Источник: Материалы переданы автором

Кирилин А.В. Чужая игра

Home

Часть первая

1

Тренер хоккейной команды класса «А» присмотрел Фомина на городских соревнованиях школьников, в финале. Картина уморительная: капитан, это и был Фомин, выстроил всю свою команду возле ворот, поставил «стенку» на время всей игры, а проще говоря, заткнул ворота, взяв остальное на себя. Поскольку, кроме него, никто из команды не выкатывался за пределы своей зоны, противники впятером атаковали одного, гоняясь за ним по всей площадке. Поэтому забить много Фомину не удалось, зато в свои ворота его команда не пропустила ни одной шайбы. Борис Николаич, так звали тренера, от души хохотал над примитивной тактикой, однако вынужден был признать, что при всей несообразности такой игры Фомин избрал единственно верный путь. Товарищи его играли слабо, иные едва стояли на коньках, соперники же выглядели вполне приличной дворовой командой. Впрочем, самый сильный из них заметно уступал Фомину, царившему на площадке. «Во катает!» – восхищался Борис Николаич, глядя, как ловко уходит тот от преследователей.

– Конёк стоит сносно, а клюшкой орудуешь, как голубятник шестом, – сказал запыхавшемуся капитану, одному, по сути, выигравшему первенство города, и на прощанье предложил: – Приходи, поучу.

Борис Николаич, как водится, запросил характеристику из школы и несказанно развеселился, прочитав ее. Хулиган, двоечник, без интересов и привязанностей, кроме катка, ничего ему не надо. Больше всего тренеру понравилась заключительная фраза, в которой говорилось, что спорт девятикласснику Фомину крайне противопоказан до той поры, пока не исчезнет последняя возможность сделать из него человека. Похоже, педагоги видели корень зла в этом самом катке.

Вскоре Фомин запустил портфелем в кого-то из одноклассников, но угодил в учительницу химии, неожиданно появившуюся в дверях. Отец расправился с ним при помощи старого офицерского ремня, и тогда он вышел на ледяную «катушку» позади школы, выложил в рядок кирпичные осколки и, бросая их вместо шайбы, выхлестал несколько окон в первом этаже. На том попытки сделать из Фомина человека прекратились, его выгнали из школы.

Радость, доставленная ему этим событием, омрачалась одним обстоятельством: Фомин давно уже был влюблен в черноглазую отличницу из их класса Валечку Невзорову, которая относилась к нему со смешанным чувством презрения и страха. Жили они в одном дворе, и это, пожалуй, больше всего доставляло неприятностей Валечке. Она почти всегда оставалась в школе после уроков – заниматься с отстающими, выпускать стенгазету, репетировать концерт к предстоящему вечеру, а Фомин поджидал на улице, молча отбирал портфель и нес до самого подъезда. Если начинала протестовать, так же, не говоря ни слова, уносил ее учебники к себе домой. Потом приходили Валечкины родители, и объяснения с ними заканчивались для Фомина очередной поркой.

У Валечки случались другие ухажеры, но, справедливости ради, надо сказать, воспринимала она всех с одинаковым безразличием. Иногда провожали ее с английских курсов или с литературного объединения, куда Валечка носила свои стихи, в общем, те, кто не знал Фомина, а он лупил всех без разбора, не принимая объяснений, с молчаливым ожесточением. До драки доходило не всегда, потому как Фомин не расставался с хоккейной клюшкой – попробуй сунься. Мало кто знал, что носил он клюшку не для украшения, вычитал где-то про шведского хоккеиста Юханссона, – тот даже в булочную ходил со своим профессиональным орудием, чтобы рука не отвыкала. Если же все-таки приходилось вступать в поединок, Фомин отбрасывал клюшку в сторону. Исключенный из школы, он принес домой справку об успеваемости и характеристику, по сравнению с которой предыдущая, для тренера, сошла бы за наградной лист. Первым делом достал ремень отца, изрезал его отцовским же ножом, сложил кучкой на столе вместе со школьными документами. Сам остался сидеть рядом. Отец вошел в комнату, хмыкнул понимающе и, вцепившись в спинку стула до белизны в костяшках, чересчур аккуратно поставил его возле сына.

– Та-ак, почитаем... Да, брат, с таким мандатом в тюрьму не пустят.

В последнее время отец часто поминал казенный дом, но все как-то не к делу, мрачной шуткой запеклось на языке. «От дури это», – ворчала мать; и правда, тосковал он в безделье до полной глупости: то в «подкидного» с мужиками во дворе режется на «ку-ка-ре-ку» – залезет под стол и орет благим матом, с упоением демонстрируя нынешнюю свою никчемность, – то с какими-то темными личностями пьет у всех на виду темное же вино. Чем дешевле, тем заковряжистей, опять-таки со смыслом: глядите, люди добрые, чем Сенька Фомин тешится!

До недавней поры работал он старшим оперуполномоченным управления внутренних дел, на службе и загубил себя. Послали в деревню расследовать дело о поджогах – через десять дней доставили на вертолете с кровоизлиянием. Отвалялся, подремонтировали, но не до конца, правая часть тела осталась точно подмороженная, в руку ничего не взять, нога подволакивается, в общем, вышло из больницы пол-Семена – так сам себя определил. Хотя положенные годы он уже к тому времени выслужил, на пенсию скоро не собирался: живой мужик – хвалили на работе. А тут на тебе – инвалидность.

– Не пил бы, Сеня, нельзя тебе, – уговаривала жена, – ну, охота уж так – выпей перед ужином рюмочку коньяку, куда ж годится, чернила этакие хлебать!

– А-а, болезни! – начинал отец воевать. – В тюрьму! Лучше всяких больниц, ни сердце, ни желудок, ни голова – все здоровы. В тюрьму всех, на излечение!

Выставится в окно с утра и сатанеет, глядя на людей, идущих ми-
мо – кто на работу, кто просто гуляет. Ему-то теперь хоть загуляйся, только на пользу, да не научен, как это без дела улицу утюжить? И к рукоделию не способен: ложка и та из руки валится. Серьезно объясняться с женой по поводу мутного состояния собственной души натура его упрямая не позволяла, потому собирал в кучу, что на язык попало.

– Они тоже больные, – заступался за случайных своих товарищей, – тоже не работают, не могут, только по другому диагнозу. В тюрьму надо, говорю, – соглашаются, но не идут пока. Жаль, ребятки, отстранен от службы, я бы вас устроил по знакомству. Попечалимся так вот друг другу – и по сторонам. Хорошие парни.

– За что ты его лупишь? – Мать направляла указательный палец мужу в лоб. – Заголил бы уж собственный зад да наяривал, и так портрет свой стегаешь.

– Дери сама, – с готовностью передоверял он, изображая уставшего воспитателя.

С сыном Фомин строг без хитростей, выпорол – довольно, наказание, по его мнению, должно исходить из требований армейского устава: дважды за одну провинность не спрашивают. Младшему Фомину только того и надо, поддернул штаны – и на улицу.

– Да ты хоть в дневник-то загляни, идол, – настаивала мать.

– А чего туда глядеть? Болван – он и с отметками болван, нашему, к примеру, никакие пятерки не помогут.

– Выворотный ты какой-то у нас, Сеня, прости, Господи, душу грешную, скроенный изнанкой наружу.

Но Семен Фомин считает, что скроен он как надо, во всяком случае, свое мужское место в доме знает.

– Тихо, муха, не жужжи!

И она понимает, продолжать опасно.

Семен Фомин побыл немного в задумчивости, затем ткнул в кучу ременных обрезков:

– Снеси в ведро. – Когда сын вернулся, закончил мысль: – Рабочего человека пороть не положено, а ты, считай, сам себе трудовую книжку выписал. Понял?

Сын сидел мышью, отчасти жалея, что поторопился с ремнем: суть разговора ясна, но точки не хватает, то ли дело – бывало...

У входа позвонили, и он с облегчением помчался открывать. Дед скинул с плеча куль картошки, вприщур удостоверился, что перед ним родственник, и, не здороваясь, протопал в глубь квартиры.

– Чего дуришь, старый? – вышел навстречу отец. – Так и пер на себе от самого погреба?

– А хрен ли мне доспеется?

Внук прикинул мешок на вес, удивился в который раз: деду далеко за семьдесят, полжизни корежил спину в одесских доках, а гляди-ка, что вытворяет! Здоровы мужики в фоминском роду, отец, возьми, с виду неприметен, но пиджаки носит на заказ, в магазинные руки не помещаются. Знает Фомин, отец ворчит на деда еще с досады, сам-то теперь авоську едва таскает и вообще напоминает стреноженного коня.

– Во, полюбуйся, – отец затылком указал на сына, – кормилец новый в семье объявился, из школы поперли.

– Давно пора, – одобрительно заметил дед. – Сколь годов-то отбыл? Девять почти! Этак и занедужить недолго с ученья вашего. Вот я...

– Нашел что сравнивать!

– Цыть, шшанок! – оборвал дед отца, и левая бровь его поползла кверху, сделав лицо комически свирепым. – Ученый кобель и плясать могет, да не сбрешет, коли надо. Пьет?

– Пьешь? – переспросил отец и сам же ответил: – Не-е, он спортом занимается, хоккеем.

– Это где бьются?

– Вроде того.

– Мозга оберегай, руки срастутся. И знай: Фомины битыми не бывали...

2

Искать работу ему не пришлось, все устроилось через Бориса Николаевича. Определили учеником токаря на агрегатный завод. Однако учить его никто не собирался, мастер участка, узнав, что подбросили спортсмена, презрительно сплюнул и с трудом выдавил из себя: «Параша!». Тут тебе и отношение к новому работнику, и назначение на должность. Параша – жестяной короб для стружки с крюком из проволоки-восьмимиллиметровки – орудие труда Фомина, а обязанности – собирать стружку во время перекуров, обеденного перерыва и после работы. Никакими штатными расписаниями уборщики на токарных участках не предусмотрены, сами токари исполняют это нехитрое дело, так что Фомину откровенно указали на его ненужность здесь, не объяснили даже, как включается станок. Понуро опустив голову, перетаскивал он с места на место свою парашу, производившую от соприкосновения с промасленными металлическими плитами пола на редкость противный скрежет.

– Что это? – поинтересовался он однажды, показав на суппорт.

– Железка, – буркнул и тут же отвернулся хмурого вида хлипкий мужичок в старой кепке-восьмиклинке с «нахлебником».

Через две недели Фомина освободили от работы как игрока сборной завода, носившей то же название, что и команда класса «А», – «Авангард». Тогда он с удивлением узнал: практически лишь числятся на заводе, получают зарплату не только классные игроки, но и клубные, куда тренеры стягивают со всей области резерв большого «Авангарда». Фомин по-прежнему приносил домой свои ученические рубли и работал на тренировках за двоих, нагружая себя сверх того в неурочное время: засиживаться в клубе он не собирался. Судя по всему, и Борис Николаевич не хотел долго держать его на задворках, все чаще приглашал покататься с классом «А». Перед первым таким «катанием» Фомин неучтиво обошелся с сумкой одного из ветеранов, сбросил ее со скамьи, чтобы сесть. Хозяин сумки и еще двое обступили его, тесня к углу раздевалки, но тут вошел Борис Николаевич, цыкнул на них:

– В коробке разбирайтесь, олухи!

Один из троих пристально посмотрел на Фомина и заключил:

– Наха-ал!

Так и прилипло на годы.

Разбирательство оказалось куда серьезней, чем можно было предположить. В конце тренировки разбились на две команды, чтобы сыграть небольшой матч-блиц, тут и началось. Свои не давали шайбу, чужие вбивали в борта со страстью, присущей финальному поединку в ответственном турнире, шли на него со «шлагбаумом» – самый опасный из запрещенных приемов, когда взятая наперевес клюшка метит в лицо. То вдруг он оказывался распластанным возле собственных ворот, подсеченный сзади вратарем, то партнеры не дотягивались до его шайбы, посланной точно, и тут же ругали за неумелый пас. Он попытался было отобрать шайбу у своих, но сразу же началась игра в «собачку» с участием обеих сторон.

– Один из законов преферанса, сынок, – задержал его на площадке тренер, – если не угоден ты кому-то за столом, играть не даст, как бы ни шла тебе карта, сам потонет десять раз, но и тебя не выпустит. Запомни это. Сегодня грубовато с тобой обошлись, а могут пограмотнее: никто не тронет, не обидит, а будешь дурак дураком носиться по площадке, людей смешить. Дурака я держать не стану, имей в виду.

В душевой Фомин услышал чье-то одобрительное: «Вертлявый черт, на ногах красавец», – и в ответ: «Ноги – вещь непрочная». Переодевшись, подошел к хозяину злополучной сумки:

– Играть хочу, не мешайте, а?

– Ну-ну, хотеть не вредно, – глядя в сторону, ответил тот.

«Извиниться, может, надо было, – думал Фомин по дороге домой и противился этой мысли. – Еще чего?» Сейчас все в команде казались ему настроенными одинаково враждебно, и это напоминало бывший класс, где одни презирали его, другие боялись, заискивали и ненавидели.

Рядом с их домом стадион, в зиму его заливают под каток и ставят ворота для хоккея с мячом. С утра он почти всегда пустует. Фомин подолгу расстреливает скребок для чистки льда, до жгучей боли в набухших кистях отрабатывая щелчки и броски с неудобной руки. А потом отправляется на тренировку. Все время теперь у него заполнено хоккеем и еще мечтами о нем же: попасть бы в высшую лигу, в ЦСКА... Но пока это недостижимо для него, игрока сборной завода агрегатов. Славку взять – какой центровой! – в прошлом году выступал за вторую молодежную страны, финнам две шайбы забросил, а теперь сидит на лавочке у «Авангарда», и не вспоминают о нем в Москве – далеко... Фомин вздыхает, поправляя на себе полупудовый свинцовый пояс, который снимает только на ночь да перед тренировками, где нагрузок и без того достаточно. Ничего, он моложе Славки на два года, покуда надо работать, попасть бы для начала в большой «Авангард».

Учиться ему все-таки пришлось дальше, Борис Николаевич заставил. Фомин отнес документы в заочную школу, на занятия туда можно ходить от случая к случаю, главное – сдавать зачеты и экзамены. «Для придурков в самый раз», – отнесся к заведению отец, однако хмыкнул удовлетворенно, когда сын добил свой девятый в тот же год, не отстав от сверстников.

По весне Фомин загрустил, предчувствуя близость возвращения к параше, но его успокоили: в футбол будем играть, не унывай. Летом из хоккеистов формируют футбольную команду, Бог весть какие они футболисты, но представительство в розыгрыше первенства области осуществляют – и ладно. Тогда же Фомин узнал, что у одних заводов традиционно сильная хоккейная команда, у других – футбольная, и все потому, что универсальные спортсмены-игроки – редкость, а кормить две отдельные команды – роскошь.

Для начала их отправили в пионерский лагерь чинить помещения, заборы, красить, белить, стеклить окна – готовить к заезду. Работа несложная, на свежем воздухе – рядом извилистая речка, сосновый бор с подснежниками и стародубками – одно удовольствие.

– Стоппера будешь исполнять, – определил ему место во время  первой тренировки Юрий Васильевич, высокий, худой, в очках – тактик и, по словам Кисы, вратаря Кошкина, слишком уж интеллигент, – в общем, противоположность Бориса Николаича. Кличка у него – Лапша. Стоппер – это защитник, хавбек – полусредний; «хава» исполняет Славка, и то, что они рядом, понравилось Фомину; к тому же Славка – из тех самых, редких универсалов – обещал подтянуть товарища.

Поле разбито на высокой поляне, оно просохло рано и зеленело нежной муравой, выгодно отличаясь от пыльных городских стадионов. Зарядка, купание в ледяной речке, работа, тренировки – все это напоминало скорее каникулы, хотя было строго регламентировано режимом. Впрочем, для некоторых к вечеру незыблемость распорядка теряла силу. В команде много взрослых парней, семейных, едва ли не вдвое старших шестнадцатилетнего Фомина, и для них все строгости корректировались: Юрий Васильевич смотрел на старичков сквозь пальцы. Они потихоньку бегали в деревню за вином, играли после отбоя в карты, а наутро волынили вполнакала. Что им особенно стараться, год-другой протянут, а там все одно уходить, пусть молодые поты гоняют, авось кто пробьется в класс «А»... В команде никто не испытывал особой тяги друг к другу, они товарищи по цеху, не больше, и это при том, что видятся с утра до ночи, спят и едят рядом месяцами.

Как-то один из них по кличке Мотыль – за высокий рост и худобу – решил послать Славку за вином. Потом говорили, будто по спору. Присутствовали при этом трое из старичков. Мотыль из куража перед ними повелевал – не просил. Славка отказался – и костистый кулак увесисто опустился ему на переносицу. Сцепились было, но их тут же растащили.

– Давай встретим одного, – предложил Фомин.

– Зачем? – Славка потрогал распухший нос и усмехнулся: – С него и так хватит, неделю теперь помирать от страха будет: тренер узнает – выгонит.

– Скажешь?

Ответа Фомин не получил. А на следующий день он наблюдал, как Мотыль то и дело перебегал испуганно-виноватым взглядом со Славки на Юрия Васильевича. «Помучайся!» – злорадствовал Фомин. После тренировки он задержался в душевой и увидел через приоткрытую дверь кабинки, как Славка подошел к Мотылю.

– Успокойся, все в порядке.

Испугался? На это раз Фомин сам не смог ответить себе.

Фомин со Славкой тренировались в паре, вместе бегали на речку, безуспешно пробовали рыбачить, просились на один объект по ремонту, были даже внешне похожи: одинакового роста, оба светловолосые, коротко стриженные. Только Славка изящнее, легче в движениях и, что удивительно, моложе на вид. Может, Фомина взрослила вечная насупленность и какая-то не располагающая к нему тягость в глазах, будто он постоянно досадует на собственное присутствие. Настоящей дружбы у них не получалось; как бы там ни было, два года в этом возрасте ощущаются разницей в поколение.

– У тебя девчонка есть? – поинтересовался однажды Славка.

Фомин утвердительно кивнул, имея в виду Валечку.

– Моя первый курс заканчивает, в институте Лесгафта учится. Вместе фигурным катанием занимались.

Вот те раз! Не каждый день в хоккее бывшего фигуриста встретишь, теперь понятно, почему Славку балериной зовут. По всей вероятности, он не хотел отставать от подруги, в первую же свободную минуту хватался за учебники.

– Нынче буду на спортфак поступать, в наш педагогический, – и добавил с полной серьезностью, без смущения: – Закончим учиться – поженимся.

Фомин часто думал о Валечке. Виделись теперь они мало, смена в школе заканчивалась, когда еще шла тренировка, но и в другое время встретить ее удавалось крайне редко. Стоя во дворе, он ловил звуки фортепьяно, знал: Валечка готовится к выпускным экзаменам в музыкальной школе. Бывает, все-таки столкнутся во дворе случайно, но Валечка не кивнет даже, видно, Фомин унес из школы последний остаток, с позволения сказать, научного интереса к себе, как к любому другому двоечнику, с которым она занималась самозабвенно, вызывая удивление учителей. К слову, он ни разу не воспользовался этим шансом, был уверен: никакой слабостью, в том числе учебной, расположения не завоюешь. И в другом не сомневался ни минуты: его упорства хватит на все, на Валечку – тоже.

3

Прошел год. Валечка уехала в Н-ск, поступила на филологический. Славка закончил первый курс и уже отыграл сезон в классе «А». Фомина включили в состав большого «Авангарда» перед самой весной. В заочной школе учиться одиннадцать лет, ему еще целый год дожидаться аттестата.

Дома все по-прежнему. Отец, не желая мириться с затворничеством, придумал новое занятие: с утра отправляется в городской парк, часами толкается в зале игровых автоматов среди ребятни. Когда-то давно в этом помещении была бильярдная, и он, молодой сотрудник уголовного розыска, приходил сюда по служебной надобности: всякой масти шулера липли к «шаровне», как они называли заведение. Иногда и сам катал шары – для твердости руки и верности глаза. Бывший бильярдный маклер – вот и все, что осталось от прежнего, – теперь работал кассиром, менял крупные монеты и рубли на «пятнашки», следил, чтобы мальчишки не ломали автоматы.

– Постреляешь, Сеня? – предлагал дед, когда зал закрывался на перерыв.

Отец всегда подходил к одному и тому же автомату – с ружьем и бегающей дичью – охоту вспоминал, но ни разу ему не удалось настрелять очков на призовую стрельбу, и маклер одинаково сожалел:

– А ведь было, Ушастого клал всухую, эх, годы!

В конце лета команда получила отпуск, и Фомин отправился в Москву, посмотреть на Белокаменную – объяснил родителям. Но про себя держал совсем другое. Сразу же по приезде разыскал спортивный комплекс ЦСКА, долго упрашивал, чтоб пустили посмотреть тренировку, уговорил кое-как. Сурового вида тренер, известный всему миру, спокойно отдавал команды в микрофон, не менее известные игроки беспрекословно выполняли их. В общем-то ничего особенного: силовая разминка, рывки, отработка стандартных положений... После тренировки он с каким-то непонятным холодком под сердцем подошел к центральному нападающему ведущей пятерки.

– Форму можно посмотреть?

Долго ощупывал краги, вертел в руках шлем, клюшку, изучал, как заточены коньки, и между делом рассказывал, кто он и откуда. Нападающий удивился, что Фомину нет еще восемнадцати, оглядел его крепкую фигуру, одобрительно похлопал по плечу. В течение недели Фомин не пропустил ни одной тренировки, его уже пускали без разговоров. И вот последний день, завтра команда улетает в Стокгольм. Центровой сам подошел к нему, достал из сумки шлем и нацарапал коньком свою фамилию.

– Держи, может, еще встретимся?

Фомин обалдел от такого подарка, не выпускал шлем из рук, целыми днями гуляя по Москве. В поезде всю дорогу держал на коленях, а по возвращении домой повесил над кроватью.

Был бы он доволен поездкою чрезвычайно, если бы не одна червоточинка. Втайне, изо дня в день наблюдая у бортика за игроками ЦСКА, надеялся, что тренер или кто-нибудь из помощников предложит ему выйти на лед, хотя бы для разминки. Что у них, запасной формы не нашлось бы? Ох, уж тогда бы он выложился, и может быть... Но никто не предложил, и озноб, когда Фомин невольно вживался в чей-то дриблинг, медленно и болезненно затухал.

Фомина невзлюбили в «Авангарде» прочно. Редкий случай, самый молодой – обычно у таких игроков скоро появляются покровители из ветеранов, один хотя бы – наверняка. Но он постоянной уверенностью в себе, необычайной твердостью характера словно упреждал всякое участие, и это раздражало: люди предпочитают видеть в других слабость, нежели силу и превосходство. Зависть тут ни при чем. Славка играл на голову выше всех, и никого это не задевало, наоборот, его открыто признавали лучшим, охотно поступаясь самолюбием. « И чего он застрял в нашей шараге?» – недоумевал Фомин. А тому, казалось, и дела нет, что заслуживает он большего, тренировался легко, играл с радостью, забытой Фоминым со времен школьных сражений. Его самого на льду всегда ожидала тяжелая работа среди множества противников – игроков команды-соперницы и собственной. Слишком уж трудная любовь получалась у них с хоккеем, безответная, что ли? Несколько раз во время тренировки он чересчур резко отвечал на силовые приемы и первый же отходил, остывая, однако, лишь с виду. В глазах еще долго вспыхивала угроза: подождите!

За исключением Славки каждый звал его Нахалом прямо в глаза, даже тренер, забывшись, кричал иногда из-за бортика:

– Отдай налево! Нахалу!

Самого Бориса Николаевича в его отсутствие все зовут Бэтси. От клички в команде не убережешься, игрок ты, тренер или врач. У заместителя директора завода, их постоянного болельщика и покровителя, и то есть – Карпо, от фамилии Карпенко, самая безобидная – знак всеобщей признательности. Еще бы, третий год подряд завод не выполняет план, его регулярно бомбят рекламациями за низкое качество агрегатов, и администрация каждую осень начинает думать, как бы избавиться от дорогого нахлебника – хоккейной команды. Но всегда Карпенко грудью встает за своих любимцев, неизменно отбивая их. Бэтси спокоен: «Что команда! – на заме весь завод держится, сам директор в глаза заглядывает». Сколько здесь правды, никто из хоккеистов судить не берется; во всяком случае, когда Карпенко отправляется в Москву выбивать оборудование для завода, обязательно привезет что-нибудь команде: новые доспехи, какие лишь в столичных клубах имеются, клюшки, коньки, а уж как это достается – хоккеисты знают.

Кличка Бэтси уже не такая невинная, ее обладатель – мужчина сорока пяти лет, фигурой напоминающий штангиста, давно забросившего спорт, расплывшегося без привычных нагрузок. На его широком красном лице удивительно много свободного места: ротик, носик, глазки – иначе не назовешь, остальное – гладкие щеки. Походка тяжелая, вразвалку, руки вечно в карманах, похоже, он для того лишь надевает поверх спортивного костюма пиджак, чтобы и на тренировке иметь при себе карманы. На протяжении всего игрового сезона Борис Николаич носит ратиновое пальто, которое, подержав в руках, хочется ощупать: не набита ли подкладка металлом? На голове неизменная кепочка-блин, в сильные морозы уступающая свое место заношенной кроличьей шапке. Где бы ни были, всегда ходит замыкающим, в некотором удалении от команды. Однажды на выезде, пропустив игроков, дежурный Дворца спорта загородил ему дорогу: «Ваш билетик? Тренер? Так вам и поверили!» Пришлось посылать за директором, чтобы удостоверил личность тренера. Когда недоразумение разрешилось, Бэтси отошел на несколько шагов, оглянулся и свирепо рявкнул: «Барбос!»

Борис Николаич знал, как его зовут в команде, но лишь усмехался про себя, потому как знал и другое: «Эту банду обучать хорошим манерам бесполезно». Он неуклонно верил, что в хоккей могут играть только те, кого воспитал двор, мама не водила в школу за ручку – драчуны, забияки, бойцы, одним словом. Боец – самая высокая его характеристика. Любил повторять: хоккей – это не балет; и еще: работай на «калитку», ты должен привезти команде мешок шайб.

К Фомину Бэтси относился с особым вниманием, много привлекало в этом парне: позиция боксера, например, когда тот в глубокой защите выжидает момент, чтобы выйти из-под града не приносящих особого вреда ударов и пустить в ход свой нокаутирующий правой. Но расположения своего к новичку Борис Николаич не выдавал, вообще не разговаривал много с игроками, чем, по мнению Фомина, выгодно отличался от Юрия Васильевича, пришедшего недавно в класс «А» вторым тренером. Наверно, они с Бэтси могли бы составить удачный тандем. Один проводит тренировки с блокнотом в руках, предлагая различные тактические решения игровых ситуаций, заставляет думать на площадке, все время твердит о моральном состоянии коллектива. Другой предпочитает канадскую манеру игры, для чего подчеркивает важность физической подготовки, а главное, дескать, – «пятак», именно оттуда, в основном, пополняется пресловутый хоккейный мешок. Но тренерская пара никак не срасталась, старший игнорировал замечания помощника, называя тактические поиски соплями, его самого – при всех бывало – лапшой. Юрий Васильевич отмалчивался, но продолжал гнуть свое. «Силы стягивает», – усмехнулся Бэтси, имея в виду несколько единомышленников второго тренера.

За себя Бэтси был спокоен: пока Карпенко работает, его тренерское место никто не займет. Он не скрывал своей дружбы с заместителем директора, собственно говоря, не столько дружбы, сколько близости на основе общего интереса – преферансисты оба заядлые.

Старший тренер и предполагать не мог, как много его самого в молодом Фомине, но не влияние здесь сказалось – родство натур. На площадке Фомин был воплощением указаний Бориса Николаича не потому, что во всем повиновался ему, просто он предпочитал именно такую игру, а уж совпадение с тренерскими установками, можно сказать, случайность. Так, во всяком случае, хотелось думать Фомину, упорствовавшему в отрицании всяких школ, кроме собственной. При первой возможности он отправлял шайбу в зону противника, шел следом на обострение и часто тратил силы напрасно – за неподготовленностью атаки. «Кончай этот навал!» – требовал Юрий Васильевич, но Фомин вновь и вновь рвался к голу. Была у него огромная работоспособность и еще одно неоценимое качество: к «пятачку» у чужих ворот точно прирастал, не могли защитники сдвинуть, не нарушив правил.

Борис Николаич не любил абстрактных рассуждений о жизни.

– Все просто, – говорил, – как на хоккейной площадке: обгони, прорвись, победи. Коллективная игра? Ерунда! То же самое в преферансе, все тебя уважают, и каждый норовит облапошить. И только ты сам можешь этому противостоять.

Тут Фомин не согласился: что ж, выходит, на этом маленьком пространстве, ограниченном бортами, каждый сам по себе? Так много не наиграешь, и Бэтси не настолько глуп, чтобы не понимать этого. Впрочем, тренер ведь не только о хоккее... А тот дополнял:

– Свора становится коллективом ненадолго, пока преследует добычу, а потом снова всяк за себя: рычит, старается урвать кусок побольше.

Не понимал Фомин, как может ужиться тренерская доморощенная теория индивидуализма с требованиями четкого взаимодействия на площадке. Если в жизни – как в хоккее, стало быть, в хоккее – как в жизни... Увы, неясному взору юного Фомина предстала одна из тех разрозненных личностей, кому не дано понимать самих себя.

– Ну да, моральное состояние команды, – кривился Бэтси, отвечая Юрию Васильевичу. – Злость, злость мне давай, только она побеждает, а мастерство и прочая ерунда далеко отсюда, нам не по носу.

Он считал себя большим специалистом в умении настраивать команду, которую иначе как бандой не называл.

– Кишка! – язвил неудачно отыгравшего смену. – Понимаю, у них коньки лучше наточены и клюшки приклеены ко льду. Известку ешь, чтобы кости не гнулись!

И неизменно «доставал» – одно из его словечек, – вызывая такой всплеск самолюбия, что на площадку со следующей сменой врывался вихрь. Поди-ка назови испытанного бойца слабаком!

4

Вовсю таяло, когда Фомин надумал поехать в Н-ск к Валечке. Загорелось ему вдруг, и настолько, что не дожидаясь утра, направился к Бэтси домой. Тренер вышел в пижамной куртке и – невиданное дело – в очках, отчего сделался похожим на добрую бабушку из телевизионной сказки.

– Раздевайся, сынок, проходи.

«Что это с ним?» – изумился Фомин.

– Нина, – обернулся хозяин в сторону кухни, – собери нам поужинать, я пока сочинение у Мышки дочитаю. – И Фомину: – Посиди пару минут, вон книжки.

Мышка – дочь Бориса Николаевича, восьмиклассница, любимая отцом до обожания. Сам одевает ее, покупая в поездках все без разбора, лишь бы нужного размера и подороже, заваливает дом конфетами, фруктами. «На мои сочинения бате всю жизнь плевать было», – с некоторым сожалением подумал Фомин. Ожидая, он разглядывал комнату, где ничто не напоминало о спорте – ни кубков, ни медалей, ни дипломов под стеклом; во всем оттенок размеренной оседлой жизни. Рассеянный свет модной люстры, мягкая мебель, вьющиеся цветы по стенам, полки с книгами – солидные собрания сочинений, детская энциклопедия, альбомы с живописью.

За ужином выговорил себе два дня, опасаясь, что тренер спросит – зачем, но Борис Николаич отпустил безо всяких расспросов, благо игр до конца недели не будет. Выйдя из квартиры, Фомин оглянулся на дверь, удостоверился еще раз, по тому ли адресу побывал. Домой шел с ощущением, что его крупно надули.

– Привет! – на ходу бросила Валечка простоявшему возле университетского крыльца больше двух часов Фомину. И прошагала мимо, будто вчера только виделись.

– Я к тебе приехал, специально, – пробубнил, нагнав.

– Надо было!

И больше ни слова до самого общежития. Он привычно плелся позади, думая над тем, что отношения их со временем нисколько не улучшились. Осталась прежней и его одноклассница, тот же презрительно-насмешливый взгляд, простенькое пальто подросткового покроя. В одежде она всегда отставала от подруг, видимо, значения не придавала.

– У тебя кто-то есть? – решился Фомин на вопрос, загородив вход в общежитие.

– А что, кулаки не об кого почесать? Почему ж тогда без клюшки? По-моему, эта штука добавляет вдохновения.

– Поедем куда-нибудь летом? – ни с того ни с сего брякнул.

– Пусти-ка! – Уже в дверях обернулась. – Наши поезда в разные стороны ходят, чемпион!

Как ни странно, Фомин остался доволен встречей. «Школьница, – подумал снисходительно, – и друзья, поди, такие же». Он-то уж два года деньги зарабатывает, кормить-одевать может, а те что? Нет, у него позиция верная, Валечка повзрослеет – поймет.

Подошли выпускные экзамены в заочной школе, а Фомин все никак не мог сдать зачет по химии, на этот предмет у него не хватало ни способностей, ни упрямства. Вдобавок преподавательница невзлюбила, за что – понять не мог. «К экзаменам допустите, там уж спрашивайте по всей строгости», – пытался выиграть время, но сам не верил в чудо, какое спасло бы его. Помог одноклассник, помечтавший однажды вслух: справку бы достать! Какую? А есть, оказывается, такие болезни – при них освобождают от экзаменов.

Пошел Фомин в поликлинику по месту жительства, потому что, приди в диспансер, где на учете вся команда, живо отчислят, там отвечать за больных не хотят. Накануне перелистал несколько медицинских справочников и выложил женщине-невропатологу все вычитанные симптомы остаточного травматизма. Врач прощупала длинный шрам на голове – память о школьном хоккее, когда о шлемах еще не помышляли, – затем отправила его на рентген и энцефалограмму. Приборы ничего не показали, тем не менее на руках у Фомина оказалась бумага, отштампованная, заверенная как надо, с категоричной рекомендацией избавить недужного от стрессовых ситуаций. Диагноз выглядел внушительно: посттравматическая церебростения.

С аттестатом, где выставили ему среднегодовые отметки – сплошь тройки, – Фомин явился в приемную комиссию педагогического института.

– Не дрейфь, – успокаивали знакомые со спортфака. – Из класса «А» возьмут, пусть в аттестате одна только твоя фамилия стоит, за уши вытянут.

Без труда сдал вступительные дисциплины – пробежал, отпрыгал, проплыл, – списал сочинение с чьей-то шпаргалки-гармошки. И вот, наконец, последний экзамен, химия.

– Прочитай про таблицу Менделеева, про валентность и шпарь – что ни спросят, – наставляли его в очередной раз.

Вошел в аудиторию – и обмер: за столом химичка из заочной школы, очевидно, приглашенная на время вступительных экзаменов.

– Берите билет, Фомин, – узнала, не заглядывая в карточку абитуриента.

– Шестнадцатый, – едва выдавил из себя, и это было единственное его слово на экзамене по химии.

Наутро забрал документы, проклиная ненавистный предмет и всех преподавателей.

Отец купил сезонный билет на футбол, не пропускал ни одного матча. В дни, когда игр не было, часами толкался у входа на стадион среди таких же, как он, пенсионеров и городских бездельников, почитавших себя за знатоков. После матча домой не торопился, шел с новыми знакомыми в сквер за стадионом, заново переживая удачу или поражение своей команды. По истечении некоторого времени решили придать послематчевым встречам солидность, стали заказывать столик в ближайшем ресторане, куда направлялись прямо со стадиона.

– Ты, Сеня, в любой обстановке себя найдешь, – обреченно вздыхала жена.

Однажды поехали в соседнюю область смотреть, как любимая команда будет сражаться за крайне важные два очка. Сказалось, видимо, все вместе – дорога, переживания, – отца привезли уже под утро с жесточайшим сердечным приступом.

– Все, Семен, выбирай: или футбол, или я, – отрезала жена и тут же испугалась собственной смелости.

С футболом он простился, не сразу, конечно, но и без дальнейшего вмешательства со стороны. Отлежав две недели дома, подался к стадиону. Остановился за дом до огромного щита с турнирной таблицей, под которым, отчаянно жестикулируя обретались несгибаемые почитатели футбола. Неожиданно для себя он ощутил жалость к этим бесполезным, смешным людям. Постоял еще малость, плюнул и решительно зашагал дальше.

Когда Валечка приехала домой после первого курса, Фомин купил у обалдевшей цветочницы необъятную вязанку дорогих гладиолусов. Пришлось брать вместе с ведром, иначе не унести было. Интеллигентная Валечкина бабушка растрогалась при виде бывшего хулигана в галстуке, с фантастическим букетом, засуетилась, доставая чашки старого китайского фарфора, начала называть Фомина на «вы».

– Как ты себя ведешь, Валентина! – шикала на внучку, демонстративно утонувшую в кресле с книгой.

Та отвечала нарочно громко, с брезгливостью:

– Этакие подношения делали подгулявшие купцы девочкам из шантанов.

В августе Валечка поехала в университетский лагерь труда и отдыха, каким-то чудом оказавшийся за четыре тысячи километров от Н-ска, на Черноморском побережье Кавказа. Палаточный городок разместился на небольшой поляне среди кипарисов, фундука, зарослей непролазного колючего кустарника и лопуха – наподобие обычного, среднероссийского, но с листьями помельче и глянцевитыми. Три дня в неделю студенты перебирали капусту на сочинских овощных складах, остальное время отдыхали – бродили по окрестностям, купались, ездили электричкой в город, в кино.

В один из пронзительно солнечных августовских дней на территорию лагеря ступил Фомин. Его появление произвело в рядах преподавателей некоторое смятение, подруги закидали Валечку вопросами, но она вместо объяснений, мигом собравшись, гордо прошествовала к станции и отбыла в город. На сей раз Фомин не побежал следом, решил дождаться ее и поговорить наконец серьезно. Полдня просидел на чьем-то складном стульчике, никому не нужный, голодный, к вечеру не выдержал, сходил поел в ресторане «Горный воздух»...

Они сидят на большом нагретом за день валуне возле самой воды, причудливо играющей в закатном свете, и Фомин чувствует себя победителем: Валечка согласилась прогуляться с ним к морю.

– Таласса! – мечтательно произносит она, глядя, как солнце томительно опускается в море. – Повесть такая есть у Лавренева, романтическая, с оттенком безнадежности. А ты что читаешь? – последовал вопрос с лукавинкой.

– «Му-му», – весело отпарировал Фомин, и Валечка наградила его удивленно-снисходительным взглядом.

И тут же как-то вмиг поскучнела.

– У меня к тебе единственная просьба, прекрати эти глупые преследования, ни к чему.

– Вот этого не могу обещать.

– Даже если я замуж выйду?

– Так ты же за меня выйдешь, – с простодушной уверенностью ответствовал он.

– Смешнее ничего не придумал?

Она поднялась, решительно затоптала ямку, промятую ногой в галечнике, и Фомин остался опять один. Смотрел на рябь, превратившуюся сначала из золотой в ртутную, затем мутнеющую на глазах, точно кто-то посыпал сверху пеплом.

И тут привычное молчаливое упрямство потеснилось, уступило место игровому чувству: злость, злость давай!

Через несколько минут четверо парней из лагеря шагали за Фоминым по дорожке, ведущей к «Горному воздуху».

Сам он не пил, зато непрерывно подливал своим новым знакомым, старше его года на два-три. Безуспешно пытался выяснить, с кем встречается Валечка. «Дохлый вариант», – отмахивались студенты, переводя разговор на сочинские рестораны. Послушать – они обошли их все на три круга. «Гуляки!» – усмехался Фомин и прикидывал, сколько раз на стипендию можно зайти хотя бы сюда, в пригородную забегаловку. Для него рестораны с трехразовой кормежкой по талонам стали таким обыденным местом, что никак не укладывалось в голове, зачем люди сидят здесь вечерами, палят сумасшедшие деньги, вдыхая настырный кухонно-парфюмерный запах.

– Давайте, с кем на руках по червонцу? – предложил он.

– Дороговато, – засомневались, ощупывая взглядом мощные бицепсы Фомина. – Может, по рублю для начала?

– За рубль я не плюну, – поставил точку в разговоре и подозвал официантку. – Счет и три бутылки вот этого с собой.

Обратно двоих вели под руки, один из них беспомощно мотал головой на шее-веревочке, другой еле ворочал языком, застряв на обещании сводить Фомина в шикарный пивбар, где пиво бежит по трубам прямо из заводских чанов. Забросили их мешками в палатку, а сами втроем пошли разбойничать по ночному лагерю.

– Невзоровскую палатку не трогать! – приказал Фомин.

«Или я не хулиган!» – твердил он про себя, намертво стягивая бечевкой входные застежки на палатках. Хмельные студенты переусердствовали, повыдергали колья, отчего матерчатые домики завалились, накрыли спящих. Поднялся гвалт, и Фомин, не дожидаясь разбирательства, без дороги, с риском запутаться в колючках, пошел к морю.

«Южная ночь!» – поежился Фомин и подумал, что несколько дней уже в Сочи, а ни разу не искупался. Впервые человек попал на Кавказ – сказать кому! Да в нем и без того сбито ощущение нового места, не мудрено, за два года объездил полстраны от Урала до Востока – но что видел? Типовые гостиницы, кинотеатры, открытые и закрытые хоккейные стадионы. Отыграли – дальше. Вся жизнь – хоккей, замкнутое пространство. Попробуй куда в сторону – непременно получишь тычок: не суйся. Так было с институтом, то же самое с Валечкой.

Прислушался – шум в лагере стих, но чернота оставалась наполненной звуками: лопухи беспрестанно шелестели, словно в них пробирались полчища ползучих гадов; в отдалении послышалось какое-то судорожное тявканье, тут же его подхватили поблизости, и вот уже со всех сторон затявкало и завыло. Шакалы – догадался Фомин, с омерзением передернув плечами.

5

Осенью Фомину пришло время служить в армии, но и тут для него мало что изменилось. Стал играть за армейскую команду, в той же группе, в той же зоне. Все соперники знакомы, в том числе его бывшие одноклубники, которых он теперь с полным правом и великим удовольствием вбивал в борта. По родителям не скучал, виделись часто: приезжая в свой город на игры, жил дома.

Еще раз побывал у Валечки в Н-ске, дали ему несколько дней как поощрение. Приехал вечером, сразу же направился в общежитие. Отыскал ее в большой комнате, где при свечах и скоплении двух десятков студентов-филологов вершилось какое-то таинство. На кирпичах старый побитый таз с надписью на боку «для пола», в нем тлеющая бумага. Поначалу на Фомина не обратили внимания, мало ли кто входит, лишь бы не комендант. Стоявшая у двери востроносая девушка с очками в пол-лица необычайно серьезно пояснила:

– Предаем огню хулителей Достоевского, а заодно рецензию из областной газеты на нашего молодого талантливого поэта. Вот он.

Из-за дымного полумрака Фомин не разглядел человека, чьи враги удостоились чести быть сожженными вместе с недругами великого писателя, зато увидел, наконец, Валечку, вышедшую из темного угла.

– Познакомьтесь, мой одноклассник Фомин, большой почитатель Ивана Сергеевича Тургенева, негодяй, из-за которого отчислили Сережку и Игоря. – Подошла вплотную к Фомину. – У меня раньше к тебе хоть жалость была, как к убогому какому, понимаешь; теперь ничего, не существуешь ты. Не человек – а продолжение палки, какими вы машете на своих турнирах идиотов. Убирайся!

Фомин переступил с ноги на ногу, оглядел чадную комнату в рассыпанных угольках насмешливо-враждебных глаз, усмехнулся.

– Запереть бы вас тут да поджечь взаправду, заморыши лупатые!

Через два года Фомин вернулся в свою команду. Многое здесь изменилось. Юрий Васильевич уехал в другой город, стал тренером в первой группе, рангом выше, кое-кого из старичков сменили новые игроки. Радоваться бы этому, на него теперь смотрели как на ветерана, но ничего похожего на радость не было, наоборот, давило смутное разочарование: куда приятнее, оказывается, знать, что ты самый молодой.

Приехало несколько человек с Волги, из первой группы, там их списали за ненадобностью, а здесь сойдут, пару сезонов откатают. Потом их ждет еще один этап, заключительный – заводская сборная, где начинал Фомин. И все. Держатся они особняком, сумрачно, всем своим видом давая понять: ничего веселого в спортивном долголетии нет, они идут известным путем, только в обратном порядке.

И Бэтси постарел, обмяк, оплыл, огромные щеки повисли брылями, скоро переходя в дряблую шею. Но по-прежнему с неутомимой фантазией «доставал»,  разжигал своих воспитанников. И тогда в глазах его плясали знакомые злые чертенята.

Славка закончил институт, женился и занимался с группой в детской спортивной школе. Говорил, что скоро совсем уйдет из команды, на тренерскую работу.

– Не жалко? – кивнул Фомин на его кабинку, к которой кто-то приклеил вишенку – как в детском саду.

– Нет, – ответил Славка с веселой решительностью.

– Скажи-ка мне теперь, почему ты никогда не пытался выбраться из нашей дыры, были же возможности?

– Я в Москву ездил, давно еще, когда ты шлем оттуда привез. В тот же год. Гуляю в парке, смотрю – лицо вроде знакомое, вино дешевое пьет с мужиками, жалкий, обтрепанный, в глаза всем заглядывает. Вспомнил, я же на него молился, лучшего нападающего в стране не было. Из двора взяли – во двор и закинули. Ты вот куда пойдешь, если что?

– А что, если?.. Рано об этом.

– Как знать.

– Слушай, товарищ тренер, линяешь, так линяй, – разозлился Фомин. – Сам-то куда поперся – готовить пополнение для пивных будущего десятилетия?

На том и разошлись, жалея друг друга.

Фомин окреп, возмужал, по силе в команде не было ему равных, и никто теперь не осмеливался называть его Нахалом. Но дело тут не только в мощных мышцах: тяжелое недовольство в глазах Фомина намертво сменилось выражением постоянной угрозы. Вышел наконец из глухой защиты, берегитесь!

– Эй ты, царь зверей! – позвал его Бэтси во время отработки рывков. – Я тут одно поразительное открытие сделал: три года назад ты бегал быстрее. Во, смотри. – И он ткнул пальцем в потрепанную записную книжку со старыми пометками, потом в секундомер.

Крепко зацепил Фомина, готового в ту минуту переломать об тренера весь командный запас клюшек, разнести в щепки борта. Так завелся, что даже не обратил внимания на небывалое обстоятельство: Бэтси – и записная книжка! А утром, отыскав старый свинцовый пояс, отправился на каток нагонять ушедшую форму. Страстно борясь с секундами, он засомневался было: или в защитники перейти? Но тут же обругал себя, нет, так легко он не сдастся! Фомин с болезненной ревнивостью наблюдал за молодыми. Они не нагружали себя дополнительными тренировками, на обязательных порой филонили, а в игре, смотришь, не хуже его, причем все у них выходит без натуги, со щенячьей веселостью, как у Славки. Двое было таких, но один раздражал особенно – восемнадцатилетний Игорь Шадрин, прозванный за подвижность и молниеносную реакцию Маугли. Были другие, например, защитник Ударцев. Два года отыграл в команде, и никто не заподозрил, что он плохо видит; странная глазная болезнь, читать-писать может без очков, а мелкие предметы в движении, ту же шайбу, не замечает. «Как ты играл?» – удивлялись, когда доктора все-таки его разоблачили. Оказалось, Ударцев знал, где шайба, по положению игроков на площадке, никогда не ошибаясь. Фомин увидел слезы защитника, отчисленного из команды, и поразился, что кто-то может любить хоккей не меньше его.

Те секунды он нагнал. Мало того, весь сезон отыграл так, что команда благодаря его, в основном, стараниям поднялась на две ступеньки против обычного. Юрий Васильевич, приехавший на неделю, был на тренировках, смотрел игры и перед отъездом пригласил Фомина в свою команду. Тот подумал и согласился: что ни говори – шаг вперед. Но уйти к Юрию Васильевичу ему не удалось.

В самом конце сезона он порвал мениск, пришлось идти на операцию. Пока лежал, одолевали невеселые мысли. Вспоминал о ЦСКА, о другой армейской команде, где отыграл два года, иронизировал: всего-то удалось прыгнуть – в сторону.

Когда разрешили вставать, начал гулять с тросточкой и однажды встретил бывшего игрока их команды.

– Во, ребятки, знакомьтесь, самый наглый из нахалов, – отрекомендовал тот хромого нападающего своим подвыпившим спутникам. – Я же говорил, что ноги – вещь непрочная. – И, приблизившись, больно щелкнул Фомина по носу.

Рука сработала инстинктивно, он и подумать не успел – обидчик уже лежал на тротуаре, изобразив распластанный крест. Собутыльники его двинулись было к Фомину, но их остановил свирепый рык:

– Убью!

На Первое мая мать Фомина, работавшая в бухгалтерии строительного треста, пригласила в гости сослуживицу с семьей. Пришли муж, жена и дочь Галя, миниатюрная желтоглазка с милой домашней улыбкой и высокой грудью. Накрытый стол давно дожидался гостей, тем не менее она сразу нашла работу, ерундовую – салфетки раздать – и все же достаточную, чтобы расположить к себе родителей Фомина. Праздничное застолье быстро надоело молодым, и они отправились гулять. С ней было легко, она щебетала без умолку, с готовностью рассказав о себе в полчаса, но Фомин, не привыкший к легким победам, предполагал, как в случае с Валечкой, долгую и трудную осаду. Без уверенности, впрочем, надо ли ему это?

На сей раз все вышло по-другому. После второго посещения кинотеатра он проводил желтоглазку и был приглашен в дом, покинутый родителями на время дачного сезона. А уже через час понял,
что никакой осады не понадобится. Облегчения, однако, не почувствовал, скорее разочарование. И почему-то больно вспомнилась Валечка...

Отношения их никуда не пошли, разве что в обратную сторону. Фомин стал избегать встреч с Галей, поругался с родителями, когда те завели разговор о женитьбе...

Странное дело, вроде забыл Валечку, успокоился – а теперь вот снова стал думать о ней неотступно.

К новому сезону Фомин уже был в форме. Выбрали его капитаном, собственно, этот демократический акт свелся к повелению Бэтси.

Во время игр шеститысячный Дворец спорта надежно пустовал, редкие болельщики, а были то местные спортивные журналисты и знакомые игроков, проведенные бесплатно, умирали от скуки, изредка развлекались чьей-нибудь грубоватой шуткой.

– Глянь-ка, что на табло написано! «О-ван-гард»!

И все с удовольствием отворачивались от хоккейной площадки, хохотали.

Основной причиной слабых выступлений команды тренер считал отсутствие хоккейного резерва.

– Смотри, что выходит, везде уже есть группы подготовки, дубли, а у нас? Полкаешь по городу, собираешь всякую рвань – тьфу! Никому ничего не надо!

Действительно, как и прежде, единственным почти источником пополнения «Авангарда» были случайные находки Бориса Николаича. Мальчишки из дворов приходили, получали для зарядки так называемые «уроки мужества» и дальше в одиночку боролись за свое место в хоккее, с долгим непониманием обнаруживая противников в форме собственной команды.

Фомин вспоминал, как в тринадцать лет пришел в секцию бокса. Первым делом тренер заставил его натянуть перчатки и выпустил на ринг против паренька, занимавшегося уже полгода, с напутствием: колоти, не жалей. Поколотить противника Фомину не удалось, а ему физиономию начистили. Больше он не пошел, не испугался, нет – глупость не понравилась... Будь он на подступах в «Авангарду» таким же полным неумехой, как в боксе, тоже ушел бы после первых тренировок, но тогда уже что-то получалось, а главное – успел полюбить хоккей, было ради чего терпеть... Да, хоккей – это не балет.

– Вкати! – командует тренер, и новичка, не обученного как следует встречать атаку, подставлять под удар защищенные части корпуса, что есть силы припечатывают к борту.

И Фомин однажды вкатил, да так, что у парня лопнула ключица. Тренер поворчал тогда:

– Если такого же всадника без головы, как сам, сломал, туда и дорога, а вдруг бы заиграл?

Он не осуждал Фомина, просто сообщил для сведения, и тут же забыл парня, для которого хоккей кончился, едва начавшись.

К ним подошел Славка. От всегдашней добродушной улыбки ни следа.

– Моя воля, изолировал бы вас обоих от людей. Под суд бы отдал, а потом – в кочегарку, истопниками, там никого – ломайте друг друга сколько душе угодно. – И отдельно Фомину: – А ты все-таки дурак.

С тем ушел из «Авангарда» навсегда.

Перед весной в городе заговорили о Славкиной команде. Он со своими мальчишками пробился в финал «Золотой шайбы», и все ждали мартовских каникул: как-то отстреляется Славка? Приезжали специалисты из Москвы проверять неожиданно выдвинувшуюся мелюзгу на выносливость: она оказалась третьей в стране после младшей группы горьковского «Торпедо» и ленинградского СКА. Обогнал Славка и «Спартак», и ЦСКА.

Уж кто нахал, так это он, Славка, – предложил Борису Николаичу товарищескую встречу с условием, чтоб не ломали ему ребят. Но, ко всеобщему удивлению, Бэтси отказался.

– Я своим олухам не доверяю. Откатаешь финал – там посмотрим.

Придя как-то к Борису Николаичу, Фомин застал дома одну дочь. Она закончила к тому времени школу и уже второй год мучилась раздумьями, куда податься. Фомина удивило вселенское безразличие на ее лице. Глаза – какое-то тусклое свечение двух матовых, тронутых едва живым напряжением лампочек.

– Гостя угощать надо, так ведь?

Молодая хозяйка достала початую бутылку водки, вытряхнула в суповую тарелку несколько помидорин из банки. Все это показалось ему похожим на встречу собутыльников за углом. Поморщился.

– Пойдем в ресторан? – тут же предложила она и усмехнулась криво, помахав десятирублевыми бумажками. – Папашин выигрыш.

Фомин согласился, только сердито буркнул, вставая:

– Спрячь, конфет купишь.

В ресторане, как всегда, на него накатила смертельная скука, начал злиться: какого черта потащился?

– А зря твой отец отказался, – вспомнил про Славкино предложение, – я бы им с лопаты мешок накидал. Ничего, приедут – скажу Славке, чтоб сам выходил. Щеглы бесхвостые, один весь этот инкубатор обыграю. Не веришь? Проиграем – к станку пойду, токарем.

Фомин распалялся все больше, но спутница не слушала его, крутила головой по сторонам.

– Может, потанцуем?

И, не обращая внимания на отказ, вошла в круг, где не разобрать, кто с кем. У всех одинаково пустые глаза, точно не танцуют, а глину месят. Выйдя из круга, она села за чужой столик, выпила из чьего-то фужера, небрежно придвинутого замшевым пиджаком. «Шалава!» – выругался, и за руку притащил ее к своему столу.

– Вот деньги, расплатишься сама, а я пошел. Догнивай одна.

«Ясно, почему Бэтси в последнее время пришибленный ходит, – думал он. – Мало радости с такого чада. Эх, Борис Николаич! Хитер лис, да в своей норе хитрости не хватило. Разделялся все время: в команду злость и твердость, домой – доброту, милосердие, и что из этого вышло? Может, надо было перемешать то и другое?..»

Родители Фомина купили за городом старый домик с большим огородом, выходящим к реке, и отец неожиданно преобразился. Он строгал, пилил, колотил, яростно вгрызался в землю, налегая на слабую руку. К осени превратил усадьбу в образцовое хозяйство.

– Земля! Матушка! Идиот старый! – громко радовался, и ликование его отражалось в материной счастливой улыбке.

Попервости в охотку размахнулись так, что варенья и соленья в два погреба не уместились... Уж ноябрь подходил, листья под ногами звенели от утреннего морозца, а отца никакими силами не утащить в город. Он одевался потеплее, садился на крыльцо, долго смотрел на масляно-медленную реку, и в глазах светилось детское упоение нескончаемым праздником жизни.

– В тюрьму не хочешь больше? – насмешливо поинтересовался сын.

Блаженно щурясь на остывающее солнце, отец ответил:

– Наломался, надурил – все было, а теперь – вот. – Он горделиво окинул взглядом пустующие грядки. – Вкус у жизни – он в разное время от разного бывает. Тут важно не перепутать, не то оскомину набьешь.

Вскоре дед Фомин надумал умирать. Сломался разом, как это бывает с людьми, отродясь не болевшими. Когда Фомин навестил деда в последний раз, тот лежал непривычно беспомощный, сохраняя суровость на сухом лице; бровь застыла в упрямом взлете, словно дед не соглашался с нынешним своим положением.

– Все, кажись, внучек, – пожаловался, – нажился выше ватерлинии... А еще бы хотелось... Душа просит, телу не можется. Не для того оно человеку, чтобы мять да силить, как я по молодости. Ладно, чего уж... – Дед не мог отвернуться, чтобы спрятать набегавшие слезы, и потому скомандовал, как умел сердитее. – Ступай!

6

Свое двадцатипятилетие Фомин отмечал на родительской даче. Августовское огородное изобилие переполняло стол, накрытый под тенистым навесом вьющейся фасоли. Отец суетился больше всех, следил, чтобы тарелки не пустовали, бегал смотреть, готово ли горячее, подносил чистую посуду. Ему ни разу до того не доводилось видеть у себя товарищей сына, да еще в таком количестве: пришли десять человек из команды.

Насидевшись за столом и устав от хоккейной любознательности хозяина, решили пойти на реку. Неподалеку небольшой песчаный пляж, куда приходили дачники, там и нынче людно. Ильин день, после которого, как известно, купаться не тянет, остался позади, однако щедрое солнце не давало воде остыть. Все же после купания руки-ноги обтянуло гусиной кожей. Стали бороться, чтобы разогнать кровь.

– Каратэ! – пронесся боевой клич, и Фомин получил ощутимый удар пяткой в плечо.

Ответил. Незаметно шутливая свалка начала перерастать в расчетливо-жестокое побоище с неоглашенными правилами, ограничивающими от ударов лишь некоторые участки тела – голову, печень, но не запрещающие злобу. Что-то темное, недоброе вырвалось из них наружу, не было уже выкриков, только глухое сопение и удары в тугую плоть – в грудь, в плечи и бедра. Вот один попытался нанести удар кому-то в прыжке, промахнулся, упал и тут же, пружиной взлетев над песком, достал ногой другого: неважно, кто подвернется, лишь бы попасть. Ушибленные места вздуваются желваками, руки и ноги немеют, но тела привычны к боли, тренированы... Дачники поспешно покидают пляж, напуганные невиданным зрелищем взбесившихся человекообразных. Обычный человек не выдержал бы такого истязания, и сам в ясности душевной не смог бы так истязать. Кто же они?

Неизвестно, сколько времени продолжался б этот дикий турнир, но все вдруг, точно по команде, замерли, устремив медленно отходящие от тупого злобного опьянения взгляды на одного. Он стоял на коленях, уткнувшись руками в истерзанный песок, и выл леденящим звериным воем. Его ощупывали – не сломал ли чего? – терли уши, поливали водой – бесполезно, звук продолжал тянуться, дырявя перепонки, нагоняя на всех безысходную жуть. Нет, это не простая боль: глаза, превратившиеся в черные ямы, как и голос, исполнены нечеловеческой тоской...

«Вот она, наша команда», – подумал Фомин, глядя на разбредающихся подавленных хоккеистов. Вспомнил деда-покойника: тело человеческое не для того...

Все встало на свои места. Фомин понял, что в течение многих лет он с невероятным упорством копил одно лишь – злобу, вот чего мешок – не снести. Потому-то он в усердии своем растерял все прочее, кроме нее. Многое спеклось в огне этой самой злобы.

В отчаянии он бросился к единственному человеку, благодаря которому пульсировала в нем по сию пору теплая искорка, к Валечке, но она, как оказалось, поступила в аспирантуру и домой, похоже, собиралась не скоро...

«Нет, подождите, – упрямо твердил Фомин, – не видать вам меня у пивной!»

Первым делом он отправился искать учительницу химии. Почему ему понадобилась именно она, из заочной школы, вряд ли он знал наверно.

– Подучите, – попросил.

Зиму просидел за учебниками и с первым потоком поступил в институт. Потом нашел место тренера детской спортивной школы, только что открывшейся в новом районе. Заведующий районо с сомнением покачал головой:

– Образование вот у вас...

Фомин молча выложил на стол зачетную книжку.

– Будет. И команду вам сделаю.

Юрий Васильевич прислал письмо, в котором опять звал Фомина к себе. Тот отказался, но попросил: если можно, он приедет на месяц поучиться проводить тренировки.

Сегодня Фомин, капитан команды, правая рука тренера объявил Борису Николаичу, что уходит тренировать детскую команду. По поводу кого другого Бэтси не выдал бы сожаления, но в этого парня он вложил кое-что, сделал во многом похожим на себя. Может, ему не хочется быть зеркалом, оттого и уходит? Куда торопится, знает же, еще пара сезонов – и я сделаю его вторым тренером... Однако Фомин слушать не захотел, решил бесповоротно: ухожу.

– Дурак, – пожалел его тренер на прощанье и, причмокнув, вышел из раздевалки. – Дурак! – донеслось еще раз из-за двери.

Тут же Бэтси вернулся.

– Знаешь, как это называется в преферансе? Взять на себя чужую игру – понял? Чужая игра!

Фомин уже начал укладывать то немногое, что принадлежало ему, но вспомнил: сумка казенная, тоже надо сдавать. Оставил все на месте, так и так еще приходить. А не хотелось бы. Вот ведь штука, почти десять лет – не кот начхал, а уходит – ни грусти, ни сожаления. Да и радости нет, точно в такую же, как была, квартиру переселяется, только с этажа на этаж... Оглядел раздевалку, сотни их перевидал, все похожи, и дает им это сходство тяжело настоянный запах пота, которым намертво пропитываются даже крашенные масляной краской стены. Запах работы. И все-таки свою он не спутает, здесь присутствует, кроме всего прочего, не вытравляемый ничем дух всеобщей неприязни.

Скоро сезон начнется, игры на носу, а он уходит, неладно как-то, в команде выскажутся определеннее – неспортивно. К слову, определенность тут тоже не окончательная. Осуждение? В общем да, но слишком универсальное. Возьми без спросу чью-нибудь изоляционную ленту, плюнь в физиономию самому Бэтси, откажись выпить со всеми на радостях – все едино, неспортивно... К дьяволу! Он сделает команду, отдаст долг хоккею.

– Эй, паря! – В раздевалку заглянул стадионный сторож, любитель пива и азартный игрок на самостийном хоккейном тотализаторе, когда загадывают победу или проигрыш и кладут по рублю за гол. – Никак погнали с команды? Слышь, Борис-то что сказал: смотри, говорит, кабы не прихватил чего – про тебя, значит.

«Вот свинья! – Фомин мысленно обругал тренера и тут же усмехнулся нехитрому маневру сторожа. – Донес – вроде от сочувствия, но одновременно предупредил, мол, я при обязанности, все вижу».

– Давай-ка, дядя, закурим.

По-настоящему курить он не умеет, набирает дыму в рот и не вдыхает, а проглатывает маленькими порциями, словно перестывшее мороженое. В последнее время Фомин частенько постреливает, ему уже посоветовали: пора свои покупать. «Баловство, не буду», – успокаивает себя.

Чужая игра... Фомину не давали покоя эти слова, они мучали, жгли, как самая язвительная реплика Бэтси после неудачного выхода на лед. Он перебрал в памяти всю свою хоккейную жизнь и вдруг с необычайной ясностью выделил из множества воспоминаний талантливого Славку с его невосприимчивостью к мутной командной науке, неизменной улыбкой, покрывающей призывы к злости. Славку, оставшегося самим собой, всегда знавшего, что ему надо. Он был добрым, вот в чем дело. Фомин же убегал от доброты, встречавшейся на его пути: тот же Славка, не ставший другом, Юрий Васильевич... А Валечка? Может, она разглядела его еще тогда, в школе, и двойки, битые стекла вовсе ни при чем?..

«Что осталось от золотых сентябрей? – вопрошал он неизвестно кого, разглядывая заквашенную на месячной мороси глину. – Третий год ни зимы, ни лета, ни осени – сплошная слякотная пакость. Кому-то пришло в голову обкорнать деревья вокруг Дворца спорта до близкого сходства с телеграфными столбами. Лучше бы уж совсем спилили, а то стоят этакие голые погорельцы памятниками непонятному человеческому участию...»

У киоска «Союзпечати» он остановился. Купить, что ли, сигарет? Даже мелочью побренчал в кармане, однако наружу так и не извлек.

Оглянулся на Дворец, подумал, что он еще выйдет на лед. Не в классе «А» и даже не в малом «Авангарде», зачем ему этот отстойник? В любой клубной команде, где просто играют в хоккей!

На другой стороне улицы встрепанный мальчуган в распахнутой куртке отбивался своим ранцем от четверых наседавших на него сверстников. Фомин улыбнулся чему-то и крикнул через дорогу:

– Держись, парень!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Высокий стакан доверху набит туго скомканными купюрами. Фомин медленно обводит взглядом собрание и так же неспешно вытряхивает содержимое стакана в карман.

– Ну, ты! – Кто-то заносит над ним бутылку, тут же все вскакивают со своих мест.

– Что за галдеж? – обращается Фомин к стоящему чуть поодаль официанту.

– Поработать забыли, – с нервным смешком объясняет тот.

– Да?! – Изумление Фомина неподдельно. Он встряхивает головой, стараясь освежить память. – Тогда давай, кто там?

Вперед выступает крепкий молодой человек со стрижкой ежиком. В отличие от остальных он трезв.

– Деньги на стол, – сообщает он безучастно, как радио на вокзале.

Фомин останавливает на нем тяжелый взгляд и вспоминает, что в самом начале вечера парня представили членом сборной – не то по борьбе, не то по штанге. Большой, – оценивает Фомин противника, не сомневаясь, что перед ним именно противник. Остальные не в счет. И еще сквозь муть в голове отчетливо обозначилось: из этих. В данном случае «эти» для Фомина – некий стандарт, новые молодые ребята в большей или меньшей степени спортивные, но все с объемными мышцами. Они борются на руках в спортзалах, что им ресторанные силачи.

Посидев в бездействии несколько секунд, Фомин нехотя вылезает из пиджака и комком кладет его на стол. Несколько рук подхватывают тарелки, спасая непонятно что – одежду или еду. Так или иначе деньги на кону.

– Давай, – повторяет Фомин, локтем освобождая угол стола.

Кто-то предлагает перейти к бар-стойке, другие – к чистому столу, но Фомин никого не слушает, сидит неподвижно, подперев голову рукой. Борец или штангист слегка пожимает плечами и придвигается к столу. Лицо его по-прежнему ничего не выражает.

– Дополнительное условие! – Фомин выталкивает из себя слова через силу. – Проигравший платит за все. – В пояснение он пальцем очерчивает пространство – стол на полтора десятка персон.

Наконец-то спортсмен реагирует: сначала – удивление, затем – ухмылка.

– Идет.

Занервничал официант, захихикали вернувшиеся к своим тарелкам посетители. Дальнейшее по времени укладывается в несколько мгновений. Моментально вспотевший атлет с ежиком не верит своим глазам, видя, как фоминский бицепс вздувается настолько, что упирается в кисть, сжимающую его руку. Кажется, он вот-вот закричит: так не бывает! – столь велико изумление во взгляде. Фомин выдерживает паузу, дает противнику возможность перехватиться поудобнее, сделать еще две-три попытки припечатать эту невесть откуда взявшуюся гору мышц к столу... Бесполезно.

– Считай, – говорит он, ни к кому не обращаясь.

– Один, два...

На счет «три» Фомин укладывает спортсмена и перемещает свою кисть ровно настолько, чтобы опять подпереть голову...

Кто-то истерично хохочет, кто-то роняет стул, официант, держа наготове блокнотик, боком приближается к парню с ежиком. А тот, изумленный и обиженный, не сводит глаз с пиджака на столе: как такое в нем помещается? Тем временем Фомин освобождает стол от одежды, усмехается про себя: пиджачок-то заказной, он уже несколько лет носит такие, в магазинные руки не входят. Как у отца.

– Это у них называется... – Фомин кивком показывает на сникшего атлета.

– Армреслинг, – сообщает довольный собой официант.

На ногах Фомин чувствует в себе меньше уверенности. Слабое место, – профессионально оценивает он свои изувеченные конечности. Непомерное количество выпитого в расчет не берется. Он ос-
танавливает взгляд на стакане с водкой, отворачивается и идет к выходу.

Улица встречает шумом машин, запахом отработанного топлива, легким ветерком, который кажется прохладным после ресторанной духоты. На самом деле ночи еще теплые, хотя лето напоминает о своем скором уходе: первые желтые листья, ранняя темнота и необъяснимое волнение, оставшееся со времен хоккея. В эту пору они обычно начинали готовиться к выходу на лед во Дворце спорта. Фомин закрывает глаза, пытаясь увидеть, как чист нетронутый лед, как ярко выделяется на нем разметка, как открывается «калитка» и на площадку высыпают игроки... Увы, картина не складывается, перед глазами красная муть, а сквозь нее лезет какая-то пьяная чушь, где от хоккея – только мрачная раздевалка с вонючим барахлом.

– Я не пьян! – говорит он и оглядывается, поскольку получилось неожиданно громко.

Народу кругом порядочно, но большей частью это влюбленные парочки, им не до Фомина. Центр в отличие от спальных окраин всегда оживлен: днем деловая суета, вечером – рестораны, кафе, музыка у фонтанов. Интересно – кто-то, как он, например, всю жизнь прожил в центре, другие – на рабочих окраинах. И что?

Обстоятельства влияют на человека, и это как раз то, с чем Фомин никогда не соглашается. Кто у них в команде играл более или менее прилично – все с окраин, причем не из этих гигантских клеток для размножения, а из частного сектора, с дальних кривых улочек, напоминающих деревню. Там всегда жил и продолжает жить шалый народец, потребляющий спиртное без разбору – что, сколько и когда. Разумный вид деятельности находится где-то за пределами этих околот-
ков, туда на день отправляются за заработком еще не спившиеся женщины. Парню, подростку показать себя там можно только в драке, другого не дано. Иногда Фомину казалось, что их тренер по прозвищу Бэтси специально отправлялся в экспедиции по пьяным окраинам и собирал пополнение, подглядывая уличные бои...

Вероятно, потому окраинное большинство команды терпеть не могло Фомина – он из центра, от мамы, от папы-начальника.

Фомин стоит во дворе у Валечки, одноклассницы, за которой он безуспешно гонялся много лет. Ездил в большой город, где она заканчивала университет, караулил на берегу Черного моря. Он знает, Валечки и сейчас нет дома, она по-прежнему в том городе... Отличница и хулиган, по убеждению родителей и самой Валечки, – соединение немыслимое. Дурачье! – великодушно прощал их Фомин, – пятерки для школы нужны, потом они бесполезны.

– Здорово, крепыш!

Голос принадлежит появившемуся из темноты тщедушному мужичонке лет пятидесяти. Под пиджаком с отвислыми бортами футболка с надписью «Спид», на ногах разбитые шлепанцы. Он протягивает початую бутылку и выжидающе смотрит на Фомина. Тот молчит, соображая, кто из них пьяней.

– А знаешь, как сунуть руку в кипящий чугун и не обжечься?

– А знаешь, как дать по башке и не ушибиться?

Незнакомец парирует спокойно, по-трезвому.

– И давно ты хоккей на бокс поменял?

– Узнал, гляди-ка... – Фомин вглядывается в худое лицо. Нет, человек ему не знаком.

– Помним, как же. А я вот на пенсию пошел, по горячей сетке, из литейки. Хотел еще остаться, да врачам сердце не понравилось, списали.

– Чего пьешь-то, с сердцем?

– Так для поддержания температуры! Климат, говорят, резко менять нельзя, а без литейки что – семидесятая параллель... Значит, компанию не составишь. – Он смотрит на бутылку, затем направляет ее на Валечкино окно. – Все ждешь? Жди – приедет.

Литейщик растворяется в ночи так же незаметно, как появился, а Фомин вдруг ощущает себя голым посреди чужого двора. Он пытается понять, посочувствовал ему незваный собеседник или посмеялся. Не понял – и разозлился. Всматривается в знакомые с детства окна, будто прицеливается. Когда-то давно он выхлестал окна в родной школе, за что был изгнан...

Валечка за все это долгое время полшага не сделала ему навстречу, и он, похоже, привык, это стало частью его жизни. Рухни  небо – скажи Валечка: я твоя! – растеряется. Но кто решил, что будет так? Кто знает Фомина? Он ждет. Не пьяная слабина, не чья-то неведомая сила приводит его под эти окна, Фомин не ищет для себя оправдания за пределами собственной воли. Но он не станет делать резких движений – он еще подождет. Лучшая школа – хоккей, а там частенько говорили:

– Держи паузу!

Пешком через весь город он отправляется к Оврагу, поселку, где проживает тот самый развеселый народ да еще цыгане, торгующие «травкой» и самодельной водкой. В цыганах они остались лишь обликом, давно осели, у них лучшие дома в Овраге. Оно понятно – потребителей криминального товара хватает, они под боком, соседи.

Добрую половину своей недавней и недолгой милицейской карьеры Фомин потратил на этот самый Овраг. Здесь жила красавица Елена, его стараниями лишенная свободы за наркотики – употребление, сбыт, вовлечение... Может, уже вернулась и опять делит убогое жилье со своей глухой бабкой. Будущее наркоманам предсказывать – дело безнадежное, редко кто выкарабкивается. Все в ней было из противоречий – хитрость и наивность, свобода и зависимость, красота и порок. Фомин вспоминает о ней против желания, он старается избежать этого, потому что, вспомнив, начинает ощущать непонятную тяжесть. Попытался определить ощущение как свою вину – не подходит, в чем он виноват? Сидит перед ним на допросе – невозмутимая, как богиня, – и молчит. Минута, другая – Фомин смотрит в ее огромные нездешние глаза и перестает верить в то, что написано, узнано, доказано.

– Говори! – требует он. – Друзья, знакомые, бабка, школа – о чем хочешь.

Он прикрывает глаза рукой и слушает, постепенно приводя в порядок свои мысли и чувства. Вот теперь все как есть: перед ним испорченная девка из пропахшего сивухой околотка.

Тогда же, ведя следствие, он познакомился здесь с Галиной. Так он звал ее в первые дни, потом – Галчонком и окончательно – Фунтиком, за малый рост и вес. Подобных знакомств Фомин не искал никогда, довольствуясь не требующими усилий ресторанными связями. А тут, очевидно, понадобился противовес Елене, постоянно вышибавшей его из колеи. И точно, с Галиной все обстояло иначе – земная, домашняя, чистенькая.

– Функциональная связь, – отвечал он не умеющей сердиться девушке на вопрос: как понимать наши с тобой отношения?

Фомин вытягивает из-за забора приготовленную Галиной хворостину, стучит в окно. Раньше он кидал кусочки глины или мелкие камешки, да как-то хмельной не рассчитал силу, стекла побил.

– Заждались, – хмуро комментирует Фомин появление Галины в освещенном дверном проеме. Она в атласном халате, с прической. – Куда это мы наладились? – Прическа его раздражает.

– Полночь, миленький! – искренне удивляется Галина. – Утром на работу.

Семья ее отличается от большинства здешнего населения, отец работает на железной дороге, мать – в столовой. Сама Галина после техникума сидит в какой-то бухгалтерии. Дом большой, добротный, все чисто и ухожено – от садика-огородика до подвала. Этот подвал больше всего изумляет Фомина. Обычно в таких домах обходятся подпольем или погребом – как кому больше нравится, а тут – спускаешься по лестничному маршу и попадаешь в настоящее хранилище, которое обеспечит автономное существование всей семье года на четыре. Полки, сусеки – не сочтешь, и все забито до отказа.

– Кушать хочешь? – следует она за его мыслями.

Фомин умышленно не поправляет, копит раздражение, как расчетливый коллекционер, – чтобы перебирать на досуге.

– Сыт, – отвечает он и устраивается на стуле, хотя Галина занимает на диване самый краешек.

Он убежден, все это ему не нужно – уютная комната с торшерами, шторами, рабочим столом, заготовленным – он знает! – для него. Какого лешего за ним работать?.. Фунтик с прической... Нет, что говорить, хозяйка хороша! Создатель трудился над ней, точно выверяя пропорции, правда, истратил на свое творение совсем немного материала. Карманная женщина, – думает про нее Фомин, – на все случаи жизни.

– Особых примет не имеет.

– Ты о чем? – вскидывает она светлые глаза, в которых сейчас играет зелень халата.

– Так, ориентировку ментовскую вспомнил.

Долго молчат. Галина не начинает разговор, чувствует его настроение. Ей бы в сыщики с ее чутьем. Так же молча она подходит к кровати, снимает покрывало, взбивает подушки. Все у нее с запасом, – думает Фомин, переводя взгляд с двуспального ложа на горку с посудой. Про эту комнату никак не скажешь, что в ней живет кто-то один. Уйти или остаться? Пока он обдумывает, Галина выключает верхний свет и забирается под одеяло.

– Хоть пособлазняла бы, что ли?

Она, не раздумывая, отбрасывает покрова, вытягивается, заложив руки за голову. В позе ее нет бесстыдства, пожалуй, больший грех – прятать такое тело. Миниатюрные ступни могли бы уместиться на ладони Фомина. Ни у кого он еще не видел таких аккуратных ног – без синих прожилок, без намека на мозоли. Фомин разглядывает Галину с любопытством исследователя и делает вывод: тут придраться не к чему. Разве что упругие груди с едва окрашенными пигментом сосками чуть великоваты для хрупкой фигурки, но это чуть очень даже кстати.

– Стерва, – говорит Фомин, зная, что это не так, что на самом деле она мужественный боец и напоминает временами его самого с его способностью ждать, несмотря на бесполезность ожидания.

Он полностью гасит свет и медленно раздевается. Прикосновение к шелковистому прохладному телу волнует его, он уже не хочет противиться и все-таки грубо стискивает ее груди. Она будто не замечает грубости, легко проводит рукой по его бедру и останавливается, дойдя до напряженной плоти...

Галина уже спит, его же сон не берет. Он лежит и думает об одном: как бы встать и уйти. Впрочем, здесь ли он останется ночевать, пойдет ли домой – никакого значения не имеет. Завтра наутро ему уготованы похмелье и тоска.

2

– Как закончился вечер? – спрашивает у Фомина работающий по соседству Логинов.

– Хотел бы знать – не смывался б.

Гуляют они в какой-нибудь квартире у подружек или в ресторане – Логинов редко досиживает до конца. Обычно, дойдя до определенного предела, он исчезает тихо, без объявления – по-английски.

Логинов в прошлом мастер спорта, футболист. Играл он в местной команде левым крайним, несколько раз выступал за сборную России.

Слабое место у него – скорость, выходил из положения за счет высокой техники и еще – умения найти выгодную позицию за спиной защитников. Ты побегай – я откроюсь, – говорили про него с усмешкой, но без осуждения. За что осуждать, голы команде приносит, остальное несущественно. Хитрый нападающий, он был специалистом зарабатывать штрафные. Не может убежать или обвести защитника – падает, да так, что соперник обязательно окажется виноватым...

Сейчас, не находя оправдания перед Фоминым, он торопливыми движениями поправляет прическу, одергивает безукоризненно сидящий костюм.

– С обеда смоюсь, – вступает в разговор их сосед по этажу. – В сад поеду.

Они курят на площадке запасной лестницы, куда начальство не заглядывает. Настоящий курильщик только один – садовод, Герой Советского Союза – тоже настоящий, фронтовик. Бывшие спортсмены дымят больше для вида, чтобы иметь маломальский повод посещать это пропахшее табаком укрытие.

– Ты звездочку, наверно, только в сад да на парад надеваешь, – Логинов притрагивается к лацкану пиджака Героя.

– В сад-то зачем? – не понимает тот.

– Чтобы хоть контролеры в автобусе не приставали.

– Попробуй, – пожимает плечами Герой, – могу дать напрокат.

– Во-первых, у него рожа не геройская, – говорит Фомин, – во-вторых, ты когда в автобусе последний раз ездил?

Логинов, признающий из всех видов городского транспорта только такси, оставляет вопрос без внимания.

– И что, – заинтересовался он, – вот так бы запросто взял и дал поносить? Она ж золотая!

– Не знаю, из чего она там, только я ее вообще не надеваю.

– Как? – не понимает Логинов.

– Дубль имеется, потеряешь – не так страшно. А на вид не отличишь.

– Видал? И тут дурят нашего брата! Я-то думал, они в орденах щеголяют, а они – в дублях!

Герой не намерен продолжать разговор, он давит окурок о каблук и направляется к выходу.

– Пойду поработаю до обеда.

Фомин с Логиновым переглядываются, зная, что никакой работы у него нет. Держат за звание, много ли найдешь контор, где служат Герои? Их в живых-то осталось – раз, два – и обчелся.

– И чего дома не сидится? – пожимает плечами Логинов. – Пенсия, сад...

– Так еще и зарплата, – говорит Фомин и, помолчав, добавляет: – Одним дармоедом больше, одним меньше.

Дармоедами их троих он считает безусловно, остальных, работающих на пяти этажах учреждения  с названием областной Совет профсоюзов, – в большей или меньшей степени. Сам Фомин сидит в профсоюзе работников культуры, занимается клубами и точно знает: от его присутствия здесь этим самым клубам ни холодно, ни жарко.

Нужны ли кому сами клубы – вопрос. Он воспринимает свою нынешнюю работу, как нормальное продолжение жизни, где всегда были серьезные нагрузки и поражения – куда более частые, чем победы. В спорте, в уголовном розыске...

Предусмотрительный Логинов давно понял, что мяч долго кормить не будет, и, еще играя в команде, поступил на юридический факультет. Известный в городе футболист – кто только ни хлопотал за его экзамены и зачеты, глядь – а диплом в кармане. В профсоюзах он работает юрисконсультом.

Фомин возвращается к своему столу, доставая из кармана часы. Старый ремешок истерся, новый подобрать не может. На птиц, что ли, их продают? До обеда далеко, начальник трудится не разгибаясь, он точно себя дармоедом не назовет. Не опоздает, не уйдет раньше срока. Придет, оглядит комнату – все ли на месте – и пошел писать: справки, отчеты, доклады. К каждому выступлению председателя он готовит обширное сообщение о состоянии культурной сферы.

Фомин убежден: в дело идет малая часть написанного, может, абзац-другой, но его начальника это не смущает. Свою зарплату он отрабатывает честно. Однажды, будучи особенно не в духе, Фомин заявил во всеуслышание:

– Геморрой что-то замучил.

При этом он в упор уставился на начальника, тот вскинул ошалевшие глаза и неодобрительно крякнул. Кто отвернулся, давя смешок, кто припал к столам, а одна женщина, выбрав время, нача-
ла делиться с Фоминым семейным опытом – как избавиться от болячки.

На следующем перекуре договорились с Логиновым после работы посидеть в ресторане – по чуть-чуть. Бывший футболист начал нервно обследовать свои карманы, но Фомин показал ему пригоршню так и не расправленных со вчерашнего вечер купюр.

– А переодеться?

Фомин пожимает плечами. Утром он обнаружил на спинке стула свежую отутюженную сорочку. Значит, Галина вставала ночью, стирала, сушила, гладила. Подожди, скоро полный гардероб тебе заведет, – обещает он сам себе.

Позвонила мать, удостоверилась, что он жив-здоров, и язвительно поинтересовалась, собирается ли сын ночевать дома.

– А без этих твоих штучек нельзя? – рычит Фомин в трубку и, бросив ее, бурчит себе под нос: – Вот именно – ночевать.

Он берет бумагу, старательно вычерчивает линии – и на листе предстает дом Галины – точь-в-точь. Вот бы поставить такой где-нибудь за городом, на отшибе и жить одному, – думает Фомин, пририсовывая недостающее на его взгляд: сначала большую теплицу с переходом из дома, потом мастерскую, спортплощадку, флигелек в глубине двора и, наконец, надстраивает второй этаж. А флигель-то зачем? – задает вопрос сам себе. – Уединяться – так я и без того один там буду... Один.

В разгар ресторанного вечера опять устроили соревнование. На этот раз участниками его помимо Фомина и Логинова оказались воры, поменявшие квалификацию на картежников. Впрочем, Фомин уверен, вор всегда остается вором, так же его соседи по столу убеждены, что бывший милиционер – все равно милиционер. При этом с ним не считаются ни бывшие коллеги, ни клиенты. Фомин представляет в некотором роде исключение лишь потому, что представители уголовной братвы когда-то играли с ним в хоккей.

Сегодня соревнуются в попадании пробкой от шампанского по потолочному светильнику. Настреляли уже столько, что открытыми бутылками заставили свой стол и соседний. Кто-то изрядно выпил, кто покурил, иные соединили то и другое – снаряды летят, в основном, мимо цели. Фомин, не сомневающийся в своей победе, забирает деньги с кона.

– Маленько-то оставь, – предлагает сосед в зеленом пиджаке.

До того он демонстрировал презрение к деньгам, швыряя на стол банкноты солидного достоинства. – Справедливости ради.

– Пошел бы ты, справедливый! – Фомин собирается добавить что-нибудь про пиджак, но передумывает. – Давай на руках? – Он помахивает пачкой денег. – За всю беду!

Сосед отказывается, объясняя, что руки ему нужны для другого, как, впрочем, и голова, а ментам и то и другое – без надобности. Фомин сдирает со стола скатерть, при этом на пол летят бутылки, посуда, – и наматывает ее на голову соседу. Друзья того кинулись было заступаться, но Фомин свободной рукой подхватывает стул и размахивает им как дубинкой. Он пробирается вдоль столиков, волоча за собой обидчика и не выпуская стул. Никто не делает попыток остановить его. Пока Фомин раздумывает, как поступить дальше, в зале появляется наряд милиции, и вот уже его самого волокут к выходу. Продвигаются они ровно на столько, сколько позволяет Фомин. Он начинает упираться, и тут уже одному наряду с ним не справиться. Подъезжает второй, затем третий, действие переносится на улицу, где нарушителя обрабатывают дубинками. Посетители ресторана высыпали на крыльцо, в окнах гостиницы, расположенной на верхних этажах, размахивают простынями и полотенцами, скандируют.

– Свободу Фомину!

Протестом дирижирует Логинов, а дуреющему от скуки гостиничному люду только того и надо. Проигрывающий схватку Фомин пытается взглядом отыскать в толпе сослуживца и не может. Его отдирают от милицейской машины вместе с прожектором, который он никак не хотел выпускать, и погружают в «бобик» под вой и улюлюканье болельщиков. Напоследок округа слышит:

– Я – капитан Фомин из управления!

На всякий случай эту информацию в отделении проверили и выяснили, что он действительно сотрудник управления внутренних дел, только бывший, к тому же не капитан, а старший лейтенант.

Пока озадаченный дежурный думал, как быть, имея в протоколе дебош в общественном месте, сопротивление работникам милиции и порчу милицейского имущества, Фомин успел обозвать его тухлым ментом и конторской крысой. В результате Фомина заковали в наручники, правда, и тут не обошлось без развлечения для ночных гостей отделения – пьяных с улицы, домашних дебоширов и проституток. Один браслет Фомин позволил надеть без сопротивления, второй натягивали вчетвером.

Ночевал он в вытрезвителе здесь же, при отделении. Сообразительный Логинов, не пытаясь использовать собственные связи, позвонил домой Фомину-старшему. Отец, заслуженный работник уголовного розыска, ныне инвалид и пенсионер, отрубил:

– Пусть сидит.

Через час остыл и позвонил своим друзьям с большими звездами на погонах. Они в свое время брали младшего Фомина на работу, прогнав того после высшей школы через испытание районным сыщиком. Как отец, так и милицейские начальники ничего особенно стыдного в просьбе не видели. Не украл, не убил, не покалечил – и то ладно. Они сами не были трезвенниками и подурить любили. Другое дело – на людях нельзя – на то есть машины с надежными водителями и укромные уголки с банями, егерями, катерами...

Утром Фомину вернули содержимое карманов и выпроводили при полном молчании.

– А профилактическая работа? – съязвил он напоследок.

Дежурный мрачно усмехнулся вслед.

– Папа с мамой пусть проводят.

У входа, поеживаясь от утреннего ветерка, дожидается Логинов. Вместо приветствия сует Фомину длинный батон и бутылку кефира.

– Суток на пятнадцать набодяжил – как с куста. В ресторане гневаются, пускай, говорят, возмещает ущерб. А там шампанского оставили – за пять вечеров не выпить.

– На пятнадцать, говоришь? – Фомин осторожно трогает шишку на голове. – Буду должен. – Неожиданно он останавливается и упирает палец Логинову в грудь. – А ты, кстати, зачем поперся меня вытаскивать?

– Я... – Логинов начинает нервными движениями поправлять прическу, одергивать пиджак, что с ним бывает в минуты растерянности.

– Почистил бы родной город, – серьезным тоном продолжает Фомин, – посидел бы на диете, а там, глядишь, из любимой конторы бы выкинули – сам все не соберусь...

– И то... Куда идти? Из спорта с самолюбием одна дорога – в пивную. Там нальют, покуда помнят. Я в Москве в парке Горького насмотрелся на бывших, извините, имена – не мы... Или в менты опять подашься? Возьмут участковым в какой-нибудь Залупыпинск. А там дослужишься до райотдела.

– Меня больше не возьмут, – бурчит Фомин. – И с участковыми... – тебе-то откуда знать? Пряхина помнишь? У нас в клубе играл, недол-
го, правда. Участковым в поселке работал – лучшего опера во всей управе не было – стопроцентная раскрываемость. Баба жизнь испортила, ему бы теперь в генералах ходить. Пьяный в грузовик врезался, мотоцикл на свалку, его – в реанимацию. Из органов, понятно, поперли, а у него тем временем дар прорезался – после грузовика – экстрасенсом стал. Теперь лечит за деньги.

Логинов с пристрастием оглядывает Фомина.

– Вот костюмчик! – и не скажешь, что в трезвяке ночевал. Побриться, сорочку поменять – и полный порядок.

– У тебя побреюсь. Сам-то дома ночевал?

– А где же еще?

Логинов брезглив до крайности, потому ночевать не в собственной постели – для него событие, после которого он болеет. По пути зашли в магазин, где Фомин выбрал себе сорочку с короткими рукавами. Другие не носит, поскольку те или на запястьях не сходятся или трещат в предплечьях. Возле конторы подождал Логинова, пока тот бегал отмечаться. Ему что, начальство контролирует редко, правда, вместе с ним в кабинете трудится еще один юрист, который, бывает, стучит, когда сослуживец опаздывает или приходит с похмелья. У Логинова должность и оклад чуть выше.

– Мой лупень сидит?

Начальник Фомина держит при себе трое очков и постоянно путает, какие для чтения, какие для постоянной носки.

– Я ему сказал, что ты не смог к ним дозвониться, передал мне, мол, температура.

– Температура! – передразнил Фомин. – Меня двое наших уж точно видели... Ладно, плевать!

Фомин думает совсем о другом, что-то беспокоит его, какой-то эпизод, промелькнувший и не оставшийся в памяти.

Они поднимаются вверх по Московскому проспекту, самому, на взгляд Фомина, красивому от Урала до Востока. Кому, как ни ему, на три раза объехавшему всю Сибирь, знать это. Посреди проспекта почти во всю его десятикилометровую длину широкая аллея с клумбами, газонами, вдоль которых посажены липы, голубые ели, березы.

Дома на Московском невысокие, в пять-семь этажей, но все построены до эпохи экономного конструктивизма, их в большом количестве украшают арки, стрельчатые окна, пилястры, эркеры... Совсем небольшая часть проспекта замыкает в себе почти все нынешнее жизненное пространство Фомина: бывшая работа, нынешняя, ресторан, где он убивает вечера, его комната в большой родительской квартире...

Впрочем, Фомин давно уже не думал о необыкновенной красоте места своего обитания, временами он чувствует, что задыхается в тесном мире.

На этом же отрезке и однокомнатная квартира Логинова, где до сих пор Фомин не был. Пройдя в комнату, он оглядывается. Не скажешь, что здесь живет холостяк: нигде ни пылинки, ни бумажки на письменном столе. Холостяк! Впечатление, что здесь вообще не живут.

– Приготовить что-нибудь, яичницу, к примеру? – поинтересовался хозяин, когда Фомин закончил бритье.

– В кабак пойдем, скоро откроют.

– Тебе разборки нужны?

Фомин переводит разговор.

– Твоя-то успокоилась?

– Еще бы!

Речь идет о бывшей жене Логинова, которой после развода он оставил трехкомнатную квартиру, машину, гараж – все, что заработал своими избитыми ногами. До недавнего времени она все не могла успокоиться, хотя, кроме зарплаты взять с него уже нечего. Эту однокомнатную квартиру выхлопотала мать, какой-то большой начальник из горкома в ста километрах от областного центра, – и записала на себя.

– Слушай, а у твоего Пряхина, ну, который под машину залетел, что с женой было?

Фомин знает, к чему этот вопрос. У Логинова есть постоянная подруга, которая редкий день не упоминает о замужестве, а тот, имея печальный опыт семейной жизни, боится.

– В собственной постели с урками отлавливал, – усмехается Фомин. – А его еще на собраниях в отделе драли – за неумение навести порядок в семье. Мол, какой ты мент после этого? Запил мужик. Бабу его убить бы, так нет, он сам убился.

Логинов с опаской подходит к ресторанным дверям, с которых Фомин пытается содрать объявление.

– Иди читай, тут и про тебя.

На половинке стандартного листа значится: «Фомина и Логинова в ресторан не пускать».

– А снаружи-то для кого? – весело удивляется Фомин.

Ему плевать на объявление, на обещанное разбирательство, в конце концов за пару тарелок он может рассчитаться из воровских денег. Он уже приготовился толкнуть дверь – и вдруг вспомнил. Вот что не давало ему покоя все утро! Стоило очутиться у ресторанных дверей – память прояснило. Когда его тащили молодцы из патрульной службы, в глубине зала мелькнула круглая физиономия Бэтси, его бывшего тренера. Тогда сосредоточиться на этом факте не было возможности, зато сейчас, вспомнив, Фомин перебирает детали.

Бэтси, чья внешность во все времена была далека от элегантности, сидит в компании солидных, одетых с иголочки мужчин, скорее всего партнеров по преферансу. А может – покупателей. Тренер, по слухам, торгует игроками безо всяких сомнений, платили бы деньги... Он видит расходившегося Фомина и говорит через зал. Бывшему воспитаннику, несмотря на шум и мощный натиск патрульных, понятные слова.

– Чужая игра!

– Картежник поганый!

Что-то взрывается в Фомине. По всей вероятности – долгие раздумья о себе, о парнях, которых Бэтси вытаскивал из трущоб, а потом за ненадобностью выкидывал их, чужих всему миру, негодных ни на что. Делаем снос – для него отработанные игроки – бросовая карта. Преферанс! У Бэтси все законы этой жесткой игры годятся для хоккея. Впрочем, игра у него идет только за карточным столом, в хоккее пусто, команда уже давно и беспросветно занимает одно из последних мест в Сибири. Хитрый Бэтси хотел свой дом оградить от законов и правил, по которым живет сам и все вокруг него. Как бы не так! Нежно любимая и чутко оберегаемая дочь гуляет на папины выигрыши, угощая своих голодраных сверстников. Вообще-то о дочери тренера Фомин давно ничего не слышал, так что, возможно, в ее жизни произошли изменения.

– Сволочь! – Фомину некуда выплеснуть злость, и он изо всех сил пинает ресторанную дверь. – Пошли отсюда!

Логинову того и надо, он встряхивает плечами, разглаживая невидимые складки на пиджаке, и направляется вслед за Фоминым.

Хорошо знакомая обоим пивная набита до отказа. Называется она «Бережок», поскольку стоит на берегу Оби. Великая сибирская река в этом месте представляется большим грязным затоном, где портальные краны разгружают лес, щебенку и прочий материал для строительства. Пивная любима народом не только за свою близость к природе. Во время описываемых здесь событий в государстве развернулась очередная борьба с пьянством, раздобыть спиртное было почти невозможно, и потому мужская часть населения наливается пивом. Ох и жируют торговцы-пивники! Они быстро превратились в импозантных предпринимателей, щеголяя друг перед другом дорогими костюмами, поставили на розлив подручных, накупили машин и начали строить дома. Пивник Боря из «Бережка», наиболее удачливый из них, стал кем-то вроде предводителя новой социальной группы. Уважением у клиентуры он снискал гласным договором: лучше недолив, чем разбавленное. Источник доходов он обозначает без затей – пена.

С милицией у Бори особые отношения. Район криминальный, окраина, а посетители со всех концов города: один что-то сказал, другой что-то услышал... В бытность опером Фомин частенько просиживал здесь по дню, а то и по два. К концу своей милицейской работы он зачастил сюда уже не по оперативной надобности, просто прятался от опостылевшей беготни и тупоголового начальства. Несколько раз его выслеживали, ставили на ковер с последующим понижением в должности. Однажды после ночного бдения с Борей начальник угрозыска поднял на планерке Фомина (опять донесли!).

– Он же пьяный!

На что Фомин ответил:

– Вы сами пьяны, товарищ полковник!

В кабинете захихикали, зная, что оба правы. Только в отличие от Фомина лицо полковника имеет постоянный бордовый цвет, а глаза – мутно-желтые, отчего трудно понять, сегодня он пил или вчера. Да кто в управлении не пьет? Техничка, может, ту сразу выгонят.

Однако наглость Фомин проявил небывалую, отчего и меры были приняты не совсем обычные. Под присмотром двух таких же оперативников его отправили на экспертизу. В лаборатории обалдели: понятно, если б дело связано с автодорожным происшествием, а тут... В общем, выдали Фомину заключение, что он трезв. К начальнику он сам не пошел, а сопровождающие потом рассказывали, будто бы тот, ознакомившись с документом, долго хватал воздух ртом и сделался из бордового синим.

Пиво Фомин с Логиновым не пьют, для друзей из милиции Боря держит несколько ящиков водки. Бывает и шампанское, но нынче не случилось. Прихватили пару стаканов, сыру, который из-за формы называется колбасным, другой еды ни у Бори, ни в соседнем магазине обнаружить не удалось, – и отправились на полуостров.

Полуостров – захламленная часть суши, отделяющая затон от основного русла Оби. Когда-то течением намыло песчаную косу, со временем она поднялась настолько, что весенние паводки уже не могли ее смыть, заросла ивняком, и теперь иные деревья не обхватить. Что только сюда ни стаскивали! – от дохлых кошек и собак до отслуживших свое барж и катеров.

Под стол приспособили ржавый бак, служивший когда-то емкостью для горючего. Выпили. Логинов останавливает взгляд на верхушках деревьев, за которыми синеет прозрачное августовское небо, и мечтательно произносит:

– Отпустили бы на все четыре стороны, с каким-нибудь небольшим пенсионом! Пошел бы?

– Куда? – не понимает Фомин.

– Я бы к матери поехал, там лес, речка, садик...

– Садик и у меня есть – ехать никуда не надо.

– У вас там полгектара земли, вкалывать надо, а я работать не хочу – никем и никак.

– По-моему, мы с тобой оба и не работали ни разу. После хоккея я играл в учебу, потом в сыщиков-разбойников. Там хоть какие-то правила были, а теперь – игра без правил. Культура на селе, самодеятельность – ты в этом что-нибудь смыслишь?

– На то и самодеятельность, чтобы все в ней смыслили. А что без правил – так это самое то для тебя.

Фомин будто бы не услышал его.

– Из всех игр определенно нет возврата к единственно стоящей. Вот ты клянешь теперь свой футбол, а лучше что-нибудь видел?

– Молодой был, дурак – такую ораву недоумков кормить! Спорткомитет, федерация, клуб... Да в действительности я свою пенсию давным-давно заработал – тридцать тысяч на трибунах, посчитай! А сколько раз на носилках уносили? – Логинов неожиданно обрывает себя, безнадежно махнув рукой, и возвращается к началу разговора.

– Во! Я бы рыбачить научился. Ты рыбачил когда-нибудь?

– А как же! Ящик водки, пьяные менты и пальба по бутылкам.

Жарко. Фомин раздевается до пояса, скидывает башмаки. Логинов снимает только пиджак. Откуда-то появляются мальчишки с мячом.

– Дайте-ка пузырь! – командует Фомин. – Сейчас я тебе, мастер спорта, навтыкаю, сколько захочу.

– Брось! – отмахивается Логинов, – сдохнем через две минуты.

Не обращая на него внимания, Фомин стаскивает брюки, оставшись в трусах, которые издали можно принять за купальные, обозначает башмаками ворота. Логинову ничего не остается, он вступает в игру. В течение следующих пятнадцати минут мальчишки, оставшиеся без мяча, становятся свидетелями небывалого поединка. Поджарый мастер показывает высокую технику, выделывает финты, обманные движения – такие пляжным футболистам не снились. Однако всякий раз на его пути встает гора из мышц, отличающихся вопреки разумным предположениям удивительной реакцией и подвижностью. Фомин ловит противника на бедро, бьет в корпус всем своим мощным телом, ставит подножки. Убежать Логинов не может, он и в лучшие времена не отличался скоростью. В конце концов он сдается. Садится на песок, растирает исполосованные шрамами ноги.

– Гад ты, приятель! Тебя точно – только за деньги выставлять.

– Вот те раз! – искренне удивляется Фомин. – Побеждает сильнейший – это тебе давно известно, – а не принципиальный, доброжелательный и законопослушный. Вот и все. Твоя беда – ты опять хочешь по правилам. Нынче так не победить.

Логинов сидит, обхватив колени руками, взгляд его опять прикован к верхушкам деревьев. Он забыл поправить растрепавшуюся прическу, и сейчас видно, что русые волосы его редеют на темени. Конец лета, а он нисколько не загорел, обычно бледная кожа на щеках сейчас кажется серой. Усталый человек. В сорок лет еще свежи воспоминания о лихой спортивной молодости и в то же время точно известно: это прошлое ушло беззвозвратно. Жалеть об ушедшей силе? О потерянном барахле?.. Однажды он сумел подстраховать себя – получил диплом и специальность – и только совсем недавно осознал, что таким образом спасся от полной пустоты. Теперь он строго дозирует свою жизнь и виды на будущее: скромная должность, однокомнатная квартира, женщина без особых претензий, со временем, может быть, жена...

– Помню, каким ты красавцем был, – безжалостно наступает Фомин, про которого старые следователи говорили: психолог от Бога. – Девки чуть не дрались у раздевалки, кому твои потные тряпки стирать.

– Дорого мне эти постирушки обошлись, – говорит Логинов, имея в виду свою жену, до времени исполнявшую нехитрую работу в спортивном обозе. – И заключает безо всякой обиды: – Давай выпьем.

– Не кисни! – Фомин поднимает стакан. – Недельку-другую после работы в лесу побегать – и ты в форме. Давай?

– Это тебе еще можно, какие твои годы! А я зарядкой отродясь не занимался, может, поближе к шестидесяти, чтоб на третий этаж без одышки забираться...

Фомин на десять лет моложе, пьянство покуда не отпечаталось на его внешности – прежде всего, благодаря великому запасу природного здоровья.

– Подожди, кончится оно, здоровье твое, – корит его мать, – вон как у отца. Допьешься!

– Я не пью, – отвечает Фомин, – это пожарные мероприятия.

Что за пожар он тушит, ни тот, ни другой не уточняют, впрочем, мать уверена: все из-за Валечки. Ох уж эта Валечка! За многие годы бесполезного ожидания мать научилась как-то по-особому ненавидеть ее – не видя толком, не зная. С пьянством сына она не раз пыталась бороться и бралась за дело всерьез. Звонила начальству в управление, мол, не смотрите за дитятей. Смех и горе! Чтобы дитятю вообще не видеть, его отправили в ссылку в недальний городишко Троицк.

В период между милицией и профсоюзами мать решительно заявила:

– Лечить тебя надо!

Фомин долго отбивался, но потом понял, что проще действовать хитростью.

– На дому и без свидетелей, – согласился он.

Когда мать привела миловидную докторшу примерно одного возраста с Фоминым, тот понял: лечение пойдет как надо. Едва за матерью захлопнулась дверь, он достал бутылку дорогого вина.

– Отметим начало нового великого этапа. Один день ничего не изменит.

Преодолеть ее сопротивление Фомину не стоило большого труда, он был в ударе, говорил о всеобщем ничтожестве, доказывая, что его пьянство не имеет ничего общего с национальной бедой. Позднее он смеялся над собой, над своим красноречием, в котором, как выяснилось, не было никакой необходимости. Обманул не он – его.

Десять дней они с доктором, оставшись одни, немного выпивали и укладывались в постель, усердно используя предоставленное им время. Фомин начал догадываться что к чему на третий день, а к концу «лечения» уже имел полную уверенность: его попросту хотят женить на этом симпатичном добровольце нового сервиса. Мать по-житейски рассудила, что женитьба поможет сыну скорее всяких снадобий и заговоров, одного не учла – женится Фомин на Валечке, о других разговоры бесполезны... Незадачливую невесту изгнали, а Фомин достал хоккейное обмундирование и отправился на лед, готовиться к матчу ветеранов.

– Алкоголизм – болезнь слабаков, – сообщил матери у порога.

Опустившееся солнце пометило полуостров длинными тенями – от деревьев, обломков барж, и оттого все вокруг приобрело какой-то мрачноватый вид.

– Прямо сейчас здоровьем и займемся, – продолжает Фомин, – в баню пойдем, дурь гонять.

Логинов не возражает, хотя абсурдность предложения очевидна, молча поправляет одежду, причесывается.

Спортивный зал «Авангард» принадлежит клубу, за который играл Фомин. Он размещается в бывшей церкви на площади, где заканчиваются маршруты большинства городских автобусов. У края тротуара стоят две девушки, привлекшие внимание Фомина.

– Эй, шлюшки! – окликает он и делает шаг в их сторону.

Та, что поменьше ростом, одетая в джинсы и легкую блузку, пугливо отворачивается, другая – в легком пляжном платье – выступает вперед, закрывая собой подругу.

– Чего тебе, харя?

– Вот эта боевая – твоя, – по-хозяйски распоряжается Фомин и тут же напускается на Логинова: – Ты сдурел, что ли, таких классных девчонок обижать! Глаза-то разуй!

Смелая моргает от невиданной наглости, а Фомин не унимается.

– Нет, девчонки, я вас в обиду не дам, смотри-ка, заслуженный мастер спорта – так ему все можно! Я тоже, кстати, мастер спорта, давайте знакомиться. А на друга не обижайтесь, расстроился человек. В Москву пригласили вторым тренером «Локомотива», а он не хочет – патриот. С одной стороны – перспектива роста, с другой – дым отечества. Что сильней? Расстроишься тут.

Он продолжает в том же духе, и девушки, окончательно сбитые с толку, уже не могут понять, о чем им толкуют? И правда ли, будто их только что жестоко оскорбили? Им бы развернуться и уйти, но... В городе Фомина и Логинова, где самый красивый проспект, слишком много предприятий текстильной и легкой промышленности, и работают там в основном женщины. Они же заполняют целые городки общежитий. Мужчин в областном центре намного меньше. В газетах называют это демографическим перекосом, а девчонкам, переминающимся с ноги на ногу возле автобусного кольца, попросту не с кем провести время.

В конце концов они вчетвером идут в спортивный зал, и Степаныч, бывший боксер, ныне ночной сторож, включает сауну, сам же отправляется к таксистам за водкой.

Девушки не так молоды, как показалось поначалу, у той, что поменьше ростом, из-под ажурных трусиков выглядывает шов – такие остаются чаще всего после кесарева сечения. Нет, они не замужем, живут на квартире, работают на моторном заводе. Дом – работа, вот и все.

– А что, на заводе парней мало?

Безнадежно машут рукой: хватает – только на что? Как всерьез – бежать.

Логинов никак не может освоить фоминский напор, бодрит себя водкой и пытается ухаживать то за одной, то за другой. Подруги расхрабрились, выпивают прямо на раскаленных полках, со стаканами в руках прыгают в бассейн. Фомин увлекает за собой высокую, они поднимаются на площадку, застеленную толстыми матами. Судя по всему, на ней когда-то размещался церковный хор. Вскоре своды бывшего храма разносят по всему зданию их любовные стоны.

Оставшаяся внизу подруга не смотрит на Логинова, ему кажется, что от него ждут того же самого.

– Поехали ко мне? – неожиданно предлагает он, и они, быстро собравшись, исчезают.

У таксиста, довезшего их до дома, Логинов покупает бутылку, хотя чувствует, что уже переполнен водкой. Первая же рюмка, выпитая в домашней обстановке доканала его. Он еще не свалился, но уже ничего не соображает, тупо наблюдая, как девушка надевает Викин халат (подругу Логинова зовут Викторией), пытается накормить его яичницей, раздевает, разбирает постель.

– Господи, горемычные! – всхлипывает хозяин. – Приходите все – ты, Вика, подруга, вот здесь поставим раскладушку, там еще... Что ж вы так-то? – И засыпает.

Около полуночи появляется Фомин со своей подругой, тормошит полумертвого Логинова, втолковывая, что нисколько не обижается и потому достоин внимания к себе. В конце концов ему удается усадить того в постели.

– Поехали! – вскакивает вдруг Логинов, вытаращив безумные глаза. – Они же нас заразили! Знаешь, сколько всякой заразы ходит по городу? Говорят, есть специальные ночные пункты. Поехали!

Он начинает метаться в поисках одежды. Фомин тем временем с серьезным видом объясняет ошеломленным подругам.

– Он у нас жутко мнительный.

Девушка Логинова не стала ждать развития событий, убежала обиженная. Оставшаяся троица наняла частную машину.

– В «Скорую помощь» от триппера.

Шофер очумело уставился на девушку, однако через паузу сообразил.

– Насчет «Скорой помощи» не знаю, а где лечат – поехали.

Долго колотили в дверь покосившейся двухэтажной больнички. Все это время Логинов, не переставая, ныл.

– Что я скажу Виктории? Вот угораздило!

Наконец, открылось маленькое оконце в двери, и заспанный мужской голос поинтересовался:

– Что надо?

Когда объяснили, в чем дело, больничный служащий приблизился, насколько смог, и внимательно оглядел компанию.

– Идите еще потрахайтесь, а утром – милости прошу.

С тем и отбыл, на прощание обложив их матом.

– Самое страшное – последствия, – с серьезным видом заявляет Фомин. – Если, к примеру, вовремя не прихватить... Сепсис, импотенция, смерть. Кстати, – он обращается к девушке, – давно проверялась? Фамилия, адрес, связи – найдем, если что.

Они хохочут, глядя на потерянную физиономию Логинова.

Вернувшись к нему домой, допивают водку, тянут на спичках, кому где ложиться. Выбор невелик – в доме один диван, и, как всегда, Логинову не везет.

Утром в качестве сюрприза нагрянула мать хозяина, обнаружила сына, свернувшегося клубком у самой входной двери.

– Собачка ты моя! – усмехнулась невесело.

Фомин сидит на диване, прикрывая собой подругу. Мать проходит на кухню, бросает через плечо:

– Надеюсь, вы своим гостям оказываете такие же почести.

3

Дома у Фомина никого, родители на даче. Он заваривает чай, садится к письменному столу в своей комнате. Здесь уголок холостяка: узкая лежанка, шкаф для одежды, большой книжный стеллаж с придвинутым к нему письменным столом. Почти вся мебель в этой комнате сработана им самим, это произошло случайно, скорее от скуки, чем от любви к столярному делу. Сначала была баня, которую он поставил по собственному разумению, листая журналы о приусадебном хозяйстве. Потом ремонт в дачном домике, бывшем поначалу насыпной избой с глинобитной пристройкой, а после того – стеллажи, стол. Все это делалось в период между милицией и профсоюзами – славное время, когда он был избавлен от необходимости видеть людей.

На полках множество книг об актере и исполнителе собственных песен Владимире Высоцком. Здесь, собственно, все, что издано о нем, его стихи, проза, вышедшие на родине и за ее пределами. Понятно, зарубежные издания отследить трудней, но за отечественные Фомин ручается: здесь действительно все. Сразу после смерти актера стихи, воспоминания друзей кинулись издавать все кому не лень, сейчас, спустя пять лет, интерес поутих. Однако нет-нет да и пришлет кто-нибудь из далеких знакомых книгу, пластинку или кассету с магнитной записью.

Когда Фомин, плюнув на все, сидел в Москве и изо дня в день приходил к артистическому подъезду на Таганке, он испытывал почти те же чувства, что у бортика в спорткомплексе ЦСКА. Милостиво допущенный посмотреть тренировки любимой команды он понимал: в этом зале ему быть только зрителем. Но душа противилась, она рвалась на лед, неистовствуя – ты можешь! Здесь, у подмостков, он и подавно вечный зритель, только однажды захотелось стать зрителем, которого знают в лицо.

– Слушай, парень, мы с тобой где-то встречались, где?

В один из дней Высоцкий сам обратился к нему. Фомин сказал как есть – мол, из Сибири, встречаться они не могли, просто он ходит к этому подъезду вот уже который день, лезет на глаза, оттирая других. Поинтересуйся Высоцкий – зачем? – Фомин не нашелся бы что ответить, но актер лишь похлопал его по плечу, оценил крепкую фигуру и заметил:

– Оттираешь успешно.

С того вечера Фомин был допущен на все спектакли одного из самых модных в ту пору московских театров.

Телефон зазвонил, когда он собирался вставить в магнитофон кассету. Это Галина, у нее назрела крайняя необходимость сообщить его матери новый рецепт засолки помидоров. Обычно Фомин посмеивался, обнаружив сговор матери и очередной претендентки, но тут рассвирепел.

– А не пойти ли тебе со своими помидорами!..

Она попыталась еще что-то сказать – трубка тут же с треском опустилась на аппарат. Когда только успевают? – недоумевает он. – В дом не приводил, разговор не заводил... Слушать песни расхотелось. Спрятав кассету в специальное гнездо, он достает потертую общую тетрадь – дневник красавицы Елены, документ, по которому он в свое время выходил на связи наркоманов, поставщиков и распространителей наркотиков. Если рассматривать его не с точки зрения оперативника, это обычный девчоночий дневник со стихами, песенками, любовными откровениями. Наверно, девчонки из фоминского района обходятся в своих записях без матюгов, но надо знать Овраг, откуда произрастало это небывалой красоты удивительное создание.

Вот пишет: «Привет, суббота! – Каждая запись в дневнике начинается с приветствия нового дня. – Приходили Любка, Андрей и Илья, принесли водки. Любка разругалась с бабкой, стукнула ее пару раз. Бабушка побежала за милицией, а они все трое кинулись удирать.

Мне-то куда бежать? Куда? Как мне плохо! Боже! Не хочу жить! Нет у меня парня, который смог бы защитить, успокоить, никого нет. Илья – что я ему? У него есть мама, папа. Обеспечен. А кто обеспечит меня? Кто пожалеет? Бабка чужая заела. Что меня ждет?»

Таких записей немного, больше суховатые отчеты: была на танцах, познакомились, целовались, катались на машине... И еще – учет на разграфленных листах – как зовут молодого человека, как одет, как целуется, есть ли машина, сколько дней или часов встречались, «факались» или только целовались, адрес, телефон, кто кого бросил.

Фомин должен был приобщить дневник к делу, а оставил у себя. Он до сих пор не в состоянии ответить, с кем же свела его жизнь? Она не плакала, не жаловалась, с удивительной стойкостью перенося ломку. Он беседовал с Еленой, держа перед глазами протоколы допросов, а видел Овраг, дикость и убожество городской окраины. Поднимал голову – и находил редкой красоты девушку с чистым лицом и ясными глазами. Внимательные, умные – они хоть кого, по мнению Фомина, могли ввести в заблуждение. Где-то в глубине за серой радужкой тонула вся нечисть, окружающая ее с рождения...

Надо же, ничто, столь щедро дарованное Богом, не пригодилось ей по-настоящему. Хотя кто знает, может быть, когда-нибудь...

«К Игорю хочу, Игорь мне нравится. А я ему? Маловероятно. Нет, счастья никогда у меня не будет, всю жизнь как курва промаюсь. Моя будущая жизнь – муж-ханыга, сама пьяница, дети воры.

Бабка сука ворчит. Осень уходит. Топится печка. На земле снег».

Какое-то время Фомин думал, что из всех многочисленных знакомых женщин он мог полюбить только ее. Не такую, как она, а именно ее. В те минуты ему казалось, что он уже не в силах ждать Валечку. Да... Мог бы полюбить, а вынужден посадить.

Тогда по радио вовсю гуляла песенка – «Елена, милая Елена...». Фомин терпеть не может эстрадные шлягеры, но эта песенка, помимо воли, постоянно крутилась в голове.

У нее долго не могли отыскать следы от иглы, знали же точно – колется. Многочисленные шрамы скрывались в складках промежностей...

Дачные владения Фоминых расположились на пологом склоне, который уходит в намытые Обью пески, сплошь занятые ивняковым подростом. Пройдя через заросли, мимо многочисленных корчажек с мутной застоявшейся водой, попадаешь на пологий песчаный берег основного русла. Другим краем дачный участок упирается в подножие крутого обрыва, он, судя по всему, был когда-то берегом великой реки, но со временем той надоело отвоевывать куски суши, подмывая, обваливая огромные пласты и унося с собой деревья, даже постройки. И она отступила. Освобожденной от воды широкой полосы хватило, чтобы на ней разместились три небольших поселка с причудливыми названиями – Порт-Артурчик, Сахалинчик, Кораблик. Похоже, с названиями постарался кто-то из речников, служивший на малом флоте и, как водится, мечтавший о морских просторах. Уже после заселения здешних мест Обь делала попытки вернуть утраченное пространство, заливая по весне огороды и забираясь в дома, но потом все-таки ушла окончательно.

Надо сказать, новоселы здесь обустраивались наспех, будто не собирались задерживаться надолго. Так и случилось: едва река отступила окончательно и отпала необходимость сражаться с водой, поселки начали пустеть. Они со своими названиями даже не успели попасть ни на одну из карт.

От бывших хозяев Фоминым достался насыпной домишко в две маленькие комнатки и огромный огород. Долго спорили, сокращать земельный надел или нет. Точку поставил отец.

– Не нами заведено, не нам и бросать.

Фомин-младший с сомнением отнесся к этому решению, границы участка существовали условно, лишь кое-где торчали остатки забора. Но самое главное – трактор с плугом сюда никогда не заходил и вряд ли зайдет в ближайшем будущем. Дорога только-только налаживается, стройматериалы они и другие дачники везут по зимнику. А значит – лопатить все это богатство вручную.

– Сам-то едва рукой шевелит, – ворчит Фомин отцу в спину.

И делает это безо всякого толку: все будет по-отцовски. Еще и потому, что только дача вытаскивает его из тоски и болезни. Он по-прежнему звереет, глядя в окно на прохожих – откуда столько бездельников средь бела дня? Но времени теперь на это – зима, когда он едва успеет управиться с мелкими домашними делами. Глядь – темно за окном. В конце концов от нелюбви к праздному люду он избавился, причем самым неожиданным образом. Случилось – при недолгом правителе государством Юрии Андропове ввели порядок хватать на улицах и в других людных местах всех без разбора и требовать отчета – почему не на работе? Иных наказывали для примера.

– Во, гляди! – обращался Фомин к отцу. – Дождался! Сейчас всем по лопате – и все при деле.

– Иди ты! – Отец отложил газеты, где клеймили руководителей-пьяниц и всяких тунеядцев, мрачно заключил: – Привыкли быть сержантами!

Он давно понял, что коммунизм лопатой не построить. Дальше думать себе не позволял, хотя за свою жизнь опера и начальника над операми на главных строителей насмотрелся, замывая за ними грешочки, грехи и даже преступления.

Рука, повисшая плетью после инсульта, разрабатывалась медленно, и все-таки она действовала, не сравнить – когда он сидел в городской квартире и, кроме ненависти к себе, никаких чувств не испытывал. В эти августовские дни он поджидал освобождающиеся грядки, тут  же начинал взметывать землю под будущий урожай. К тому времени, когда за лопату возьмется младший, четверть огорода будет вскопана.

А пока полным ходом идут заготовки. Закончились огурцы – пошли помидоры, и так далее по заведенному природой порядку. Фомин прикидывает на счет великое множество банок, баночек, бочонков и кадушек с ужасом и недоумением. Таскать ему ношу несметную четыре километра до остановки, полпути от этого – по крутой тропке вдоль обрыва. Да это бы ладно, – кто столько съест?

– Запасы!

Отец придумывает интонацию из редкой смеси гордости и презрения, а Фомин уже знает: сейчас родители дойдут до ругани, но все-таки не поругаются. Это у них постоянное занятие – якобы спорить. Тоже! Не хотят согласиться, что давным-давно уже во всем согласны.

– А что, – с готовностью откликается мать, – посчитай, сколько это с рынка будет стоить?

– Сама посчитай, сколько тебе надо и сколько на помойку пойдет.

Пригородные участки, опоясывающие областной центр и занимающие по площади десяток таких центров, – яркая иллюстрация эпохи.

С одной стороны – всеобщая тупость жизни, когда неважно, как работаешь и что делаешь – свое месячное содержание получишь, в том числе талоны на кусок колбасы и килограмм лапши. С другой – вся эта малость, достающаяся битвами в очередях, поселила опасение в любой момент потерять и ее. Народ ринулся в сады и огороды, прихватывая к свободному времени – часы труда на Отечество.

– Дурачье! – Теперь в голосе отца смешались гнев и усмешка. – Один вместо того, чтобы сделать лишний телевизор, бежит картошку сажать, другому положено картошку сажать, а он не хочет и притом годами стоит в очереди на телевизор.

Так ли, иначе – Фомин-младший копает на сухом взгорке погреб. Еще один – во дворе у подъезда – он выкопал в прошлом году, до того как отец купил кооперативный с общим входом. Но под такие заготовки и двух не хватает. По крайней мере, – думает Фомин, – хоть часть банок не таскать отсюда. Закопавшись метра на три, он насыпает землю в ведро, отец на веревке поднимает груз.

– Ты можешь там побыстрей? – раздраженно кричит Фомин.

В ту же секунду ведро – как было с землей, – едва не срезав нос, втыкается в дно возле самых его ног. Фомин садится на сырую глину, разглядывает подрагивающие пятерни.

– А убил бы, родитель?

– Одной вонючкой меньше! – Отец отшвыривает веревку с крюком, направляется к дому. – Давай, мать, обедать!

После обеда Фомин идет на песчаный берег, где он со своей бывшей командой отмечал двадцатипятилетие. Тогда они устроили здесь силовой турнир, кому-то наверняка показавшийся побоищем. Немного показной жестокости для зрителей – это нормально, за это большинство и платит. А им что – привычны.

Давно уже из «Авангарда» ушел последний из тех, с кем когда-то Фомин играл в одной команде. По слухам, Славка-балерина вернулся, будет у Бэтси вторым тренером. Сдает старший тренер, если в помощники берет собственных воспитанников. Старый лис! – усмехается Фомин. – Сожрет тебя Славка, попомнишь!

Какое-то время после «Авангарда» Фомин играл за команду крупного химического комбината. Кстати, он-то и создал эту команду. Пришел к директору богатого предприятия: чем вы хуже других?

Долго хохотал, когда в трудовой книжке появилась запись: токарь-универсал шестого разряда. В «Авангарде» он начинал учеником токаря. Вырос. Фомин не стал, как Бэтси, искать игроков по дворам, он позвал за собой бывших, про кого знал, что они еще в форме. Первыми пришли защитник Ударцев, которому невероятная игровая интуиция заменяла очки, и Игорь Шадрин, прозванный за подвижность и реакцию Маугли. Ударцева Бэтси разоблачил на проверке зрения, прямо в кабинете врача, Маугли попался на пьянке, в приказе значилось: отчислен за нарушение режима. Приказы Бэтси издавал и отменял, потому в команде были уверены: Маугли вернется. А он взял да и ушел к Фомину. Следом потянулась старая гвардия «Авангарда». Резоны просты – зарплата выше и возраст на подходе, все равно из команды мастеров рано или поздно попрут. Фомин брал всех, не задумываясь о прошлых стычках. Что толку ворошить старое? Теперь расстановка поменялась. Был в свое время самым молодым, стал работодателем, его больше не назовут нахалом в глаза, не устроят темную в раздевалке. Все просто и ясно. А Бэтси предательства не прощает, дорога назад им заказана.

– Поздравляю! – говорили они друг другу с невеселой усмешкой.

– Следующая встреча на помойке.

Фомин растапливает баню. Так называется строение, втрое превосходящее размерами жилой дом. Под одной крышей разместились сама баня с отдельными парной, мойкой и раздевалкой, большой комнатой отдыха с диваном, телевизором и даже печкой-голландкой и, наконец, комната с бассейном. Все здесь, кроме котла и телевизора, Фомин сделал сам. Стройматериалы завозил по зимнику, водой – на катерах, а то и на себе. Особая гордость – котел собственной конструкции, устроенный так, что двух-трех поленьев хватало, чтобы напариться всей семье. Во всем сооружении ни одной неструганной или случайно прибитой дощечки.

– Вот был бы хозяин! – мечтательно молвит мать и махнет рукой, давая тем самым понять, что жениховский возраст сын давно пересидел.

– Ага! – не понятно с чем согласится отец, веселясь и издеваясь. – В старости опять же не мучиться.

– Это еще почему?

– А не доживет, повесится.

После бани мать с некоторой опаской достает бутылку коньяка. Она, всю жизнь воевавшая с отцом из-за крутых мужских посиделок, обрадовалась даже, когда ему, оклемавшемуся после болезни, разрешили коньячок – понемногу. Уж больно лютовал от безделья.

– Будешь? – предложил сыну.

– Не хочу.

– Видал! – Он не стал продолжать, но Фомин и так понял: с кем-то надирается до вытрезвителя, а дома – не хочу!

Солнце спряталось за высоким берегом, и на землю неслышно опустился прохладный августовский вечер. Комаров уже нет, их кровавую песню сменил беззлобный звон запоздалых кузнечиков. Где-то звякнуло ведро, со стороны соседской дачи радио доносит скрипичный концерт. Фомин никогда не любил скрипку, но сейчас одинокий пронзительный голос не режет слух, ему хватает места. Издалека, от реки саданули матом – забористо да с повтором, но и это не смогло нарушить глубокого покоя.

Фомин видит медленно толкущий обскую воду пароходик и спрашивает себя:

– Может, здесь вот и надо жить?

Потом ведет взгляд от реки – через песчаную косу, неприбранную поросль ивняка, картошку, посаженную в самом низу огорода, многочисленные кусты и грядки – и себе под ноги.

– Нет, не то.

Он стоит возле дома Галины, смотрит на бетонный город, подступающий высотными домами к Оврагу. Однако новых построек или хотя бы площадок под будущее строительство – не видно. Все осталось, как год, два, а может, и три назад. Надо же, раньше не обращал внимания. Вспомнил, Галина частенько говорила о каких-то вариантах с жильем, когда их дом уйдет под снос. Ей при этом выходила отдельная квартира, где предполагалось, очевидно, место и ему. Не судьба! – сказал себе повеселевший вдруг Фомин и отправился восвояси. В какой-то миг ему показалось, будто в окне дрогнула занавеска.

Сняв со стеллажа стопку книг, он раздумывает, что бы почитать. В руках оказываются Чехов, Бунин, Гоголь – отдельные издания. На полках есть и полные собрания, которые добывались с немалым трудом...

После аспирантуры Валечка осталась на кафедре в своем университете, ее специализация – русская литература, девятнадцатый век. Кандидатскую она защищала по Достоевскому. Чтобы заполучить его собрание сочинений, Фомин ездил в Москву, платил сумасшедшие деньги «жучкам» из центра Академической книги. Собрал часть уже вышедшего тиража и теперь, как всякий солидный подписчик, ревниво поджидал каждый следующий том.

Не вкусивший литературных наставлений ни в школе, ни в институте, он с удовольствием читал русскую классику, изучая даже то, что большинство избегает, – варианты, письма, дневники. Прочитав некоторое количество книг, он сделал весьма странный вывод: то, чем занимается Валечка, не может считаться профессией. И тем самым укрепился во мнении – Валечке без него никуда.

За окном помрачнело, пошел дождь. Фомин открыл «Выбранные места...» Гоголя. «Стало так теперь все чудно, что жена же должна повелеть мужу, дабы он был ее глава и повелитель». Чтение прервал звонок в дверь. На пороге стоит Галина, мокрая насквозь. Волосы сосульками, тонкое платье облепляет тело, отчего груди кажутся ему непомерно большими и как-то агрессивно направленными на него. Больше всего Фомина приводят в изумление ее босые ноги.

– Я же видела тебя! – всхлипывает она, сотрясаемая холодом. – Ты ушел... Что-то не так, миленький?

Это ее «миленький», столько раз произносимое в минуты близости, на сей раз взбесило Фомина. Он убежден: туфли Галина припрятала в подъезде, не потащится она через весь город босиком. Актриса!

– Убирайся!

– Но, миленький!..

– И чтоб я тебя больше не видел и не слышал!

Он хлопает дверью и, постояв перед ней несколько секунд, возвращается к себе в комнату. Долго сидит, пусто глядя в открытую книгу, вспоминает, сколько времени они встречаются с Галиной, пытается обвинить себя в том, что связь затянулась, но виноватым не чувствует. Обещаний не давал, духи с цветами не носил... Ну и скотина! – шепчет кто-то – не разобрать кто из классиков. Фомин возвращается к строке, на которой его прервали, – и громко смеется.

4

В своем убежище Герой Советского Союза и Логинов разглядывают иностранный журнал с голыми девицами.

– Видишь, тут номер и адрес посредника, можешь заказать, если понравится, – объясняет Логинов ошеломленному ветерану.

– Как это все попадает-то к нам? – удивляется тот, уверенный, что граница должна оберегать страну от подобной нечисти.

– Да всю жизнь попадало, кому только – вопрос. На Олимпиаду забросили целую гору, знакомый телеоператор рассказывал: приходит импортная аппаратура – а в ящики напиханы вот эти самые журналы. И видеопленки уже с записями, их потом гэбэшники отлавливали по всей стране. Приходят на телестудию – и с порога: нам быстренько такие-то и такие номера кассет. Прямо в десятку, – во работают!

– Так это ж порнография! – не унимается Герой, тыча пальцем в картинку, на которой изображены женские половые органы с вишенкой внутри.

Логинов терпеливо объясняет, как он понимает разницу между порнографией, эротикой и просто красотой женского тела. Появляется Фомин.

– А ты рукоблудием перед этой красотой не пробовал заниматься? Повесил в клозете – и пошел.

Герой деланно похохатывает, не сводя глаз с журнала.

– Гадость же, мать честная! А все равно тянет посмотреть, – признается он.

– Ты-то, наверное, иностранных девок в войну попробовал, – поддразнивает Фомин.

– Я – нет, – последовал серьезный ответ. – Для этой забавы комендантских крыс хватало, а нам – вперед.

– А потом, когда в Германию отдыхать ездил?

– Туристом-то? – уточняет. – Да, поехал сдуру – ну, думаю, я вам гадам – хоть и мирное время – да что-нибудь устрою. За друга Витьку не успел посчитаться, в госпиталь угодил с чирьями – смех и горе. Героя уже носил. А там война кончилась... Приехал я в эту Германию – дрын тебе в горло! Побежденные! Нам, победителям, такая жизнь во сне не привидится. В ресторан заведут – от страха в штаны наложить готов: не туда сядешь, не то возьмешь. А эти разные американцы или французы хихикают за соседними столиками, только что пальцами в тебя не тычут. Сидишь – мордой в тарелку – и ждешь, как бы скорей доесть и смыться. Победители! Там селили всех по ранжиру: выше этаж – выше класс. Так сначала – те же американцы с французами, под ними негры, а уж в самом низу мы... Вечером закроешься в номере, хлопнешь стакан нашей родимой – вот тогда маленько в норму приходишь. Можно и фашистов поматерить, за Витька-то... Наверно, затем нашим и дают с собой вод-
ку – чтобы не отчаивались, иначе на кой таскать ее по белу свету?

Герой как-то вдруг погрустнел, достал новую сигарету и долго мял не прикуривая.

– Грибов-то много нынче натаскал? – понял его состояние Фомин.

– Нам с бабкой хватит. Теперь ведь как получается, – вновь оживился он, – грибы растут для тех, кому делать нечего. Поехал – набрал корзинку, в другой раз – еще. А то и пустой прогуляешься. Мы, когда сюда из Орловской губернии переехали, телегами эти грибы ломали, серьезный запас делали. То грибы!

– Допустим, припер ты сегодня телегу – и что, соседям раздавать? Не-ет, все дело в удовольствии. – Логинов мечтательно прищурился. – По лесу походить – в нашем идиотском мире только это что-то стоит.

– А еще говорят, – подхватывает Фомин, – самое лучшее занятие – попки у клубники отрывать. И вообще надо выбирать что-нибудь поглупее, глупость – мать философии.

В дни глубоких раздумий, как бы поскорее уволиться с постылой работы и куда бы затем податься, случилась Фомину командировка. Правильнее сказать, он направлялся в район в составе целой бригады. Кому что проверять – ему сельские клубы с их самодеятельностью.

– Так ить страда на селе, – с насмешкой напомнил он начальнику, – какие песни?

Фомин ожидал, что тот ответит, к примеру, так: работа, если она ведется, видна постоянно. Однако прозвучало совсем другое.

– И я так думаю. Отдохнете.

Фомин вышел из автобуса первым и, стоя возле обшарпанного здания автовокзала, наблюдал, как выгружались остальные. Боже! – подумал он. – Передвижная кунсткамера! Хромой с тросточкой, однорукий, полупарализованный, горбунья с лицом лягушки... – Где я работаю? – задал себе очередной бесполезный вопрос. – С кем? Зачем? В какой-то момент ему показалось, будто сам он являет собой нечто стыдное.

Отвлекли бумажные дела, все, как обычно, – планы, справки, отчеты. Во второй половине дня ему предложили посмотреть сельский клуб, – как выразился представитель культурной администрации, – вживую. Сопровождать его вызвалась горбунья, которая когда-то работала в этом районе. У своротка с большака она отпустила автобус, обслуживающий местную культуру.

– Тут рядышком, дойдем.

Рядышком оказалось по-деревенски, километра три, но спутница шла удивительно скоро, так что Фомину не пришлось сдерживать шаг. Пройдя немного, он понял, что торопиться не хочет. По обе стороны мягкой полевой дороги уже поспевшая пшеница, кое-где поле прорезают пробные прокосы, но комбайнов не видно. Березы в разбросанных тут и там колках местами тронуты желтизной, здесь они готовятся к зиме раньше, чем их лесные сестры. А все остальное – небо, яркое, высокое – летнее. Прозрачная пустота наполнена нежным звоном, точно кто-то пробует на чистоту дорогой хрусталь и никак не решается погасить звук.

Надо бы спросить что-нибудь, – думает Фомин. – Как же ее зовут? Он не успевает придумать, о чем начать разговор и надо ли, – она опережает.

– Я в культуру пошла по семейной традиции, отец избачом был. С фронта не вернулся, осталась от него балалайка. Куда с таким наследством? Только в культуру.

Сколько ей лет выходит? – прикидывает Фомин. – Старше, понятно, а на сколько? Не понять, эти убогие большую часть жизни существуют как бы вне возраста...

– Еще маленькая была, а помню, на весь район один культработник – одноглазый татарин, из паромщиков взяли. Десять лет старшиной прослужил, глаз на войне оставил. Увидел где-то портрет Шишкина: надо и нам купить. Откроем музыкальную школу – композитор будет на стене... Всучили ему в городе контрабас, такую огромную балалайку, дома спрашивают: это что за штука? – А фотографироваться, – говорит, – кто норму перевыполнит.

Фомин глянул на спутницу с недоверием.

– Нынче другое дело, – продолжает она, – один наш выпуск – сколько сразу специалистов, тому татарину не снилось.

Помолчали.

– А где он сейчас?

– Кто? Татарин? Не знаю. Уехал, может, или умер... Не знаю.

– Вот-вот, и в музее вашем наверняка ни слова о нем. А ведь посмотреть – первый проводник новой послевоенной культуры...

На Фомина брошен взгляд, дающий понять: будет издеваться-то, я не дура, однако произнесла она совсем другое:

– А знаете, ведь вы правы. – Она задумалась, затем рассмеялась, вспомнив что-то. – Как-то по зиме топлю я свою кочегарку клубную, некому больше. Завотделом культуры идет мимо: руководить не умеешь. Через пару дней смотрю – сам возле исполкомовской кочегарки крутится. Истопник запил. Тоже, – говорю, – не сильно руководишь. Осерчал. А я возьми да и подлей масла в огонь: у нас кочегара трудней найти, чем завотделом. Надо было его видеть!

Клуб помещается в старом одноэтажном доме, снаружи похожем на барак. Две лампочки, свисающие с потолка на витых проводах, освещают потертые кресла. Над сценой без кулис большие буквы по выцветшему кумачу: хлеб – всему голова. Пока разговаривали с заведующей, на сцену поднялись четыре женщины, в возрасте от тридцати до сорока пяти, в русских народных костюмах, и пожилой баянист, круглый, мягкий, улыбчивый. На его левой руке недостает двух пальцев. Женщины запели без смущения, без привыкания к сцене, к непривычным для будней концертным нарядам. Русские мотивы, протяжные и звучные, чередой сходили со сцены. Красиво, – подумал Фомин, и тут же его больнее, чем утром, укололо. – Зачем я здесь?

Потом выступал фольклорный ансамбль. Бабушки уходились, как при полном зале, и Фомину, понимающему, что стараются они для него, стало совсем невмоготу.

Когда все закончилось, ему объявили: ночевать они остаются здесь, в деревне есть нечто вроде дома заезжих, если нравится по-другому – гостиница.

– А водки у вас, конечно, не сыскать? – громко поинтересовался он у заведующей.

Та, смутившись, с кем-то пошепталась, и через двадцать минут Фомину вручили бутылку. Он вызывающе посмотрел на горбунью, но та сделала вид, будто маленькое происшествие не стоит никакого внимания. Черта с два! – злит себя Фомин, – вернешься – напишешь, как я тут злоупотреблял положением!

Ужинали в гостинице – обычном пятистенке с выгороженной кухонькой. Что-то передала в свертке заведующая клубом, что-то оказалось в сумке у горбуньи. К удивлению Фомина, она сделала пару глотков из своего стакана.

– Зачем вы на этой работе? – Вот он, долгожданный вопрос!

– А вам не приходила в голову мысль, что человек может сам хотеть довести себя до края?

– Мужчине, наверно, можно и так... Мужчине все можно, – сказала она с горечью. – Впрочем, мне кажется, дойти до края – это часто бывает игрой. Вот ступить за край – тут шутки в сторону, тут желающих куда меньше.

– Господи! Вот бы встретить умного человека, произносящего глупости! Нет же, все наоборот!

– Ну хорошо, скажите глупость, – мягко предложила она.

Фомин усмехнулся: совсем недавно всплывал разговор о глупости, не часто ли? А вслух произнес:

– Идет. Опус первый. Только уродливая культура может терпеть на своем теле уродов.

Белесые ресницы дрогнули, большой рот сжался, в остальном все в ней как бы подчеркивало прежнюю невозмутимость.

– По-моему, вы переусердствовали над задачей, сказали чушь, а это далеко не всегда тождественно глупости. Но даже пусть так, вы не обобщали, вы имели в виду конкретный случай – и получилась гадость.

– Стоп! Без обид, мы же играем!

– Жестокие игры тоже больше свойственны мужчинам.

– Не скажите! Тут я готов с вами спорить и спорить!

– Нет, спорить мы не будем. Очевидно – у всякого свой опыт.

– Тогда перейдем к следующей теме – любовь, к примеру.

– Вот тут, боюсь, без спора никак не обойтись, у нас наверняка слишком разное знание предмета. Пойдемте лучше спать.

Фомин не стал возражать и, прихватив оставшуюся водку, отправился в свою комнату. Знание предмета! – передразнил он спутницу. – Откуда ему у тебя быть? – Фомин не мог найти ничего привлекательного в ее внешности. Жидкие бесцветные волосы, затянутые на затылке в кукиш, водянистые глаза, большой тонкогубый рот, длинные руки, тянущие без того скрюченное туловище книзу... Надо же такому созданию случиться на свет! Место под солнцем Фомин определил ей единственное – богадельня, – а она, видишь ли, о любви понятие имеет! Фомину надоело думать об уродке, он хочет отвлечься и не знает как, в комнате пусто. Хотя бы какой паршивый телевизор поставили, старые журналы бросили или еще что! Ночлежка! Раздражение все больше закипает в нем, нет ему выхода. Весь сегодняшний день с ним проводили опыты, пытаясь растопить, задобрить, купить – красотами степной природы, ласковыми песнями, даже водку притащили... И надо же, за ниточки дергает кто? Образина! Мокрица! Он – сильный, здоровый – мало того, что должен делить с ней идиотскую, никому не нужную работу, так еще обязан считаться с ее любовным опытом! Погоди, она еще заявит, что счастлива в любви! А какие у нее права на это счастье? Вот эти-то упыри, расплодившиеся сверх меры, попросту крадут его у тех, кто действительно достоин быть счастливым. В мире от вас убывает! – ткнул он пальцем в сторону кухни. – Ты, лягушачья душа, – воровка!

Он взял ее силой. Она отчаянно сопротивлялась – насколько хватило сил, – но при этом не издала ни звука. Куда ей против Фомина...

– У тебя кто-то был? – спросил он удивленно.

– Был и есть, – ответила она так спокойно, будто они продолжали беседовать на кухне. – Я замужем.

– Это ведь ты сама все устроила! Ты спровоцировала меня! – Фомин кричал, пораженный и неожиданной новостью, и этим ее спокойствием, и не понятно из чего образовавшейся силой, направленной против него.

– Успокойтесь, я не скажу. Только уйдите сейчас...

Чуть свет Фомин потихоньку выбрался из дома, на проселке, где вчера слушал хрустальный звон, поймал попутку, подбросившую его к автовокзалу.

Сидя в автобусе, он думал о том, что передаст заявление об увольнении через Логинова. Сам в контору не пойдет... Пусто как-то на душе – и пакостно. Особый вид похмелья: ничего не болит, жажда не мучит – а жить не хочется.

Отчего-то вспомнилось, как уходил со службы в управлении. Когда все бумаги уже были подписаны, напросился на прием к генералу.

– Чего тебе еще? – недобро приветствовал тот вошедшего.

– Товарищ генерал, разрешите мне к рапорту приписку сделать?

– Ну?

– Прошу уволить меня из органов с правом ношения милицейской формы.

Генерал медленно начал подниматься из-за стола, лицо его побагровело. Спешно отступив, Фомин услышал уже на пороге приемной:

– Во-он!

То было не так уж давно. Да. Не всегда получается уходить с гордо поднятой головой.

Логинов никак не отреагировал на решение Фомина уйти с работы. Редко бывающий оживленным, сегодня он выглядит подавленным.

– А мне идти некуда, – вяло сообщает он.

– Можно подумать, мне есть куда. Плевать! Плакала кобыла по хомуту!

– Жить пора – да все как-то не получается.

– Жить пора! – передразнивает Фомин. – Живи! Думаешь, еще немного опыта – и жизнь станет полегче? Хватает на свете мечтателей! Они теории придумывают, что-нибудь вроде: человек в конце концов получает столько, сколько отдает. Или еще: жизнь – копилка, накопил – все твое и все во благо. Бросят грош в эту свою копилку – а наутро уже смотрят на нее с ожиданием... Нет, всякий вчерашний день считать наукой – с ума сойдешь. Прошел – и Бог с ним. Или черт – разницы не вижу.

Фомин замечает, что Логинов его не слушает.

– Ты чего?

Тот встряхивает плечами.

– А я решил гараж строить.

– Правильно, – одобряет Фомин, – там, глядишь, на машину подкопишь, мать поможет. Да ты только пить брось – она тебе сама ее купит... Решил!.. Насмешил! – срифмовал Фомин, подумав. – Это твоя Виктория решила, теленок! Ничего, тебе не привыкать, построишь – и этот отдать, вместе с машиной. А потом, если сил хватит, – все снова. Вот и жизнь. Я же говорю, вчерашний опыт – не опыт! – Фомин развеселился. – Молодец, братишка! Даешь гаражи и машины будущим поколениям, зачатым кем угодно, только не нами!

– А ты зачни сам, – тихо советует Логинов, – и пусть кто-нибудь даст им за тебя...

Его слова всерьез задели Фомина. Знали бы они, эти испытатели семейного счастья, как сильно хочет он иметь семью, детей! Видели бы маленький верстак, инструменты, целую мастерскую, специально оборудованную на даче, – для будущего сына! Не хватает согласия одного-единственного человека, а тогда все – нет для Фомина иного мира. Семья!..

Разумеется, всегда под боком возможность пойти путем испытателей, взять, к примеру, жениться на Галине. Это – хоть сейчас. Она родит столько, сколько захочешь, она вырастит, вынянчит, заодно будет нянчить и тебя – на всех хватит. Мечта – лежи и пухни. Только потом – рано или поздно – все равно начнется дележка утюгов. У всех у них, верных и заботливых, замашки шулеров – подманят и оберут. Да не в утюгах дело! Просто-напросто нет никакой Галины, это очередной вчерашний день, пустой опыт.

Фомин сидит за своим столом, разглядывая школьную фотографию Валечки. Он извлекает ее на свет, когда дома никого нет. Валя-Валечка! – восклицает про себя, желая ей влюбиться хоть в кого-нибудь, да так, чтобы без ума, чтобы с потрясениями, с драмой в итоге. А уж потом он бы собрал ее по кусочкам, вылепил заново, заставил бы стать счастливой. И как она была бы благодарна ему!

В дневнике Елены отдельным листочком вложено письмо.

«Моя божественная Леночка! Ты первая моя настоящая любовь. Ты моя радость, мое счастье, ты наполнила мою жизнь каким-то новым восторгом. Никогда не думал, что такое может быть. Благодаря тебе появился смысл жить – ради тебя, ради нашего счастья. И не думай, что я когда-нибудь смогу оставить тебя. Я тебя люблю!

Всегда твой Щелкунчик».

Сволочь! Конечно, оставил! И еще как! Из дневника известно, что этот самый «щелкунчик» пристрастил Елену к наркотикам. Вот так-то, милая Елена!

В глубине двора, где сохранилось несколько двухэтажных коммуналок, построенных сразу после войны, Фомин встречает Ударцева, бывшего защитника. Нынче он уже не скрывает свое плохое зрение, очевидно, с глазами у него все хуже. На носу очки с толстыми стеклами. Он играет в карты в компании дворовых бичей, нечесаных, одетых кое-как. Ударцева отличает от них короткая стрижка да одежда, стоившая когда-то немалых денег. Но куплена она была слишком давно.

– Видел кого? – спрашивает Фомина, но тот лишь пожимает плечами: кого? – А я Маугли месяца три назад встретил, – он лихо щелкает колодой, – на паузе между зонами... Было, говорит, вроде в завязку пошел... Он же после «Химика» сразу сел, ларек с приятелем подломили. Вышел – пацанов Славкиных подобрал, – тот как раз в «Авангард»» вторым к Бэтси пошел. А там пацаны – золото, они же, помнишь, перепрыгали и перебегали все столичные клубы. Все вроде нормально, здесь откатаются – хорошо, на выезде – еще лучше. Он же упрется – может. А тут поехал в Москву на первенство России – напился. Очнулся в какой-то халабуде, в кармане паспорта всей команды, билеты, а пацаны на вокзале. Пометался туда-сюда – бесполезно, не успевает, взял бутылку, и пошло-поехало. Все просадил. Потом на улице мальчишек встретил, те из автомата монет натрясли, делят. Отобрал, за этим и накрыли.

Фомин вспомнил: когда играли за химкомбинат, два года как сыр в масле катались. Новая форма – у сборной страны точно такая, – пожалуйста, сборы на лучших спорткомплексах – нет вопросов. Обыгрывали всех подряд. Фомин даже с Бэтси пари заключал – выиграли у команды мастеров. Какие там мастера – недоучки! Он, конечно, понимал, что гордиться пред Бэтси нечем: его же команда его и обыграла, но тем не менее щелчок по носу хитромудрому тренеру оказался чувствительным. Кончилось все разом. Пришел на комбинат новый директор и заявил:

– Зачем мне эти нахлебники?

Когда-то Бэтси вытащил парней из воровских окраин в самое время, поскольку тюрьма уже плакала по каждому. Однако получилось так, что вся их жизнь в команде мастеров оказалась лишь отсрочкой. Фомин в свою очередь продлил ее для некоторых, ничем в итоге не превзойдя наставника. Как-то встретил Пряхина. Бывший милиционер, осененный свыше после автомобильной аварии, предложил:

– Давай соберем команду ветеранов, покажем этим щеглам.

Фомин отнесся к идее без энтузиазма, хотя начал вместе с Пряхиным загибать пальцы. Пятерки не набралось! Большинство по лагерям, иные сгинули вовсе.

5

Вольный Фомин отправился в деревню на заработки. Кроме него в бригаде еще трое, тоже бывшие – футболист, легкоатлет, боксер.

Те ехали уже не в первый раз и наперебой расхваливали свою новую жизнь, независимую да с деньгами. Впрочем, по их глубокому убеждению, определения стоит поменять местами, потому как именно деньги дают эту самую независимость.

Был самый конец лета, и наемные бригады знали, что за иные «горящие» объекты в канун холодов хозяйства готовы выложить приличные деньги. Им достался старый коровник, где надо было поменять полы, трубопровод и отремонтировать крышу. На скотном дворе еще несколько таких же помещений, глядя на которые невольно пожалеешь скотину.

– Успеете закончить два – заработаете по машине, – твердо пообещал председатель колхоза.

– Но расчет после каждого объекта, – предупредил бригадир, бывший легкоатлет.

Жили они здесь же, на скотном дворе, в красном уголке, где все пропахло навозом и перепревшим силосом. Работа нехитрая: Фомин с боксером стелили полы, легкоатлет с футболистом сваривали трубы. Перед тем все вместе вытаскивали сгнившие доски, с головы до ног вывозившись в коровьем дерьме. После работы играли в карты, спали, а с утра все сначала. Управились с первым коровником за десять дней, потребовали расчет, но тут началась игра в перетяжки – кто кого. Понятно, колхозникам торопиться надо с коровниками, с деньгами спешка себе во вред. Делать нечего, пошли работать дальше, а тут материал кончился – трубы не подвезли из города, доски из лесхоза.

– Рассчитывайтесь, за простой нам не платят. Нечем работать – ваша вина.

– Правильно, я сейчас деньги вам отдам, а кто потом доделывать за вами будет? – Председатель в итоге предложил им смешную сумму, куда там до обещанной! – Хотите – ждите, хотите – домой поезжайте.

Фомин долго хохотал, когда, подумав, понял: именно так и должен поступить хозяин коровников и денег. Кто они такие? Какой закон их защищает?

– Ты права-то взял – машину гнать придется, – толкнул он в бок футболиста.

За три недели жизни в деревне Фомин толком не разглядел местность и лишь сейчас, сидя в автобусе, отметил, как здесь красиво. Что природа, они друг о друге толком ничего не узнали. Единственное Фомину стало известно о каждом – граждане свободного труда в личной жизни неудачники, бывшие, для кого из славного спортивного прошлого ничто не перешло в последующую жизнь.

Шел 1988 год. В стране с огромными заводами и пустыми прилавками были объявлены Перестройка и Ускорение. Фомин не задумывался, как это может отразиться на нем. Он здоров, силен и точно знает, что этот мир не сомнет его. Ему оставался год до сорокалетия.

Возвращение из деревни отмечают в ресторане. Фомин не хочет пить, он сидит и разглядывает, как пообтрепалось все в заведении. Панели обшарпаны, потолки заросли копотью, шторы на окнах давно не стираны, мебель требует починки.

– Что ты мне принес? – Он тычет вилкой в скукоженный картофель, именуемый «фри». – Это жарили вчера.

– Могу заменить на пельмени с бульоном. – Официант пожимает плечами.

– Пельмени я ем зимой.

На этот раз официант промолчал, зная нрав Фомина. Сошлись на какой-то холодной закуске. У остальных за столом претензий нет, они пьют и едят все подряд. Фомин смотрит на них, досадует: какого дьявола приволокся с этими? Надо было Логинова пригласить...

Нет, сегодня ресторан ему не в настроение. А тут еще кавказцы закидали оркестр червонцами, и по залу, не смолкая, гуляет лезгинка. Фомин подходит к руководителю, не дожидаясь, когда музыка смолкнет.

– Сколько надо, чтобы вы заткнулись? – кричит в самое ухо музыканту.

Тот останавливает мелодию и разводит руками.

– Работа, понимаешь...

– Я спрашиваю – сколько?

– В чем дело? – Через зал, потрясая денежными знаками, несется любитель лезгинки.

– Приличным людям надоел твой краковяк, понял? – спокойно останавливает его Фомин.

Скучно все. Скучен этот беснующийся кавказец, скучна будет даже драка, в которой он или вся куча, гуляющая за сдвинутыми столами, самое большее испортят на Фомине одежду. Так уж они дерутся. Впрочем, вон один прячет в карман ресторанный нож, им бифштекс-то не распилишь!.. Фомин, не говоря больше ни слова, поворачивается и идет к выходу. Так и есть, на улице уже встречают.

Слава Богу, ресторанные двери остались за спиной, от администрации претензий не будет. Его и любителя национальных танцев охватывают кругом. Наших, конечно, нет, – убеждается он, оглядев собрание.

– Вы у себя дома тоже с утра до ночи пляшете или только здесь, чтобы не забыть, кто вы есть?

Танцор, изловчившись, бьет его по голове. Фомин протягивает руку, пытаясь ухватить противника за шею, а тот неожиданно впивается в его пальцы зубами. Наверно, в этом случае человек пытается высвободить руку, но Фомин лишь сжимает пятерню изо всей силы, не обращая внимания на боль. Убедившись, что ухватил крепко, дергает вниз. Послышался жуткий хруст, противник завизжал и рухнул на колени. Все остальные остолбенели. Фомин расталкивает их плечами и идет, никем не останавливаемый.

– Привет, царь зверей! – раздается насмешливое откуда-то сбоку.

Царь зверей? – успевает вспомнить прежде, чем замечает, кому принадлежит голос. – Так когда-то назвал его тренер Бэтси. В следующее мгновение он видит на скамейке под развесистой курайской ивой молодую женщину.

– Мышка? – неуверенно и удивленно восклицает он, с трудом узнавая в этой со вкусом одетой и причесанной даме дочь своего тренера. В последний раз он видел ее девушкой-подростком, правда, уже подпорченным. Помнится, она приступала к самостоятельной жизни через ресторан.

– Надо же, запомнил! – Она поднимается ему навстречу, высокая, стройная, без малейшего следа юношеской угловатости, неуверенности. – Меня так даже папа давно не называет. Людмила, – напоминает она, предупреждая затруднения Фомина.

– Что, – усмехается он, демонстративно разглядывая ее, – папа по-прежнему хорошо выигрывает или собственные доходы позволяют?..

– Папа играет, – сдержанно подтверждает она. – У меня свои игры, я же выросла рядом со спортсменами и картежниками, как не играть. Кстати, если не знаешь, я была замужем, очень недолго правда. Он пришел в команду уже после вас всех, а сейчас не знаю где. Я фамилию даже не меняла... Чем займемся? – спрашивает она как бы между прочим.

– Займемся? – Фомин не скрывает удивления.

– Ну да, старые знакомые встретились – это же не просто так.

– А как? – интересуется он.

– Предлагаю. – Людмила не обращает внимания на насмешку в его тоне. – Иду в ресторан, – тебе туда нельзя, насколько я понимаю, – беру шампанское, что-нибудь для тебя – и едем ко мне. Папа наверняка отбыл играть.

– Знаешь, радость моя, мне такие встречи с прошлым ни к чему. Куда угодно, только не к вам. И плачу я, договорились?

– Пожалуйста, только это не имеет никакого значения. Между прочим, ты накапливаешь мои долги. – Она, очевидно, имеет в виду их давнишние посиделки в ресторане, когда Фомин, оставив деньги на столе, бросил свою юную спутницу. – А куда мы отправимся?

– Ко мне, – бурчит Фомин, – родители на даче.

Женщина, за которой не надо ухаживать, – выносит Фомин определение, когда Людмила сама отыскала рюмки, сама освободила себя и его от одежды, стащила постель с его узкой кровати на пол и, наконец, предупредила:

– Не напрягайся, я все сделаю сама.

Любовницей она оказалась искусной, даже изощренной.

– Как тебе? – интересуется, положа руку на его влажный лоб.

– Как после таблетки, полегчало.

– Фу, противный ты все-таки! Я же серьезно.

– Если серьезно – чересчур профессионально.

– Уже лучше. – Она садится, поджав под себя ноги, и сыто потягивается. – Мне, пожалуй, пора. Проводишь?

В такси она назвала адрес, удививший Фомина, – престижные загородные дачи, куда вход и въезд только по пропускам.

– И что здесь у тебя? – спрашивает он, выходя из машины возле сторожевой будки.

– Работа, – небрежно бросает Людмила и, предупреждая следующий вопрос, поясняет: – Обслуживаю слуг народа, причем, – она снисходительно треплет его по плечу, – на основании штатного расписания.

Смущенный догадкой Фомин вынужден признаться, что этой части жизни он до сих пор не знал, хотя, работая опером, перелопатил все – от помойки до театра.

– Да-да, мой дорогой царь, ты правильно понял... Я ведь, как ни странно, замуж всерьез выходила, женой хотела быть по-настоящему и матерью. А мне дали понять, что все это игра или часть какой-то большой игры. И успокоили: в игре по конечному результату равны выигрыши и проигрыши, и относиться надо к ним с равным безразличием. Я и тебя когда-то любила. Что с того? Кстати, ты почему не женат?

– Женилку отращиваю, – сердито отрезал Фомин.

Она не обращает внимания на грубость, лишь сожалеюще прищелкивает языком.

– Ты, правда, еще не вырос, потому что не прошел положенное. Поспеши, не то будешь, надрываясь изо всех сил, догонять.

– И ты!.. – Он задыхается от внезапной ярости. – Ты мне это говоришь?

Она не стала дослушивать и, приветливо махнув на прощанье, скрылась за массивными литыми воротами.

– Падаль! – ругается Фомин вслух. – Из-под меня – и к толстопузым боровам! Штатное расписание! Она мне будет порядок жизни устанавливать! Положено! Только проститутки еще меня и не учили!

Он долго еще бесится, грозя кулаком высокому забору, за которым спрятались от прочего народа, как сказала Мышка, его слуги.

Наконец шофер не вытерпел.

– Поехали, шеф!

День этот Фомину запомнится. Не событиями – бывали и покруче, – а итогом. В холостяцкой комнате, где с полок молча взирают немые его сожители, на него навалилась незнакомая до сей поры, невыносимая тоска.

Тем временем дачный сезон подходил к концу. Урожай собран, ссыпан и составлен в погреба. Родители бывают на даче почти каждый день, но все реже остаются ночевать. Обрыв, поросший кустарником и прочим мелколесьем, окрасился в осенние тона, река потемнела, утихла, как бы прижалась ко дну.

Фомин безо всякой цели бродит по городу и не замечает, как ноги сами приводят его к месту последней работы. Здание областных профсоюзов давно не подновляли, веселенькая желтая краска на его фасаде облупилась, оконные переплеты потемнели. Похоже, профсоюзы не очень удачно вписываются в новую жизнь государства.

Он поднимается по лестнице, удивляясь тишине в коридорах, доходит до «заповедника» – курилки, но и там никого. Прогуливаясь вдоль дверей, за которыми трудятся его недавние коллеги, он наблюдает давно известное, но сегодня отчего-то наполняющее его особенным злорадством. Все этажи, все двери с именами на табличках представляют собой некий мортиролог бывших ответственных и очень ответственных работников. Здесь и сельские и городские – от секретарей обкома партии, проштрафившихся перед Москвой, до заведующих отделами райкомов, на которых в свое время пал гнев тех же секретарей. Все они теперь цепко держатся за свои жалкие местечки, поскольку точно знают: назад, то есть снова вверх, пути им заказаны, а ниже, по их мнению, уже некуда.

– Пантеон вонючий! – пинает он стену, думая, что должен был бы сейчас сидеть за одной из этих дверей и пыхтеть над пустой бумажкой.

И тут ему на ум приходит замечательная, как он уверен, идея. Фомин заглядывает в кабинет к Логинову, зовет его кивком.

– Завтра выходной, поехали ко мне на дачу? Викторию свою бери, Героя позови. Отметим конец лета да так просто посидим. Стариков я дома оставлю.

Логинов соглашается без особого энтузиазма. Он теперь редко ищет встреч с Фоминым, обычно тот приходит первым. Или звонит по телефону. Фомин считает, что виной тому подруга Логинова Виктория. Очевидно, они уже окончательно решили пожениться. Добила! – подводит он итог настойчивости и терпению женщины.

Она его, кажется Фомину, терпеть не может, и не только потому, что, как всякий холостой приятель будущего мужа, он ей не союзник. Что-то необъяснимое заставляет ее настораживаться в присутствии Фомина. Она дерзит ему без видимого повода, стараясь побыстрее увести Логинова. Маленькая, подвижная, она все время дергает своего ленивого избранника, то и дело придумывая походы по местам культуры и отдыха. Какое дело Фомину до их женитьбы, до Логинова, который не был никогда ему другом по-настоящему? Но сидит в нем необъяснимый протест в связи с предстоящим событием.

Почему? Неизвестно. Ошибется тот, кто посчитает: за Фомина можно хоть что-нибудь додумать в точности.

Удивительное дело, Виктория согласилась поехать на дачу безо всяких уговоров. Хозяин, отдыхавший в своей комнате при бане, встречает гостей – Логинова с Викторией и Героя. В какой-то момент он пожалел, что не пригласил свою бывшую сотрудницу, с которой ездил в командировку. То-то было бы забавно!

Стол получился обильным, особенно много оказалось крепких напитков. Как-то уж очень быстро все захмелели, а разговор не пошел, так, реплики по ходу приема пищи и алкоголя да восторги по поводу бани и прочего хозяйства.

– Вот это размах! – восхищается Герой-огородник. – А то до рвоты надоели эти кукольные домики да огородики. Все выходные разглядываешь задницы соседей.

– Бери себе такую же, – Фомин обводит взглядом усадьбу, – и паши до упора. На работу не захочется. Да ты и так не сильно-то хочешь, тебе контора нужна, чтобы быть Героем на виду. Иначе ты Герой только у себя дома, перед женой. И правильно, согласен с тобой – несправедливо.

Герой разомлел, он не собирается возражать. Блаженно потягивает сигарету, вприщур разглядывая обские дали. Виктория вовсю изображает хозяйку. Она хлопочет, то и дело меняя посуду, подкладывая, подливая. Ее легкая фигурка, завершенная школьной прической с челкой над черными глазами, не знает покоя. Фомин пристально смотрит на нее.

– Пойдем-ка, покажу кое-что.

Они поднимаются по тропинке, петляющей вдоль обрыва, останавливаются на травянистой терраске, закрытой со всех сторон кустами акации. Фомин кладет на плечи Виктории свои тяжелые руки, слегка надавливает сверху вниз. Черные глаза становятся огромными, но в них нет страха – похоже, она не понимает еще, что происходит. Неимоверная тяжесть давит на нее сверху, и Виктория медленно оседает под ней. Фомин торопится, удерживая ее и пытаясь раздеть одновременно. Он начинает рвать одежду с себя – и вдруг останавливается пораженный: она не кричит, не сопротивляется, она смеется!

– Ну что ж ты, напугал и все?

Боже ты мой! Грязной истории, на которую рассчитывал он, – со скандалом, разборками при свидетеле, обвинении в предательстве, в совращении, после чего каждый из присутствующих должен был бы возненавидеть его, – не получилось. Вместо того самый заурядный жалкий адюльтерчик за спиной приятеля. И все. Фомин никогда не думал, что может проиграть так.

Он ничего не сказал Виктории, он не знал что сказать!

Вернувшись, они застали Логинова спящим в траве, во всяком случае лежал он лицом вниз и не шевелился. Настолько пьян он не был, – отметил Фомин про себя.

6

Случилось-таки! Перед началом занятий в университете приехала Валечка, просидевшая, по ее словам, все лето в Ленинской библиотеке в Москве. Она не сказала, но Фомин понял и так – готовит докторскую. Ее чрезмерное усердие в науке он объясняет дамской блажью, не более. Но это, впрочем, не имеет никакого значения, так же как ее осунувшееся лицо, морщинки у глаз, другие приметы, говорящие о критическом возрасте Валечки. Ей под сорок, и сверстницы уже готовятся в бабушки... А случилось как раз то, о чем он просил судьбу. Валечка привезла с собой слезы об утраченной любви. Они говорили о том, встретившись возле ее дома, с откровенностью старых друзей. Ей надо было выговориться, и Фомин подвернулся вовремя. А с кем еще поделиться? Со старыми школьными подругами? Те давно живут своим – мужьями, детьми, огородами, ремонтами... В определенном смысле Фомин ей ближе. Он готовился к этому разговору изо дня в день в течение долгих лет, и теперь слова его били в цель, накапливая в ней убеждение в его силе и твердости, в необходимости ей самой подпитаться силой и твердостью. Чтобы устоять в этой жизни.

– Я свои уроки получал через синяки и ссадины. Выбрал норму и теперь знаю, как их избежать. – И уточнил с нажимом: – Как нам их избежать.

Он рассказывал про свою жизнь изгнанника в маленьком городке, про выкинутых из жизни спортсменов, про Елену. Валечка обмолвилась по поводу рассказанного:

– Человек рождается открытый всем ветрам: какой его подхватит, понесет?

Фраза получилась вычурной, книжной, но Фомин и на это не обращает внимания. Ему не нужны подпорки, сегодня он на подъеме. Он говорит истово, вдохновенно, убедительно, к месту упоминая Достоевского, Гоголя, Бунина. Он не сбивается, он готов, это лучший его экзамен. Фомин выговаривается за все время вынужденного молчания, ему, как Валечке теперь, – некому было все это говорить.

Он говорит, поражая искренностью и пылом, – обо всем и в то же время об одном – о своем таком долгом пути к ней.

Назавтра было то же самое, и так все дни до отъезда. На прощание она сказала:

– Я собираюсь возвращаться насовсем, предлагают работу в нашем университете. Мне надо подумать обо всем, на расстоянии это проще.

Неожиданно Фомин обнаруживает в себе ревнивца: она уезжает туда, к своему недавнему другу. Однако он быстро справляется с собой.

– Лучше меня тебе все равно не найти.

Он сам в этом убежден.

Фомин организовал кооператив по отделке внутренних помещений. К этому времени хозяева больших и малых рабочих кабинетов стали называть их на западный манер офисами. Отделывать и обставлять тоже старались по-западному. Работы хватало. В помощники Фомин позвал бывшего легкоатлета, самого толкового из их калымной бригады. По истечении некоторого времени Фомину стало надоедать расцвечивать и обустраивать чью-то жизнь, хотя деньги за это платили приличные. Хотелось чего-то большего. Он давно уже присматривался к подвалу под его собственным подъездом. Сараюшки в нем все брошены, соседи обзавелись погребами. Крысы, грязь и сырость – вот что существовало и множилось на двухстах квадратных метрах в самом центре города. Расчистить бы все это, отделать и устроить оздоровительный центр – с баней, бассейном, тренажерными залами, массажной... Однажды Фомин решил показать подвал своему помощнику. Легкоатлет, спустившись в темноте на несколько ступеней, саданулся лбом о бетонное перекрытие и дальше не пошел.

– Только идиот согласится тут что-то делать, – сказал он, выйдя на свет.

На одном из первых хоккейных матчей нового сезона Фомин, изнывая от скуки, вспомнил старую зрительскую шутку.

– Гляди-ка! – закричал он с трибуны и указал на табло. – Гляди, что написано! О-ван-гард!

Кто-то за спиной хрюкнул, но общего веселья не получилось.

Кому веселиться? В шеститысячном Дворце от силы два десятка городских бездельников. Об игре говорить нечего: Фомин оценил команду как сборную районного дома школьника.

Свадьбу играли в декабре в большой столовой, где когда-то работала мать Фомина. Гости были, в основном, со стороны родителей. Фомин пригласил одного Логинова, которому пришлось исполнять роль свидетеля. Пили, ели, веселились, благо, старики еще не разучились это делать. Однако самого Фомина веселье не брало. Может, оттого что Валечка сидела за столом с отсутствующим видом, может, по какой другой причине чувствовал он себя сторонним наблюдателем, вроде зрителя на той самой игре... Часом раньше Фомин с Логиновым, оставив невесту, свернули с дороги и остановили машину возле сосен, откуда начиналась тропинка к фоминской даче.

Фомин достал водку, хлебнул прямо из горлышка и разбил бутылку о сосну.

– Все, поехали!

К концу свадьбы, глядя на раскрасневшихся гостей и все больше ощущая какую-то холодную пустоту внутри, ему захотелось напиться. Он уже взял бокал – побольше, чтобы сразу захмелеть, – но удержался, не стал пить совсем.

Через неделю с утра в субботу Фомин ушел в баню и тогда уж напился всерьез. Жизнь у них с Валечкой, пришедшей в дом его родителей, не пошла с первого дня.

– Пересидели, – горестно качала головой мать, когда они с отцом вечеряли на кухне. – Не подладиться теперь.

Убежденный когда-то, что их полное различие как раз и есть притягивающее начало, Фомин очень скоро обнаружил свою ошибку.

Вечерами она сидела обложенная книгами, а он слонялся по квартире из угла в угол. Он постоянно ловил себя на мысли, что все было сказано в те осенние дни. А нынче о чем? Об интерьерах? Или о литературе? Валечка уже не была тем слушателем, который спасался его вдохновенными словами, его силой и уверенностью в себе... Фомин пил, она плакала и убегала к родителям. Он возвращал ее, уговаривал. Ему казалось, что он продолжает воевать за нее, но что-то уж очень быстро таяли в этой войне силы. Разговор о детях Валечка не поддержала ни разу.

Шла лишь первая зима их жизни, а они уже нажились.

Развод был тихим и предельно простым по процедуре.

Прошло совсем немного времени, и Фомин с удивлением обнаружил, что вновь думает о Валечке, только той, досвадебной. И чем дальше раздумья уходили в прошлое, тем теплее было на душе, тем ближе образ...

Он сидит за столом в своей холостяцкой комнате, где Валечкино пребывание никак не отразилось. В руках новая книга, выпущенная женой Высоцкого Мариной Влади. Фомин разглядывает фотографию на обложке и вспоминает, как целовал ей руку на кухне у московского актера Всеволода Абдулова. Отложив книгу, он включает магнитофон, слушает и находит в себе какие-то незнакомые отклики на давно известные ему песни. Актер, поэт, исполнитель – все талантливо, а вместе – некая новая роль, которая дается со страшным трудом, с надрывом. Сила? Безусловно. Однако, – как там из физики, – всякое действие равно противодействию. Значит, должна быть и слабость. Проклятые аксиомы!

Все стихает, и только вечные слова молчаливых свидетелей многих эпох и продолжающейся жизни блуждают по комнате.

– Я совершу! Жизнь кипит во мне! – вдохновляет Гоголь.

– Обдоры! – презирает значительную часть человечества Бунин.

– Ах! Господа! Господа! – укоризненно восклицает Чехов.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

– Ты и вправду идиот! – изумляется бывший легкоатлет, спускаясь по лестнице, залитой светом, в подвал.

Он сбежал от Фомина в тот самый день, когда его товарищ окончательно решил делать из вонючего подвала оздоровительный центр. Сейчас, два года спустя, его глазам предстали тренажерные залы с полным комплектом оборудования, массажная, бар с прилегающей к нему комнатой отдыха, сауна с бассейном... Во всем основательность, чистота, удобство.

Чего все это стоило Фомину, знает только он сам, потому что рабочие подолгу не задерживались, убегая от чересчур больших нагрузок. Поначалу он собирал по пивнушкам бывших спортсменов, завлекал возможностями оздоровительного центра: когда все будет готово, сиди и собирай денежки с клиентов, а работы – присматривать за порядком да перегоревшие лампочки менять. Люди, – говорил он, – начинают понимать, что здоровье – это главное, это категория экономическая, они станут покупать наши услуги, никуда не денутся. Но для этого сначала надо поупираться... И они работали, увлеченные перспективой. Ковыряли грунт, который состоял из осколков бетона, битого кирпича и спрессованной вмертвую глины. Крошили бетонные блоки, приваривая металлические ручки к кувалдам по нескольку раз в день. Деревянные удобнее, но они не выдерживают и часа такой работы. Дело двигалось медленно, и осатаневшие от усталости, пыли и грохота партнеры начинали сомневаться, что перспектива досягаема. Есть надо каждый день, а денег Фомин не давал, убеждая, что лучше сейчас затратить все на материалы, а уж потом получить сразу побольше.

– Когда потом? – начинали они сомневаться вслух.

– Кишка тонка – идите, не держу! – взрывался Фомин. – Только сначала вспомните себя недавних, вас в трезвяк даже не брали! Что с вас получишь? Так и сдохнете в своих пивнушках!

Вообще-то он давно понял: переменный состав выгоден. Человек не успевает почувствовать причастность к конечному результату, а потому и претензий у него меньше при расставании. Прельстился будущими доходами – терпи. В том и выигрыш – терпение у всех разное, но такого, как у него, не сыскать. Уходили, проклиная самих себя – вляпался! – но удивительно, тут же на смену им приходили другие. И новый круг: яркая надежда, каторжная работа и – бегство с проклятьями.

Когда пришло время вкручивать лампочки, никого из рвавших себя на воловьей работе не было и в помине. Люди теперь приходили на готовое и тем самым были как бы обязаны тому, кто всю эту махину поднял на своих плечах. Фомину. А он опять говорит о перспективах, когда народ узнает про замечательный центр и валом пойдет сюда оздоравливаться. Пока же надо потерпеть, работая на будущее.

Фомин приходил домой поздно и ужинал один. Накрывая стол, мать озабоченно вздыхала, тая за этими вздохами все еще не угасающую надежду женить сына и опасение, что при такой занятости он попросту не имеет возможности познакомиться с кем-то. Отец, оторвавшись от газеты, усмехается:

– Надо же, опять трезвый! – шутка повторяется уже два года, ровно столько Фомин-младший в рот не берет спиртного. – Ты когда мусор от подъезда уберешь, строитель?

– Только тебя мне в указчики и не хватало! Комендант пугает, за ним пожарники, санитарные врачи... Те хоть взятки берут, а тебе что?

– Неужто соседи молчат?

– Ты с Луны свалился! – вступает мать. – Они ему медаль отлить готовы, ребятишки-то бесплатно в залах занимаются. Все не караулить лишний час.

– Хитер, подлец! – Отец хлопает газетой по колену. – Строй, строй, достроишь – отберут.

Этот разговор происходил вскоре после августа 1991 года, когда после неудачной попытки государственного переворота, как писала пресса, демократия в новой России победила и установилась окончательно. Многие в это верили, только не Фомин-старший.

– Стадо! – гневается он. – Проголосовали за единый и неделимый Союз – и тут же хлопают в ладоши, что его растащили.

– А может, кому-то как раз в стаде и надоело жить? – непонятно кого спрашивает младший.

– Ты – часть общества, дурак, а общество подчиняется законам. Вишь ты, кому-то захотелось бабу, кому-то демократии. Эта твоя демократия – самое беззаконие и есть.

– Плевать я хотел на демократию, а заодно и на твои законы. Солнце всходит на востоке и заходит на западе – вот это закон, а все остальное – правила. Они придуманы человеком, чтобы как-то обуздать собственные пороки. В нем столько низости и подлости, что самому страшно и хочется управу на себя задумать покруче. Закон! Правила – которые растут и множатся в соответствии с тем, как растет и множится мерзость человеческая. Что интересно, правила эти придумывают не все, а избранные – по сути, сами себе присвоившие право управлять другими. А управлять проще по схеме, по тем же правилам: сосед живет так – и ты живи так же. Или почти так же. Вот тебе и общество твое, – тут согласен с тобой, – стадо. Только в стаде настоящем как раз законы верней, они не придуманы, они есть. Природосообразность! Единственное существо напрочь выпадает из этого главного закона – человек. Монстр, выродок, абсолютно не приспособленный жить, не искорежив все вокруг себя. Он же и в нормальное стадо залез как насильник, пастух. И провозгласил, щелкая бичом: самый высший закон среди живых – сила.

– Гниль ты какая-то! – гневается отец. – Мох от философского камня! Нет, погляди, мать, ты каких это внуков от него хочешь? Законы человеческие для него не существуют! Слава Богу, яйца уже, поди, протухли, не будет внуков! Уйди с глаз моих!

– Вот-вот, – бросает Фомин, уходя к себе. – Врать другим и себе, что живешь по правилам, – тоже правило.

Вслед ему летят очки, больше ничего под рукой у отца не оказалось... Кто-то в разговоре с Фоминым-старшим назвал учительницу проституткой. Он кинулся в драку, оттого что, по его глубокому убеждению, такого быть просто-напросто не может. Никогда.

Весной Фомины лишились дачи. Все произошло у них на глазах. Никто не пострадал, благо, семья находилась в самом низу огорода. Вешние воды подрезали обрыв, и от него отделился огромный кусок. Рухнув с высоты, он начисто снес дом, развалил по бревнышку баню и перемешал остатки строений с деревьями, кустами, глиной. Восстанавливать что-либо или заниматься посадками на остатках огорода никому не пришло в голову – так страшно и безнадежно выглядела их усадьба.

Большего у Фомина-старшего отобрать нельзя было. Потерянный бродил он по квартире из угла в угол, и никакая сила не могла выгнать его из дому. Временами он подходил к окну, за которым в дальних дымах прятался обской берег, и часами стоял, уперевшись лбом в оконный переплет.

– Давай купим домик в деревне, – уже не в первый раз говорит он жене, – не в каком-нибудь садоводстве, а в настоящей деревне. Не могу я здесь.

– А как же квартира, бросить? Он, – кивок в сторону комнаты сына, – начнет сюда водить кого попало, испакостится совсем.

– Дура ты, мать, у него в подвале и без твоей квартиры лежанок хватает... Я на лавочке возле ограды посидеть хочу. Как вспомню – мальвы в палисаднике... Табак научусь нюхать, мозги, говорят, прочищает... Курить хочу – спасу нет. Поехали, живут же люди.

– Никуда мы не поедем, – отбивается мать с непривычной твердостью. – Чуть что с тобой – куда я побегу, к ветеринару?

– Что мне твои врачи! Полковника над нами долечили – дырка с трубкой на боку, живи! Его благоверная рассказывает, крестом вышивать научился. Не хочу! Ни крестом, ни гладью, понятно?

Эти разговоры заканчивались ничем, и отец потом неделю бродил по квартире поникший больше прежнего. К окну он старался не подходить.

Как ни готовились помирать от голода после 1991 года – не померли. Напротив. Спасло именно то, чего всю советскую жизнь пугались. Открыли границы для товаров, освободили из-под контроля цены, разрешили торговать всякому, чем захочется и когда угодно.

Город постепенно стал напоминать веселую ярмарку с лотками, палатками, киосками.

Фомин разглядывает бражное великолепие за стеклом лавочки, в ночь выросшей прямо под окнами квартиры, и вспоминает недалекие времена, когда пугал директора магазина милицейским удостоверением – чтобы продали бутылку в неурочный час.

Фомин завел собаку, холеричного пса породы доберман-пинчер. Он кормил его по книге, пичкал витаминами, делал прививки, изо дня в день таская за собой из дома в подвал и обратно. Когда пес подрос и превратился в поджарого холеного красавца черно-желтого окраса, Фомин стал ездить с ним на Обь, туда, где еще не так давно была их дача. Они купались, бегали по знакомым Фомину тропинкам, выбирая самые крутые подъемы. Фомин добивался, чтобы его собака была самой лучшей, по крайней мере, в городе, самой сильной. Он записался в клуб собаководов, знакомился с собачниками специально, чтобы иметь возможность постоянно сравнивать своего добермана с другими...

Странное дело, это место, где Фомин положил столько времени и труда, не вызывало в нем чувства утраты, вообще никаких чувств не вызывало. Сказанное им однажды – здесь не мое – будто бы раз и навсегда освободило его от переживаний по поводу дачи. Теперь здесь мертво. Бугристая глина, легшая поверх участка после обвала, зарастает полынью и репьем, бревна и прочее добро, хоть сколько выглядывавшее из земли, давно растащено...

– Отстаньте, это член моей семьи! – оборвал Фомин отца, когда тот возмутился, увидев пса на постели.

Отец посмотрел на него внимательно, крякнул.

– В одной умной книжке прочитал про мудреца, который мог прекрасно воспитывать детей, но вот родить их уже не мог.

Фомин усмехнулся над попыткой отца задеть побольнее.

– Умных книг не так уж много и те в большинстве – своды правил, – отпарировал он, припомнив недавний спор. – Могу тебя успокоить. Через год-два женюсь, возьму молодую женщину, может, с ребенком, своих родим – вот такие мои планы, а подсказки, торопилки, указульки – не надо.

– Правильно! Несколько лет – и ты, ни на что не годный, останешься дома пеленки стирать, а она, молодая, гулять пойдет.

– Пеленки я, может, и сполосну когда, но ей-то точно не продохнуть будет от детей и хозяйства.

– А можно еще верней – забором огородить, кобелей по углам привязать, – представляю, какая жизнь ожидает беднягу... Почему тогда на Галине не женишься? Хозяйственная, за тобой бегала как собачонка, до сих пор матери позванивает.

– А потому что она еще только учится быть хищницей, мне же надо, чтобы уже научилась – да не получилось. Я не воспитатель взрослым барышням, я селекционер: вот отберу подходящую – и все дела.

– Ладно! – Отец с досадой ткнул в простыню. – Только вот эту собачатину матери в стирку не подсовывай, сам управляйся, жених!

Фомин-старший отродясь не вникал в материны дела по дому и не очень умел их ценить, просто ему нужна была точка в разговоре. А сын давно уже носит свое белье в подвал, где его стирают специально нанятые для этого люди.

Когда Фомин пришел в районную администрацию, чтобы узаконить свой оздоровительный центр, одна из начальниц потребовала от него проект сооружения.

– Какой проект? – изобразил он удивление. – Это как будет, что ли? Так уже есть. Сам все сделал: тут прикинул, тут отмерил – получилось.

– Ты мне сказки не рассказывай! – Рослая дама, про каких обычно говорят – гром-баба, – оперлась могучими руками о столешницу. – Я сама дипломированный штукатур-маляр...

– А-а-а! – дурашливо протянул Фомин. – Тогда понятно.

– Завтра же приду и опечатаю! – пообещала она в ответ на дерзость.

Впрочем, со временем все уладилось. Фомин старался избегать визитов и присутствия, договаривался по телефону.

– Вы же ничего не знаете о своем здоровье, палеозой какой-то, ей-Богу! Здоровы? Это сегодня, может быть, всего лишь до обеда. Диагностика, рекомендации, массаж, психоразгрузка и пара маленьких фирменных секретов. И всего-то – час после работы!

Таким образом, удалось завлечь, к примеру, женщину-архитектора, от которой позарез нужна была справка. Пока она резвилась, выскакивая из сауны в ледяной бассейн, Фомин раздумывал, сколько же ей предложить? В том, что взятки эта позолоченная, где только возможно, тридцатилетняя дама берет, сомнений у него нет. Когда она, замотанная в махровую простыню, пила в комнате отдыха чай с коньяком, Фомин предложил:

– Теперь обязательно надо сделать массаж, у меня отличный специалист. Пойдемте в массажную.

– По-моему, можно и здесь. – Она выразительно посмотрела на широкую скамью. – А сами вы разве не умеете?

Таким образом, денег платить не пришлось. Все дела с бумагами были скоро улажены, а потом пожаловала гром-баба из администрации.

– Ну-ка показывай!

После осмотра всего хозяйства она назвала Фомина молодцом, пообещала поддержку, правда, париться на первый раз отказалась, пообещав:

– Будет время – обязательно попробую.

Народ пошел к Фомину безо всякой рекламы. Слухами земля полнится, а сказать что-то недоброе о заведении ни у кого язык не повернется.

– У нас переобуваются прямо у порога, – подставляет Фомин специальные тапочки губернатору области, которого заманил с помощью новых связей.

Тот опрокинул несколько рюмок коньяку, бухнулся с разбегу в бассейн, выплеснув из него с полкубометра воды, и ткнул пальцем в столешницу. Видимо, надо предположить, что это карта города и окрестностей.

– Ткни в любое место – дам землю, пора таким вылазить из подвалов.

Фомин ликовал и строил планы, однако спешить не хотел. Деньги надо заработать, чтобы начинать строить что-то приличное.

– Да я вам новый город отгрохаю! – кричал он, оставаясь один в своем подземелье.

Оздоровительный центр приносит доход, но и сам поедает много: тепло, электроэнергия, белье, материалы для ремонта, тренажеры – все дорожает день ото дня, а заработки клиентов растут куда медленнее. Понимая, что богатые будут богатеть и строить свои сауны и спортивные залы, а бедным уже и сейчас не до центров здоровья, Фомин думает, как зарабатывать деньги помимо оздоровительных услуг. Он решает, что будет возить одежду и бытовую технику из-за границы.

– Пока еще не наелись этим барахлом, надо успевать, – говорит он банкирше, одной из верных своих клиентов.

Та помогает получить кредит – и колесо закрутилось. Турция, Китай, Эмираты – туда везет Фомин твердую валюту в компании десятков миллионов своих сограждан. В обмен они тащат тюками купленные на вес рубашки и штаны. Родина сказала: зарабатывайте, кто как сможет, давая возможность своим сынам и дочерям вытаскивать у нее из кармана деньги и обогащать страны, чьи народы до недавнего времени ничего, кроме фески да шаровар, не имели. Россия девяностых годов объявила свою экономику рыночной. На самом деле экономики не было никакой, при этом вся страна напоминала какую-то вселенскую барахолку без правил и пощады к зазевавшемуся.

– Лавочники! Паразиты! – указывает Фомин-старший на сына.

Большинство его сверстников понять не может, в каком государстве оказалось на старости лет и для чего вообще все происходящее. Тем более он, всю жизнь боровшийся со спекулянтами.

– На всех вас тюрем не хватит, это понятно, но главных-то я бы попрятал! Собственный парламент расстрелять! А! Представителей народа! Нашли, кому силу власти показывать, – преступнику покажи!

– Ты опять все перепутал, – усмехается сын. – Не у власти сила, у силы власть.

С тем и отбывает за новым товаром.

Зима, лето – все перепуталось у Фомина: в Эмиратах земля плавится от жары, дома – снега по пояс. А всего-то шесть часов лёта. Бывало, засидевшись у себя в подвале, он не сразу мог вспомнить, что там на дворе. А задерживаться на работе приходилось часто. Сменным администраторам, дежурившим по суткам, он начислял проценты за организованные ими посещения, однако большого эффекта это не давало. Нанимался в основном какой-то вялый народец.

– Обдоры! – ругался он, увольняя очередного. – На себя работать не хотят!

Возвращаясь из очередной поездки, он обнаруживал пустые клеточки в графике посещений и сразу же садился на телефон. Надо восполнять потери. Нерадивых своих помощников в наказание гнал с тряпьем на рынки и в магазины.

– Можете хоть сожрать весь этот бутор, но принародно, за плату. Назад несете только деньги!

Засиживался Фомин на работе не только из-за занятости, здесь он мог позволить себе видеть лишь того, кого хотел. Вход с улицы за двумя металлическими дверями, его кабинет в самой глубине помещения, и туда вход без доклада строго запрещен. У администраторов список – для кого  он на месте, кто нежелателен. С некоторых пор Фомин понял окончательно: общение без дела – пустая трата времени и денег. С полуфразы он торопил собеседника.

– А дальше что? – Или. – Можно без глупостей? Суть!

– Ты чего рычишь? – услышал его разговор по телефону отец.

– А как еще с ними? Взрослые люди, все с соской не расстанутся. Вытащишь – из глаз слезы, изо рта рев: отдайте! Я работаю на себя, и хорошо – все бы так, толку больше.

Рэкетиры к нему не лезли, может, не хотели связываться с бывшим милиционером, может, оборот его не казался им привлекательным. Однажды, правда, зашел элегантный молодой человек, чья внешность, – прическа только от парикмахера, дорогой костюм, башмаки  ручной работы, – не смогла обмануть Фомина: этот был у наших.

– Я представляю благотворительный фонд, – он подчеркнул слово «благотворительный», – мы помогаем тем, кто, скажем, несправедливо пострадал от властей...

– Ты ведь знаешь, что я бывший мент, – не дал ему договорить Фомин, – организуй такой фонд мои старые сотрудники – дал бы денег, а вам... Видишь, вон лом стоит?

Молодой человек посверкал глазами, пробурчал что-то вроде «извините» – и вышел.

Был еще случай, когда за какой-то надобностью спустились к Фомину его бывшие коллеги. Кофе попили, только заговорили о деле – в дверях замаячил администратор.

– Чего? – Фомин строго предупреждал в таких случаях, чтобы не мешали.

– Да там эти «синие» увидели ваших друзей – как заблажат: замели! Шмотки похватали – и босиком на улицу.

– Смотри-ка, в лицо знают, – хмыкнул один из гостей. – К тебе, значит, и блатные захаживают?

– Мне какая разница, деньги бы платили. А ведут они себя, между прочим, приличнее этих новых бизнесменов. Погрелись, ополоснулись, бутылку шампанского на троих выпили, покурили – все тихо, пристойно.

– Покурили травку?

– Не обнюхиваю.

Дом Фомина построен буквой «Г», в самом углу подъезд, где квартира его родителей и подвал с оздоровительным центром. Двор выходит на северную сторону, и солнцу никогда не подобраться к нему, не прогреть, не высушить. Снег здесь сходит к концу мая, а лужи доживают до болотной зелени. Несколько облегчает жизнь сырого и темного двора арка между фоминским подъездом и соседним. Через нее территория хоть как-то проветривается. И вот однажды эту арку начали закладывать кирпичом. Фомин знать ничего не знал в своем подвале – и вдруг является делегация от соседей.

– Магазин собираются строить, нас никто не спросил. Может, через начальство какое объехали? Что будем делать? Мы тут ломы приготовили, кувалды – ломать, а если там все законно? Ты человек авторитетный, скажи.

– Пошли.

Фомин поднялся и кивком пригласил всех следовать за ним.

Возле кирпичной кладки стояли дворовые старики, строителей не видно.

– Ломайте! – твердо сказал Фомин. – Будут у кого вопросы – ко мне.

Вопросов не было. Через неделю обломки стены по кирпичику растащили дачники, на том дело и кончилось. Но история эта заставила Фомина задуматься. Почему кому-то, а не мне пришла такая мысль? Он давно подумывал о собственном магазине, но пока не торопился. Спрос переменчив, доходы от торговли неустойчивы... Одно дело привез товар, сбросил – получил деньги, совсем другое – содержать помещение, штат. Фомин теперь знает, что это такое. Усталости он не чувствовал, хотя давно забыл, как это отдыхать в выходной, тем более брать отпуск.

– Тебя кто гонит? – спрашивают родители. – Неужели можно так пахать по доброй воле?

– По доброй нет, – отвечает он, – все время приходится в затылок себя толкать.

– Зачем?

Фомин не отвечает, но сам-то давно решил: он будет строить дом. Как там нынче называется – коттедж? Бог с ними, с названиями, он будет строить дом. Ни разу он не позволил себе назвать квартиру родителей своей. И не только потому, что не он в ней хозяин. Квартиры, или, как он их называет, клетки для размножения Фомина не интересуют вообще.

– Давят со всех сторон, – объясняет он непонятливому отцу, убежденному, что их трехкомнатная квартира на троих – роскошь, – с боков, сверху, снизу. В подвале и то свободней, всего лишь сверху нажимают.

Нет, усталости он не знал, но и удовлетворения от работы не было. Казалось бы, все сделано для того, чтобы без его участия нагревалось, чистилось, продувалось.

– Вам-то всего, – втолковывал администраторам, – пригласить, дать чистое полотенце, предложить чаю или чего они там захотят. Нет в наличии – лавка под боком. А потом полы подтереть и – деньги в стопочку. Зови следующего. Что мешает?

Он знал, в чем дело, и оттого ярился еще больше.

– Ты есть раб, – объяснял незадачливому работнику. – И не потому, что ты на меня вкалываешь. Ты своего не нашел – явился ко мне на готовое. И ладно, работай, вытаскивай прибыль. Мое? А я тебе отдам! Хоть сейчас! Останусь хозяином, а ты – директор, все в твоих руках. Определимся, как делим расходы и прибыль, – работай! Может, заработаешь столько, что скажешь однажды: давай выкуплю, все или часть, как получится. Я же не держусь за эти стены, я, может, давно уже чего-нибудь нового хочу. В лесу, например, такой центр построить... Забирай! Не-ет, тебе не надо, тебе подари с приплатой – не возьмешь, страшно. Куда проще свой холуйский кусок получать от хозяина и ворчать на него из угла. А возьмешь паче чаяния – через неделю все по ветру и сам по миру. Все вы большевики: раскулачить, отобрать! Обдоры!

Он и вправду однажды назначил директором одного из наиболее толковых администраторов. Раз уехал – нормально отработали, два – прибавки нет, но и спад вроде не наблюдается. Неужели нашел? – боялся радоваться Фомин. Однако прошло некоторое время – и все встало на свои места. Спускается в подвал – а директор хвать что под руку попало – стул, к примеру, – и навстречу с этаким огнем в глазах.

– Что делаешь? – спрашивает Фомин.

– А вот стул несу.

– Пойдем-ка. – Фомин усаживает его в кабинете, сам со вздохом садится напротив. – Знаешь, почему я очки стал носить?

Он достал из стола мягкую салфетку, протер линзы. Очки ему выписали давно, правда, толку от них мало. Окулист, широколицый добряк, похлопал по плечу.

– Все нормально, с возрастом будет развиваться дальнозоркость, и твои минусы сравняются с плюсами. Выбросишь.

С этими словами доктор снял свои очки, покрутил перед собой задумчиво, и Фомин понял, что тот сам не верит сказанному.

– Чтобы лучше видеть, наверное, – бодро ответствовал директор.

– Нет, человече, чтобы хуже! Глаза-а-а! Вот надеваю, – продемонстрировал Фомин, — и у тебя радужка со зрачком сливается, края размыты. И все мутно как-то. А снял – вот он ты весь с мозгами твоими хитрыми и какашками. И никуда от меня ты свое не спрячешь. А если уж совсем честно – очки мне не помогают. В свинец оденься – я тебя на просвет вижу. Опять же твое выпирает. И знаешь что? Один умный человек по фамилии Достоевский определил: мое подлое я, которое убить бы, но убить нет сил.

Уже несколько раз Фомин проезжал по окрестностям города, присматривая место под будущий дом. Тут и там вырастают целые городки особняков, которые прячутся за крепкими заборами.

– И правильно, – соглашается он, разговаривая сам с собой. – У нас в стране показывать нажитое нельзя: не отнимут, так обгадят, разворуют.

Однако все увиденное чем-нибудь да не нравилось ему. И все-таки однажды удача откликнулась. Она явилась в лице одного из собачников, с кем Фомин познакомился на выставке. У парня, выяснилось, собственное предприятие по изготовлению бетонных изделий, кроме того, ему удалось занять место под застройку целого небольшого поселка. Предложил один участок Фомину.

– Кстати, нулевой цикл уже готов.

Поехали на место. Поначалу ничего, кроме мощного бетонного забора, Фомин не увидел, но едва обогнули это стратегическое сооружение, ему открылась кромка леса – и словно кто потянул за волосы на затылке: вот оно!

2

У себя в кабинете Фомин поставил диван. Почти все время он теперь проводил в подвале. Перенес сюда часть книг, музыкальный центр, коробку с записями песен Высоцкого, над столом повесил его фотопортрет. Если Фомина нет на месте, значит, он или на стройке или в очередной поездке за товаром. Делами оздоровительного центра он занимается лишь настолько, чтобы покрыть расходы на его содержание. Прибыли здесь он уже не ждет, а тратить деньги, полученные от торговли, на бестолковый штат считает неразумным.

Стройка поглощает все доходы с немыслимой скоростью. Организаторы строительного товарищества оказались людьми серьезными, и дома растут, словно по волшебству.

– Вот что могут нормальные деньги, – говорит приятель-собаковод. – И ведь в голову никому не придет спереть что-нибудь.

Еще раньше, объезжая пригород в поисках участка, Фомин видел десятки домов-игрушек, домов-дворцов, которые являют собой чудеса каменного и деревянного зодчества. А сколько стонов совсем недавно слышалось по поводу умершего мастерства в России! Мол, печника на три деревни не сыскать, плотники повывелись... Чтобы поднять колокольню у городского храма, пять бригад сменили, кладку на несколько раз перебрали. А уж ликовали, когда достроили! И что та колокольня по сравнению с кладками, которые увидел Фомин?

– Все просто, – говорит он знакомому художнику, – появляется интерес – обнаруживается умение. А интерес вот он. – Фомин крепко сжимает кулак. – Мое!

С художником познакомился он давно, по пьяному делу, в одном из заведений, подобных известному в городе «Бережку». Художник оказался дерзким малым, и поначалу они с Фоминым едва не подрались. Потом обнаружились общие привязанности, выяснили, что оба родились в один год, были исключены из одной школы и терпеть не могут чужого участия в своей жизни. У художника прическа и борода составляют как бы одно целое, не различаясь ни оттенком, ни длиной волос. Ходит он в широченных блузах, которые плотнее или тоньше в зависимости от времени года, фасона же одного.

– Где ж они отсиживались, эти золотые ремесленники? – спрашивает Фомин художника в своем подвальном кабинете. Один потягивает из стакана чай, другой – водку. – Смотри, сколько строек, и на каждой своя бригада. Газету откроешь – квалифицированный каменщик ищет работу... Знаешь, сколько они нынче зарабатывают?

– Каменщики – да-а, – многозначительно тянет художник.

– А тебе кто мешает? Ты же талант!

– Вот именно, – следует мрачное подтверждение. – На площади портреты-пятиминутки рисовать?

– Зачем? Давай я, к примеру, у тебя картину куплю. Мне много надо будет в новый дом, а что попало я туда не повешу.

– Тебе, к примеру, – подчеркнул художник, – не продам. Так бери, если нравится.

– Было время – брал так, а теперь вот хочу купить.

Художник, тяжело подняв голову, разглядывает развешенные по стенам свои работы, которые в разное время дарил он Фомину. Здесь в основном пейзажи.

– Россия! – следит за взглядом Фомин. – Ты русский художник, и я не дам тебе пропасть.

– Ух ты! – Усмешка теряется в бороде, глаза, едва сверкнув, угасают. – Сам не пропади. Россия!

Далеко не все, что подарил художник Фомину, выставлено в кабинете, большая часть картин и среди них холсты в человеческий рост – в родительской квартире, в подвальных кладовках. Еще и покупать? Фомин думает об этом, о последних словах художника, и в нем зреет ощущение, что его раскрыли, что пьяный человек, сидящий напротив, все видит, понимает и знает наперед.

– Ты за меня не беспокойся, – неожиданно трезвым голосом произносит художник. – В этом мире нет места слабым, а мы с тобой ребята ничего.

– Точно! – охотно откликается Фомин. – Зубы только вставить, чтоб позубастей быть.

– Зубы? – Художник провел пальцем по пустым деснам. – Я вскорости от цирроза печени сдохну, а ты про зубы.

За небольшие деньги Фомин купил на рынке машину, не очень старую, но изрядно потрепанную. Бегает – и ладно. Водительские права у него есть, а вот опыта вождения не хватает. Раз-другой попробовал – бросил, надо будет, возьму шофера, – решил. А пока он усаживает за руль администраторов или знакомых из тех, кто не может отказать. Несколько раз выручал бывший футболист Логинов, тот все еще работает в профсоюзах. Езды не то чтобы много, – в основном, на стройку и обратно, – но каждая поездка занимает полдня: сорок километров туда и обратно, да на месте надо побыть – проверить, распорядиться, выяснить, что для работы необходимо.

Стройка не стоит ни минуты.

– Далеко, – говорит отец, ни разу не изъявивший желания посмотреть на дом.

– От чего? – спрашивает Фомин-младший почти с угрозой.

– Ну-у, – отец оглядывается, очерчивая рукой круг для верности. – От всего.

– Вот именно. От вони, грязи и глупости.

– Свиней станешь выращивать?

– А хоть и так.

Уже готова крыша, и дом под ней, сверкающей на солнце, виден издалека. Пустые окна мешают назвать его готовым строением, тем не менее за ними видны кирпичные перегородки, лестничные марши – все то, что обозначает близкий конец основных строительных работ. Фомин пытается сосчитать окна, водя взглядом по стенам с первого этажа до третьего, но прерывает занятие, дойдя до пятнадцати. Надо будет вставить тонированные световозвратные стекла, через них снаружи не заглянешь.

– Зайчики вам! – усмехается Фомин, стоящий с солнечной стороны.

Единственный в подвале человек, не доставляющий ему никаких хлопот, – бухгалтер. Фомин не прикасается к финансовым бумагам, к отчетам, кроме тех случаев, когда надо поставить подпись руководителя. Поначалу она подходила к Фомину – не за советом, – а, как говорят в конторах, поставить в известность, но он, несколько раз отмахнувшись, однажды сказал:

– В этом я не разбираюсь и разбираться не буду, мне лишняя информация не нужна, и так башка трещит. Не доверять тебе у меня оснований нет, а значит... Вперед!

Это был первый и единственный разговор о разграничении их полномочий. Наконец-то повезло, – потирал он руки. Со временем Фомин все пристальнее стал приглядываться к Татьяне – так зовут бухгалтера. Никаких сомнений не вызывают и усердие и квалификация, но, помимо того она все больше нравится Фомину как женщина.

Необыкновенно густые темные волосы обрамляют нежный овал лица, на котором выделяются высокие скулы, то и дело вспыхивающие румянцем. Этот румянец и по-девически мягко очерченные губы делют ее на вид совсем юной, однако ей уже под тридцать и она была замужем. Все чаще Фомин приходит к мысли: именно такую женщину он хочет видеть у себя в доме хозяйкой.

Подгоняя события, он придумывает срочное дело по работе и приезжает вечером к ней домой. Раз, другой, третий – всегда она дома и всегда одна. Фомин пьет кофе, оглядывает однокомнатную квартирку, где во всем чистота и уют. Наверно, догадывается, зачем я здесь, – думает Фомин, – вот и хорошо.

– Вы почему так кричите? – делает она замечание Фомину после очередного разноса администраторов.

Он задумывается ненадолго, усмехается.

– Мне вспоминается история с одним смотрителем зоопарка. Вот гад, – обижается он на медведя, – рычит, кидается. Я ему граблями по морде – а он рычит.

Замечание, однако, не обидело Фомина, наоборот, ибо в интонации ее он расслышал нечто новое: что же ты себя так рвешь?.. Все, – решает Фомин, – пора.

Отцу не довелось познакомиться с невесткой, не успел. В больнице он был недолго, врачи развели руками и отправили домой.

В один из последних дней попросил помидорку. Нынче всякий овощ и фрукт не переводится в торговле ни зимой, ни летом, и Фомину понадобилось десять минут, чтобы слетать в магазин. Принесли на тарелочке, поставили у изголовья. Есть отец давно уже ничего не мог.

Он лежал неподвижно, смотрел на красную помидорину, как на великое чудо, как на саму жизнь, из которой он, большой и сильный Фомин, уходит безвозвратно.

Возвращаясь с кладбища, Фомин увидел у подъезда среди разбросанных на снегу цветов розовый презерватив. Добра этого по дворам во все времена хватало, разве что цветные стали появляться не так давно, но этот розовый на последней отцовской тропе, взбесил Фомина.

– Кухаркины дети! – кричит он под чьим-то окном. – Обдоры!

Спустя некоторое время он успокаивается и говорит себе, что на дороге, которая знает и помнит следы живых и умерших, всякое может соседствовать. И тут же, не отходя от розового символа бесплодной любви, обещает:

– Подождите! Я вам еще наделаю Фоминых!

Поздно вечером у себя в подвале он справляет тризну. Напротив сидит художник, единственный человек, оставшийся с Фоминым в этот час. Впервые за последние четыре года Фомин выпил. Отцу он обещал другое: напьюсь на рождение сына, раньше – ни-ни... Он думает о жизни Фомина-старшего, как о чем-то далеком, едва различимом за чередой дней и лет. В сущности так и есть. Детство в Питере, война, госпиталь в Сибири, а потом – борьба с бандитами. Все.

Последующее не в счет. Болезнь, пенсия, огород и напоследок – через стекло – новая жизнь – чужая, непонятная, точно заграничное кино без перевода.

– Нас нигде не ждут, – молвит после долгого молчания художник.

Фомин, не поднимая головы, вторит ему:

– Нигде. Никто. Никого.

Нынешняя зима совсем не сибирская, она так же длинна, как в былые годы, но вялая какая-то, без крепких морозов и ярких солнечных дней. Пожалуй, именно отсутствие солнца более всего наводит уныние и тоску. Унылы люди, строения, улицы. Снег во дворах белее обычного, что можно объяснить двумя причинами – частыми снегопадами и мертвыми заводскими трубами. Заводы простаивают месяцами, люди изредка получают символические зарплаты, а в освободившееся время добывают на хлеб кто как сумеет. Гигантские машиностроительные, химические и текстильные предприятия, которые, как оказалось, никому не нужны, образуют мертвый пояс, охватывающий город со всех сторон, и таят в себе неведомую угрозу. Это ощущение подогревают различного толка политические кликуши, обещающие социальный взрыв со дня на день. Вот выйдут обозленные люди из проходных, пойдут громить проклятых коммерсантов, а заодно достанется властям и всякой служивой сволочи.

Однако при всей незначительности зарплаты и полном отсутствии видимых перспектив немногие уходили с заводов по доброй воле, понимая, что прилавков на всех не хватит. Тем не менее смельчаки находились. Трое из таких пришли наниматься к Фомину – молодой человек, недавно начавший пользоваться бритвой, и его старшая сестра с сыном.

– Вот, – стеснялись они у порога фоминского кабинета, – семейный подряд.

А вскоре Фомин уволил весь персонал, оставив только этих троих. Легкие на ноги парни бегали с его поручениями по городу, подменяя друг друга на дежурстве.

– Дома сильно не ждут, – говорили они, – зачем нам деньги делить с кем-то? Сами справимся.

Раньше Фомин скептически относился к разговорам о хороших заводских ребятах. Рабы в загоне – вот все, что приходило ему в голову при виде нескончаемых заборов с охраняемыми выходами. Про новых работников он вынужден думать по-другому: рабы не могут не быть ворами, а эти копейки не утаят, хотя вся подвальная выручка проходит через их руки. Впрочем, он особенно не обольщался, поскольку и честные, добросовестные ребята не могут заманить в центр новых клиентов. Огня, что ли, у них всех не хватает? – рассуждает он наедине с собой. – Все равно рабы, ибо только за свое можно вцепляться в горло, на исходе сил толкать себя в затылок – и снова продираться вперед.

Женщина взяла на себя обязанности технички, прачки и повара, готовя обеды на всех обитателей подвала. С утра она бежала на рынок, обходила магазины, выбирая продукты подешевле, потом готовила еду. Во второй половине дня – стирка, мытье полов и панелей.

– Ладно, – говорит Татьяне Фомин, давно переставший ждать прибыли от подвала, – пусть так, все хоть не смотреть на вороватые рожи.

Чего уж точно не ждал Фомин – звонка от Славки-балерины, нынешнего второго тренера хоккейной команды, за которую когда-то играли они вместе.

– Коньки хорошие нужны? Мне тут привезли несколько пар – сборники в таких катаются.

– Торгуешь? – поинтересовался Фомин.

– Торгуют. В моем магазине. Только такие коньки я на прилавок не выставлю.

Вечером Фомин отправляется во Дворец спорта. Оказалось, там в этот день проводили дискотеку. Администрация Дворца приспособилась, не убирая лед, зарабатывать деньги на танцах. Поверх льда кладут деревянный настил – вот и все переоборудование. У служебного подъезда он видит автобус с надписью над лобовым стеклом – «Авангард». На ступеньках возле открытой задней двери сидит совсем молоденький паренек в форме команды и блюет, за его спиной трое разливают водку в пластиковые стаканчики. Остальная команда пытается приступом взять охраняемый милицией вход.

– Билеты? К себе домой? – перекрикивают друг друга пьяные голоса.

– А ну в сторону! – расталкивает их локтями Фомин. – Щеглы бесхвостые!

Коньки у Славки оказались дорогими, но он, не думая, выложил деньги, потому что они того стоили.

– Обновить бы надо, – прищуривается Славка, в котором от изящества и легкости балерины не осталось и воспоминания – погрузнел. – Давай соберем кого сможем, покатаемся?

На открытой площадке, по-хоккейному – в коробке, собрались четверо – Пряхин, бывший милиционер, который играл в команде задолго до Славки, Ударцев, умница и технарь, ослепший наполовину, Славка и Фомин. Пряхин с Ударцевым, одетые в чужую форму, заспорили. Один утверждает, будто видел Игоря Шадрина по прозвищу Маугли совсем недавно, другой уверяет, что тот безвылазно «отдыхает» в зоне.

Вышли на лед. Вроде все нормально – ноги не разъезжаются, клюшка из рук не выпадает, даже броски – пусть через раз – получаются, однако сыграть десятиминутку с молодыми отказываются. Зачем? Покатались – и ладно.

– Группа здоровья! – издевается Славка.

– Ты бы собственную требуху прибрал! Каждый день катаешься – а толку?

Лет десять, семь даже назад Фомин бы озаботился – тяжеловат стал – и, может, вспомнил бы свой свинцовый пояс, который надевал когда-то, чтобы нагнать форму. А сейчас – нет, добивать свои и без того битые ноги? Лучше он вот так выйдет, покатается или в лесу побегает – не спеша.

На выходе из раздевалки он сталкивается нос к носу с Борисом Николаевичем, удивительным образом сохранившим за собой до сих пор должность первого тренера команды мастеров. Постарел. Обвислые щеки совсем закрыли шею. А пальто осталось неизменным да кепочка блином.

– Во что нынче играешь? – хмуро поинтересовался у Фомина, сразу вспомнившего ресторан, где Бэтси наблюдал его стрельбу по светильникам.

– Время вышло – дураков тешить и зарплату дяде зарабатывать. Как там у вас в преферансе: если мизер ловленый, отбирай свои взятки сразу. Я теперь тренером – по забиванию гвоздей... А ты-то не боишься сердце ожечь на ночных бдениях? Возраст не тот – в две смены работать. А еще я такое от ваших же слышал: сколько ни играй – баланс в итоге нулевой. Дочке привет. Счастлива?

Распалившись, Фомин хотел было спросить что-нибудь вроде – как нынче платят высокопоставленным шлюхам и не пойти ли самому Бэтси сутенером к собственной дочери, – но его оттащили от тренера, не сказавшего, к удивлению Фомина, больше ни слова.

Ударцев пошел один, с непокрытой головой, стыдливо зажимая в руке старую – еще из «Авангарда» – лыжную шапочку.

Пряхин по дороге рассказывал Фомину, как крепнет в нем дар ясновидца и лекаря.

– Я ведь зарабатываю этим прилично, – серьезно замечает бывший милиционер.

– Да? – Фомин внимательно смотрит на него. – А знаешь, приходи ко мне работать, у меня массажная как раз освободилась. Об аренде, думаю, договоримся.

На том и порешили.

На стройке ведутся отделочные работы. Времени и сил они отнимают много, а результат едва разглядишь – это не стену кирпичную выгонять. И правда, тренер по забиванию гвоздей, – думает про себя Фомин, замотавшийся с отделочниками. – Погоняла на собственной стройке.

– Давайте оставим так, – уговаривает его мастер, выложивший керамической плиткой бассейн. Он, по своему усмотрению, едва изменил рисунок.

– Все переделать! – тычет Фомин в листок. – Это для кого нарисовано? Испорченная плитка пойдет за твой счет.

Еще когда шли каменные работы, Фомин снял в аренду столярную мастерскую, посчитав, что на дом понадобится великое множество деревянных изделий. Покупать готовые – заранее согласиться с сомнительным качеством дверей, окон, подоконников. Пиломатериал он выбирает сам, объезжая многочисленные товарные склады и базы. Доски в мастерской сортируют и сушат до звона, а уж только после того – в дело.

– Чтобы ни заусеницы, ни стыка, ни щелочки, понял? – наставляет он столяра. – Это твоя рама в моем окне. Ты себя уважаешь и я себя уважаю.

К окнам у Фомина почему-то особенно трепетное отношение. Плахи для подоконников он забрал сушить в оздоровительный центр, где больше тепла, а главное – лучше вентиляция. Иногда он заходит в магазины, чтобы присмотреться к дверям и рамам.

– Я ботинки вынужден покупать, у меня их не делают, – отбивает он услужливых продавцов. – Порвутся – я их на помойку, слишком быстро порвутся – назад в магазин. А ваши щели я куда понесу? Вы же мне сразу объясните, мол у меня дома влажность не та.

Продавцы недоумевают, поочередно разглядывая добротно исполненные двери и Фомина. Зачем ходит?

– Сделаете лишнюю дверь – продадите, вам зарплаты за глаза, – говорит он столярам в мастерской. – Только из моего материала не сметь! Вы будьте хозяевами, крутитесь. Не дверь – скамейка, рама для парника, строится народ-то, только поспевай. А по-хорошему вы должны еще и на аренду помещения зарабатывать. У вас под рукой все возможности делать деньги, пользуйтесь!

Уверившись в выгодности собственного столярного цеха, Фомин разъясняет Татьяне, уже хозяйке дома.

– Основные затраты падают на лес, так его можно на корню покупать, за копейки повалят и распилят. В деревне забыли, как деньги выглядят. Людишки, кстати, самый дешевый товар. Болтовня о правах человека, самоценности каждой человеческой единицы – вздор. Питер на костях этих самых людишек построен – триста лет простоял красавцем. Что по сравнению с тем человеческая жизнь? Зато нынче в условиях новой человеческой значимости за пять лет в помойку город превратили. Тетка недавно приехала, родню навещала: все облезлое, обшарпанное, гниет, течет, сыплется...

Татьяна настаивает, чтобы они жили в ее однокомнатной квартире. Хотя бы на первых порах.

– Страшновато начинать новую семейную жизнь под одной крышей со свекровью, – честно признается она.

– Во-первых, это тебе она свекровь, а мне – мать, во-вторых, здесь твоя и моя работа, в-третьих, родится сын – бабка должна быть при нем не приходящей нянькой. Дедов знать не будет, так хоть бабка от предков что-то оставит. А в-четвертых, я так решил, значит, так оно и будет.

Последним словам Фомин постарался придать шутливый оттенок, но Татьяна уже знает: тут не до шуток. Впрочем, она убеждает себя: твердость характера – это как раз то, чего многим мужчинам не достает. Ее бывший супруг был размазней и нытиком.

Фомин готовит комнату к Татьяниному переезду. На глаза попадается дневник Елены, той самой, кого Бог наградил прекрасной внешностью, но не дал никакой радости в жизни. Она нашла ее сама, а Фомин за это лишил ее свободы. Преступник должен сидеть в тюрьме, – говорил отец. Это не подлежит сомнению, только Фомину – сколько уж лет! – не дает покоя природное чудо с именем Елена, рожденная для воли, как всякая живая душа. И еще он не может избавиться от какого-то глубинного ощущения родства с девушкой, жившей до суда в пьяном поселке. Может, все отличие нас оттого, что я родился в благополучном районе, а она в Овраге? – думает Фомин. Он медленно перелистывает дневник, доходит до конца.

«Ветер гонит последние листья, сечет лицо ледяными брызгами. Нет уже ни звезд, ни неба – одна осень. Осень – как старость, и я ее боюсь».

Фомин закрывает дневник и прячет подальше за книги.

По утрам Фомину нужно все больше времени, чтобы привести себя в рабочее состояние. Он спускается в подвал, встает в душе попеременно под горячую и ледяную воду, а потом, включив одну ледяную, стоит под ней пока хватает терпения. Постепенно мутная пелена, висящая перед глазами, уходит, голова перестает гудеть и плавиться. Началось все это около года назад, и поначалу, чтобы избавиться от тяжести в голове, ему хватало чашки крепкого кофе.

Сейчас он после душа выпивает три, а потом в течение дня еще несколько. Надо бы заняться здоровьем, – думает он, – побегать хотя бы в лесу с собакой. И все не соберется.

– Эй, ясновидящий! – окликает он Пряхина. – Посмотри-ка меня.

– А что?

– Да ничего. Посмотри и скажи. Чем заболею, от чего умру.

– Да живи ты триста лет, – советует тот, покрутив Фомина на массажном столе. – Здоров.

– Ясное дело, здоров. А вот если у человека голова по утрам раскалывается, туман перед глазами...

– С похмелья? – уточняет знахарь.

– Пошел ты! Про похмелье я без тебя знаю. Сам наверно... Ну-ка дыхни!

– А чего дышать, я свою норму принял, очистился. Между прочим, похмелья отродясь не знал.

– Какое похмелье, если, получается, ты все время пьян? Кстати, отчего это ты очищаешься?

– Здра-асте! У меня через руки сколько всякой гадости за день проходит? Это ж все накапливается. Знаешь, что экстрасенсы мрут как мухи? А почему? Да все потому – чиститься не умеют. Я вот из-за этого раковых не люблю брать в работу, а что делать, приходят просят – отказать не могу. Потом двойную дозу приходится принимать.

– А одинарная это сколько?

– Триста пятьдесят граммов, – с полной серьезностью отвечает Пряхин.

– Каждый день?

– Только на работе, в выходные зачем?

– Ничего себе! – восклицает Фомин. – Алкоголика пристроил!

– Подожди-ка! – Не отреагировав на алкоголика, он пристально смотрит на живот Фомина. – Да у тебя же селезенка не в порядке.

– Ты чего, придурок! – Фомин отбрасывает руку, погрузившуюся ему под ребра. – Селезенка в другой стороне, здесь у людей печень.

– При чем тут сторона, отдает, значит, сюда.

– Господи! – выдыхает Фомин. – И люди к тебе, шарлатану, идут?

Он выглядывает за дверь, там в тесной прихожке толпятся человек шесть. Пожилая женщина держит за руку девочку пяти-шести лет. Фомин закрывает дверь.

– Что с девочкой?

– Церебральный паралич, – важно отвечает Пряхин.

– И поддается? Боже мой! Посадят! Вместе с этим олухом посадят! Закусываешь хоть?

Не дожидаясь ответа, он выскакивает из кабинета. Разговор с Пряхиным кажется ему какой-то нездоровой шуткой, такой же нарошечной представляется очередь у массажной. Вот сейчас они все вместе скажут полупьяному лекарю, что толку от его лечения никакого, и потребуют назад свои денежки. А назавтра придет жалоба в какой-нибудь гор-, облздрав – и конец всему оздоровительному центру. Успокоившись немного, Фомин опять заглядывает в пряхинскую прихожку. Народ все так же смирно дожидается своей очереди, с надеждой поглядывая на дверь кабинета.

– Господи! – в который уже раз за последние полчаса вспоминает Фомин Властителя. – Неисповедимы пути твои!

После разговора с Пряхиным голова у него разболелась еще больше. Ничего удивительного, в последнее время он стал замечать, что утренняя головная боль – это как бы само по себе, в другие же часы ее провоцируют люди. И совсем не обязательно, чтобы они бездельничали, хамили или удивляли, как, например, Пряхин. Они могут появиться с делом, с просьбой самой ничтожной, с любым пустяком – и тут же начинает ныть затылок, пелена завешивает глаза.

– Меня ни для кого нет, – все чаще наказывает он с утра администраторам, а когда те, – пусть и по крайней надобности, – вызывают его из кабинета или подносят телефон, Фомин приходит в ярость.

3

Нагробье Фомину-старшему превзошло размерами все, что было до того установлено на кладбище. Оно представляет собой укрепленный на мощной плите огромный камень – почти в два фоминских роста – красного карельского гранита. Когда он искал заготовку, ничего подобного у камнетесов не оказалось. Предложили мрамор.

– Ни за что! – отрезал Фомин. – Дамский камень. Мне нужен гранит.

Камень привезли специально по его заказу, обработали тоже – как захотелось ему. У камня срезали одну грань, отшлифовали, отполировали, в остальном он сохранил природную форму.

Вместе с надгробьем Фомин привез на кладбище дюжину крепких парней с ломами, тросами, вагами. На серьезной технике к могиле не подобраться. Сразу же возникла заминка.

– Не-е, мы это туда не затащим! – заявили рабочие, пробираясь по узким проходам.

– Понятно, – спокойно сказал Фомин, – вы ребята умные. – И тут же зарычал: – Дайте мне одного дурака – ну найдется же один-то! Мы с ним вдвоем все сделаем. Остальные могут быть свободны!

Камень был установлен к обеду, и вся бригада, наделенная деньгами и водкой, очень гордилась собой – этакое своротить!

Поздний вечер. Фомин сидит у себя в кабинете, заканчивает делать рамку для большого портрета отца. Все больше времени проводит он в одиночестве, и все чаще в эти минуты его посещает отец. Они не спорят, не пытаются узнать новое друг о друге, просто молчат. Часто за отцом является Валечка, которой, казалось бы, нет места ни в этом подвале, ни в другом уголке фоминской жизни.

Отболело и прошло. Крутить кино в обратную сторону совсем не в характере Фомина, приучившего себя двигаться только вперед. Однако – помимо воли – свидетели прошлого все чаще посещают его. Самое удивительное, с чем бы они ни приходили, каждый несет с собой ощущение потери. Экая чушь! – пытается он прогнать от себя призраки... Его отвлекает стук в дверь.

– Клиенты пришли, – заглядывает администратор.

– Я же сказал, никого сегодня не пускать!

– Так они еще на прошлой неделе аванс заплатили.

– Верни! – Фомин вытаскивает из кармана деньги. – Сколько?

– Идите сами разговаривайте с ними, – проявляет администратор неслыханную дерзость. – Они продуктов, выпивки набрали, девок заказных привезли. За все, что ли, деньги отдавать?

Фомин вскакивает из-за стола, обегает его.

– Вы что-нибудь сами можете решить?

Внезапно он останавливается, думает несколько мгновений и машет рукой.

– Пусть идут, пропадите вы все вместе!

Его остановила не боязнь потерять деньги или авторитет фирмы. Он просто меньше всего хотел бы сейчас объясняться с кем бы то ни было. Вообще не видеть бы никого!

За последние два года он побывал в десятке стран, и после этих поездок весь мир стал ему представляться, как огромный базар, а население его сплошь торговцы. Кто помельче, кто покрупней – смысл один, и сам он стоит в этом базарном ряду. Теперь Фомин ездит все реже и все сильней подгоняет рабочих на отделке дома, желая побыстрее переехать туда окончательно. Одинаково сильны в нем два желания – поскорее увидеть дом готовым и прекратить зарабатывать на него деньги этими надоевшими поездками и унизительной торговлей.

В тот вечер он так и не решил, куда повесить портрет отца.

– Увольняюсь! – решительно заявил администратор, один из заводской семьи, по возрасту средний, по работе самый безотказный.

– Что так? – Фомин приподнял очки и глянул на него с удивлением.

– А надоело в холуях у вас ходить – подай, принеси, подотри, объедки собери, презервативы...

– Это, брат, еще не холуйство, просто работа такая. Я ведь тоже в свое время всем этим занимался, правда, презервативы собирать не приходилось, виноват. Ты на заводе сколько получал? Меньше? Ну вот. Твой завод, к сожалению, завтра не задышит. Зато ты там не холуй. Сидишь без работы и ждешь, когда тебе отечество отсыплет за твою бездеятельность какие-нибудь крохи. Это не холуйство!

– Не так уж вы здесь щедро платите, – совсем осмелел администратор.

– Это правда, – спокойно согласился Фомин. – Как работаем, так и получаем. А ты, кстати, знаешь, что вы себя не обрабатываете? Поинтересуйся у бухгалтера. За свет, за аренду, за прочую ерунду я плачу из других доходов. А вы здесь в тепле, в чистоте, и суп каждый день на обед. Куда пойдешь-то, знаешь уже?

– Найду, – хмуро буркнул молодой человек.

В новом государстве придумали новые понятия – прожиточный минимум, минимальная зарплата, продовольственная корзина – обязательный набор продуктов, очевидно, чтобы только не помереть. Все это выводилось в некие схожие между собой суммы, и зарплата, которую Фомин платил своим работникам, была не намного больше тех жалких денег. Но увеличить ее он не мог – стройка.

Терять лучшего администратора жалко, однако ничего не поделаешь.

– Только уходи прямо сейчас. – Фомин сам не знал, зачем ему понадобилось столь срочно выпроваживать парня. – За расчетом придешь потом.

Оставшись один, Фомин зашел в спортзал, постоял у боксерского мешка. Давно намеревался постучать по нему, надо же с чего-то начинать заниматься здоровьем, а то мышцы совсем одрябли. Собравшись, он коротко и резко ударил и тут же пожалел об этом: удар отозвался вспышкой боли в голове. Надо что-то делать, – думал он, проходя по залу, и это что-то подразумевало как его собственное лечение, так и ремонт тренажеров, добрая половина которых выведена из строя. В углу заметил свернувшегося клубком котенка и вспомнил, что тот не кормлен. Животину он подобрал на улице, на вопрос Татьяны – зачем притащил? – ответил, уставив палец в потолок:

– А может, там лишняя отметина будет.

Кто-то у входа вдавил кнопку звонка и, не отпуская, колотил в металлическую дверь. Фомин нехотя одолел лестничный пролет.

– Не работаем! – крикнул он из-за двери.

– Открывай, ворота разнесу!

У порога стоял рослый парень в тренировочном костюме, нынче так стали выходить и в пир и в мир.

– Мне и не надо, чтобы ты работал, сам поработаю.

Ухмыльнувшись, он посторонился, и взгляду Фомина явилась белокурая мордашка. Девчонке семнадцать едва ли стукнуло.

– Дай дорогу, дядя!

Парень шагнул на Фомина, взмахнул широченной ладонью, на которой зеленела стодолларовая бумажка, и попытался прилепить купюру на лоб хозяину. Фомин перехватил руку, сжал в запястье. Сначала шумный гость побелел, покрылся испариной, затем рухнул на колени и заскулил. Свободной рукой он возил по лестничной площадке не в силах хлопнуть, как это делают борцы на ковре, когда признают поражение. Не ослабляя хватки, Фомин выволок здоровяка за порог и бросил под ноги ошалевшей блондинке. Дверь заперта, покой восстановлен. Фомин не успел даже разозлиться, его лишь удивила щедрость несостоявшегося клиента и уверенность, с которой тот шел сюда, чтобы переспать с подружкой.

Утро. Фомин стоит перед своим подъездом, слушает ранних птиц. В подвале все едино – зима, лето, холод, жара, – а тут самый расцвет природы, середина лета. Впрочем, рядом с его недостроенным домом и лес, и речка, и те же птицы, чьи голоса не заглушает дневной грохот города. Несколько сосен, отставших от леса, оказались внутри фоминской ограды, и соседские хозяйки выговаривают своим мужьям: проворонили лучший участок! Они быстро забыли, что участок этот еще недавно был свалкой строительного и бытового мусора. Фомин неделю вывозил его самосвалами. А потом сдабривал освободившуюся площадь черноземом. Сосны ерунда, основной предмет соседской зависти – земля, которую он прихватил, увеличив разрешенные размеры владения вдвое. С этим Фомину еще предстоит разбираться, поскольку у свалки вдруг обнаружились хозяева и пообещали подать на него в суд за самовольный захват земель лесного фонда.

– Дурачье! – обозвал он лесников. – Я же на месте вашей помойки как раз лес и развел. – Он обвел рукой площадку с липами, березами, дубками, коих в общей сложности он посадил больше сотни. – А что за забором – сохранней будет.

Хозяев леса объяснение не удовлетворило, и они, подгоняемые лаем рослого добермана, пообещали вернуться с представителями закона.

Черный автомобиль метнул отполированным боком солнечный зайчик и остановился, едва не ткнув Фомина в ноги.

– На гвоздь наехал, – спокойно сообщает он вышедшему из машины водителю.

– Где?

Тот нагибается, придерживая рукой тщательно подобранный галстук.

– Значит, в следующий раз наедешь, – обещает Фомин и поворачивается, чтобы уйти.

Хозяину дорогого автомобиля на вид лет восемнадцать, но держится он с уверенностью, на угрозу не реагирует. Деньги помогают взрослеть, – думает Фомин.

– Здесь где-то баня.

– Сегодня женский день, – бросает Фомин через плечо.

– Нет, серьезно. – Молодой человек достает из кармана электронную записную книжку. – Мне нужен господин Фомин. Это не вы?

– Дальше. – Фомин нехотя поворачивается.

– Нам известно, что вы пользуетесь авторитетом у здешних жильцов.

– И кто это вам добывает такую информацию?

Молодой человек пожимает плечами.

– Служба безопасности.

– Ух ты! И какую же опасность мы для вас представляем?

– Не в этом дело. Мы собираемся закрывать арку и делать там магазин.

– Понимаю. А я должен со списком обежать, как вы говорите, местных жильцов и собрать подписи, что они горячо поддерживают эту замечательную идею.

– Зачем? С жильцами мы разберемся и так, главное, чтобы вы не возражали. Ваш интерес будет учтен.

– Каким же это образом? – усмехается Фомин.

– А как угодно. Можем отвести место для вашей торговли.

– Про торговлю тоже служба безопасности докладывает?

– Невелика загадка. Или вам достаточно для строительства коттеджа денег от оздоровительного центра?

Фомин начинает злиться всерьез. Поганец осведомленный! И ведь знает, что не баня, а оздоровительный центр! Но он сдерживает себя, поскольку над предложением стоит подумать. Не сказав больше ни слова, идет к подъезду.

– Вы же понимаете, – доносится со спины, – рано или поздно арка все равно будет занята.

Вот этого ему говорить не стоило. Фомин резко оборачивается, но машина уже, развернувшись, уезжает.

Место людное, – думает Фомин о будущем магазине и своей доле в нем. Не дом – он давно уже сам застроил бы эту арку. Всего не ухватишь. Вспоминает, как деды ломами крушили едва поднявшуюся стенку. Давно ли то было! Можно, конечно, и сейчас помахать ломом, да в кармане оттого не прибудет.

Осведомленный молодой человек наверняка знает о печальном опыте предшественников. Через день после разговора с Фоминым он подогнал панелевоз и сгрузил огромную плиту из современных легких, но прочных материалов. Два часа – и арка закрыта. Молодец! – мысленно похвалил шустрого предпринимателя Фомин. – Одно дело ломать десяток рядков кладки, совсем другое – готовую стену. Он понимает, что пора вмешиваться в ход событий, не то в дележе не поучаствуешь. Предложил строителям раздевалку, душ, телефон. Молодой человек отреагировал без затей.

– Я свои обещания выполняю.

Семейная жизнь Фомина идет ровно, без ненастий и ликования.

Не было дорогих подарков, шумной свадьбы – бутылку шампанского не допили. Татьяна переехала к Фомину. Молодожены почти все время на глазах друг у друга. Кроме часов, когда Фомин уезжает на стройку да вечером в подвале. И то – разделяют их тогда лишь три этажа.

За год совместной жизни они один раз побывали в гостях у Татьяниной подруги, после чего Фомин заявил:

– Хватит. У меня мозги без того засорены.

Хватит так хватит, она не возражала.

– Может, сходим куда, на концерт, что ли? – предложил Фомин однажды, думая: не дай Бог согласится?

– Да что там делать? – отгадала его Татьяна.

Иной раз она пытается пойти в магазин за продуктами. Фомин берет листок бумаги с сигаретную пачку, – он давно завел правило записывать, что надо сделать, и в конце дня отмечал выполненное.

На следующий день появляется новый листок.

– Говори, что надо, сходят, есть кому.

Привыкшая при бывшем муже все делать сама, она то и дело порывается куда-то бежать, что-то делать, но Фомин всякий раз останавливает.

– Ты у меня мозг фирмы, а нынче мозги – это деньги. Рук, ног и ртов хватает, это все умники, у которых ума много, а хлеба нет.

– При чем тут мозги, деньги? Я хочу выбрать, что мне надо, – пытается отстоять свое Татьяна.

– А что конкретно? – Фомин тут же хватает со стола ручку и листок.

Она безнадежно машет рукой, продолжать нет смысла.

Постельное белье Фомин относит в подвал, Татьяне остается постирать свою одежду да фоминские тенниски. Других сорочек он не признает, сохраняя спортивный стиль и во всем остальном: джинсы, мягкие туфли, если холодно – куртка. После того, как ушел из профсоюзов, костюм не надевал ни разу. Стрижку он не меняет уже тридцать лет, она так и называется – спортивная. Помимо мощного торса, плоского живота и могучих рук облик бывшего спортсмена дополняют иссеченные шрамами брови, перебитый нос. Татьяна трогает его квадратный подбородок, как бы пробуя на вес.

– У тебя только глаза не спортивные. – И поясняет: – Так смотрят на людей психиатры и чекисты.

– И много ты чекистов видела?

Смеется.

– В кино.

Скоро она должна родить, потому Фомин взял на время другого бухгалтера. Впрочем, Татьяна занимается делом, как и прежде, только с отчетами не ходит, в банк не ездит.

– Совсем арестовал! – жалуется свекрови.

Фомин готовится к появлению первенца по-своему: накупил кучу детской одежды, все голубое да синее, на мальчика.

– А если барышня родится? – пытается остудить его мать.

– Значит, следующий сын.

– Тебе сколь годов-то? – интересуется пенсионер из соседнего подъезда, намекая, что молодой папаша староват. – Иль вечно жить собираешься?

– Я буду жить, сколько мне отпущено. Это для вас уже все на земле устроено, осталось только огород посадить да выкопать, а у меня дел невпроворот.

Он перебирает хоккейные доспехи – щитки, майки, клюшки...

Все добротное, но устаревшее. И тут мода! – ворчит Фомин, поглаживая старый шлем, на котором давным-давно лучший игрок страны коньком оставил автограф. Свою команду он никогда не любил и со временем ни к ней, ни к собственной спортивной молодости любви не прибавил. Это просто такая работа, Фомин сам выбрал ее, раз и навсегда признав законы, на которых она держится. Пусть волчьи – тут ничего не поделаешь. А любить работу совсем не обязательно. Работу надо исполнять. Догони, отбери, прорвись!..

Сына он поставит на коньки. Можно, конечно, стать сильным, накачивая мышцы железом, на тренажерах, но это не то. Силу надо добыть, доказать, а случается – отобрать, для того необходима стая. Опыт пригодится потом, когда стая растечется, умножится, и ты уже не будешь знать, с какой стороны ждать опасность. Но ты всегда будешь готов к ней больше других.

– А ты почему в деревню не просишься? – спрашивает он Татьяну.

Он недавно стал называть деревней место, где построен новый дом. Там и вправду за дорогой начинается деревня, недоуменно взирающая на целую улицу огромных особняков за трехметровым бетонным забором.

Татьяна пожимает плечами, что, судя по всему, означает: сам же не хочет, чтобы она находилась далеко от докторов. А вообще-то ее нисколько не воодушевляет перспектива жить за городом.

Зачем нам столько комнат, кто будет следить за всем этим, убирать? Сейчас здесь рабочие, уборку делает пожилая женщина из деревни. Но всегда ли будет достаточно денег для содержания такого дома? Доходы идут на убыль, мелкий бизнес задыхается от налогов, от диктата крупных дельцов, а расходы на стройку нескончаемы. Испанский кафель, французский фаянс, итальянские обои – все это стоит немало, но Фомин слышать не хочет об экономии.

– Привыкли жить в бараках! – злится он, преодолевая молчаливое сопротивление жены, – и даже сумели убедить себя: это лучше, чем большой дом в приличном месте. А далеко – так это посмотреть, от чего, – повторяет он сказанное когда-то отцу. – Что же касается возлюбленных сограждан, перед которыми тебе так неудобно, я – будь моя воля – по углам бы вышки с пулеметами поставил.

Сауна, душевые, котельная, ванные комнаты, бассейн, спортзал – все в основном готово, осталось отделать несколько жилых комнат, кухню. Фомин уже заново размечает участок: здесь будет баня, отдельная, русская, потому что финская «соковыжималка» в доме – это только для зимы. Вдоль забора он поставит теплицу с автономным отоплением, чтобы работала круглый год. Кто знает, как дальше пойдут дела. А цветочек к женскому празднику всегда купят.

Можно овощи выращивать, есть хочется при любом строе и всяком правительстве. Вход в теплицу из котельной, которая будет оборудована во флигельке... Размещая будущие строения на бумаге, он так и отметил – флигель, не котельная. У этой стенки можно поставить диван, стол, в углу умывальник. Получалось отдельное жилье с теплом и водой. Котельная! Еще одна возможность обособиться в обособленном и без того мире.

Художник запил вмертвую. Каждый день он является в подвал с бутылкой, сидит один в каком-нибудь уголке, выпивает и уходит. Зовут к обеду – отказывается.

– Хватит дурака валять! – не выдерживает Фомин. – Только не надо мне плакать, что художники в этой стране никому не нужны. Знаю. В этой стране никто никому не нужен, мы с тобой это давно выяснили. Работы нет? Я тебе дам работу. Сегодня же поедешь в деревню, будешь там жить, пока мозги не просветлеют.

– И что? – безучастно осведомляется художник.

– А ничего. Подоконники ровнять, потолки подвесные делать.

– Я не столяр.

– А я не продавец.

– У тебя там лес? – неожиданно проявляет интерес пьяный гость.

– И речка.

– Сволочь капиталистическая!

– Точно! – весело соглашается Фомин. – Значит, договорились? Надо – выпил, там же не лечебница, надо – порисовал после работы.

– Как это – уехать от всего. Друзья...

– Давай разберемся. Что такое есть друзья? Вот это? – Фомин тычет пальцем в бутылку.

– Я давно уже пью один. И только один. Исключительно. Принципиально. Я ни с кем не хочу делить свое внутреннее богатство. Пьянство в одиночестве – это пропасть – ну-ка скажи, так ведь?

– Пошел ты! – устало отмахивается Фомин. – Собирайся и поехали.

Не дожидаясь ответа художника, он подался к выходу. Собственные шаги отдавались в воспаленной голове вспышками усиливающейся боли... Очнулся он на своем диване, рядом никого не было. Похоже, он на какое-то время потерял сознание. Не успел отлежаться – пришли рабочие из столярного цеха.

– Выгоняют, – тяжело вздохнул бригадир. – За аренду платить нечем.

– И что? – Фомин откинулся на спинку дивана. – Я, по-вашему, должен бежать, платить, отстаивать ваши интересы, так? Ну-ка дыхни!

Бригадир отступил на шаг.

– Не пил я.

– Сегодня. А вчера? А прошлый раз, когда я приезжал, – тебя от досок отскрести не могли. За аренду, говоришь, платить нечем? Сколько дверей продали?

– Так их полно в магазинах. На хороших станках сделаны, а у нас?

– Что у нас? Не пилят? Не режут? Не строгают? Голову иметь надо, про руки я не говорю. Почему у меня две двери рассохлись? Станки?

– Сыро там, не сохнет лес.

– И вы, значит, заведомо из сырого леса мне, хозяину, сбагрили? Молодцы! Спираль на сушилку поставили?

– Нет, не нашли.

– Ну вот что. Нормальный разговор у нас не получится. Давайте заканчивать. Мой лес отбираете, откладываете в сторону – и чтобы ни дощечки оттуда не взяли! Пересчитаю и вывезу. Из остального можете табуретки мастерить, можете самолеты, но рассчитываться за долги будете вы, а не я.

– У нас же семьи, – попробовал возразить один из рабочих.

– Все правильно. Семьи у вас, а думать про них должен дядя.

– Мы же на вас все время работали, – не успокаивается столяр, – а платите вы копейки, откуда взять на аренду?

– Претензии ко мне? Тогда давайте по-другому. Прежде всего, насчет копеек договаривались на берегу. Во-вторых, договор аренды на кого? На вас. – Он ткнул пальцем в бригадира. – И, в-третьих, где контракты, где заявления о приеме на работу? Вы устроены по документам кто где,  я вас не нанимал. Я дал вам возможность работать и зарабатывать. Итог – всем плохо. Короче. Если ко мне придут долги по столярке спрашивать, я с вас последние штаны спущу, мало – из квартир повыгоняю. Тогда уж точно про семьи запоете. Все!

Они уныло подались к выходу, понимая: работодатель от них отказался. А Фомин тут же взял листок бумаги и начал прикидывать, что надо вывезти из столярки, чтобы забыть про нее навсегда. Она свое отслужила. Крупные изделия больше не нужны, а мелочевку можно резать в мастерской при доме.

В разгар жаркого лета у Фомина родилась дочь.

– Смотри, какая плотненькая! – первое, что услышала Татьяна в родильном отделении. – Девчонки обычно не такие, ей бы парнем родиться.

Фомин, конечно, обрадовался первенцу, однако оценил событие как некий сбой в программе. Ничего, – говорит он себе, – лиха беда начало. Рождение дочери начал отмечать в подвале, один. Выпил полбутылки водки – и потянуло наверх, к свету.

Официанты в ресторане улыбаются, кивают, – давненько не заглядывали! – словно забыли, сколько он тут в свое время шуму наделал, посуды перебил. Логинову, что ли, позвонить? – вяло шевельнулась мысль. Не позвонил. Не хочет он никого из знакомых видеть. Гудит народ за спиной – и хорошо, он специально так сел. Через плечо он разглядывает зал – нет, точно, никого он здесь не знает. Отвыкший от водки он не рассчитал силы, напился. Обратный путь решил проделать мимо своей бывшей службы, управления внутренних дел. Задержался на крыльце, постоял и решительно поднялся по ступеням. У входа за барьером ожидала вызова группа милиционеров с собакой. Дежурный направился было к Фомину, но не успел. Тот, перегнувшись через перила, ухватил овчарку за хвост и дернул на себя. Та среагировала быстрее милиционеров, перемахнула через ограждение и с рычанием вцепилась в обидчика. Сотрудники все еще не пришли в себя, а Фомин и обученный на бандитов пес катались клубком у их ног. Кто рычит громче и страшней – не разобрать, но вот уже рык сменяется отчаянным визгом, служивые соображают, что их питомцу несдобровать, и кидаются на выручку. Порядок наконец восстановлен – нарушитель в наручниках, дрожащий пес под стулом дежурного. В результате не очень долгого разбирательства выясняется, что Фомин в прошлом – работник управления. Ничего не поделаешь, хоть и бывший, но свой – его сажают в патрульную машину и привозят к дому. Он выплевывает собачью шерсть, только сейчас сообразив, что использовал оружие врага – зубы.

– Чуть не загрыз лучшую собаку, – осудил его сопровождающий.

Фомин обманул милиционеров, назвав вместо своего Валечкин адрес. Машина уехала, а он, переждав минуту в подъезде, вышел и встал в нескольких шагах от знакомых окон.

– Не те, не так, не с теми, – тупо склоняет он, меняя порядок на обратный. – Не с теми, не так, не те... – Повторяет это много раз, испытывая странное ощущение, будто за него говорит кто-то другой. – Врешь! – обрывает чужое назойливое бормотанье. – Все ты врешь! – Он поднимает с земли камень и изо всей силы запускает в окно. – Вот вам! – кричит, убегая. А потом, отдышавшись, продирается сквозь пьяный туман: когда-то с ним подобное уже было.

4

Из запоя Фомина выводила специальная медицинская бригада. Бывало, и раньше он пил по трое суток, но то из куража, похмелья не было. А тут – чуть только хмель ослабевает – голова лопается, и никакого спасения, кроме следующей порции спиртного. После капельниц и уколов сутки лежал пластом, глотая без счета таблетки от головной боли.

Татьяна решила, что Фомин обиделся за дочь, потому не приходит навестить, – и сама затаила обиду. Молча передала отцу, пришедшему ко дню выписки в норму, перевязанный розовой ленточкой кружевной сверток, молчала в машине, пока ехали домой. Но обида кончилась, едва он, развернув младенческие покрова, одобрил:

– Ух ты, какой... персик!

А страна приняла нового гражданина с полным безразличием, которым в равной степени наделяла всех – малых, старых, только что родившихся и уходящих в мир иной. Президент, постоянно меняющееся правительство, ставшее к середине девяностых по сути президентской структурой, неустанно говорят о реформах. Что реформируется – понять трудно: экономика, доходы предприятий и отдельных граждан имеют криминальный оттенок, законопослушная часть населения, как правило, нищая. В миллионном городе статистики насчитали пятнадцать тысяч безработных, тогда как почти все заводы стоят, стройки чахнут, а работный люд – кто пьет, кто на огороде. Посмекалистей да половчей на отхожем промысле: станочники кроют крыши, строители ремонтируют автомобили, инженеры и ученые торгуют тряпьем, присланным в качестве гуманитарной помощи из-за границы.

Фомин выносит из гаража ведро с отработанным машинным маслом, хочет выплеснуть в мусорный бак. Не на землю же выливать. Но во всех пяти стоящих поблизости контейнерах деловито копошатся люди, коих по привычке зовут бомжами. Однако у большинства из них жилье имеется, им попросту есть нечего. Фомин сплевывает в досаде и несет ведро обратно.

Остался без работы Логинов. Он пришел в подвал, как всегда, в безукоризненно отутюженном костюме, начищенных туфлях, белоснежной сорочке с жестким воротником.

– Для тебя существует жара, при которой ты пиджак снимаешь? – встречает его Фомин.

Логинову не по себе, он чаще обычного встряхивает плечами, будто расправляет и никак не может расправить складки на своем костюме, то и дело оглаживает прическу.

– Иди ко мне, – предлагает Фомин. – Хоть знать буду, что не сволочь под боком. Придумаем что-нибудь, а то у меня, честно, мозгов не хватает. Не пропадем.

Логинов прячет глаза, понимая, что Фомин без труда угадал его невысказанную просьбу.

– Я шофером, можно? – суетится он, не зная, куда девать руки. – В бизнесе я ведь ноль...

– Бизнес! – невесело усмехается Фомин. – Для начала можно шофером, надоело запрягать кого попало. А там поглядим. – Он протягивает связку ключей от гаража, машины. – Разбирайся.

– Сейчас куда поедем? – вскакивает Логинов.

– Завтра. У тебя одежда есть попроще? Нет – вон там, – Фомин указывает на дверь в глубине кабинета, – джинсы, куртки – выбирай. Навезли барахла – продать не можем... У тебя, кстати, нет кому сдать? Пятнадцать процентов твои.

– Я попробую, – без уверенности в голосе отзывается Логинов.

– Попробуй.

Наутро Логинов пришел в костюме самую малость попроще вчерашнего.

– Ну, раз у тебя их много, – криво усмехается Фомин. – Сейчас коробки с товаром развезем, потом фанеру погрузим – и в деревню.

Логинова потрясли масштабы загородного владения Фомина.

– Знаешь, зачем работаешь, – качает он головой, поглаживая испанский кафель цвета топленого молока.

– Знаю, – соглашается тот и идет в комнату к художнику. – Я же говорил, раму в голубой спальне подогнать, – в чем дело? – Он тычет пальцем в едва заметную щель, и стекла отзываются дрожью. – Это не какая-нибудь дырка во вселенную, это мое окно, понимаешь?

Художник, заросший пуще прежнего, стоит потупясь, молчит. Он живет здесь уже два месяца, днем работает, а вечерами пьет со сварщиком, таким же бесприютным, никому не нужным, но гордым, что бывает особенно заметным в пьяницах.

– Я газопровод варил! – отбивается, когда Фомин ругает его за халтуру.

Пьют они врастяжку, степенно, ибо долгие вечера в их полном распоряжении.

– Почему у вас жрать-то нечего? – Фомин с досадой хлопает дверцей пустого холодильника и протягивает Логинову деньги. – Сгоняй до лавки, возьми сала какого-нибудь, колбасы. Сдохнут ведь – а не пошевелятся.

Вечером, ставя машину в гараж, Логинов посмотрел на спидометр: полторы сотни километров за день. Здесь дармового хлеба не будет, – думает он. – И ладно, глаза не надо прятать.

С памятника на могиле отца содрали картуш и надпись, сделанные из меди. Цветные металлы нынче в цене. Фомин кидается в приемные пункты, но, объехав несколько, понимает бесполезность поисков.
В одном разбивает металлической трубой прилавок, припирает к стене приемщика.

– На ворованном жируешь, гнида?.. Все! – оборачивается к Логинову, обозначая этим «все» предел, за которым конец света. – До могил добрались!

Сидя в своем кабинете, неистово ласкает кобеля, тот настороженно прижал уши, замер.

– Ненавижу! – цедит Фомин сквозь зубы. – Погань! Обдоры!

В сумерках, когда двор пустеет, выводит собаку на улицу. Привыкнуть доберману к загородной воле он пока не дает: на цепь не посадишь, а так пустить – ошалавится. Да еще кот, очередная заблудшая душа, пригретая Фоминым. Это уже четвертый после маленького подвального новосела. Не приживаются коты. Отъедятся, окрепнут, освоятся – и были таковы. Нынешний подобран в деревне, чувствует себя в доме хозяином и обижается, когда Фомин привозит на его территорию собаку. Пропадает на несколько дней, а потом приходит и демонстративно отворачивается от еды. Задумавшийся Фомин едва не сталкивается с Ударцевым, товарищем по хоккейной команде. Черные очки, тросточка, напряженно вытянутая шея... Ослеп! Очевидное поражает Фомина, будто он и подозревать не мог, что когда-то классный защитник перестанет видеть. Вроде не так давно они встречались. Ударцев играл в карты, разглядывая их через толстенные линзы. А потом – в «коробке»...

– Привет! – Фомин мягко обхватывает его локоть рукой. – Не узнаешь? Фомин я, Фомин.

В ответ молчание и едва заметное движение головы: нет, мол, не узнаю.

– В «Авангарде» вместе играли. Да мы же с тобой вот виделись, года полтора... Игоря Шадрина вспоминали, катались с балериной и Пряхиным...

Ударцев решительно отстраняет руку и идет, ступая неуверенно, как видно, без привычки. Не узнал? Не захотел? – гадает Фомин и тут же говорит себе, что на месте Ударцева тоже не захотел бы никого узнавать.

Вернулся без пользы побегавший за удачей администратор. С напором, выдающим испуг и смятение, спросил:

– Назад возьмете?

– Сходи-ка в ларек за водичкой, жарко, – было ему ответом.

– А вот я ухожу! – заявляет Татьяна, присутствовавшая при том.

– Да? – Фомин, морщась, трет виски. – Мать к врачу собиралась, замени.

– Ты вроде бы не слышал? Я ухожу работать в другое место. Что мне тут делать? До скончания века показывать рубль, прятать двадцать? И все на твою стройку!

– Мою? – Фомин даже привстал. – Ты ничего не перепутала?

– Плевать я хотела на эти хоромы! Огород, теплица... – природа!
И дочь прикажешь отдать в сельскую школу? И люди – правильно – не хотят работать за твои копейки.

– С людьми я сам разберусь, а тебе-то чего не хватает?

Фомин изо всех сил старается говорить спокойно.

– Я здесь какая-то ничтожная пародия на бухгалтера...

– А-а, – не дает он договорить, – тебе, значит, охота отличиться на ниве серьезного бухгалтерского учета! Может, я не так что назвал – вашим терминам не обучены. Ты оглянись, какая бухгалтерия? Она у того и лучше, кто больше спрятал. У государства утроба немереная – поди прокорми!.. Здесь же все твое, наше! Или дядины деньги считать интересней? Да о чем мы, собственно, говорим? – спохватывается он. – Работа! У тебя ребенок грудной!

– На дом будут приносить, – не уступает Татьяна.

– Ну вот что, – Фомин кладет на стол тяжелую ладонь. – Не нравится здесь работать – не надо, обойдусь, но и на стороне ты циферки выводить не будешь! А что касается «на дом» – я твоим визитерам быстро ступни разверну. Вот дом, ребенок – и все!

– Дети, церковь, кухня! – невесело шутит она.

– Ты мне тут раскрепощенную современность не изображай! Не было у нас в роду такого и не будет! А идти – иди! На все четыре стороны! Я никого не держу! Только не рассчитывай дочь забрать, я у тебя ее с мясом отдеру! Подумай, прежде чем возвращаться к этому разговору.

Татьяна, расплакавшись, уходит, а Фомин остается в тяжком раздумье и ждет нового приступа головной боли. Распустил! Расповадил! – ругает он себя, не вполне отдавая себе отчет – в чем же? Конечно, времени на семью нет, жена без внимания. Надо бы обстановку сменить, съездить куда-нибудь, к морю например. Дитя малое на руках – куда поедешь? Может, через год... А что, сегодня же он скажет Татьяне: следующим летом они едут на юг. Можно и пораньше, тепло нынче найти не проблема в любое время года, были бы деньги.

Да, деньги. Жена на дом пожалела, как будто есть-носить нечего. Надо же, понять не дано: из денег, какого-то мусора! – получается дом, пусть маленький, но вполне реальный кусочек Отечества. Твой! Как ты еще сможешь ощутить его, Отечество, не освоив хотя бы это пространство между четырьмя углами? Без дома – это без родины и есть, без роду и племени. Всем отчего-то ясно – не нужны мы Отечеству. Сами за него все знаем, умники!.. Малый бизнес задавили! Да кол ему в могилу, этому малому бизнесу! А я все равно заработаю, не на одном – на другом.

Мысли у него начинаются путаться, не в силах пробиться сквозь непонятно откуда взявшуюся рвущую перепонки музыку. Ревут сразу несколько динамиков, и из каждого своя мелодия. Вот выбивается знакомый хриплый голос: «Я – ЯК-истребитель», – его перекрывает сладковатый шлягер «Елена, милая Елена». А поверх всего какой-то дико скрипичный визг... Фомин срывается с места, мечется по комнате в поисках источника звуков, распахивает дверь пряхинского кабинета и – замирает от неожиданности. Он не сразу различает, кто перед ним, только выделяет из окружающего белый халат. Внезапно какофония смолкает, слышен лишь спокойный говорок Пряхина. Несколько мгновений – и прояснившийся взгляд находит в полутемной комнате врачевателя и администратора, вернувшегося сегодня к Фомину. Они пьют водку. Медленно приходя в себя, Фомин поворачивается, чтобы уйти, но нелепость происходящего останавливает его.

– Ты же на дух ее не переносишь, – говорит бывшему заводчанину. И следом – Пряхину: – Пацана спаиваешь!

– Я сам! – нахально выступает администратор.

– Сам! Осколок пролетариата!

Фомин прислушивается к себе и с облегчением отмечает, что в голове прояснилось, боль почти прошла.

– Между прочим, – продолжает смелеть паренек, – мне заступать завтра, а он, – кивает на Пряхина, – уже свое отработал.

– Ну-ну, если не ошибаюсь, твой учитель Карл Маркс говорил, что за станком ты лишь продолжение машины, а духовной личностью становишься, когда отойдешь от этого станка. Извините за вольное изложение. Не смею мешать потреблению духовной пищи.

Логинов оказался незаменимым помощником. Он спокойно управлялся со всеми делами в городе, пока Фомин пропадал на стройке. Используя старые связи, он сумел узаконить владения Фомина вместе с участком лесного фонда. Вечерами они обсуждали финансовое состояние предприятия, возможности заработать на чем-то еще.

Однажды Фомин посетовал на нехватку наличных денег, набросав на листке схему оборота некой условной суммы. На следующий же день Логинов продал свой новый гараж, которому не суждено было дождаться от него машины. Утром третьего дня он выложил все до копейки перед Фоминым.

– Что ж, – сдержанно отреагировал тот, – прибыль пополам.

Тем временем шустрый коммерсант закончил работы в арке и пригласил Фомина занять то, что ему обещано. Уголок оказался в неудобном месте, под лестницей, а цену за аренду молодой человек заломил немыслимую.

– Это что, предложение под заведомый отказ? Не я... – и Фомин осекся.

– Правильно, не надо. Это деньги, и терять их я не намерен. Затраты. – Он окинул взглядом прекрасно отделанные стены. – А знаете, сколько желающих на ваше место?

На том разговор закончился, и Фомин ушел с занозой под сердцем. Куда более нормальным был бы пинок под зад этому сопляку. И что? Как-никак магазин на оживленном месте... Долго судили да рядили с Логиновым и решили гаражные деньги пустить на товар для нового магазина.

Чтобы ускорить отделку дома, Фомин нанял еще двоих. Уже почти готов флигель, в нем, как замышлялось, умывальник, газовая плита, диван, даже книжные полки. Котлу для теплицы отведена совсем маленькая загородка.

– Я на юге отдыхал, – говорит сварщик, для которого каждое собственное слово имеет вес. – Там свои дома отдают внаем отпускникам, а сами ютятся вот в таких пристройках, в сараях даже живут.

– И что? – В голосе Фомина угроза.

– Да так, – нехотя заканчивает тему сварщик.

Фомин ходит по комнатам, разглядывает окна. Наконец-то все сделано, как положено, – ни щелочки, ни задира на рамах и подоконниках. Так не бывает, – отбивались рабочие, выслушивая его требования. – И тем не менее так есть.

– Попробуй выровняй этот аэродром! – ворчал художник. – Зачем такие широкие подоконники? Рассаду выращивать?

– Вот и все, что мы понимаем про источник света Божьего! Дурачье! Это вы у себя в мастерских помидоры выращивайте, у меня теплица для этого. А подоконник широкий – Ваське удобно лежать.

Он любовно поглаживает оконный переплет, трогает дорогие петли, защелки, шпингалеты. Думает: надо проследить, чтобы во флигеле окна не испохабили.

– А давай тебе такой построим, – толкает Логинова в бок. – Вот здесь, на поляне, с землей решим, у тебя теперь опыт есть. Коробку поставить – ерунда, это со стороны страшно. Строить хочу, скучно.

– Ну уж нет! – с необычной для него твердостью протестует Логинов. – Приплати – не надо! Мы без того свою волю собственными руками попрятали кто куда... Какой-то извращенный вид рабства.

– Чушь! Про остатки твоей воли, которая ютится в однокомнатной конуре, я скажу так: лень и скотство. Пожрал – и тут же опорожнился. Рабство! Устал я уже на эту тему говорить.

– Ты от другого устал. – Логинов пытается смягчить разговор. – Когда в отпуске был последний раз?

– Это как? Целый год по утрам повязываешь галстук, а в конце срока в очередь с сослуживцами... Может, путевку дадут со скидкой, помогут в кассе взаимопомощи. А я не хочу одиннадцать месяцев тут, один – там, не хочу стоять в очереди! Теперь, слава Богу, этого и не надо. Я вот решил: зимой махнем с женой в какую-нибудь Шри-Ланку, а летом, к примеру, на Пиренеи. И кто мне помешает? Дом? Есть кому присмотреть за домом, для того и работаем.

– Зря кипятишься. Отдыхать надо, вот и все. Поехали на рыбалку? У приятеля дача на протоке, лодка, лес под боком.

– Из меня рыбак!..

– Просто отдохнем на речке, я рыбак такой же.

Странное дело, Фомин неожиданно соглашается.

Через три дня они отправляются в путь. Езды немногим больше часа, но уже в дороге Фомин начинает чувствовать, как его отпускает. Уходит головная боль, нытье в ногах, даже дышать становится легче. Понемногу все дальше отступают подвал, стройка, ежедневные листочки-памятки. Дорога, удивительно ровная, большей частью идет лесом, чисто боровые участки его чередуются с лиственными, и тогда меняется цвет по обочинам, зелень перебивается желтыми прядками на березах.

– Лето проходит! – с сожалением замечает Фомин.

Хозяин молод, ему нет сорока, обличьем и поведением больше напоминает сельского жителя, не дачника. Участок у него на самом краю крутого берега, внизу широкая протока, а за ней – луга. Новый дом не достроен, впрочем, в нем уже есть все необходимое для жилья – печь с плитой, кровати, стулья. Веранда застеклена, на ней тоже все обустроено. Одного не хватает в доме – окон.

– Все не соберусь прорезать, – виновато разводит руками хозяин. – Надо и столярку заказывать и стекла...

Наскоро перекусив, они стаскивают на воду тяжелую лодку, отчаливают. То и дело приходится поднимать мотор, – к концу лета протока обмелела, – и тогда Фомин с удовольствием берется  за весла. Хозяин с восхищением смотрит на его руки, которые неумело, но мощно толкают лодку вперед, смеется.

– Зачем мне мотор с такими гребцами?

Недалеко от места, где протока разделяется на два рукава, пускают лодку в дрейф, закидывают снасти. Хозяин объясняет, как насаживать живца. Пять минут – и первый окунь трепещется на дне лодки.

– Ага! – ликует Логинов, открывший счет лову. – Рыба знает, к кому идти!

А потом клев пошел беспрерывно. Фомин забыл про время, про то, что он рыбачит первый раз в жизни. А до того был убежден: рыбалка – дело никчемное. Он таскает одного за другим нахальных окуней, хватающих наживку безо всяких премудростей. Дерг – в лодку... Клев прекратился у всех разом, но к тому времени каждый наловил по ведру.

– Ну как? – весело интересуется хозяин.

– С ума сойти!

Обалдевший Фомин не может прийти в себя. Вечером сварили уху, ужинать расположились на веранде.

– Такую уху собака без водки есть не станет! – ворчит Фомин.

– В чем же дело? – оживляется хозяин и тут же вскакивает с места.

Логинов с опаской поглядывает на Фомина, а тот лишь пожимает плечами. Едва успели выпить по одной – к дому подруливает сверкающий полированными боками «Вольво». Фомин морщится: и тут без вас не обойтись! Из машины выходит крепкий мужичок в клубном пиджаке, подходящем для «Вольво», но никак – для рыбацкого домика. За ним выскальзывает хрупкая девчушка с испуганными глазами. Одета дорого, но все на ней как бы не по возрасту, из маминого гардероба. Неоформившаяся фигурка, острые колени, нечеткая линия губ... Не французские духи – от нее, наверно, пахло бы молоком. Обладатель дорогой машины весело приветствует всех, бесцеремонно присаживается к столу, сам себе наливает. Фомин начал было закипать, но через пять минут вместе со всеми хохочет над мужичком, поведавшим, как он в подпитии объяснялся с сотрудником Госавтоинспекции. Отличный парень, судя по всему. Морда рябая, крестьянская, сам простецкий, да еще и старики у него здешние, по соседству живут. По-соседски и заехал.

Когда в сумерках зашли в дом и включили свет, чтобы разобрать постели, Фомин как-то по-новому ощутил аромат чистого дерева, не тронутого ни лаком, ни штукатуркой. Удивительно, глухие стены – без окон – а воздух свеж и прохладен. Мир за пределами этого изолированного пространства – с увядающей картофельной ботвой, лесом, рекой, прожорливыми окунями – вечно прекрасен, но вот ты полностью отгородился от него – и моментально получил нечто не менее ценное взамен. Трудно сразу определить – что это? Скорее всего – редкая возможность быстро, без вечной обязанности наблюдать томительное таяние в сумерках, без горечи – расстаться. Легкий скрип дверей –
и все. Или еще. Завтра, когда ты насытишься уединением и полным отсутствием звуков, красок извне, резко распахнешь двери – и старый знакомый мир явится вдруг тебе во всей своей красе. Ты остро почувствуешь: он сильный, ты сильный, вы оба в полном расцвете!.. Человек привык существовать без резких границ, он постепенно переходит от утра к вечеру, от работы к отдыху, от молодости к старости,
от восторга к безразличию... Так устроена жизнь. А ты не соглашаешься...

– Послушай, – обращается Фомин к хозяину, и в голосе его слышатся умоляющие нотки, – не делай окна. Совсем. Ну, зачем тебе, как у всех? Надо за окно посмотреть – веранды для того хватит. Ведь все равно занавески натянешь, ставни какие-нибудь придумаешь. А так и вор лишний раз не залезет и тепло сохранишь. Здорово же! Ты переверни мозги, попробуй!

Озадаченный хозяин чешет в затылке, крутит головой в поисках ответа.

– Ну-у, – тянет нерешительно, – можно подумать вообще-то... Я не знаю, со столяркой уже почти договорился, неделю мне на работе обещали. Не знаю.

На утренний клев отправились без Фомина. Он до полудня просидел на самом краешке обрыва, смотрел на воду, на луга и думал, почему это так: смысл жизни требует постоянства, а интерес к ней – перемен.

В местной газете опубликовали объявление о юбилейной встрече выпускников школы, где учился Фомин. Школе исполнилось шестьдесят лет. Фомин отправляется к назначенному часу и по дороге то и дело спрашивает себя: зачем мне это? Он ведь и не заканчивал эту школу, выгнали. Никаких светлых воспоминаний, о чем любит повздыхать стареющий народ, школьные годы у него не оставили... Тем не менее он идет.

У здания школы людно, однако Фомин никак не может найти хоть одно знакомое лицо. Кого он хотел бы увидеть – не знает.

Отдельной группой стоят учителя – тоже никого не знает. Сколько же лет назад покинул он эти стены? Посчитал – тридцать. Вспомнил учителя физкультуры, единственного, с кем ладил. Еще бы, первенство города выигрывали только благодаря Фомину.

– Умер, – сказала ему женщина, обходившая всех с каким-то списком. – А вы в каком году заканчивали?

– Я экстерном за три года, – сказал Фомин и отошел.

– Тысячу лет!

Раскрыв объятья, к нему направляется солидный мужчина, каких чаще всего можно увидеть в просторных кабинетах. Не то что имя, лицо его Фомин вспомнить не может.

– Ты где? – спрашивает на всякий случай.

– Директор института.

Он говорит название, ничего Фомину не объясняющее.

– А я директор бани.

В это время всех приглашают в зал, и неузнанный соученик направляется ко входу. А Фомин, ругая себя за дурацкую затею, идет прочь. Вдруг он замечает Валечку. Она тоже видит его, останавливается. Молча стоят друг против друга, метрах в десяти.

Наконец, Фомин делает шаг навстречу, другой... Валечка почти не изменилась, не видно седины, нет морщин, разве что мелкая сеточка у глаз. Фомин готов поклясться, что, собираясь сюда, не вспомнил о ней.

– В отпуске? – спрашивает, успокоив дыхание.

– Насовсем.

Валечка не кажется смущенной, она говорит спокойно, смотрит без какого-то особенного интереса, как, вероятно, смотрела бы на любого знакомого, но не близкого человека. Поговорили. Выяснилось, что у нее растет сын.

– А мужа нет... Ну, я пошла?

И они разошлись. Фомин уходил с ощущением, будто его обманули.

Теплый, мягкий вечер конца августа. Еще постоят ясные деньки, еще впереди бабье лето, но осень неминуемо приближается. Иные из деревьев устали носить пышную зелень и сбрасывают листья до срока. Они хрустят под ногами, напоминая о бренности всего живого.

Фомин пытается пройти на стадион, где когда-то наматывал километры, надевая свинцовый пояс. Все кругом в магазинах и магазинчиках, они лепятся вдоль ограды, они под трибунами, где раньше были раздевалки для спортсменов. Подходы к беговым дорожкам, к футбольному полю перекрыты, сквозь решетчатые ворота видны заросшие травой ямы для прыжков и секторы для метания копья и молота. Само поле напоминает загон для скота, на котором давно подъели последнюю травинку. Фомин подумал, что спортом теперь занимаются в тренажерных залах, как у него. Молодые ребята качают мышцы, не сходя с места, делая из себя мощные, но малоподвижные машины. Толку-то... Сломать ближнему руку или стукнуть по голове без опасения получить в ответ? Все хотят быть сильными, но приходит время, мышечная масса превращается в жир, и в результате – ни силы, ни здоровья.

На тротуаре неподалеку от стадиона толпится народ, рядом машина «скорой помощи». Подойдя ближе, Фомин видит санитаров, укладывающих на носилки грузного мужчину, в облике которого что-то показалось ему знакомым. Он придвинулся вплотную, заглянул в серое безжизненное лицо – и узнал. Бэтси! Да, никакого сомнения, на носилках перед ним бывший тренер, несгибаемый преферансист и счастливый циник.

– Что с ним? – спрашивает кого-то из зевак.

– Сердце, похоже.

– Жить будет?

Он берет за локоть одного из санитаров, но тот отмахивается. И только доктор, прижатый Фоминым к машине, называет больницу, куда повезут Бэтси, и время, когда что-нибудь можно будет сказать о его состоянии.

Эх, Борис Николаич! – Фомин больше удивлен, чем опечален. Вспоминает неистощимую нежность, с какой жесткий тренер относился к дочери. Бывает: человек живет одной жизнью, сердце его – другой.

В подвале Фомина встречает пьяный администратор.

– Вкусил от древа познания – понравилось? – усмехается Фомин.

– Так нет же никого, не идут.

– Кто к тебе, такому чучелу, пойдет? – Фомин вздыхает: которую неделю пустуют залы и баня с бассейном. – Взял бы раз да попробовал выйти на улицу, ухватить кого-нибудь за руку: пойдем, дядя, попаришься, отдохнешь, у тебя вид усталый...

Администратор таращит мутные глаза – шутит или всерьез?

– Вот сейчас выгоню – куда пойдешь? Изгаляешься тут, выказываешь мне неуважение. Думаешь, я цены этому всему не знаю? Себе ты уже доказал, что ничего не стоишь, а мне-то зачем доказывать? Для меня ты никто уже потому, что сдался. Всем плохо – и мне со всеми. А сейчас возьми листок, запиши. В состоянии? Пиши: Фомин сам пьяница, аргументы от бутылки ему известны. Положи в карман, как-нибудь прочтешь.

Ну и денек! Фомин сидит в своем кабинете, напоминающем музей. По стенам фотографии отца, Высоцкого, на стеллажах старые магнитофонные записи, книги, в углу шлем с автографом, хоккейная клюшка, на ручках встроенного шкафа вместо замка – наручники. За книгами спрятан дневник Елены, в его страницах – портрет Валечки. И ни одной фотографии Татьяны, дочери... Он всегда был уверен, что легко расстается с прошлым.

Кладет себе на затылок ладонь и толкает изо всей силы. Вперед!

5

Логинов приносит на работу небольшую книжку в мягком переплете. Серая бумага, нечеткая печать – такие обычно продают в газетных киосках, и на них мало кто обращает внимание.

– Узнаешь? – протягивает книжицу Фомину.

Фотография на обложке смазана, однако Фомин без труда узнает Славку-балерину. Тот во всех доспехах, стоит, опершись на клюшку, позирует. Улыбка во весь рот. На уровне Славкиного живота название книги: «Авангард»: вчера и сегодня».

– Во как! – восклицает Фомин и непонятно, что он хочет этим сказать. – Кто сочинял? Фамилию такую не знаю.

– Спортивный журналист, из нынешних.

– Посмотрю?

– Забирай, на что она мне?

Зазвонил телефон, и Фомин отложил книжку в сторону. Из деревни сообщили, что сварщика забрала «скорая помощь», похоже – инфаркт.

– Вот морока! – Он в сердцах бросает трубку. – Допился! Где я теперь сварного буду искать? Думал, до осени закрою теплицу...

Берет листок, чертит, высчитывает. Не закончив, смахивает в мусорницу – все уже давно посчитано. Хватается за телефон – и тут же бросает трубку.

В это время привозят коробки с товаром для нового магазина, точнее – уголка, отведенного в нем Фомину.

– Пойдем посмотрим, – зовет Логинова.

Открывают коробку – и приходят в ужас. Хламье! То есть вещи новые, но пошиты кустарным способом, кое-как. Все это спихивается подешевле да куда подальше, дураков в мире еще хватает. Фомин потому сам всегда ездил и отбирал, ощупывая и осматривая товар. А тут доверился – и получил. Они распаковывают вторую коробку, третью – везде то же самое.

– Смотри, написано «Бельгия», – недоуменно разглядывает коробки Логинов.

– На заборе, знаешь, что написано?

Фомин знает: товар из Китая. Когда-то родители носили и износить не могли китайские плащи, костюмы и башмаки. Теперь в Китае своя перестройка, новая экономика, и весь миллиард населения, – как сорок лет назад варил в огородах чугун, – взялся шить и промышлять другим мелким ремеслом. Не получается – неважно, лишь бы продать.

– Ничего так, тебе удружили!

– Мне?! – Логинов застывает в изумлении.

– Ну нам – какая разница? Деньги-то твои.

– И что мы будем с этим делать?

– В детский дом отдать. – Фомин озадаченно трет виски. – И то под чужой фамилией. В новый магазин уж точно я это не понесу. Вот тебе и работа!

Он хлопает Логинова по плечу, и тот понять не может, в шутку все это происходит или всерьез?

– А вернуть назад, отказаться, забрать деньги – нельзя?

Фомин смотрит на Логинова, точно перед ним дитя неразумное, но это игра, он понимает, что загубил деньги по своей собственной вине: ни договора, ни уговора, все на честном слове – иди теперь, взыщи! Он злится на Логинова, свидетеля его провала, на себя – надули, как мальчишку. Замотался, забегался – подвал, стройка, торговля...

– Ладно, – пытается успокоить Логинова, – в одном потеряли, в другом найдем. Может, еще и продадим что – бабкам на углу подсунуть...

Сам он в успех подобного предприятия не верит, но больно уж вид у Логинова ошеломленный. До конца дня они не говорят друг другу ни слова, молча обедают, молча ездят, молча расстаются под вечер.

Фомин уже неделю не видит ни жену, ни дочь. Татьяна не звонит, не идет, и он не хочет подниматься в квартиру. Бывало, по нескольку дней сидит в деревне – и то просит Логинова привезти семью хоть на пару часов, а тут рядом... Это мы  уладим! – Фомин и мысли не допускает о серьезных проблемах в семье.

Открывает книжку про свою хоккейную команду, листает. Вот годы, когда он играл за клуб в основном составе. Имена игроков, тренеров, даже руководителя завода, кормившего команду, упомянуты. Фотография – Фомин не находит себя. Он вчитывается в строки, внимательно просматривает составы, списки, изучает отчеты о лучших матчах – нигде нет его фамилии. Вернувшись к первой странице, исследует текст абзац за абзацем. Ничего! В самом конце приведены полные списки игроков по годам, отдельно обозначены запасные, кандидаты, даже юношеские составы и группы подготовки. И здесь не значится Фомин! Теперь уже все прочитано до строчки – ошибки быть не может. Нет его! Не было!

– Сволочи!

Фомин с размаху швыряет книжку, она тонкая, развернувшись, планирует на стену и сползает вдоль нее на пол. Он мечется по кабинету оскорбленный, возмущенный, обиженный. И более всего – взбешенный, оттого что кому-то удалось его оскорбить, возмутить, обидеть. Пытается успокоить себя мыслью, что никто не выкидывал его из своего мира, он там никогда и не был, так, соседствовал, а жил в своем, делал свое, играл в свои игры. Но перед глазами маячит сытая Славкина физиономия, нынешняя, из магазина, где лучший нападающий их команды, идеалист от спорта, зарабатывает себе на хлеб с маслом. Команда что! Для команды он будет клянчить деньги у местных властей: сколько дадут – на столько и сыграют... Эта физиономия хитро ухмыляется, заставляет Фомина не верить собственным утешениям.

Бежать куда-нибудь от этих стен, коробок с тряпьем, физиономии! Куда? Неожиданная мысль кажется спасительной. Звонит Логинову.

– Можешь приехать? Прямо сейчас, надо!

Вечер еще не поздний, впрочем, Фомина – будь глубокая ночь на дворе – не остановить. Они едут знакомой лесной дорогой на протоку, к домику без окон.

– Там же нет никого, – сообщает Логинов на всякий случай.

– Мне никто и не нужен...

Высокий берег и дача на нем стоят под закатом, потому дневной свет здесь задерживается чуть дольше, чем в низких местах, у леса, надвигающегося темной стеной. Все здесь по-прежнему, только без людей сарайчик, лодка, прикованная к нему цепью, и сам дом кажутся спящими. Фомин долго стоит на самом краю обрыва, вглядывается в далекую полоску заката. Затем подходит к дому, заглядывает через окно на веранду. У глухой стенки аккуратно составлены оконные блоки, рамы. Привез-таки! А жаль! Он обходит вокруг дома, гладит ровные, плотно подогнанные бревна. Дерево теплое.

– Поехали!

Фомин бегом направляется к машине.

На обратном пути Логинов, хранивший до сих пор молчание, заговорил:

– Я толком не понял, что с деньгами, пропали?

– Заработаем, я же сказал! – отмахнулся Фомин и, помолчав, добавил: – Это всего лишь деньги.

– Для меня это огромные деньги. Ты же знаешь, в команде жил припеваючи – машина, квартира, шмутье – только забивай. Но такие суммы и тогда за один раз в руках не держал. Даже и не думал, что гараж на столько потянет... Может, пока стройку приостановить?

– Что-о? – Губы Фомина вытянулись в две узкие полоски. – Ты в эти дела не лезь! На стройку зарабатываю я один! Советы мне тут давать! Твое дело маленькое – рули!

Фомин долго давит на кнопку звонка у входа в подвал. Мертвый поднимется! – ворчит он и уже собирается пойти домой. В это время гремит засов, и в дверном проеме появляется опухший от водки и сна администратор.

– И сколько я еще вынужден наблюдать твою пьяную физиономию?

Спивается парень, – думает Фомин, проходя к себе. – Кому и что доказывает? Выгнать? Так куда ни глянь: не пьяница – вор. И вдруг Фомина настигает сомнение: а на что он пьет? С тех пор, как вернулся, ни клиентов, ни зарплаты нет. Не желая верить подозрениям, он все-таки идет по коридорам, открывает баню. Так и есть!

Она еще не успела остыть, тут и там влажные пятна, пол возле бассейна и в комнате отдыха совсем недавно протерт.

– Где деньги? – рычит Фомин.

– Не понял? – таращит пьяные глаза администратор.

– Деньги, которые клиенты только что заплатили!

– Никаких клиентов не было. – Взгляд его пытается обойти Фомина. – Я сам мылся.

– Маме расскажи! В таком состоянии! Не ошпарился? Мозги-то у тебя точно опалило. Шакалье! Все профукали! все! Видеть тебя больше не желаю, понял? Сейчас бы выгнал – задавят где-нибудь пьяного. Завтра утром чтобы духу твоего тут не было! А то меня вырвет! Деньги за сегодняшний визит оставишь вот здесь, на столике. Гниль заводская! Люмпен!

Фомин усмехается: у всего в этом мире есть предел, честность и прочие высокие понятия – не исключение. Зачем мне новые уроки? – спрашивает себя. – Учителя из подворотен и трущоб? Впрочем, из новых дворцов – тоже зачем? Гнать от себя всех, не подпускать идущих на замену! Одному карабкаться, одному!

Неспокойствие, погнавшее Фомина на протоку, не отпускает его. Он выходит наверх, стоит посреди пустынного двора и долго смотрит на небо. Оно чистое, звездное, тихое, но в нем исчезла летняя легкость, высота, отсветы близких рассветов. Вспоминает, что в эту пору начинается звездопад. Когда он наблюдал его в последний раз? Наверно, на старой даче под обским берегом...

Он выходит на улицу и удивляется людям, куда-то двигающимся в эту позднюю пору. Заходит в ночной магазин, набирает водки, закуски, затем, поймав такси, отправляется в свое имение.

Художник не спит. Разложив тюбики с красками, рисует на кусочках деревоплиты. Кусочки эти нарезаны для подвесного потолка в комнате отдыха.

– Где это?

Фомин разглядывает пейзаж, пытаясь узнать место.

– Не помню. – Художник торопливо сгребает краски, сваливает в коробки из-под папирос. – Я их не испортил, перевернул – и можно прибивать.

– Лучше рамку сделай. – Фомина задевает это излишне бережное отношение к его добру. – Помрешь – у меня будет самая приличная коллекция. Кто знает, прославишься после смерти, выставки пойдут, вернисажи, и вот пожалуйте – из частного собрания Фомина. Сам-то как думаешь, ты хороший художник? – поддразнивает.

– Я художник, этого достаточно, – серьезно отвечает тот.

– А давай попробуем повесить что-нибудь твое в художественном салоне, может, купят?

– Вешай.

Художник равнодушно пожимает плечами.

– Вот так вы и множите отряд паразитов, – зло подводит итог Фомин. – Я творец, а вы – мразь, торговцы! Только мне вот жрать нечего, так я сотворю, а вы похлопочите, пристройте. Во, видал? – сует художнику под нос кукиш. – За хлеб колоти потолок, а картинки – на досуге. Самодеятельность – великое изобретение советской власти. А они – вишь ты! – профессионалы! Профессия кормить должна. Уж идти – так до конца, добиться признания, денег. И при жизни!.. Ты никак трезвый сегодня?

Фомин выставляет привезенную снедь, бутылки. За окнами чернота. Сосны подступают к дому вплотную, загораживая звездное небо. При ветре невидимые в ночи деревья хотя бы слышно, но сегодня воздух замер. В полном мраке и тишине дом кажется погруженным в колодец.

Выпив, Фомин продолжает:

– Значит, тебя не интересует известность ни при жизни, ни после?

– Что ты мне кличешь? – вскидывается художник. – Подохну! И раньше, чем тебе мечтается!

– Да я не о том! – морщится Фомин. – Так считается: в нашем Отечестве, чтобы прославиться, надо помереть.

– Помри – посмотрим... Отечество! Слово какое! Воля, возможность творить – скажи, где? Сразу готов признать то место за Отечество!

– Еще не пили, а разговор пьяный. – Фомин разливает водку в граненые стаканы. – Я бы, может, с тобой согласился, только сначала разницу мне покажи – Отечество, страна, государство... Вроде одно место, одними и теми же подпорками держится: первая власть, вторая, третья... Можно придумать еще несколько. Давай выпьем.

Фомин надкусывает иностранный огурец из ярко разрисованной банки.

– Гадость! – Огурец летит в угол. – Отечество есть! Нет крови, так, коктейль! А для таких, как ты, Федор Михайлович Достоевский Смердякова придумал. «Придут французы и покорят Россию, а тогда я в Париже открою парикмахерскую».

– Пошло-поехало! – Художник на первый взгляд трезвее Фомина. – Теперь ты Россию будешь защищать от меня и мне подобных. Вот только непонятно – с кем?

– Один!

Пришло утро, за ним полдень, и вот уже солнце покатилось к закату – а они все сидят, тяжело поднимая стаканы.

– Где мои очки? – спохватывается Фомин. – Я ничего не вижу!

– Я расскажу, – успокаивает художник, и Фомин согласно кивает.

Появляется Логинов, обеспокоенный отсутствием начальника.

– Садись! – показывает Фомин на стул. – Пей!

– Я же за рулем.

– Тебе руль дал я – я и отниму! Я тебя разжалую из водителей в технички. Жалую, разжалую, пожалую...

Логинов, не торопясь, достает ключи от машины, выкладывает на стол.

– Счастливо оставаться.

– Нет, ты погоди! – удерживает его за локоть Фомин. – Мы что с тобой, первый день знакомы? Видишь, человеку тяжело? – кивает на уронившего голову художника. – Сядь, не бросишь же ты меня тут одного?

После недолгого колебания Логинов садится к столу, придвигает стакан.

– По традиции – штрафную! – оживает художник, пытаясь наполнить стакан до краев.

– А что такое есть традиция? – тут же цепляется Фомин. – Я вот начинаю бриться с левой стороны. И так изо дня в день – традиция?

– Ну нет! Традиция – она как-то связана с целым народом.

– Все правильно: у меня – привычка, у народа – традиция.

– Та-ак! – Логинов пытается вступить в разговор. – До народа уже дошли...

– А что, ты тоже народ – футболист, юрист, водитель. Все вы – народ, ко мне приперлись. Чего пожаловали? Профессия не кормит? Это факт! А один Фомин – тоже, кстати, без профессии – должен вас всех кормить!

Логинов, мрачнея все больше, пьет стакан за стаканом.

– Ты эксплуататор, – говорит он Фомину.

– Пусть так. Только одно замечание: эксплуа... – тьфу! Как это люди выговаривают! В общем, это – по складу характера, а приложить к реальной жизни – организатор. Не можешь организовать – работаешь под чьим-то началом. Все ведь просто, одна беда – путаников много... Знаешь, он что заявил? – толкает в плечо художника, призывая слушать. – Давай, говорит, стройку прикроем, денег на зарплату не хватает. Избушку на клюшку, тебя, стало быть, за ворота... Он не желает, чтобы ты кусок хлеба имел. Так тут у меня еще люди работают. Он есть хочет, а они нет...

– Брось ты! – отмахивается Логинов. – Рог заломил – и прешь, как бык на прясло! Вокруг-то посмотри, мир существует и помимо тебя.

– Тут ты попал в самую точку. Плевать я хотел на этот твой мир, так же как и он на меня. Это ключ ко всему: понял – и живи. Только надо понять еще одно. Мир слаб! Я скольких за свою жизнь обидел! Никто, ни один не пришел со счетом. Вывод? Да все тот же: плевал я на этот мир!

– Человечество презирать просто, – задумчиво произносит Логинов, – стоит лишь минутные слабости человека принять за его суть.

Фомин вскакивает, хватает стакан и пытается ударить Логинова. Удар не получился, лишь водка пролилась на пиджак.

– Не дергайте льва за хвост! – рычит Фомин. – Пошел отсюда, защитник человечества!

Логинов тяжело поднимается, пытаясь удержать равновесие, и, с трудом переставляя ноги, уходит.

Вторые сутки проходят без изменений. Водка уже не имеет ни крепости, ни вкуса, она лишь поддерживает туман в головах да немоту в теле.

Потом была Татьяна, почувствовавшая неладное, была специальная медицинская бригада. Сутки под капельницей, еще столько же под сильнодействующим снотворным в таблетках, и все это время для Фомина – сплошной провал. Первое, что он узнал, очнувшись, – Логинов умер. Его сбила машина в нескольких кварталах от своего дома... Был сильно пьян, потому никто, кроме него самого, не виноват. Известие доходит до Фомина с трудом, как все происходящее вокруг. Он пытается соединить случившееся с минувшими событиями, припоминает участие Логинова в деревенском застолье, но одно с другим у него не связывается. Как расстались, когда – не помнит.

Он понимает, что должен что-то чувствовать – жалость, огорчение, – но не чувствует. Вата кругом, руки-ноги ватные, и только сквозь вату в голове пробивается тяжелый молот: бум, бум!

– Когда похороны? – спрашивает через силу.

Логинова хоронят сегодня. Фомин пытается подняться с постели – не может. Он все еще в загородном доме. Прислушивается. Не стучат, не пилят, и эта непривычная тишина пробуждает хоть какое-то чувство – беспокойство.

– Художник где?

Татьяна стоит насупившись, молчит.

– Ну что? – Фомин в нетерпении опять силится встать.

– В больнице, – выдавливает она из себя. – Цирроз определили, последняя стадия. – И продолжает, уже горячась: – Ему пить нельзя было уже давно. Совсем. Сейчас решают, оперировать или нет. Вряд ли, говорят, из больницы выйдет.

Выходит, правду говорил про цирроз, – вспоминает Фомин. –
А может, он и прав. Трястись над болячкой – ну, промаешься лишний год!

Зарядили дожди. На стройке затишье, работать некому. За небольшие деньги Фомин нанял местного мужичка из бывших воров охранять дом и хозяйство.

– Вор одним хорош, – сказал, – у себя красть не станет.

В подвале никого. Женщина, безропотно выполнявшая обязанности технички, прачки и повара, написала заявление об уходе.

Фомин сидит в ожидании очередного приступа, он уже научился распознавать приближение головной боли, за которой следуют галлюцинации, провалы в памяти, потеря сознания. Сначала появляется ноющая точка над левым глазом, именно там, куда однажды угодила шайба, затем боль расползается к вискам, затылку – и вот уже вся голова пылает, и мир перед глазами исчезает за красным облаком.

Что происходит? Лучший в городе оздоровительный центр пустует, какие-то щенки-мешочники надули его, все поисчезали кто куда, кот Васька и тот сбежал. В школе его не помнят, в хоккейной книжке о нем ни полслова, Валечка должна была родить сына ему – родила сама себе. Впечатление – будто честолюбивая мамаша тайком подтирает ластиком в школьной тетради сына, исправляет ошибки. Наутро он открывает свою тетрадь – и не узнает. Но ведь Фомин жил сам по себе, ни от кого не зависел, и потому никто не мог вмешаться в его жизнь. Может, он сам напутал, сбился? Ерунда! Дом стоит, подвал существует – это факты, не домыслы. Деньги? Он их заработает, сколько захочет. Надо – опять с сумками поедет за границу. Есть еще сила, чтобы толкать себя в затылок! Вы стирайте меня, вычеркивайте – а я появлюсь на новой странице! У вас на меня стиралок не хватит, карандашей!

Фомин запирает подвал, выводит машину из гаража. Прижимаясь к правому ряду, медленно направляется к выезду из города.

– А вы думали, я не умею! – кричит он, выезжая на трассу.

От напряжения вспотели руки, рубашка прилипла к спине, но он едет, не останавливаясь. Дорога за городом пустынна, дачники и садоводы к этому времени уже разъезжаются по домам. Едва выходит из машины – начинается дождь. Он идет по мокрой траве, не замечая ни дождя, ни сырости под ногами, чувствуя лишь нарастающую боль в висках. Убеждается, что оконные блоки на месте, и дергает дверь изо всей силы. Косяк лопается в том месте, где в него входит язычок замка. Путь открыт. Фомин вытаскивает блоки на середину двора, медлит несколько мгновений, осматривается, затем идет к сараю, сбивает замок и вытаскивает канистру с бензином, который, видимо, предназначен для лодочного мотора. Голова уже раскалывается от боли, молот в ней стучит все сильней и сильней. Фомин торопится, чтобы беспамятство не настигло его в решающий момент.

Сегодня он не слышит никаких звуков, кроме с каждой секундой усиливающегося стука этого проклятого молота. Бум! Бум! Бум!.. Совсем немного бензина на смоченное дождем дерево – надо помочь огню. Канистру он отставляет за себя, чиркает спичкой – и в этот момент мощный, подобный взрыву удар потрясает его и мгновенно лишает сознания. Фомин оседает, медленно валится на спину, опрокидывая рукой канистру. Той самой рукой, в которой накрепко зажат маленький злой огонек...

Пронзительно кричит насмерть перепуганная птица.

Тревожно гудит далекий пароход.

Вечный лес через сетку дождя задумчиво смотрит на вечную воду.

ЭПИЛОГ

Через дорогу от деревни стоят несколько больших кирпичных особняков, отгороженных от внешнего мира высоким бетонным забором. Если зайти со стороны леса, можно увидеть, что происходит во дворах. Там ограда из металлической решетки. И только крайний дом закрыт мощными бетонными плитами со всех сторон, даже от соседей. Местные жители не могут вспомнить, чтобы они видели кого-то входящим или выходящим наружу, крепкие металлические ворота всегда на запоре. Но дом обитаем, об этом говорит свет, изредка пробивающийся сквозь шторы на окнах глубокой ночью. Иной прохожий полюбопытствует в деревне:

– Кто здесь живет?

– Кто-то из бывших, – ответят.

– Начальников, что ли?

– Из бывших, – повторят.

* * *

Спустя полтора десятилетия в газетах напишут: «В сибирском городе Н-ске лучшая женская команда России по хоккею на траве. Удивительно, что за Уралом команд, хотя бы близких по классу этой, – нет. Все матчевые встречи сибирячки проводят с соперницами из европейской части страны. Они не раз успешно выступали и на международных турнирах. В розыгрыше на первенство России команда из Н-ска всегда в первой тройке. Несколько игроков отсюда заявлены в составе сборной страны. Специалисты особо отмечают юную нападающую команды Елену Фомину, чья игра всегда результативна, атаки умны и агрессивны».