СОДЕРЖАНИЕ: Когда
солнце, скатываясь к перелескам, обожгло верхушки берез, матерый
поднял голову из лунки и прислушался. Это был крупный волк, красивый в своей
силе и зрелости. Шея тугая. На бугристом костлявом загривке топорщилась жесткая
голубоватая шерсть, металлически поблескивала на солнце, и от этого волк
казался очень прочным, отлитым из упругой голубой
стали. Кончики
рыжеватых ушей подрагивали на широколобой голове. Левое ухо было рассечено
надвое, что придавало волчьей морде выражение
суровости. Но глаза спокойно-мудры. Осенью тащил на
спине полузадушенного ягненка для волчат. Из предосторожности к логову шел безлюдной
обычно, болотистой низиной. Там в то раннее утро случайный охотник поджидал
уток. Увидел пробегающего неподалеку волка - пальнул вдогонку. Заряд
подарил ягненку легкую смерть, избавил от мучений в молодых, неумелых зубах.
Одна картечина ужалила и матерого. Рана быстро зажила,
затянулась лысой черной кожей, и теперь, казалось, у него три уха. И каждое
слушает и сообщает хозяину, что творится на этой снежной равнине, побитой
ржавыми веснушками кустарников и островками берез, расстелившихся застывшим дымом. Поднимал
он голову умышленно медленно. Показывал своей неспешностью отдыхающей семье,
что не встревожен ничем. Просто день кончается, пустой
желудок льнет к хребту, заставляет думать о добыче. Все это поняли и глядели на
матерого из снежных лунок со спокойным ожиданием. А он
- слушал. Долго слушал, внимательно. Окаменел весь. Плотно сомкнул челюсти и
дыханье задержал. Всеми тремя ушами слушал, каждой шерстинкой. Наступал
особый вечерний час, когда одни звери и птицы готовились к ночлегу, другие - к
охоте. Но все они пока притихли по норкам, ложкам и гнездам. Ждали, когда
минует стык дня и ночи, и каждый займется своим делом. Только далекая сорока
нарушала безмолвие этого часа: возмущенно стрекотала в березнике. Волк
сел и огляделся. Обшарил глазами ржавый кустарник, завязший в рыхлом снегу и
уже распластавший по сугробам тонкие ломаные тени. Осмотрел каждый бугорок: не
тронут ли чужими следами, пригляделся к далекому взгорку с забежавшими на него
березами. Там
густое и теплое мартовское солнце барахталось в паутине голых ветвей, не могло
выпутаться и медленно оседало вниз. Над солнцем и леском кружили несколько
ворон. Видно, успели чем-то поживиться и созывали сородичей. Матерый широко зевнул и потянулся на лапах, с хрустом разминая
кости. И сразу зашевелилась вся семья. Поднялась волчица, стряхивая с округлого
живота комочки талого снега. Вскочили из лунок чуть поодаль два переярка и три
молодых волка. Молодым надоело лежать во время дневки и они, скалясь в улыбке,
лезли к матери, заигрывали. Небольно хватали за шею, мусолили шерсть. Волчица
недовольно изворачивалась. Показывала белые, аккуратные клыки: у нее постоянно
сосало в животе от голода. Матерый строго глянул на переярков, затеявших веселую возню,
оттолкнул грудью льнувших к матери молодых. Фыркнул, прочищая нос для новых
запахов, и, широко раздвигая пальцы лап, пошел по рыхлому снегу, к березнику, над которым висели вороны. Отойдя
немного, пропустил вперед всю семью. Волчице положено идти впереди, она не
подведет стаю: опытна, осторожна. Переяркам - материнский след торить, чтобы
молодые не выбились из сил раньше времени. Матерому же
- беречь стаю с хвоста. Встречное
солнце слепило. Матерый часто оборачивался, оглядывая
почерневшие кусты, и даже тогда чувствовал кожей, как пылал березник,
просвеченный густым солнцем. Боковым зрением он видел четкие синие тени обочь следа, когда волчица брала в сторону, обходя
занесенные снегом буераки, и на его морде появлялась
недовольная гримаса. Тени
не отставали ни на шаг, и он хотел, чтобы солнце поскорее скатилось к подножьям
деревьев, потухло, как головешка от охотничьего костра. Тогда их тени исчезнут.
Они сами станут тенями, наступит их, волчье время. Волчица
шла не быстро. Она была уже тяжела, да и лапы увязали в глубоком, набухшем
снегу. Бока ее потемнели от пота, шерсть слиплась. Из приоткрытой пасти рвались
клочки пара. Но березник был уже совсем близко. Над
ним по-прежнему кружили вороны и ныряли вниз, и волчица прибавила ходу. Молодые
приотстали, сбиваясь со следа, и отец их легонько подталкивал. Он не любил,
когда семья растягивалась: так она более заметна. По березнику проходила хорошо накатанная дорога. Ржаво
поблескивала санной колеёй, чернела комьями конского навоза. Посреди дороги,
будто ветер ворошил лохмотья, копошились вороны, склевывая овес, просыпанный
мужиками. Неподалеку на низком суку березы трещала сорока. Ее не подпускали к
поживе. Увидев
волков, вороны перестали клевать. Замерли, выжидая: может, пришельцы обегут их
стороной. Но те уже перемахнули через ноздреватый придорожный сугроб и, принюхиваясь,
- к ним напрямик. Вороны неохотно взлетели. Покружили и стали моститься на
верхушках берез, кося вниз тусклым глазом. На всякий случай убралась подальше и
осторожная сорока. Волки
подобрали овес, покрутились - больше ничего нет и побежали по дороге мелкой
рысью, принюхиваясь к конским котухам,
к смерзшимся ошметьям силоса. Хорошо
бежать по гладкой дороге. Ноги сами несут. Не вязнут, не скользят. Эту дорогу матерый любил. По ней в трескучие морозы, когда на лесную
добычу надежды не было, бегал в деревню и всегда возвращался с поживой, не
оставив следов. Если же недалеко отсюда свернуть в сторону, мелкоснежной
бровкой легко добраться до заболоченной низины. Там, в тальниковых кустарниках,
часто кормятся и устраивают лежки лоси. Вечер нынче теплый. Снег размяк -
неслышный. Слабый ветерок дует - как раз для охоты. Повеселел
матерый, хвост вытянул со спиной вровень. Добродушно поглядывал на переярков и
молодых. А они играли на ходу. Весело скалясь, кидались друг на друга, хватали
за горло. А что им не играть, не радоваться жизни, если наступает их время
жить? Волчица
и та улыбается приоткрытой пастью. Учуяла запах подтаявшей за день земли,
взволновалась. Скоро заляжет она в старой своей норе у высокого речного берега.
В страхе и радости станет ожидать нового потомства. Лето
- время сытное, доброе. Поведет она головастых, неуклюжих волчат на ягодную
поляну - животы укреплять, и не надо будет следы запутывать. Летом все равно:
злой ли пробежал зверь, добрый ли - примятая трава расправится, всех покроет. Солнце
уже затухало под деревьями, когда матерый услышал впереди скрип полозьев,
бренчанье лошадиных сбруй и тонкие людские голоса. Волчица резко осадила, так,
что переярки с маху налетели на нее. Она отпрыгнула в сторону. Оглянулась на
матерого, тяжело дыша. Из-за
поворота вывернулись и катились под уклон, навстречу волкам, три подводы, косо
высвеченные последними лучами солнца. Длинные, уродливые тени лошадей и сенных
возов скакали по сугробам. От этого и лошади, и подводы казались
неправдоподобно огромными, страшными. Волчица
высоко задрала морду, втягивая ноздрями влажный
воздух. Ветерок обогнал обоз, принес сладковатый запах лошадиного пота и
прелого сена. Волк разглядывал нарастающие подводы. Возы невысоко горбились
сеном. На головном и последнем болотными кочками лежали мужики в шубах. Под
руками - ничего, лишь вожжи. Матерый
не почувствовал опасности и решил поблизости переждать, пока проедет обоз. Он
сошел с дороги, сел в снег под березой. Волчица устроилась рядом. Каждой мышцей
напружинилась. Уже не за себя боялась, за будущих волчат. Переярки
и молодые нерешительно топтались перед родителями, и волк показал им зубы. Те
покорно спрятались за спинами старших. Сбились плотной кучей, исподлобья глядя
на дорогу. Головная
лошадь вдруг захрапела, вразнобой забила копытами. Норовила вырваться из
оглобель, но сани катились под уклон, не давали остановиться. Мужик
встрепенулся на возу, вскочил на колени, разметав полы шубы. Что-то прокричал
тонким, испуганным голосом другому мужику. Задний возница тоже вскочил, закричал,
замахал руками. Теперь все лошади храпели и бороздили подковами накатанную
дорогу, пытались остановиться. Передний
мужик горланил не уставая, отчаянно раскручивал над
головой концы вожжей. Его лошадь, дико закатив глаза и дрожа всем крупом, лезла
на грязный сугроб, застревая ногами в глубоком снегу. Но в это время другая налетела на ее воз, зарылась мордой в сено, заржала
от боли и страха. Передняя
инстинктивно дернулась, сани подтолкнули ее, она боком вырвалась из сугроба и
понесла вперед, кося белым глазом на сидящих в каменной неподвижности волков.
Седок от рывка едва не свалился назад, под копыта следом бегущей лошади, но
успел зацепиться за веревку и пластом лежал на возу, верещал пронзительно, как
загнанный насмерть заяц. Проносясь
мимо волков, уставил на них молодое большеротое лицо, искореженное страхом.
Свободной рукой раскручивал вожжи над головой. Ждал: вот-вот стая метнется
наперерез его саням. И вон тот, пока еще неподвижный зверь с толстой шеей,
прямо и просто глядящий на него, первым взлетит к горлу коня, хрястнет
челюстями, и вся стая насядет на бьющуюся в судорогах лошадь, и неизвестно, что
будет с ним самим. Однако
стая не шелохнулась, и на лице, на котором, казалось, остался один черный
кричащий рот, мелькнула надежда. Проскочив опасное место, он долго еще глядел
назад. Вторая лошадь не отставала, норовила спрятать морду
в сено переднего воза - так ей было спокойнее. Когда
проносились третьи сани, возница отчаянно свистнул, сорвал с головы шапку,
пустил в волков. Молодые шарахнулись от летящего к ним предмета, напоминающего
мертвую ворону, завязли в снегу. Обоз пролетел мимо, обдав волков снежной пылью
из-под копыт, запахом прелого сена и лошадиного пота. Человеческий
крик еще долго дрожал над дорогой и потерялся за поворотом. Тогда матерый подошел к черневшей в снегу шапке, обнюхал ее
издали. Переярки и молодые жадно нюхали, загривки их щетинились. Солнце
совсем потухло, и волки стали тенями. Осмелели и уже по-хозяйски трусили по
дороге. Наступило их время жить. Зайцы, лисы, все крупные и мелкие звери в этом
лесу и в этой степи теперь принадлежали волкам. Днем человек тут хозяин, ночью
- они. У человека нет врага, кроме волка, у волка - кроме человека. Возле своротка они уступили дорогу грузовику, который, гремя
пустыми флягами в кузове и мигая красным глазом, исчез за перелеском. Стемнело,
когда стая подошла к спуску в заболоченную низину. Волки сели под гребень
снежного надува, глядели вниз. Там было сине, сумрачно. Заснеженный луг темнел
расплывчатыми островками кустарников. Дальше луг переходил в пойму реки, и там
все было растушевано мраком. Матерый
потянул носом воздух. Из низины дул сырой ветер, пустой, без запаха живого. И
матерый не мигая глядел вниз, в синеву, ожидая, когда
глаза привыкнут к местности и мраку и он увидит еле приметные лисьи стежки и
глубокие следы лосей. Следы он скоро обнаружил и по ним понял, что лоси на ночь
пришли из поймы и расположились где-то в кустарниках. Он искал их, закостенев
на месте. Волчица тоже искала. И
вдруг ее уши дрогнули. Внизу, с краю кустарника прошуршала ветка. Глаза волков
привыкли к темноте, до мельчайших подробностей запомнили расположение отдельных
кустов, уши слушали тишину, и слабый звук не мог остаться незамеченным. Снова
чуть дрогнули уши волчицы. Она подавала знак. Но волк уже и сам видел, как
неестественно склонилась одна из ветвей. Видимо, лось, ворочаясь, задел головой
куст. Волчица
скосила глаза на матерого. Его взгляд разрешал. И она
мягко двинулась вперед. Рыхлый снег был тих, скрадывал
звук шагов: не скрипел, не хрустел, податливо оседал под тяжестью тела. Склон
миновали быстро и потом долго еще шли гуськом по глубокому снегу луга,
маскируясь за редкими кустами. Когда
впереди замаячили те самые кусты, волчица легла, навострила
уши. Теперь сырой ветер нес запах влажной лосиной шерсти и помета. Глаза
матерого стали колючие. Дальше
волки поползли, прячась за снежными неровностями, глубоко вминаясь в снег, ни
на минуту не выпуская из поля зрения тальниковый кустарник. Было
уже недалеко, и матерый нарушил строй, лег рядом с волчицей, чувствуя
прикосновение ее теплого бока. Лежали, слушая. Но кругом было тихо. Он
лизнул ее холодный нос и пополз, чтобы обойти кустарник с тыла и отрезать лосям
путь отступления в пойму. За ним неслышно двинулись молодые. Потянулись
было за отцом и переярки, но мать остановила их взглядом. И они покорно легли,
положив острые морды на вытянутые лапы. Волчица,
прижав уши, неотрывно следила, как ползли матерый и
молодые. Они были совсем неприметны. За ними тянулась синеватая бороздка,
плавной дугой очерчивая кусты. И когда три серые тени замерли вдалеке,
растворились, поползла и матерая, чувствуя затылком
теплое дыхание переярков. Кусты
наплывали, разрастались. Сильный лосиный дух щекотал ноздри, пьянил. Вдруг
зашуршало в черноте кустов, и на фоне снега показался силуэт большой горбоносой
головы. Бык оглядывался, шевеля ушами. На голове явственно виднелись бугорки
коронок. Комолый бык, копыта - единственная защита. Лось настороженно
поворачивал морду: чуял опасность. Дальше
скрываться было бесполезно: бык громко фыркал, почуяв волков, и матерая, пружиной вылетев из-за укрытия, на махах пошла к
кустам. Но ее сразу же с боков обогнали переярки. Комья рыхлого снега летели
из-под их лап. Сильные были звери, и мать, искоса ревниво поглядывая на них,
радовалась. Кусты
впереди затрещали: лоси поднялись. Теперь их хорошо было видно на светлом фоне
снега. Бык, огромный, как скала, возбужденно фыркал, высоко подняв комолую
голову. Сзади к нему жались лосиха и два лосенка. Волчица
видела, как лосиха с лосятами вдруг отделились и плавно, невесомо, словно на
крыльях, полетели в синий мрак поймы. Рваная тропа пролегла за ними. Лоси не
пошли мимо тех кустов, где затаился матерый с
молодыми, и теперь не догнать по глубокоснежью этих
длинноногих зверей. Но
бык не уходил. Низко пригнув свою легкую голову, бил копытами снег, часто
оглядывался назад, на тропу к пойме. Но, видно, не время еще уходить ему. Пусть
семья подальше оторвется. И с готовностью шагнул навстречу волчице. Она
шарахнулась в сторону, едва не попав под копыта. И сразу же на быка с двух
сторон насели переярки, отвлекали от матери. Лось бросился на переярков, и те
тоже отскочили, почти сели на хвосты. И бык осмелел. Круто развернувшись и
длинно взбрыкнув задними ногами, с треском ломая засыпанный снегом низкий кустарник,
рванулся к тропе, по которой ушла его семья. И -
остановился как вкопанный. Наперерез ему шли матерый с
молодыми. Лося взяли в кольцо, и кольцо сжималось. Волки подходили все ближе, ощетинясь, кружили вокруг быка, молодые и переярки косились
на матерого, ожидая его знака. Лось,
огромный, черный, тоскливо оглядывался и шумно дышал носом, будто отгонял
назойливых комаров. Матерый, прицелившись, ждал; когда лось повернулся к нему
боком, прыгнул ему на шею. Но зверь секундой раньше шарахнулся от подбиравшегося
к нему боком переярка. Зубы матерого скользя прошли по
шее лося и, клацнув, он скатился под ноги быку, заранее вжимаясь в снег. Бык
налетел, ударил копытом, и затоптал бы, не повисни у него на шее два переярка.
Один тут же сорвался под копыта, хрипло взвизгнул, когда бык наступил на него,
шарахаясь в кусты. И
тогда метнулась волчица. Лось
захрипел, пошатнулся, судорожно шагнул на чистое место и рухнул в снег, едва не
придавив молодых. Насевшая волчица и переярок рвали горло. Запах свежей крови
дымно повис над кустами. А
рядышком лежал переярок на боку, почернив кровью снег. Лапы его подергивались,
словно еще бежал. Мать обнюхала его морду и потянула
за загривок, как в детстве. Но обмякший переярок не поднялся, не потянулся
вместе с молодыми к добыче. Волчица
вернулась к туше, где молодые, упершись лапами, выдирали внутренности, она
отхватила мягкий, дымный кусок, подтащила к самой морде
переярка, но он не разжал челюстей. Она посмотрела в недоумении, как тот
судорожно бьется в снегу, легла рядом, стала лизать его морду.
Лизала, пока переярок не затих. Подошел, пошатываясь, матерый,
лизнул переярка и сел рядом. Молодые
ели торопливо, давились и стонали. Родители подошли к ним. Но матерый только понюхал добычу и отошел. Есть
он не мог. Его тошнило, в глазах расплывались огненные круги. Он полез в
густоту кустов, потому что вытоптать лунку не было уже сил. Лег там на ломаные холодные прутья и сразу же синий мрак
растворился. А
утром, когда на востоке ало набухала заря, тишина раскололась выстрелами. Волк
открыл глаза и увидел, как в смертельном страхе выметаясь из лунок, молодые тут
же, корчась, падали в снег и уже не поднимались. Переярок, ощетинившись и
затравленно поджав хвост, крутился на месте, будто хотел втоптаться
в лунку поглубже, резко вздрогнул, выгнулся и зарылся
мордой в снег. Матерый и волчица лежали в кустах, отдельно от детей. Кусты еще
хранили ночной сумрак, и их не было видно. Матерые не
вскочили от первых выстрелов, затаились опытно. И
когда люди в белых накидках поднялись из укрытий и, громко переговариваясь, шли
к добыче, матерые метнулись из кустов на лосиную тропу, на махах уходя в пойму. Опережая
их, с визгом легли заряды картечи, жужжа оводами. Волки не остановились, не
свернули с тропы, лишь прижали уши. Серыми призраками широким махом скакали
туда, где за горизонтом ворочалось солнце, где было красно и дымно. К
вечеру третьего дня, когда снег и небо стали одного цвета, ему удалось поймать
зайца. Он держал добычу за перекушенную шею, ощущая во рту солоноватый вкус
теплой крови. Впалые бока его пульсировали короткими тугими толчками, гнали
сквозь неплотно сомкнутые зубы сизые струйки пара. Он
держал зайца на весу, хотя мягкая шерсть, набившаяся в пасть, мешала дышать, и
смотрел, как по скрипучему насту голубоватой тенью катилась волчица. Она
подходила к нему медленно, вытянув шею и принюхиваясь. Нервно поводила носом,
глядя на добычу сузившимися, льдисто мерцающими глазами. Волк
не двигался. Его покачивало от сумасшедшей гонки по сугробам, окончательно
высосавшей силы. Тогда волчица показала белые, аккуратные клыки. Он уронил
зайца в снег, побитый бурыми оспинками, и отошел. Небо
темнело, и снег темнел. Набрали силу морозные звезды, и наст засветился мелкими
иглистыми искрами. Волк лежал на колючем снегу, слизывая с лап пристывшие капли
заячьей крови. Он слушал сочный хруст раздробляемых костей, и у него с губ
текла слюна, а в животе что-то дергалось и екало. На
волчицу поглядывал искоса и осторожно. Но иногда взгляд помимо воли затвердевал
на истерзанном зайце. Тогда волчица переставала есть,
поджимала верхнюю губу, обнажая аккуратные клыки, и он уводил глаза на стылые
тонкоствольные березки, с показным вниманием рассматривая их черные ветки,
вмороженные в хрусткую наснежь. Когда
с едой было покончено, волчица поскрипела мятым снегом, обнюхивая место, лениво
зевнула и, облизываясь отошла к березкам, за которыми
потрескивала черным льдом речка с рыжеватым тальником у берегов. Волк
поднялся покачиваясь: его тошнило. Горло перехватывали
спазмы. Он крутил шеей, но голод не уходил. На глаза наволакивалась мутная
пелена. На мятом снегу шевелились едва заметные в сумерках клочья заячьей
шерсти. Ноги сами повели туда. Стал лизать окровавленный снег, но голод лишь
усилился от резкого, дразнящего запаха. Легкий пух прилипал к носу и волк
брезгливо очищал его о лапы. Волчица
неподвижно стояла под березками и смотрела за реку, где в синем сумраке,
прорезанном столбами дыма, мерцали редкие огни домов... Матерый
боком подошел, положил ей на шею свою отяжелевшую голову. Но та ласки не
приняла, огрызнулась беззлобно, покрутилась на одном месте и легла в лунку,
свернувшись в клубок. Зарылась носом в хвост, смежила веки и умиротворенно
вздохнула. Матерый постоял, обиженно глядя на подругу, потоптался и лег, ловя
далекие звуки на той стороне. Но голод не давал лежать, гнал с места. Зудились подушечки лап, он скреб
ими по твердому насту, унимая противный зуд. Нюх
обострился так, что учуял под сугробом слабый запах полевой мыши, и, пересилив
отвращение, он стал судорожно разрывать когтями смерзшийся снег. Комья снега и
серебристая пыль летели из-под мелькающих лап. Но запах
мыши скоро исчез, и волк долго не мог успокоиться. Суетливо ворочал мордой, надеясь увидеть маленький теплый комочек или хотя бы
услышать писк. Потом
он снова лег, положив на лапы острую, красивую морду.
Не мигая глядел на растушеванные поздним сумраком
куски домов и горбатые спины стогов возле них. Ждал, когда погаснут огни. Их
преследовали три дня, не давая ни отдохнуть, ни добыть пищи. Спасло резкое
похолодание. Выпал пушистый снег, наст промерз, окреп. Лапы уже не
проваливались. Морозный снег скрипел, не давал людям подойти на убойную
близость к волкам, и они отстали, ушли в деревню. Оставаться
в той округе было опасно. Переждав морозы, люди могли снова появиться. Однако
матерым далеко уходить не хотелось. Здесь недалеко их логово, здесь их кормовые
угодья. Идти в чужие места - набросятся свои же собратья. И волк, дав несколько
кругов, путая следы, привел волчицу к деревне. Здесь их меньше всего могли
ждать. Небо
темнело и снег темнел. Исчезли сизые столбы в небе,
растворились тени домов, лишь огни высветлились. Стали ярче и чище. В селе
лениво лаяли собаки, скрипели полозья запоздалых саней. Потом долетел звонкий
удар с противоположного берега. Волк
напрягся, готовый мгновенно сорваться со своей лежки. Волчица подняла голову,
прислушалась. Потом еще долетели звонкие удары ведра, пробивающего дном лед в
проруби, и волки, не почуяв опасности, успокоились. Вскоре
все стихло. Один за другим погасли огни, и село утонуло во мраке. Собаки лаяли реже, с подвывом, в никуда,
словно тосковали по давно утерянной воле. Встреч с ними в селе матерый
не желал: истошный лай мог привлечь людей. Вот если бы подкараулить собаку в
поле... Но собаки без хозяев не уходят от дома. Они не нуждаются в добыче.
Хозяин прокормит. Наконец
волк стал подниматься, отрывая от снега примерзшую шерсть. Волчица глядела на
него, и с лежки не вставала. Ей было тепло и сытно. Нос угрелся в заиндевевшем
от дыхания хвосте. Она наслаждалась покоем и сытостью,
которые в ее жизни случались не часто. Но матерый нетерпеливо ходил вокруг нее, и волчица не-охотно
поднялась. Лениво потянулась и зевнула. Волк посмотрел на подругу, на спящее
невидимое село и легкой рысцой пошел к реке, резко втягивая в ноздри колкий,
бодрящий воздух. Возле
того берега была прорубь. Матерый осторожно подошел к ней, кривя нос от свежего
запаха паленой шерсти: человек приходил в валенках. Волк всегда боялся
человека, с самого рождения в нем уже был страх к этому не похожему ни на птиц,
ни на зверей существу. Он был особой, непонятной породы. Он мог пахнуть овцой,
собакой, лошадью. Обряжаясь в чужие запахи, человек был особенно страшен. Волку
и сейчас было страшно, но голод гнал к своему извечному врагу, где он мог
получить либо пищу, либо жакан в бок. Дикого зверя матерый
взять уже не рассчитывал: ослабел от болезни и голода. Он тронул передней лапой
гибкий ледок, продавил, и на лед выступила черная вода. Опустив
морду, беззвучно втягивал губами ледяную воду,
чувствуя, как ее холод ползет в брюхо. Голод немножко унялся. Матерый лег на еле заметную в темноте скользкую тропинку,
ожидая волчицу. Та пила долго, с передышками. Испуганно озираясь, роняла с губ
тяжелые капли. Село
заснуло, лишь собаки не спали. Матерый прислушался и,
оглянувшись на подругу, легонько потрусил на некрутой взгорок.
Отлеживаясь на той стороне, скопил немного сил и берег их. Волчица хотела по
привычке обогнать его, но он не дал и, лишь проступили очертания ближнего дома,
загородил ей грудью дорогу. Он
хотел, чтобы она приотстала, держалась ближе к стогам. Возле ограды крайнего
дома они снова прилегли, зорко вглядываясь в окружающее. Слушали, как
потрескивали от мороза бревна избы, тоскливо подвывала собака на другом конце
села. Волки
внимательно изучали двор и подходы к нему. Во дворе, примыкая к глухой стене
избы, проглядывался низкий бревенчатый хлев с бугром сена на крыше. Дверь избы
была на противоположной стороне. Место для подхода удобное. Подождав
немного, матерый решился. Сделал несколько осторожных шагов к жердяной ограде и
оглянулся. Волчица с опаской смотрела в черноту двора, но шла следом. Матерый остановил ее взглядом. Она легла и продолжала
ползти, и тогда матерый показал ей зубы. Чтобы
попасть к хлеву, надо было миновать забор. Между жердинами можно было проползти
на брюхе, но волк не рискнул лезть в щель. Неуверенно переставляя лапы, словно
пробуя прочность собачьей тропы, подошел к ограде. Недоверчиво обнюхал корявый
столбик, по бокам которого крепились заледеневшие жерди. Столбик
пах собаками, и волк помочился на него. На миг прислушался. В темноте больше
доверял слуху, оглянулся на тревожно сжавшуюся подругу и легко прыгнул через
жерди. Расстояние до хлева одолел широкими прыжками и замер на черном фоне
стены. Волчицу он теперь не видел, но чувствовал, что она лежит за забором,
следит за ним испуганными глазами. Ей нельзя рисковать, волчата не должны
погибнуть, не родившись. Они, как и их родители, должны все испытать: и голод,
и страх, и любовь, и боль. Матерый пошел вдоль стены, обнюхивая бревна. В огород из хлева
выходило маленькое окошечко. Под ним чернели комья стылого овечьего навоза. Он
возбужденно обнюхал подножье стены, встал, упершись передними лапами в бревна,
прижал нос к холодному стеклу. Стекло оказалось заледенелым. Тогда уперся лбом
в перекладину и сильно надавил. Рама
заскрипела и с глухим звоном упала внутрь. Тотчас в ноздри ударил теплый,
застоявшийся дух овчарни. И сразу услышал дробный перестук овечьих ног по полу,
сдавленное блеянье сбившихся в кучу животных. Он
на миг задохнулся от возбуждения, сердце зачастило. Положил передние лапы на
подоконник и, судорожно царапая стену задними, карабкался в черный провал.
Легкое тело послушно повиновалось, силы еще были. Оставалось
немного: рвануться сильнее, упасть в черноту, и все забудется: и голодные ночи,
когда желудок примерзает к спине, и бешеные гонки за вертким зайцем. Он полоснет резцами первую подвернувшуюся овцу и, пьянея от
горячей крови, будет метаться по хлеву и резать, резать. Но
когда матерый уже переваливался грудью через узкий подоконник, что-то резкое,
горячее впилось в его заднюю лапу, полоснуло острой болью и потянуло назад. От
неожиданности волк щелкнул зубами и дернул мордой,
сильно поранив голову о торчащий из косяка гвоздь. Но боль от гвоздя была
пустячной по сравнению с той, что в лапе. Невидимые челюсти до хруста сжимали
ее и тянули вниз так, что резало грудь, трущуюся о подоконник. Извиваясь, матерый вывалился в колючий твердый снег. И не
успел волк встать на ноги, как его сбил грудью рослый
черный кобель с коротко торчащими ушами и толстой шеей. Волк, лежа на спине,
щелкал зубами и пытался встать, но пес не давал. Злобно лая, наседал,
примеривался к горлу. Волк
понимал: долго ему так не продержаться. Пес откормлен, силен, а он тощ, измучен
голодом. Только звериная молниеносность может спасти от сильного, но
недостаточно ловкого врага, своим лаем призывающего людей на помощь. Он остервенело дернулся навстречу собачьей морде, тот
отшатнулся, и волк мгновенно вскочил и тут же поджал заднюю лапу - она
нестерпимо ныла. Пес наскакивал, пытался исправить оплошность, а матерый
подставлял зад. Выбирал миг, когда можно будет пружинно развернуться и полоснуть клыками собачий бок от лопатки до хвоста. Матерый
был опытен в драке, не раз отбивал волчицу от наскоков сильных молодых волков. Пес,
привыкший к лобовой драке, стал нервничать и сплоховал:
подставил-таки бок. Тогда круто развернувшись, матерый
ударил собаку острыми, загнутыми назад клыками, но... помешала перекушенная
лапа и густая шерсть собаки. Пес завизжал и, захлебываясь, снова бросился на
волка. Смел он был и силен, и сбил волка. Истошно подвывая, пес вырывал клочья
из волчьего бока, и матерый молча принимал удары. Силы его уже оставили. Волк
все чаще промахивался. Дышать мешала собачья шерсть, забившая горло. А пес
наседал сверху, подбирался к шее... Матерый отчаялся: вскочил
из последних сил и на трех лапах проволок по снегу врага, вцепившегося в
загривок. Пес, упершись передними лапами в волчий бок, не давал ему
уйти, тряс мордой, захватывая в пасть все больший
кусок загривка. Матерый захрипел и перевернулся через голову. Кобель от
неожиданности разжал зубы и отскочил. Уже обессиленный, истекающий кровью, волк
успел полоснуть пса от лопатки к животу. Теперь он
чувствовал, как трещала под резцами шкура собаки, которая тут же отчаянно
взвизгнула и откатилась, хромая. Вой
поверженного врага придал ярости. Волк бросился на пса, и они покатились по
снегу, задыхаясь и клацая зубами. В
доме резко скрипнула дверь. Послышался торопливый топот по мерзлым доскам
крыльца, потом скрип снега. Матерый заметил силуэт бегущего к ним человека и
попытался вырваться. Но у собаки при виде хозяина прибавилось решимости и сил.
Хрипло, обессиленно лая, он не пускал волка. Человек
подскочил к клубку катающихся тел, сжимая в руках ружье. Тяжело дыша,
рассматривал противников. Потом бросился к изгороди. Прислонив к столбу ружье,
стал ломать жердь. Сорвал с гвоздя один конец, развернул жердь, со скрежетом
освободил второй конец. Человек
не решался ударить, боясь зацепить свою собаку, и стал распихивать
дерущихся концом жердины. Отпихнув кобеля, он с изумлением смотрел на
извивающегося и клацающего зубами противника. -
Волк! - вдруг крикнул сорвавшимся голосом и ткнул жердью в мягкий бок. Пес в
горячке кинулся снова, но хозяин сапогом пнул его и
размахнулся. Из
дома бежали мальчишка и женщина. -
Ванька! - заорал человек с жердиной. - Волки! -
Где? - запальчиво откликнулся мальчишка и остановился, пугливо глядя в черноту
поля за оградой. -
Одного добиваю. Наверно еще есть... Вон ружье возле заплота, пальни. - Он
размахнулся и с придыхом опустил конец жерди. Но в
голову не попал из-за торопливости, да и руки дрожали. Хрусткий удар пришелся
поперек спины. Тугая
боль запеленала волка. Он дернулся от выстрела, напоследок увидел небо, черное,
прорезанное пламенем. Выгнулся и затих, давясь кровью, которая шла горлом,
черня и растапливая снег. Но волк был еще жив. Словно издалека слышался
жалобный визг собаки, которую осматривали люди. Мальчишка
сбегал за фонарем. Тонкий, желтый луч уперся в черный, часто вздымающийся бок
собаки. Волк был влажный, поблескивал густо и дымился под светом. - Я
сначала думал, с каким кобелем сцепился, - лихорадочно говорил мужик. - А
глянул - на те, волк! Лежит, щерится, зараза. Ну, я ему и врезал... Ну-ка,
мать, подержи лапу, тут что-то под лопаткой... -
Кровь, - испуганно сказал мальчишка, отклоняясь. - То-шно... Надо бы чем-то прижечь. -
Чем тут прижгешь? Зашивать надо. Ну-ка, Ванька, живо
бинты! - мужик поднялся, разогнул спину, устало, горестно цокнул языком. - Ты
смотри, всего кобеля порвал, за-ра-за... - Сверлящий
луч фонаря перекинулся с собаки, скользнул по мокрому волчьему боку, по
оскаленной морде. Глаза ответно вспыхнули зеленым.
Женщина попятилась. - Неужто еще живой? - удивился мужик. Не уводя света от волка,
присел, свободной рукой шаря по снегу. - Глазищи еще горят. Живучий какой.
Подержи-ка, мать, фонарь... Жгучий
пучок света на миг перебила узкая тень поднимающейся жердины. |