, почему убили Женю: он залез туда, что особенно тщательно оберегалось от посторонних глаз и ушей. Сомнительные сделки на отечественном финансовом поле, даже посредничество в торговле оружием с ближним зарубежьем - это такая мелочь по сравнению с операциями, финансируемыми Международным Валютным Фондом и Федеральным Резервом США... Великая загадка - как удалось попасть в эту схему Спирину. Женя еще не попытался ее разгадать, только вытащил первичную информацию - и поплатился жизнью. Велики деньги! Да и цели! - Найденов невольно усмехнулся, перечитывая: помощь странам третьего мира, строительство школ, приютов, дорог, мостов... Стало быть, Аспирин будет в скором времени поднимать из руин бедную Россию. И какой-то очкастый колобок пытается ему в этом помешать!.. Вот они, силы мира! Они складываются и из таких незаметных поначалу людей - иноверцев, инородцев, далеких по расстояниям, взглядам и убеждениям. Все становится в конце концов неважным - как и путь, пройденный каждым из участников великого передела к вершинам. Вернее к тому, что считается в их понимании вершинами. Все, что за спиной, забыто, отринуто и прощено, ибо мерило всего, эквивалент отношений, вся истина мира наконец - в их руках.

- Наследство! - Он даже не заметил, что заговорил в голос. - Господи, Боже ты мой! Какие мелочи! И как вы много о себе представляете, господин Найденов!

Он сжал ладонями виски изо всех сил и опрокинулся на мягкий покров из лесной травы, мха и сосновых иголок. Сквозь кроны вековых деревьев светилась бездонная синева неба, вечного и безмолвного свидетеля всего происходящего на земле. Он смотрел в эту синеву и ощущал, будто с каждой секундой все больше и больше удаляется от нее, тает, уменьшается в размерах, доходя постепенно до самых малых пределов... Вспомнился Фихте с его замечательной фразой: «Невозможно сдвинуть песчинку, не произведя изменений во всем мире». Черта с два, дорогой философ! Ты писатель, художник, прекрасный придумщик. Но не мудрец! Барханы переползают с места на место, пустыни исчезают в одних местах и появляются в новых. И мир взирает на все с полным равнодушием...

Отчего-то неуютным, неприветливым показался в эти минуты лес. Захотелось в какое-нибудь место, более близкое, знакомое, и Найденов отправился за реку, где открывались взгляду бескрайние заливные луга, раскинутые на все стороны до горизонта. Здесь он коротал время в палатке, здесь же пытался обустроить для зимовья ночлежку, сооруженную скотниками, однако ее разметало ураганом. Отсюда по прямой, - далеко, но добраться можно, - любимые его деревни - Бобровка, Калиновка, Рассказиха, Петровка, Малая Речка. Впрочем, Малой Речки уже нет, она сгорела дотла, сгорел и дом, купленный на американские деньги Иванова. Хороший был дом, вся усадьба была замечательной, жить бы да жить...

Найденов сбросил с себя рюкзак, размял плечи и стал оглядываться, выискивая место, где лучше поставить палатку. Сейчас или позднее? - задал себе вопрос и остановил взгляд на дальнем берегу, откуда только что пришел. Окутанный смогом, хмурый и недоброжелательный город топорщится трубами и высотными домами, над которыми нависает серое, тяжелое небо. Внезапно что-то толкнуло Найденова, испугав до крайности: ведь он здесь в опасности! Живой, подвижный, различимый на этой огромной плоскости, словно муравей на гладкой столешнице. Посмотри оттуда, из города в мощный бинокль - и вот он, Найденов, приходи и бери тепленького. Можно и на вертолете загнать - как зверя... И он, подхватив рюкзак, опрометью бросился к мосту. Стоп! - скомандовал себе, поднимаясь по относу. -

А вдруг там уже поджидают? Нет ничего легче поймать человека на мосту... Понтонная переправа километрах в десяти вверх по течению, надо туда.

Измученный страхами, усталый, голодный вернулся он в город поздним вечером. Темнело. Куда идти? Он выбрал подвал, где ночевал в одну из зим, когда остался без работы и без угла, в компании удивительных бродяг, круто меняющих сложившееся у большинства представление о бомжах. Интересно, где теперь философ-изобретатель, точно знающий, что необходимо человечеству, чтобы быть сытым и счастливым. Найденов не уверен в правильности его взглядов на эволюцию вообще, на дарвинизм в частности, но диагноз правителям и прочим хозяевам России он ставил точный. Улыбка осветила лицо Найденова, едва он вспомнил, как огромного изобретателя подталкивали к выходу два тщедушных милиционера, а он им спокойно втолковывал все про ту же власть.

- Все князья на Руси с древних времен и по сей день обещали «народ любити и добра хотети»...

Был еще идейный наркоман, ярый пропагандист легких наркотиков и ненавистник водки.

- Отравители! - клял он, - и он тоже! - государственных мужей. - На пачке сигарет предупреждают об опасности, а на пивной бутылке - нет. Табак-то растет, а алкоголь - гниль, продукт умирания.

Любил еще рассуждать об устройстве мира, религии...

- Все просто. Мы даже детские книжки читаем не вдумываясь. Старик Хоттабыч доходчиво объяснил шестикласснику модель вселенной, а мы все гадаем и отгадать не можем...

С этими воспоминаниями он добрался до знакомого подвала, лаз в который оказался закрытым новыми металлическими створками. Найденов тронул замок - он оказался нарошечным, и створки разъехались. Внизу было так же сыро и смрадно, только в отличие от зимнего времени, еще и холодно. Две тусклые лампочки освещали зазеленевшие потеки на бетонных блоках фундамента, изуродованную металлическую сетку от диванного матраса, горы тряпья, пластиковых бутылок и прочего мусора. Вот ведь захламили, - подумал Найденов и вспомнил старосту бомжей Володю, который, как мог, следил здесь за порядком. Володю убили, стало быть, следить больше некому. Вместе с Володей на память пришел следователь, который тщетно пытался выяснить личность убитого бомжа. На то и бомж - личность его мало кому известна. И тут опять кольнуло. Я же сам себя загнал в клетку! Здесь куда опаснее, чем на открытом пространстве! Меня уже уводили отсюда милиционеры!

Всю ночь он бодрствовал, заходя в парки и выбирая там потаенные скамейки, чтобы передохнуть. Но больше времени провел в тихих улочках, уходящих к реке, где когда-то снимал комнаты у таких же тихих, милых и заботливых хозяек. Он любит эти улочки, на которых оставлена часть его жизни, кто знает - может, самая лучшая. Здесь никогда не горят фонари, сюда никогда не заглядывают милицейские патрули...

В конце концов он опять делает вывод, что оставаться в городе опасно. И тут в голову приходит замечательная, на его взгляд, идея - поехать в Малую Речку. Далеко, спокойно, и пусть самой деревни нет - там есть такие уютные полянки в лесу...

Билет он взял до Петровки, помня, что это самая близкая деревня от его Малой Речки, где теперь, конечно же, автобус не останавливается... А ведь можно будет в Петровке домик поискать, деньги есть. Кому придет в голову там за ним гоняться?.. Это было последним, о чем Найденов успел подумать, проваливаясь в небытие.

- Малая Речка! - услышал он сквозь сон и подумал, что это сон и есть.

С трудом разлепил веки. Автобус начал трогаться, с шипением закрывая двери.

- Стойте! - крикнул Найденов. - Какая была остановка?

- Сказано же, - обернулся недовольный водитель. - Малая Речка.

Ничего не понимающий Найденов подхватил рюкзак и выскочил из автобуса. Когда улеглась поднятая колесами пыль, огляделся и увидел, что деревни, собственно, и нет, а стоят разбросанные далеко друг от друга отдельные усадьбы. Вот люди! - подумал он с восхищением. - Ни огонь их не берет, ни вода. - Тут же вспомнился пригородный поселок, так и называется Затон. Каждую весну затопляет его по самые крыши, однако никто и не думает переселяться.

Разглядывая дома, Найденов обратил внимание, что лишь один из них сложен из новых бревен, остальные откуда-то перевезены. А пустошь, бывшая когда-то огородами, дворами, сплошь заросла крапивой, полынью и лопухами... Тайна человеческих поселений, очевидно, никогда не даст ответа на вопрос: как же так случилось, что при жизни этой заброшенной деревни все прочили ей скорую смерть, ибо не на что было опираться в ней будущему. Ни общего хозяйства, ни работы, ни молодых, ни детей. И вот пришла смерть, сгорела деревня - и что? До времени, видать, - судьба сама себя поторопила.

Не сразу пошел он к домам, спустился на берег протоки, где никаких изменений не произошло. Даже вросшая в береговой песок лодка все еще показывала не истлевшее до конца днище. Найденов выставил на него молдавский портвейн, на этикетке которого человек в шляпе очень похож на художника Тимофея, друга, исчезнувшего в неизвестном направлении. Портвейн, пластиковый стаканчик, плавленый сырок и булку Найденов купил на автовокзале, надеясь справить поминки по бывшей своей деревне.

Он смотрит за реку, на бескрайние луга, вглядывается в горизонт, который, вполне возможно, проходит по тому самому месту, где он был вчера. Именно в той стороне большая река, за ней город с его испорченной атмосферой, теснотой и опас-

ностью... А за спиной, за лесом... Там дорога на юг, там бурливые речки, там Синяя гора... И тут словно сдавил кто его в не-обыкновенно сильных объятьях - сладко и немощно стало, восторженно и безысходно. «За синей горой, моя радость, за синей горой», - вспомнились слова из незатейливой песенки, чей автор скорее всего и не подозревал, что на самом деле есть она, Синяя гора. Под ней завод, где когда-то делали большие каменные вазы, выставленные в лучших музеях мира. Она и вправду синяя, в какую погоду ни посмотрел бы на нее, она самая высокая в тех местах и потому видна издалека. В десятке километров, в местечке с названием Подъяр живет древняя баба Надя. В канун Прощенного Воскресенья сама высохшая до крайности подхватывает она бадик из сухого подсолнуха и отправляется на гору зажечь свечу и молиться. На самой вершине из лысого обдутого всеми ветрами камня торчат два металлических обломка костылей, которые крепили стоявший здесь когда-то крест. Баба Надя говорит, что раньше батюшка водил сюда Крестный ход... Четыре дня и еще немного от пятого бодрствует она в своем походе, и соседи недоумевают, откуда у старой силы? А сами не ходят - зачем? И не знают, что там, за Синей горой? То есть знают, конечно, - как всякие обыкновенные люди про обыкновенную, привычную, окружающую их с детства местность: те же горы, те же леса, те же воды...

Именно в той стороне, в тех краях, во всяком случае, неподалеку много десятилетий назад, - да уж на столетья пошел счет, - искали люди замечательную страну с названьем Беловодье. Люди искали хорошей жизни, как сами понимали ее, - вольного труда и плодородия - а умники, назвавшие себя философами, придумали за них, будто бы ищут они рай земной, дарованное кем-то благоденствие и беззаботность. А то не знают - человеку во всяком месте на земле трудно. Рай земной - это все равно что луна в колодце.

И все-таки, все-таки, все-таки... Ходит баба Надя, чтобы поклониться двум штырькам, чтобы попросить прощения у всех - близких и дальних, живших и живущих и у тех в том числе, кто оставил вместо святыни эти штырьки. Простите, люди добрые!.. С высокой горы далеко улетит ее просьба, от дома не покрыть такие расстояния. И только некому ей одинокой отозваться: Бог простит! Не надо ей слышать, она и так знает.

Никогда баба Надя не подумает о том, что ее соседи втайне мучаются неразрешенным любопытством - что же там, за Синей горой? Никогда не осудит за то, что они не пойдут туда, чтобы удовлетворить это любопытство. Этим добрым, простым людям достаточно всего здесь. Может, они хотя бы маленько да счастливы именно тем, что живут в привычном, не нарушаемом ничем мире. Тем более, что там, за Синей горой, ничего особенного и нет.

Подходя к месту, где стояла когда-то его усадьба, Найденов подумал, будто сходит с ума. От его построек следа не осталось, пепелище давно заросло, а соседская усадьба цела! Как же так, он был здесь после пожара и видел: пряслины доброй не сохранилось от всей деревни! А тут - будто и время не коснулось, не то что огонь - та же вросшая в землю избушка, та же ограда из хламья, собранного на свалках: мотки ржавой проволоки, обрезки труб, автомобильная резина, горбыль, капот от грузовика... И так же весь этот немыслимый забор сплошь увешан разноцветными лоскутками... В голову полезла всякая чушь из обрывков школьных знаний о волновой природе света, оптических обманах и скучной фантастики, повествующей о смещении исторических пластов. И тут, словно из-под земли, выросла перед ним хозяйка усадьбы бабка Эльфрида. И с ее внешностью ничего не произошло за это время: то же пальто, расцветкой и покроем напоминающее восточный халат, та же шапка из искусственных ярко-зеленых перьев, те же внимательные и одновременно мало видящие глаза.

- Я еще когда подумала, что беглый, а ты - не-ет. Чего бабку обманывать? - Она разговаривала, как раньше, резко вскидывая голову, чтобы посмотреть Найденову в лицо. - Были тут, спрашивали про тебя. - И предупредила вопрос. - Люди все знают, милок, чего и знать бы им не положено.

Разом отлетело куда-то изумление, потрясение увиденным, на смену пришло тягостное и горькое понимание, что у него отняли последнюю опору, лишили последнего безопасного пристанища. Какая разница - как узнали? Наверно, из бумаг, которые он заполнял при покупке дома. Где-то регистрировался, где-то расписывался...

Найденову поверх головы бабки Эльфриды видна ее усадьба. Так и не может он поверить своим глазам. Забор из хлама, огород, на котором, кроме картошки, ничего не произрастает - это куда ни шло. Но как можно в точности восстановить вросшую в землю избушку с покосившимся дверным проемом? Зачем надо было так восстанавливать?.. Что за нечистая сила водит его?

- Как живется-то, бабушка?

Он спросил, чтобы выиграть время, думая о том, что вот сейчас пройдет морок, схлынет напасть, дунет ветер - и бабка обернется какой-нибудь хохлаткой. (Это шапка ее из зеленых перьев подсказала про хохлатку.) А дом, усадьба, забор исчезнут - как и не было.

- Очень даже хорошо живу.

На лице ее разлилась радость, которую, показалось Найденову, невозможно ничем омрачить.

- Посмотришь на вас - счастливый человек.

- Счастье, - задумчиво протянула бабка, - это когда нет ничего, что могло бы тебя сделать несчастливым.

Она кивнула в сторону своего пустого огорода, как бы подтверждая сказанное. Подумала и в свою очередь спросила.

- Как думаешь, может под большой ложью жить маленькая правда?

- Конечно, - уверенно ответил Найденов и огляделся. - Вон пень, видишь? Он большой, трухлявый - мертвый. А в нем муравей живет - маленький и настоящий...

- Кто ищет новые места на земле? - продолжила какой-то свой разговор Эльфрида. - Романтики да бедолаги. Время романтиков давно прошло. - Она помолчала, потрогала свои нездоровые глаза и добавила: - Бедолаг давно перестали жалеть.

Найденов воспринял ее последние слова как приговор. Все так и есть - идти ему некуда.

* * *

Махнув на все рукой, Найденов вернулся в общежитие. Коль нет ему уголка в вольном мире - пускай забирают. Подумал, не написать ли письмо Иванову? Оставить у соседки - передаст, когда тот появится. А надо ли? Внести сумятицу в размеренную жизнь удачливого музыканта - для чего? Тот, конечно, приложит сверхчеловеческие усилия, чтобы выручить Найденова. Но вытащить из тюрьмы - это даже ему не удастся... Нет, не станет он писать Иванову. Вместо того взял и написал Ирине. Злое письмо, несправедливое - он очень старался обидеть ее, чтобы отбить от себя, разорвать то, что так сильно держало их друг за друга. Он должен уйти из ее жизни, а она - из его. И совсем не нужно ей знать настоящих причин. Так должно быть легче. Почему-то он был уверен в этом, почему - вряд ли знал тогда ответ. Знал, точно: у него отнимают все, любовь в том числе.

Но письмо не ушло сразу. Найденов держал его при себе несколько месяцев, прежде чем отправил по адресу.

* * *

Последнее письмо Ирины. Его Найденов тоже не получит.

Мой дорогой!

Сейчас утро, я только что приехала, сижу за столом, пью кофе и думаю, как жить дальше. Первое время я тосковала по тебе скорее биологически, бессознательно, теперь затосковала по общению с тобой, по нашим разговорам. Тебя никто не может заменить даже в малой степени. Голод по тебе растет, и я существую с постоянным ощущением какого-то провала в себе. Меня ничто толком не занимает, и я не знаю, как дожить (дотянуть!) до нашей встречи.

Когда ты собран, подтянут и способен к юмору, я чувствую себя спокойнее и... как бы это сказать?... - женственнее, что ли. Ибо как только ты становишься сильным, я получаю право быть слабее и передохнуть. Состояние бесценное, редкое. Именно его я имела в виду, когда сказала однажды: еще чуть-чуть - и ты будешь вить из меня веревки...

Ага, вот и получила твое письмо. Злое письмо. За тысячи тоскливых верст является мужчина с неподкупным взглядом, твердым сердцем и карающим мечом - дабы осудить любимую женщину за ее малодушие, разрушительную силу, расчетливость, ложь... Как только ты полюбил такую? Парадоксально, мне в этой жизни приходится защищаться еще и от тебя. Ты придавил меня к земле, твои требования непосильны и несправедливы, и это обидно. Ты встретил взрослую замужнюю женщину, полюбил, а через полгода начал обвинять ее за то, что она не отреклась от прошлой своей жизни. И вот где-то там, в потемках подсознания мелькает мысль: если он сейчас отказывает мне в таких существенных вещах, что было бы, если... Страшно подумать! Эдак можно поселить в шалаше, посадить на хлеб и воду, запретить ездить к друзьям на дни рождения, а потом возмущаться, не обнаружив встречного энтузиазма. Ведь любовь не знает расчета, не так ли? И вот я думаю: не скажи я тогда на перроне Московского вокзала тех заветных слов, права обращаться со мной таким образом у тебя не было бы. Выходит, ты как бы эксплуатируешь чувство, зная мое ответственное к нему отношение.

Мне не нравится, когда вместо того, чтобы распутать образовавшийся сложный узел, что, конечно, требует кропотливой работы, терпения и вдумчивости, - его разрубают сплеча, что не предполагает ни времени, ни разумения. А потом - концы с концами не сходятся, одни обрывки в руках, и уже все силы расходуются на то, чтобы как-то с этими обрывками прожить, и, даст Бог, связать их в новый узел.

Ты ослеп от отчаянья, и голос твой срывается от постоянного внутреннего напряжения. Что с тобой? Иной раз думаю - это вообще не ты... Страдание, подавленность, угнетенность духа - вот наша с тобой любовь. Мыслимо ли?

Я снова прошу тебя, не поэтизируй того, что противно самой жизни. Очень много надуманного в твоих словах, ложных посылов и умозаключений. Играется какая-то пьеса - надрывная, громоздкая. Ей-Богу, ты чемпион мира по заострению ситуаций. Куда мне до твоего мастерства! Разве мне пришло бы в голову написать «прощай» в конце письма? Это же смертельный номер! Только повторять не стоит.

Побереги меня, побереги себя. Я обнимаю тебя обессиленная и замученная, любящая и ждущая. Твоя Ирина.

* * *

Вот уж где меньше всего перемен - на старых кладбищах. Однако это лишь первое впечатление. На самом деле и здесь все меняется: деревья подрастают, некоторые могилы проваливаются, падают кресты...

Найденов пришел сюда, чтобы побыть в покое, здесь его точно искать не станут. А еще захотелось вспомнить родных и близких, кто в разное время оставил этот мир. Родственников на этом кладбище у него нет, но вряд ли это имеет какое-то значение, ибо земля едина, а для души и памяти нет расстояний.

Он забрался в тот же уголок, где когда-то сидел под деревом и играл на дудочке. Отсюда хорошо видна новая, действующая часть кладбища. Там за это время выросла часовня, поднялся цех по производству надгробий, оградок, прочей надобности для обустройства покойников. Кладбище уходит далеко и в перспективе сливается с городскими кварталами новостроек. Оно теснит город, отбирает у него землю. В какой-то момент Найденову кажется, что эта видимая часть города кладбище и есть, а бездушные бетонные коробки - памятники на нем... Кто-то перевернул двухметровый слой земли. Живые оказались погребенными, мертвые вышли на поверхность. Они не реагируют на ложь, подлость, унижение, издевательство, насилие, они подвижны менее, чем отнятая от тела лягушачья лапа на столе прозектора. Та еще некоторое время дергается... Они мертвы... А что, это ли не выход - пополнить их ряды? - спрашивает себя Найденов. -

Э, нет, ты попадешь к другим, кто до недавней поры был еще на поверхности, то есть в прежнюю свою компанию. Стоит ли?.. Господи! Придет же в голову!

Другое интересно представить - что станет через некоторое время с окружавшими его до недавней поры людьми? Ирина будет долго вспоминать его и недоумевать, не верить окончательному их расставанию. Он не так самонадеян, чтобы думать: она не забудет его до конца своих дней, - и все же уверен - такое скоро не забывается. Потом она уйдет с головой в работу, займется до-черью и очень будет стараться никого к себе не подпустить. Со временем Ирина обязательно придумает объяснение происшедшему с ними. Это будет великолепное объяснение умного, тонкого человека. И пусть оно не соответствует истине - она ли в том виновата?

Иванов, если не застанет Найденова на месте, никогда не вернется в этот город. И в Америке он не приживется. Скорее всего, заработав кучу денег, осядет где-нибудь в тихом уголке. На родине или нет? Родина для него - детский дом, ушедший в далекое прошлое, комната в общежитии, которая ничего не стоит и не значит, и он, Найденов - единственная живая привязка к дому.

Лида никуда не уедет из Тотьмы и потому не выйдет замуж. Слишком уж она чужая там, чего не прощают маленькие городки. Будет жить для сына, мирясь со всякими глупостями на работе. И это, пожалуй, самое лучшее для нее. Дай Бог, расстанется с мыслями о мести, о борьбе. С кем бороться, кому мстить? Как посмотреть: с одной стороны это - фантом, с другой - вся окружающая действительность. Так ли, эдак - это необоримо. Пока что, во всяком случае.

- Услышь меня, Лида! Ты остаешься одна!

С Женей уж ничего не произойдет. Придя сегодня на кладбище, Найденов первым делом отыскал его могилу. Это оказалось очень просто - свежий холмик в ряду новых поселений. В из-ножье небольшой косячок из бетона с фамилией и датой - времянка. Найденов нагнулся и погладил шершавую поверхность плиты. Он не любит надписи на памятниках, что-то в них всегда противоречит истинной скорби. А то бы можно было написать: здесь покоится солдат, погибший в настоящей войне с пожирателями Отечества. Это правда, но и это звучит фальшиво.

И только невозможно представить, что же произойдет с ним самим? Посадят - тут и представлять нечего. А вдруг случится чудо?.. Ну, если вдруг - на то и чудеса - являться без предположений.

Забыл! Друга забыл, Тимофея! Тот исчез давным-давно, еще до того, как Найденов купил домик в деревне. И оставил таинственную надпись на дверном косяке: не ищи в миру. Тогда он подумал, что Тимофей отправился в монастырь, наверно, так оно и случилось: жизнь художника в последнее время, его некоторые высказывания давали повод для такой догадки. В ближней округе Найденову известен лишь один мужской монастырь, наверно, Тимофей там и обосновался. Узнать наверняка? - в монастырь люди уходят не для того, чтобы их проведывали.

И тут Найденову пришел в голову спасительный выход, маловероятный, почти фантастический, но, похоже, единственный в сложившейся ситуации. Пойти в тот самый монастырь, спросить Тимофея, рассказать все как есть. Может, попросит у своего монастырского начальства за него. Да не надо за него, пусть только представит, Найденов сам сумеет сказать. Не может быть, чтобы не пустили, не спрятали от несправедливой кары. Божьи люди, должны понять и помилосердствовать. Ну, нет у него другого пути, выставите за ворота - на погибель отправите невиновного...

Он водушевился, поверил, что найден выход, вскочил со своего места, отряхивая брюки. Будто вот сейчас и приспело бежать, искать, проситься... В великом возбуждении сделал он несколько кругов, остыл немного, вернулся к исходной точке, снова присел. Надо успокоиться, подумать, время еще есть, день едва дошел до половины. Монастырь километрах в пятидесяти отсюда, он наймет машину, успеет. Лучше под вечер, попозже, запоздалого путника грех отправлять восвояси...

Солнце поднялось над кладбищем так, что высветило сквозящую между рядами деревьев аллею для избранных. Бедные богатые! - пожалел их Найденов, разглядывая огромные камни на могилах. - Даже после смерти нести на себе такую тяжесть! Памятники себе редко кто заказывает при жизни, это дело оставшихся в живых. И то сказать, - где про то Найденов слышал? - каждый идущий за гробом в какой-то степени хоронит и себя. Очевидно - смерть примерять на себя легче, чем жизнь... Не верит человек в свое высокое предназначение, в свое будущее - потому и не может выбраться из состояния младенчества и дикости. Вот уж поистине - «тесны врата и узок путь»...

Найденов смотрит на дорогие памятники и обращается через них к живым, унесшим отсюда прах на подошвах.

- Слабые и нищие вам отомстят. Не потому, что они мстительны и злобны. Просто будущее, - если оно есть вообще, - за ними. Это не вы, сильные, удачливые, богатые не берете их с собой, вам и некуда их брать, поскольку самим идти некуда. Именно за ними будущее, и они не возьмут вас туда. «Горе вам, богатые! Ибо вы уже получили свое утешение». Все давно уже известно. Это лишь вы заново открываете мир, где сила и деньги - все.

Умирая, Константин Леонтьев повторял в полубессознании: «Еще поборемся!», и потом: «Нет, надо покориться!» И снова. «Еще поборемся!»... «Надо покориться!»

А случится, если Найденов вернется в мир свободным - уедет поближе к горам. Там ему всегда было хорошо. Повезет - станет инструктором, как в молодые годы. На серьезные маршруты его не пошлют - старый. Да он и настаивать не будет. А вот о чем бы попросил - открыть маршрут для начинающих, самых неопытных - восхождение на Синюю гору. Простенький такой маршрут, безопасный, специально для него. И поведет он туристов-подростков по тропам, на которых оставлены следы неутомимой бабы Нади. Поднимутся они на вершину - и мир перед глазами изменится: он весь теперь в синих тонах, как гора оттуда, снизу. На все четыре стороны - леса, озера, реки, горы - Земля словом. Много людей внизу, вот и поселения целые видны тут и там, города. Но единого человека со всей его быстротой, яркостью, заметностью в масштабе привычного для него обитания - отсюда не различить.