СОДЕРЖАНИЕ: После смены
леспромхозовский столяр Василий Атясов, мужик
сухопарый, длиннорукий и стеснительный, взял в продуктовом
бутылку белой. Было это так неожиданно, что женщины, толпившиеся у прилавка,
переглянулись и покачали головами, а мужики, которым непьющего столяра
частенько ставили в пример, обрадовались и начали гадать вслух: что же такое
случилось с Атясовым, что и его наконец-то прорвало? И Василий, мучаясь
от всеобщего внимания, торопливо засунул поллитровку в карман, вышел поскорее
из магазина и зашагал прочь. Возле своего дома
он замедлил шаги и, сощурившись, разглядел за стеклами глухие занавески.
Значит, Варя еще не пришла из потребсоюза, Сережку
она с утра уводит к теще, чтобы не слонялся с мальчишками, а приучался бы
помогать в хозяйстве. Это было на руку
Василию: никто не задержит. И он уже хотел было идти
дальше, но вдруг будто укололся: из смежного двора, отодвинув сломанную
штакетину, на него глядела соседка Федоровна. Вставила в пролом, будто в раму,
бурое, похожее на печеную тыкву лицо и глазела,
недоумевала, видно, куда это подался Атясов мимо
своего дома. А ниже, в пролом же, выставил острую морду
нелюдимый старухин пес, будто и ему интересно. Федоровну еще
называли Золотой Рыбкой. Появилась на селе в войну вместе с другими
эвакуированными и беженцами. Ходила старуха из дома в дом и гадала на фасоли
про фронтовиков. По доброте ли своей, или оттого, что за хорошие предсказания
подавали щедрее, но только исход всех гаданий обычно оказывался благоприятным.
Вот и прозвали ее так. В благодарность, в насмешку ли - не поймешь. После войны
нездешние люди понемногу рассосались, а Федоровна заняла чью-то брошенную
избушку и осталась в ней. Желающих погадать становилось год от года меньше, а
потом в сельсовете старуху припугнули выселением, и она поутихла. Был у старухи
черный трехлапый пес, который неотвязной тенью ходил
за нею, и она запрягала его в тележку или в санки, чтобы съездить за хворостом
в лес. Женщины пугались, видя повозку в две силы - человечью и собачью, мужики
отчего-то смущались и отворачивались. Однажды и Василий видел, как черный
кобель, натужно упираясь тремя лапами, тащил по рыхлому снегу большую вязанку
дров. Федоровна подталкивала воз сзади жердиной и не помогала, а только мешала,
когда налегала на жердину, чтобы не упасть. Как раз против окон Атясовых, где Варя посыпала тропку золой, чтобы не так
скользко было, черный кобель совсем выбился из сил. Он лег и хватал снег
горячим ртом, а Федоровна ослабила веревку на шее собаки и гладила мокрую
шерсть на судорожно вздымающихся боках, говорила что-то утешающее, ласковое. Не по себе тогда
стало Василию. Он выскочил из дома, чтобы помочь, но кобель, не поднимаясь, с
таким остервенением на него зарычал, что Василий стушевался и ушел с досадой.
Теперь, видя, с каким интересом смотрит на него старуха из-за забора,
поморщился. «Выставились в
четыре глаза. Вас только и не хватало», - подумал Атясов
в сердцах и, потоптавшись, все же пошел от дома в конец села, и на душе у него
было нехорошо, будто уличили его в чем-то худом. За селом, между
огородами и темной, зубчатой стеной леса, напоминающего перевернутую вверх
зубьями пилу, лежало поле, поросшее невысокой сорной травой, уже заметно
увядшей. Никто здесь ничего не садил, не сеял, потому
что поле числилось за авиаторами. Два раза в неделю садился тут рейсовый
вертолет, курсирующий по таежным селам. Пилоты брали на борт нескольких
пассажиров и сами же продавали им билеты. Приземлялся здесь
и небольшой вертолетик лесной противопожарной службы.
Летчики-наблюдатели заправляли баки горючим, обедали в дешевой леспромхозовской
столовой и летели снова кружить над тайгой. Специальных
строений на аэродроме не было. Под навесом, сколоченным из горбылей, хранились
бочки с бензином и заправочные приспособления, а в стороне от заправки, на краю
поля, стоял дом пожилого мужика Тимофея, который несколько раз в лето скашивал
литовкой траву на поле, прогонял забредавших сюда деревенских коров, встречал и
провожал вертолеты. К нему-то и шел Василий, покусывая сухую былинку, слушая,
как посвистывает о голенища сапог жухлая трава и, удивляясь: вчера еще вроде
поле молодо зеленело, а вот уж укатилась весна и лето на исходе. Как все-таки
незаметно приходит одно за другим, и от этой быстротечности тоска ложится на
душу. Тимофей во дворе
насаживал лопату на новый черенок. Увидел Василия - замер с занесенным для
удара топором, постоял так, раздумывая, ударить или нет, и не ударил, опустил
топор. - Василий, ты ли, че ли? - спросил он с некоторым удивлением, заметив, чем
оттянут карман столяра. - Я, - сказал
Василий с неловкостью. - Зашел вот... - А я тут лопату
подновляю. Картошку скоро копать. - Ну так работай. Я подожду. - То ли ее завтра
копать, картошку-то, - улыбнулся Тимофей. Он был выше
Василия, и черты лица у него резкие, какие-то неотесанные, костлявые. Все у
него твердое: и нос, и лоб, и впалые обветренные щеки. Прорез рта неожидан, и
от самых его краев начиналась колючая, как стерня, рыжеватая щетина. Очень мужское у Тимофея лицо, а улыбка - детская,
беззащитная. Даже странно ее видеть на таком каменно твердом лице. - Пошли в избу, -
пригласил Тимофей и по привычке отряхнул верхонки
одна о другую. Сколько Василий
знал Тимофея, всегда на его руках были брезентовые рукавицы-верхонки,
и думалось, что они давно уже приросли к живой ткани рук и что под брезентовой
кожей руки двупалы, как верхонки. Есть
только большой палец и ладонь, которые могут сжиматься и разжиматься наподобие
рачьей клешни, поднимать что-нибудь тяжелое и громоздкое, которое не всем под
силу. И вообще казалось, что Тимофей самой природой создан для тяжелой,
грубой работы, и к ней он всегда готов. Благо, и верхонки
на руках. Вошли в чистую
горницу. Василий снял у порога сапоги, чтобы не натоптать, и, пройдя к столу,
выставил уже надоевшую бутылку. - А ведь мне
нельзя, Василий, - сказал Тимофей в некотором замешательстве. - Пожарников надо
встренуть. - Ну нельзя, так и не надо, - не очень расстроился гость. -
Тогда просто посидим. Поговорить надо. - Зачем просто?
Чаю подогрею. Тимофей подал чай,
принес банку магазинного варенья, хлеба. - Ну как тут жизнь? - поинтересовался Василий, задумчиво
отхлебывая чай и собираясь с мыслями. - Идет вроде... - Вертолеты,
значит, летают? - Летают, куда им
деваться. Василий вздохнул,
повертел в пальцах стакан и отодвинул. - Ты, Тимофей,
только не смейся. Может, оно смешно, а ты не смейся. Тут дело
вот какое... Вертолет мне охота сделать... Тимофей отпил
глоток, тоже отодвинул стакан, стал смотреть на гостя. Шутит, не шутит?
Спросил: - Это как? - Так... Сделать
вертолет. Маленький, конечно, на одного. Полететь над полем, над лесом. -
Василий поднял ладонь и повел ее над головой, показывая, как бы он полетел. Тимофей посмотрел
на ладонь Василия, изрек уверенно: - Не полетит. - Почему? -
Василий опустил руку на стол. - Думаешь, не смогу? У меня хоть грамотешки не шибко много, а глаз цепкий. Вот, скажем, надо
раму сделать. Я на нее поглядел... - Василий повернулся к окну и стал изучать
раму. - Я на нее поглядел, и уже все размеры у меня вот где, - стукнул
указательным пальцем по лбу. - Хочешь, я тебе размеры сейчас на бумажке напишу,
а потом смеряем рулеткой и проверим? - Так это рама, -
усмехнулся Тимофей безгубым ртом. - Возьмем
вертолет, - загорячился Василий. - Мне бы только вокруг него походить,
заглянуть в кабину, и хорош. Сделаю. Я уж кое-какие журнальчики нашел, там про
вертолеты все сказано. Мне на живой теперь надо
поглядеть. - Все равно не
полетит, - упрямо качал головой Тимофей. - Не фабричный будет, потому и не
полетит. Это, парень, вертолет... Не что-нибудь. Это тебе не раму изладить. Не
управиться тебе. - Управлюсь, -
сказал Василий твердо и повторил: - Управлюсь. - А потом я
слышал, будто нельзя самодельные-то, - продолжал
Тимофей, еле заметно улыбаясь. - Ты вот улетишь на ем в Америку, поминай тебя как звали. - Я? В Америку? -
изумился Василий. - Чего я там забыл? - Кто тебя знает.
Сведения передашь. - Какие сведения? - Какие бывают
сведения... - Ты зря так про
меня, Тимофей, - загорюнился Василий. - У меня тут
жена, пацан... В Америку... Сто лет она мне не нужна,
твоя Америка. Тимофей уже
открыто улыбался щербатым ртом. - Да это я так...
Шучу... - И, видя, что гость обиделся, спросил сочувственно: - И давно это у
тебя? - Да нет. Недавно,
- суховато отозвался Василий. - Может, с детства
метил в летчики? - Да нет. Не
метил. В армии насмотрелся разных самолетов-вертолетов - и ничего. А тут вдруг
накатилось - спасу нет. - Ты вот что, -
наставительно сказал Тимофей, - купи билет да слетай в райцентр и назад. Чтобы
зуд-то прошел. - Я пассажиром не
хочу. - Вот беда, -
опечалился Тимофей и, помолчав, спросил: - Ты в столяры-то как пошел? Поди, отец заставил? - Не заставлял он.
Когда хворал сильно, подозвал меня. Тебе, говорит, дедов инструмент оставляю.
Деда кормил, меня кормил и тебя прокормит. Вот и начал я столярничать. Не
пропадать же инструменту, да и матери помогать надо было. - Отец худому не научит, - подхватил Тимофей. - Столяром без куска
хлеба сроду не останешься. У тебя сколь в мастерской
выходит? - По-разному... - Ну а в среднем? - Где-то за
двести. - Во! - поднял Тимофей негнущийся
палец. - Да еще калымишь. Разные там рамы, табуретки.
Калым-то с сотнешку дает? - Дает. - Вот он, дедов-то
инструмент. Пацану его передашь, глядишь, и эта, как
ее... династия будет. За это нынче хвалят. - Пацану, говоришь, передать? - поднял глаза Василий. - Ну. Сыну своему. - А если он не
захочет? Вдруг у него другой талант откроется? - Василий помотал головой. -
Отец отцом, только каждый своим умом должен жить. Пацан
к машинам потянется, а я его в столяры... Династия... - Василий криво
усмехнулся. - Оно, видишь, тут
как... Ты вот родился, а отцово ремесло уже в тебе сидит. Вроде как...
наследственность. Я читал в газетке. - А у летчиков от
кого наследственность? - не поддался Василий. - Самолеты давно ли появились?
Или Гагарина возьми. Кто у него в космосе летал, отец или, может, дед?
Смеешься, Тимофей? Ну и смейся, ведь смешно. Наследственность... Нет, что ни
говори, а я несогласный. Потянется Серега к другому делу, перечить не стану.
Инструмент в печку брошу, гори он огнем, а жизнь пацану
не испорчу. - Зачем же в
печку? - осудил Тимофей. - Старый инструмент кому хочешь сгодится.
Лучше продать. Василий улыбнулся. - Да я пока не
собираюсь его бросать. Серега еще только в третий пойдет. Какие у него еще
склонности. Кормить, одевать надо. - Выбросить в
печку! - все еще сокрушался Тимофей. - Попробуй
выбрось. Жена тебе так выбросит, бедный станешь. - Это точно, -
согласился Василий. - У нас и дом от дедова инструмента, и обстановка от него,
и сыты и одеты, слава богу, не хуже других. Все у нас
на нем держится. Варя это знает. Я как-то оставил рубанок в сырой стружке, так
она меня отчитала. Потому что лишняя тряпка - от рубанка. А одеваться она
любит. Страсть прямо. Мне вот все равно, в чем я. Есть чистая рубаха, чистые
штаны, сапоги без дыр - и ладно. А ей - нет. Увидит на складе кофту, особенно
не нашу, сама не своя, пока не купит. - Баба... У них свое, - отозвался Тимофей. - Только хуже нет, когда жена в
торговле работает. С одной-то стороны, вроде бы и ничего. Для дома достанет и
то и другое. Уж торгаши себя-то завсегда обеспечат. Это дело известное. А с
другой стороны... Товаров видит много, глаза и разбегаются... Не видала бы -
так лучше, а тут умри, а купи. Не купить - сразу мужик плохой, мало
зарабатывает. Да разве на все ее прихоти заработаешь? Я через это и разошелся.
И лучше. Никто не дергает. Ты, парень, укорачивай свою-то.
Эт-то в селе встренулась,
так и не поздоровалась. Где ей, такой разодетой, с каким-то мужиком
здороваться? От тряпок вся ихняя
гордость. Укорачивай ее. Миллионер, мол, я ли, че ли?
Мало ли чего на складе не лежит. Всего не купишь. Другим оставь. - А-а, пускай, -
махнул рукой Василий и насупился. - Пусть одевается, раз у нее интерес такой.
Мне вот другое надо, Тимофей. Накатилось - веришь,
спасу нет. Уж и сниться стало, будто лечу над этим полем, над лесом. И так мне
хорошо, так сладко, душа разрывается. Сроду со мной
такого не было. - Че с
тобой делать-то... - раздумчиво проговорил Тимофей и долго смотрел на Василия
молча, потом сказал: - Ну дак
смастери себе вертолет, раз уж так приперло. Вот пожарники прилетят, подпущу
тебя к машине. Гляди, шут с тобой. - Вот за это
спасибо, - повеселел Василий. - Я знал, Тимофей, что ты хороший человек, потому
и пришел. - Будет тебе, -
поморщился Тимофей. - Хороший... А насчет механики проси Мишку, племяша. - Это который в гараже слесарем? - Мишку Василий немного знал.
Маленький мужичонко, шустрый такой, глаза
пронырливые. - А что, Мишка
слесарь хоть куда, - заговорил Тимофей, уловив в лице столяра раздумье. - Он
хоть и закладывает, а в моторах шибко понимает. - Можно и Мишку, -
согласился Василий, понимая, что другого помощника, ему, пожалуй, не найти. -
Ты поговори с ним, Тимофей. Я ему заплачу. Но Тимофей уже
прислушивался к чему-то другому. Василий глянул в окно, куда уставился хозяин,
и увидел, как поле перечеркнула бесшумная тень вертолета, и только после этого
услышал рокот мотора, неожиданный и сильный. - Вот они, пожарнички, - проговорил Тимофей, поднимаясь. - Ты посиди покаместь тут, а как летчики уйдут, так и приходи. А то они
не любят, когда трутся посторонние. В окно Василий
видел, как двое летчиков, невысокие, похожие друг на друга, может потому, что
одеты были в одинаковые белые рубашки с закатанными рукавами, и на головах у обоих одинаковые форменные фуражки, поздоровались с Тимофеем
за руку, весело что-то сказали ему и двинулись в село. Когда Василий
вышел, Тимофей, как часовой, прохаживался возле вертолета. - Гляди сколь влезет, - разрешил он. Вертолетик был маленький. Василий измерил его
длину от носа до хвостового винта рулеткой и, сощурившись, пристально
разглядывал лопасти основного винта и крошечные, словно игрушечные, колесики -
пытался запомнить машину во всех подробностях. Потом он сквозь стекло заглянул
в кабину, рассматривая ручки управления и многочисленные приборы. - Тут без поллитры не разберешься, - хохотнул Тимофей. - Можно дверцу открыть?
Поглядеть поближе, что и как, - попросил Василий робко. Но Тимофей сразу
же затвердел лицом: - Глядеть - гляди,
а руки, паря, придержи. Нигде ими не касайся. - Да я же не съем. - Сказано -
нельзя, - стоял на своем Тимофей. - А то рассерчаю и вовсе глядеть не разрешу. Василий бродил
возле вертолета, запоминая размеры, опускался на колени, изучая машину снизу,
осматривая еще и еще спереди, с боков, до тех пор, пока не услышал молодой,
насмешливый голос: - Эт-то что тут за комиссия? Тимофей растерялся
от неожиданного появления летчиков, оправдываясь, заторопился: - Это не комиссия.
Это наш столяр Атясов. Он вертолет хочет изладить.
Только смотрит. А руками нигде не касался. - Значит, не
касался? - сурово спросил один из летчиков и, повернувшись к Василию,
потребовал: - А ну, покажи
руки! Василий с
готовностью протянул ладони. Летчики
расхохотались, похлопали столяра по плечу. - Значит, вертолет
хочешь? Ну дает! А «Москвич» не хочешь? Или «Жигули»? - Не хочу. Переглянулись не
то с насмешкой, не то с одобрением. - Толк знает
мужик. Потом один из
летчиков открыл дверцу, сел в кресло и стал показывать, как он пилотирует. Тянул ручку на себя, щелкал другой, нажимал на педали. - Ну, понял? - Понял, - качнул
головой Василий, стыдясь злоупотреблять терпением занятых людей. - Тогда от винта! Летчики умостились
на сиденьях, захлопнули дверцу. Сквозь стекло было видно, как они весело
переговаривались, посматривая на Василия. И вдруг по-мотоциклетному
затрещал мотор, лопасти винта сначала медленно, будто неуверенно крутнулись и
слились в сплошной сверкающий круг, подминая траву тугим ветром. Вертолет качнулся,
его игрушечные колесики оторвались от земли. Машина невысоко зависла в воздухе,
медленно поворачиваясь носом к лесу, и вдруг пошла вперед, поднимаясь все выше
и выше. Поблескивая на солнце зелеными боками, она легко взмыла
над синим лесом и, стрекоча, поплыла в поднебесье. - Как стрекозка, - задумчиво сказал Василий, не в силах оторвать
глаз от неба, в котором уже ничего не было видно, только далеким эхом дрожал воздух. - Пошли, - тянул
его за рукав Тимофей, потому что к ним из избы уже шел Мишка. - Вы че это бутылку беспризорной оставляете? - спрашивал Мишка
улыбчиво, поминутно сплевывая себе под ноги. - Кто ее дома-то
обидит? - хмыкнул Тимофей. - Как это? А я не
человек? - радостно ухмылялся Мишка, маленький росточком, даже удивительно
было, что он - родственник рослому Тимофею. Узнав про желание
столяра, Мишка загорелся: - Вертолет - это
то, что надо! Когда в нашем ларьке выпить нету, взял и
слетал в райцентр. Там-то завсегда. Так что мотор я тебе сделаю. Это мертво! - У меня еще и
мотора нет, - признался Василий. - Как нет? - Мишка
сплюнул, растер плевок носком стоптанного ботинка, задумался и снова
встрепенулся: - Стоп, Вася, с тебя пузырек. Будет мотор. - И, оглянувшись,
будто их мог кто услышать, зашептал: - В заготпушнине старые аэросани есть.
На сосну налетели ночью по пьянке. Сани-то угробили, понятно, а мотор - целый. Он сзади, что ему
сделается! - А отдадут они
его? - усомнился Василий. - Отдаду-ут! - лихорадило Мишку. - Главное со Степановым, с ихним начальником, договориться.
Мы к нему вместе пойдем, потому что тебя одного он сделает
как хочет. А со мной - не-ет... Я его как
облупленного знаю. Он у меня знаешь где? - Мишка сжал кулак, показывая, где у
него Степанов. - Мы его сразу за жабры. Так, мол, и так: отдай мотор по дешевке
и не греши. А мотор - само то. Одно добро. - Во че делает! - восхитился Тимофей, глядя на своего
племянника. - На живом месте дыру вертит. Не пил бы, большим человеком был бы.
Может, даже завгаром. В просторном
деревянном доме, куда привел Мишка Василия, сидела за канцелярским столом
девица, перекидывала костяшки на счетах. Стены были увешаны плакатами с
заглавными словами: «Охотник, знай» и «Охотник, помни». Вдоль стен стояли тяжелые
скамейки, известка над ними дочерна вытерта спинами посетителей. Мишка дурашливо облапал девицу сзади. - Здоровы были! Девица
презрительно повела на него длинными ресницами, на которых дрожали кусочки
туши, равнодушно освободилась от его рук и снова принялась за свое дело. - Начальство у
себя? Она не ответила,
да Мишка как будто и не ждал ответа. Подмигнул Василию,
потащил к другой комнате, дверь в которую была обита черным дерматином, как у
всякого уважающего себя начальства. Степанова,
оказалось, Василий немного знал, иногда с ним встречался на улице, но знаком не
был и потому не здоровался. Сейчас ему было неудобно. Степанов - мужик в годах,
лысый начисто, а брови каким-то чудом сохранил густые, до того пышные и густые,
что они казались чужими на его лице. Он подал руку Василию, кивнул на стул. На
Мишку он даже не взглянул и сесть не предложил. Тот
сам уселся. - Такое дело, -
начал Василий без обиняков, потому что крутить вокруг да около не любил и не
умел. - У вас, говорят, ненужный мотор есть. Я бы его купил. - Кто говорит? -
спросил Степанов, косясь на Мишку. - Да есть такие... Глаза у Степанова
цепкие, со смоляным блеском, какие-то очень уж зоркие, такие, кажется, человека
насквозь видят. На Мишку он посмотрел остро из-под своих бровей, и тот беспокойно
заерзал на стуле. - Ненужного не держим, - проговорил Степанов. - У нас все
только нужное. Не знаю, кто вас так неверно сориентировал. - А сани-то! - не
вытерпел Мишка. - Которые в складе. Ведь на них сто
лет никто не ездит! - Сейчас не ездим,
а отремонтируем и будем. - Да че там ремонтировать? Дешевле
новые... - А ты не суйся в
чужие дела, - обрезал его Степанов. - Это мы уж сами разберемся, что с ними
делать. Василий, проклиная
в душе Мишку, поднялся виновато. - Ну, нет так нет. Извините, если что... - Ничего,
ничего... - вежливо подхватил Степанов и тоже поднялся со своего стула,
прислонился к подоконнику. Смотрел на Василия без злости и недовольства. С
интересом смотрел. - А зачем вам, если не секрет, этот мотор? Вы ведь, кажется,
столяр, не охотник. Это охотникам сани для промысла нужны. А вам? Василий замешкался
с ответом, и тут встрял Мишка: - Ему на глиссер
надо. По речке плавать! Василий густо
покраснел. Речка по селу протекала каменистая, мелкая. Какое по ней плаванье!
Со стыда готов был под пол провалиться. Степанов
неопределенно покачал лысиной, но в подробности плавания по речке на глиссере
вдаваться не стал. Какой-то устойчивый интерес был в его лице. - Сани у нас
действительно есть, - заговорил он спокойно. - Сломанные. Все исправить никак
не соберемся. Времени нет. То одно, то другое. Сейчас отлов соболей на носу.
План большой, а у нас клеток мало. Вот если бы вы... - Степанов голосом
подчеркнул эти слова. - Вот если бы вы подрядились нам сделать с полсотни
клеток, выручили бы нас, тогда как-нибудь решили бы и с мотором. Продали бы вам
его, хотя на него промысловики давно зуб точат. - Да сделает он
вам клетки! - закричал Мишка. - Это ему как семечки. Сколь надо, столь и
сделает! У Василия заломило
в висках. От других столяров он знал, что за клетку платят по рублю, а это
разве цена для серьезного человека? С клетками работа кропотливая, муторная, себе в убыток. То-то за них никто и не берется. Но
это другие не берутся, им мотор не нужен. А куда ему деваться? Такого мотора
больше ни у кого нет. Василий согласился
чуть не плача. Степанов позвал
девицу из приемной, и она выписала тут же две бумажки. В одной Василий
расписался в получении пятидесяти рублей аванса за клетки, в другой за то, что
внес эти деньги в кассу заготпушнины в счет мотора. Василий вышел на
улицу в большой растерянности, не зная, радоваться или огорчаться. - Да че ты кислый такой! - горячо
шептал Мишка. - Все нормально. Отдадут тебе мотор по дешевке. Видал, как мы
Степанова прижали? Уж я-то его знаю как облупленного. - Помолчал, сплюнул под
ноги, поинтересовался: - Тебе колеса какие нужны? От
мотороллера? - Вроде бы. - Хочешь, сейчас
достану? Пока настроение? Только трояк надо. Без этого сам понимаешь... Василий дал три
рубля и пошел прочь. От природы Атясов был человек застенчивый, не любил надоедать людям, а
тем более приставать с просьбами, но тут, хочешь не
хочешь, пришлось ходить к знакомым и незнакомым людям, клянчить то одно, то
другое. Противно, а иначе нельзя. Надо фанеры толстой и тонкой, надо клею
хорошего, да мало ли еще чего надо. Легче сказать, чего не надо. А через неделю
снял с книжки триста рублей и днем, пока жена была на работе, привез домой
мотор вместе со старым пропеллером на валу, спрятал в сарае под брезентом. Туда
же затолкал потрепанные колеса от мотороллера, которые добыл ему Мишка. Озабоченно присел
возле приобретенного. Степанов деньги за мотор сорвал порядочные - триста
рублей. Правда, Василий заплатил двести пятьдесят, остальные внес раньше, когда
получил за клетки, но это не утешало. Колеса тоже недешево обошлись. В общем,
от трехсот рублей ничего не осталось. Последние рубли на бутылки разменял: тому
надо поставить, другому, третьему. Нигде насухую не
шло. Но не столько
денег было жаль Василию, как совестно перед Варей. Что-то она скажет, когда узнает,
что снял он деньги с книжки без спроса, тайком. Ведь сроду
с ним такого не случалось. Зарплату всегда отдавал до копейки, приработок тоже
отдавал, не припрятывал, как другие, пятерку-десятку. Зачем припрятывать? Он не
пьет, не курит, а на столовую жена сама даст. Вздохнул Василий,
мысленно повинился перед женой. Познакомился он с
ней в потребсоюзе, куда его начальство послало
подремонтировать окна и двери. Василий только вернулся из армии, носил солдатское, был весел и свеж лицом. И работал он споро и весело, изголодавшись по делу. В потребсоюзе
сидели все больше молодые девки. Они, не скрываясь,
таращились на Василия, заговаривали с ним. Здесь же, среди других, была и Варя.
На столяра она игриво не поглядывала, но, даже опустив глаза на бумаги, чутьем
видела каждое движение парня. Уж она-то раньше других угадала в нем много
жизни. Василий подогнал
двери к косякам, отладил створки окон, а когда главный бухгалтер Ширяев
попросил врезать новый замок в его стол, он и это сделал. Когда Василий
собрался уходить, Ширяев сказал: - Проси, солдат,
что хочешь. Надо - шапку тебе ондатровую организуем. Как номенклатурный товарищ
в ней будешь. - Солдатскую еще не износил, - отказался Василий. - Может, костюм
желаешь? На складе есть импортные. - И с костюмом
погожу. - Ну тогда выбирай невесту. Любую отдадим бесплатно. - И
сделал широкий жест в сторону зарумянившихся и
притихших девок. И Василий
посмотрел на Варю. Варя кожей
почувствовала на себе его взгляд, такой ощутимый, будто бывший солдат
поглаживал ее рукой. Она отчаянно покраснела и подняла на него серьезные
раскосые глаза. Они у нее были такие обещающие, что Василий задохнулся от
предчувствия. Вечером он
дождался ее на улице, смело и просто подошел к ней, и она этому не удивилась. Гулял Василий с
Варей недолго. Когда упал снег и установилась санная
дорога, сказал ей: «Зачем нам время переводить на гулянья? Пока снег
неглубокий, самая пора бревна подвести. Давай-ка поженимся и начнем дом
строить». Деньги к тому
времени у парня завелись, да и Варя оказалась девка не
промах - загодя копила, так что строиться было на что. Домишко, оставшийся
Василию от отца-матери, отживал свое, и родители Вари
предложили молодым пожить пока у них, однако Варя наотрез отказалась. Нам, мол,
пора свои углы отстраивать, свою домашность заводить. Как ни худа развалюха, да своя, мы в ней хозяева. Тут и свадьбу
сыграли. Теснота была в избушке: не только в пляске разгуляться - сесть негде.
Но молодожены не горевали, только посмеивались: «Не тужите,
гости, приходите к нам летом - в хоромах примем». Сказанные в
веселый час слова оказались не пустыми. Сразу после свадьбы взял Василий в
леспромхозе трактор с санями, привез бревен и досок, принялся размечать сруб. И
не как-нибудь, сразу на пятистенок замахнулся. Всю зиму готовил
сруб, а по весне, когда земля подсохла, пришли товарищи по работе и помогли
возвести стены и поднять крышу. Старая избенка оказалась внутри нового дома,
который словно заглотил ее. Однако сруб своим
видом Варе не поглянулся, и она заставила мужа облицевать стены на городской
манер - узкой плашкой в елочку. Желание ее Василий исполнил: облицевал бревна
плашкой, а саму плашку протравил марганцовкой и покрыл в
несколько слоев бесцветным лаком, так что дом
засверкал, как полированный. Под крышей он навесил кружевные карнизы, а на
наличниках окон вырезал пузатых целующихся голубей.
Высок и красив вышел дом! Казалось, на цыпочки
привстал, чтобы отовсюду его было видно. Как и обещали
молодые, к середине лета справили новоселье. Пришли гости и ахнули: не голые
стены предстали их глазам. На леспромхозовскую ссуду Атясовы
справили мебельный гарнитур, купили холодильник, стиральную машину и телевизор
с большим экраном. Вот как: все одним махом! Нет, не ошибся
Василий, разглядев в Вариных глазах обещание близких радостей. Женой она оказалась куда с добром. И пылинки в комнатах соберет, и
мужа обстирает, накормит, а вечером прижмется к его груди, и у того дыханье
теснится, и голова тяжелеет от необъяснимой сладости. До чего же богатой
оказалась его Варя, сколько черпает от нее радостей, а вычерпать не может,
всегда она ими полна. И ни споров, ни ругани. О чем спорить, если Варя вся в
заботах о доме, старается достать для дома хорошую вещь, которую в магазине так
просто не купишь, а Василий прирабатывает по вечерам. Со ссудой рассчитались, уже
лишние деньги завелись, стали их на книжку откладывать. Все хорошо было,
что и говорить, а вот теперь он, Василий, снял тайком деньги, израсходовал их
на этот мотор, на старые колеса, которым на свалке и место. Раньше, идя с
работы, любил Василий лишний раз глянуть на свой дом, на его высокую крышу и
крепкие, под лаковой плашкой стены. Посмотрит на него Василий и почувствует
себя прочным, защищенным этими стенами. Кажется, никакая беда не достучится. А теперь, подходя
к калитке, Василий вздохнул и опустил глаза на дорожную пыль. Не глядел на дом,
будто стыдился его. Он и калитку отворил неуверенно, не по-хозяйски, как чужую,
и на крыльцо поднялся тихонько, стараясь не греметь сапогами. Пошарил за
косяком, где заведено было оставлять ключ, но пальцы нащупали между бревен лишь
лохмотья сухого мха. Неужели Варя так рано пришла? Василий, как был в
спецовке, в сапогах, прошел в большую комнату и замер. Его жена в цветастых
штанах и такой же кофте стояла перед зеркалом шифоньера и солнечно улыбалась. - Ну как? - спросила она, расправляя складки кофты под
пояском. - Нравится? На полчаса выпросила померить. - Красиво, -
осторожно сказал Василий и увидел на столе сберкнижку, которую Варя, судя по ее
лицу и голосу, не раскрывала. - Твою жену да
модно одеть, знаешь бы какая была? - говорила она
игриво, то одним, то другим боком поворачиваясь к зеркалу. - Будто тебе
нечего одеть. Полный шкаф платьев да кофт. - Что ж, теперь до
старости носить их прикажешь? Ты бы видел, что у нас сегодня делалось, когда
товары привезли. Ужас, что творилось! То все плачут - денег нет, а тут у всех
деньги появились. Сбежались на склад. Даже уборщицы и те лезут, тоже хватают...
Ты, Вася, поднажми. К ноябрьским обещали ковры
подбросить. Нам бы в большую комнату и в спальню. Зайди к Ширяеву, он книжные
полки заказать хочет. Сделай ему, мужик он нужный. - Сделаю, -
пообещал Василий, с тревогой наблюдая, как жена нетерпеливо поглядывает на
часы. - Ну, покупать? -
спросила Варя. - Покупай. Только
куда ты в нем пойдешь? - Куда угодно. В
кино, например. - Засмеют, - через
силу сказал Василий. - Ва-ся... Ты, оказывается, ужасно
отсталый у меня. Да в городе женщины давно брючные костюмы носят. - То в городе, -
упрямился Василий, понимая, что сейчас откроется его вина. - А здесь выйди -
засмеют. - Скажи уж, что
денег жалко, - потускнела жена. - Ничего мне не
жалко. - Василий наморщил лоб, соображая, с чего бы начать неприятный разговор.
Все равно по ее будет, так пусть здесь, дома узнает про деньги, а не в
сберкассе на людях. - Варь, я снял три
сотни, - с натугой сказал он. - Как снял? - живо
обернулась она. - Как снимают.
Снял и снял. - Первая тяжесть прошла, и Василий даже поразился своему
спокойному ответу. - А где они, эти
деньги? - спросила Варя настороженно. - Отдал, -
выдохнул Василий. - Я это... мотор купил. - И покраснел, потому что смешон был
его ответ, по-детски смешон и нелеп. - Какой мотор? Для
чего? - Варя, давай в
другой раз. Ты же в сберкассу не успеешь. - Да уж до костюма
ли мне теперь. Так для чего тебе мотор? - Для вертолета. Варя ошарашенно посмотрела на красное,
будто спекшееся лицо мужа, потом, все еще не веря, взяла со стола сберкнижку,
долго вчитывалась в нее, словно там могло быть написано, на что муж истратил
деньги. - Варь, да ты не
переживай, - заговорил Василий. - Ведь не все истратил. Остались же. Да и еще
заработаю. Ты меня знаешь. - Знаю? -
отозвалась Варя, с пристальным интересом рассматривая мужнино
лицо, будто видела впервые. - Знаю... - невесело усмехнулась. - Это я раньше
думала, что знаю. А теперь... Да-а...
Наконец-то и я дождалась от своего муженька. На работе бабы рассказывают: у
одной мужик пьет, деньги сроду не отдает. У другой треплется или еще что, а я: нет, у меня Вася не такой.
Мой Вася себе разве такое позволит? Вот тебе и «мой Вася». Ухлопал
деньги неизвестно на что, а жене ни звука, будто в доме она посторонний
человек. Это надо же... Вертолет он захотел! Василий сначала
изумленно молчал. Ему даже казалось, что эти слова говорит
не Варя, а даже по виду незнакомый человек. И голос не
слыханный прежде, чужой, и слова чужие. Не стал больше ничего говорить,
повернулся молча, ушел к себе в сарай. Опустился там
на чурку, задумался. Конечно, он и
раньше знал, что не обрадуется жена, когда узнает про деньги, но таких обидных
слов не ожидал и растерялся. Кто спорит, что не виноват? Виноват. Но можно ли
из-за денег так на человека? Думал, поругается Варя и тем кончится, а вышло вон
как. Видно, и он Варю не очень-то знал. Долго размышлял
Василий, вздыхая и горестно покачивая головой, словно жаловался невидимому
собеседнику. Уже стемнело, но света он не зажигал. Зачем ему свет? Работать -
все равно никакого настроения, хотя заказы ждут своей очереди. Да теперь эти
клетки, пропади они пропадом вместе с шалопутом
Мишкой. Уже, наверное, двенадцатый
час ночи шел, когда послышались шаги и скрипнула
дверь. Василий даже головы на скрип не повернул, хотя и догадался: жена пришла. Варя постояла у
порога, озлилась, что муж не обращает на нее внимания, щелкнула выключателем.
Яркий свет большой лампы под потолком больно резанул глаза. - Ты что - тут
ночевать собрался? - спросила Варя насмешливо. Он промолчал. - Чего есть не идешь? Или сытый? Своим мотором? Василий снова не
ответил, и тогда Варя решительно вошла в сарай, отдернула брезент, с горькой усмешкой
рассматривала мужнины приобретения. - Ну так что будем делать? Василий пожал
плечами. - Ничего себе...
Сам же виноват, да на меня же смотреть не хочет. Он, видите ли, обиделся... Василий
поднял глаза и увидел, что жена перед ним стоит в обычном своем платье, в
котором она ему родна и привычна, и ему подумалось, что, не надень Варя на себя
тот костюм, даже по виду чужой, странный, никакой ссоры бы не получилось, что в
тех пестрых штанах Варя была не сама собой и говорила ему не свои слова, а те, что пришли к ней вместе с
костюмом, и ему стало легче от знакомого ее вида, и обида понемногу улегалась. - Варя, -
хрипловато от долгого молчания проговорил Василий, - ты скажи: привередливый я
мужик или нет? - В каком смысле?
- осторожно поинтересовалась Варя. Не такая она была простушка, чтобы сразу ляпнуть «да» или «нет». - Вообще. К еде я,
скажем, придираюсь? Например, что-нибудь сготовишь, а я нос ворочу. Копаюсь, в
общем. А? Скажи? - К чему ты это
говоришь? - Интересно мне,
какой я. Трудно тебе со мной или нет. Придираюсь я к тебе когда? - Варя
промолчала, насторожилась, и тогда он ответил сам: «Нет, вроде бы я не зануда. Сроду ты от меня худого
слова не слышала. Хорошо мне, плохо - не жалуюсь. Привычки не имею. Или взять
тряпки. Рубашек, разного барахла прошу когда?» - У тебя что,
носить нечего? - Не в этом дело.
Просто я для себя никогда ничего не просил. - А-а, - поняла
по-своему жена. - Костюм я хотела купить. Запереживал
уже... Как же: лишняя тряпка у меня будет... - Опять ты не
поняла, - подосадовал Василий. - Покупай себе все, что хочешь. Я о другом речь веду. Вот я сейчас
прошу тебя первый раз в жизни для себя. Не мешай ты мне сделать то, что хочу.
Дай ты мне душу отвести. Иначе я не человек буду. - Вертолетик тебе не мешать строить? - Да, - качнул головой
Василий. - Нет уж, милый, -
жестко сказала Варя, - не смеши-ка людей. Ты пока что в семье живешь, так что
будь добр, считайся с семьей. Будешь жить один - делай что хочешь, никто тебе
ничего не скажет. А эти железки, - показала рукой на брезент, - завтра же увези
туда, где взял. Не увезешь - сама повыкидываю. Так и
знай. После этого она
ушла, хлопнув дверью. Василий посидел
еще немного и тоже поднялся. В кухне горел
свет, и на столе был налажен ужин, но есть Василию не хотелось. Разделся,
умылся, полез в постель. Варя не спала.
Нашарил в темноте ее теплое плечо, и это тепло его обнадежило. В сарае
разговора с женой не получилось, так, может, здесь, когда они так близко друг
от друга, она поймет его, терпеливо выслушает и не поторопится сказать холодное
слово. - Варь... - позвал
Василий. - Давай поговорим. - Разговаривать
будем, когда железки увезешь. Тогда и лезь. - Ну почему ты
такая? Я же по-хорошему... - Он хотел обнять Варю, приласкаться, как раньше,
когда у них все было ладно, но Варя не приняла его, в сердцах отдернула плечо,
повернулась к стене. Удивительные
перемены могут произойти с человеком за совсем короткий срок. Еще какой-то
месяц назад Василий жил неспешно и тихо. В семь часов он вставал без
будильника, от привычного внутреннего толчка, находил в кухне еду, завтракал и
шел в мастерскую леспромхоза. Начиналась смена, и он пилил, строгал, тесал,
делал то, что должен был делать. Ни суеты, ни торопливости в себе не знал.
Зачем и куда торопиться, если руки движутся как бы сами собой и к концу смены
сделают положенное. Придя с работы,
ужинал, около часа дремал на диване и шел в свой хорошо оборудованный сарай,
где работал еще часа четыре, выполняя заказы сельчан. Жизнь шла ровно и
уверенно, не докучая особыми заботами. А теперь все сбилось с привычного хода,
будто пружина соскочила с держателя и стрелки часов рванули быстрее, чем надо.
На работе Василий думал, как бы поскорее попасть в свой сарай, и заранее
прикидывал, что успеет сегодня сделать. И уже не разлеживался на диване, а наскоро перекусив чем придется, бежал в сарай. Отпирал
большой висячий замок, повешенный после угроз жены все повыкидывать,
и лихорадочно принимался за дело. Выкраивал по самодельным чертежам шпангоуты
фюзеляжа, заготавливал бруски для лопастей винтов и другие детали, чтобы потом
из фанерных, металлических, пластмассовых частей собрать то, из-за чего переиначилась его прежняя, без тревог, жизнь. Попозже приходил
Мишка, предварительно проследивший, нет ли поблизости Вари, которая могла его турнуть со двора. Мишка крадучись шмыгал в сарай, запирался
на крюк и открывал потрепанную балетку
с инструментами. Звеня ключами, запускал руки во внутренности мотора, что-то
перебирал, чистил, смазывал, однако надолго его не хватало. Скоро Мишка,
сплевывая на пол, что раздражало чистоплотного Василия, отступал от мотора,
скоромно ухмылялся: - Плесни че-нибудь, а то здоровья нету. - У тебя каждый
день здоровья нету, - с тихой злостью говорил Василий.
Он уже привык к ежедневному Мишкиному вымогательству и заранее припасал
бутылку. Наливал слесарю полстакана, и тот, успокоившись на время, снова
копался в моторе. Потом присаживался перекурить и собирался домой. Василий его не
удерживал. Сам он оставался в сарае далеко за полночь, удивляясь себе: раньше в
десять вечера уже ныли спина и руки, а теперь будто за порогом оставлял
усталость. И работал, работал, боялся словно, что не дадут закончить
задуманное. Жена в сарай
больше не заходила и ужинать не звала. Иногда она
оставалась ночевать у матери, и Сережку домой не приводила, как догадывался
Василий - специально. Мужа позлить. А когда была дома, то с Василием
объяснялась знаками, как с глухонемым. Однажды Василий не
выдержал, спросил: - Сережку-то насовсем отдала, что ли? И тут жену
прорвало. Она будто давно ждала этих слов, и ответ у нее был под рукой: - А ты неужели
соскучился? Совсем не похоже, что соскучился. Люди уж смеются над тобой. Совсем
из ума выжил! Василий замолчал,
жалел, что затеял разговор, но Варе молчать не хотелось. Намолчалась, много у
нее накопилось. - Вертолетик! Смех один! Ты бы лучше уж мотоцикл собрал, раз
больше делать нечего. Все бы польза была. Вон Ширяевы каждую осень ездят в
тайгу на мотоцикле. Кадушку груздей засолили да бочку брусники замочили. А
сколько сухих грибов в потребсоюз сдали! Знаешь, как
заработали. А он - вертолетик. Только о себе и
думает. Эгоист! Да еще сына вспомнил. Как же, нужен ему сын! А тут некстати
пришла девка от Степанова из заготпушнины
узнавать про клетки и начала разговор почему-то не с Василием, а с Варей...
Степанов грозился пожаловаться в леспромхоз, если через неделю клетки не будут
готовы. Василий, чтобы
отвязаться, пообещал, и едва девка укатилась, вышел
сам, сел на ступеньки крыльца, переживал. Работа тем не менее у него двигалась
споро. Где-то надо было уже собирать вертолет. Делать это дома, во дворе, он не
решался. Опасался, Варя и на самом деле что-нибудь сломает или выбросит, да и
трудно будет катить машину к полю через всю деревню. Народ сбежится от стара до мала, лишних слов наслушаешься. Зрители соберутся.
Нет уж. На другой день
пошел к Тимофею проситься под навес. Тот долго кряхтел, но потом махнул рукой и
даже коня дал - детали перевезти. Василий в ту же ночь все перевез к Тимофею. Варя глядела с
крыльца, как грузился муж. - Может, тебе и
чемодан сразу собрать? Чтобы больше не видеть? Чтобы хоть надо мной-то не
смеялись бы! Василий уехал
молча и ночевать остался у Тимофея. Варя тоже ушла к
матери. Что ей одной в пустом доме делать? Сиротливый, затаившийся стоял дом,
опустевший на ночь впервые за все годы. Жутковато было глядеть на его
светящиеся под луной стены и темные провалы окон. Вечером, идя с
работы, Варя гадала: дома мужик или нет? Пошарила в стене - ключ оказался на
месте, и у нее кольнуло под сердцем. Не стала отпирать замок, пошла к матери за
Сережкой. Все не одной сидеть. И когда уже с сыном подходила к крыльцу, ее
через забор окликнула Федоровна. Федоровну Варя не
любила и даже побаивалась втайне. Еще когда дом строили, она все беспокоилась:
слишком уж часто и непонятно глазела старуха через
забор к соседям. Заберется с вилами на сарай, будто овечкам сена скинуть, а
сама обопрется на вилы и смотрит, как мужик на крыше доски приколачивает. И
черный трехлапый кобель насторожит уши и тоже
уставится в соседний двор, словно и у него свой интерес. Не раз Варя
вздрагивала от нехорошего предчувствия, злилась на Золотую Рыбку, хотела
высказать ей то, что надо, но все не решалась. Да и Василий
посмеивался: - Пускай смотрит,
тебе-то что! Или боишься - отобьет! Так она вон какая
старая. - Кто ее знает,
ворожею. Не нравится мне это, на душе тревожно, - отвечала Варя, и, наверное, у
нее все-таки было от чего беспокоиться. Вся жизнь Атясовых
проходила под неусыпным Рыбкиным взглядом. Как дом строили - старуха видела во
всех подробностях. Новую мебель везли - и ее старуха не пропустила. Купили
холодильник - и на него смотрела Федоровна из-за забора. Сережку из роддома и
того не проворонила, проводила в дом цепким своим
взглядом. Варе к крыльцу пришлось боком идти, чтобы загородить младенца от
бабкиного взгляда. Боялась, как бы та не сглазила. «Завидует... А мы разве виноваты, что у нас жизнь хорошо складывается», -
подумала Варя, но всякий раз, когда везли домой что-нибудь новое, ей было
стыдно перед Федоровной, будто этой вещью, предназначенной для кого-то другого,
они завладели обманом, и соседская завалюха казалась
ей нарочно тут под боком поставленной, чтобы подчеркнуть, как несчастны одни и
удачливы другие. - Варя, ты
дрожжами не богата? Вот еще за что не
любила Варя старуху. За голос. Голос у нее на удивление был свежий, девичий. Услышишь
такой голос, обернешься и не поверишь, что исходит он из сморщенной старухи,
опершейся на суковатую палку. Варя так и замерла
от неожиданности. Сроду она словом со старухой не
перекинулась, при встрече старалась обежать ее подальше, и вот на тебе: дрожжей
просит. Понадобились ей дрожжи. Но тотчас тайная надежда ворохнулась в ней,
все-таки ворожея. Вдруг да что присоветует. Надо бы позвать. Ничего уж теперь
она не сглазит. Сглазить-то нечего. - Есть, дрожжи,
есть! - как можно приветливее откликнулась Варя. - Ты заходи, Федоровна, в
дом-то! Федоровна вошла и
зорко огляделась, узнавая вещи. Варя усадила ее на
мягкий стул, принесла непочатый брикет дрожжей, подала. - Весь кусок
отдаешь ли, че ли? - Бери, Федоровна,
у меня еще есть, - сказала Варя и, вздохнув, присела рядом. - Че вздыхаешь-то? - живо спросила Федоровна, будто
дожидалась этого вздоха. Варя безнадежно
махнула рукой. Старуха еще
спросила: - Сам-то где? На
работе ли, че ли? «А ты будто и не
знаешь», - подумала Варя, а вслух сказала жалобливо: - Какая там к
черту работа. Совестно сказать. У Тимофея он. Вертолетик
строит... - И еще вздохнула. - Прямо беда какая-то. Уж лучше бы запил. С пьяницей еще можно сладить. Пошла бы к директору: так и так,
мол, образумьте. Его бы на собраньи пробрали как следует, и был бы как миленький. А тут куда
пойдешь? Не будешь же жаловаться директору, что мужик вертолет строит. Не пьет,
не нарушает ничего. Что ему сделают? Надо мной же и посмеются. А сколько денег
извел на эту затею - страшно сказать. Уж лучше бы и пропил те деньги, не так бы
было обидно. Ну пропил и пропил. С кем не бывает. Да и
мало ли чего пропивают. Так ведь на глупости. И как ненормальный стал. Никого
не видит, ничего не слышит. Молчит и молчит, как идол. Откуда на него такая
напасть нашла? Ума не дам. Смиреный был мужик, слова
поперек не скажет, и вот - на тебе... Чего ему не хватало? - Это оттого, что
жить шибко хорошо стали, - проговорила Рыбка своим девичьим голосом. - Всего
навалом в избе: и пить, и исть, и одеться. Телевизоры
разные... Разбаловались люди, маются, не знают, какую
им еще холеру надо. - Да при чем тут
это? - перебила Варя неуверенно. - А при том...
Раньше-то, когда жрать было нечего, глупостями не
занимались. Варя спорить не
стала. Попросила тихо: - Ты б, Федоровна,
раскинула фасоль-то. - Ну ее к лешему, - отмахнулась старуха. - Меня за ее вызывали. - Да я кому скажу?
Не дура. Ведь надо мной же и смеяться будут, если
узнают, что гадала. - Ну ладно. Жалко
мне тебя. Согрешу уж. Старуха сходила
домой, принесла темный засаленный мешочек. Высыпала из него на стол пестрые фасолины, стала разбирать их на равные кучки, что-то
нашептывая про себя. Сережка, до этого
молча сидевший с книжкой в углу, вытаращил глазенки, и Варя, спохватившись,
выпроводила его гулять. Рыбка, разложив
фасоль, сказала вдруг: - Знаю, милая,
какая на него напасть нашла. - Какая? - сжалась
Варя. - На его тень
стрекозы упала. Варя так и
раскрыла рот, испуганно глядя на старуху. Жалела уже, что и позвала. - Будет тебе,
Федоровна, пугать-то, - проговорила она наконец. - Какая
еще тень? Чего собираешь-то? - А такая. С
крылышками. От стрекозки... Нет, милая, видно, не ты
первая, не ты последняя. Никуда не денешься, у каждого мужика есть какая-то
отдушина. Либо пьет, либо треплется, а то как твой -
строит какую-нибудь холеру, зря изводится. - Вон ты про что,
- немного успокоилась Варя. - Говорят, у Василия и отец был немного не в себе.
Может, от него что передалось. Он ведь тоже пить не пил, а заберется на крышу и
горланит песни на всю деревню. - Чего не знаю,
того не скажу, - замялась старуха. - Ты лучше скажи мне: если уберу с мужика
эту самую тень, чем меня отблагодаришь? - Так вы скажите
сами, сколько надо. - Я деньгами не
хочу, - помотала головой Рыбка. - Могу из одежды
что дать. - Одежа у тебя больно модная. Не по старухе. - Ну, тогда не
знаю. Скажите сами. - Обещай, что
Василий гроб мне сделает. - Да ты что,
Федоровна! - обомлела Варя. - Какой еще гроб, ты ведь живая. Как можно! - Ноне живая, а завтра нет. Ты пообещай. - Так сделает,
чего же не сделать. Соседи ведь... - Уж пусть
сделает. Мне в его гробу хорошо будет. Рука у него легкая, ласковая. На Митьку
моего шибко он похожий. Такой же рукастый. Только
давно нетука Митьки-то. Все ушли, а я вот осталась,
мыкаюсь. Ты уж попроси мужика, пусть постарается. Я вас оттуда благословлю. Скоро Рыбка ушла,
а ошарашенная Варя как сидела на стуле, так и осталась
сидеть в оцепенении, ни рукой, ни ногой двинуть не может. Всю страх спеленал. И тут Василий с
Сережкой входят. - Папка, они
гадали, - рассказывал Сережка. - Меня прогнали, а сами гадали фасолью. С бабкой
Рыбкой. - Если не выбросишь дурь из головы, уйду к маме. Забиру
Сережку и уйду. Живи один, раз семья надоела, - говорила Варя сквозь слезы. - Давай, давай...
- потерянно повторял Василий. - Иди к маме. - Ему было уже все равно. Потом они молчали,
и снова сиротливо было в доме, даже еще сиротливее, чем в тот раз, когда оба
ушли из дома. Тогда хоть ушли, а тут семья в сборе, а кажется, что дома -
никого, одни пустые стены. Василий проснулся и некоторое время лежал без движения, глядя в
темный потолок и соображая, который идет час. Прислушавшись к дыханию жены,
которая спала теперь отдельно, он осторожно поднял голову и разглядел за
занавесками слабый сиреневый свет. «Поздно уже
светает», - подумал он. На столе четко
тикал будильник. Сегодня он не зазвонит, хозяевам некуда собираться - суббота.
Потому и поднимался Василий с раскладушки тихо, стараясь не скрипнуть, иначе
Варя может проснуться и спросить, куда это он в такую рань. На дворе было
сумрачно и зябко, наверное, уже лужи подморозило. Небо же было чистое,
звездное, и он порадовался, что хоть с погодой повезло. Спал в эту ночь плохо,
видел обрывки странных снов, которые не запоминались, от них оставался лишь
тяжкий осадок в памяти. Очень его погода беспо-коила.
То ему казалось, что на улице поливает дождь, и он даже явственно слышал шум
дождя, то чудилось, что небо сплошь обложено тяжелыми, до земли, тучами, и эту
их тяжесть он ощущал всем телом. А на самом деле оказалось лучше, чем ожидал.
День обещался сильный и звонкий. ...Тимофей долго
не отпирал. Потом в темной комнате обозначилось движение. Скрипнули половицы,
щелкнул откинутый крючок, и на пороге, в исподнем, появился заспанный хозяин.
Позевывая, он впустил раннего гостя, зажег свет. - Ты чего так
рано? Ни лешего еще не видать. - Самое время.
Пока соберемся, пока что. Мишка бы скорее пришел. - На что он тебе? - Болты на
лопастях жидковаты, обещал новые нарезать. Тимофей хмыкнул,
но ничего не сказал. Спросил только: - Ты, верно, не евши? Чаю согреть? - Мне сейчас
ничего в горло не полезет. - Боязно? - Как тебе
сказать... Мало ли что может... - Так не лети. А
то еще гробанешься. - Не накаркай. За окном уже
порядком развиднелось, и Василий забеспокоился: - Давай, Тимофей,
выкатим машину на поле. Уж лучше там его подожду, а то гляди - светло как. Под навесом в
сумраке едва угадывались контуры вертолета. Василий взялся за стойку колеса,
уперся плечом. Творение его оказалось нетяжелым, к калитке выкатили вполсилы.
Там остановились. - Разберем забор,
- предложил Василий. Тимофей молча
принес гвоздодер. Забор разобрали, доски оттащили в стороны. Снова покатили
вертолет. - Постой, -
вспомнил Василий. - Ты бензину обещал авиационного. Тимофей снова
помялся, принес канистру, предупредил: - В случае чего,
не говори, что у меня взял. У охотников, мол, им дают для пушнины -
обезжиривать. Наконец машину
выкатили на облюбованное Василием место. Перевели дух. - Ну где Мишка-то? - переживал Василий. - Ведь договорились. Я
ему полста рублей дал за работу. - Вот это зря, -
покачал головой Тимофей, - надо было потом, когда все сделает, тогда и дать. - Он иначе не
соглашался. - Ну вот. Жди
теперь его... У него вчера в доме скандал был. Кажись, Рыбка к ним приходила. Поди, рассказала его бабе, та и взяла в оборот. У него баба
- гром. Василий сплюнул с
досады, и, отойдя от машины, разглядывал ее со стороны чужими, оценивающими
глазами. Дымное солнце,
краешком высунувшееся из-за темной стены леса, осветило зеленый бок вертолета,
оттенило, как ребра, переборки из-под крашеной материи. Засияло оргстекло кабины,
по лакированным сосновым лопастям скользнули быстрые блики. Вспыхнула красная
звездочка на фюзеляже. - Пошто звезду-то нарисовал? - спросил Тимофей. - Звезды
только на военных бывают, а у тебя - личный. Не
положено. - А пусть светит,
- смущенно улыбнулся Василий. - Со звездочкой как-то веселее. - Ты че же, полетишь? - спросил Тимофей, заметив, как
напружинился Василий, как построжел лицом. - А болты? - Может, старые
выдержат. Назад мне пути нету, Тимофей. Василий еще раз
оглядел свою машину всю сразу, надеясь увидеть в ней ту силу, которая оторвет
от земли, прерывисто вздохнул и, решившись, полез в кабину. Умостился на
фанерном сиденье, закрыл дверцу приспособленным для этого оконным шпингалетом.
Махнул рукой Тимофею: давай! Тимофей поднял заводилку - палку с ременной петлей на конце, зацепил ею за
лопасть, нерешительно глядел на столяра. - Дергай! - кричал
Василий. - В какую сторону?
- не понимал Тимофей. - По часовой
стрелке! Тимофей медлил,
соображая, видно, как идет стрелка на часах. - По солнышку! По
солнышку! - крикнул еще Василий. - Так бы и сказал,
- проворчал Тимофей, рванул петлей лопасть с такой силой, что Василий заопасался, как бы она не оторвалась. Мотор не
срабатывал. - Не пойдет без
Мишки, - сказал Тимофей. - Пойдет, никуда
не денется. Ты дергай, Тимофей, дергай! Мотор стрельнул
раз, другой и вдруг гулко затрещал. Тимофей, пригнувшись, тут же отскочил в
сторону, а у Василия враз перехватило горло. Потной
ладонью он ухватился за ручку газа, сбрасывая обороты. Руки дрожали и были как
чужие, может, от волнения, а может, и от тряски. Тряска на самом деле была
сумасшедшая. Дрожало все: и фанерное сиденье, на котором умостился Василий, и
тонкие, обтянутые материей стенки, и стекла кабины. Василию удалось
отрегулировать мотор на малых оборотах, и теперь он привыкал к новому своему
состоянию. Он глянул в окно, увидел, как мельтешит винт над головой, и от винта
стелется на земле сухая трава. Желтое облачко пыли висело в воздухе, и от этого
стекла кабины казались мутноватыми. - Ну... - сказал
Василий сухими губами и перевел дух. Раньше, еще когда только думал строить вертолет, ему казалось, что
полетит он легко и просто, что машина будет послушна его желаниям, повернет
туда, куда он захочет. Но вот машина обрела реальную плоть, и Василий понял:
дело обстоит сложнее, чем думал. За спиной - громоздкий мотор, который может не
только поднять над землей, но и ударить о землю. И Василий загодя тренировался:
садился в кабину, водил ручками туда-сюда, привыкал.
Но тогда машина была тиха и послушна. Сейчас она была жива, перед ним все
дрожало и гудело, и Василию вдруг подумалось, что Тимофея он видит, возможно, в
последний раз. Но он отогнал от себя эти мысли. Будто чужой рукой
потянул на себя Василий ручку газа, замирая от нарастающего гула мотора и воя
ветра, пугаясь жуткой тряски, от которой, казалось, вот-вот рассыплется легкая
машина. Грохот все
нарастал, нарастал, и вдруг Василий почувствовал, как вертолет легонько качнуло
с боку на бок. Он крепче вцепился в ручки, инстинктивно глянул в окно и снова
увидел Тимофея. Но увидел не так, как раньше. Тимофей будто стал ниже ростом.
Василий видел его запрокинутое вверх, скалящееся в улыбке лицо. «Лечу!» - обожгло
его. Сколько ждал
Василий этого мгновения, сколько перемучался и перетерпел ради него, а теперь,
когда вертолет завис над землей, удивился как неожиданности. И тотчас радость
нашла его, залихорадила. «Кто говорил - не полечу? Вот тебе и не фабричный! Да
я, может, еще и не это могу! Гляди, Тимофей, все глядите!» Он жалел, что еще рано и никто не увидит его полета. Но все равно ведь в
деревне будут говорить: «Слыхали, Васька-то, столяр,
полетел!» И все его переживания и мучения, даже разлад с Варей показались
пустыми, мелкими, они сразу ушли, будто оставил их на земле. «Полетел, никуда
не делся, - жгло Василия. - Мы такие!» Тимофей медленно
уплывал в сторону. Вот он исчез, и впереди завиднелась зубчатая стена леса,
словно обожженная вверху солнцем. «На лес несет», - понял Василий и стал
соображать, как бы чуточку развернуть машину, чтобы пойти вдоль леса. Он слегка
потянул рычаг поворота, но, такие послушные на земле, рули отчего-то не
слушались. Вертолет никак не хотел разворачиваться. Кабина только склонилась к
земле так, что Василий едва не сползал с фанерного сиденья, и машина двигалась
прямо на лес, не поднимаясь и не опускаясь. Внизу плыл низкий
кустарник, он едва не попадал под винты. Сбоку бежал Тимофей, размахивая
руками, советовал, видно, подняться выше или, наоборот, сесть. Но сесть тут
было нельзя - попадались пни и выворотни. Оставалось
одно - подняться, и Василий уже не замечал Тимофея, неотрывно смотрел на
приближающуюся стену леса, все смелее и смелее тянул на себя ручку газа, чтобы
взмыть над этим лесом, над низким еще солнцем, шептал спекшимися губами: «Ну,
давай, миленький, давай... Подымайся туда, в небо... Подымайся, а то втешемся в
сосны...» Он уже ясно
различал деревья. В ясном осеннем воздухе, высветленные солнцем, мягко розовели
стволы сосен, а хвоя их была темна и плотна. Между ними желтели березы, и
кое-где застывшим дымом серели осины, будто подернутые пылью - увядающие. Все
это надвигалось на Василия, а машина, будто привязанная к земле невидимыми
путами, не хотела подниматься. «Так и правда
втешемся», - понял Василий и с отчаянием рванул до отказа ручку газа, надеясь,
что мотор все же порвет невидимые путы, бросит машину вверх, в голубую, близкую
бездну неба. Но подступавшая зеленая стена не проваливалась вниз, она заслоняла
собой все небо. И вдруг, холодея,
Василий услышал жуткий, необычный треск над головой. Обгоняя машину, что-то сверкающее
на огромной скорости пролетело к деревьям, ударилось в ветви, ломая их и
срезая, и машину тотчас тряхнуло с такой силой, что Василий лбом врезался в
стекло и почувствовал, как он проваливается вниз. Он еще слышал треск
древесины, сухие хлопки лопающейся материи, скрежет
чего-то металлического, а потом все это куда-то ушло... С трудом Василий
выполз из-под обломков своей машины. Неуверенно, будто впервые в жизни,
поднялся на ноги, постоял, качаясь, но колени не держали, и он привалился
спиной к шершавому стволу сосны с израненными вверху ветвями. В глазах
мельтешило красное зарево, мешало видеть. Он хотел протереть глаза, но правая
рука не поднялась и заныла, когда двинул ею. Протер глаза левой рукой и увидел
на ладони кровь. Кровь его не удивила, будто была она совсем не его, чужая. На вершине сосны
шелестело что-то живое. Он запрокинул
голову, глядел, как на сломанную ветвь мостилась сорока, как косила вниз
пугливым быстрым глазом. - Не видала такого
чуда? - прохрипел Василий. - Гляди сколь влезет. Не
убавится. - И опустил голову. Под ногами лежало
отломленное колесо. Василий повел глазами дальше и увидел свой искореженный
вертолет. Вырванный ударом, мотор валялся рядом со щепками от винта. Был мотор
еще жив: в нем что-то всхлипывало и постанывало. Сверкающими блестками лежали в
мятой траве осколки оргстекла, на них было больно глядеть. На оторванной
дверце, отброшенной далеко от машины, висел на одном шурупе оконный шпингалет,
которым Василий запирался в кабине. В лице Василия
что-то дрогнуло. Он поглядел на все
это, разбитое, исковерканное, так заботливо и старательно некогда им добытое, и
вдруг почувствовал не боль и отчаяние, а облегчение. Пнул ногой колесо с отломленной осью,
которое откатилось и упало в траву, глянул еще раз на нелепо выглядевший тут
оконный шпингалет и вдруг рассмеялся. Сорока дернулась
на ветви, отчаянно взмахивая крыльями, и это еще больше насмешило Василия. Он
засмеялся уже громче, и эхо понесло по лесу его смех. Смеялся долго, до слез,
изумляясь, что никогда раньше он так весело и щедро не смеялся. И так ему
легко, так хорошо... Подбежал Тимофей,
остановился, раскрыв от неожиданности щербатый рот, запаленно
переводил дух. Смешно было
смотреть Василию на обломки машины, на перепуганного Тимофея, его качало от
смеха, и он хохотал, пока не закололо в груди. Тогда он затих и
опечалился. - Что Тимофей, -
спросил хрипловато. - Думаешь, тронулся? Нет, Тимофей, не-ет... И медленно пошел в
село. На краю поля его
встретила Варя и увела в дом. Больничный лист Атясову хоть и выдали, но леспромхоз его оплачивать
отказался: травма не производственная и вообще глупая. Сам виноват. - Ничего, -
заботливо утешала его Варя и осторожно трогала гипс на сломанной руке. -
Перебьемся, Вася. Вот рука подживет, и мы свое
наверстаем. Правда ведь? - Правда, -
согласно качал головой Василий. - Наверстаем. - И виновато говорил: - Руки у
меня зудятся без работы.
Скорее бы уж. И снова ладно
стало в доме Атясовых, тихо стало и уютно. Варя ни в
чем мужа не укоряла, будто ничего и не случилось. Иногда только спрашивала
задумчиво: - Так что же,
Вася, с тобой было-то? Ведь это надо ума лишиться - вертолет строить. Понять не
могу. Отвечал неохотно: - Не знаю...
Накатилось... Когда жена была на
работе, а Сережка в школе, Василий, не вынося безделья, уходил за село, глядел
на еще больше потемневшую на фоне желтого поля зубчатую стену леса, похожую на
перевернутую вверх зубьями пилу. Удивлялся: в
прошлые годы зима приходила быстро и оседала плотно, а тут что-то сдвинулось в
привычном течении сезонов. И на самом деле - необычное творилось в природе. Давно ушел тихий, золоченый
сентябрь, уже последние дни октября закатывались, а на бурую полеглую траву,
прихваченную первым зазимком, никак не ложился снег. Березы и осины стояли
давно голые, с остатками вялых листьев на верхушках. Будто пристыженные они
были перед соснами, ни зеленью, ни снегом не прикрытые. Небо было серое,
низкое, теплое. Ворочались день и ночь на нем тучи, уже не летние, но и не
зимние, не поймешь какие. Изредка ветер пригонял заплутавшую
снеговую тучу. Мелкий колючий снег косо падал вниз и таял - теплая земля не
принимала его. Но иногда небо
вскрывалось полыньями такой неожиданно близкой голубизны, что сердце заходилось
непонятно отчего. Вот такая стояла
осень... |