СОДЕРЖАНИЕ: 1 Едва Иван
переступил порог отцовской избы, как сразу понял: его ждали. Отец и младший
брат Гришка, который хотя тоже был женатым мужиком, но от родителей из-за жилья
не отделялся, сидели не в кухне, где обычно ужинали в будние вечера, а в
горнице за круглым столом, покрытым праздничной скатертью с кистями. Перед ними
томилась непочатая бутылка водки. Налажена была и закуска: хлеб, ломти желтого,
с душком, прошлогоднего сала, квашеная капуста. Три порожних стакана стояли
наготове. Тоже ждали. Губастый Гришка с
таким жгучим интересом уставился на вошедшего Ивана, будто незадолго до этого
узнал, что его брат - оборотень, и теперь пытался разглядеть это новое братово качество. Таращит сизые линялые глаза, которые не
сразу различишь на его поношенном, тоже будто
вылинявшем лице, - не сморгнет, нижняя губа отвисла, и его шалавой ухмылочки не видать. И столько в нем было робости перед
непонятной братовой силой, что, кажется, пугни его
Иван, и Гришка вылетит в окно, которое словно на этот случай и распахнуто за
его спиной. Отец хотел казаться спокойным, однако в его морщинах залегла
какая-то особая значительность, было в его лице что-то такое, отчего у Ивана
нехорошо ворохнулось сердце. Днем к Ивану на
поле прибегал Гришкин пацан и передал: «Деда велели
прийти». В последнее время Иван старался реже появляться в родительском доме,
чувствуя молчаливое стариковское осуждение. Приглашение это озаботило его и
насторожило. Теперь он наверняка знал, для чего «деда велели прийти». Дураком надо быть, чтобы не догадаться. Решились, значит...
Конечно, знай он точно, что именно об этом пойдет
речь, так пораскинул бы мозгами, поискал бы, чем ответить. Подстилать же
соломки на всякий случай Иван не умел и не любил, и раз вошел ни к чему не
готовый, так что же, не поворачивать назад. Это - не по
его. Готовый не готовый - деваться теперь некуда. Иван сбросил у
порога на лавку замасленную телогрейку, сполоснул руки перед умывальником. Отец сидел в
черном суконном пиджаке, который когда-то был ему очень даже впору. Сиживал в
нем отец в президиуме на собраниях важно насупленный, теперь же усох отец,
будто жизнь уходила из него вместе с телом, и пиджак стал велик, как с чужого
плеча. На груди висели две медали. Одна потускневшая - военная, другая совсем
новенькая - трудовая. Ее отец получил, когда провожали на пенсию. Да и как не
наградить такого человека. Всю жизнь числился передовым совхозным трактористом,
и после себя не пустое место оставил, а двух сыновей, тоже трактористов. Так
что ветеран и глава династии, это понимать надо. На отвороте
пиджака, чуть поодаль от медалей сиял свежей эмалью еще красный значок
дружинника. Это уж после проводов Гришка ему дома свой прицепил. Носи, мол, батя, наводи порядок. Ваш брат пенсионер это любит. А с ним
в самый раз. Кого захочешь заберешь. Ради смеха
прицепил, а отцу значок неожиданно понравился: с серпом и молотом. Так и не
снял. Чужеродно выглядел
значок дружинника на стариковской впалой груди, но для Ивана, который сейчас во
всем усматривал особый смысл, даже и этот значок казался тут не случайным,
имеющим свое тайное предназначение. - Праздник, что
ли, какой? - присаживаясь к столу, осторожно поинтересовался Иван. - Ага. Праздник, -
ответил отец сдержанно. - Веселиться сейчас будем. Жизнь больно веселая пошла. - А мать чего же
на празднике не видать? - спросил еще Иван, соображая, как быть дальше. - К соседям послал
посидеть. Радости ей тут мало будет. - Та-ак... Понятно... - тяжело проговорил Иван, попеременно
оглядывая то отца, то брата. - Приготовились, значит? - Приготовились. - Ну давайте, начинайте. Послушаем. Усмехнулся натянуто, откинулся на спинку стула
и руки на груди скрестил, а глаза - отрешенные. Говорите, мол, что хотите, мне
все равно. Отец откупорил
бутылку, разлил всем поровну, поднял свой стакан, но чокаться с сыновьями не
торопился. Косился на Гришку и как будто ждал чего-то. Оттого ли, что
отец с Гришкой сидели рядом и озабочены были одним, но Гришка сейчас сильно
походил на отца. Такой же росточком невеликий,
узкоплечий, можно сказать - плюгавенький мужичонко,
хотя и жилистый, белоглазый такой же - в отца. Чем
его не обделили, так это губами. На троих бы хватило. Иван же, наоборот, был
мужик высокий и синеглазый, будто и рост и цвет - все ему, первенцу, досталось. Иван поглядел на
подрагивающий стакан в слабой отцовской руке. «За какие такие
радости посередь будней недели?» - хотел спросить и чуть не спросил, да заметил
- Гришка ему в рот смотрит, и удержался от вопроса, чутьем угадав, что лучше
помолчать. Тогда, выждав
время, Гришка сам спросил: - За что, батя, выпьем? - А вот за жену
его, за Марию! - тотчас откликнулся отец, кивая на Ивана. - Дай ей бог, чтоб
выздоровела. Чтоб пацаны при живом отце сиротами не
остались. Иван хотя и
догадывался, о чем пойдет разговор, но такого крутого оборота не ждал.
Вздрогнул. Водку на колени сплеснул. Рука сама собой опустила стакан на стол. - Вы меня за этим
позвали? Поиздеваться? - горько спросил он, отодвигаясь от стола. - Ты слыхал? - повернулся отец к Гришке. - За его семью пьют,
добра ей желают, а он - издеваетесь. Седьмой десяток живу - сроду
такого не видел. Или, может, по-нонешнему так и надо,
а? - Со своей семьей
я уж как-нибудь сам разберусь, - жестко сказал Иван, думая, что дальше делать.
Слушать или встать и уйти? Можно, конечно, обидеться - и в дверь, но ведь все
равно этого разговора не избежать. Пусть уж, раз начали. - Разберешься... -
продолжал отец. - Я ждать устал, когда ты разберешься. Давай-ка, старшой, выпьем за Марию, за детей. В чем они перед тобой
виноватые? Ни в чем. А если уж хочешь знать, на такую жену, как твоя, молиться надо. Другая бы давно из дому выперла, на всю деревню бы осрамила, а эта молчит и терпит.
Терпеливая баба. Таких мало осталось и скоро, видно,
совсем не будет. Нонешние-то бабы знаешь
какие пошли? - Это уж точно, -
поддакнул Гришка. - Доведись до моей
- сразу бы в рабочком. Эта бы не стала гадать, куда идти. По собраньям бы
затаскала, все жилы бы на кулак вымотала. Тут батя
правильно говорит. Я с ним согласный. Да только вроде бы и тебя, Ваня, кто-то
заложил. Портрета твоего нету. Сняли. Это Иван и сам
знал. Напарник в поле сказал. Новость неприятно изумила Ивана. Вечером он
специально прошел возле клуба, где вдоль аллейки выставлены были портреты
лучших механизаторов. И там, где раньше между отцом и Гришкой находился его
портрет, зияла пустая металлическая рама. - Пускай снимают,
- невесело усмехнулся Иван и потянулся за стаканом. - С трактора они меня не
снимут. Зябь-то пахать кто будет? Рабочком, что ли?
Такого плана, как я, им никто не даст. Еще в ножки поклонятся, если задумаю
уходить. Скажи, Гришка, а? Поклонятся? - Точно, точно.
Поклонятся, - подтвердил тот и тянулся со своим стаканом - чокаться. - С тобой
у нас во всем совхозе тягаться некому. Ты на работе - зверь! Иван чокнулся с
отцом, с братом, поглядел в стакан так, словно в него налито самое горе, и,
решившись, выпил. Некоторое время
мужики сосредоточенно молчали - закусывали. Потом отец тихо
сказал: - А ведь меня
вызывали туда. В рабочком-то. Так, мол, и так: разберитесь с этим делом сами, а
то вопрос на повестку поставим. Позору не оберетесь. Семья ваша заслуженная, у
всех на виду, вот и не хотим срамить, даем вам возможность. И еще говорят: мол,
хотели разбирать заявление Григория на квартиру, а брат ему подпортил. Теперь,
дескать, не знаем, как и быть. Если все тихо-мирно
решится - тогда поглядим. - Кто же это
заложил? - задумался Гришка. - Неужто Мария? - Нет, не Мария, -
твердо сказал отец. - Она тут ни при чем. - А кто тогда? - Люди... кто...
Все-то они видят, до всего-то им дело, - вздохнул отец
и посмотрел на Ивана. - Ты вот, старшой, на меня вроде
озлился, а зря. Будто я тебя плохому учу. А у нас в
роду никто семью не бросал. Ни дед мой, ни отец, ни я. И вам не велю. Сам
подумай, хорошо ли матери было бы, брось я ее с вами двоими? В молодости и у
меня такое раз случилось, да не о себе, о вас подумал.
Как представил, что без отца останетесь, - так и кончил свою любовь... Мать-то
до сих пор ничего не знает. Вот так-то, Ваня... Теперь мне уж и помирать пора,
во сне каждую ночь землю вижу, а не помирается. Как я
помру, если у вас не все ладно? С позором меня земля не примет. - Да я еще никого
не бросил, - сказал Иван глухо. - С чего ты взял? На лбу у меня написано? - Вижу... Как мне,
отцу, не видеть, если чужие люди и те видят. Давно уж хотел поговорить с тобой,
да все ждал, думал, сам очнешься. А тут за тебя уж рабочком взялся. Обидно мне,
Ваня, обидно. Всю жизнь никто про меня худого слова не сказал, а теперь в лицо
смеются: сын треплется. Не те у тебя
годы, чтобы новую семью заводить. Голова-то вон седеет, где уж за молоденькой ухлестывать. Стыд один и только. Повернулся к
Гришке. - Подай-ка
зеркало. Пусть братка на себя глянет. Гришка притащил с
комода зеркало и держал его на вытянутых руках перед братом. Иван сначала хотел
заслониться рукой, потому что давно он побаивался рассматривать свое лицо, но
отчего-то не заслонился. Это было старое
семейное зеркало в темной деревянной раме, и видело оно Ивана всякого. Еще
младенцем с рук матери пускал пузыри своему отражению. Потом чубчик перед
зеркалом зализывал, собираясь к реке на тырлу. Клуба в
деревне еще не знали. Парни и девки собирались на берегу.
Почему свои игрища они называли тырлой - до сих пор
непонятно. А как свою жену Марию охаживал! Светлый чуб
набок зачешет, ломаную бровь подымет, подмигнет себе в зеркало: мы, дескать,
свое возьмем! И взял. Сколько возле Марии парней ни крутилось, а всех как
ветром раздуло. Да, молодое в те
годы лицо у Ивана было, свежее. Привлекало оно мужской решительностью с той
долей бесшабашной самоуверенности, которая должна быть у парня и которая так
нравится девкам. Но когда это было! Так давно, что,
кажется, и не с ним, а совсем с другим. Было - да сплыло.
А теперь зеркало показало ему стареющего мужика, седоватого, с красным от
ветров лицом, с морщинами у глаз и сами глаза смотрели уже не самоуверенно, как
некогда, а грустно и устало. Ничего не скажешь - выцвел. Иван усмехнулся
над собой и отвернулся. Чего смотреть? Хорошего он там ничего не высмотрит. - Так-то, Ваня, -
говорил отец, наблюдая за сыном. - Видно, отгулял свое. Взять бы вожжи да
отстегать хорошенько одно место. Может, поумнел бы. - Отстегай, отец,
- тихо согласился Иван и бессильно уронил голову. - Вдруг да поможет. - С моими силами
тебя, жеребца, не пронять. Хоть бы с меньшого брата пример брал. Он помоложе, а никто на него пальцем не показывает. И портрет
не снимают. А ты... Девке-то, сказывают, девятнадцати нет. - Она сама за ним ухлестывает, - вступился за брата Гришка. - Из Сосновки к нему бегает. Пять километров лесом. - Да по мне пусть
хоть за пятьдесят! - крикнул в сердцах отец. - Мы-то разве виноватые? Мария
слегла, пацаны мучаются. Разбирать нас будут, осрамят
на всю деревню. За что ты нас так, Иван? Слышишь, нет? Неужто
мы тебя без сердца родили? - Он поднялся со стула и, подойдя к Ивану, вдруг
опустился перед ним на колени. Только медали звякнули. Было это так
неожиданно и нелепо, что Иван сначала даже не сообразил, в чем дело. Ему
подумалось, что отцу стало плохо. Он кинулся поднимать отца, но тот отталкивал
локтем. По морщинам уже скатывались слезы. - Вот видишь, сын,
- говорил отец, глядя снизу вверх. - Я на колени перед тобой встал. Сроду ни перед кем не становился, а перед тобой стою.
Пожалей ты всех нас, развяжись с этой девкой. Неужто ты всех нас на нее променяешь? - Отец, не надо.
Отец, не смей, слышь! - сдавленно сказал Иван,
подхватывая отца за острые локти и пытаясь его поднять, но отец не вставал,
упирался. - Пообещай, что
развяжешься. Дай мне помереть как человеку. Иначе прокляну. Вот
на этом самом месте прокляну, - и стучал по давно не крашенной, облезлой
половице бурым, похожим на крученый корень пальцем. Иван отпустил
локти отца, разогнул спину и изумился: солнце еще вроде не закатилось, а в
комнате уже стояли густые сумерки, неожиданные для этого часа. У Гришки было
черное лицо, будто вымазанное сажей. Черной вспышкой сверкнуло в дальнем углу
зеркало, сверкнуло и смутно о чем-то напомнило. Обгорелой головешкой
покачивалась у ног голова отца. - Пообещай, -
просил отец глухо, как из-под земли. - Иначе буду так стоять, пока не помру. Гришка хватал
Ивана за рукав, шептал: - Посули ему. Что
тебе стоит. Вишь, он еле живой. Кончится тут - всю
жизнь тебе прощенья не будет. - Ладно, - сказал
Иван придушенно, цепенея от этого слова, которое, казалось, произнес не он, а
кто-то другой, так не похож был голос. И опустошенно опустился на стул, будто
вся сила ушла из него вместе со сказанным единственным словом. Гришка усадил отца
за стол. Тот подпер голову вздрагивающей рукой, не подымал глаз на сыновей.
Молчал. Через время
спросил: - Так, говоришь,
из Сосновки бегает? - Оттуда, - охотно
отозвался Гришка. - Мужики сколь раз видели: шпарит по лесу - спасу нет. Вроде
как шагом ходить и не умеет. Все бегом да бегом. Прицепщик как-то погнался за ей на мотоцикле. Ради смеха. Девка
в чащу нырнула, а он едва об лесину не убился. Долго матерился. Ну, говорит, лешая... Теперь не гоняются. Разве когда вдогонку свистнут
- и все. - Гляди-ка... И не
боится одна по лесу? - Значит, не
боится. Раз бегает. - Тоже, видать,
отчаянная головушка, - вздохнул отец. Ивана от всего
спасала работа. Какая
бы беда с ним ни случилась, какая бы тяжесть ни легла на душу, а стоило ему
прийти на поле, забраться в кабину трактора, и все житейские переживания не то
чтобы забывались, но как-то неожиданно мельчали на этом огромном поле с
березовым колком посредине, казались уже пустячными, не такими угнетающими, как
раньше. Да и как могло
быть иначе, если работа на поле - самое главное для него занятие, главное и -
святое. Сначала, по-молодости, это ему отец
втолковывал, но, видно, мудрость не передается, как не рождается зрелой пшеница. Все надо испытать от начала до конца самому
- и злаку, и человеку. Потом Иван сам понял, какую великую, неиссякаемую силу
таило в себе поле. Много лет отец описывал круги на своем тракторе вокруг березника, поднимая то весновспашку, то зябь, и поле
кормило его и многих других людей, которых он никогда не знал и не видел. Сошел
отец с круга, и его сменил Иван. Жизнь на поле по-прежнему тоже шла кругами:
возрождалась, созревала и, дав семена для продолжения рода, умирала. Вечным
было поле и щедрым. Оно не только кормило многих людей, но и наполняло жизнь
Ивана мудрым смыслом, без которого человеку никак нельзя. Он и сегодня шел
на поле с надеждой, ждал, что дело поможет ему. В голове прояснится, душа
переболит и утешится. Ведь как мелка его, Иванова, беда по сравнению с этим
огромным, вечным полем. Иван завел трактор
и пустил его по загонке - вокруг березника, привычным
кругом. Однако на этот раз даже работа не успокаивала, не давала забыться. И
чем больше день набирал силу, тем хуже становилось на душе, потому что горе не
рассасывалось, а наоборот, скапливалось. Он глядел в
просвеченное солнцем стекло кабины, видел бегущую навстречу бурую стерню и
впервые с тоской подумал, что по весне поле омолодится, начнет новую жизнь, а у
него этой осенью что-то умрет в душе и больше уже не возродится, и от этой мысли
душа запротивилась предстоящему.
Ему казалось противоестественным, что в конце этого звонкого осеннего дня он
расстанется с Верой и больше никогда не увидится. Ни умом, ни сердцем Иван
этого не мог представить. Выходило, не только работа - самое главное, есть на
свете, оказывается, и еще что-то. Когда совсем стало
невмоготу, он заглушил мотор, выпрыгнул из кабины в борозду и, привалившись к
капоту, над которым волновисто струилось тепло,
огляделся. Стояла та пора
позднего сентября, когда в природе было уже много от осени, но и от лета еще
оставались какие-то следы. Березник почти весь
пожелтел, лист опадал, по окраинам колок просвечивал застывшим дымом. Только
кое-где на старых корявых деревьях запоздало зеленели отдельные ветки. Но они
выглядели тут случайными, на них Ивану почему-то грустно было смотреть. Летели,
серебрясь, паутинки в горьковатом чистом воздухе. Пахло прелью и близким
снегом. Иван постоял возле
трактора и вдруг, сам не зная зачем, побрел к березнику,
который стоял посреди вспаханного поля. Там, среди бурой, побитой заморозками
травы, он нашел полеглые, чудом уцелевшие ромашки. «Надо же... Не
померзли», - подумал Иван с нежностью. Нагибаясь, он
срывал цветы, бережно разворачивал истончившиеся лепестки, немного увядшие, но
еще сохранившие белый цвет укатившегося лета. И он вспомнил, зачем пришел сюда,
на край березового колка. Именно на этом самом месте весной Вера преподнесла
ему заслуженный букетик, только не ромашек - им было еще рано, а подснежников. Удивительные это
были минуты, наверное, самые счастливые в его жизни, какие бывают только
однажды и уже не повторяются. Здесь на поле стояло много тракторов и из Иванова
села, и из соседней Сосновки.
Бил дым из выхлопных труб и стелился по весенней сиреневой земле. Много было
желающих победить на межсовхозном состязании пахарей, а победил Иван. Здесь на краю
колка перед судейским столом выстроили лучших трактористов
и надели победителю красную ленту чемпиона. Шибко ему завидовали другие
трактористы, особенно молодые парни. И было чему завидовать. Ведь это ему
самодеятельный оркестр сыграл туш, и фотограф из районной газеты ползал на
корточках перед ним, а не перед кем другим. А потом появились
девушки с подснежниками. Тогда-то к Ивану и подошла Вера с букетиком. Она была
длинноногая, легкая и очень молодая. У нее были ярко-рыжие перепутанные ветром
волосы и зеленые глаза. Ивана ее волосы и глаза сильно удивили. «Так, наверно,
редко бывает», - подумал он и, сам не зная отчего, смутился. Даже забыл сказать
ей «спасибо», и ушел домой встревоженный. Цветы он пристроил
в кабине у лобового стекла и часто глядел на них. Непонятно как-то было на
душе: смутная радость пополам с тревогой. Обычная до этого, спокойная жизнь не-ожиданно кончилась, отчего Иван
забоялся, даже хотел выкинуть завядшие цветы, да рука не поднималась. А однажды под
вечер, когда уже заканчивалась смена, глянул в окно и - под сердцем кольнуло.
Стоит она на краю поля и на его трактор смотрит. Легкая, тонкая, рыжие волосы
на ветру плещутся, как пламя костра. Подошел к ней,
посмотрел ей в зеленые глаза, и она не отвела их, и столько в них было чего-то
неведомого, что Иван задохнулся, спросил первое, что на ум пришло: - Ты чего тут
стоишь? - Нельзя? Тогда я
уйду. - Она уже повернулась, и Иван спохватился. - Почему нельзя?
Можно. Только ведь холодно. Да и ветрено. Пойдем лучше в кабину. Она склонила
голову набок, ковыряла туфелькой землю. Гадала: пойти или нет? - Боишься меня? -
улыбнулся Иван. - Нет. У вас глаза
добрые. В кабине Иван
протер запыленное сиденье, и она опустилась на самый краешек. Увидела свои
цветы, протянула к ним руку, трогая увядшие лепестки. Кисть у нее была тонкая,
узкая, но болезненно шершавая даже с виду, в мелких красных трещинках. «Доярка», - опытно
определил Иван, потому что такие же руки, вечно шелушащиеся, в трещинах, были у
его матери, пока она работала. - Как тебя звать?
- спросил он тем голосом, которым разговаривают с детьми. - Вера, - ответила
она и тут же убрала руку, заметив взгляд Ивана. Рук своих она стеснялась. Скоро Вера
запросилась на волю. - Посиди еще, -
попросил Иван. - Там же холодно. - А здесь душно и
тряско. Я лучше оттуда посмотрю, - сказала она, легко соскакивая с гусеницы. -
Да и все равно уже надо идти. - Ты еще придешь? Вера неопределенно
пожала плечами: - Не знаю... Высунувшись из
кабины, Иван смотрел, как легко, невесомо, кажется, даже не касаясь ногами
стерни, бежала Вера по проселочной дороге, и снова удивился Иван и затревожился
непонятно отчего. Через день Вера
пришла опять, и они в сумерках бродили по березовому островку. С этого все и началось.
Вера уже приходила часто, а когда ее не было, Ивану казалось, что на поле
мертво и пустынно без рыжих Вериных волос и зеленых глаз. А потом они
сделали удивительное открытие: оказывается, в березнике
жила пара лисиц, молодых, сильных зверей, у которых были маленькие, но уже
проворные лисята. - Пойдем к нашим
лисам, - иногда говорила Вера, и Ивана обдавало трепетной радостью от слова
«наши». Значит, появилось у них то, что принадлежало только ей и ему и никому
больше. Затаившись на краю
поля в кустах, они смотрели, как лисы учили мышковать своих лисят, как,
разыгравшись, взлетали в воздух, понарошке нападая
друг на друга, и мусолили друг дружке загривки. Лисы
словно светились под луной. В такие минуты в
темных Вериных глазах виделась грусть. - Какие они
вольные, - шептала она тихо, одними губами. - А мы? - с
улыбкой спрашивал он тоже шепотом. - Нам ничего
нельзя. - Почему? Она укоризненно
взглядывала на него. - Потому что мы -
люди. - Люди... -
продолжал Иван игру. - Это хорошо или плохо? - Хорошо. И плохо... Скоро лисы
перестали их бояться, этих двух прятавшихся от других людей в березнике, видно, чувствовали какую-то их особенность, их
неопасность. Только когда Иван был один, ему никогда лисы не попадались на
глаза. Эту странность он давно приметил. ...Нарвал Иван
ромашек, сунул их в карман телогрейки, вздохнул и пошел к трактору. Скоро пришел
сменщик, медлительный, молчаливый мужик. Непонятный какой-то человек. Приходил
ли сменить Ивана, уходил ли, отработавшись, всегда на его лице лежала
одинаковая усталость. Глядя на него со стороны, можно было подумать, что прожил
он две жизни, не меньше, доживает третью, и так ему все надоело, что и глаза
смотрят сквозь узкую щелку, не-охота
ему их распахивать на мир пошире. И голос у него тягучий, будто и слова он
вытягивал из себя через силу. Иван с ним близок
не был. Разговаривали они редко, и то по необходимости. «Привет», - скажет
один. «Привет», - откликнется другой. «Ну как?» «Все в
норме». Перекинутся этими
несколькими обязательными словами, покурят вместе, потому что расходиться
просто так неловко: все же напарники, и уже после этого идут. Один - к
трактору, другой - домой, отдыхать. Но сейчас Иван не
торопился уйти. Слишком много в нем за день скопилось горя, не унести одному.
Ему захотелось вдруг, чтобы кто-нибудь, вот хотя бы этот пожилой обстоятельный
мужик, выслушал его, утешил бы теплым словом, или, если не словом, то просто
молчаливым сочувствием. Закурили, и Иван
стал маяться. Он не знал, с какого боку завести
разговор. Сроду ведь ни с кем своей тайной не делился.
Опасался, как бы сменщик раньше времени не затоптал окурок и не принялся бы
запускать двигатель. Однако сменщик,
посмотрев на Ивана, всезнающе усмехнулся. Сам спросил: - Тяжело, что ли? - Тяжело, -
признался Иван и вздохнул. - Дело понятное, -
протянул тот. - Меня вчера тоже свояк звал. Холодильник обмывать. А я прикинул:
завтра - не суббота, не воскресенье. Не отоспишься, и с больной головой - на
работу. Отказался, потому как похмелье у меня тяжелое... - Да нет, я не с
похмелья, - сказал Иван с досадой. - А с чего тогда? - У меня другое. Вишь, какое тут дело... -
Иван судорожно перевел дух, решался. - Тут другое... Нынче вечером с одним
человеком разойтись надо. Вот и мучаюсь. - С женой, что ли? - Да не с женой. С
девушкой, - сказал Иван и покраснел. Слово это он выговорил с трудом.
Произносить его язык не поворачивался. Когда молодой парень говорит «девушка»,
это одно, а из уст стареющего мужика услышать такое слово, конечно же, смешно.
Иван это понимал и устыдился. - А-а, с той
самой? Которая бегает? Ивану совсем стало
горько. - С той самой, -
сказал он вызывающе. Он злился на сменщика за его усмешку, и в глаза его
прищуренные смотрел твердо. Но тот больше не
усмехался. Сощурившись, смотрел куда-то далеко-далеко и видел, наверное, такое,
чего не всем дано видеть. От этого на его лице, кроме усталости, появилась еще
снисходительная скорбь. - У тебя как с ней
было? Баловство или по-серьезному? - спросил он,
наконец. - По-серьезному. Сменщик скорбно покачал
головой. - Вот это плохо.
Совсем плохо... - И даже языком поцокал. -
Побаловаться мужику можно. Особенно, когда девка сама
льнет. Я это понимаю. Мужицкое ведь дело - известное. Побаловался - и с него
как с гуся вода. Никакого спросу. В случае чего - девка
сама виноватой и останется: а не льни. Но по-серьезному
нашему брату - никак нельзя. Тут уж спрос с нас, ни с кого другого... Да-а... Вот и говорю, не думаем
мы. Что бы прикинуть прежде: чем закончится? Да ничем хорошим. Если тебе семью
бросать и брать эту девку, то надо уезжать куда-нибудь
в город. - Куда я поеду, -
развел Иван руками. - Тут у меня все. - Ну, а в деревне
вам нельзя. Проходу не дадут. Ни тебе, ни ей житья не будет. - Житья тут не
будет, - согласился Иван. - Это уж точно. - И стал разминать новую папироску. - Ну так бросай эту девку. Сам ведь все понимаешь. - Бросай... -
хмыкнул Иван. - Хорошо со стороны-то. - Ну ведь не нужна она тебе. Если с умом подойти. Ты скажи
себе: не нужна она мне. И легче будет. Попробуй. - Себе-то я
соврать не могу, - безнадежно помотал головой Иван. - Себя не обманешь. Как ни
старайся. - Нужна, значит? - В чем и дело. - А жена? Ты как
женился-то? - Обыкновенно. Как
женятся... Поженились, жить стали. Вроде нормально. Ни скандалов, ни ругани.
Баба спокойная, хозяйственная. И накормит, и обстирает, и за пацанами
пригляд хороший. Заботливая баба. Это у нее не отнимешь. - Ну так какую еще тебе холеру надо? Раз баба хорошая? - Вот и я так
думал. Что больше ничего и не надо. А как стал с этой девушкой... с Верой встречаться,
тут-то и подумал, что у меня жизнь будто
и не начиналась. Вроде как я спал все эти годы и
только проснулся. Все у нас с женой гладко шло, а вот чего-то не было... А с
Верой - другое, - Иван тяжко вздохнул и покачал
головой. - Совсем другое. Веришь, я даже не знал, что такое бывает на свете.
Музыка появилась... - Какая музыка? -
озадачился сменщик. - Ты песни любишь?
- спросил Иван. - Песни-то? А как
же. Только до новых я не шибко охоч. Дочка как заведет
этот самый... ну, как его... магнитофон, так хоть из дому беги. Орут благим
матом. И все не по-нашему. Я старые люблю, душевные. - Это само собой,
- сказал Иван. - Душевные песни я тоже уважаю. А ты вот слыхал,
по радио передают еще не песни, а музыку. Вроде как симфонии? - У меня баба их
сразу выключает. - Вот и я
выключал. А как-то прислушался и будто вижу, как солнышко всходит, травка из
земли проклевывается, березник шумит, и птицы в нем
разные поют. И так мне хорошо стало... Даже удивительно, как я раньше не
понимал. Приду домой, сяду и слушаю, слушаю. Жена глядит - не поймет ничего. Рехнулся - не рехнулся? Утром идти на смену, а во мне эта
музыка играет. Одна кончается, сразу другая начинается, будто какой
проигрыватель во мне. Сам удивляюсь. Раньше-то я эту симфонию в упор не слышал.
Передают и передают. Как вроде и не для меня. А тут - уши открылись. Да что там
уши! Глаза и те по-новому видят. И вот это полюшко, - Иван обвел рукой вокруг
себя, - с малолетства знаю, а только недавно и разглядел, какое оно красивое...
- Иван судорожно затянулся папиросой. - Ты только не насмехайся. Может, тебе и
смешно, а все равно - не надо. - Я и не
насмехаюсь, - отозвался сменщик, скорбно глядя в свое
далеко. - Я тебе очень даже верю. - Конечно, -
продолжал Иван, - если с умом подойти, так все это - мне нельзя. Я ведь из ума
еще не выжил. Понимаю, что семейный. И жену жалко, столько ведь лет прожили. И
сыновей растить, поднимать на ноги надо. Да только как подумаю, что и музыку, и
все такое надо будет сломать в себе - душа на дыбы встает. Не хочет... - Иван проглотил
горький комок и замолчал. Лишь вздохнул тяжело. Сменщик тоже
вздохнул, глядел на Ивана сочувственно, как на больного, и глаза у него были
такие всезнающие и безнадежные, что у Ивана холодок прошел под рубахой. - Сказать, чем
кончится? - тихо спросил сменщик и едва заметно усмехнулся в пространство. - Чем? - спросил
Иван трудным голосом и весь напрягся в ожидании. - А ничем. - Как - ничем? - огорошился Иван. - Ничем, и все.
Как было, так и останется по-старому. Жизнь-то - она посильнее нас с тобой. Не таким рога сламывала. Помучаешься-помучаешься, да и будешь
пахать свою зябь. Все переживешь. Никуда не денешься... - Ну спасибо. Утешил, - с горечью отозвался Иван. - А ты что хотел? Другое услышать? - проговорил задумчиво сменщик. - Я говорю,
как будет. Помянешь меня потом. Иван затоптал
окурок. - Легко тебе жить.
Все-то ты наперед знаешь. Где упасть, так и соломки заранее подстелишь. Сменщик - словно
не слышал. Молча достал из кармана сыромятный ремешок, сосредоточенно намотал
его на вал пускача и обернулся: - Не ты первый, не
ты последний. Время все перепашет. Как этот трактор. - И в сердцах рванул
ремешок, отчего пускач пронзительно, по-мотоциклетному затрещал, окутываясь
синим дымом. «Поговорили,
называется», - досадовал Иван по дороге к дому. Настроение у него совсем
испортилось. Жил Иван на краю
села. Не старый еще был у него дом, всего семь лет как поставил, а уж
потускнели бревна от дождей и ветров, краска на крыше облезла. От этого дом
казался серым и каким-то беспризорным. Оторванный лист железа свисал с карниза.
Давно его оторвало ветром. По ночам он гулко хлопает по крыше, словно будит
хозяина, а у того руки не доходят - залезть и прибить. Клочья черного,
пересохшего мха торчат между бревен - повылазили.
Самое бы время перед зимой-то подконопатить стены
паклей, чтобы в холода не продувало, да глаза у хозяина до сих пор как незрячие
были к дому, ничего не замечали. Сейчас только он поглядел пристально и увидел
свой дом прохудившимся, неухоженным и беспризорным,
будто и мужика в нем нет. Сыновья были дома.
Готовили уроки. Подняли глаза на вошедшего отца и снова опустили в книги,
словно не отец пришел, а совсем чужой человек. Иван не обиделся.
Привык. Он и сам себе иногда казался постояльцем в родном доме. Заходил тихо,
ступал по половицам нетвердо, осторожно, как в гостях. Умылся молча и стал
переодеваться в чистое. - Есть будешь? -
спросил старший ровным голосом, не поднимая головы и явно не ожидая никакого
ответа. - Не хочу, -
хрипловато ответил Иван. Он и на самом деле не хотел есть. Ничего в горло не
лезло. Потерянно топтался посреди комнаты. - Как мать? Сыновья, ни один,
ни другой, не ответили, словно воды в рот набрали. С показной старательностью
уткнулись в книги. Прилежание - куда с добром. Всегда бы так, а то Иван знал,
что и пятиклассника Ваську, и третьеклассника Мишку учителя не больно-то
хвалят. Совсем избегались. Не болей нынче мать, носились бы по улицам. «Ну постойте, я за вас еще возьмусь», - подумал Иван, и ему
даже как-то полегчало от этих мыслей. Он прочнее, по-хозяйски увереннее почувствовал
себя здесь, посреди комнаты, возле сыновей, и к жене в спальню прошел, уже
твердо ступая по половицам. Мария лежала в
кровати с открытыми глазами, видимо, прислушивалась, как там, в комнате.
Увидела мужа, и слабая улыбка обозначилась на ее исхудавшем лице. Он сел на край
кровати, положил ладонь на влажный лоб жены и заглянул ей в глаза прямо и
просто, как раньше, когда у них все было хорошо. - Ну как, Мария? Болит-то что? - Ничего не болит.
Слабость... - проговорила она еле-еле. - Вставала сегодня? - Не-ет... Голова шибко кружится. - Ничего, Мария.
Поднимем мы тебя... Поднимем... - проговорил он, оглядывая жену с ласковой
заботой. - Да уж скорее бы.
Разлеживаться-то некогда. Мальчишки все оборвались. Ты необстиранный
ходишь. Совестно мне лежать, когда хлопот столько... Иван промолчал,
погладил только жидкие, слипшиеся волосы жены, мысленно винясь перед ней. Да-а, что и говорить, на самом
деле - редкая у него была жена. Все-то она знала, догадывалась сейчас, зачем на
нем новый пиджак и белая рубашка, и - ни слова. Это Ивана всегда мучило больше,
чем если бы она укоряла его, стыдила. Нет, ничего
подобного он от Марии не слыхивал. И сейчас она тоже
- молчала. Лишь смотрела жалобно и покорно, как ребенок. Похудела... Лицо у нее
и раньше-то было маленькое, теперь совсем детское
стало. Одни глаза на нем жили, сторожили каждое мужнино
движение, и столько в них было боли и ласки, что у Ивана все внутри
переворачивалось. Он шевельнулся, и
Мария высвободила из-под одеяла слабую свою руку, на ощупь нашла мужнины пальцы, держала их. - Я скоро вернусь,
Мария, - сказал он тихо и значительно, стараясь, чтобы жена глубже поняла эти
слова. - Все у нас будет нормально. Вот увидишь. Она закрыла глаза.
Веки ее вздрагивали. - Я скоро приду, -
повторил он и почувствовал, как жена медленно отпустила его пальцы. Когда Иван вышел
из спальни, Васька уже возился с кастрюлей, видно, собирался что-то варить.
Иван смотрел на него. Длинный вырос парень, весь в него. Движения быстрые,
порывистые. Отрощенные космы
на голове аккуратно зализаны на пробор. Наверное, уже и на девок
поглядывает. Мишка по-прежнему сидел за столом, держал в руках «Родную речь»
так, будто загораживался ею от отца. И тот и другой
выглядели настороженными. Ждали, что отец дальше будет делать. - Врач был? -
негромко спросил Иван. - Был, - нехотя
ответил Васька. - Что он сказал? - А что он
скажет... Укол сделал. - Только и умеют,
- проговорил Мишка, по-взрослому наморщив лоб. - Всю искололи. А что толку? - Ничего-о, - проговорил Иван. - Все
будет нормально. - и шагнул к
порогу. - Ты пошел? -
спросил Васька. - Пошел. - Ночевать-то
придешь? Или можно запираться? Иван задержался у
порога. «Совсем чужие
стали», - с болью подумал он, и ему захотелось подойти к Ваське, сжать его в
своих руках, с отцовской нежностью растрепать светлые космы,
да знал: сын ласки не примет, кольнет ледяным словом. - Проводи меня до
калитки, - попросил он вдруг, чтобы наедине обнадежить его, успокоить. - Некогда мне
разгуливать, - отозвался тот хмуро. - Мамке молока вскипятить надо. - Дров принести? -
спросил еще Иван. - Сами принесем.
Иди. Раньше Иван уходил
к Вере не сразу и не напрямик. Сначала он выходил во двор как бы размяться,
подышать свежим воздухом перед сном. Потоптавшись во дворе, с медлительностью
хорошо поработавшего человека, умиротворенного удачным днем, вразвалочку
направлялся к калитке. Нехотя отворял ее, вроде бы интересуясь, как там жизнь
за воротами. Равнодушно глядел
в один конец улицы, на поскотину, которая начиналась недалеко от дома, и если
никого из соседей видно не было, двигался к поскотине. Тоже - неспешно, будто
прогуливаясь. И потом, еще раз оглядевшись и не найдя к себе постороннего
интереса, нырял в полоску березника, окружившего
село, словно пояском. Так было раньше. А
сейчас Иван прямо от крыльца, нигде не задерживаясь и не озираясь попусту,
крупно шагал через поскотину к леску. Глядите, соседи, кому шибко интересно.
Ему уже все равно. Ничем не испугаешь. Да что там - соседи. Иван спиной
чувствовал, как смотрят на него в окно сыновья, и все убыстрял шаги, хотел поскорее
раствориться среди деревьев, чтобы не жгли ему спину сыновьи
глаза. Скоро он шел уже
среди берез, но легче ему не стало, наоборот, начало чудиться, что за ним
кто-то идет. Уж не из сыновей ли кто? Нет, сыновья не
пойдут - гордые. Кто же тогда? В березнике было светло, солнце еще висело на ладонь от
земли, косо высвечивало стволы. Иван посмотрел назад, но никого не увидел.
Показалось ему, что ли? Вроде не показалось. Пока он стоит - тихо, а стоит
пойти, и сзади слышно, как шуршит трава, похрустывают
сухие веточки. Кто же это там такой любопытный? Посмотреть бы на него. Решил схитрить. Он
пошел быстрее, почти побежал и потом, прыгнув в сторону, притаился за корявой
березой. Ждать долго не
пришлось. Еще и отдышаться не успел, как увидел крадущегося по кустам мужика.
Пригляделся - и чертыхнулся от изумления. Это был Гришка. - Ты гляди -
попутчик! - почти ласково сказал Иван, выходя из-за дерева и заступая брату
дорогу. - И далеко собрался? Гришка растерялся,
виновато заморгал короткими, белесыми ресницами. Никак он не предполагал, что
его самого тут подкараулят. - Дак я с тобой. Чтоб, значит, не
одному, - заторопился он, оправдываясь. - А зачем ты мне?
Для какой такой нужды? - спрашивал Иван, едва сдерживаясь, и положил на плечо
Гришке свои цепкие пальцы. - Боишься, из-за меня квартиру не дадут? - Да ничо я не боюсь. Я только напомнить и шел-то. - Что напомнить? - Зачем идешь,
чтоб помнил. А то сам обнадежил старика, а сам вдруг возьмешь и передумаешь. Иван затвердел
лицом. - Я же слово дал.
Ты разве не слышал? - Слово... -
ухмыльнулся Гришка. - Мало ли каких слов я могу наговорить. По пьянке-то.
Успевай только слушай. - Ну вот что, - проговорил Иван прерывистым голосом. - Ты мне
хотя и брат родной, а если еще нос высунешь - не обижайся потом. Ой, не обижайся...
- Он так сжал Гришке плечо - едва кости не захрустели. - Я тебе это говорю,
чтоб потом обиды не было. - И не оглядываясь, двинулся дальше. Узенький этот
лесок уже редел, сквозь него проглядывало поле с черной полосой пахоты. Издали,
вывернув из-за березового островка, навстречу шел трактор, таща за собой
бледное облачко пыли. «Зябь пахать...» -
мысленно усмехнулся Иван, идя по пахоте к березовому колку и наверняка зная,
что из кабины на него таращится сменщик. - А в этом худого ничего нету. Земля - она и есть земля». И едва перешел вспаханную
полосу, как границу, так и забыл сразу о Гришке, о сменщике, будто их и на
свете не было. Он пошел медленнее, шурша жухлыми листьями и слыша в душе
печальную музыку, которая все эти дни жила в нем, то
замолкая, то появляясь снова. Глядя в просветы между березами, искал глазами
Веру. Она всегда
появлялась неожиданно, всегда не с той стороны, с какой он ее ждал, и Иван
никак не мог к этому привыкнуть. Думал, увидит ее впереди, а она показалась
сбоку. Мелькая между тонкими
стволами, рыженькая, длинноногая, она легко бежала к нему в светлом плащике.
Казалось, даже не бежала, а летела над землей, не касаясь ногами ни листьев, ни
трав, и у Ивана зачастило сердце. Он уже знал:
сейчас Вера увидит его и остановится, как пугливый зверек. Оглядит его издали и
уж потом приблизится тихо и застенчиво. Осторожно и
неумело, как впервые, коснется своей рукой его руки - поздоровается. - Что же ты в
белом плащике в лес приходишь? - спросил он с ласковой укоризной. - Запачкаешь
или порвешь. Заругают дома. - Но ведь я к тебе
иду... Он бережно обнял
ее, нарядную, праздничную, пригладил растрепавшиеся от бега волосы. - Чудо ты мое
рыжее, неожиданное... Знаешь, ты похожа на какого-то лесного зверька. А вот
какого - никак не догадаюсь. - На лисицу, -
сказала она, смеясь. - Я ведь рыжая. Мне даже иногда кажется, что когда-то
давно-давно... много веков назад я была лисицей. Правда-правда так кажется. Я
их и люблю поэтому. Ведь они мне - родня. Давай их поищем. Иван, глядя на
нее, улыбался, и в ее зеленых глазах мелькнул легкий испуг. - Ты что смеешься? - Ничего. Мне
хорошо. Когда я тебя вижу - мне всегда хорошо. - И он достал из кармана пиджака
смятый букетик. Вера понюхала
цветы, которые ничем не пахли, а если и пахли - то соляркой. Проговорила задумчиво: - Наверное, самые
последние. - Последние, - как эхо отозвался Иван, подумав, что под этим
словом понимает гораздо больше, чем она. Вот ведь как получилось: она с ним
встретилась подснежниками, а он с ней прощается осенними ромашками. У нее - весна,
все еще впереди, а у него - осень поздняя. Вот какой негаданный, горький смысл
обнаружился в цветах. - Вера, - сказал
он тихо. - Поцелуй меня. Склонив голову
набок, она удивленно на него посмотрела. - Ты меня об этом
никогда не просил. - А сейчас прошу. - Почему? - Не знаю. - Разве тебе так
плохо? - Хорошо и так, -
сказал он потускневшим голосом. - Раз не хочешь, то и не надо. Теплой ладонью она
провела по его щеке. - Я не могу, - в
голосе сквозила боль. - Я боюсь к тебе прикасаться. У меня внутри так, будто я
тебя ворую. Ты только не сердись, что так говорю. Ведь это правда. А еще мне
кажется, что если я поцелую тебя, что-то меня обязательно накажет за это.
Обязательно... - Кто? Бог, что
ли? - Иван еще нашел в себе силы усмехнуться. - Зачем бог... Не
бог, а что-то другое. Которое не терпит неправды. Ведь
есть же что-то такое на свете, - Вера повела рукой вокруг себя, - в деревьях, в
траве, в листьях, в земле, в небе, в воде. Везде. Может, это сама жизнь. - Ты хорошая,
Вера, - сказал он задумчиво. - Лучше, меня, - и заметил на обнажившейся ее руке
чуть повыше запястья темный кровоподтек. - Что это? -
похолодел Иван. - Мамка... - Из-за меня? - И ждал ответа затаив дыхание. Но, ничего не дождавшись, приник
губами к ее руке, и почувствовал солоноватый вкус крови. Внезапно Вера
выдернула руку, напряглась. - Смотри! Вон они! Иван поднял
затуманенные глаза и увидел лисиц, которые, выскочив из кустарника, катились по
желтой стерне к низкому красному солнцу, коснувшемуся уже краешком горизонта.
Самец бежал немного позади самки, не вырываясь вперед и не отставая - как
привязанный, и Ивану подумалось, что он нарочно так бежит, прикрывая подругу от
всякой случайности. Пальни в них сейчас картечью, и весь заряд придется ему. Расстелившись по
полю, лисы уходили к красному солнцу, и сами они были красные от закатных
лучей, будто это два маленьких солнышка катились к большому. Сильные и вольные,
живущие, как велит природа, они скоро слились с солнцем и так же, как солнце,
исчезли, растворились, отчего на поле стало холодно и пустынно. Люди проводили их
долгими, мечтающими взглядами. - Были бы мы
лисами... - выдохнула Вера. - Побежали бы далеко-далеко, к солнцу. Правда ведь? - Правда... - Мне всегда
снится, что я куда-то бегу и бегу, в какие-то новые места. А проснусь - никуда
не убежала. Так и осталась, где была... А знаешь, лисы как-то не так бежали, -
заговорила Вера с тревогой. - Будто насовсем убегали.
А вдруг они больше не вернутся? Иван промолчал и
обнял ее. Но Вера,
освободившись от его рук, к чему-то прислушивалась. Позади в кустах, уже
накрытых сумерками, что-то прошуршало. - Ты слышишь? -
прошептала Вера испуганно. - Что там? - Кто его знает, -
ответил Иван как можно равнодушнее. - Чей-нибудь теленок забрел. Иван нашарил под
ногами тяжелый, влажный сук и, вкладывая в размах всю боль и горечь, пустил в
кусты. Там что-то шарахнулось, затрещал валежник и затих в отдалении. - Я же говорил -
теленок. Стоял, тяжело
дыша. И уже понимал: пора... Вера успокоилась,
прислонилась головой к его плечу. - И чего ты во мне
нашла? - вдруг спросил Иван холодным и чужим голосом. - Я ведь старый для тебя. - Ты добрый и
сильный, - улыбалась она в темноте. - И руки у тебя нежные. - Какие там
нежные. Железо только и привыкли держать... Неужто у
вас в совхозе парней хороших нету? - проговорил он и замолк. Не его это были
слова, чужие. Вера отстранилась,
напряженно всматриваясь в его лицо. - Вера, знаешь...
- начал Иван, но Вера прикрыла его губы теплой, вздрагивающей ладонью. - Не надо... Я
знаю. - И Иван почувствовал на щеке едва ощутимое прикосновение ее губ. - Это
тебе на счастье. - Какое теперь
счастье, - проговорил он с надсадой и уже больше
ничего не сказал, только смотрел, как медленно таяло в темноте светлое пятнышко
Вериного плаща. Иван долго стоял в
оцепенении, облокотившись о ствол березы, и даже не двинулся, когда осторожно
подошел Гришка и стал дожидаться, пока брат придет в себя. - Все... -
проговорил отрешенно Иван и взглянул на брата. - Теперь тебе будет квартира. - Отшил? - оживился Гришка. - Ну вот, теперь ты - человек. И
правильно. Не вешайся на чужого мужика. Только че
долго? Сказал бы сразу, дескать, так и так: поигрались
и хватит. А то рассусоливал. - Ты меня
выведешь, Гришка. Двину я тебе, - пообещал Иван. - И так чуть не угробил. Возле виска пролетело. - А зачем
высовывался? - Ну как зачем? - Гришка ухмылялся в темноте. - Интересно
было, что ты с ней делать станешь. Слышь, Ваня, у тебя
с ней хоть было? - Что было? - не
сразу понял Иван. - Ну... это самое. Иван посмотрел на
него с жалостью: - Ни черта ты не
понимаешь... - Где уж мне
понять, зачем мужик к бабе ходит, - усмехнулся Гришка, но Иван на него уже не
обращал внимания. Сказал глухо: - Нехорошо мне.
Будто убил кого-то. - Кончай, Ваня!
Что ты! - заговорил укоризненно Гришка. - Неужто так
можно убиваться. Я дак из-за
своей жены так не переживаю, а ты - из-за девки. Не-ет,
я со своей - мертво. Чуть она на меня окрысится, я тихо-мирно к какой-нибудь бабенке
на вечерок, - Гришка заговорщицки хихикнул. - Сделаю свое дело - и домой как ни в чем не бывало. А сам думаю: а не раскрывай на
мужика рот. Вот так-то... Да к одной и той же не хожу. Они ведь привязчивые,
чисто кошки... Слышь, пойдем ко мне. У меня в огороде
бутылка спрятана. Веришь, баба диву дается, - с удовольствием рассказывал
Гришка. - Сижу, значит, дома. Трезвый, как дурак. Ну и
это... в огород, значит, выйду, будто по надобности, а вертаюсь уже нормальный.
Всего-то на две минуты выйду, а честь честью. Ветром качает. Баба ничего понять
не может. Батя - тоже. Пойдем
врежем. - Мне с этого еще
хуже будет. - Ну гляди, я ведь хотел как лучше. - Ты вот что...
Иди-ка домой. А я еще погуляю. - Как же я тебя
брошу? - не согласился Гришка. - Ты ведь мне как-никак брат родной. Я тебя, как
некоторые, ни на какую девку не променяю. Давай
погуляем вместе. Куда пойдем-то? Иван рассеянно
пожал плечами. - Я и сам не знаю. - Ну давай здесь побудем, - покладисто согласился Гришка. - А
только бы лучше в огород. Чего мы трезвые, как дураки.
- Он сплюнул с досады, попытался сесть на пенек, да неудачно - о сучок оцарапал
ногу. «Ну вот и все», - только и подумал Иван. Было тихо, и в
этой тишине он слышал, как неустанно тарахтел трактор на поле да негромко
матерился Гришка. А сменщик-то
оказался прав. Никуда Иван не
делся, так же пахал зябь, как и раньше. Вроде успокоился. В семье налаживалось.
Портрет на аллее передовиков опять появился - между отцом и Гришкой. Но,
проезжая на своем тракторе мимо совсем оголившегося березника, возьмет и посмотрит на то место, где весной Вера
преподнесла ему подснежники. В самом глубоком и тайном уголке души теплилась
непонятная надежда, что если не на этом круге, то на каком-нибудь другом
мелькнут на краю поля рыжие волосы, похожие на пламя костра. И хотя он понимает
умом, что никого не увидит тут, на холодном, пустом поле, с которого улетели
даже птицы, что и ждать-то нечего, а все-таки нет-нет
да и оглянется на то место. Оглянется - и
дальше. Закладывать новый круг. |