Вечером
в коридоре вразнобой застучали тяжелые шаги. То ли снег с валенок стряхивали,
то ли холод. А немного погодя ко мне в комнату ввалился парень в коротком
черном полушубке. И тотчас во всех углах обосновался круто настоенный
запах бензина и машинного масла. -
Привет, - сказал он, энергично растирая руки. - Тут Ташкент? Нет, не Ташкент. -
Он заметил на мне два одеяла. - Здесь Залесово. А
наша гостиница, как видно, израсходовала дрова, отпущенные на текущий год. В
связи с морозами. А в вышестоящих организациях мороз не был запланирован. Все
правильно, будем мужественно мерзнуть. Ну, ладно, ной не ной... Я смотрю, мы
здесь как за семью печатями. - Он кивнул на старое вафельное полотенце с новым
черным штампом. - В общем, кого как, а меня звать Алексеем. Попросту - Лешкой. Познакомились. -
Может, кофе выпьем? - спросил Лешка. - Хочешь? Я
хотел. -
Это мы живо! - Он вскочил, распахнул дверь. Пожилая администраторша с домашним
деревенским лицом сидела на лавке с трактористом, привезшим муку. И разговор
вела о муке. -
Скажите, - окликнул ее Лешка, - мы с товарищем хотим черного кофе. Можно два
стакана? - А
водочки не изволишь? - шутливо засмеялась администраторша. -
Нет, - серьезно отказался Лешка, - водки не надо. Вот если бы кофе... Ну, что
ж, - обернулся ко мне, - кофе здесь не принято. А раз нет кофе - будем
довольствоваться десертом. Лешка
достал из балетки потертую книгу. -
Свет не помешает? Но
читать ему не удалось. Дверь скрипнула, и вошел мужчина. Этакий
здоровяк со светлыми глазами. -
Извиняюсь, - сказал он мне, - я вот к товарищу. Алексей Батькович,
чего ж не идешь к нам? Отрываешься от коллектива. Нехорошо! Козла думаем
сочинить. Четвертый нужен. -
Нет, Петрович, лучше почитаю. - И
так умный, - хохотнул Петрович, - идем-ка к нашим. Оно, конечно, картишки -
вещь не шибко на уровне, - повернул он ко мне простодушно улыбающееся лицо, -
но мы работяги. Шофера. Из Заринской продукты
привезли. Ну, пошли, Лексей, там кое-что сообразили... -
Сказал: не хочу. А там скажи: дескать, причина уважительная - товарищ свой
уровень повышает. -
Чудак-человек. От коллектива-то сам знаешь... нехорошо. Ну, гляди. В случае
чего, мы напротив. Повернулся
неуклюже, ударившись о косяк, и улыбнулся виновато: дескать, что с нас возьмешь
- работяги. Лешка
полистал книгу: - Не
спишь? Я тоже не могу... Белое безмолвие. Хорошо пишет. Едешь, глядишь в окно -
белое безмолвие. Словно про нас. Люблю Джека Лондона. В каждый рейс с собой
беру. Впору в путевой лист вписывай. Только вот какая штука: на грустность иногда меня это безмолвие наводит. От Заринской до Залесова тридцать
шесть километров. А если снегопад или метель - в Залесово
не попадешь. По неделе там люди сидят безвыездно. И даже трактор не пробьется.
Снежище - не провернешь. Снабжение же все от железной дороги. А вдруг заметет
больше, чем на неделю? На месяц? И вдруг кому-то ехать срочно? Хотя бы в город.
На сложную операцию. Как тогда? Еду, смотрю на снежные заносы и думаю: вот бы
куда аэросани! При нашей-то технике их строить - пустяки. А то ведь прямо смех:
нам проще триста километров над «шариком» подняться, чем тридцать километров по
земле проехать в неспокойную погоду. -
Может, у нас и без саней забот хватает? - пытался я остудить его. - Страна
большая, всего много надо. -
Значит, мелочь? - озлился Лешка, и его зеленые глаза потемнели, как озеро в
непогоду, а на поразительно подвижном лице возникла гримаса презрения. -
Выйди на улицу и у первого встречного спроси: мелочь ли? И тебе ответят... Знаешь,
что ответят? Может, выйдешь? Ну, то-то, - размяк Лешка. - Я тебе открою секрет:
сам делаю сани. По чертежам из журнала. С получки мотор возьму. Я на него три
месяца деньги откладывал. Из-за него все и стоит. Винт уже вырезал. Наши не знают. Ничего, скоро сделаю, красной краской
выкрашу. А как будет непогода - рвану в Залесово.
Может, по дороге пассажира прихвачу. Не за деньги. Чтоб люди смотрели и выводы
делали. Знаешь... в долгу я перед одним человеком. Хочешь, расскажу? Лешка
прислонился к окну. Луна за окном большая, бесстыдная, осветленная морозом.
Глядит ясно и сверлит заледенелое стекло синим прожектором. -
Вот такая же ночь была. Морозная. Словно вся синева вымерзла. Послали меня в
срочный рейс: за полста километров бензин отвезти. Заправил на станции цистерну
горючим. И что-то неохота мне стало на ночь ехать. Плевать, думаю, на
срочность. С утра выеду. Стал думать, где бы переспать. В общежитие идти
нельзя: все знают - в срочный послали. А больше
некуда. Отъехал я, значит, на край села, заглушил машину возле случайного дома,
постучал в окно. Выскочила
на крыльцо женщина в валенках на босу ногу, в платке. Всматривается в меня. А
со свету ей ничего не видать. -
Хозяюшка, - говорю, - пусти переночевать. - Голосу своему жалобность придал.
Сам-то наверняка знаю: шофера всяк пустит, не откажет.
«Не жалко, - отвечает, - входи». Ну,
я и вошел. Чистенькая комната. Тепло. И женщина собой ничего. Даже красивая. Я
и оробел... Бывает, знаешь, когда стесняешься, так на себя наглость напустишь -
и ничего. Сходит. Почему-то стеснительным казаться хуже, чем наглым. А здесь и
наглость не помогла. Я просто забыл, что можно быть наглым. Оробел прямо...
черт знает как... А
она чай согрела, к столу зовет. И все молча и равнодушно, словно официантка,
которой все равно: будешь есть - ешь, не будешь -
катись... И тут я заметил - на полу парнишка лет пяти в кубики играет. -
Где твой папка? - спрашиваю, чуть осмелев. - А
тебе что? - это она мне. -
Ничего. Просто спросил, без всяких мыслей. - Нету его... Ушел. Он ведь тоже шофером был. Тоже по чужим
домам ночлежил. Парнишка
поднял головенку - слушает. Взглянул я на его кубики, и самому поиграть
захотелось. Детство у меня было, знаешь... Одна мать. Да нас детей - трое. Тут
уж не до игрушек. Подсел я к пацану, и стали мы вместе
дом строить. Женщина
к чаю не притронулась. И меня не зовет. Положила голову
на ладонь, странно так на нас смотрит. Мальчишка сопит, работает ручонками.
Будильник на столе тикает - и тишина... Долго
мы с ним возились. Прилип он ко мне, не отпускает. Время позднее, спать ему
надо - пацан ни в какую. Схватил меня за руку, держит,
не отпускает. Когда
уж уснул - я руку высвободил... вот ведь странность
какая... Потом взял я ножик, дощечку и стал ему грузовичок мастерить. Женщина
спать не ложится, сидит, смотрит молча. И я - молча строгаю. До пяти утра так и
просидели. Без единого слова. Игрушка хорошая вышла. Сам залюбовался
грузовичком. Положил его на кроватку парнишке. Попрощался и вышел. Женщина проводить
меня хотела, говорю: не надо - холодно. Завел
свой бензовоз и пошел! И вот тут на меня сон навалился. Веришь - в глаза словно клею плеснули. Дорога ровная, в кабине тепло,
убаюкивает. Не люблю ровные дороги за это. Не успел далеко отъехать - столкнулся
с трактором. Он трубы вез на санях. В тумане за машину его принял, на скорость
не среагировал. Очнулся
от удара. Шумит. То ли в голове, то ли еще где. Выскочил из кабины, сон как
украли. Сбоку цистерны пар хлещет. Труба цистерну пробила, бензин и льет,
словно из хорошей колонки. До сих пор удивляюсь: как не загорелся? Искры от
удара хватило бы. Тракторист попался молоденький. Перепугался, аж заикается. Да и у меня внутри - холод. Сердце вот-вот
выпрыгнет. Эй, ты! - кричу трактористу. - Замотай выхлопную трубу телогрейкой
да отгони свой металлолом! Парень отогнал трактор, и стали мы вместе
разглядывать мою машину. И надо же случиться - вся целая. Только дырка в
цистерне. Словно разрывная пуля прошла. Отволок он меня от опасного места. Стал
я мотор пробовать. Ничего, работает. «Ладно, - говорю парню, - шуруй по своим
делам и забудь, что здесь было!» - А
сам - на станцию. Время - около семи утра. Подгоняю машину к общежитию. Стучу в
шестнадцатую комнату, где наш комсорг Вася Савельев жил. Открывает он, заспанный,
в трусах и майке. Так и так, рассказываю, цистерну пробил, весь бензин потерял. Сел
Вася, закурил, думает. «Дела, - шепчет, - дела». Я ему: что ты заладил - дела.
В петлю мне теперь лезть, что ли? -
Петля - не выход. Это страх из тебя наружу прет. - А
ты бы на моем месте пел от радости? -
Смелость надо иметь за свои дела отвечать. -
Ах, вот ты как заговорил! Все вы мастера болтать! Товарищество! Взаимовыручка!
Один за всех! Все за одного! А случись с человеком беда - вы в кусты? Да?
Сдыхай, Лешка Иванкин, всем на тебя плевать! Вытащил
я комсомольский билет, стал трясти им. Что кричал - уж и не помню. Вижу только:
побледнел Вася, схватил штаны, ногой в штанину не попадет, торопится. Вмиг
оделся. Как в армии по тревоге. Достал из-под кровати свой сварщицкий
щиток. И в двери: -
Пошли! Во
дворе разглядел пробоину: - В
гараж! Взяли
ключи у сторожа, открыли мастерскую. Ломиком дыру выправили у цистерны. -
Теперь варить надо, - говорит Вася, - изнутри варить. Чтоб заплата не снаружи
сидела. Открывай люк, пусть цистерну продует. Открыл.
Да разве ее быстро продует. А Вася уж и робу натягивает, провод от сварочного
аппарата тянет, электрод цепляет. Быстро все делает. Лучше его сварщика отродясь не видал. Не успел я опомниться - он в люк лезет. У
меня в пятках зуд начался. Чиркнет - думаю, электродом, бензиновые пары и
взыграют, разлетится цистерна, как детский шарик. Вася словно понял меня,
бросил: «Отойди подальше!» Стою,
и ноги сами назад тащат. Можно было и отойти. Он сам просил. А душа против. Совестно. Из-за меня человек рискует, а я, как самый
последний подлец, прятаться буду. Кровь в голове от
напряжения шумит. Перед ожиданием. И
все же я отступил. По гроб не забуду и не прощу себе. Как ударил грохот в
цистерне - меня, словно ветром, назад. Конец Ваське - подумалось. А грохот
снова и снова. Из люка дым едкий идет. Минут пять гремела цистерна. Тут и
слесаря и шофера собрались. Стоят, оцепенели. Сроду
такого не видели. Потом,
лишь затих грохот, кинулся я к цистерне. Ребята следом. Вытащили Васю. Лицо в
копоти. Бледный. Рвать его стало. Наглотался паров-то. Умыли мы его, усадили.
Ему и легче стало. Сколько, спрашивает, бензину было? -
Тысяча по накладной. -
Ребята... кидайте талонов... Отдаст потом... А
ребята у нас, знаешь... вмиг набрали. Заправился
я снова и, пока начальства не было, - в свой рейс. Отвез
как положено. Поворчали, правда, малость в районе
насчет того, что поздно. Да ничего, обошлось. Лучше поздно... А на
другой день меня и Васю начальник автобазы вызвал. Я рассказал, как было дело.
Конечно, о том что недоспал - ни-где
ни слова. Ладно, отпустил он меня. Раз отвез - свой долг выполнил. Насчет
пробоины цистерны - залатали же. Бензин - занял. Не к чему особо-то придраться.
Простили на первый раз. Молодость и прочее. А с
Васей долго в кабинете разговаривали. Не знаю о чем. Но только хмурый он вышел.
Как ни допытывался - молчит... Только отшучивается. Веселый он, Вася. А
потом как-то из рейса приезжаю, ребята мне: Васька Са-вельев уволился и уехал. Меня словно холодной
водой. Поспрашивал - никто не знает куда. Родных у него не было. Он к нам из
армии пришел... Холодно мне без него стало. Во сне долго его видел. Сейчас -
реже. Время стирает... Лицо его стал забывать. А вот душу - не могу. И не
забуду. Мне тоже захотелось для людей что-то хорошее сделать. Ну, вроде
аэросаней, что ли. Я и гусеницы для грузовика конструирую. Съемные. По болоту и
снегу ездить... Растравил себе душу. Дай-ка сигарету. Пойду
покурю на улице. Форточки тут не в моде. А
потом, деликатненько постучав, вошел Петрович: -
Извиняюсь. А где Алексей Батькович? Не надоел он вам?
- лицо его лоснилось от внутреннего тепла и сытости. - Чудак он, ей-бо! Шофер - вполне положительный. И кабы
не его эти самые выверты - был бы человек на уровне. А то... - Он склонился и
шепотом: - Бабу взял с пацаном. Женился! Нешто без
пацана не нашел бы? Чудак, ей-бо!.. Или вот книга...
Я ее давно у него приметил... Не по-нашему писана. Буквы чужие, не наши. А
зачем? Зачем работяге чужой язык? Кабы
рейсы за границу были. Баловство все это. Сначала книга чужая... потом... - Он
остро глянул на меня положительными голубыми глазами. - А отчего все это? От
коллектива отделяется. Индивидуализм проявляет. Надо будет попросить, чтоб
поручили над ним шефствовать. Надо товарища до уровня довести. Как думаете,
поручат? Время ведь сейчас такое: с людьми работать да работать надо. |