|
ОТКУДА НАЧИНАЕТСЯ РОССИЯ?
С Востока начинается Россия,
С восхода начинается она.
Оттуда, где грохочет Оясио -
седая океанская волна.
Россия начинается с минуты,
когда, пилотки запрокинув круто,
пьют солнечные первые лучи
курильских гарнизонов трубачи.
МОЛОДОСТЬ
Николаю Евстафьеву
Мы жизнь начинали с обмоток,
с холодной еды в котелке,
с жестокого быта пехоты,
зарытой в Копай-городке.
Мы жизнь начинали с устава,
с придирчивых глаз старшины -
в двух маршах от дальней заставы,
в трех днях от раската войны.
Мы жизнь начинали с окопов,
с тревоги армейской трубы,
со штурма барханов и сопок,
крутых, как верблюжьи горбы.
Нас наземь валила усталость
в бою на монгольской реке.
И чудом уюта казалась,
землянка в Копай-городке.
Тот бой называли конфликтом -
какая, мол, это война?
Но мудрость простую постиг ты,
что молодость будет трудна.
Нам летом с тобой предстояло
уйти в долгосрочный запас.
И где-то вдали, за Байкалом,
грустили подруги без нас.
Но сдать не успели с тобой мы
старшинам пожитки свои.
И снова - патроны в обоймы,
и с первого марша - в бои...
Мы видим, в судьбу свою глядя,
как нынче пред нею мелки
слеза бытовых неурядиц
и злых недовольств шепотки.
Нам по сердцу жесткие койки.
И молодость снова в строю -
в двух маршах от начатой стройки
в любом необжитом краю.
* * *
Воркуют голуби чуть слышно,
усевшись стайкой на карниз.
И над твоим окном,
под
крышей
апрель сосульками повис.
Ложатся сумерки на зданья.
Деревья моются в пруду.
На неназначенном
свиданье
тебя я снова не найду.
И снова мне квартал притихший
считать шагами суждено,
смотреть, как светится под крышей
твое заветное окно.
Дымить последней папиросой
и наблюдать, как высоко
апрельских звезд густая осыпь
пройдет над тихим городком.
Так ничего и в этот вечер
ты не узнаешь обо мне.
И лишь мигнет до новой встречи
веселый свет в твоем окне.
И не без зависти услышу,
как в сонь весеннего тепла,
решают голуби на крыше
свои семейные дела...
В ДОРОГЕ
Гудок. И за окнами мерзлыми,
пушисты, стройны и легки,
осины, обнявшись с березами,
бегут вдоль широкой реки.
И в дальней дороге мне любо
смотреть, как, поземкой пыля,
в мохнатые белые шубы
зима одевает поля.
Ребята столпились у окон.
И каждый в дорогу влюблен.
И песня разливом широким
качает летящий вагон.
Ее мы впервые запели
и взяли с собою,
когда
за далью, укрытой метелью,
ждала молодых Кулунда.
И вот уже новая юность
у нас отбирает права.
И снова, шумя и волнуясь,
несет нашей песни слова.
И снова с друзьями ты хочешь
умчаться сквозь версты дорог
туда, где таежною ночью
клокочет Падунский
порог;
где, сжатая
лютою стужей,
вода, не сдаваясь, кипит,
где снова костер будет нужен,
как был он нам нужен в степи.
И веришь безусым ребятам,
когда, оглушив перегон,
их песня могучим раскатом
качает летящий вагон.
НЕДОТРОГА
То смеешься, а чаще строго
поднимаешь свой взгляд.
«Ах, какая она недотрога!» -
про таких говорят.
Ты бросаешь слова скупые.
Тучей хмуришься ты.
Недотрога... А, знаешь, в России
есть такие цветы.
Очень нежные.
Только
тронешь их
легким взлетом руки -
осыпаются на ладони
тихие лепестки.
Я их трогал своими руками
в многоцветье
лесном.
Что же общего между вами -
меж тобой и цветком?
Недоступную, гордую, строгую -
вот такую люблю недотрогу я.
А не ту - пусть она и красавица -
посмазливей, чем ты,
что чуть тронешь - и осыпается,
как вот эти цветы...
СТАРЫЙ ДОМИК
Никуда не уйти и не деться
мне от давних мальчишеских лет.
Я пришел, не побрившись, в детство
разыскать затерявшийся след.
Вот он, домик в ограде зеленой,
вросший в землю по
самый сруб.
Здесь впервые, в девчонку
влюбленный,
я коснулся нетронутых губ.
Я вернулся к тебе издалека,
старый домик мальчишеских грез.
Только издали гляну - и екнет
сердце светлою болью до слез.
И немного становится грустно,
и никак я себя не пойму:
почему свои первые чувства
мы другим отдаем? Почему?
НОВИЧКУ
Как положено по уставу,
я сдаю тебе этот пост:
флаг из шелка и берег правый,
белый камень и восемь берез.
Вот и все. Можешь слову верить.
Только помни: не флаг на столбе,
не березы, не камень, не берег -
я Россию вверяю тебе.
|
СОСНА ЛЕРМОНТОВА
Вдыхая ветвями прохладу и рокот
бурлящей волны Падуна,
стояла над буйной рекой одиноко
на голой вершине сосна.
В зеленом шеломе,
в настое медвяном,
познавшая стужу и зной,
стояла она и была безымянной,
никем не воспетой сосной.
Рычала река,
и затравленным зверем
кидала на камни волну.
И первый строитель,
сошедший на
берег,
увидел под небом сосну.
И смелый взрывник,
колесивший по свету,
герой Жигулей и Днепра,
припомнив чеканные строки поэта,
читал их друзьям у костра.
«На севере диком...»
И птицей по стройке
помчались литые, крылатые строки.
И дали сосне той,
стихами воспетой,
родное, любимое имя поэта.
«На севере диком...» -
Взрывник синеглазый
стихи про себя повторял.
И в небо взлетала шрапнель диабаза
и грозно ревел самосвал.
И я удивлялся, читая о спорах
в колонках столичных газет,
что будто исчез у поэзии порох,
что места отныне для лирики нет.
Об этом бы
лучше спросили у парня,
который средь
вздыбленных скал,
в глухой и холодной ночи Приангарья
стихами сердца согревал!
* * *
Вот и кончилось веселое
студенчество.
В коридорах отдыхает тишина.
Ты стоишь перед комиссией
застенчиво,
ты растерянна,
рассеянна,
бледна...
Я честнее громкогласного
оратора,
что заученно умеет призывать, -
я-то знаю:
ох, как трудно из Саратова
в неизвестную дорогу уезжать!
Ты стоишь
и что-то шепчешь неуверенно.
Нет причины,
есть лишь довод: «не могу».
А комиссия послать тебя намерена
не куда-нибудь -
в сибирскую тайгу.
Да, в Сибирь!
Не по душевному влечению,
не по зову, что романтикой зовут,
а по долгу
иль
точней - по назначению
оставляешь ты саратовский уют.
А в Сибири воет непогодь неделями.
Снег да темень -
можно за год поседеть.
Там,
покинув государство берендеево,
вдоль по улице качается медведь.
Лето залито простуженными ливнями.
Ой, когда еще увидишь звездопад?!
В общем, молодость пропала...
Ах, наивная!
Ты не верь, что злые люди говорят.
Ты в Сибири -
пусть она зовется Азией -
все, что надо, по душе своей
найдешь.
Ты вглядись в меня внимательно:
да разве я
на саратовского парня не похож?
Здесь еще под Балашовом
или Энгельсом
паровозов слышен
дробный топоток.
А у нас,
звеня раскинутыми рельсами,
над составами гудит электроток.
И в Сибири,
между прочим,
как в Саратове,
ходят -
в собственные лица влюблены -
не медведи,
а
пижоны бородатые,
облаченные в
сверхмодные штаны.
Ну, а главное -
размахи богатырские.
Строим жизнь мы,
дерзко время торопя.
Дел - по горло!
И друзья мои сибирские
встретят добрыми улыбками тебя.
Я честнее громкогласного
оратора.
Не умею я с трибуны призывать.
Я ведь знаю:
ох, как трудно из Саратова
в неизвестную дорогу уезжать!
* * *
Говорят, что чувства огрубели.
Где теперь ты, благородства пыл?
За любовь стрелялись на дуэли,
и багрово-дымный вздох метели
санный след снегами заносил.
Или так вот. На Сенатской площади
дыбились встревоженные лошади.
А потом, за этим утром мглистым,
чуть всплеснувшим
вековую тьму,
шла любовь за ссыльным декабристом,
бросив вызов веку своему.
Он жесток был, век, ушедший в Лету.
Ну, а мы? Нам разве суждено
лицезреть Ромео и Джульетту
только на подмостках и в кино?
Были годы, и любовь в шинели
яро шла в атаку на врага.
Соловьи не рассыпали трели -
выпала плацдармом для дуэли
нам Орловско-Курская дуга.
Время эти подвиги вписало
в летопись сражений и любви.
Ну, а нынче? Что с любовью стало?
Где она сегодня - назови?
Мы враги трагедий и дуэлей.
Безрассудство, ты осуждено!
Только разве чувства огрубели?
Благородство... Где теперь оно?
Нет, они не проще, не грубее -
чувства тех, кто, взявши топоры,
строит ГЭС на шумном Енисее,
на шальных порогах Ангары.
Что еще, скажите мне, сравнится
с благородством наших дум и дел?
Целину украсили пшеницей
И Луну поймали на прицел.
Не во имя ли любви высокой,
глядя прямо космосу в лицо,
парень, одолевший невесомость,
чертит обручальное кольцо?
Срок придет - и землю мы покинем,
чтоб иные выси покорить,
чтоб с Венерой, древнею богиней,
о земной любви поговорить.
Подвиг возвышает человека
и любовь становится светлей.
Рыцари космического века
рядом с нами ходят по земле.
|