|
* * *
Родина росная – вербные омуты,
даль по-над речкой светла и сквозна.
Может, и правда, для разумом тронутых
ты неприглядна и не красна.
Может, впрямь, твой неласковый сиверко
жгуч и, тосклив для
случайных гостей…
Родина кровная – зяблик да иволга,
да беспокойный в лугах коростель…
Чем твое завтра
б ни огорошило,
как бы о нынешних днях ни скорбел,
всем, что во мне есть
и было хорошего,
прежде всего я
обязан тебе.
Сколько б дорог меня ни уводило
в поисках истин по весям чужим,
все же ответы душа находила
там, где я первые строчки сложил.
Там, где и нынче душе не заказаны
тайны твоих печалей и снов.
Там, где слова о тебе были подсказаны
голосом трав твоих, вод и лесов.
Занепогодит в судьбе иль
разведрится,
будут ли дни на удачи щедрей –
жить потому уже стоит, что верится
в неповторимость твоих сентябрей…
Родина родная, боль незлобивая,
память о павших
под флагом твоим.
Солнцем и ливнями благослови меня
не омрачить их сыновней любви…
К ВОПРОСУ О
РОДОСЛОВНОЙ
Да, я из тех, - не родовых поместий, -
из тех глубинных деревень и сел,
куда ссылали, в знак монаршей мести,
рискнувших покушаться на
престол.
Где быт – обычен, а уклад – привычен:
пораньше лечь, чтоб встать до пастуха;
где каждый только с виду безразличен
к чужим успехам и к чужим грехам.
Где чаще «хромка» местного кумира
округу веселила, как могла;
где каждый видный дом был ставлен миром,
на каждой свадьбе пело полсела.
Где даже в памятном и в недалеком давнем,
о чем умалчивать резона
нет,
никто не отгораживался ставнем
ни от державных, ни от частных бед…
Да, я из тех, кому и речка детства
дороже рек известных и нужней.
Кому не занимать тепла для сердца –
чем горше возраст, тем оно нежней.
Ревнивей тем к натужным переменам
и к торжеству сверхрадикальных
мер,
чтоб жить моим сельчанам непременно
не как-нибудь – на городской манер…
И, разменяв вторую половину
отпущенного срока жить и петь,
завидую порой родному сыну,
что летом спать уходит на поветь.
…И ДАЛЬ, И ВЫСЬ
Вот моя деревня –
даль моя и высь.
Место поклонения –
скорбный обелиск.
Наклонись – услышишь
в шорохах цветов
голоса погибших
братьев и отцов,
что не в здешней дали –
от родных вдали –
жизнь свою отдали,
имя сберегли…
Вот моя деревня, -
чтоб надежней сон, -
древние поверья
сосен с трех сторон.
А с четвертой – светел
испокон веков,
не для всех приметен
свет березняков.
Дальняя беглянка,
на подъем легка,
речка Боровлянка
моет берега.
Вместе все – истоки.
Щит мой и шелом.
И за все уроки
право бить челом.
Право сердцем верить –
наши даль и высь,
где б нам верст ни мерить,
там, где родились…
ЛУШНИКОВСКИЙ
ПЕРЕУЛОК
Лушниковский переулок –
в недалекие года
в дни весеннего разгула
шоферам лихим беда:
выше ступиц и колес
грязь сплошная и навоз.
Два десятка крыш в заплатах
и под каждою… звезда –
дань твоя твоим солдатам,
что не смогут никогда,
отряхнувши пыль дорог,
на родной ступить порог…
Лушниковский переулок,
не серчай, что
сгоряча,
прикатив из Барнаула,
не всегда я замечал
новый дым – из новых труб,
ближе к лесу – новый сруб.
Лестница моя и сходня
в жизнь, далекую от книг,
убеждаюсь – и сегодня
ты таиться не привык:
в дни получки – на селе
первым ты навеселе.
Родничок мой давней веры
в доброту – не в благодать –
до твоих мне прясел вербных
в трудный час рукой подать.
Не беда, что иногда
в родничке горчит вода…
Будь всегда сладка,
пожалуй,
не оставила б следа…
В ЗИМНЕЙ СТЕПИ
Куда ни посмотришь –
оцепенелые
стылые дали, бескрылые колки,
да на пригорках
заледенелые
чьих-то следов голубые осколки.
Неба февральского
скомканный полог,
ветром растрепанные стога.
И неожиданный
глазу
поселок,
мирно покоющийся
в снегах…
Но если влюблен,
разве сердце не вправе
желать,
чтоб снега запылали жарками,
а ветры,
запутавшись в разнотравье,
отчаялись тучи волочь на аркане?
Да и не здесь ли
с ватагой мальчишек,
едва лишь весенние воды промчатся,
спешил
от уроков домашних и пышек
вольною волею всласть надышаться?
Не в этих ли колках
вечером росным
однажды запел о любви
в полный голос,
и к веткам
шагнувшей на поле березы
прибавил
взращенный тобой хлебный колос?
Когда это было?..
Как будто в недавнем.
Как будто души не коснулась
остуда,
и ты, переполненный первым свиданьем
со степью –
не жаждешь, а требуешь чуда…
И надо же!..
Степь, как весной, задымилась,
бескрылые колки прозрачными стали.
А на небе
имя любви засветилось,
отогревая
промерзшие дали.
ВЕСНА НА
ГОРОДСКОЙ ОКРАИНЕ
Триптих
1
До хруста в суставах.
До вскрика,
до всклика
я жизнь ощущаю,
весну ощущаю.
И, словно мальчишка,
смущен ее ликом,
и даже домашним
не обещаю,
что завтрашним днем
не назначу с ней
встречу
на дальних увалах,
у тайной сторожки,
где наледь исклевана
вербной картечью,
а сосны, как стражи,
чутки и сторожки.
И
неодолимо
в душе ошалелой,
ликуя,
поют
золоченые трубы.
И вновь по плечу мне
и слово, и дело,
близки и доступны
возлюбленной губы.
Светлы и восторжены
дни непокоя.
Забот,
неизвестных досель,
прибывает…
Бывает ли с кем еще
в марте такое?
Судить не берусь.
Со мною – бывает…
2
Ближе к ночи ветер леденит,
битыми сосульками звенит.
А с полудня
вновь, как вездеход,
рушит март заматерелый лед.
Суетятся первые скворцы.
Озоруют в лужах сорванцы.
И Гоньба –
настал ее черед –
к морю
хлам слежавшийся несет.
С каждым днем легчают небеса.
Прибывает синевы в глазах.
Встретится солидное лицо,
смотришь –
нараспашку пальтецо.
И теплеет сердце от соседства
с рыжей пашней,
где давно грачи –
верные посланники из детства –
ждут, когда же трактор заурчит…
3
Едва лишь сок забродит,
воспрянут зеленя –
на каждом огороде
колдует ребятня.
И нет минуты краше,
когда повалит дым
из перезимовавшей
ботвы и лебеды.
И огонек корысный,
едва ли не с ладонь,
вдруг превратится в истый,
ликующий огонь.
Как сладостен и горек
тот невозвратный дым
в житейском нашем море,
где мы себя творим.
Мечты свои хороним,
и разве что во сне,
в любой воде не тонем
и не горим в огне.
БОРОВЛЯНКА
А ты все та же.
Ты все та же…
Ивняк настырный и густой,
хмельного донника настой,
мостки в три жердочки
и даже
тропа,
что к мельнице вела
через обрывистый овражек,
кугой
и той не заросла.
Вот разве мели, как приметы,
как след набегов и угроз
со стороны ветров отпетых
во время летних бурь и гроз.
А в остальном ты
постоянна –
помочь ли жажду утолить,
усталость смыть
и неустанно
из года в год моим сельчанам
волной доверчивой светить…
Твое завидное усердство
достойно кисти и пера –
подружка юности и детства
и светлых замыслов сестра…
* * *
Миколе Винграновскому
Неповторимы открыванья
весенней утренней земли,
когда под всхлип, под бормотанье
воды раскованной
болит
душа берез и ветел влажных,
стряхнувших мартовские сны,
желаньем запылать отважным
зеленым пламенем весны.
Когда представится увидеть,
как чертит шмель незримый след,
чтоб ненароком не обидеть
едва расцветший горицвет…
И вдруг с печалью безотчетной,
под шорох прошлогодних трав,
понять, что ты бесповоротно
потерян для былых забав,
когда легко жилось, а пелось
как бог на душу положил,
и почиталось за сверхсмелость
безликость уличать во лжи.
И дрогнув, с робостью поверить,
что, может быть, сумел и ты
открыть таинственные двери
в мир, что далек от суеты.
И, задохнувшись от волненья,
в кругу берез,
стряхнувших сны,
считать свое сердцебиенье
сердцебиением весны…
* * *
Предвечерье…
Пастух пропылил
без потерь для хозяев и стада.
И ожили дворы… И
поплыл
звон подойников по оградам.
Молодой, но горластый
петух
петь надумал
и тотчас осекся.
И покамест закат
не потух,
от забот своих день не отрекся.
Вот он взвизгнуть заставил пилу,
молотком застучал о железо.
Вот с корзиной грибов по селу
прошагал горделиво из леса.
Лошадям посвистал у воды,
свел подруг у колодца поякать,
и, отстав от ребят молодых,
у сельмага решил бросить якорь.
А когда свой затеплил рожок
в небе месяц печальный и ясный,
на душе стало так хорошо,
как бывает, когда ты причастный
не к творящим
насилья и зла,
к тем,
чья хата своя не с края
в мирной жизни родного села,
как и раньше, далекой
от рая…
* * *
В разгаре нынешнего лета
мне вновь, как в детстве, повезло
недолгие часы рассвета
встречать над речкой, за селом.
Смотреть,
как розовеют травы,
как светом полнится вода,
как в небе чертит след лукавый
отговорившая звезда.
И слушать,
как на отдаленьи
литое тело язь взметнет
и чья-то лодка в изумленьи
бортами влажными черпнет.
Как всхлипы, шорохи, испуги
птах,
до поры у сна в плену,
накапливаются в округе,
чтоб опрокинуть тишину
и затопить теплом и светом,
волною хлебною с полей
мой новый день в разгаре лета
над Боровлянкою
моей…
У ОЗЕРКА В ЛЕСУ
Морозит
или так… знобит слегка?
Трава по пояс…
Сосны в три обхвата.
Вода прозрачна и голубовата.
Утиный кряк
в прибрежных тальниках.
Зачем я здесь?
Что за нужда была
покинуть свой
гостеприимный город?..
Следит за мной
настороженный ворон,
похожий в полумраке на
орла.
Не бойся, ворон!
Зла не причиню.
Поверь –
я не затем сюда стремился,
чтоб ты сегодня
с жизнью распростился,
осиротив любезную родню.
И шорох трав,
и ранняя роса,
и в птичьем царстве
шум и беспорядок –
желанные мне радость
и отрада,
и памяти призывной голоса.
Ах, память, память!
Только не кричи!
Былое не охаивай
глумливо.
Любой недуг
тогда неизлечим,
когда оберегается ревниво.
И ты, душа,
не торопись сплеча
судить…
Вглядись сначала в перемены,
которые не просто замечать,
поскольку перемены каждодневны.
А что морозит –
это не беда.
Порой бывают заморозки летом.
И пусть печален я, как никогда,
печаль –
душевной зрелости примета.
* * *
Завидуйте!
Нельзя не позавидовать
наследному богатству моему.
Таких богатств скупым
душой
не видывать,
не спрятать при желаньи
на дому.
Мои богатства –
нынче в поле чистом,
в березовом леске, в Горском логу.
А завтра –
в сосняке, на
травянистом,
конечно, боровлянском
берегу…
Вон солнца луч,
пытаясь зацепиться,
блуждает по березовой коре.
Не луч он вовсе – золотая спица.
Не ствол березки – древко в серебре.
Над головой
качают сосны кроны.
Прохладно от росы босым ногам.
Не кроны – изумрудные короны.
И не роса прохладит – жемчуга.
Любитель чтива
усмехнется криво:
- Ну и горазд на
выдумки пиит…
- А что?!
В лесах моих и лютая крапива
после дождя алмазами горит.
* * *
Упрекают:
- Живешь на два дома!..
Соглашаюсь:
- Уже давно!..
Обалдев от трамвайного
грома,
я врачую себя… тишиной.
Относительной, правда,
ибо,
где сегодня найдешь тишину?
Все ж судьбе говорю:
- Спасибо! –
за возможность
всей грудью вдохнуть
запах упряжи конской…
С мороза –
дров сосновых,
отволглых в тепле…
А когда срок звенеть стрекозам –
за возможность душою светлеть
в потаенных местах медосбора,
сбочь хлебов,
дружно прущих в
рост.
Под разлапистый говор бора,
под лукавый шелест берез.
За возможность еще до света,
когда тропка едва видна,
ушагать налегке за
ответом,
для чего мне нужна тишина.
И держать до поры в секрете
для чего, -
ведь с жильем повезло, -
ухожу на весь день
в дом свой… третий –
в росный, травный,
в звоне и в цвете, -
между городом и селом.
|
* * *
Две тысячи шагов до озерка
через лесок с неброским разнотравьем,
где правят бал насилья и бесправья
комар и гнус, и прочая мошка,
особенно, когда ни ветерка,
ни облачка в пустом июльском небе,
а ты в леске не с мыслями о хлебе
насущном, а с надеждою: пока
неспешно солнце катит на закат,
успеть забросить удочки подальше
и думать не о жизни, полной фальши,
и не о том, кто в этом виноват.
Нет,
в эти предвечерние часы
всего отрадней в ожиданьи
клева
искать в душе отзывчивое Слово,
в котором,
словно в капельке росы,
смогли бы отразиться берега,
хранящие величие березы,
танцующие над водой стрекозы
и хрупкая озерная куга –
как подтвержденье истины простой,
что ты не одинок, не беззащитен,
сумев сберечь связующие нити
души своей с
земною красотой
* * *
Околица родная,
что случилось?
Окраина, куда нас
занесло?
И города из нас
не получилось,
и навсегда
утрачено село…
Анатолий Передреев
Гроза отгрохотала
и скатилась
за дальний лес,
за синий край небес.
И тотчас на глазах
преобразилась
околица…
И далеко окрест
увиделось,
как распрямились травы,
как на березах
лист помолодел,
как радуга,
перешагнув дубравы,
склонилась
к взбаламученной воде.
Околица!
Поверится ль в такое?
Окраина!
Неужто автор прав,
доказывая,
что ни городскою,
ни сельской быть
ты не имеешь прав?
Винить поэта?
Но ведь жег он порох
отнюдь не ради красного
словца,
сполна познавший,
как нас горбит город,
опустошая души
и сердца.
Пройдя свой путь
мучительно и честно,
изведав краткой
звездной славы час,
не о тебе он говорил
не лестно,
а с горькой болью
обо всех о нас,
о сельских,
пожелавших поселиться
у городской черты,
вблизи ворот,
кого во сне хранит
села десница,
а днями – город
в оборот берет.
Так что пойми поэта
без укора,
ведь ты была для многих
с давних пор
привычною границей,
за которой
доступный каждому
такой простор,
такая даль,
что не окинешь взглядом,
лишь мысленно представишь
и вздохнешь…
А большего, пожалуй,
и не надо.
А большее –
в душе своей найдешь.
СИБИРСКИЕ
ПОЛУСТАНКИ
Валерию Тихонову
Сибирские полустанки –
стоянки на пять минут,
где пожилые крестьянки
нехитрую снедь
продают.
Где,
прежде, чем бить
курантам,
начало страдного дня,
успевшим охрипнуть,
дискантом
петух объявляет с плетня.
Где с горечью затаенной,
изведав беду и нужду,
и помнят всех поименно,
и всех поименно ждут…
…Родина!
Я понимаю,
что славу твою и честь
куют и на щит поднимают,
ясное дело – не здесь.
Я понимаю.
И все же
признаться не постыжусь,
что год от года дороже
твоих полустанков грусть.
Что все настойчивей манит
дремотная их тишина…
Да жаль, что со временем канет
в небытие и она.
Не нынче,
так завтра, быть может, -
примерами пруд пруди, -
объявятся те, кто моложе,
от коих добра не жди.
И вспомнится, коль забываешь,
аукнется, коль не поймешь
в какой стране проживаешь,
в какое время живешь…
* * *
Ромашковый простор в росе.
За час до полного рассвета,
как на нейтральной полосе
отчетливы попытки лета
сбежать в далекие леса,
где листья медленней желтеют,
где птицы песен не жалеют
и трав не холодит роса.
И я, как некий тайный страж,
пытаясь пристальней вглядеться,
спешу заставить карандаш
запечатлеть попытки бегства –
сухую медь в ветвях берез,
резную наготу черемух,
листвой запорошенный омут
и водянистый след колес…
* * *
Уже отрешен, неприкаян
осенний березовый лес.
Уже он от края до края
и вызов зиме и протест.
Упругие ветви вздымая
под режущей глаз синевой,
за буйство зеленого мая
готов расплатиться листвой.
И весь накануне разлада
в судьбе своей –
хмур, не речист,
в погожие дни листопада
особенно кроток и чист.
Как будто и впрямь понимает:
чтоб вновь зеленеть по весне,
придется от края до края
качать на плечах своих снег.
КАК БЫЛО В НЕДАЛЕКОМ
Как было в недалеком,
куда б ни занесло,
потянет вдруг приехать
в родимое село.
Где видели опору
в тебе
отец и мать,
где Родину большую
учился познавать…
И вот,
видавший виды,
вкусивший соль дорог,
идешь и понимаешь,
что в памяти берег
привычные приметы:
крапиву да плетни,
да тихий свет черемух,
что лунному сродни.
Товарищей по детству –
Ивана да Петра,
с которыми нередко
булгачил до утра.
И все?
Не маловато?
Иль был на чувства скуп?
А школу на пригорке?
А неказистый клуб,
где на горбатой сцене
(откуда прыть и стать?)
учил нас дядя Сеня
искусство понимать?!
А общие работы?
Взять тот же сенокос:
сомлевший за день
дремлешь
под жалобы колес.
Не слушаешь –
вдыхаешь
с прохладою ночной
слова протяжной песни
о тройке почтовой.
Да что!
И нынче слышится
сквозь разудалый твист:
«…Черемушка
колышется»,
«…слетает желтый лист».
И загорится сердце
припомнить и воспеть
всех,
кто сумел помочь нам
душой не обеднеть,
когда мешку картошки
не дать было цены.
А свету-то в окошке –
приход в поля весны,
где за горбушку хлеба
и за черпак со дна
в избытке было неба
с утра и до темна…
Иные нынче песни.
Иная жизнь в селе.
И ворошить не стоит
боль
тех
далеких лет.
Ведь в том,
что не напрасных
жизнь перемен полна,
уверен – есть и
наша
прек-рас-ная вина!
* * *
Маме – восемьдесят.
Под шестьдесят
мне –
ее невеселому сыну,
не сумевшему все
еще
сгинуть
в море бед, обид
и утрат,
что с угрюмством
волна за волной,
злою волей
вождя и мессии,
мором, голодом,
лютой войной
перекатывались
по России,
в страх вгоняя,
бросая в дрожь
верноподданных
поименно,
принимавших за правду –
ложь,
возведенную в ранг
закона,
утверждавшего, -
помнит всяк, -
жить нам выпало
в самом счастливом,
в самом светлом
и справедливом
государстве
растущих благ…
Их все меньше,
увидевших свет
до рожденья
советской власти,
дотащивших
до нынешних лет
воз несчастий своих
и пристрастий.
Для кого,
как для мамы моей, -
свет в окошке,
печаль и отрада,
ласка, горлица,
соловей, -
прикатившее в гости
чадо.
Грустно, правда,
что под шестьдесят
навестившим
дочке ли, сыну,
не успевшим, по
счастью,
сгинуть
в море нынешних бед
и утрат,
что как раньше,
волна за волной,
и при избранном миром
мессией
страхом, смутами
и войной
перекатываются
по России.
* * *
Что остается в нас?..
Что остается?
Когда надолго
сердце расстается
с родной округой,
где росли, мужали,
перед девчонками
фасон держали?..
Печаль?..
Ее рассеет стук колесный.
Тоска?..
Какая, к дьяволу, еще
тоска,
коль снисходительно,
с улыбкой постной,
прощаясь,
с нетерпеньем ждал
свистка.
Тепло друзей?..
Свиданий первых робость?..
Жар споров-разговоров
до утра?..
Земли
незащищенность
и огромность,
открывшиеся в поле
у костра?..
Царапающий горло
вкус полыни?..
Врачующие руки
тишины?..
…Но как бедны мы,
если вдруг покинет
нас чувство
безответной пусть
вины
перед речушкой,
что как веретенце,
перед пичужкой,
что, не заробев,
едва проснувшись,
славит
жизнь и солнце
не в дни июля –
в зяблом октябре.
Как сиротливы мы,
как одиноки
на родине
в очередной наезд,
когда, визитами
натрудив ноги,
утрачиваем
всякий интерес
к делам сельчан,
товарищей по школе,
с кем были
так бесхитростно
добры,
когда в кругу берез
в полночном поле
плясали
нашей юности
костры.
Ну, а укрывшись
под надежной крышей
родителей,
мол, дескать, не замай,
что сердцем успокоившимся
слышим?..
Крик петушиный
да собачий лай…
И сколько б нам
ни выдали медалей
за гласную любовь
к родной земле –
все отчужденней будут
наши дали,
дожди и ветры
пасмурней и злей.
* * *
Я потерялся между строк
своих вчерашних откровений.
И из оставшихся дорог
избрал,
ведущую к деревне,
где дом родительский
и пядь
земли,
ухоженной не нами;
где можно молча
сострадать
своей состарившейся маме.
И делать все,
чтобы помочь,
ни в чем друг другу
не перечить,
покамест не затеплит ночь
над кромкой бора
звездной речи.
Тогда и я уединюсью
Не торопясь, отвечеряю.
И до утра вооружусь
настоенным на травах чаем.
И, упираясь взглядом в стол,
наброски строк перебирая,
пойму, что так и не обрел
отдохновенья в отчем крае;
что потерялся, не сумев,
избавиться от горькой славы,
на полдороги захмелев
в кругу попутчиков лукавых.
И наломал немало дров,
не годных для
любой из печек…
И все ж благословляю кров,
что и не ранит, и не лечит,
но помогает жить и быть, -
пусть для себя,
но что-то значить.
И прошлое не разлюбить,
и завтрашнее обозначить…
ЧЕРЕМУХА ЦВЕТЕТ
Откроешь в ночь свое окно –
кругом белым-бело,
как будто вновь занесено,
завьюжено село.
Вглядишься пристальней в огни –
увидишь людный луг,
и как на вызов: «До-го-ни!»
-
ты размыкаешь круг
и мчишь, под выкрики ребят,
за сверстницею вслед.
И сердцем чуешь –
ждет тебя
в черемухах рассвет.
И сердцем веришь –
для нее,
соклассницы твоей,
не сыщется и
днем с огнем
соперниц веселей.
И никаких тебе забот,
и горе –
не беда…
Опять черемуха цветет,
опять село мое
плывет
неведомо куда…
|