Источник: Материалы переданы редакцией журнала «Алтай»

Гришко-Юровская О.Ф. ПЛЮШЕВЫЙ ОСЛИК НА СЧАСТЬЕ Повесть

Home

СОДЕРЖАНИЕ:

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ЧАСТЬ ВТОРАЯ ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ЭПИЛОГ

Цирковой молодости родителей моих -

Нины Павловны и Федора Павловича Гришко

п о с в я щ а ю

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Был апрельский солнечный день, когда она впервые вошла в полумрак цирка. Глаза еще не могли четко различать предметы, громоздящиеся в длинном коридоре, но запах, густой, необычный - смолы, разлитой в хлеве - уже окутал ее, напитал легонькое драповое пальтецо и белый заячий беретик, словно проверяя: свой человек объявился, не убежит, или - случайный?

Она споткнулась обо что-то, лежащее поперек, слегка поблескивающее, подняла чуть сметенный взгляд на мужчину, еще крепче сжавшего ее руку.

- Рамку Александр добыл, ну и молодчина! - радостно произнес, почти прокричал тот и, расслабив потную ладонь, выпустил девочку на волю.

Мужчина устремился в проем, между плотным, темно-зеленым занавесом, а она, неожиданно для себя ошеломленная, медленно побрела за ним, теперь уже осторожно, огибая углы ящиков, корзин, минуя узлы и вслушиваясь в звуки: где-то тут, может, за пологом, протянутым с одной стороны этого странного прохода, угадывались клетки и стойла - цирковая конюшня.

Девочка никогда не слыла пугливой - наоборот, да и в цирке, окажись она не с его изнанки, не растерялась бы: ее водили на представления всякий раз, как он объявлялся в их городе, с тех давних пор, как она себя начала помнить. И все, что видела в цирке, только зажмурься - оживет.

Она уже почти прошла коридор, и уже слышала гул манежа и голоса тех, что были к ней ближе:

- Отдали просто за так. Все равно, говорят, выбросили бы.

- Ненормальные - эдакую вещь!

- А им зачем? Из молодых никого в цирк не потянуло, а хозяин рамки, увы - приказал долго жить.

- Мы его знали?

- Да нет, он больше конвейерным был.

- А где остальное? Нижнюю перекладину я при входе видел.

- Не донес еще. А боковины драю во дворе, скоро, думаю, соберу, мне ее всю так, в ящике и отдали.

- С кем нес?

- Да с Петро. Он один и нашел время...

Мужчина, что привел девочку с собой, пока заслонял собеседника, потом чуть отступил, и она увидела коренастого, но стройного парня в синих сатиновых трусах и голубой, с полоской поперек груди, майке. Подумала: «Не мерзляк, как и я». Она успела понять, что цирк еще не утеплили.

О ней на время забыли, и девочка, быстро приведя свои чувства в порядок, теперь разглядывала помещение, снаружи кажущееся огромным балаганом. До этого она думала, что цирк, это манеж и ряды скамеек вокруг. В голову не приходило, что за ним - такое еще огромное хозяйство. И то показалось странным, что объявился он всего два дня назад, а уже почти готов: вон слышно, как через рупор зазывала с балкона кричит.

Зазывала - один из клоунов, в красно-сине-гороховом костюме, - сообщал о том, что в их цирке будет выступать знаменитый итальянский фокусник Вериссимо!

- Сам Вериссимо! И только три дня! Спешите видеть! - кричал он с самого утра. И, передохнув, продолжал: - Знаменитые акробаты «Четыре черта!», дрессированные львы, тигры, танцующий медведь!..

Что-то маленькое, но цепкое слетело на девочку сверху. Она замерла, медленно повернула голову и встретилась взглядом с обезьянкой, наряженной в ярко-желтый пышный сарафан и кокетливую шапочку, на ленточках того же цвета.

- Ой! - тихо произнесла девочка и попыталась снять обезьянку с плеча, но та изловчилась и перелетела на другое. Потом повисла за спиной, не больно, но опять цепко обвив передними конечностями шею.

- Брысь! - первое, что пришло в голову, вежливо потребовала девочка. Обезьянка не исчезла, только ослабила объятья и ткнулась губами в затылок девочки. Той вдруг стало смешно:

- Ну иди, иди сюда, - велела она и уже бесстрашно приняла обезьянку в руки.

- Миги! Куда запропастилась, хулиганка?! - раздалось с той стороны, откуда возникло существо в сарафане. Зовущий голос был настоян на раздражении и Миги, только что жавшаяся к девочке всем тельцем, еще раз ткнувшись губами, теперь уже в щеку, вихрем унеслась по занавесу вверх.

- Ну ты у меня побегаешь, уродка! Побегаешь! - женщина натолкнулась на девочку, властно отстранила с дороги, но дальше преследовать Миги не стала. Чопорная, в атласном алом халате с летящими полами, с копной белых, растрепанных волос над крутым лбом, она могла бы шокировать ничуть не меньше, чем это позволила себе обезьянка в сарафане, если бы вдруг не рассмеялась, не желая посвящать чужого человека в цирковые интриги.

- Смотри, что она сделала из моей прически! Смотри! - и подняла к голове крупную, холеную руку, пальцы которой, все до одного, были унизаны кольцами. - А я ведь последние деньги в парикмахерской оставила!..

Жаловалась женщина игриво, тоном, по которому теперь нельзя было понять: она рассержена или очарована выходкой обезьянки.

- Не любит, видите ли, когда ее уродкой называют, - продолжая смеяться, сообщила женщина и без паузы спросила: - А ты кто?

- Аня, - назвала свое имя девочка.

- А к нам зачем? - еще ничего не поняв, поинтересовалась хозяйка обезьянки.

- Работать, - Аня слегка почувствовала неловкость за свое старенькое пальто и вытертый по бокам берет, за то, что произнесла это слово, не представляя еще, что она тут будет делать. Промелькнувшая и моментально исчезнувшая ирония во взгляде большой, ярко обряженной женщины, сверкающей кольцами, задело самолюбие, но она уже приняла решение прийти в цирк и менять его из-за случайностей не хотела. - Меня ваш директор сюда позвал. - Слово «позвал», Аня сказала специально, чтобы сбить ее спесь.

- Ах, вот ты кто! - выражение лица женщины стало приветливым. - Как же я сразу не догадалась! Прости. К нам сейчас многие приходят - думают тут работы много. А мы, знаешь, сами управляемся. А ты - та самая Аня. - Она тоже взяла девочку за руку и повела к манежу, громко окликая: - Альберто! Чья потеря - мой наход?

«Ей не идет дурачиться... - просто так подумала Аня. И то, что ее водят за руку, а она уже не маленькая, не понравилось. - А может потому, что темно, а у них тут пока можно и ноги переломать?»

Мужчины повернули головы на голос. Аня услышала тихое:

- Это она?

- Ну.

- Отыскал-таки?

Альберто, довольно улыбаясь, подтвердил:

- Отыскал. - И поманил рукой. - Иди к нам, познакомлю с твоим будущим партнером.

Поняв смысл так: будешь с ним работать, Аня, издали пробуя разглядеть лицо того, о ком сказал Альберто, пошла к барьеру, за которым огромным, ржаво-бурым кругом, лежал манеж. Здесь пахло только опилками и девочке на миг почудилось, что время вовсе не весеннее, а новогоднее. Перед барьером, не уверенная, можно ли его переступить или стоит поискать вход, Аня остановилась.

- Иди же, иди, - манил, подгоняя рукой, Альберто и Аня легко вскочила на барьер и так же легко спрыгнула в опилки.

- Ну вот и случилось! - стараясь говорить торжественно, хлопнул в ладоши Альберто. - Знаешь, дочка, есть у нас, циркачей, поверие: кто хоть раз переступит барьер манежа, уже из цирка назад не вернется.

Потом тот, кого назвали ее партнером, чуть склонился над девочкой, охватил ладонями тоненькую талию, ловко подбросил высоко вверх и мягко принял опять в руки.

- Пушинка! - оценив и опустив на опилки, сообщил он Альберто, совсем не видя, как Аня залилась румянцем. - И инстинкт - наш: урони, как кошка на ноги встанет! А что она умеет делать?

Аню задело обращение с вопросами не к ней, обидело. Если б артисты смогли в тот миг заглянуть в ее глаза, то они бы увидели, как те сверкнули. Однако предположить необычную гордость в этой девчушке, можно сказать, на улице подобранной, никто из них не догадался. Альберто в это время рассказывал, как они с буфетчицей гостиницы, дальней родственницей девочки, отыскали школу, как там пришлось долго объяснять, зачем им Аня Останина нужна, и как он после знакомства с девочкой оказался ею доволен:

- А вот что она умеет, посмотришь сам, мне некогда. Три часа на весь этот вояж убухал.

И снова Аня отметила про себя: «А зачем тогда радоваться, если время дороже меня». Но тут же себя покорила: «Но и я обрадовалась, что смогу в цирке работать... Это же он не со зла...»

Пока она стояла около разговаривающих Альберто и Александра, ее глаза внимательно изучали то, что вершилось на манеже: трое, устроив доску - метра в три - на металлическую подставку, попеременно прыгали то на опущенный край, то - на поднятый. У Ани в глазах рябило: что только они не выделывали в воздухе! После этой же доски они взялись прыгать на плечи еще одного, а с плеч переходили на шест, который тот, подложив под него что-то в виде бублика, ставил на голову.

- Темпо! Темпо! - кричал кто-то, наблюдающий репетицию. И еще сильнее и чаще начинала стучать, опускаясь и взлетая краями, доска.

- Сальто делает? - опять не ее спросил Александр.

- Не делает, но научится, - не догадываясь, что это слово обозначает, в тон ему сдерзила Аня и тут же одернула себя.

- А девчонка, кажется, с колючками! - заметил ее будущий партнер и рассмеялся, глядя теперь Ане в лицо. Она выдержала взгляд, сказала: - Меня Аней зовут.

- А меня Александром.

В это время из коридора, по которому девочка вошла к манежу, неслось уже просительное:

- Миги, дурочка, довольно тебе шалить! Ну, красавица ты, красавица! Таких нигде больше нет. Спускайся, наше время подходит, репетировать надо!

* * *

Ни в этот день, ни в следующие Аню домой не отпустили. Альберто, как он сразу попросил называть себя, объяснив, что в цирке ни дядь, ни теть нет, есть только артисты, и у каждого имя - афишное, напомнил по дороге:

- Ты ведь слышала, мы с мамой твоей договорились: жить будешь с нами.

Аня согласно кивнула.

- А как немного привыкнешь, да время свободное найдется - пожалуйста...

Однако уже к вечеру другого дня ее душа затомилась и запросилась назад. Хотелось нарушить обещание и прямо из школы завтра отправиться в сторону «Путьрема», где за железной дорогой, после долгого пустыря их улица и где Федосья всегда в это время «стряпает» леденцы, чтоб с утра, еще до солнца, быть на базаре с корзинкой разноцветных птичек, зайцев, лебедей, виноградных кисточек... Теперь, без Ани, у Федосьи будет больше работы. Так она только варила цветной сироп, постоянно помешивая, чтоб не подгорел, разливала по большим, неглубоким подносам, а Аня уж следила, когда эта масса остынет, но не очень, и прокатывала ее скалкой с выемками. Масса заполняла выемки, остывала совсем, и после девочка ловко выбивала все эти фигурки, ровно таким движением, какое необходимо, чтоб не отлетела даже крошка и не испортила вид леденца. Брали у Федосьи конфеты хорошо - таких ни у кого больше не было. Скалку берегли, прятали после работы в дальний угол буфета. Аня слышала нечаянно разговор Федосьи с ее старшей сестрой, Марией - Аниной крестной, которую Аня пыталась любить, но это у нее не совсем выходило. Слышала и поняла, что скалку подарили в купеческом доме, где Федосья с Аней какое-то время жили. «Могли б кроме скалки и еще что-нибудь подбросить за Аньку, а то - скалку! - выговаривала крестная Федосье. Та больше молчала, а если что и произносила, так это: «Манечка, перестань. Я же - по любви». «По любви она! Глядите! А теперь как жить будешь? А так бы - могла еще замуж выйти, вон какая!»

Смутно мешая свое с услышанным после, этот купеческий дом Аня помнила. У них там была небольшая, очень нарядная комнатка и Федосья всегда была нарядная: красивые платья, блестящие туфельки... Иногда Аня видела ее в белоснежном кружевном фартуке. В таком ходила еще одна женщина, но та была прислугой и обращались с ней, как с прислугой - свысока. Федосью же хозяйка не обижала, а ее сын и вовсе - был очень ласков. Сам хозяин часто куда-то выезжал и его Аня почти не помнит. Однажды только он зашел в их комнату. Долго молчал, все на них с Федосьей глядел. Потом сообщил: «Мы собираемся уезжать. Далеко и - насовсем. Решил так: девочку с собой увезем, тебе легче будет». Федосья заплакала, Аня - за ней, хозяин вышел и больше не объявлялся. Зато его сын от них не выходил и Аня жалела их обоих. Вскоре Федосья собрала узел, и они ночью, тихонько, исчезли из этого красивого, огромного дома.

Крестная и за это корила: «Так ли жила бы теперь твоя Анька? А подросла б и тебя к себе забрала б. Они, в тех заграницах, не такие забитые - никого не послушалась и - забрала б. И эти леденцы тебе б - «нате, кушайте на здоровье», подносили б. А так - ты их другим всучиваешь, а после эту мелочь считаешь, да кроишь, чтоб выжить». «Мы же - по любви, как ты не поймешь, Маня, по любви!» - защищалась от нее Федосья. Крестная делала вид, что плюет в угол и завершала: «Вот теперь ешь и пей эту любовь, все равно сытой не будешь». И Аня не понимала, что крестной надо от них: голодом не сидят, босиком не ходят, а если уж о самой крестной говорить, так у той и вовсе все есть - ее муж - священник, на улице и с ним, и с крестной до сих пор еще раскланиваются, как с господами. Сейчас реже, ну так - время другое. Может, крестной стало теперь хуже, она и срывает зло на Фенечке? И опять Аня повинила себя за убывающую любовь к своей второй матери, как крестная ей внушает. Знала, что это наказуемо, но ничего со своим чувством поделать не могла. И теперь, думая о доме, крестную исключала: «Ее там не будет, когда я приду... А Фенечке без меня плохо, она беззащитная, она за себя постоять не умеет».

Оно так и было, только девочка не представляла - насколько плохо. Отдав дочь в руки директора цирка Альберто, Анина мама - Федосья - плакала так же неутешно, как и в тот раз, когда рассталась со своим любимым - Павлом, единственным сыном купца Останина и своим - на всю последующую жизнь - единственным мужчиной. Не утешило и то, что Павел уговорил сельского попа обвенчать их, и тот тайно обвенчал, узаконив перед Богом их любовь. Ничто не убавило тогда горя Федосьи: ни твердое решение Павла остаться, не следовать за родными, а отправиться служить на Кавказ, где он уже бывал, и где друг отца, который Павла поймет и примет, а после - вернуться к жене и дочери; ни оставленного кошелька со значительной суммой, о которой ей мать Павла говорила, и, в ту ночь, как засобиралась Федосья уходить, подсунула под дверь, а Федосья не захотела увидеть. Ничто!

Из не ставшего ей родным дома, она уносила только непомерную свою любовь, маленькую, на картоне, фотографию младшего Останина, необыкновенную скалку, из каких-то дальних краев привезенную ей Павлом, и его дочь Анюшку. Шла она в никуда, потому как в отчий дом, оскорбленный дочерним непослушанием суровый человек - лучший плотник города, путь ей заказал.

Федосья попросилась на квартиру к сердобольной женщине, обещая постой отрабатывать и взялась, как могла, жить, ожидая своего Павла. И уж потом, когда страна Советов потихоньку начала входить в берега и, одумавшись, люди, разбросанные по две стороны баррикад, стали искать друг друга, нашли и Фе-досью. Да только не для радостного ей, а для огромного горя: погиб ее Павел на Кавказе, в сражении, как герой. Могилы же белых офицеров тогда, как и красных, редко в тех местах обозначались.

Что Ане в семье Альберто будет лучше, чем дома, Федосья надумала себе. Без ведома дочери она познакомилась и с его женой, и с их девочкой, почти Аниной ровесницей. Все ей понравились, да и посчитала она - немцы, хоть и обрусевшие, дочери лучшее воспитание дадут: слышала, у Павла в гувернантках немка была, вот он и вырос прекрасно воспитанным. Правда, не так и долго она с ними будет - совсем скоро семилетку закончит, в цирковое училище в Москву поедет поступать, у Альберто там знакомые есть, сказал - помогут. А до этого сказал, девочке необходимо сделать номер, иначе - что показывать?

Зачем ему, Альберто, ее Аня, он объяснил бесхитростно: сегодня в цирке нет вольтижерки - вышла замуж, родила, не поехала с ними: «Но есть великолепный ловитор, ну, тот, кто принимает в руки там, - Альберто поднял палец кверху, - акробатку. Ему нужна партнерша». Федосья изумилась: «И моя дочь это сможет?» - тоже посмотрела вверх. «А вы не знаете будто?» - улыбнулся Альберто. Оба знали - сможет. Федосья уже видела Аню на утренниках в школе, знала - все равно в цирк уйдет. А тут случай, да еще - с учебой в Москве. Вот и согласилась. Деньги, обещанные Альберто по контракту, решила складывать для будущей Аниной жизни.

На другой день, как хотела, Аня домой не пошла. Поглядев в сторону линии, только вздохнула, вспомнив, что накануне составлен контракт, по которому как только Аня начнет выступать, пойдут деньги. Какие, она не знала, но хотела, чтоб большие. Тогда Фенечке не придется поздно ложиться, а, проснувшись чуть свет идти в город на базар и стоять там, пока корзина не опустеет. Вот только скорее надо начинать работать! Что она станет известной акробаткой и Фенечка будет ею гордиться, Аня не сомневалась: еще не случалось, чтобы ей не далось то, что бы она хотела осилить. И, уже улыбнувшись, сделала медленный шаг в обратном от дома направлении, взявшись что-то напевать чистым, верным голосом, вспоминая и посмеиваясь над собой, как было неловко, когда Альберто, выведя ее из класса в спортзал, сначала внимательно ее разглядывал, потом прощупал позвоночник, руки, ноги, словно она - товар, велел сделать мостик, шпагат, постоять на одной ноге, подняв другую свечкой и прижав к плечу... Но Аня тогда все правильно поняла - ее же в цирк брали!

Колыхнулась в душе радость и осознание: одну! Из всей школы! Колыхнулась и затаилась: Феня бы осудила. Она не любила наблюдать в Ане желание стать первой. Но почему? Если не желать, так ведь и не станешь! Вот только знать бы - подойдет она Александру? Сумеет ли делать то, что от нее ждут?

Погадала, сколько Александру может быть: девятнадцать? Двадцать? Похоже, он лет на шесть старше. Если в школе - есть у них историк, такой, как Александр - это много. Историка боятся, он - важный. Если в работе, да еще вот так, как они будут - в одном номере - мало заметно...

Ане нравилось думать, что скоро кончится для нее школа, она сразу повзрослеет, что после отправится далеко-далеко, через полстраны в столицу, начнет учиться, станет образованной, потом... Она знала, что это «потом» окажется совсем другим, чем «сегодня» и уже готова была терпеть ради него все на свете.

Аню давно ждали. Ирен - так звали жену Альберто и хозяйку обезьянки, взялась девочку наставлять:

- Ани, - назвала она ее на свой лад, - ты должна теперь помнить всегда, что время - самая дорогая вещь в жизни...

- Не надо, - твердо остановил Альберто, - я сам...

Аня не расстроилась: по первому дню пребывания в новой «семье» она поняла, что жесткий порядок установлен не только для нее, но и для их собственной дочери Греты, и всех артистов - тоже.

Зато Ирен отвернулась, обиженная, потом и вовсе вышла из комнаты, определенной в гостинице, как «детская». Она располагалась напротив несравненно больших, там жили взрослые артисты, кому не нашлось квартир в близких к цирку домах. В ряду с «детской» шла столовая, прачечная, ванная и прочие нежилые комнаты, а сама гостиница была не чем иным, как старым деревянным бараком, но теплая и уютная. Стеной, со стороны «детской», она смыкалась с двором цирка, огороженным переносным штакетником, и была, как определили артисты, там поселившиеся, всегда под рукой.

- Кушать - только после репетиции, - помолчав немного после ухода жены, сообщил Альберто. Вообще, на будущее запомни: акробаты еду зарабатывают выступлением. - Засмеялся, опустив свою твердую ладонь на Анину голову: - Не пугайся, сама потом к такому режиму придешь. Ну подумай - можно ли с полным желудком там, - ткнул пальцем вверх, - крутиться? А если что?..

Тут уж и Аня с Гретой расхохотались. А когда остались одни, Грета, отсмеявшись, пытаясь взять голос отца, договорила:

- Еще в цирке запрещено свистеть, нельзя садиться на барьер спиной к манежу, нельзя раскрывать зонтик и щелкать семечки!

- И это - все? - поиронизировала Аня.

- Почти. - Грета говорила уже серьезно. - Запомни. Не я придумала.

- А кто?

- Ну такое поверье. Все знают.

- А если?.. - особенно раскрытый зонтик удивил Аню. - Вот я видела клоунов...

- Их зонтики - заговоренные. А просто если раскрыть, да еще во время репетиции!

- И что будет?

Грета наморщила свой белоснежный лобик - она вся-то была, словно из мрамора, даже волосы отливали первым снегом - и сообщила:

- Честное слово, лично видела: его жена, не артистка, она цирковые костюмы шила, пришла с племянницей на репетицию, устроились в амфитеатре...

- Где? - переспросила Аня. Она уже за короткое время в цирке наслышалась новых слов столько, что растерялась: как на иностранном языке говорят. И решила, не стесняясь, переспрашивать.

- Ну, это ряды вокруг манежа... - И стали смотреть. Потом девчонка взяла и раскрыла зонтик.

- Зачем? Просушить?

- Да на улице не дождь, а жара была, ужасная. Это в Ташкенте, там и со мной чуть солнечный удар не случился - без зонта мало кто ходил. А раскрыла просто так, надоело на манеж глядеть - она все сто раз уже видела.

- И что?

- А то! Муж этой женщины нижним был, держал на коленях лестницу, на ней - другой акробат, тоже свою лестницу держал, а верхний на ней стойку выжимал. А как зонт раскрылся, он пошел вниз. Да не в манеж - он бы, правда, тогда сам тоже покалечился, а тому, который на манеже первым стоял, ногами на плечи. И одно ухо оторвал.

Аня не поверила.

Грета пояснила:

- Ты что! Это на земле все легкие, а если лететь с высоты, знаешь какой вес добавляется?

Аня не знала. Но на всякий случай приметы запомнила.

* * *

Лаз в штакетнике оставили специально под окном девчонок - все равно разберут. Аня села на подоконник, крутанулась и уже была в ограде цирка. Шла медленно, унимая сердце и настраивая себя на послушание во всем. Это для нее было самым трудным, особенно, если она чувствовала себя правой. «Пусть командует, пусть даже кричит, лишь бы учил скорее, - думала она об Александре, «парт-не-ре», как сказал о нем Альберто. Странно, но это слово отдавало каким-то привкусом, не вполне Аню устраивающим. Или что прочла, или услышала, но с цирком - для нее - оно не вязалось. «А, пусть, как крестная говорит - лишь бы в печку не сажали». Пусть и она станет партнершей.

И как только успел, но и Альберто уже был на манеже. Увидел Аню, выкликнул из-за кулис Александра, свел их и «благословил»:

- Ну, начинайте притираться. Глядишь, сработаетесь.

Александр сдержанно кивнул и повел Аню к кольцам, поднятым выше, чем в их школьном спортзале.

- Готова? - спросил он Аню, встав за спиной. И тут же приподнял, давая ей возможность ухватиться. Аня слегка размялась.

- Теперь подтягивайся!

И стал считать:

- Раз... пять... десять... Хватит!

- Я еще могу, - не останавливалась она.

- Двенадцать... пятнадцать, - считала она уже сама, изо всех сил пытаясь удивить учителя. - Двадцать... А висеть могу сколько угодно...

- Кому угодно-то? - Александр ждал, когда Аня спрыгнет. - Висеть тебе не придется.

- А что? Что придется? - болтаясь на кольцах, но не разжимая ладоней, спросила Аня.

- Летать птицей. С кольца - на рамку, с рамки - на трапецию. Да прыгай же - мозоли натрешь без привычки.

- Я - «без привычки»? - Аня легко, не особо взъерошив ногами опилки, спрыгнула и показала ладони. Они были розоватыми, но без затеков по краям.

- Устала?

- Нет.

- Тогда - к трапеции.

Вис на подколенках был для Ани - «семечками», как она подумала. Во дворе, где они теперь снимали квартирку, стоял вкопанный в землю турник. Когда-то занимался сын хозяйки, потом его взяли в армию и Аня этим спортснарядом полностью завладела. Повисев на трапеции, закрепленной канатами невысоко над манежем, столько, сколько ей показалось достаточным, чтобы Александр занял ее чем-то более серьезным, Аня спросила:

- А хотите, я по ней пройду?

- Сумеешь?

- Конечно! - Аня не ходила, бегала по турнику во дворе и упала только раз, от неожиданности, когда из соседнего двора в нее выстрелил камешком незнакомый мальчишка. Свои ее не трогали, а этот в гости пришел, еще не знал Аню.

- Подожди, схожу за лонжей.

- За чем?

- За страховкой. Так - не пущу.

Когда Александр вернулся, Аня уже разгуливала по трапеции, красиво, можно сказать - изящно разворачиваясь на концах и удачно балансируя. Ему бы порадоваться, а он приказал жестким голосом:

- Садись у края, держись, не двигайся.

А когда ухватил свесившиеся Анины ноги, а после - всю ее и поставил перед собой, то чуть не шлепнул, как провинившегося ребенка:

- Этого!.. Вот такого!.. Чтоб никогда не было больше! Иначе - откажусь с тобой работать! А никому другому ты тут больше не нужна! - И уже спокойнее добавил: - Ты же не обезьянка, ты же артисткой цирка готовишься стать. Ясно?

Аня молчала. Она не понимала, чем рассердила Александра. А ведь хотела удивить. Да только ли это она умеет делать? Она и на шпагат с разбега может сесть, и колесом по кругу пройтись, и согнуться лягушкой, а потом попрыгать на руках...

Но Александр требовал осознания Аниного «поступка» и она, смиренно потупясь, четко произнесла:

- Ясно.

- Завтра до школы - пять кругов по манежу. Иначе ноги будут деревянными. Не дойдешь.

«Сам не дойдешь!» - ответила ему мысленно Аня, но опять согласно кивнула. «Хоть - пятьдесят. И ничего с моими ногами не случится».

- Теперь - марш за уроки! - окончательно входя в роль наставника, скомандовал Александр. - Одна нога здесь...

- Другая уже там, - послушно проговорила Аня и Александр понял, что ему досталось не такое уж «сокровище», как определил свою находку Альберто, а больше - твердый орешек. «Или к славе стремительно взлетит, или так же быстро голову расшибет, - глядя ей в спину, думал Александр. - Но девчонка с куражом. И цену себе знает. Пожалуй, надо ее завтра попробовать на перше. Если будет получаться, подниму на рамку... со временем».

Аня, конечно же и не подумала выполнять команду Александра. Училась она хорошо, наделена была отличной памятью и зубрить уроки привычки не имела. Ей хватало раза услышать объяснение учителя, чтоб почти дословно повторить его у доски. А сегодня даже письменного задания не было. Потому она, сделав вид, что почти побежала, скрывшись с глаз Александра, остановилась у первой же клетки с медведем. Дальше были львы, два тигра и лошади в своих стойлах. Собачки и обезьянки живут с хозяевами в гостинице - они очень маленькие и послушные. Только Миги дерзкая. Но о ней Альберто рассуждает не сердито, а как бы ее оправдывая: «Талантливая, сама это понимает, потому и стервозничает». Это он не Ане говорил, а Ирен, когда просил не мстить Миги за разрушенную прическу. «А то возьмет и сбежит. А она - гвоздь твоего номера», - пугал Альберто. «Шпилька она, а не гвоздь номера», - еще сердясь на Миги, возражала Ирен. И еще ей стало обидно, что муж жалеет не ее, а эту вертихвостку - он никогда не умел или не хотел входить в положение других, если это хоть малостью угрожало престижу цирка. «Пора бы привыкнуть, - достойная во многом своей половины, попыталась успокоиться Ирен, но все же продолжила: - И пусть убегает, обойдусь как-нибудь». «А нам надо, чтоб «не как-нибудь, а на «браво» номер шел», - напомнил Альберто кто он в цирке, и от чего зависят денежные сборы.

Уже без мужа Ирен пообещала Миги забыть ее однажды в вагоне под сидением и отправить на кулички без еды и лакомств, на что та высунула маленький, как крохотное пламя язычок, взбила себе на головке шерсть - заявляя, что это она может и повторить, потом стремительно скрылась с глаз дрессировщицы за узлы, незаметно наблюдая, как хозяйка бросится искать поводок, который перегрызть невозможно - тот с металлической полоской по центру. Терялся он постоянно, и Ирен бранила Миги: «Опять в дальний угол утащила, уродка несчастная!»

О поводке и об иностранце, от которого цирку остался весь его реквизит, Аня узнала опять же от Греты.

- Ему тигр руку прогрыз. Ту, в которой хлыст был. Кстати, лошадиный хлыст у нас называется шамберьером, запоминай. Тигра застрелили, а рука оказалась к работе непригодной.

Ане дрессировщика было не так жаль: иностранец, да и жить остался. А тигра застрелили. Подумалось о Миги - она когда-нибудь пострадает, Ирен непослушных не любит.

На конюшне - так в цирке зовут помещение, где все животные находятся, было временное затишье: никого. Только в конце - помощник дрессировщика - берейтор, Аня уже и это слово знала, торопливо утрамбовывал помет в большое, поблескивающее никелем ведро.

- Здравствуйте, - поприветствовала берейтора Аня, задержавшись у клетки со львом.

- Проходи, - выпрямился тот, пережидая, когда девочка выйдет во двор. - Читать умеешь, кажется? - на клетках висели предупредительные таблички: «Осторожно, хищник!»

«Значит, работы своей стесняешься», - решила Аня. - Зовут берейтором, а чистишь клетки да стойла. И зачем только тут все переиначивают: не просто рабочий сцены, а - «шапитмейстер», расписание репетиций - «авизо»...

Сегодня, когда она до подтягивания, раскачавшись на кольцах, соскочила с выкрутом в манеж, проходивший акробат сказал Александру: «А она и штиц умеет!» Наверное, так говорят, потому что Альберто - немец, - нашла она всему объяснение.

А берейтор, снова взявшись за лопату, думал о своем: надо ведра получше укрыть - до вечера, а потом потихоньку протащить со двора и, как условились, к газетной будке у базара отнести. «Доверчивая Стешка прибежит, в палисад с цветочками заберет, да еще и знакомую приведет. Как они легко верят, что это - волшебное удобрение. Если из цирка, значит, не такое, как из обычного стойла», - усмехался берейтор Киреев, однако, поторапливаясь - может сменщик прийти, а если директор заметит, не помилует: он честь цирковую блюдет, вечно боится зрителей чем-нибудь отпугнуть. А его не отпугнешь, пока в кармане звенит. У Стешек деньги лишние, вот и отдают Кирееву «на пропитание».

Во дворе, в противоположной стороне от окна ее комнаты, Аня увидела ту самую рамку, которая так обрадовала Альберто. Она уже была собрана и подновлена - досушивалась, похоже, верхняя ее часть. Теперь Аня ее узнала: несколько лет тому назад она видела в цирке такую же, под куполом. Рядом с ней, вернее - там же, на высоте, - турник, висячий, обыкновенный, не четырехгранный, как рамка. Два гимнаста по веревочной лестнице поднялись на рамку, а молодая женщина оказалась на турнике. Аня замирала, глядя на нее, все казалось - упадет, когда та устремлялась с турника, накрутившись и повисев на пальцах ступней, в руки гимнастов: то - одному, то - другому. А после - с рамки на турник - летали все, поочередно. В цирке стояла мертвая тишина, только мальчишка за спиной все успокаивал кого-то: «Да ты погляди, внизу сетка. Они не разобьются!»

Александр ей сказал: «Будешь летать птицей. С кольца - на рамку, с рамки - на трапецию...» В том цирке она не помнит кольца. Значит, станет еще интереснее, - радуясь, что их номер окажется сложнее, чем тот, что ее тогда поразил, улыбнулась Аня, решая, что они с Александром откажутся от сетки и еще не предвидя, какими муками ей все это дастся: будет ныть, до слез, спина, ноги, запропастится надолго сон, захочется от этих ног, хоть на время ночи, избавиться - «отстегнуть» их, забросить в угол, совершенно пропадет аппетит и все начнет казаться травой, которую надо есть только для того, чтоб завтра снова нашлись силы и вынесли тебя на манеж. Будут не минуты - дни отчаяния, когда голос лукавого возьмется настырно нашептывать: брось! Жизнь - дороже! «Вы абсолютно без косточек», - изумятся после поклонницы, пытаясь дотронуться, а поклонники смогут только глядеть вслед и вздыхать - не для них эта циркачка. Она же однажды, улыбнувшись себе, ощутит: не без косточек, просто наконец-то они стали очень послушными...

Аня подошла к рамке, встала ногами на нижнюю перекладину, и, не держась руками за боковую, сделала красивую «ласточку», нетерпеливо примеряя себя к этому воздушному аппарату.

- Браво! - услышала она издали голос Александра. - Теперь - комплимент зрителю!

Аня вскинула руки вверх, подогнула одну ногу, присев, и улыбнулась. То, что улыбаться артисту приходится, даже если у него на душе кошки скребут, или в потайном карманчике костюма спрятан нитроглицерин, ей Грета сказала. Но пока Ане было просто весело.

- Я, кажется, тебя прогнал из цирка, - приблизившись, взяв девочку за плечики, проговорил Александр и почувствовал, как эти плечики напряглись, словно хотели стряхнуть его руки. - «Переборщил, - тут же решил он и миролюбиво пояснил: - Я хочу, чтобы ты нормально закончила школу, пока не ввинтилась с головой в цирковую жизнь». И прошел мимо, оставив Аню раздумывать о ее... непредсказуемом будущем.

* * *

Репетировала Аня уже не час, как первые дни, а два. К концу чувствовала усталость, но еще находила силы - продолжать. Александр не шел на ее уговоры и, как по заведенным часам, давал команду остановиться. Зато начало репетиций ей безумно нравились: душа ликовала, за спиной крылья трепетали и хотелось как можно скорее взмыть вверх. На чем угодно и как угодно. Неделю назад Аня попробовала подняться по першу. Александр сам наметил этот подъем, спросил, случалось ли ей что-нибудь подобное делать. Аня хотела похвастаться, что на масленице сняла с верхушки столба, промазанного для большей трудности подсолнечным маслом, приз - фаянсовый чайник - и не разбила, спускаясь, но раздумала: этот шест - не столб, хоть и ниже, зато - тоньше. Надо просто попробовать.

- Петро, дай перш, вон тот, средний. - Петро, из группы «Четыре черта», работающих в манеже, отставил металлический шест в сторону, разрешив:

- Бери.

Они уже заканчивали репетицию, но расходиться не думали - любопытно было глянуть на новенькую - получится ли что?

Александр принес перш, прочно поставил его на брезент, еще не убранный для заправки манежа, сел и крепко охватил внизу руками.

- Давай! - словом и взглядом пригласил Аню к подъему.

- А руки? Она руки канифолью натерла?

- Натерла, - отозвался Александр и Аня отметила, что он следит за ней неустанно.

Она подошла к шесту медленно, как это делает акробатка из группы Петро, словно позволяя зрителям собой полюбоваться и набить цену номеру, потом быстро обвила ногами холодный металл и пошла вверх.

- Стоп! - прервал подъем Александр. - Так не пойдет! Спустись.

Аня спрыгнула с перша в сторону.

- И это - не пойдет. Ты же - не падаешь, значит, стекай вниз медленно и красиво.

- А не так - что? - не терпелось понять Ане.

- Ты на шест прыгаешь, и по нему идешь рывками. Тебя никто не удержит так. Ты должна и меня чувствовать, о моих руках думать. Значит - идти вверх надо медленно и уверенно. А ну еще раз.

Теперь Аня шла вверх почти так, как было необходимо. До конца оставалось совсем немного, а там и - петля. Можно просунуть в нее ногу, зацепиться носком и повиснуть, раскинув руки «ласточкой».

- Не закружилась голова? - спросил снизу Александр.

- Нет.

- Тогда иди до петли.

«Ура!» - пронеслось в голове Ани, разрешил! - она хотела глянуть вниз, но это была все-таки высота. «Метров пять, наверное, значит, выше того столба...

- Смотри на меня, - скомандовал Александр. - Не расслабляй ноги. Видишь петлю? Подержись за нее рукой, попривыкни. Так. Теперь ухватись крепче, другую руку - в сторону. Не бойся, я не выпущу. Так, молодец, правую ногу оторви от перша и - тоже в сторону, а рукой - за перш. Тяни ногу, лучше, носок тяни!..

Когда Аня спустилась в манеж, под коленями ломило и ноги так прочно, как до репетиции, не стояли на земле. Но она улыбалась, как это делают все в цирке, даже если по лицу течет пот и заливает глаза.

- Иди, утрись, - кивнул Александр на Анино вафельное полотенце, брошенное рядом с его на барьер. - Перекур!

В цирке никто не курил, да и артистов курящих было - наперечет, но этим словом привычно объявляли перерыв на маленький отдых.

- Сань, а давай мы новенькой покажем свой номер, а? Тот, в котором ты работал. В деталях, так сказать?

Александр подумал, кивнул.

Теперь он уже не садился на ковер и не держал перш снизу, а легко поставил его себе на лоб, обхватив напрягшимися руками. Присев на одну ногу, принял Петро, который в секунды оказался у петли. Александр, отведя одну руку в сторону, балансирует перш, чутко принимая все движения верхнего. А Петро, подтянув корпус и цепко держась за перш руками, продевает одну ногу в петлю и, прижавшись телом к металлу, повисает вниз головой. После оказывается на перше на четвереньках. Аня замечает, как он отталкивается и как его движения чувствует Александр, поводя отброшенной рукой и чуть двигая свое колено. И вот - знаменитый «флажок» на перше!

Спускается Петро плавно, замирает над головой Александра, почти нежно ступает ему на плечи и спрыгивает. Когда Александр возвращает ему перш, Аня видит на лбу своего учителя вмятый, чуть багровый круг.

- И это - всегда так? - спрашивает Аня. Ей уже не хочется дерзить Александру, ей хочется расправить ладошкой это пятно. Но она не смеет.

- Ты же - пушинка. Ты ничего не весишь.

- Но... в воздухе тяжесть добавляется... - явила свои познания Аня, не сославшись на Грету.

- Конечно. Вес летящего вниз умножается раза в три. Вот и не толстей давай! - пошутил Александр. - Иначе до рамки не дойдем. Кстати, забыл спросить, вы с Альберто твой костюм к открытию обговорили?

- Мой костюм?! - Аня не могла скрыть и радости, и изумления. - К открытию цирка?

- Ну да.

- А что мы будем делать? У нас еще нет номера.

- Делать будешь ты. Все, что умеешь. Отработаешь каучук - это у тебя получится.

- Каучук? - Аня хотела разъяснений.

- Я видел, как ты с табуретки в своей комнате поднимала губами платок.

«Он еще и подсматривает! И не стыдно!?» - испугалась Аня.

- Я мимо проходил, а из вашей «детской» вальс «Березка» слышался. Думал, с Гретой танцевать учитесь.

- Я умею уже, - сообщила Аня. Александр не расслышал:

- Я Грету искал. Ну и - заглянул. У тебя здорово получается. И лягушка отменная. Вот все в кучу соберешь и маленький сольный номер слепишь. Деньги по контракту надо отрабатывать, как думаешь?

Аня знала, что о деньгах Александр говорит просто так. Да и не его забота - ее зарплата. Он, кажется, тоже хочет, чтоб Аня скорее почувствовала себя артисткой, чтоб окончательно заболела цирком, бесповоротно.

* * *

Костюм перешивали из старого, но хорошо сохранившегося. Он был уже ничей: все бросив - и костюм, и реквизит, и мужа - ушла в другой цирк яркая акробатка Лола, в миру, как говорят, Елена Сычева. Ее поругали и забыли, а деревянный чемодан, обтянутый серым матерчатым чехлом, всякий раз, при переезде, грузили с остальными вещами, поджидая, кому он пригодится.

- Велик, двух таких, как ты, нарядить можно.

- А я домой отнесу. Мы за день перешьем, - не выпускала Аня из рук блестящие одежды. - Мы сумеем.

Ее уже не боялись отпускать домой - Аня научилась быть пунктуальной, словно в ее славянскую тайно перелили чуточку немецкой крови. Окажись такое на самом деле, хорошая гремучая смесь бы вышла. Но, хочешь - не хочешь, ослушаться Альберто она себе не позволяла, даже в мыслях, как Александру, не дерзила. Она могла не подчиниться Ирен, поспорить с Гретой, но Альберто... Он виделся Ане связным с ее будущим, он мог не найти ее среди тысячи других, а нашел. Да и не было еще причины в нем разочароваться.

Костюм они с Федосьей прежде аккуратно, бритвочкой пороли, боясь потерять хоть одну блестку, нашитую в накладную, отчего ткани - грубой, почти холщовой, не было видно.

- Я сделаю подклад, доченька, - предложила Федосья, перебирая в ящиках комода какие-то забытые уже кофты, юбки, остатки от кроя. Нашла, взяла в руки, решилась: - Вот из этого.

Аня узнала платье. Федосья носила его в том, богатом доме, и была в нем всегда счастливой и улыбчивой.

- Нет. Не хочу.

- Почему, Аня?

- Пусть будет костюм, как у той акробатки. Раз она не сшила на подкладе, значит так лучше.

- Смотри. Не покалывало бы.

- На манеже этого не заметишь. Ты ведь придешь смотреть?

- А можно?

- Конечно!

- А Маня, если запросится?

Аня не знала - пустят ли на открытие цирка лишнего человека без билета. Пожала плечами.

- Ты совсем крестную разлюбила. А она не злая, - Федосья по-своему поняла неуверенность дочери.

- Она тебя до слез всегда доводит, - уткнулась в шитье Аня.

- До этого меня легко довести, - грустно улыбнулась Федосья. - А Маня - сестра. Она меня любит, жалеет. Больше ведь некому.

- А я? - Аня подняла на Федосью свои большущие зеленовато-серые глаза. - И люблю, и жалею.

- Ты еще сама во всем этом нуждаешься. Дай Бог тебе об этом помнить, когда вырастешь.

- Фенечка!

- Всякое, доченька, случается.

- Только не со мной! - Аня обиделась...

Они разбирали, потом - собирали первый Анин цирковой костюм с полудня до вечера. У Федосьи оказался хороший вкус портнихи и она умело сочинила полоски, соединившие лиф и коротенькую расклешенную юбочку. Они были на резинках и послушно растягивались при движении тела. Аня понимала, что Федосью шокируют открытые цирковые костюмы и полоски перекрестные - хоть какое-то прикрытие центра живота. «Фенечка, миленькая, отдала в цирк, а не рада...» - понимала Аня, пришивая последние отпавшие при крое блестки.

- Тебе-то как там живется, Аня? - уже складывая узелок с костюмом в тряпичную сетку, отважилась спросить Федосья.

- Хорошо.

- А кормят как?

- Как сами, так и я. Сытая.

- Откуда сейчас сытой быть? Вот я тебе еще кое-каких продуктов...

- И не вздумаю взять! - заторопилась Аня, отскакивая к порогу. - У нас в цирке все есть! Как ты не понимаешь? У нас даже зверей мясом кормят!

- Зверей кормят. Попробуй, не покорми, - грустно улыбнулась Федосья. - А сами - что придется, наверное?

Они обнялись, Федосья заметила:

- Ты подросла, никак? Это что, за месяц с небольшим? Так теперь я твое детство только урывками и буду видеть. А потом на учебу уедешь...

- Да никуда и никогда я от тебя не денусь, Фенечка моя. Отовсюду к тебе приезжать буду, ты что! - не желая, чтоб мать печалилась, торопливо успокоила Аня. - А как начну хорошо зарабатывать, и тебя с собой возить стану.

- Я тебе буду лишним чемоданом, доченька.

Кто-кто, а Федосья, уже пережившая потерю и любимого человека, и семьи, знала, что говорит. Вот удержать в себе эти слова сил не нашла. Да ничего - дочь еще об них не поранится, ее молодость и незнание спасут. Да и впереди у нее - целая жизнь. В свои тридцать два Федосья считала себя человеком, уже свое отжившим.

* * *

В гостинице, когда Аня пришла с готовым костюмом, надеясь удивить Грету, Ирен, да и самого Альберто, их там не оказалось. Женщина - прачка - махнула рукой в сторону шатра:

- Все там!

- Случилось что-то?

- Наверное. Шумят, не слышишь?

Теперь и Аня уловила многоголосье. Бросила узелок на кровать, выпрыгнула из окна во двор и быстро оказалась внутри цирка. На манеже, в центре его, стоял конь, его держал за уздечку цыган и никого не подпускал к себе, размахивая длинной плеткой, щелкая ею изредка и поднимая фонтаны опилок.

- Нэ подходи! Захлэщу! - К нему и не подходили, а он щелкал и щелкал кнутом, выкрикивая угрозы. - Наш конь! Мою кибитку в прошлом году возил! Как к тэбэ попал?

Цыган уже знал, кто хозяин цирка и метал молнии из своих чернющих глаз в Альберто. Одет он был, как и положено цыгану: в красную, атласную рубаху, черные, широкие шаровары, в сапоги с высокими голенищами, подпоясан витым кушаком. Когда он встряхивал головой, кудри взлетали и гривой опускались на плечи.

- А ведь, собака, красивый какой! - злясь и любуясь цыганом, произнес Петро.

- Что случилось? - пользуясь тем, что взгляд Петро в это время был обращен на нее, спросила Аня.

- Коня своего, видите ли, признал! А поймал его в нашей конюшне Володька. Вон тот, - он кивнул в сторону высокого, длиннолицего скрипача, которого Аня уже хорошо знала. - Хотели с парнишкой потихоньку вывести, да не получилось - засекли.

- Чем докажешь, что конь твой? - ожидая милиционера, за которым уже послали, тянул время Альберто.

- Зачэм тэбэ, хозяин? Мой конь, говорю.

Если б не выпирала цыганская натура, можно было б без сомнения отдавать коня - так горячо и настолько убежденно доказывал человек, щелкающий плеткой.

- Так ты любого можешь присвоить, - спокойно проговорил Альберто, зная, что цирковую собственность он ни за что не позволит вывести, но не хотел синяков и ушибов: гримироваться артистам, что стояли наготове, долго придется.

- А могу доказать! - тоже понимая, что без боя ему с конем не выйти, и, поджидая себе подмогу - парнишке удалось улизнуть, - прокричал цыган, хлестнув очередной раз по манежу плеткой. - У нэго в паху бэлое пятно! Хочэшь поглядэть?

- Сам-то ты его видел? - Альберто начинал нервничать, но еще держался. Милиционер не шел, зато за шатром, приближаясь, зазвучал цыганский говор: высокие, на срыве - женские голоса и густые мужские уже оттуда подбадривали и поддерживали цыгана с конем в манеже.

- Рябо! Мы здесь! Рябо, мы идем!..

- Ну и где там у нас пятно в паху? - крикнул Александр, стремительно усаживаясь на коня с каната, отброшенного в сторону. Изумленный цыган и плеткой в очередной раз не успел взмахнуть, как Александр выхватил рывком у него уздечку и «пришпорил» скакуна.

- А ну, оп!

Взбивая копытами опилки, умный конь перелетел барьер, осторожно прошел форганг, коридор и оказался во дворе.

- Александр! Ты - недалеко. Я за милицией послал! - крикнул вслед Альберто.

- На улице встречу! А то вон сколько еще гостей к нам пожаловало!

Увидев вылетевшего со двора всадника на коне, люди из табора остановились, а когда и милиционер тут же показался, изо всех сил свистя и хватаясь за кобуру, и вовсе оробели:

- Айда, Рябо! Худо будэт! - позвали они цыгана.

- Нет, не «айда!» Всех прошу на своих местах оставаться.

Уже затемно картина прояснилась и была она такой:

Цыганенок из табора, специально раскинувшегося на другой стороне пустыря, высмотрел лучшего коня в конюшне цирка. Изучил график, по которому отлучается конюх на базар, чтобы продать выгодно собранное за день удобрение для цветников, шмыгнул в стойло, осмотрел красавца, уточнив, на какую примету можно будет Рябо сослаться и - был таков. Тут же пришел и цыган. Спокойно, как за своей лошадью, которую у него, якобы, еще тем летом увели, а теперь цирку продали. Он и в милиции говорил так же убежденно, хотя артисты свидетельствовали другое: коня привезли в вагоне с остальными, есть накладная, можно коней пойти и пересчитать!

- А пятно в паху, это что - совпадение? - ломал голову милиционер.

Но тут объявился перепуганный конюх - берейтор, и среди задержанных сразу узнал мальчишку, шнырявшего около цирка.

Все в конце концов связалось воедино. Коня вернули в стойло, цыганам велено было кочевать дальше, совсем за город, а лучше - в другие края, конюха Альберто пообещал завтра же рассчитать, узнав, что тот бросает зверей без присмотра, а когда ему на ухо нашептал что-то милиционер, в ведении которого был и базар, вспылил и, топнув ногой в сторону конюха, прокричал:

- Во-он! Из цирка - во-он! Из города - во-он!

Больше всего Альберто пекся о славе цирка. А она уже чуть было не вышагнула за порог, чтоб исчезнуть.

В эту ночь долго не ложились спать. Перемалывали событие, хвалили Александра, пугались - а если еще кто-то позарится на животных. Даже собачек и обезьянок на поводки посадили, а на конюшне решили нести дежурство попеременно. Достали со дна сундуков две шубы - их зимой носили все мужчины цирка по очереди, чтоб народ артистов за нищих не считал, - встряхнули, и набросили на плечи первых двух сторожей. Клоун их своими свистками наделил. И лишь тогда цирк поутих.

За всем произошедшим, Аня и сама забыла о костюме, и только когда Грета, уже разобравшая свою постель ткнула пальцем в узелок на кровати Ани, та счастливо улыбнулась:

- До утра дотерпишь? Не охота при этом свете хвастаться.

* * *

Начались последние приготовления к премьере. Собрание в таких случаях Альберто не проводил, но в его гостиничную комнату, похожую в эти дни на штаб-квартиру, поочередно переходили все артисты цирка. Многих Аня уже знала, иных наблюдала впервые. А два брата лилипута, так те за день до премьеры объявились. Альберто им обрадовался, как родным, а Грета после объяснила Ане, что Николо и Миколо, ну, это так по афишам, они, вообще-то - Николай и Михаил - хотели попытать счастья в стационаре, да что-то у них там не получилось, вот они назад и вернулись.

- Представляешь, я росла и думала, что они такие же дети, как я. А потом я их перерастать начала и все не понимала, как такое может быть, потом папа объяснил... А они ведь не одинаковые.

- Не одинаковые - как? - переспросила Аня.

- Ты думаешь, кто из них - старше?

- Вот уж точно - не различишь.

- Различишь, если рядышком поставить.

- И что?

- А тот, что чуточку повыше, тот и старше.

- Намного?

- На три сантиметра.

- Нет, я про годы.

- А по годам, тот, кто ниже.

- Шутишь? - Аня недоверчиво глянула на Грету.

- Ни капельки! У лилипутов все не как у нас.

- А старшего как зовут?

- По годам или по росту? - засмеялась лукаво Грета.

- Ну тебя, запутала! - Ане тоже стало смешно.

- Разберешься со временем. Покочуешь с нами несколько лет, даже Миги тебе родной станет.

- А мне она и так нравится.

- Да уж! - не поверила Грета. - Выдра настоящая, только и знает, что пакостить.

- А что случилось?

- Мамино кольцо с самым крупным камнем утащила. И не показывает куда.

- Дорогое?

- Да нет, что у нас тут может быть дорогого? Но мама его всегда на выступления надевала. Оно блестит, как бриллиант.

- А если поискать? Где, кроме комнаты, оно быть может?

- Все перерыли. Даже узлы перетрясли - нету.

Аня мысленно поругала Миги: «Опять беду - на свою голову...»

А слова Греты «покочуешь с нами» - заволновали: «Она же знает, что я в цирковое поступать буду. Или проговорилась о чем-то? Да и сама поступить могла бы...» Помучавшись, все же спросила Грету. Та объяснила:

- Мне оно - ни к чему. Я же все равно дрессировщицей стану как мама. А кто меня, лучше ее, выучит? Да и работаю я уже, ты видела.

- Да, видела. Тебя слушаются... собачки, особенно.

- Думаешь, это просто стать дрессировщиком? Ого! У нас все - не просто. Это только кажется со стороны.

- Понимаю, - отозвалась Аня, думая о своем. А думала она о том, что непременно поступит и в Москве останется. И в лучшем цирке выступать начнет, и знаменитой будет... И Фенечку к себе заберет! Хорошо, что все так удачно сложилось - ее взяли сюда, ее учат, только скорее бы Александр к рамке подпускал - что уж так боится? Она все-все сумеет!

- Да и ты зря о Москве мечтаешь, - почти что угадала ее мысли Грета. - За это время можно ого, как вырасти в цирке! У нас что самое главное? Тренировки. Каждый день! И вообще - ты еще не поняла, как тебе повезло с Александром.

«Да уж...» - не согласилась с ней Аня мысленно. - «Повезло! Только и знает, что отчитывает...»

В цирке основательно проверяли аппаратуру, особенно ту, что под куполом. На премьере со своим номером будет работать только Александр. Он - ловитор, однако принимать в руки, привыкшие к рукам той акробатки, которая с цирком не приехала, ему пока некого. Но Аня видела уже его в номере и то, что он там выделывает, ей нравится.

Опять же Грета посекретничала:

- Она, - да если б только она одна! - Александра, знаешь как любила! А он - нет. Вот и вышла замуж, назло. И родила, мама отцу говорила: чтоб концы обрезать. Теперь тебя на ее место готовят. А какой у них номер был! Ты бы видела!

- Увижу, когда начну репетировать.

- Конечно! Так сразу и получилось! Ты вон ее костюм вдвое урезала...

- А мне что - поправиться надо? - удивилась Аня.

- Мышцы нарастить надо, а не поправиться. Ты же еще сырая для их номера.

- Грет, давай больше об этом не будем. Там видно станет, - попросила Аня.

- Мне что. Я же - по справедливости. Слушай, Ань, а тебе четырнадцать скоро?

- Скоро.

- В комсомол вступишь?

- Если примут.

- Конечно, примут. А Александр у нас - секретарь, ты не знала?

- Нет. Но ему это - идет.

Участились конные репетиции - кони должны будут открывать представление. И по утрам, когда Аня и Грета, которую приняла Анина школа, только классом младше, шли мимо шатра, слышался свист хлыста-шамбарьера, но щелкали не коней - воздух, предупреждая: не сбейся с ноги! Между щелканьем хлыста, в паузе, звучал приказ и тогда кони становились «на оф» - одной ногой на барьер, гордо вскинув голову.

Девочки уже четко знали время своих репетиций - они начинались сразу, после уроков.

- Пойдем назад через базар? - как-то, уже у дверей школы спросила Грета.

- Зачем?

- Хочу мороженого.

- И я хочу. Пойдем.

Мороженое в цирке - продукт запрещенный. Для всех: нельзя температурить, терять голос. А раз нельзя, то очень хочется.

- Мы же его лизать будем. По капельке.

- Ага.

Хоть и торопились девочки в цирк, все же заметили: афишами заклеены все щиты у базара. Конечно, их развесили и в городе, но туда им не выпало дороги, а на базаре люди афиши рассматривали, обсуждали. Своего имени Аня ни в одной не увидела.

- Не переживай, - утешила Грета. - Меня ведь тоже нет. А я выхожу с отдельным номером. С собачками. Просто мы еще не такие взрослые.

Аня тоже выйдет с отдельным номером и продлится он целых пять минут! Могли бы хоть имя назвать.

- Ну, во-первых, не здесь эти афиши печатались, во-вторых, по имени или псевдониму, - Аня уже знала, что это такое, - тебя объявят после, когда сделаете с Александром номер.

- И какое же это будет имя? - Аня на ходу глянула в лицо Греты.

- Какое Александр придумает.

В этих афишах сам он значился как «непревзойденный полетчик Алекс».

- Он что, действительно, лучше всех? - Аня чувствовала, что вопрос наивный, но хотелось честного ответа от Греты.

- Представь себе! О других так не скажу, некоторых приукрасили, а он, действительно - лучший. Так и папа говорит.

...До позднего часа цирк не засыпал: шли последние приготовления к премьере, как всегда - суматошные. Что-то ломалось, что-то терялось и с трудом находилось. Два клоуна не желали уступать манеж и под ногами акробатов, взлетающих на своих подкидных досках, крутящих сальто-мортале с пируэтами, проигрывали свежие репризы, в стороне от них жонглер бросал булавы... Аня не любила тесноты и, вынеся свой табурет - прочный, из крепкого дерева, во двор, в костюме, слабо блестящем от света дальнего базарного фонаря, «проходила» свой номер. Она гнулась так легко и изящно, с таким удовольствием, что репетицию хотелось длить и длить, если б опять не твердый приказ Александра:

- Хватит. Как костюм? Удобный?

- Удобный, - держась в мостике руками за один край табурета и стоя ногами - на другом, с подтянутой головой к ступням, доложила Аня. Потом моментально сменила позу, сделала стойку, одну руку отвела в сторону, замерла так и, оттолкнувшись с силой, без разбега, сделала перед Александром... сальто.

Она ждала восторга, хоть молчаливого, но - восторга. А он только и произнес:

- На одной руке... это хорошо. Меньше работы с тобой будет.

«А что, если и он ту акробатку любил? А она его бросила? Потому и злится, что мной ее заменили? - как-то сразу скисла Аня. Ей не хотелось быть за кем-то, она все-таки желала быть первой.

- Иди. Выспаться надо. Тебя из школы на завтра отпустили?

Аня почти выкрикнула ответ.

- Ну, конечно же, конечно, отпустили!

* * *

Жорж Вериссимо действительно - итальянец, но не настолько известный, как сообщалось в афишах, опаздывал. Его ходили встречать к каждому поезду, которым он мог приехать со стороны Южноморска. Но он не приезжал. Альберто помрачнел: заменять выступление иллюзиониста? Чем? Кем? Кто может быть ему под стать? Исключить широко обещанное зрителям удовольствие - увидеть заморские фокусы - это все равно, что своими руками затянуть удавку на собственной шее. Возникнет и растечется по городу слух: «Халтурщики! Только зазывают, а смотреть нечего!» И хоть смотреть в цирке будет что и без Вериссимо, сборы упадут и сезон они тут не продержатся. А так основательно устроились! И весна уже теплая, и городок уютный, и руководство радушно артистов встретило, если что - обещало помогать.

Альберто хмурился, а клоуны, сменяя друг друга, забирались на раус и на все лады расхваливали представление, о котором те, кому уже посчастливилось купить билетик, не только не пожалеют, «но будут помнить... пожизненно». Каламбуры придумывались на ходу - тексты реприз, которые идут в цирке, вспоминать на зазывном балкончике было запрещено.

- Сегодня и еще два дня вы сможете сами принимать участие в фокусах неповторимого маэстро Вериссимо! - разносил рупор сообщение...

Заправляли после конной репетиции манеж; инспектор, единственный, кого звали по отчеству - Василий Семенович - из-за почтенного возраста, за былую славу канатоходца и за мнимую, правда, принадлежность к известному всему миру имени иллюзиониста, покрикивал властно на тех, кто попадал под руку: «добавлял прыти». Слушались беспрекословно его только униформисты - мальчики, мечтающие подняться когда-нибудь вверх по лестнице, в прямом и переносном смыслах. А пока они, как в армии: генерал приказал - руку к козырьку и - за дело.

- Может быть хватит им про Вериссимо-то? - с Альберто Василий Семенович разговаривал иначе - он помнил, от кого зависит хоть и слабое, но - благополучие цирка.

- Пока есть время. Ребята справлялись - еще поезд будет.

- А если?..

- Пока не знаю.

- Говорят, тут живет один фокусник, в ТРАМе работает. На эстраде иногда выступает, - на всякий случай сообщил инспектор манежа.

- Василий Семенович! Да что вы? Неужели - серьезно?

- А если выхода не будет?

Альберто уже его не слушал. Он думал о том, что полагаться на конвейерные номера он больше не станет, а иллюзиониста, пожалуй, переманит к себе из Красноярска. Тот начинал работать в его цирке, да семейные обстоятельства принудили к оседлой жизни. Теперь у него двадцать раз все, поди, поменялось, стоит его кликнуть.

- Без фокусника - постновато, - не отходил Василий Семенович. И выжидательно глядел на Альберто.

- И знаете, где этот самоучка живет?

- Не только где живет, но и где работает.

- И где? - Альберто спросил вовсе не заинтересованно, а чтоб инспектор манежа не обиделся.

- У нас. В цирке, - загадочно произнес Василий Семенович.

- Это кем?

- А кто уволил берейтора Киреева?

- Я, кто еще.

- А кто после него чистит конюшни?

- Кто?

- Этот самый... Березкин... Прослышал, что есть место в цирке, пришел и вот - чистит.

- А кто принял?

- Пока, от любви к цирку, работает без денег, уже два дня. Я хотел к вам зайти с этим, да решил - после премьеры. Он за работу - все репетиции смотрит.

- Ну, Василий Семенович! И озадачиваете вы меня. Обязательно какой-нибудь фортель выкинете, непременно!

- А сами? Отыскали девчонку, сегодня уже с манежем повенчаете... А может, пока не поздно, поглядим человека?

- Есть, есть еще время. Приедет, куда он денется, этот Вериссимо! И знаете, - он требовательно возвысил голос, - с такими предложениями ко мне больше не обращайтесь. У нас цирк, а не какой-то балаган! - Альберто решительно направился к форгангу, утирая большим клетчатым платком вспотевший лоб.

К парад-алле все уже было готово: цирк принаряжен, артисты занялись гримированием, когда Александр хватился своей подопечной.

- Вы Останину не видели? Ну, новенькую нашу?

- Только и делаем, что за ней следим! - сердито отшутилась гала-наездница, молоденькая и всегда смешливая Машенька. Она не была злой, но ее коробило особое отношение к этой «не опилочной» девчонке. Сама она, еще не умея разговаривать, ползая по скамейкам партера во время репетиций матери-наездницы, подавала той звучные команды на манеж. «Ап!» - кричала Машенька и заливалась смехом... «Ап, Ап!» И только после, спустя полгода, сказала: «Ма-ма!»

И Альберто не видел Ани. И Грета, уже одетая к представлению и охорашивающая своих самых крошечных собачек, выделенных Ирен из всей своры для номера дочери, бросила на ходу:

- Откуда я знаю. Проснулась, пошла умываться, а я - сюда. Объявится, что вы так беспокоитесь: не маленькая.

Александр, огибая долгую ограду цирка, направился к бараку.

Аня уже была готова отправиться в цирк, когда он постучал в дверь. Распахнула ее сама и рукой пригласила - проходите.

- А я уж решил, что ты струсила. Под кровать с глаз забралась. Тебя никто не видел еще сегодня.

Аня слегка, и как показалось Александру, вымученно улыбнулась и кивком головы дала понять: все нормально.

Александр придирчиво оглядел ее с ног до головы: остался доволен даже тапочками, на которые хватило при перекраивании блесток и те сверкали, удачно довершая весь костюм.

- И правда, как взрослая, - повторил он слова Греты. Или он внимательно первый раз рассмотрел Аню, или увидел за этим костюмом ту, что была хозяйкой наряда? Аня еще сильнее покраснела. И до этого ее щеки пылали, а от похвалы, и от пристального мужского взгляда стали просто пунцовыми.

- Хоть не гримируй тебя, - посмеялся Александр. - Сама-то справишься, или помочь?

Аня отрицательно качнула головой и поспешно бросилась к столику, где у них с Гретой был уголок-гримерка: крупное овальное зеркальце, коробка грима - опять от Ирен, - пудра и тампоны из ваты.

- Что ты хочешь делать с лицом? - решил все-таки проверить Анины познания в цирковой косметике Александр.

Аня взяла в руки коробку с гримом.

- Краситься? Как?

Аня замерла, подумав, показала на синий квадратик, потом на веки, ткнула палец в черный и поднесла к брови.

- А губы - этим? - Александр дотронулся до красного цвета.

Аня кивнула.

- Можешь, если хочешь клоуна заменить. - Александр разнервничался. Он умел гримировать себя, а вот как делают это женщины? У них свои премудрости. Кого-нибудь позвать - помочь Ане? Но все заняты собой и у них время - в обрез. И вдруг его осенило спросить:

- А чего ты все на пальцах мне рассказываешь? Ты голос потеряла?

Аня утвердительно кивнула.

- И... у тебя - температура?

Аня пожала плечами и снова через силу улыбнулась.

Александр притянул ее к себе, положил крепкую, с длинными, чуткими пальцами руку на лоб Ани и растерянно оглянулся, словно в комнате был еще кто.

- Зачем тогда костюм надела? Тебе в кровать надо, да пирамидон срочно! А ну, марш под одеяло!

Аня несогласно покачала головой и шепотом произнесла:

- Я буду выступать. Если сегодня не выступлю, значит уйду из цирка. Я так решила.

- Что? Выступать? Уйдешь? Сумасбродка - ты и есть сумасбродка! - разгорячился Александр. - Сегодня отлежишься, а завтра, может быть, легче станет, вот и выйдешь со своей «лягушкой». Она у тебя, я скажу, лучше всего получается.

Аня обиделась. Она и так-то еле собралась, чтоб выйти из комнаты, а тут такое говорится. Впрочем, это же Александр, чего ждать от него, кроме разноса.

А он понял, что в постель девчонку ему не загнать, и если оставить один на один с гримом, на манеж выйдет не Аня Останина, юная акробатка - девочка-каучук, а, действительно, коверный, только женского рода.

- Ну, хорошо, садись, - скомандовал он. Аня села на край кровати около стола. Александру не захотелось перед ней сгибаться и он попросил: - Лучше - встань. Вот так. И начал смешивать на пальцах цвета, добиваясь белесо-серебристого тона. - Запомни такое правило: силовой акробат накладывает другой грим, ему надо выглядеть мужественным, решительным. Альберто со своим диким зверьем - то же, а вот уже Ирен, хоть и дрессировщица она, но гримируется под нежную, любящую свою мелкотню. Ты - акробатка. Ты будешь очаровывать зрителя пластикой и взглядом. Вот-вот. Потому мы одни глаза и загримируем.

Александр поискал на столе и нашел растушевку. Снял с пальца ставший серо-зеленым грим, подцепил и провел растушевкой по Аниному веку. Она съежилась - непривычно.

- Терпи, раз сама неумеха.

Закончив с глазами, обозначив яркими точками разрез глаз, он показал Ане на розовый цвет.

- Губы подкрась сама. Капельку. А теперь... - Он взял плотную, из витой бумаги палочку, макнул в коричневый грим и обозначил контуры губ.

- Вот это совсем другое дело. - Отошел, посмотрел, удивился.

- Ты почему-то взрослее стала.

Аня пожала плечами.

- Ты будешь красивой, когда вырастешь. - И, спохватившись, поспешил съязвить. - Не задирай носа. Сейчас ты - как твой лягушонок. Только и есть что - одни глазищи. Пожалуй и - шевелюра. В кого она у тебя такая густющая?

Аня знала - в отца, фотография которого лежит дома в комоде, на самом низу под бельем. Да и крестная как-то сокрушалась: «Хотя бы что-нибудь он тебе уступил в Аньке. Уж какой у тебя, Феня, шелк, а нет, свои прилепил - копну-копной». Аня лет в восемь помнит, выстригла пряди, чтоб справляться с прической, но только все испортила. В цирке же ее подстригли и случилось чудо - густые, русые, с желтоватым отливом волосы послушно загнулись волной к шее и щекам и обрамили лицо, сделав его необычным.

- Ты теперь, как паж. Только плащ и шпагу! - увидев Аню после стрижки, сказала Грета. И пожаловалась: - А у меня - три волосинки и все белесые.

- Мне твои больше нравятся, - утешила ее Аня... И говорила она искренне.

* * *

Парад-алле прошел без сучка и задоринки: под звуки двух баянов - скрипача берегли для акробатических номеров и клоунады, - перед зрителями прошли, вскинув руки в комплименте все, кто прибыл с цирком. Для затравки, жонглер, не останавливаясь, на ходу крутил на высоких прутьях тарелки, клоуны - белый под два метра и тощий, рыжий, чуть ли не по пояс ему и увеличенный в ширину накладными подушечками, - шли, ссорясь и мирясь, чем уже веселили народ; своих собачек на поводочках провела Грета, а Ирен шествовала за повозкой, которую тянули пушистые, тявкающие «лошадки». Правила ими Миги, то и дело взмахивающая хлыстиком и оглядывающаяся на «пассажиров» - остальных, тихо сидящих соплеменниц. Дальше - Петро со своей группой, канатоходец Махмуд-али-Газис - Василий, родом из Рязани, Альберто с одетым, под боярыню, медведем... Аня, сияя глазами и тоже вскинув руки над головой, следовала за гала-наездницей Машенькой. Александр удивлялся, глядя на Аню: «Не подумал бы никогда, что - с такой температурой. Надо ее после номера домой прогнать. Да ведь не пойдет. Вот еще - коза с рогами, какая».

После парад-алле Альберто вывел всю свою крупную живность, как положено в первом отделении, и отработал с хищниками отведенное время. Один трюк со львом пришлось повторить - тот не хотел сначала обнять своего дрессировщика, а, обняв, не отпускал, как бы Альберто его не уговаривал. Остудили льва струей воды, он одумался и сделал после все, что от него требовалось.

- Ну и ладно, - сбрасывая расшитую украинскую рубаху, мокрую по спине - хоть выжимай, - успокаивал сам себя Альберто. - Время, стервец, потянул, а это сегодня и нужно. - Вообще-то он был сердит не так на Чана, который и раньше своевольничал, как на себя: «Сам виноват, изнежил их, забыл, что они - хищники, в клетку иду, как на кухню...»

Инспектор манежа окликнул, оборвав его рассуждения:

- Прибыл Вериссимо! Готовится! Откроет второе отделение!

- Наконец-то! - Альберто забыл о случившемся и так, не поменяв белые, мягкие сапожки на обычную обувь, с хлыстом в руке пошел по улочке-коридору к выходу.

- Вы куда? - мягко ухватил его руку Василий Семенович. - Он - персона капризная - оказалось. Не велел тревожить, пока собирается.

- Ишь, чего захотел! - вырвался Альберто, но не пошел дальше. - «Персона»! Мы все тут - персоны! Через Рим он ехал сюда, что ли?

- Да сейчас ведь поезда как ходят? И - через Рим, и - через раз... Кстати, по-русски он ни бум-бум. Лепечет что-то свое.

- А трезвый хоть? - насторожился Альберто.

- Трезвый, трезвый, - успокоил его Василий Семенович. - Замерз только, синий весь. Сейчас гримируется, поярче станет.

- Ну пусть гримируется. Он как, с ассистенткой?

- Не видел. У него фокусы. Какая там аппаратура...

- Вот как? - разочаровался Альберто. - А я слышал...

- Поглядим. Главное - прибыл! - потер руки инспектор цирка и пригласил Альберто: - Идем к форгангу. Не из-за кулисы же нам смотреть...

В цирке было прохладно и Аня куталась в какую-то большую шторину. Она была пыльной, но Аня этого не замечала - главное, она была толстой. «От старого занавеса, - поняла она мимоходом и еще плотнее обернула шею. Горло болело так, что каждый глоток слюны отдавался во всем теле, а она, как нарочно, накапливалась и наполняла рот. Заболела Аня ночью и поняла отчего: она, как Грета, мороженое не лизала, а откусывала. Она вообще не любила смаковать, да и если хотелось пить, глотала ледяную, из ведра в сенцах, воду, не согрев. Но не простывала. «Наверное, закаленной была, а теперь - разнежилась, - Аня искала причину болезни. Это и правда: жили они с Феней у большой, судоходной реки, летом дня не проходило без заплыва к идущему пароходу. Аня любила, отмахав полреки, покачаться после на больших волнах. Да и плавала дольше всех, иногда ловя ладонями первые, тоненькие льдинки. - Уже май, а я даже на берегу не постояла»...

Хоть и могла Аня - по репетициям - представить, что она увидит в день премьеры, однако вот такого, что разворачивалось перед ее глазами на манеже, не предполагала. Тот цирк из ее очень раннего детства, был веселым зрелищем с одним медведем, несколькими акробатами и клоуном, который много говорил, шутил, кувыркался и очень Ане понравился. А Феня сказала - теперь Аня поняла, кому сказала: тому самому сыну хозяйки богатого дома - «На масленице было интереснее». И он согласился. Фенечка любила праздники, на масленицу брала с собой Аню всегда, а потом Аня ходила уже без нее и непременно приносила призы.

Этот цирк, в котором теперь работает и она - настоящий. В нем даже хищники есть, а слышала - слоненка к следующему сезону добудут. Правда, следующий - это когда Аня будет учиться. Ну и что - время пройдет, она вернется. Конечно же, вернется в этот цирк. Ей тут всё и все нравятся.

И третий раз колокольчик прозвенел, оповещая начало второго отделения, и был объявлен номер «знаменитого Жоржа Вериссимо» и сам он, влетел на манеж, неся за собой полы черного, с золотым по краям, плаща, как огромные крылья, тогда только Аня очнулась. «Уж не бредила ли я? - подумалось. И Аня даже ногой топнула: «Нет, нет и нет! - после манежа - хоть что, а сейчас нельзя!» Она встрепенулась и заставила себя глядеть на фокусника: за ним - ее выход, не хватало еще пропустить!

- Мио каро! Мио кариссимо! - с нажимом на «с» выкрикивал при этом фокусник, одной рукой дотрагиваясь до края высокого цилиндра, закрывающего часть лица. На руках его были белоснежные перчатки, и, на фоне всей черной его одежды, они смотрелись взлетающими - сами по себе - птицами.

Ему долго и дружно аплодировали и Ане стало обидно за мужественного Альберто: его лев мог изодрать, а этот иностранец только появился, а все уже в кровь ладони исхлестали! Из цирковых разговоров Аня знала, что «иностранцы шастают по России, как по собственной земле, срывают деньгу». «И что, у нас своих нет?» - со всеми вместе возмущался и Альберто. Он себя иностранцем не чувствовал - его деды еще самой Екатериной II были вывезены из Германии и тут укоренились. «Какой же я иностранец!» - заявлял Альберто, если свой родной язык не знаю. Сны и то по-русски вижу. Да и карман, как у каждого из вас - пустой!»

Ему не возражали - он сам напоминал о своем происхождении. А что - Альберто, так по афишам все циркачи - не русские. Сейчас это модно, да и сборы лучше идут: что не свое, то и дороже людям.

«Интересно, какой мне дадут псевдоним? - думала Аня. - Пока Альберто остановился на «Ани». А дальше?»

Фокусник теперь летал по рядам, брал вещи у одних, находил их в карманах других, все изумлялись, хлопали, а он кричал свое «Мио каро! Мио кариссимо!» и шел дальше. И вдруг случилась заминка - золотых часиков, взятых у женщины «на время» в кармане парня, похожего на Емелю с печи, не оказалось. Обшарил он сам, уже на манеже обшарил фокусник, встряхнул поданный ему пиджак и, возвращая владельцу, совсем не так празднично произнес: «Мио каро!» Аня перевела это для себя, как «Что же делать?» «А что хочешь, то теперь и делай, задавала», - отправила она Вериссимо свои мысли и испугалась: «А вдруг и я оплошаю? Но нет! Нет! Она не должна. Она - на своей земле, с ней ничего не случится!»

Почти плакала женщина, не смиряясь с потерей, шел, нарастая, гул в рядах, когда парень под Емелю не закричал радостно, а выорал иерихонской трубой:

- Вот они! Вот же! - и, перешагивая скамейки, раздвигая руками сидящих, принес на манеж зажатые в кулаке часы. - У меня дырка, они провалились! На, - он протянул Вериссимо находку и похлопал того дружески по плечу.

- Мио... - воскликнул снова фокусник, но его голос был потоплен в гуле рукоплесканий.

Что только после он не выделывал: звенели монеты о маленькое ведерко, с каждым его шагом все наполняясь и наполняясь. Монеты находились всюду - за ушами зрителей, за отворотами пиджаков тех, что были посостоятельней, из-под мышек, из волос, из-под носа... Уже некуда было складывать мелочь, а она все звенела и звенела.

- Ишь, как живут, буржуи! - не утерпел кто-то с галерки, но на него зашикали - не мешай веселиться! Ахал и изумлялся зритель, когда Вериссимо, сорвав с головы цилиндр, и дав возможность всем убедиться, что тот пустой, извлекал из него потом нескончаемые разноцветные ленты, а под конец - букет цветов, на глазах у всех начавшихся распускаться.

- Браво! Молодчина! Во даешь! - гудел цирк, ожидая нового волшебства.

Закончил фокусник номер бокалами, которые он составлял на дощечку, покрытую платком, а дощечку эту после переворачивал. Бокалы же, как приклеенные, висели вниз головой и не падали. Тогда он возвращал их в прежнее положение, обмахивал изъятым из-под них платочком, чтоб все видели - вещи разъединимы, щелкал над каждым пальцем, брал графин, который был на столике с прочим реквизитом, разливал одинаково прозрачную воду, а бокалы заполнялись разноцветной, яркой жидкостью.

- А горилку так могишь? - не вытерпел снова кто-то и снова его одернули, хотя и убедились уже, что по-русски итальянец ничего не смыслит. Аня пала духом на какое-то время: «После такого выступления и - мой номер! Это же несправедливо! Зачем так? Хотя бы после собачек...»

Номера разделили клоуны. Но и над ними собравшиеся хохотали и после шумно аплодировали. Но когда объявили: «Сейчас перед вами выступит Ани, ваша землячка, девочка-каучук!» - все затихли в удивлении.

Не торопясь, словно он держит по меньшей мере королевский трон, униформист вынес и, прошагав к середине манежа, поставил табурет. Баянист растянул меха и сделал проигрыш. Аня за форгангом напружинилась, встала на цыпочки, руки, уже привычно, взлетели вверх в приветствии и она выбежала, нет - выпорхнула сначала за край барьера, потом, раскланявшись на все стороны - оказалась на середине.

Видела ли она сейчас собравшихся в цирке людей, хотя и держала в памяти совет Александра: «Выбери какое-то одно лицо, самое доброе, и для него работай. Так тебе будет увереннее...»? Увы, все лица слились воедино, ни выбрать, ни разглядеть их Аня не смогла, да и стараться не стала. Она видела только табурет, яркий, потертый под ним ковер и слышала вальс «Березка». «И - раз!» - скомандовала себе Аня. - И - два!..» Ее била мелкая дрожь. «Из-за горла - решила она, улыбаясь, как ее учили. - И - три!.. Если не сейчас, то - никогда!» - приказала она себе не дрожать... - И нечаянно встретилась взглядом с Александром. Он держал большой палец кверху и широко улыбался, чего не делал на репетициях. «Значит, пока все нормально», - поняла Аня и вспорхнула на возвышение.

Тело слушалось, как никогда. На миг Ане самой показалось, что оно - без костей: прогибы давались несравненно лучше, чем всегда. Она складывалась вдвое, связывалась в узел, делала шпагат, стоя на одной ноге, колесо - на одной руке, поднимала с возвышения губами платок, брошенный униформистом на ковер у табурета... Люди, затаясь, молчали, но и зааплодируй они сейчас, Аня бы их не услышала - она, забыв все на свете, отключившись уже от страха и волнения, была ведома только музыкой. Они слились - изгибающаяся, как прутик весенней лозы, Аня и вальс, который после, в своей взрослой жизни, она уже без отклика в душе не сумеет слушать, где бы он не зазвучал. Вальс станет рождать в ней то бурную радость, то - высекать слезы. И тогда она, обхватив ладонями голову, будет печальным взглядом останавливать играющего, а если такое невозможно - убегать, скрываться в тишину, долго возвращая себя после к идущей вокруг нее жизни... Но не сегодня, не сейчас - это смешение чувств. Сегодня она побеждает себя и, тоненькая, в сверкающем на свету костюме настоящей акробатки, Аня покоряет зрителя! Она принята, она - понравилась, ей хлопают и улыбаются не поощрительными, подбадривающими улыбками, а как всем, кто был до нее. Теперь уже Аня различает лица, и, не для выбранного, а для всех, делает «подарочное» сальто от середины манежа до форганга, видя, как расступились поспешно униформисты, не ожидавшие такого трюка в завёершении номера, и как после сомкнулся за ней занавес.

Аню вызывали, она выскакивала, сияющая возвращалась за занавес и снова выскакивала. И лишь потом, когда ей подсунули под ноги войлочные тапочки и накинули чью-то одежду, она осознала: случилось то, для чего она вообще появилась на этом свете - ее принял цирк!

Аня не видела, чем закончилась премьера. Кто-то подхватил ее на руки и понес через двор к гостинице. Ее несли слишком долго, так долго, что ей показалось - к дому. И потом уже, в кровати, она услышала почти плачущий голос Фени, бодрый бас Альберто. «Фенечка, милая, она же была в зале! Как я могла...» - лениво подумалось Ане и она провалилась в ватный, тягучий сон-забытье.

* * *

Премьера прошла на «ура!» Об этом, радуясь, что «распечатали» сезон удачно, говорили в цирке, об этом летела молва по городу и билетерша, Евдокия Николаевна, сопровождающая цирк, где бы он ни оказывался, докладывала о сборах одними восклицательными знаками:

- Все! Проданы все! Аншлаг! Надо - приставные стулья!

Снесли к следующему представлению все сидячие места из гостиницы, смастерили две дополнительные скамейки. Артисты были возбуждены, и не так сборами, хотя понимали, что - не лишние. Их обогрел прием цирка горожанами, считавшимися людьми сдержанными и прохладными: как-никак - северяне.

Утром Альберто затеял небольшое собрание - вернее, дружескую беседу, чтоб обсудить: все ли получилось, где промахнулись? Ждали Жоржа Вериссимо, хотя и знали - что толку! Разве - лучше разглядеть, каков этот заморский фрукт, так напрягший своим опозданием всех в цирке. После выступления он моментально исчез, поручив свой реквизит инспектору манежа. Василий Семенович доложил, что реквизит фокусника - в снятой наспех квартире, и что Жорж еще спит. «У них не принято ходить на обсуждения», - сообщил инспектор. - «И ну его!» - успокоился Альберто.

Не было на собрании и Ани. Ее врачевала Федосья и Ирен, которой тоже было позволительно собрания эти не посещать: к ее выступлениям никогда еще претензий не предъявлялось.

О случае со львом молчали. Не оттого, что эта накладка произошла у Альберто, а он - директор. Нет. Норов Чана все знали, не находилась только причина его упрямства. Однажды он, послушно выполнив все скачки с тумбы на тумбу и приняв голову Альберто в распахнутую пасть, затем выпустив, не дрогнув челюстями, уже через несколько секунд вскинул свои лапы на плечи дрессировщика и так же, как вчера, не захотел того от себя отпускать. Стоило Альберто шевельнуться, как Чан напоминал, что у него есть когти и ощутимо впивался ими в напрягшиеся мышцы Альберто. Не помогали уговоры. Зрители, решившие сначала, что так задумано дрессировщиком - со стороны лапы на плечах Альберто казались мягкими и пушистыми, - зааплодировали, а лапы Чана стали еще тяжелее. Наступал момент, когда Альберто должен был подать знак униформисту - бить в морду зверя струей воды. Но в это время к клетке подскочила маленькая девочка - это была семилетняя Грета - и, просунув ручонку через прутья, цепко ухватила Чана за бок. Тот опешил, разворачиваясь к Грете ослабил когти, Альберто, встряхнув плечами, быстро поднял с пола клетки хлыст, щелкнул им, приводя зверя в сознание. Он осел на тумбе послушным изваянием, не глядя уже ни на Грету, которую подхватил кто-то из зрителей - Ирен готовилась к выходу и этого не видела, - ни на сверкающие гневом глаза Альберто. Больше такого не повторялось. И вот - опять. «Возраст, - думал Альберто о Чане. - Скоро придется искать замену».

И случай с медведем помнили. Правда, тут не Альберто был и не на выступлении произошло. Похоже, после очередного переезда Фомка, так его зовут, еще не вошел в рабочее состояние. Ему хотелось покоя и он крепко спал в своей клетке, а берейтору, не тому, которого уволили - до него был, - пришло время клетку чистить. Он, не догадываясь о состоянии Фомки, потревожил того лопатой. Может быть это - что лопатой - медведя и оскорбило. Он прытко вскочил и моментально перехватил руку. Через несколько секунд берейтор, еще не сильно почувствовавший боль, увидел капающую на пол кровь. Лопата, пройдя черенком по металлическим прутьям клетки, упала, слабо звякнув, но это медведя не успокоило: он уже учуял запах крови.

Берейтор знал, что Фомка - умница и зверь добрый. Его совсем маленьким привел от лесника Альберто и вырастил лаской. Фомка быстро научился кружиться в танце, кланяться, потом освоил сальто с подкидной доски и ни единого раза никого не обидел. Сам был подлизой и любил нежность других. Кричать на него, кричать вообще, сейчас не было смысла: берейтор отлично понимал это.

Экстремальный случай одних повергает в шок, у других из глубин памяти извлекает единственно верное решение:

- Фомочка, малыш, отпусти... - стараясь подражать интонации Альберто, произнес берейтор ровным, чуть игривым голосом.

Медведь затих, вслушиваясь.

- Я же тебя из соски молочком кормил, помнишь, малыш?

Фомка немного разжал клыки, хотя и видно было, что запах крови его еще волнует.

- Вот и умница, Фомочка, теперь иди спать, я тебя больше не потревожу, где это у меня кусочек сахара? Я же тебе его нес.

Фомка вовсе выпустил руку берейтора и стоял, уже мотая головой. Шерсть на загривке опустилась.

Берейтор, не разворачиваясь к зверю спиной, выпрыгнул, захлопнув дверцу и щелкнув щеколдой. В изнеможении сел поодаль, постанывая и нянча раненную руку.

Больше он к Фомке не зашел - уволился.

Да только ли это и только ли звери были причиной ЧП в цирке! Но о них лучше сейчас, в начале сезона, не вспоминать. А то, глядишь, и накличешь...

- Как тебе новая рамка, Александр? Впрочем, старой-то и не было, - вовсе успокоясь после выходки Чана и опять радуясь приобретению, посмотрел на ловитора, которому пока еще некого ловить, Альберто. Но это, он знал, дело времени и занимать Александра в другом номере не хотел. Есть рамка, будет номер. Парень на выдумку скор - уже его сочинил и даже рисунки показывал.

- Сегодня передемонтирую немного. Можно на полметра поднять.

- А как с Аней думаешь репетировать? Так и придется - опускать да поднимать.

- Я подумаю. Но мне кажется, она эту высоту осилит.

- А ты сегодня добавил еще одно кольцо, - показывая, что он видит удачи каждого артиста, улыбнулся Альберто жонглеру.

Собравшиеся радостно зашумели.

- Значит, скоро будем свадьбу играть!

И такое в жизни цирка случается - устраивают свадьбы, празднуют рождения детей, увы - провожают в последний путь.

Но свадьбы - чаще: молодых в цирке больше, искать свою половину на стороне - не резон: циркачи, как матросы дальнего плавания, посещают родн2ой очаг набегом. Кому понравится? А так - все вместе кочуют.

Жонглер широко улыбнулся и взвихрил длинной ладонью русую прядь, спадавшую на лоб. Он был в том самом возрасте, когда уже можно думать и о семье. Но если бы только данное вгорячах обещание на «шабаше», по случаю окончания сезона в прошлом году, его останавливало! А пообещал он, кстати, мало выполнимое: с пяти колец перейти на семь. Сегодня он ловко бросал шесть колец и те, кто не был уже занят и остался в цирке, чтоб убедиться: премьера удалась, порадовались за Виктора, Виктора по афише.

- Невеста еще не подросла, - отшутился Виктор и одарил всех своей белоснежной улыбкой.

- Это которую же ты ждешь? Не мою ли Грету? - в тон ему, смеясь, спросил Альберто.

- Куда мне до директорской дочки! Не осмелюсь.

- Тогда остается Аня, - подсказал Вася-канатоходец. - Она чуть постарше и ни с кем дуэли не будет.

- Будет, - заявил весело Александр. - Еще как будет! Ты и глядеть в ее сторону не смей! Убью!

Посмеялись все. Девчонок назвали для отвода глаз, чтоб не ранить самолюбие Виктора: любил он Машеньку-наездницу, уже несколько лет глаз с нее не спускал, а она - словно не замечала. Не дразнила, нет, она тоже любила, но не Виктора. Кого? Это была лишь ее тайна, которую Машенька еще ни единому человеку в цирке не доверила, но кое-кто об этом ее чувстве уже начинал догадываться.

Спросили об Ани, раз о ней вспомнили в разговоре.

- Лучше уже, - Альберто осуждающе покачал головой в сторону дочери, сидящей за спинами остальных. - И угораздило вас этого мороженого перед самой премьерой налопаться! - когда Альберто сердился, то позволял себе быть слегка неинтеллигентным.

- Я же не слегла, - оправдалась Грета.

- Еще бы ты слегла. Уж тебя бы я тогда близко к манежу не допустил!

Аню хвалили. Не как дебютантку - со скидкой на первое выступление, на должное волнение, - нет, хвалили как юную акробатку, прочили ей хорошее будущее и - чтоб обязательно - в полете.

Альберто развернулся опять к Виктору.

- Вот почему тебе Ани, как своих ушей не видать: кто вырастит, тот и в жены возьмет. Александр что, зазря будет стараться? - И осекся - пошутил неудачно: на него исподлобья глядела Машенька, хохотушка-Машенька, чьим смехом день в цирке начинался и им же заканчивался. Спешно меняя тему, Альберто, разведя руки, спросил:

- Но где же этот итальянец? Мы его что, так опять до вечера не увидим?.. Кстати, я ожидал от него большего...

В это время Жорж Вериссимо, после сердечного приступа, лежал в палате одной из больниц Южноморска и никому в голову не пришло сообщить об этом ни в управление цирками, ни тем более Альберто, а Михаил Березкин, тот, что выступает на эстраде от театра рабочей молодежи, попросту - от ТРАМа - как и прежний берейтор чистил стойла лошадей и складывал лопатой в большое оцинкованное ведро все, что уже успел наскрести. Продавать это «золото» он, конечно, и не думал. Домой нести? Дома, как такового, нет. А думал он вот о чем: как же Василий Семенович откроется директору цирка и что тот решит к вечеру?

* * *

Кто-то, а гастролеры-артисты обживаются невероятно быстро. Хоть и мало у них свободного времени, но уже вскоре они узнают все достопримечательности города ли, поселка, словом, той местности, куда попадают. «Река - отлично! Как-нибудь устроим заплыв. Хороший парк отдыха? Можно здесь выступить сборной группе, а потом устроить банкет». Тут же размечтавшемуся напоминают, что банкет, а по цирковому - «шабаш», у всех нормальных циркачей отнесен на конец сезона. Есть, правда, исключительные случаи, но... А само выступление в парке - не отвергается.

Кто-то успел заглянуть в старинную «Гоголевку». «Библиотека - со времен царя Гороха, полки ломятся». «Нас там не ждали, - охлаждают книголюба. - Нужна прописка». «А я - паспорт в залог или деньги». «Ну, паспорт, пожалуй, у тебя найдется, а вот деньги - откуда?» «От верблюда», - отмахивается размечтавшийся. Наличных почти ни у кого нет - их они тут же проедают.

Больше всех о деньгах думал Альберто. Всегда и - в этот приезд. И вот теперь они втроем держали совет: он, администратор Игнатьев и билетерша Евдокия Николаевна - «экономгруппа», как их звали артисты. Альберто умел подавать идеи, Игнатьев - их воплощать, а Евдокия Николаевна, всегда возившая с собой деревянные счеты, выщелкивать костяшками прибыль от воплощения идей.

- Во-первых, чем-то надо будет заменять время итальянца, - закинув ногу на ногу и потирая при этом переносицу, - неистребимая привычка с детства - рассуждал Альберто. - Еще два вечера - и он укатит дальше. Сокращать отделения до двух - не хотелось бы. Значит, будем вводить борьбу. Не каждый раз, но чтоб магнитить зрителя.

- Ясно, - понимающе кивал Игнатьев. - Сегодня же достаю афишу на борца.

- И - по всем людным местам расклеишь! - не отрывая пальца от переносицы, велел Альберто, хотя администратору такие указания были лишними.

- Базар, парк, площадь, вокзал...

- Еще бы суриком на полотнище, да со всеми демонстрантами - черед город... - пошутила бесстрашная Евдокия Николаевна. Впрочем, бесстрашной она была не безоглядно: посторонних в помещении не наблюдалось, а эти были бесконечно свои.

- Хорошо бы, - Игнатьев взял часть «крамолы» Евдокии Николаевны на себя. - А мы, и правда, полотнище такое сотворим, но повесим на воротах парка. Они высоченные, верхняя часть широкая. Не прочитать - просто невозможно будет.

- Только текст поменяй. Нашего Силыча нечего лишний раз рекламировать, а вот призыв с ним побороться, обмозгуй. Чтоб - ясно и коротко.

Силычем борца Леонса звали в обиходе. Были у него нормальные, как у всех артистов, имя, отчество и фамилия: Леонид Сергеевич Астахов. При сокращении - псевдоним: Леонс. Могучий, крутолобый, с широкими, природой сведенными бровями и усами под Поддубного, он вызывал одновременно и уважение, и оторопь. Не у друзей, знающих его, а у впервые увидевших. Перед ним даже толпа расступалась и это в цирке использовали. Когда, например, становилось ясно, что к железнодорожной кассе до вечера не дойти, а поезд отправляется в полдень, засылали Леонса. Кто-то из цирковых ребят, следуя за его спиной, уже у хвоста очереди испуганно выкрикивал: «Граждане, осторожнее, поберегитесь! Раздавит!» Люди в самом деле пугались, но чаще, расступившись, замирали, созерцая шествующего впереди остальных огромного человека. А когда приходило время опомниться, он, уже перегнувшись чуть ли не напополам, говорил кассирше мирным голосом, протягивая деньги.

- Двадцать восемь билетиков до...

Отработав добросовестно, выложившись на нет в том городе, откуда дальше выпадал цирку путь, артисты могли позволить себе подобное лукавство. Иначе они никуда бы не успевали вовремя.

«Призыв» побороться с Леонсом на манеже срабатывал, и каждый раз - по-разному. Если бы Леонид Сергеевич вел дневник, то после, сойдя с манежа, он мог бы написать изумительные мемуары. Он дневника не вел, он и письма-то писать до смерти не любил и посылал всякий раз, отрывая частичку от своего бюджета, короткие телеграммы домой: «Доехал целую» или: «На месте обнимаю». Но в цирке все истории помнили и передавали из уст в уста. А то, что случалось с Леонсом - особенное.

Три года назад, например, в рабочем поселке под Ростовом, когда сорвался с перша эквилибрист и распался великолепный номер, цирк выбросил такой же призыв, чтоб заполнить время и насытить зрелищем отделение. День никто не откликался, два. Хоть затевай спектакль с подставой - обычно в цирке находился кто-нибудь из униформы или с конюшни, сходивший за борца, правда, другой весовой категории. Но зритель вскоре догадывался, что его «повели за нос». Лучшим вариантом оказывался бой с местным силачом, которого Леонс «нежил» до конца борьбы, делал вид, что вот-вот уступит, а после - укладывал на обе лопатки. Слух по городу о том, что циркача можно одолеть, однако, расходился и появлялись новые, жаждущие славы.

Но в этом поселке смельчака привел азарт. - «А что, если приз достанется мне?» В афише, красным по белому, и - крупно, была обещана победителю... корова. Понятно, что ее у цирка в помине не было, но зато был Леонс, неповторимый и непобедимый. И они сошлись на манеже.

Все случилось, как всегда: целое отделение Леонс играл с парнем, как кошка с мышкой, и тот от одной этой игры обессилил настолько, что к концу запросил пощады. Его охлопали и обсвистали земляки, но уже утром следующего дня появился новый претендент на славу. Крепкий, мускулистый, чубатый и остроглазый. Попросил Леонса поговорить с ним наедине и уже вечером решительно вышагнул навстречу ему из первых рядов, помахав рукой девушке, оставшейся ждать его назад с победой. Как после выяснилось, невеста выставила ему условие: «Одолеешь циркача - выйду за тебя замуж сразу же. Не одолеешь, только через год». Всерьез или, чтоб подзадорить, сказала это девушка, только он ее любил безумно и поверил. Но на другое - на разговор, вернее - уговор с Леонсом, у него мозгов хватило.

Не один вечер встречались на манеже Леонс и местный силач. И никто из них так и не мог стать победителем. Расходились с «ничьей», и весь следующий день у цирка мальчишки продавали с рук втридорога билеты, ссадинами и подзатыльниками оплаченные. Поселок, во что бы то ни стало хотел видеть финал, а невеста парня «росла и росла» в цене, и обрастала новыми поклонниками - если за нее так борются, значит она многого стоит.

Евдокия Николаевна, «сняв кассу», взлетала на седьмое небо и, захлебываясь счастьем, но шепотом, называла Альберто и администратору сумму от сборов. Ее горячо обнимали, словно это не Леонс, а она вела борьбу на цирковом ковре.

Но когда-то необходимо было ставить точку: если переперчить - кушать не станут, решили всем цирком и донесли решение до Леонса. Он согласно кивнул и пошел на последнее сближение. Натренировавшийся за эти дни соперник Леонса в тот вечер выглядел отлично. Он нападал, почти укладывал циркача на лопатки, зрители то замирали, то вскакивали на ноги в реве. Они уже предвкушали победу парня, и иного принять не желали.

И он... победил!

Леонс, раскинувшись, сраженно лежал среди манежа, и тогда местный силач подал ему великодушно руку, чтоб помочь встать.

Что было в цирке - надо б видеть: парня обнимали и подбрасывали, невеста, зардевшись, жалась к нему преданной лебедушкой, кое-кто жалел Леонса, мол, не всегда же Ванюшке шанежки, бывает - и камешки. Он пожимал плечами и не уходил, досматривая конец спектакля. В эти минуты и среди не посвященных в тайну циркачей - было смятение: «Неужели на силу нашлась большая? Или Леонс заболел?»

А через три дня, уже недалеко от конца сезона, играли свадьбу. И все двадцать восемь циркачей были приглашены в гости. Никто из них, конечно, не проговорился, даже выпив прилично, каким был уговор у этих двух борцов. Только когда кто-то громко поинтересовался: «Венька, а корову-то ты от них привел?» - жених еще громче сообщил: «Я корову тут же продал, а все деньги на свадьбу пустил».

- Чего не сделаешь, ради ближнего, - долго шутили после в цирке: жених ни на секунду не отпускал от себя Леонса. Правда, боясь нечаянного разоблачения.

- А парень и впрямь, не из слабых. Ему бы только опыта побольше, - защищал соперника Леонс. - А находчивый какой, бестия!

Женская половина пускалась в рассуждения о любви: «Теперь это такая редкость - любым путем завоевать сердце! Просто - рыцарский поступок!» Евдокия Николаевна про себя ухмылялась, слушая: и корову не потребовал, и всех на свадьбу пригласил, да еще и в их, цирковой котел хотел подбросить за «поражение» Леонса. Но тот отказался: «Победу - подарю, а деньги потрать на девушку. Она того стоит!»

Что за история случится нынче, какой местный смельчак выхватит шпагу из ножен, оставалось только ждать.

* * *

Проснувшись, Аня затаилась, лежала и думала. Прежде - восстановила в памяти вчерашнюю премьеру, попробовала увидеть себя со стороны, но это у нее не сразу получилось: сплошные лица, музыка, снова лица. «Но если хлопали, значит, все нормально?»

Ощущение было новым и странным в это утро - что-то поворотное произошло в Аниной жизни, какой-то мощный толчок вынес на новую орбиту и все стало вдруг видеться и чувствоваться объемнее.

Аня и раньше воспринимала мир чувствами, они зависели от погоды, встречного взгляда, интонации голоса, к ней обращенного, звуков, цвета... Сегодня она поняла, что может услышать шум моря, где никогда не бывала, прорастание травы, приближение счастья... Она закрывала глаза и то, о чем думалось, что чувствовалось, принимало конкретные образы. Феня звала Аню фантазеркой, знакомые девчонки и мальчишки, друзей среди которых она себе не находила, считали Аню по меньшей мере странной. И даже то, что она могла издали указать, где прячется груздь, если они гурьбой отправлялись в лес, и гриб находился за той самой сосной, к которой Аня протянула, указывая, прутик, в их восприятии ее ничего не меняло: «Груздей кругом полно», - решали все. Однажды Аня среди урока заплакала. Слезы размыли чернила в тетради, проходя по рядам, учительница это увидела и хотела выспросить у девочки - что случилось? Она только пожала плечами и это было правдой: еще ничего не случилось. Только через три дня попал в прорубь и утонул тот, что сидел с ней рядом за партой: мальчик, которого Аня выделяла среди остальных и нежно, почти как брата, любила. Никто, конечно же, ничего не сопоставил и не понял, а Аня, как скрылась в свою раковинку, пока снова не засияло для нее на небосводе теплое солнце.

Она была из племени, в этих краях не проживающих. Она говорила на другом языке и совершала другие поступки. Осознавая это, мучалась, пробовала жить по их правилам, но тут же останавливалась, уличив себя в фальше и неискренности. Перебивало осознание - все равно не буду последней! «Вот и в цирке оказалась из школы - одна...» - подумала, и чувство зарождающегося тщеславия, этого верного двигателя к победам, прочно поселилось в ее душе, обрекая в будущем на вечные терзания и преодоления, на мучительные раздумья о смысле жизни и собственном месте в ней. Пока Ане только и удалось, что все же увидеть себя со стороны на вечернем представлении и она, довольная, улыбнулась.

- Ну, слава Богу, не расхворалась! - тут же поймала ее улыбку Федосья. Где она находилась, Аня не поняла. - А я вон там, на сундуке прилегла. Тебя караулила.

- Ты что? Домой бы ушла. Что со мной случится? Ты же знаешь, какая я у тебя крепкая.

- Всякое бывает, доченька. Вот уйдешь от меня, а там вдруг что-нибудь вот так же...

У Ани сжалось сердце.

- Никогда ничего со мной страшного не произойдет! - обнимая Федосью и прижимаясь, пообещала Аня. Пообещала, чтоб успокоить, а не предвидя, что так оно и будет.

* * *

В этот день события громоздились одно на другое.

Проводив Федосью домой, чувствуя себя окрепшей, Аня решила слегка прибрать их с Гретой «детскую». На уборку была установлена очередь, сегодня - ее.

«Утомленное солнце нежно с морем прощалось», - выводил печальный голос. Это Ирен поставила пластинку и громко помогала певцу. Патефон она возила всюду, добывала в свою коллекцию пластинки на местах. Про море Аня еще не слышала. «В этот час ты призналась, что нет любви...» «А зачем признаваться, - усмехнулась Аня, застилая постель Греты, которую та впервые не заправила сама. - Если любви нет, это же ясно. Я всегда вижу, кто меня любит, а кто - нет. Вот Фенечка меня любит больше себя, такое не утаишь...» Кто еще Аню любит, она не знала. Хорошо относятся - многие, а любит? «Сначала надо подрасти», - тут же решала Аня, хотя смутно ощущала себя в том переходном возрасте, когда и ребенком явно не назовешь, и на взрослого пока не тянешь.

«Интересно, а у Ирен с Альберто есть любовь? - думала Аня, взбивая подушку и навостряя потом ее верхний угол. Ирен не любила эту Анину, как она говорила, «провинциальную» привычку. По ее - подушка должна лежать плоско, не вызывающе. «А у нас с Фенечкой - так. И в богатом доме, наверное, было так. И здесь пусть будет, не как Ирен хочет», - своевольничала Аня и додумывала свою мысль. - Они часто ссорятся. Не громко, но понятно, что согласия у них - почти никакого. Я бы так не смогла. - Аня перешла к своей кровати и быстро свернула в рулон одеяло. - Еще Ирен часто заигрывает с Игнатьевым, а Альберто терпит. Может - не замечает? Я бы заметила и ни секунды не осталась рядом с предателем!» - убежденно решала Аня подобную ситуацию в своей взрослой жизни, которая, по всем ее подсчетам - не так уж и за горами.

Она, как и одеяло, положила подушку на сундук, потянула простыню, чтобы встряхнуть и услышала звон скачущего по полу металлического предмета: сверкая на солнце, которое заливало комнату, прыгало колечко Ирен. То самое, исчезнувшее. Аня от неожиданности замерла: «Кто ей это кольцо подсунул, когда и... зачем?»

Первым долгом вспомнилось однажды услышанное: Федосью в купеческом доме проверяли так же - подложили в карман фартука дорогое колечко и ждали: отдаст - не отдаст. Федосья, как только его обнаружила, побежала со слезами к купчихе, а та уже издали все поняла и смеялась: «Фенечка, не расстраивайся, так всех прислуг на работу принимают». Но у Ирен кольцо дешевое, Грета говорила. Только - эффектное. Оно было очень нужно для выступлений.

Идти к Ирен Аня не захотела, уверенная, что ее ожидал момент унижения, хотя она ни в чем не была виновата. Остановив бег колечка ногой, Аня подняла его, завернула в тряпицу, которой уже протерла пыль и засунула в сундук с чужим реквизитом - сундуки ставили куда угодно, где позволяло место. «Ирен уйдет, занесу и где-нибудь оставлю. Пусть думает, что искала, но не нашла», - решила Аня, расстроившись: кому пришла в голову мысль ее испытывать?..

Она уже собиралась сходить в цирк, когда, возникнув у окна со двора и положив локти на подоконник, ее окликнула Грета.

- Ань, дрыхнешь? А к нам такое чудо заявилось!

- И что оно хочет? - Аня уже привыкла к тому, что цирк осаждают и в нерабочее время. Вчера вот искали фокусника, чтобы тот нашел узелок с облигациями, который старая мать семейства спрятала и говорит - забыла куда.

- Он хочет тягаться с Силычем!

- Многие хотят. А толку?

- Да ты сходи поглядеть! Не пожалеешь!

Они бежали по двору и Аня пыталась представить, кого она сейчас встретит: косая сажень в плечах, ручищи, что молоты, рост - необыкновенный. Если Грета зовет смотреть, то на такое.

У барьера, сразу за манежем, не на скамейке, а на венском - из приставных - стуле сидел парень. Был он огненно рыжим, ярко конопатым с цветущими васильковыми глазами. Даже в полумраке цирка они виделись, но казались снятыми с чужого лица. Поза парня была уверенная, даже слегка нагловатая: он сидел, закинув ногу на ногу и держа одну руку на спинке стула. Напротив, но уже на скамейке - Альберто. Видно было, что парень не верил, а Альберто его убеждал:

- Да там она, там, - и кивал в сторону двора. - Хорошая, дойная.

Парень поцокал языком, подумал, поинтересовался:

- С собой возите?

- Нет, здесь - в презент - купили.

- А чего - корову? Не могли другое придумать?

Кто-то из актеров, бросивших репетировать и наблюдавший этот диалог, прыснул. Парень даже не глянул в его сторону, но уронил осуждающе:

- Не так разве? И вообще, можно было деньгами отдавать. Она, животина, еще не всякому и сгодится. Лично я никогда скот не держал и не собираюсь... Ну да чего в ступе воду толочь, - он поднялся и оказался довольно-таки высоким, хоть и совсем не крепким. - Пойдем, покажешь.

Альберто остался сидеть.

- Нету, значит, коровы. Так и скажи. А я об этом всем сообщу, дня завтра не пожалею, а разъясню народу, что его тут надувают.

- Слушай, как там тебя звать? - не выдавая волнения прошел к парню инспектор манежа. Но даже седина перед ним представшего не заставила парня изменить позы, наоборот: он и голову закинул, посмотрев на Василия Семеновича.

- Яков Андреевич я, - назвался парень. - Но можно просто Яковом, как у вас в афишах, без отчества. - И приготовился слушать нового человека. Но, одернув Якова, инспектор манежа пока не находился, что говорить дальше.

Аня поняла ситуацию. Она знала таких: один, похожий, жил в соседях. Тот, правда, Анин ровесник, но скотинка та еще: вынуждал Феню выделять ему из корзины самый красивый леденец. «Не дадите, тетенька, всем на базаре буду рассказывать, что вы Аньку нагуляли. Где вот у нее отец, а? Что-то мы его ни разу не видели». И Федосья, каждый раз ахая, не от страха - у дочери есть отец и метрики законные есть, по ним она - Останина, а, чтобы приглушить нахальство парнишки, все же протягивала ему леденец - жар-птицу. Он принимал, как должное и уже миролюбиво интересовался: «А чего она вас Фенечкой да Феней зовет? Не родная, выходит?» «Родная, как же - не «родная»!?» - пугалась новой молвы Федосья и думала, что надо бы сказать Ане, пусть мамой ее зовет. Это ведь там, у Останиных повелось: девочке запретили звать так Федосью, выдав Аню за дочь далеко жившей и умершей при родах племянницы хозяйки. Отказать Фе-досье в проживании у них не решились: Павел пообещал, если такое случится, застрелить всех сразу: Федосью, дочь и себя, чтоб уж никогда не расстаться с ними, но звали на людях няней. Аниной няней, коль девочка - сиротка. Федосья стерпела - она должна была видеть Павла, пусть и на таких условиях. Вот и повелось: Феня, Фенечка, моя Фенечка...

«И откуда такие берутся? - разом о соседе и о Якове подумала Аня. Она уже поняла, что встречаться с Леонсом Яков и не собирается, он другое придумал - выкуп за то, что о корове промолчит. За то, что никакой коровы и нет. - Что же делать?»

Цирк уже становился ей близким и дорогим, хотя это она осознавала по иному - ее отовсюду сюда тянуло, даже из дома, правда, когда они с Феней наобнимаются. И оттого, что в цирке происходило, Аня себя не отделяла: ей и сейчас захотелось помочь, теперь - Альберто, и оставить ни с чем этого пройду. Про себя она назвала так мальчишку, когда гналась за ним, обещая убить насовсем, если он еще хоть раз, хоть на шаг подойдет к Фене. Этого, рыжего, она не осилит, да и скандал цирку ни к чему - вон и Альберто пытается как можно мягче выпроводить парня. «Остается добыть корову», - пришла к Ане мысль и она даже догадалась - где.

Своего василькового взгляда Яков на Ане не остановил - он ни на кого особо и не глядел, только на директора цирка. Да и если б глянул, не засек - он слушал и видел только себя, это всем стало ясно. А значит...

Аня медленно попятилась и, не спуская глаз с парня, чтоб быть уверенной - не заметит, за спинами артистов отошла к форгангу. Несколько секунд постояла, и уже оттуда, громко и «запыхавшись», спросила всех сразу:

- А что тут у нас случилось?

Циркачи - народ смекалистый, из каких только ситуаций не приходится выныривать - промолчали, предоставив ответ Альберто. Он, конечно, видел, как Аня отходила к форгангу, не догадавшись, правда, зачем. А когда услышал вопрос, понял: девочка предлагает розыгрыш! Мелькнуло: «Ну вот теперь совсем освоилась в цирке, не сбежит. Теперь надо с ней, как со всеми - скорее под купол взлетит, ей же будет лучше!..»

- А ты не знаешь! - отозвался Альберто. - Вот товарищ, - кивнул на парня, - пришел корову просить.

Аня подошла к ним и лицом изобразила, что парня видит впервые: несколько секунд поразглядывала - с рыжих волос до щегольских туфель.

- Звездочку мою?

- Ну да...

- А чего это - «мою»? Не цирковая, значит? - прицепился парень.

Аня перевела на него от Альберто взгляд, говорящий: «Ну и бестолочь же ты».

- Цирковая, только я ее выгуливаю. Корова же молоко нам дает. - Кстати, - как спохватилась Аня, - мы с Ирен недавно подоили Звездочку - всем по стакану хватило и на вечер осталось. Можете разбирать. Хлеб, конечно, свой несите... - И опять посмотрела на Альберто: - А ему зачем наша Звездочка? Это только победителю, если такой найдется.

- Яков, - Альберто кивком головы «познакомил» Аню с гостем, - говорит, что не станет бороться, не удостоверясь...

- Ну и пусть не борется, ему же будет лучше. Он что, Силыч... Леонса еще не видел?

Еле сдерживаясь, артисты во все глаза рассматривали Аню. Александр был озадачен: такое в ней, руби ему обе руки, он не предполагал.

Аня, конечно, знала, что корову показать парню придется, но если поспешить, не поуператься, он почувствует их лукавство: не из простых, гость, тертый.

- Ну ладно, приведу, что ли? - Аня, как разрешения у Альберто спросила.

- А далеко привязала?

- Я что, знала, что Звездочка до выступления понадобится? Не близко.

- Придется привести, - вздохнул Альберто. - Яков пока наши репетиции посмотрит. Да, Яков?

- Может я с ней схожу? - предложил тот, даже забыв на Аню обидеться - дело принимало невыгодный для него оборот.

- Еще чего? Я с мужчинами не прогуливаюсь, да и вы отобрать ее по дороге сможете, я же не Леонс...

Говорила Аня уже на бегу, испугавшись, что Яков увяжется. А Ане надо было выловить где-то Игнатьева - без него, пожалуй, женщина, что недалеко и у которой вечерами Аня с Гретой покупают для цирка молоко, свою корову не одолжит.

Игнатьев нашелся быстро, из торопливого объяснения Ани понял одно: сейчас или - никогда. Надо надуманную Звездочку, хоть с боем, но брать.

- А вы скажите, что для рекламы, - шагая рядом подсказывала Аня.

- Еще посоветуй билетик на представление вручить, - капельку уязвленный, что такая мысль самому в голову не пришла, усмехнулся Игнатьев.

- Да она уже была несколько раз по контрамарке, - проговорилась Аня, выдав нечаянно билетершу.

- Знаю.

«А вот и - нет! Евдокия Николаевна контрамарки дает тайно и тем, кто ей нужен...» - подумала Аня. Хозяйка коровы, например, из ее банки верх не снимает, как с остального молока. А питается билетерша отдельно, наговаривая на себя: «Гастрит, зараза, не все и покушаешь». Мелочь, конечно, но, случайно прознав об этом, Аня уже Евдокии Николаевне улыбаться не может.

- ...Это мою-то Дуньку?! - выводя из сарая крупнющую корову, удивленно и обрадованно прокричала женщина, уже представляя Дуньку на афишах, и даже не спросив: а потом что корова делать сможет в цирке? - Берите!

Во дворе Дуньку, с помощью берейтора - Михаила Березкина и, оказавшихся тут двух униформистов, вычесали, даже под хвостом, повязали на шею широкую ленту с колокольчиком - Фомкин реквизит, и торжественно повели к шатру.

- Зовите своего Яшу! - прокричала Аня из коридора. - Я Звездочку привела!..

Ушел Яков ни с чем. Бороться с Леонсом, он, конечно, и не собирался, но поживиться в цирке очень надеялся, сообразив, что корова - это приманка, да только вот находятся на нее дураки. Себя он таковым до прихода в цирк не считал.

Однако день этим курьезом заканчиваться и не думал. К Альберто, еще не успокоившемуся после Яши, вскоре вошли двое: Василий Семенович и незнакомец. Инспектор манежа - не уверенно, а человек с ним и подавно - боком. Альберто посмотрел оценивающе на незнакомца и, не предположив в нем претендента на мускулы Силыча, перевел взгляд на инспектора цирка.

- И - что?

- Помните, я говорил: работает берейтор, вместо...

- Помню. Скажи Игнатьеву, пусть временно оформит. Вы когда-нибудь со зверьем имели дело? Не боитесь? Ну да в клетки вас все равно пускать нельзя. Там пусть Глюкин чистит, - не останавливаясь, обо всем сразу распорядился Альберто и видом дал понять, что вопрос решен.

- Глюкин и чистит. А Михаил...

- По отчеству как вас, Михаил? - Альберто поймал себя на невежливости. - Да вы присаживайтесь.

- Егорович. Михаил Егорович Березкин.

- Очень приятно. Меня, думаю, по афишам знаете, - Альберто принял иную позу, подавляя в себе желание прервать разговор.

Инспектор манежа с Березкиным и не садились, и не уходили. Досадуя про себя, Альберто приготовился выслушать еще какую-нибудь просьбу.

- Помните, Альберто, я говорил вам, что он, - Василий Семенович кивнул на Михаила, - еще и фокусник. На эстраде выступал.

- На эстраде? - Альберто поглядел на Михаила. Ему очень не хотелось обижать человека, но надо же и меру знать. Только от одного «борца» отделались, тут тебе в фокусники другой самоучка просится. Завтра весь ТРАМ пожалует - пирамидами зрителей удивлять: чем они хуже цирковых акробатов! Ну, ну...

Василий Семенович чувствовал, что попали они к Альберто не вовремя - его на манеже надо было ловить: там Альберто переставал помнить, что он - директор, там он был своим человеком до конца. Но и не решить вопроса с Березкиным не мог - седина не позволяла ретироваться.

- Вы же сами понимаете - без фокусника цирк - не цирк.

- Так ли уж! Плохо о людях думаете! - упирался Альберто. - Они ведь и на красоту смотреть ходят, на смелость и ловкость...

- А с фокусником еще интереснее им будет, - продолжил инспектор манежа.

- Он у нас пока есть, - напомнил Альберто об итальянце. - Что, все еще отсыпается?

- Не знаю, - вздохнул Василий Семенович.

- Но чтоб в цирке был минута в минуту. Побеспокойтесь!

- Будет, Альберто.

- И хорошо. А Михаила, если ты так о нем печешься, посмотрим. Соберем ведущих артистов и посмотрим.

- Уже.

- Что уже.

- Смотрели.

- Когда, где? И - кто? Почему меня не позвали?

- И вы видели...

Альберто устал от утренней канители, а уже через два часа на манеж - его время репетировать.

- Вчера, в первом отделении. И хлопали ему еще.

Только теперь, попытавшись быть внимательным к разговору, в котором участвовал сам, но как-то вяло, пропуская мимо ушей фразы, Альберто начал понимать. Он даже встал, и даже подошел вплотную к худощавому, белесому, но высокому человеку и заглянул в его серые глаза, которых со сцены, из-за цилиндра, он, да и никто, разглядеть не сумел.

- Так это вы и есть: «Мио каро! Мио кариссимо»? А? - и, хлопнув себя по лбу, расхохотался. - Мио каро, мио каро! А еще что по-итальянски знаете?

Гроза миновала и инспектор манежа с Березкиным заулыбались.

- Ариведерчи...

- Ха-ха-ха, - не мог сдержаться Альберто и все хлопал и хлопал себя по лбу. - Ну и надули вы меня, ребятки. Ну и надули! А я-то обрадовался - сам Жорж Вериссимо откроет наш сезон! Ну и надули!

- Но, скажите, здорово у Михаила прошел номер? - уже гордясь, что спас представление и ожидая похвалы, подал голос инспектор цирка.

И тут, опять спохватившись, Альберто спросил:

- А где настоящий Вериссимо? Его что - черти с квасом съели?

Инспектор манежа не знал, где Вериссимо, но понимал, что Михаил Березкин выйдет сегодня на манеж снова.

* * *

Наверное так было задумано кем-то: высыпать в последний апрельский день того давнего года на голову одного из цирков шапито еще несколько событий, особой роли, правда, не сыгравших, но развернись некоторые из них иначе - кто знает...

После того, как Альберто, смирясь с тем, что настоящего Вериссимо ему не дождаться, проводив инспектора манежа с его «протеже», остался обдумывать ситуацию, в гостиничную комнату торопливо вошел Игнатьев.

- И смех, и грех: коверные на нет перессорились!

- А что случилось? - Альберто не особо напрягся от услышанного: все в цирке считают, что «Исаев не понимает юмора, а Клювин не понимает, что Исаев не понимает юмора». И не перестает того разыгрывать даже вне манежа.

- Как всегда... - администратор развел руками. - Вчера дал ему стакан голимой соли.

Такая у коверных сценка: «доведя» белого клоуна - «Моцарта» до сердечного приступа, рыжий - «Сальери», подносит стакан спасительной жидкости. По замыслу репризы тот, не меняясь в лице, должен выпить ее до конца.

- Исаев, конечно, выпил.

- А что оставалось делать...

- Когда уймутся? Точно дети, - покачал головой Альберто, думая, что - никогда, пока они в паре. Клювин без розыгрышей жить не может, но «посвящает» их, в основном, партнеру. Все помнят, как он прибил гвоздями к колодкам* узкие туфли Исаева. Тот ноги берег, туфли наготове за форгангом ставил. Так и провел первый выход на арену: лорд по виду и по антре, насмешил зрителей больше, чем перекати-поле Клювин.

- А не забыли, Альберто, как он парик одеколоном заправил? - понимая, что пришло в голову директору цирка, раз улыбается, спросил Игнатьев. - Исаев весь следующий день фрак проветривал и, говорят, на манеже вечером его все равно тошнило.

Одеколон был дешевый «Сирень», его Исаев терпеть не мог, а Клювин, разбрызгивая фонтаны «слез», оросил его «Сиренью» с ног до головы.

- Как считаешь, не стоит разбираться? - посмотрел на администратора Альберто.

Тот пожал плечами, подумал:

- Но расселить придется...

А в это время Исаев держал маленький пузырек над чашкой остывшего чая и спешно отсчитывал положенные капли. Никто не знал, что у него больное сердце. Не догадывался и Клювин, когда называл его аристократом. Исаев им и был по складу высокой души, но перекроить судьбу не мог - очень любил цирк...

Пока у Альберто шел разговор о коверных, наступила очередь репетиции Александра и Ани. Он - на своей рамке, под куполом, она - каучук внизу. До представления - три часа никем не занятого манежа!

Аня прошлась стелющимся кувырком по ковру, хотела повторить, но повернула к станку и, забросив ногу на перекладину, откинув голову и спину назад, потянула мышцы.

- И - раз, и - два... - медленно приседала она, поглядывая на Александра. Он повис на трапеции в каче, потом, оттолкнувшись, схватил себя под коленями, делая в воздухе кувырок и, раскинув руки, отправился к рамке.

Кольца, поднятые на высоту трапеции, остались сиротливо висеть, чуть покачиваясь от волны взбитого воздуха. «С них начнется мой полет», - подумала Аня.

- И - раз, и - два, и - раз...

«Когда это будет? - уже недовольная тем, что она делает на выступлениях, вздохнула Аня. Ей последние дни казалось, что номер ее тонет в море остальных - шумных, смелых, ярких, и что уже на другой день о ней зритель и не вспомнит.

- И - раз...

- Размялась? - спросил сверху Александр.

- А что? - замерла Аня в щемяще-сладком предчувствии.

- Пристегивай страховку. И - сюда!

Они с Альберто еще не успели поговорить о том, чтоб начинать приучать девочку к высоте. Так он решил сам, понимая: время идет, а номер стоит. Да и когда-то это должно случиться.

Она поднялась по канату так скоро, как после не сумеет ни разу, пожалуй. Вскочила на мостик, словно уже бывала тут. Александр в полете вернулся на трапецию, опять повис на подколенках, сильно раскачался и, приближаясь, молча протянул Ане руки. И так же молча она в эти руки вошла своими, не испугавшись, не глядя вниз и не пропустив той единственной доли секунды, которую надо угадать всем своим существом, чтобы не случилось осечки.

...После представления, когда артисты разошлись по своим «спальным» местам, в завершении дня на свет было извлечено колечко, посчитавшееся пропавшим. Обнаружила его Грета, которой в старом сундуке понадобилась прежняя шлейка Фомки, чтоб попробовать приспособить кожаную петлю с нее для поводка одной из своих собачек. Аня переодевалась, когда Грета изумленно крикнула:

- Мамино кольцо, смотри, Аня!

Аня обомлела: что говорить сейчас, как объяснять? «Ну почему я о нем забыла!»

Грета удивилась:

- Ты не рада? Мама ведь так переживала! Помнишь?

- Да, - стоя спиной отозвалась Аня.

- И как оно сюда попало?

Аня развернулась, прямо глянула в глаза Греты:

- Я положила.

- Ты! И - молчала?

- Я только сегодня его нашла.

- Где?

- Какая тебе разница, нашла ведь.

- А маме почему не отдала сразу?

- Не успела, - устав защищаться, Аня села на кровать и поглядела в окно. Она спиной чувствовала взгляд Греты, догадывалась о чем та думала: «Хотела схоронить, а потом унести домой».

- Ты хотела... - почти тоном Ирен произнесла Грета и осеклась: Аня смотрела на нее спокойно и с вызовом. - Тебя теперь прогонят из цирка, я знаю... - уже сокрушенно договорила Грета и выбежала из комнаты.

«Ну вот и все. Они решат, что я воровка...» С колотящимся от обиды сердцем Аня так и продолжала сидеть, пока в оставленную открытой дверь вихрем не влетела, таща за собой поводок с металлической полоской Миги. За ней спешно вошла Ирен с Гретой. Аня услышала и голос Альберто, призывающий всех успокоиться.

Миги подскочила к Аниной кровати, оглянулась на Ирен и все же прыгнула к Ане, обняв ее.

- Ах, как соскучились мы! - сердито сказала Ирен, но не стала гнать обезьянку из комнаты - не до нее сейчас было.

Аня подняла на Ирен глаза:

- Я не брала ваше кольцо.

- А я и не обвинила, кажется, тебя в этом...

«Зачем же тогда вы все здесь? - подумала Аня. - Пришли, так спрашивайте».

- Тебе оно - велико, Фене - тоже... - говорила Ирен, разглядывая, словно впервые увидела, кольцо с граненой, сверкающей вставкой. - Да и - дешевое...

И тут Миги зло и требовательно закричала, метнулась от Ани к своей хозяйке, вскочила на плечо, перегнувшись, выхватила блестящий на ладони предмет и спряталась за спинкой кровати.

- А ну все замрите! Ни слова! - скомандовал Альберто и в «детской» повисла тишина. Так длилось несколько минут. Потом Миги, ни на кого не глядя, успокоенная, выпрыгнула из-за спинки кровати, просунула свой кулачок под подушку и, довольная, что вернула «подарок» на место, опять повисла на Аниной шее.

- А вы судилище тут устроили. - Альберто развернулся и пошел из комнаты, на ходу добавив: - Уж если Миги любит, девочка, это много значит. Не стать ли тебе дрессировщицей?

Взять кольцо из-под подушки Ирен не удалось: Миги кричала, скалила зубки, заскакивала на подушку, давая понять, что никого не подпустит.

- Тут я его и нашла сегодня, - посчитала все-таки нужным объяснить Аня. - Когда постель перестилала.

- Да уж и так понятно, - Ирен все пробовала ухватить болтающийся по полу поводок, но у нее это не получалось. - Ладно, пусть пока полежит у тебя.

- А что будет, когда Миги снова увидит его на твоей руке? - проходя с полотенцем через плечо к умывальнику, поинтересовался Альберто.

- Откусит палец вместе с кольцом, наверное, - взяв уже себя в руки, попробовала, как тогда, впервые столкнувшись с Аней, пошутить Ирен, но не сумела.

* * *

И только после этого события, уже за полночь, цирк окончательно успокоился: опустел манеж, погасли фонари, задумчиво хрустя сеном затихли кони, развалились в клетках звери, вздрагивая, подергивая шкурой, распахнув форточки в комнатах - уже установилось на улице тепло - готовились уснуть артисты.

Пробовала заснуть и Аня, но перед глазами все шли и шли картины вечернего представления: яркие, праздничные. Все, что за манежем, отсекалось, он, как круглая рама менял холсты: вот в стремительном беге по кругу замерли, чтоб запечатлеться, тонконогие рысаки-ахалтекинцы, нервно раздуты ноздри, насторожены зрачки, над глазами - чуть приспущены челки... Вот гала-наездница Машенька, искрящаяся улыбкой, маленькие ямочки при этом то появляются, то исчезают, дразня и приковывая взгляд. Поза у Машеньки победная, она любуется собой со стороны и понимает, что всем нравится...

А это - ссорящиеся коверные. Они вместе, они просто не догадываются, что созданы дополнением друг друга: элегантный, умный Исаев и увалень-простофиля Клювин...

Калейдоскоп картин завершился полотнищем, на котором в полете с трапеции на рамку задержался на миг кто-то в блестящем костюме. Он летел большой, смелой птицей и огромное пятно серебристого света не выпускало его из своего круга.

- Ты на меня все сердишься? - думая, что Аня не спит, а просто от нее отвернулась, - тихо окликнула Грета.

Но Аня ее не услышала. Как это бывает в детстве, раскинув широко руки и изумленно глядя на землю, которая удалялась и удалялась, и все на ней становилось мелким, а после исчезло совсем - одни вокруг легкие облака и лазурь неба - она летела и душа наполнялась восторгом и... благодатью, чувством, которое попроси его объяснить, она бы пока не сумела.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Надо было погрузиться за сорок секунд, пока поезд стоял в этой степи, далеко от поселка, где цирк закончил гастроли еще три дня тому назад, но выехать не мог - билетов выделялось на проходной состав самую малость, да и те за ночь расползались по «остронуждающимся». Тогда было решено выезжать группами - конюшню оставили на узловой, по пути погрузится, а реквизит пришлось тащить на себе. И вот со всем этим и походным скарбом, почти на ходу, Александр, Аня и еще несколько артистов влетели в предпоследний вагон и, переводя дыхание, столпились в тамбуре.

- Знать бы еще - когда в Н-ске будем? - утирая пот маленькой ручкой со своего детского лба, поглядел Николо на брата. Тот пожал плечиками, неуверенно отозвался:

- Где-то к утру...

- В девять пятнадцать, - пришел на помощь солдат, притиснутый вещами к двери и, пытаясь скрывать любопытство, рассматривающий лилипутов. За его головой было запыленное, с темными разводами от попадающей сажи стекло, в которое и свет-то еле просачивался, так что парню больше ничего не оставалось делать.

- На побывку? - благодарно, снизу вверх посмотрел на него Николо - солдат понравился: подтянутый, крепкий, с идущим навстречу взглядом голубых, не дурашливых глаз.

- Совсем. Отслужил, - пояснил тот и посоветовал: - Вам бы поскорее места забить, впереди еще такая же станция. В конце вагона несколько свободных.

- Вот спасибочки! - обрадовался Володя Облицов. Он всю дорогу пугал, что спать придется стоя. - Девочки, вперед! - Пропустил Машеньку, братьев-лилипутов и, держа под мышкой футляр со скрипкой, поджидал Аню.

- Идите, мы остальное покараулим, - поторопил его Александр. - Устраивай их там.

- И вы идите, - обратился солдат к Ане, - устали ведь.

Аня, не оборачиваясь - почти на ногах стояли вещи, отозвалась:

- Мы привычные.

- Циркачи?

- Как вы догадались? - Аня удивилась.

- По лилипутам. Где их еще увидишь? А вы кто в цирке? - длил разговор парень.

- Акробатка она, - ответил за Аню Александр, но ответил непривычно жестко и Ане за него стало неловко. Она повернулась к демобилизованному, взгляды их, наконец-то, встретились и в Ане что-то тонко и тревожно задрожало. Ничем перекрыть тон Александра, кроме улыбки, она не смогла.

Александр, прислонясь спиной к холодной решетке противоположной двери, смотрел на девушку. Еще неосознанный страх потери толкнулся в душе и утих: «Мало их было - попутчиков?..» Но прихватил чемоданы, велел Ане идти вперед, поторопить Володьку и, не глядя на парня, бросил:

- Присмотришь? Я - быстро.

- Конечно, - охотно согласился тот, загасил папиросу носком кирзового сапога и, одергивая гимнастерку, пока не ясно чему, усмехнулся: «Надо же - акробатка!»

В вагоне - душном, набитом пассажирами и тюками, он ехал пятые сутки, они изнурили его однообразием, а тут, вдруг, циркачи. - «Эти поскучать не дадут», - решил он и опять улыбнулся...

Его место было наверху, за стенкой купе, где устраивались артисты. Они потеснили мужика, завладевшего нижней скамейкой целиком, тот, нехотя уплотнил свой груз и сидел теперь, отвернувшись к окну и демонстративно посвистывая.

- Денег не будет, - шалящим голосом предупредил его Володя Облицов.

- Не твоя забота, - ядовито отозвался мужик, но на всякий случай свистеть перестал. Все хором засмеялись.

На самой верхней - третьей полке - еще один недовольный проворчал:

- Эй вы там, цыц! Поспать не дадите! - и, перевернувшись, свесил над головами остальных пятку, желтую, точно брюква.

Мужик у окна злорадно сообщил:

- Я-то что? Вот он когда слезет...

- Ну, как вы тут, уместились? - на правах знакомого поинтересовался демобилизованный. Он возник в проеме купе, не предполагающего дверей, облокотившись локтями на верхние полки, стоял, поглядывая, чем бы еще помочь артистам. - О, вам повезло крупно! - поняв, что кто-то сошел на степной станции и освободил еще одно, нижнее место, как своему чему-то порадовался и посоветовал, глядя на Николо и второго лилипута: - А вы ночью - валетом. На пол-лавки войдете, еще и место будет. - Он не хотел обидеть братьев и это было всем понятно, однако Николо поспешил опередить друзей, обычно, на такое бурно реагирующих:

- Мы так и делаем. Даже один билет на двоих покупаем, - засмеялся он.

Аня, проследив за взглядом Александра, решила сидеть молча, сотым чувством поняв, что тот может осадить парня, заговори она с ним. Последний год партнер взялся опекать еще усерднее, чем в первое время их работы, отшучиваясь, если она, полуприкрыв веки, терпеливо дожидалась конца его назидания, обычно завершающееся фразой, призывающей к миру: «Мы тебя, Анюта, произрастили, ты нам родная, потому и печемся». Хотелось знать, до каких пор он собирается печься: ей уже почти восемнадцать! Но задать водораздельного вопроса - не наступало время. Да и сознавала она правоту слов Александра: всем, что подняло Аню на высоту в прямом и ином смысле, она обязана ему. Так ведь - безмерно благодарна! Как Альберто, как многим в цирке. Она и учителям школьным благодарна и друзьям, которые в ее уже взрослеющей жизни возникали и опадали, но ведь - были! А Фенечке? О ней и говорить нечего - тут, чем дальше, тем теснее прижималась Аня к ней душой и мыслями, тоскуя в долгих, порой, гастролях, вспоминая, как ей теперь видится безмятежное, заполненное тихим Фенечкиным теплом время, которое было еще до всего. Нынче она обрадует Феню: «Вот, на целое лето к тебе! Посажу и стану пылинки с тебя сдувать, а ты - отдыхать. Никаких леденцов, никакого базара!» Как она перезимовала, Аня не знает: писать Феня о себе не любила, коротко сообщая: «Живая я, Анечка. Жду тебя очень». Однажды пришло письмо от дочери крестной, двоюродной сестры - Антонины. Она писала, что Феня сильно переболела, но теперь отошла, а она, Антонина, вышла замуж за военного и живут они с мужем у ее крестной: «Так лучше, - писала сестра, - моя мать его приняла, а его меня - не сильно. А дед наш помер, до этого и бабку похоронили...» Аня пожалела Фениных родителей, хотя и не приучали они к себе «купечку», как дед назвал Аню. Уже потом, когда она стала присылать Федосье переводы, а та, выгадывая, покупала что-нибудь отцу с матерью, не сильно избалованным остальными детьми, дед слегка унялся. Однако «купечкой» звать продолжал, да еще и подковыривал, если никто их не слышал: «Ну, как вам, барыня, у нас тут? Простите, хоромов не имеем. Да, оно, и ты их только зришь, а в руках - шишь!» И глядел победно: как мы вас, толстопузых, потрясли? А Останины толстопузыми не были, знал ведь - все «поджарые», как Феня определяла. И не трясли их - уехали за границу, все тут оставили. Теперь их дома - это музей, кинотеатр, гостиница... Фенечка однажды решила Аню познакомить с останинскими владениями. Правда, проходя мимо, убавляла голос и прикладывала ладонь к губам, прикрывая тайные слова: «Деда твоего, видишь?» И тут же предупреждала: «Увидела и забудь! Нельзя никому больше знать! Засадят». За что «засадят» тогда Аня не понимала, но голос матери не требовал пояснений. Еще от крестной слышала про самого Останина: «Тот и вовсе остаться бы не смог - он за пустяшную обиду стреляться вызывал, а тут такое!.. Но ты у них одна семечкой оказалась, больше - шаром покати. И признал тебя он». От всего услышанного к Ане пробивалась только одна мысль: «Вот бы все знали, чьи это дома!» И знали, потому не носила Аня в школе пионерский галстук, как многие, а теперь - комсомольский значок. Никто ни в чем не обвинял, но и заявления ее не рассматривал, как бы в цирке Аню не хвалили, какие бы характеристики не писали...

Тот, что отсыпался на третьей полке, решил спуститься. Свесил другую голую пятку, почесал ею ногу, глянул вниз, прохрипев:

- А ну, освободи место сойти!

Щекастое, небритое лицо его, помятое и злое, говорило: откуда вас набежало? Нацелился он спикировать на столик, где уже позвякивали стаканы и лежала нехитрая еда, но демобилизованный, первый поняв его намерения, одернул:

- Давай по приступкам, мужик!

- Ко-го-о? - во весь рот фальшиво зевнул тот, оттянул лямку майки и резко отпустил, полагая, что этого угрожающего жеста будет достаточно.

- Того, не тряси над столом, сказал.

Лилипуты и женщины затихли. Володи-скрипача не было - он плескался над умывальником, выждав очередь, а Александр смотрел на поединок отстраненно: ему хотелось поражения парня, а уж тогда и он поднимется, чтоб вышвырнуть нахала из купе.

- А не пойти ли тебе отцэдова в... - Мужик не успел назвать конечный пункт, как вдруг оказался на полу вагона: это парень, ухватив его под коленями, стянул и, приняв на себя обмякшее от неожиданности тело, поставил, как вбил, сказав:

- Глаза-то потуши. Сгорят и выпадут.

Мужик дернулся плечами, поиграл желваками, что-то порешал и, кивнув в сторону тамбура, рыкнул:

- Шпарь туда, разберемся!

- Идем, если очень хочется, - согласился парень.

Аня обмерла, ей мгновенно увиделась предстоящая драка в тамбуре с кровавым исходом. Она не вытерпела и просяще посмотрела на Александра:

- Так же нельзя, он за нас заступился, а мы!..

Засуетились и лилипуты, но Александр протянул руку в их сторону:

- Вы-то куда? И чего запаниковали? Служивый сам справится.

И все-таки Аня, перепрыгнув заслоном выставленные колени Александра, оказалась в коридоре и побежала по вагону к тамбуру.

- Стой, Аня, я сам, - перегнал и загородил ей дорогу партнер.

В это время открылась дверь и, одергивая гимнастерку, из тамбура вышагнул демобилизованный. Босой мужик, прикладывая к шее руку, обогнув его, зашел к проводнику. Больше, за все время пути, его никто не видел. Второй мужик услужливо отнес его стоптанные ботинки и телогрейку, вернувшись, молча лег на скамью и отвернулся.

Увидев циркачей в коридоре, парень, подходя, спросил:

- Похоже, меня выручать собрались? - и широко улыбнулся.

Такой улыбки Аня ни у кого не видела...

Вагон сопел еще на все лады, когда в проходе снова появился демобилизованный. Паровоз замедлял ход, сбрасывая пар, готовясь остановиться на несколько минут.

- Так и Н-ск проспите! После этой станции - дом!

- Чей дом? - не понял спросонья Николо.

- Мой! Давайте чайник, за кипятком сбегаю.

Пока Николо, спешно соскочив и растолкав брата, чтоб поднять сиденье, рылся в вещевом мешке - с вечера так и не достали - парень, махнув рукой, ушел. Чайник с горем пополам извлекли, спрыгнувший сверху и успевший обуться Александр уже схватил его за ручку, готовясь выскочить из вагона, как парень вернулся. Он принес целое ведро парящей воды.

- На всех сразу, - объяснил. - А ведро чистое, дежурный дал.

Аня тоже проснулась и смотрела из-за плеча Машеньки. Чаю ей еще не хотелось, но и спать - тоже.

Александр прихватил полотенцем дно ведра, не пролив, наполнил кипятком чайник, понес было ведро дежурному.

- Да вы пейте, я сам, - перехватывая из руки неулыбчивого циркача душку, проговорил парень. Скулы у Александра напряглись и обозначились. Душку он не отпустил и кипяток плеснулся на ногу парня.

- Хорошо, что сапоги. А то бы обварил человека, - покачал головой Володя вслед Александру. И предложил: - А вы садитесь с нами, наверное, за дорогу все запасы израсходовались?

- Никак нет, - по-военному, весело доложил тот. Нырнул за стенку и вскоре присоединил к общим продуктам свое: небольшой кусок сала, кулек с курагой - на попутной станции купил, - полбуханки хлеба и пачку цветочного чая. - Кирпичный и верно - извел.

- А вы правда, в Н-ске живете? - спросила Аня и тут же смутилась.

- Правда, - вопрос его слегка озадачил.

Два часа прошли незаметно: пассажиры, кому сходить - укладывали оставшуюся снедь, заворачивая, кто в газеты, кто в тряпицы, скручивали, утягивая веревкой то, на чем спали, загодя утепляли детей - утрами еще морозно, спорили, хохотали, готовились к встрече с городом. Володя смотрел в окно, наигрывая губами марш, где-то мужской голос пытался петь про Щорса, пел тихо, и только «Щорс под красным знаменем - командир идет!» выкрикивал на весь вагон. Так же, на весь вагон другой, более высокий голос вторил: «Э-э-эй, командир идет».

- Где служил-то, - развернувшись от окна и зная, что демобилизованный сидит на краю скамейки, спросил, словно без этого он не мог обойтись, Володя.

- Под Москвой.

- А-а. Не пришлось в тех краях бывать. Столицу-то видел?

- Как же! - погордился парень.

Аня подумала: «А я - жила. Недолго. Могла бы остаться, если б...» Если б крестная не дала телеграмму: «Выезжай, мать при смерти». Аня забыла об экзаменах, которые почти сдала, обо всем на свете, сорвалась и поехала, а после передумала в училище поступать. А Москва ей понравилась, люди понравились - умные, воспитанные.

...Проскрипела вокзальная дверь, впустив циркачей и тут же захлопнулась. С пожитками - кто на плече нес, кто - в руках - прошли через небольшой, тусклый зал к следующей двери - выходу в город. Две телеги стояли в ожидании прибывших. Одна - кто наймет, хозяин другой невысокий, белесый пожилой мужчина, приставив ладошку, высматривал кого-то, отмахиваясь от желающих сесть в телегу. Увидев, просветлевшим голосом позвал:

- Гришка. Ты, чо ли? Сколь тоби шукати?

Демобилизованный засмеялся, взглянув на спутников:

- Ну, батя! Еще и не обнялись, а уже отчитывает. - И спросил, махнув рукой: - Может и вам в ту сторону?

- Нам - в разные. Мы - по старым квартирам, - объяснил Володя. - А тебе, Аня, кажется с ними по пути?

- Мне к «Путьрему», - надеясь поскорее увидеть Фенечку, а, похоже, и не только потому, выкрикнула Аня.

- Надо же! И мы - к «Путьрему». Чуть ближе, но довезем! - Батя, я сейчас! - обернулся он к телеге и, поднимая Анин чемодан, сверток, пригласил смеясь. - Идемте скорее, а то он у меня такой - еще умчит.

- Она с нами поедет, - резко возразил Александр и уже потянулся за чемоданом, но Гриша отклонился и не дал:

- Да поймите, мы на самом деле - туда. Мы там живем. А не доверяете, идите в провожатые. Но назад - пешком. Далековато, конечно, будет, батя не зря подводу пригнал.

Поехали вчетвером. Наказав Володе устроить остальных и ждать в гостинице, Александр вскочил в телегу, разъединив Аню с парнем и разрешил:

- Теперь трогайте!

- Ишь ты, исприказувал. А вот не повезу без грошей.

- Хорошо, заплачу, - пообещал Александр.

Гриша обнял отца за плечи и опять засмеялся:

- Будет тебе, батя! Ради меня - довези за так.

- Ну, коли для тоби... - вожжами подтолкнул лошадь, зычно крикнув. - Но-о!

Долго потом ехали молча. А когда показалась линия, Гриша сообщил:

- Здесь я до армии шпалы клал. - Аня про себя изумилась: она его видела! Их было четверо, голые по пояс, с рубахами, намотанными на головы. Загорелые. - Раньше узкоколейка была, меняли.

- Я знаю, - только и сказала она. Нет, не боясь Александра, ее в этом даже заподозрить он не мог, а оберегая парня от его очередного выпада. После они, может быть, объяснятся, а сейчас лучше смолчать, хотя и колыхалась радость: еще когда видела! Засмеялась про себя, вспомнив, как боялась проходить мимо и делала крюк, хотя им было не до нее, пигалицы. Их жгло солнце и шпалы ворочать - не мячиком играть.

И все же Александр съязвил:

- Скоро выяснится, что вы еще и родственники.

Отец Гриши встрепенулся:

- А ото хто? - ткнул кнутом в сторону Ани.

- Останина я, - назвалась она, думая, что мужчина может знать Феню.

- Они артисты, батя. К нам опять цирк приехал, - весело пояснил Гриша.

- Циркачка вона, што ли?

- А они все, кого видел, циркачи.

- Диток токо мучат, - проворчал отец Григория, приняв за них лилипутов. Объяснять ему ошибку никто не стал. А он подумал, покачал головой и выдал: - Не-ет, ни родня. - И с превосходством добавил: - Внас таких сроду ни було и ни буде.

- Это почему? - не обиделась Аня: к тому, что она стала циркачкой, все относились по-разному. Крестная Феню корила - могла удержать. Сказать кому - стыдно. Антонина завидовала: «Цветы дарят, презенты... А я вот кассирша. От меня от самой все чего-то ждут». Фенечка была спокойна - раз захотела, как противиться? Не расшиблась бы только. И молилась об этом перед маленькой матерью тайно принесенной из отчего дома иконкой Богородицы.

- Почёму? - отец Гриши не подумал увиливать от ответа. - Та голы вы усе там крутитися. Моя б хоть одна доца тако вы-творила!

Гриша перебил:

- Как они, доци твои? Шура ведь замуж собиралась.

- Теби дожидалися.

И еще раз сказал, глядя, как Аня идет к калитке - тоненькая, воздушная.

- Не-е, внас таки ни було и вже быть не могит.

Александр попросил подождать его, донес чемодан, напомнил, что завтра утром все должны собраться в гостинице и снова запрыгнул на телегу:

- Вы же назад?

- Две вулицы, - отозвался отец парня.

Поехал с ними Александр вовсе не потому, что лишнюю сотню метров не хотел нести на себе поклажу, а для того, чтоб снявшись, отозвать в сторону парня и убедительно предупредить:

- Видел, куда довез, и из головы выбрось. Она - цирковая, больше ничьей не станет.

- Твоя, что ли? - приняв его тон, спросил Гриша.

- Будет.

- А она об этом знает?

- Я сказал тебе!..

- А я - не понял.

Так и расстались, каждый при своем.

* * *

Фени не было в доме. Она уже не ходила с конфетами на базар с конца зимы, а устроилась сиделкой, кажется, где-то в больнице, там ей и комнату дали. Так объяснил сын хозяйки. Он Аню не узнал, но понял - дочь прежней жилички.

Аня снова подхватила чемодан, чтоб идти к крестной: без нее Фенечку не найти.

- Я помогу, - напросился было хозяйский сын, но тут на крыльце возникла молодая женщина и взглядом орлицы вернула его назад.

Аня улыбнулась:

- Тут рядом, через три дома. Спасибо.

У крестной были соседи. Они договаривались рыть общий колодец и спорили, где лучшее место.

- Ой-юшки! - всплеснула крестная руками, увидав Аню. - Приехала! А мы и не ждали! - И, отказав соседям в дальнейших переговорах, объяснив: дочка Фени пожаловала, кормить с дороги надо, заспешила в кухню. - И ты иди, чай горячий, недавно пили. - И уже вслед уходящим прокричала: - Вы Аньку-то нашу узнали? Каждый приезд меняется!

Они узнали, только им было непонятно: раньше за цирк осуждала, сейчас, как забыла. Мария, она и есть Мария - сама всякий раз другая.

Дома были и Антонина с мужем. Сначала они не отозвались на голоса, и только когда крестная, постучав в двери одной из комнат, сообщила уже будничным голосом: «К нам наша циркачка приехала», вышли.

- Муж Тони - Валентин Андреевич, - вытирая руки о передник, знакомила крестная. - А это наша родственница. В цирке акробаткой работает.

Молодой, высокий мужчина в военной форме с кобурой на портупее. Пытливым, карим взглядом он, Ане показалось, ее уже просветил и, ничего особенного для себя не высмотрев, улыбнулся скупо-вежливо:

- Можно просто Валентином. А про цирк, вы, Мария Петровна, уже сообщили. - И протянул руку. Аня тоже подала ладошку, он ее легонько сжал и отпустил, чуть оттолкнув.

«Какой безрадостный муж у сестры», - почему-то подумала Аня, ощутив в себе нежелание с ним родниться, вернее, какую-то неизбежную несовместимость и печаль от этого родства и, пока пила чай, старалась не глядеть в его сторону.

Маня подтвердила:

- Хорошо Феня устроилась, очень. Дали комнатку во флигеле, врач хвалит ее, отгулы дает. Она даже в кино ходит. Вот обрадуется! Теперь мы с ней и на тебя сходим, я ведь так и не видела, чего ты в своем цирке делаешь.

- И я не видел, - неожиданно предложил себя в зрители муж Антонины, но так, что отказ и не предполагался. Аня кивнула: да, да, конечно, как только...

Антонина говорила мало. Было видно, что она похудела и, с забранными наверх косами - короной, казалась совсем длиннолицей. Ее, похоже, подташнивало и вскоре она вышла из-за стола.

- Внука ждем, - объяснила, вздохнув, крестная. И перекинулась на Аню: - А ты у нас замуж еще не выскочила?

- Рано. - Аня чувствует, что крестной сейчас не до ее замужества, она дочерью обеспокоена. Так, по пути спросила.

- Самый раз. Это мои вон, - кивнула на Валентина, - сроки выдерживали, а у вас там, поди, проще.

- Чем же проще? - разглядывая богатую, но линялую теперь скатерть, возразила Аня. - Как у всех.

- Знаю я это «у всех», - с неприятным для Ани намеком говорит крестная и Ане хочется скорее уйти.

Чемодан вызвался понести Валентин - Тоня прилегла и заснула. Чуть было не оставили сверток, да крестная разглядела его в сенцах:

- Матери, поди?

- Да. Платье.

- Покажи, - попросила она и торопливо развернула. - Ха-а-рошее! Мне бы такое. - Приложила к себе. Платья хватило на одну ее половину.

Когда пошли по-над заборами, по узкой тропе, и Валентин вынужденно оказался впереди, крестная приостановилась:

- Поди, Федосью скоро посватают. Ты уж не противься, а то она вон болела когда, тебя рядом не было. А врач этот - выходил.

- А что было? Тоня не написала.

- Простыла сильно. Чесанки-то - одно название.

- Я бы приехала, если б сообщили. - Фенина болезнь, после письма, так из головы и не выходила, Аня и теперь посо-крушалась.

- Как же! - то ли себя виня, то ли - крестницу, проговорила Маня. - Тебе сообщи!

После телеграммы о том, что Феня при смерти, Аня, все бросив, пятеро суток отстрадала в поезде, боясь не успеть. Рисуя жуткую картину, вбежала в дом, а Феня стояла перед желтым, пузырчатым зеркалом и расчесывала деревянным гребнем длинные до колен, темные волосы. Они были еще влажными после бани, а лицо ее - молодым и розовым. Она ахнула, увидев дочь, а та села на пол, охватив ее ноги и шепча: «Миленькая, родненькая, самая лучшая моя Фенечка! Как же я рада!»

Маня в тот приезд не показывалась на глаза им, а Федосья, как выяснилось, ничего о телеграмме не знала. Но, пытаясь оправдать как-то сестру, убеждала, что она это не со зла, так «позаботилась». «Она видела, что я плакала сильно после твоего отъезда, доченька. Ругала меня, что власть материнскую не выказала - отпустила. Пугала, что насовсем тебя отпустила. И, значит... Глупая, конечно, и я - у тебя глупая, прости нас...» Поплакали, пообнимались, и Аня решила догонять свой цирк. Когда они с Александром в Москве сдали на «ура» воздушный номер и он, купив билет до Омска, прощался, то сказал: «Если что - дуй назад. Мы тебя всегда ждем. Но лучше - отучись...» Вот и она купила билет туда же, а Феня, уже на перроне, в последние минуты просила за сестру: «Ты, доченька, зла на нее не держи. Ведь - крестная. Никто из родни не пошел против воли отца, она не испугалась. И всегда рядом была».

Конечно же, Аня давно все забыла, жалела иногда Москву, понимала, что были б иные возможности, но... «Судьбу не переиграешь...», - любит говорить Маня. А Анину «переиграла» сама... Если б тогда дано было знать, что она делает!..

* * *

Цирк, по частям, собрался через неделю, и начал обустраиваться на привычном месте - за базаром на пустыре. За базаром, куда Федосья уже не ходила со своими неповторимыми леденцами. Иногда все же она их делала, но для больницы, раздавала там. Ей нравилось доставлять хоть малую радость этим немощным, волей случая, людям.

Теперь она немного вошла в тело, но не перестала походить на ту барышню, какой ее останинский сын полюбил - с каштановой косой по спине, с чистой, прозрачной кожей лица, на котором яркие светлые глаза с чуть сросшимися темными бровями. И руки - такие же: с длинными пальцами и розовыми лунками ногтей. Когда Аня - не всерьез - думала, могла бы Фенечка работать в цирке, роли ей там не находилось. Цирк стягивал отовсюду людей другой закваски: решительных, рисковых, сильных. Сильными, конечно, можно было сделать всех, но при наличии первых двух качеств. С Фениным милосердно уступчивым характером в больнице - самое место.

Так вот - цирк собирался. За эти годы состав артистов заметно изменился: умер Исаев, но не от розыгрышей Клювина, а потому, что так и не сумел укорениться в этом новом, бушующем и бурлящем обществе. Прежде он ушел из цирка и так, в одиночестве и нищете застыл на старом матраце в чужом, на последние деньги снятом углу. Цирк в это время отчалил в другие моря, а Исаев отстал от него.

Затосковал и перешел в оседлые затейники, уже в другом месте, Клювин, не желая себе нового антипода - белого, и храня в памяти верность неповторимо ранимому, изысканному Исаеву, бесполезно казня себя за дурацкое балогурство.

В конвейер прочно ушел Виктор, жонглер. Он взял-таки седьмое кольцо, его стали просить другие цирки, но в главке пристегнули номер в программу формирующегося состава по соцстранам. Только однажды он, как бильярдный шар, закатился в прежний, взрастивший его цирк, отработал неделю и уехал, убедившись в тысячный, юбилейный раз, что Машенька лучше разделит участь старых дев, чем отлепится от своего Александра, безжалостно наблюдавшего, как она барахтается в сетях, правда, невольно им расставленных. И даже то, что ямочки на Машенькиных щеках стали менее заметны, потому что она реже вспоминает улыбаться, а носик и все лицо заострились и венчик коротких кудряшек утратил прежний блеск, ловитору не укор. Он тем взглядом, какие бросает на него Машенька, приручает более юное существо, надеясь набиться ей в партнеры не только по цирку.

Альберто, в силу политических соображений, не мог оставаться директором - иностранцы уже несколько лет как перестали наезжать: в стране Советов на них не хватало денег, потому выгоднее стало «готовить кадры на местах». И хотя Альберто был немцем обрусевшим, но - немцем, он остался только дрессировщиком.

Вместо Васи - Махмуд-али-Газиса пришел молоденький канатоходец Сергей Фролов из циркового училища. Сменилась униформа, но все еще удерживался их «предводитель» - Василий Семенович, и так же звучно объявлял номера, и зорко следил за порядком на манеже. Они подружились с Михаилом Березкиным, успешно заменившим не приехавшего в Н-ск Вериссимо, и все свободное время сражались в шахматы с переменным успехом.

Ирен передала своих собак и обезьян подросшей Грете - крупной, властно-капризной в мать, с вечно упрекающим взглядом. Мраморность, так восхищавшая Аню при знакомстве, медленно перетекала в гранит. Ирен же теперь жила при них - муже и дочери, но пыталась держать цирк в своих рукавицах, на что назначенный директором Леонс глядел сквозь пальцы: его характер должен был подпираться стержнем, иначе цирк расползется по швам. Ирен им была.

Ну, а остальное - без изменений, только афиши первое время озадачивали обывателей: куда подевались заморские звезды? Но, видя на манеже знакомых артистов, скоро поняли и простили им лукавство: новые псевдонимы «с советским уклоном» были роднее и поднимали дух. Об этом все больше и больше начинали заботиться где-то там, в верхах, и низы охотно откликались.

За эти годы где только не побывал цирк! И в аулах, в заброшенных кишлаках и селах, где и полы-то в клубах прогнили и страшно было на них ступать, не то что - прыгать. Ступали и прыгали, увечась и врачуя себя испытанными снадобьями. Бывали и в больших городах, и малых, разбивались на группы, влетали лучшими номерами в конвейер, по зову души возвращались назад, даже если и светило кому уйти на иную орбиту. В жару и стужу, на перекладных, на телегах, пешком. Как цыгане.

Кстати, тот случай с конем дал очередную идею Альберто и, когда к середине гастролей зрителей надо было, порой, будоражить, или кто-нибудь выпадал из программы, артисты переодевались под цыган, брали гитары, прикупленные на толкучках, выводили повзрослевшего и поумневшего Фомку и начиналось лицедейство! Не было сомнений у зрителя - прибыл настоящий степной табор! «Цыганами» были все - и не по принуждению - от конюхов до Евдокии Николаевны, умеющей лучше других женщин трясти плечами в такт бубна и вскрикивать задорно: «Ромалэ!»

В остальном цирк оставался тем же ярким, зовущим, на несколько часов уводящий от трудов и горестей, и у Ани в этом цирке теперь было особое место - ведущей воздушной акробатки, готовящейся внести в свой номер еще никем не испробованный трюк, самый рисковый полет - с повязкой на глазах. Александр был ее надежным ловитором, она не сомневалась: что бы ни случилось, их руки спасительно сомкнутся. Чаще Аня работала без лонжи: так сильна была ее уверенность в себе и Александре. Леонс не очень противился - он знал сам вкус риска и не мешал изведать его и им насладиться другим. О какой там технике безопасности говорить в те времена! Зритель шел пощекотать себе нервы и получал свое...

Работала Аня, как все - на износ, потому те несколько дней, пока цирк упрочивался, но еще не выпускал на реус зазывалу, она обошла родной город - небольшой, старинный, уютный и теперь забегала на часок в тир городского парка, чтоб набить руку и взять, наконец-то, дразнящий приз. Между ею и главным призом, который, впрочем, мало отличался по своей ценности от остальных, но был престижен, всякий раз, как Аня брала к плечу ружье, вырастала стена, и каждый раз ей нестерпимо хотелось проломиться сквозь нее, как, впрочем, всегда, если цель не давалась.

...Пока ждала освободившегося ружья, на скамейке у тира, вспоминала, как в этом городском парке на открытой эстраде, школьницей, начинала с пирамид, после, приезжая с цирком, работала свой сольный номер в концертах на эстраде, а потом, при первых сумерках, духовой оркестр начинал стягивать всех на «пятачок» и она, чувствуя на себе узнающие взгляды, взлетала по деревянным ступенькам на приподнятую над землей круглую площадку. Нынче доски перестелили, она заметила проходя, но еще не успели покрасить. «Шершавые, будут ноги треножить». Больше всех танцев Аня любила вальс, но сегодня не до него: сумасшедшее, необъяснимое желание отстрелить приз и тогда уж победно успокоиться, заставляло ее - который раз! - как на работу, идти сюда, если выпадало время.

Карусель, что подальше, за тиром, остановилась, приняла новых «наездников» и пошла, набирая скорость. Завизжали дети, захохотали парни и девчонки, спешно подбирая ноги, чтоб не бороздить. А до этого дядька, как звали раньше они, как зовут до сих пор, не зло, просто не зная имени, поставил другую пластинку и сидел рядом с патефоном, зорко поглядывая на катающихся. Бессменный дядька, уже, правда, поседевший, но такой же юркий и горластый, тот же коричневый патефон... Аню изредка водили на карусель, тогда, она помнит, над ней была полотняная крыша с разноцветными частыми треугольничками понизу, а кони, слоники, медведи лоснились от свежей краски: в начале сезона дядька сам раскрашивал зверей, всякий раз меняя цвета. Теперь краска облезла и первые слои проступили - фигуры смотрелись неряшливыми, но - загадочными.

Наконец-то ружье освободилось. Работник тира с уродливо крупным лицом, но умными глазами, помахал ей и нагнулся к полке под стойкой - за патронами.

- Как всегда - пять?

Аня кивнула.

Он выложил перед ней пульки и отступил с прискоком в свой угол: день заканчивался, ему очень хотелось закрыть тир и ухромать домой - Аня знала, одна нога у него протезная.

Парни, рванувшиеся было к танцплощадке при первых звуках духового оркестра, увидев у тира девушку, вернулись. Облокотились на стойку у того же края, куда отошел хромоногий и взялись выжидать первый ее промах, чтоб крикнуть высокомерно: «Мазило!» Не обращая на них никакого внимания - сосредотачиваться Аню научил цирк - она взяла на мушку черную горошину в центре среднего пятачка, повременила несколько секунд и нажала на курок. Фигурка верблюда с ним соединенная вздрогнула и ссунулась вниз, замерев.

- Хорошее начало, - простуженным голосом похвалил хромоногий.

Парни промолчали. Зато за спиной раздался знакомый голос:

- Вот где я вас нашел!

Не опуская ружья Аня оглянулась, уже зная, кого увидит: за ней, не скрывая радости, стоял Гриша. Он уже поменял военную форму на серый, плотной ткани костюм, ладно сидящий и преобразивший его, но как и там, в вагоне, Аня и теперь не смогла бы сказать, что в нем такого, отчего непривычно взволновалась душа. Она отступила от стойки, резко протянула Грише ружье:

- Хотите пострелять?..

Он засмеялся:

- Я в армии вот так настрелялся, - и провел ребром ладони по горлу. - Нет уж, вы сами.

- У меня плохо получается...

Парни, поняв, что им тут больше делать нечего, ушли, а хромоногий подал голос:

- Прибедняется. Только сейчас мишень свалила.

- Я видел. - Гриша говорил ровным голосом, уже уняв себя и осваиваясь с предстоящей ролью наставника. - Идите-ка сюда, нет-нет, плечо не напрягайте.

Четвертая и пятая пульки достигли цели. Хромоногий опять похвалил Аню.

- Похоже, и до приза дойдем, а?

Аня загадочно промолчала: приз сейчас был не так нужен, как полчаса назад...

Когда они прошли все аллеи парка, не заметив на которой из них перешли на «ты», Аня вдруг остановилась:

- Да, а как же ты меня нашел? - Она помнила, что в прежнем доме назвать больницу, куда Феня перебралась, не смогли.

И Гриша рассказал, как уже вечером торкнулся в ту калитку, около которой оставил Аню, как женщина велела прийти позже - она злилась, дожидаясь мужа, а он бродил недалеко и этого ее мужа укараулил, тот был пьян, но довел до дома родственников.

- К крестной?

- Наверное.

- Но и она адреса назвать не могла.

- Она меня через день сводила. Вас никого не было, а в цирке - одни рабочие.

- Маленькие каникулы, - пошутила Аня, довольная тем, что Гриша искал ее, но этого ему не высказывая.

- А сегодня отважился подойти к твоей матери. Знаешь, а вы с ней почти не похожи.

- Я в отца, - пояснила Аня, - говорят, дочь - в отца, будет счастливой. - А сама думала: «Фенечка переполошилась». - Представила, как она разглядывала Гришу, хотелось, чтоб понравился, да она была уверена - что понравился. Но Фенечка промолчит, пока ее не спросишь, а спросить будет нелегко: это не ребята из цирка, это не Александр, которого она знает, он и вчера приходил к Фене, оставил записку о сборах для выступления в Доме культуры. Он - не случайный знакомый, он... И оттого, что у Ани появилась ото всех тайна, какой в ее прежней жизни не было и которая все разделила на «до» и «после», ей сделалось тревожно-озорно.

- А в ТРАМе? Там ты будешь выступать? - спросил Гриша и Аня удивилась, что они о чем-то говорят обычным голосом: о чем-то будничном, а вовсе не о том, что пришло ей в голову и упрочилось.

- Что? В ТРАМе? Вы все еще его так зовете? Да, думаю... Всегда выступаем, а что?

- Я туда до армии ходил. Был нижним в пирамидах.

Аня не удивилась: когда спесивый мужик вышел из тамбура, потирая шею, ей привиделось, как Гриша свернул его в калач, подержал на весу и выпустил: так от Гриши веяло силой...

- А сейчас?

- И сейчас.

- Нравится?

- А что больше делать? Первый по гимнастике есть уже...

Они остановились под аркой, напротив больших больничных ворот с низенькой калиткой. Был поздний час и дул ветер, налетевший внезапно. Вязаная кофточка не спасала, а в арке ветер взвихрился с удвоенной силой и Гриша, сняв пиджак, набросил его на Анины плечи. Его тепло перешло к ней, тем их соединив.

Через несколько минут, оставаясь на месте, Аня сказала:

- До свидания...

- До завтра?

- Может быть.

- В это же время в парке?

- Может быть...

- Аня! - Гриша чуть склонился над ней, она вспугнуто отскочила и сама, увидев себя со стороны, рассмеялась. Потом подошла, сняла пиджак, подала Грише и быстро пошла к воротам. Скрипнула и затихла калитка, прошуршали по гравию шаги и затихли. Развернулся и побрел из-под арки Гриша. А Александр все еще стоял поодаль, не замеченный ими, пока не понял, что надо и ему уходить. Объявиться он не мог - Аня не давала ему на это права.

* * *

Когда это было? Восемь лет назад в день его рождения. В Ростове начинались первые оттепели, но к вечеру, опомнившись, зима снова набрасывалась на город. А это именно вечером и случилось.

«Разменяв» свой семнадцатый год и оставив друзей вместо себя, он сбежал из-за семейного стола. В прихожей накинул отцовский плащ, подбитый мехом, пристроил к голове непривычную, опять же - отцовскую шляпу, подумал, взял его трость и дробно спустился по гулкой лестнице во двор. Быстро завернул за угол, а уж там пошел, как ходит Арефьев старший, закидывая вперед трость, крутнув прежде от бедра. Так ему следовало продолжать путь в несколько улиц и выйти к старинному кирпичному магазину. В соседнем с магазином доме жила она и она его ждала в небольшой, с альковом, комнатке.

Там он, неожиданно для себя, уже побывал после счастливого тайного свидания. Был он не то, чтобы пьян, а скорее - опьянен предстоящим, которое дразнило и не давало покоя: она так взглянула на него, что он понял - это знак скорой близости и взбаламученный этим, поцеловал ее, неловко и впервые, отступив, нет, отпрянув в страхе и волнении, уже мучаясь: как это выглядело со стороны, хотя в подъезде они были одни и тот был слабо освещен. Она все поставила в его душе на место: притянула к себе и опытно отозвалась на его ласку.

Звали ее Маей, была она старше Сашки на четыре года, но не смотрелась женщиной: вся удивительно соразмерная, с фарфоровым личиком, блестящими мелкими фарфоровыми зубками и даже глаза - большие и блестящие, казались такими же. Теперь бы он сказал просто: фарфоровая кукла, а тогда... Тогда он ее боготворил: она разбудила в нем мужчину.

Какие планы выстраивались в его воспаленной голове! Они будут так вот, до его совершеннолетия, встречаться, томительно ожидая разрешительного для свадьбы дня. Распишутся в ЗАГСе и неслышно повенчаются в церкви! Ему казалось, что такое двойное действо навсегда, до гроба, соединит их и станет гарантией их вечной - счастливой жизни. Он начнет много работать, закончив ФЗУ, сможет холить ее, чтоб не превратились тонкокожие руки с зеленоватыми, трогательно проступающими венками в рабочие, как у многих женщин; чтоб у нее были неповторимые шляпки и лучшие туфельки, и чтоб на ее наряды оглядывались все встречные женщины.

Шел, помахивая тростью, что-то насвистывал, глянул на новенькие часы, подаренные ему сегодня родителями, удивился, что, как бы ни сдерживал шаг, а оказался за полчаса до назначенного срока, хотел уйти в сторону - побродить. И дернуло же его обогнуть магазин и переждать на лавочке в соседнем дворе! В беседке, на коленях какого-то длинноногого в полупальто неприлично сидела его Мая и они... целовались! Да, да, хоть и спустился уже настоящий вечер и опознать фигуры глазом было нелегко, но опознал. Вскипевшим сердцем!

Мая учуяла Сашку, соскочила с колен и потянула длинноногого из беседки. Ничего не понимая, тот взялся упираться, а она тянула и тянула, и вытянула, и потащила за собой, надеясь скрыть его. Сашка догнал их рекордными прыжками, еще не зная для чего.

Все оказались недалеко от дворового фонаря и он мог теперь разглядеть соперника: очки в тонкой оправе на библейском, не сильно молодом лице, растерянный изумленный взгляд, сжатые в полоску обесцвеченные губы. Она была, как всегда, даже еще желаннее. В Сашке шевельнулось: увести, избить, простить в постеле, где он уже побывал и, утирая слезы с фарфоровых щечек, взять с нее клятву верности. Шевельнулось и опало: с кем изменила? С недотепой, с тюфяком...

Наверное, противостояние оказалось слишком долгим, застигнутая Мая пришла в себя и попробовала проложить хоть какую, но дорогу дружбы между всеми. Она сказала, согревая ладонями побелевшее фарфоровое личико:

- Сашенька, милый!.. - сказала, как говорила в подъезде, знойно целуя и после, в алькове: с тем же оттенком бесконечной к нему любви. Он напрягся. - Я тебе все бы объяснила завтра... Нет, сегодня. Я и позвала тебя... Да мы сейчас зайдем ко мне и я объясню.

- И он? - Сашка кивнул на мужчину, по его соображению - недостойно носящего это звание.

- Лева пойдет домой. Он умный, он все понимает.

- Что понимает? - хотел знать Сашка.

Лева тоже не знал, что он должен понять и, подкинув пальцем очки на место, уставился на Маю. Потом перевел взгляд на Сашку и спросил его:

- Я должен что-то узнать... про вас?

- Про нас, про нас! - про нее, - ткнул пальцем в сторону Маи, - и про меня, - повернул палец к своей груди.

- Сашенька! Ты меня губишь, - проговорила упавшим голосом Мая.

- А ты?!

- Лева любит меня давно, но не решался признаться. А сегодня сказал, что хочет, чтоб мы поженились. Я согласилась.

Грому было неоткуда взяться, но он прогремел и осел всей тяжестью на Сашкину голову. Он помотал ею, пытаясь осознать то, что услышал.

Мая продолжала жалобить:

- Лева при должности, он много старше тебя, Сашенька. Ты - мальчик, у тебя все еще сладится, ты видный...

- Дай монеты! - рыкнул вдруг Сашка, поняв, что вот-вот уйдет от них униженным. Впервые, за всю свою жизнь. А ему хотелось сатисфакции!

Они переглянулись и Лева стал угодливо рыться в своем кошельке - там мелочь не ночевала. Он протянул купюры, но Сашка, озверев, забыв редкие родительские наставления о вежливости, замахнулся на Леву кулаком и тот поспешно вернул деньги кошельку. Мая была «удачливей». Она раскрыла небольшую, шитую стеклярусом сумочку и извлекла из нее горсть медяшек. Совершенно не догадываясь, что Сашке стукнуло в голову, протянула ему их на ладони.

А в голову Сашке и пришло-то: глупое желание услышать, как простучат эти копейки по ее фарфоровому личику. «Пустая, гадкая тварь! - подгоняла оскорбленная Сашкина любовь, готовясь стать ненавистью. - Ползучее насекомое! Ничего нет за твоим фарфоровым лбом оказывается! Такая вот мелочишка!» Он с силой ударил по ее ладони снизу, направляя ударом полет монет. И те, действительно, касаясь лица, издавали звук, ожидаемый им. А потом он достал из отцовского внутреннего кармана всегда там имеющиеся деньги, выбрал самую мелкую бумажку и, послав ее в то же лицо, холодным голосом сказал, глядя на ее спутника:

- Дурак! Она же - дешевка. С ней переспать - такого только и стоит...

Разлюбил он эту женщину все же не скоро, издеваясь над собой за отроческую почти еще доверчивость и казня за дурацкий выпад, которым он заменил мужской поступок: он должен был ее убить. Пока маялся, не заметил, как поменял характер: из легкого, озорного, стал замкнутым, отстраненным, но не озверел, чего ожидал после того случая, пугаясь, когда раздражение нарастало и, гася его редкими, но крепкими выпивками, о которых никто не знал, потому что пил он в одиночку, не страдая после головными болями, а наоборот - приходя в норму, как он считал. И даже когда попал в цирк, уехав с гастролерами из родного города куда глаза глядят и цирку пригодился, став за несколько лет отличным ловитором, включенным в конвейер, позволял себе расслабиться, нарушая сухой закон гимнастов. И только когда понял, что снова - и не как прежде - влюбился, отбросил эту потеху. Аня доверяла себя ему и всякий раз, когда она летела под куполом, его заполняло ни с чем не сравнимое осознание - в мои руки летит!

...От ворот, за которыми прошуршали Анины шаги, до гостиницы он шел долго. Ноги занесли в потайной «магазин», он купил и спрятал во внутренний карман кожаного потертого пальто спиртное, резко открыл двери комнаты в прежней - барачного типа - гостинице, где они жили вдвоем со скрипачом, сказал удивленному Володьке, доставая двумя пальцами и так держа за горлышко залитую сургучом бутылку:

- Ни о чем не спрашивай, если не хочешь ссоры.

Умница Володька и не спросил. Он обо всем догадался.

* * *

Цирковая аппаратура не терпит разлуки и, отработав свои номера, артисты «вставали в очередь» за вечерними, а то и ночными часами, совершенствуя форму репетициями. Конечно, не все, но самые упрямые - непременно.

Аня была такой. Альберто раньше иногда даже жаловался Федосье на свою «приемную дочь», но Федосья лишь виновато улыбалась, думая, что Аня доставляет директору много хлопот. «Она не в меня, я со скамейки-то у вас вверх смотреть боюсь», - говорила, как оправдывалась, не догадываясь, что Альберто, сетуя на упертость Ани, как бы предупреждал: «Ну, в таком случае, если что и произойдет...»

Аня давала повод предвидеть всякое. Три года назад цирк выступал в Ташкенте, и она, до выхода на арену, объявила: «Сегодня я - без страховки. Она с толку сбивает». Конечно, он не разрешил: еще не до конца оформилась в профессионала, а туда же! Но переодеваться после своего номера не пошел, заволновавшись. Лишь когда Аня начала работать, улеглось в душе, и довольство собой, что именно он ее ввел в цирк, лизнуло самолюбие: «Легкая у тебя рука, Альберто».

Аня и Александр работали под куполом, номер шел к завершению, как вдруг страхующий трос взвился вверх - Аня его упустила перед коронным трюком! Но вида не подала, улыбаясь, раскачиваясь на трапеции, чтобы выровнять дыхание. Альберто видел, как за кулисами заволновались артисты, как набежали другие - откуда узнали! Инспектор манежа, словно любуясь акробаткой, вышел от форганга на середину, рассчитав, где ей падать, поднял вверх свою красивую, седую голову, готовый вмиг подставить спину, чтоб смикшировать, и тоже улыбался. Замер еще ничего не понявший зал, замолк аккордеон, а Аня, как было задумано, для куража, перед «обрывом» проимитировала потерю равновесия, соскользнула с трапеции и... зацепилась носками за перекладину. Люди боялись пошевелиться, не зная чем трюк закончится, и, желая, чтоб гимнастка скорее оказалась внизу. Она и оказалась немного погодя вместе с партнером, раскланиваясь и присев в реверансе. И только тогда зал взорвался. А Аня, за форгангом, повторила свое «Она меня с толку сбивает!». «Да ты представляешь, что было бы с нашим Семеновичем, свались ты ему на спину! Никакой толченой скорлупой бы уже не собрали!..» - торопливо уводя подальше от зрителей и еще взволнованных циркачей, прокричал ей в ухо Альберто. «Потому и не свалилась», - не боясь гнева отговорилась Аня. Уже ночью, ворочаясь и перемалывая событие, Альберто как прозрел: «Да она - не случайно, она специально ее упустила!..»

В стороне, пока Толя-жонглер виртуозно крутил ногами «сигары», лежа на подставке спиной, а потом взялся за булавы и они залетали вокруг него: из-под ног, из-за спины, а он приседал, кувыркался и ловил их, чтоб запустить в полет снова, Аня, разминаясь, думала: «Вот если бы не Виктор влюбился в Машеньку, а Толик, она бы перестала сохнуть по Арефьеву». Толя и верно был неотразим, но - женат. Заменив в цирке Виктора и решив задержаться - видно будет насколько - он привез с собой чудесную Лялю, готовящуюся стать матерью, показательно обожающую мужа. «Жаль, что женат», - приседая то на одной, то на другой ноге и поглядывая, как танцуют вокруг Толика предметы, вздохнула Аня. Ей нравилась Машенька-страдалица и из-за нее она мысленно корила Александра, в которого, кстати, чуточку была поначалу влюблена, и даже называла Машеньку соперницей, никому на свете не поведав о своих чувствах. Они отлетели, как дым, и Аня после облегченно над собой посмеялась, отведя Александру в душе место почетное, но лирикой не окрашенное. Взрослея, она и вовсе поняла: не ее тип мужчины, не зная еще каков - ее. Узнала с одного взгляда, в том, недорогом вагоне, набитом пассажирами.

Аня просветлела, подумав о Грише, отвернулась от Александра в прогибе, словно тот мог ее мысли прочесть...

По брезентовому своду, снаружи, еще бились редкие капли, но того дождя, что прошел во время представления, уже не было. А лил, как из ведра, и громыхало, словно небо разряжалось после долгого терпения, скопив и обрушив всю вселенскую влагу. В цирке думали: народ не придет, а люди - под зонтами и накидками набежали шумно, отряхивая воду, стали рассаживаться по скамейкам и нетерпеливо ждать, когда распахнется занавес.

В этот день «на Аню» собрались и пришли те, кто еще до начала сезона напросился: ни раньше, ни позже - в такой-то дождь! Маня сидела между Тоней и Валентином, что-то объясняя и поглядывая на проход к манежу, надеясь, наверное, что, объявившись, крестница уж ей-то помашет рукой. Ее затворник-муж с ними идти отказался, считая любое лицедейство грехом. Он, хотя и церковь, где служил, разрушили, одеяние на всякий случай припрятал, надеясь, что монархические времена вернутся. А самую ненавистную песню переиначил и читал, как молитву:

...И порфиру твою, не отняли в бою,

не разрезали всю на знамена...

И Фенечка с ними не пошла: из всей компании она любила лишь сестру, а та к ней и так часто заходит. На Аню смотреть - только сердце рушить: уже была в цирке, знает.

А вот Гриша пришел. Устроился в последнем ряду, чтоб Аня не видела, мучаясь перед ней несовершенством: что он в своих пирамидах по сравнению с такими трюками! Но не видя, Аня чувствовала его присутствие, работая номер. И работала для него одного...

А потом они бродили по песчаным дорогам, уже впитавшим дождь, вышли к реке, ступили на мост. За рекой, на другой стороне был Кировский остров, недавно так названный, и Аня, до цирка, ходила туда, на самый лучший пляж. Оказывается и Гриша на нем загорал.

- Но ни разу не встретились? - удивлялась Аня.

- Мы в детские песочницы не заглядывали, - смеялся он. Аня была на три года младше и это давало право так шутить.

- А вот по тому я пробежал, - махнул Гриша рукой в сторону железнодорожного моста. - По стропилам.

- Да ты что?!

- Не хвалюсь, но было. На спор.

- С кем? - Аня подумала - с девушкой и ее мгновенно кольнула ревность.

- С мальчишками. Это было давно.

- И поезд в это время шел, - догадалась Аня.

- Шел, а иначе - не интересно.

- Глупо!

- Конечно. Но это когда было...

На остров не спустились, там - мокро. Повернули назад.

- А на этом делал стойку, - сообщил Гриша, когда дошли до середины.

Аня промолчала: после стропил - это ее не так испугало. Гриша понял по-своему: не поверила! Отстал от Ани, попятившись, повернулся к реке, по которой шли крупные, после баржи, волны, положил руки на перила, переместив их, устраиваясь, сделал рывок вверх, вынося тело и замер в стойке.

Как тот раз, в ташкентском цирке затих зал, боясь ее падения на манеж, так и она сейчас онемела. Она знала еще большее - перила после дождя мокрые! Однажды так ее подвел канат, над которым через крохотное отверстие в брезенте просочилась вода и прошла по нему. Аня летела пулей и если бы не была обучена приземляться, расслабившись, могла б выбить коленные суставы. Другой раз на такой же скользкий канат ее не пустила Миги: она как-то оказалась под куполом, вцепилась и не давала его Ане, раскачиваясь и вереща. Зрители посмеялись над проказницей, не поняв, что та спасала гимнастку. Пришлось униформистам спускать Аню вместе с трапецией.

Все это пронеслось в голове за доли секунды, пока Гриша стоял вниз головой над рекой и, развернувшись лицом, глядел на Аню. А потом спрыгнул и переминался, выжидая, что она скажет.

- Никогда!.. Прошу тебя, никогда не безумствуй! - Тихо попросила она, сердясь и радуясь, что все так закончилось. И уткнулась головой в его грудь, а он охватил ее плечи чуть подрагивающими от напряжения руками. Так они и стояли, а взошедшая было на мост стайка девушек повернула назад, не решившись их потревожить. Вот эта картина и прошла перед глазами Ани, когда, ожидая очереди репетировать, она разминалась в манеже.

Сегодня они с Александром решили пробовать повязку. Вернее, решила Аня, а он согласился. Той, прежней власти, пока учил ее, он уже не имел, да и когда-то надо обновлять программу. Сам он в этом номере только ловитор, трюки расцвечивает она.

Что Аня пришла в необычном настроении, Александр видел, но где была, не знал, может, знать не хотел, решил - от матери. Он пытался не думать о солдате с поезда, вернее, думал так: «Ну понравилась, ну проводил до дома. Кончится сезон, мы уедем, постараюсь предложить номер в конвейер, теперь он точно закрепится, мало кто, как она сможет. А там пойдет круговорот и - все!» Если бы он знал, что уже взялось вызревать в Аниной голове после прогулки по мосту!..

Манеж им освободили и Аня, заткнув за пояс тренировочного костюма черную, плотную повязку, пошла было вверх по веревочной лестнице, но Александр, который поднялся раньше, чтоб проверить аппаратуру, крикнул:

- Без страховки работать не стану! Пристегнись!

Оба знали, что с повязкой риск удваивается, если не больше, но Аня, по привычке, о лонже забыла. Вернулась, надела специальный, с креплением пояс, глянула вверх, просто так, а сердце у Александра дрогнуло: она походила сейчас на ту девчонку, что какое-то время была воском в его руках.

- Я пробую сразу, - сказала Аня, медленно, через верх головы опуская на глаза повязку со вшитыми резинками по краям.

Сейчас они с Александром - каждый - должны провести свои качи: он на рамке, она на трапеции, войти в ритм (как это легко было с открытыми глазами!) и Аня, проделав основные трюки и услышав его «Ап!», оторвется рывком от перекладины и, в кувырке, пойдет воздушным, сотни раз «проторенным» путем в его сторону. Только вслепую.

«А если делать пируэт и полтора сальто? - уже стоя на мостике и освобождаясь от повязки, подумала Аня. Мысленно проследила путь до рук партнера и получилось, что прийти она к нему должна ногами. Это сложней прежнего. - Нет, надо готовый сначала обжить, после уж...»

Во второй раз Аня повисла на лонже, но, не пытаясь даже осмыслить, где - промах, повторила трюк. Пугаться она не умела, отступать тоже. «Но потом она будет мешать», - подумалось ей. Уже в манеже, полностью выбрав репетиционное время, повторила вслух:

- Страховка будет мешать. - И посмотрела на Александра не то советуясь, не то объявляя.

- Это уже слишком, - даже он, тоже умеющий рисковать, испугался.

А ей, как успела понять, оказалось все равно: она и раньше могла в полете закрыть глаза, чтоб насладиться парением, или просто смотрела во внутрь себя. Так надежнее даже. И лишь в последний момент направляла взгляд на ждущие ее руки.

На репетиции они с повязкой проработали все трюки. Так будет не один раз, конечно, с лонжей или предохранительной сеткой. На премьере вслепую Аня выполнит только финальный полет. Но он пройдет, Александр знал, как его Аня задумала.

* * *

В середине следующей недели на город обрушился сильный ураган. Стихия не пощадила и шапито - как бы добросовестно рабочие не укрепляли опору, половина купола завернулась, слетела вниз аппаратура, перекорежились посадочные места... Альберто бы не растерялся, в нем удивительно сочетался артистизм с деловитостью. Леонс только выполнял взваленную на него обязанность директора, тяготясь, и, если б не дополнительные деньги, которых все равно на нормальную жизнь не хватало, сбежал бы уже давно под чье-то крыло сам. Ну не было у него нужного тона, которым Альберто быстро мог все и всех расставлять по местам, где взять? Другие, не циркачи, это сразу усекли б, потихоньку начали б расхолаживаться, начали б жить сами по себе. Но цирковые традиции не сегодня родились и сдаваться не собирались - держали артистов в спайке.

Вот и теперь они, даже Николо и Миколо, своими маленькими барскими ручками пытались тянуть брезент, ухватившись за край и вскрикивая вместе со всеми: «И-раз... и - взяли!» Милые, добрые братья! А какие отважные! Давно было: Аня опаздывала из дома в цирк, а у самых ворот ограды клубком, вцепившись клыками друг в друга, катались две уличные собаки. Счет шел на минуты - кончалось первое отделение, через небольшой перерыв и ее выход. А еще переодеться! Николо вышел покурить - Аню это всегда изумляло: курящий мальчик! Но «мальчик», поняв, что Аня сейчас попытается перелететь через озверевших псов и они переключатся на нее, схватил палку, бросился ей навстречу и начал колотить собак изо всех своих сил, покрикивая. Те расцепились ошалело, а Аня прошла, переняв у Николо увесистую дубинку и замахнулась, готовая уже с этой стороны защититься.

Все кончилось миром: и Аня не опоздала, и о Николо пошла через Грету молва, и собаки разошлись, не изодрав себя на куски.

Таким же был и Миколо, разве что капельку рассудительней, но ему - положено, коль он на три сантиметра выше брата...

Альберто, болезненно перенесший свою «репрессию», постепенно отмяк и теперь советовал Леонсу:

- Иди к властям. Они наш цирк всегда приглашают, значит - нравимся. Проси помощи. А наших рассылай по площадкам, не то без сборов останемся.

Поднимать цирк прибыло несколько солдат из местной воинской части, а артисты, уже сколоченными, сработанными группами разбежались по эстрадам и сценам. Ане выпал Дворец железнодорожников, где совсем еще недавно базировался ТРАМ. С ней шли Толик-жонглер и братья-лилипуты с разговорным жанром, она - с «детским», как обзывала теперь этот номер, каучуком. По уговору, выступление должно длиться час и они вполне покрывали это время.

Когда оказались в фойе, навстречу им выкатился маленький, плотненький человечек, в обществе которого братья-лилипуты явно почувствовали себя комфортнее. Человечек улыбаясь и чуть ли не приплясывая от радости, театрально раскинул руки и воскликнул:

- Как кстати, как кстати! У нас сегодня такое торжество! Передовиков чествуем!

Толику захотелось пошутить:

- Так значит, это вы ураган заказали?

Как позже выяснилось, человечек был не только ответственным за мероприятие, но и - конферансье. Толиной фразы в его сценарии не значилось:

- Я? Что? Ах, ураган? Нет, не я, но и он - кстати...

Всем сделалось смешно. Так, на веселье и пошли к сцене, обговаривая порядок выступлений. Канстепыч - так он себя торопливо представил, просил, чтоб местные таланты прошли вперед:

- Кто на них после вас смотреть будет? Силы-то неравные.

- Только без затяжек, наше время, сами понимаете, не резиновое, - серьезно и начальственно напомнил Николо.

- Но открывать - вам...

На чем они сошлись, Аня уже не слышала: мимо спешила группа гимнастов и среди них она увидела Гришу. Вот как. Значит, сегодня и он тут будет выступать!

Гриша тоже обрадовался Ане, успел крикнуть на ходу:

- Одна не уйдешь?

- Конечно!..

И вот она сидит за кулисами на старой скрипучей скамейке, остывая, после каучука, обновленного сальто и флик-фляками, обмахивает лицо старой газеткой, а на сцене ладненькая женщина с глазами обиженной всеми мадонны поет длинную с переливами арию. Аня ловит ее на фальши, не зная точной мелодии, зато чувствуя: должно быть не так! и пережидает, когда та исчезнет - ей хочется скорее увидеть Гришу.

Но пришлось послушать еще и чтеца. Тот взялся пафосно доносить до зрителей Маяковского. Когда Аня услышала: «Я достаю из широких штанин...» она это и увидела. Наверное, декламатор посчитал, что извлекая свой паспорт из своих штанин, он соединит через себя сидящих в зале и поэта. Ане стало смешно, но - удержалась, в щелочку поглядев в зал: чтеца слушали восхищенно.

И лишь после появился Гриша. Он вышел первым, за ним еще пятеро парней и девушка. Все - в белых трусах и белых, с красной полоской майках. Грянул бравурный марш, кто-то из них скомандовал и Гриша занял центр сцены. На счет «раз, два» расставил для упора ноги и первые гимнасты, оказавшиеся рядом, коленями охватили его и уцепились за поднятые Гришины руки у самых плеч. Потом твердым шагом подошел еще один, по среднему поднялся выше, укрепился. Еще двое, встав, как Ане показалось, почти на Гришины ладони - приняли девушку. Та вскинула вверх руки, увеличивая пирамиду и все гимнасты замерли. Монумент впечатлил зал и он разразился овациями.

И Ане бы ликовать с ними: теперь она увидела, как Гриша атлетически сложен, какие в нем физические силы, как стоит, не пригнув шею, не набычившись - такое часто замечала у «нижних» гимнастов, а - прямо, с победной головой и на легких ногах. Он держится на зависть многим циркачам, а уж Аня их перевидала. Но... одно дело - пирамиды, они не для манежа, другое - и самое важное - уметь держать баланс, угадывать малейшее движение партнера. И если Гриша вдруг придет в цирк, этому предстоит долго учиться. «Если Гриша придет... А почему - нет?»

Геометрия пирамид менялась, а Гриша оставался «пьедесталом». Потом гимнасты раскланялись и ушли, и конферансье, побалагурив и объявив цирковой номер, юркнул со сцены.

И все-таки пирамиды выделились из ТРАМовской самодеятельности, а Гриша - из гимнастов. И не Аниным воображением: она глядела на все глазом артистки, уже знающей тонкости ремесла, и, как тогда Альберто оценял ее, пробовала оценить Гришу: «Цирк его примет», - лезла и лезла в голову мысль. За ней угодливо возникло и показалось значимым недавнее наставление Альберто: «Только не со стороны, девочка, если не хочешь предать цирк. Не циркач уведет тебя отсюда». «Ну вот - Гриша оказался не со стороны, - улыбнулась Аня и почувствовала как покраснела. - А если он и не собирается уводить меня? Если у него это - просто так? Томление после армии?»

Выстроился и рухнул замок. И снова поднялся из руин:

- Анюта! Я кругом на три раза оббежал. Испугался, что ты передумала!

* * *

Свои дни рождения Феня справлять не любила, они остро напоминали ей об истине: с момента появления на свет, человек начинает стариться, сильнее того - гибнуть. Кто раньше, кто позже - все зависит от высшей силы. Да и больших хлопот ради себя не выносила.

Маня относилась к этим пограничным датам иначе: сколько отмерено - все мое. И никогда не задумывалась о том, что будет после. Отмечала непременно и так, чтоб все еще и в завтрашнем дне были сыты ее стряпней. Тут уж и Феня призывалась к печи: не зря жила в купеческом доме - многому там научилась.

И вот они втроем - две сестры и Аня - накрывают большой стол в светлой горнице, постукивая тарелками, переговариваясь.

О Грише уже обе знают и видели его. Фене он нравится, Маня хотела б ему побольше роста и «простоват для Аньки нашей». Феня так понимает сестру: со своим зятем сравнила, тот, конечно, высок, умен, но какой-то холод идет от него, нудный он, а глаза - блудливые, даже если просто, в никуда, смотрит.

А еще ей выпало невольно наблюдать, как Валентин и Тоня о чем-то не слишком мило беседовали. Тоню можно понять - будущий ребенок ей трудно дается, а он, как не замечает.

Что до этого говорилось, Феня не слышала, но Тоня уже стояла бледная и сжимала пальцами виски.

- Я же ради тебя стараюсь, ради всех вас, - говорил с неудовольствием важного человека Валентин. - И вообще, уясни себе: истерик не одобряю.

- Я очень устала, - отозвалась Тоня, - ты меня извини, пойду...

- Прежде закончим разговор, чтоб никогда его больше не затевать, - остановил он Тоню и, видно очень крепко взял за руку и держал так, что ей сложно было высвободиться.

Говорил он спокойно, тихо и даже любезно. А Фене казалось, что при этом его пальцы медленно проходят через кость и вот-вот сомнутся. Потом, через несколько дней, увидела на Тонином предплечье уже сходившее темное пятно. Рассказывать Мане не стала, пожалела сестру. А о Грише слушала, улыбаясь: «На голову выше Ани, куда еще? И не простоват - открытый парень. Может и Аня когда такой станет, а то - все в себе, как обет дала отмалчиваться. Но уж беречь будет - по глазам его видно. Если всерьез у них, конечно...»

- Ну, цирк свернется, вы поедете, а он как? Это в армии парни держатся, а на воле глазом не моргнешь, найдет себе другую, - пугала Маня. Так она принимала участие в судьбе крестницы.

- И он поедет.

- А что он делать-то у вас будет? Лошадям хвосты расчесывать?

- Найдется - что, - пыталась остановить расспросы Аня.

- Эх и ветроголовая ты у нас, только вид умный: муж должен быть в семье главным, тогда и жизнь сладится. Вот у нас Валентин...

Первая гостья кинулась Маню обнимать и Аня тому очень обрадовалась.

Гостьей оказалась третья сестра - Марфа: странная, непредсказуемая. Феня говорила, что их отец звал среднюю дочь лунатицей, не потому, что плоха была головой, а за то, что понять ее никогда не мог: смотрит, слушает, улыбается, а мыслями неизвестно где. Да и топилась Марфа. Еле отходили. Из-за несчастной любви. Потом, кого ей отец сыскал, за того и замуж пошла. Троих родила, вон они за ее спиной стоят, стесняются.

- Где сам-то? - завыглядывала Маня, ожидая мужа Марфы, ее «подкаблучника», как про себя звала тихого, незаметного Ивана, хотя сестра жила с ним так, словно его и не было вовсе. Но Иван к ней привязался и никто больше ему был не нужен.

- Идет где-то, - не разделила ее озабоченности та.

«Вот и меня так же выдал бы отец, не спросил, - глядя на Марфу вздохнула Феня. И даже капелюшной любви не узнала бы. - Подумала она не о силе, а о коротком сроке своего счастья с Павлом. - Но зато оно было! А Марфочка живет, как замороженная...»

Аня знала свою родню не так, как если б с детства вместе росли, но все-таки. Ее племянники - все парни, взглядывали скупо, но с интересом: циркачей в роду никогда не было. Аня чувствовала, что потом они сблизятся, когда стеснение их пройдет. С Тоней проще - крестная водила ее к ним через дедовы запреты.

- Ты им тоже покажи цирк, - кивнув на племянников, велела Маня.

Но оказалось, что они уже там были...

Заканчивались хлопоты у плиты. Аню отправили к гостям, не зная, пора ли и Тоне объявляться: она лежала в своей комнате с холодным полотенцем на голове - последнее время ее взялась мучить еще и мигрень.

- Пусть, - кивнула Маня, отодвигая заслонку: огромный - мясной - пирог дал знать, что он готов. Да-а! Феня, если б и собрала на свои именины гостей, такого выставить на стол сроду бы не смогла. «Наверное, Валентин много получает, - решила - у самих бы - откуда взять теперь?»

А Валентин в это время сидел у окна, просматривая газету. Домашних дел он не касался - так тут было заведено. С приходом гостей газету, однако, сложил, оставил на подоконнике, сам развернулся в полуулыбке, приветствуя тоже не очень знакомых родственников. В это время - опять же Феня усмотрела - он обводил их глазами, не сильно вроде бы задерживаясь на каждом, но у нее осталось впечатление, что он как срисовывает на память. А на Аню глядел иначе: тайком, крадучись, и как будто без интереса, но Феня поняла, что он ее дочерью любуется. Успокоила себя вот чем: «А кто не любуется? Ладная она у меня».

Все нарядные - свое самое лучшее надели, - задвигали стулья, усаживаясь. Валентин занял место рядом с Аней, на ближнее, с другой стороны, никто не покусился - Тонино.

- И что? Никакого страха, скажешь, там, - Валентин повел лицом вверх, - нет?

Они, после того как побывал он в цирке, не виделись. Похоже, этот вопрос долго носил в голове.

- Нет.

- Не верю. Скрываешь. Или геройствуешь. Зачем?

Ох, как не хотелось ничего с ним обсуждать, а переубеждать - и вовсе. Сказать, что любит цирк, без него уже не сможет, только насмешить. И Аня просто пожала плечами.

- Геройствуй, геройствуй, пока молодая да целая, - завершил назидание нечаянный родственник. - Шла бы лучше к нам. Надежнее. А я помогу.

- Кем же?

- В буфет, официанткой. Хоть сытой всегда будешь.

Тоня говорила, что они вместе ходят на работу. Это здание Аня знает - тоже останинское: розовое, с белым фундаментом, у самой реки. Только Тоня там в закутке в бухгалтерии, а он наверх поднимается, в один из отделов. Таких, как он, там много. «Все обходительные, культурные, голоса не повысят, - говорила Тоня. - Внимательные. Цветы дарили. И Валентин дарил...»

- Замуж бы тебя выдали. За стоящего мужика. У нас холостые - в чинах - есть, - улыбнулся Валентин одними глазами и больше с разговором к Ане не приставал.

Пили сдержанно, ели много. Петь при хозяине дома не решались, но громкий разговор все же пошел.

Тоню уже меньше мутило, она была веселой, отзывалась на шутки, сама пробовала смешить. Аня давно такой ее не видела. Но вдруг сестра махнула резко рукой, уронила на себя тарелку, перепачкав новое, к случаю сшитое платье, соскочила и быстро пошла в сени - застирывать. Поднялась и Аня за ней, мельком глянув на Валентина: он был напряжен и выражением лица укорял жену.

В сенях Аня схватила тазик, плеснула туда из ведра колодезной воды, посмотрела на Тоню, готовая помочь ей, и увидела, что та плачет.

- Опять мигрень?

Ответа не последовало.

- Тонечка, ну что случилось? - Аня смотрела на сестру непонимающе. - Где-то болит?

Прикусив губу до того, что на ней обозначилась капелька крови, Тоня мотнула головой. Лицо ее, как свело:

- Если бы кто знал! Господи! Если бы кто знал!

Ничего Аня понять так и не смогла, но утешить сестру как-то надо было и она заикнулась:

- Это потому, что беременная. Я слышала, с женщинами такое бывает. После проходит...

- Глупенькая ты, разве в этом дело? - попробовала она улыбнуться, но Аня разглядела в ее глазах тоску и... обреченность. Тоня, гордячка, верховодка в детстве, и - такие загнанные глаза! Почему?

В тот день, конечно, Аня не могла знать, что оплакивает сестра. Это поймется и вспомнится через несколько лет, когда Тоня ночью, чтоб не проснулся муж, и не перехватил руку, на цыпочках пройдет к стулу, где всегда - наготове - пистолет в кобуре, вытянет его, взведет курок и, без промаха, выстрелит. И слез у нее больше никогда не будет, и лицо не изменится, и как дочка в соседней комнате проснется и заплачет, не услышит и как Маня, застыв на пороге, схватится за сердце и сползет на пол по косяку, - не увидит, потому что вмиг ум ее, Тонин, помрачится навсегда.

А пока, застирав платье и утерев слезы на бледных Тониных щеках, Аня, надеясь ободрить ее, говорит:

- Все будет хорошо, пережди. И идем, да?

- Идем, - отзывается она эхом.

Обе стоят спиной к двери, откуда вышли и не видят Тониного мужа, который молчит. Но Ане чудится нарастающее дыхание толпы ей в затылок. Потом Валентин обозначается:

- Заждался вас в комнате.

* * *

Уже на склоне сезона узнали, что Тбилиси их нынче не примет: планы переигрались и осенью там будет проходить парад звезд кино и эстрады. Но лучшие цирковые артисты приглашались, чтобы украсить этот редкий фестиваль.

Из всего цирка званы были Анна с Александром: их номер и этим летом числился в конвейере и каждую минуту мог быть включен в сильные сборные программы.

По слухам - а они летали туда и обратно через гастролеров чуть ли не проворнее телеграфных сообщений, - в Тбилиси приедет даже Любовь Орлова, уже проблеставшая в своих первых фильмах!

Быть или не быть там - не обсуждалось. Быть. Но...

- В Тбилиси - стационар, - напомнил Александр, когда Аня объявила, что станет работать с повязкой. - Это еще выше, чем у нас.

Аню разница не пугала: разбиться можно везде. Если упасть.

Время для поездки оставалось - почти полмесяца, инспектор манежа, ужав других, добавил им лишний час репетиции, и был назначен срок премьеры: за два дня до их отъезда.

Но с уходом на это время яркого акробатического номера программа нищала и замены не предвиделось: все артисты были с весны прибиты к своим берегам и кого-то выхватить и зазвать к себе сейчас - нереально. Даже Альберто скис - его выдумки истощились со временем, да и в этом сезоне приходилось вводить в программу «запасные трюки», уже приевшиеся зрителям.

Осенило Леонса:

- Пойдем на подсаду!

- Она же есть, - Альберто на всякий случай постоянно держал в цирке такого человечка. Он и теперь работал в конюшне.

- На бо-о-ль-шую подсаду, - Леонс развеселился. - Кто помнит Убальдино? И мы как-нибудь также прикроем полетчиков, а? - Не в правилах их цирка было лукавить со зрителем, но иногда приходилось: артисты тоже люди, они болеют, рожают, выбывают из строя на день-два, иногда - вовсе. А цирк живет и в него идут за эмоциями. - Вот и пощиплем нервы. На всю жизнь запомнят! - клокотал Леонс басом, потирая бугристые свои ладони. - Вот и пощиплем!

Кто вспомнил или знал тот случай - посмеялся, Грета иронично усмехнулась: она самодеятельности не терпела, себя давно считая профессионалом, а Ане и зрителя было жаль, и за себя по-детски обидно: их с Александром имена уже прочно признаны, а тут получается - есть еще лучше?..

- Так не окажется этого «лучшего»! - видя, что Аня расстроилась, разводил руками Леонс, хитро улыбаясь в свои настропаленные кончиками усы.

- Но люди-то в него поверят! Если б в другом городе, а то в моем...

Леонс, оказывается, был неплохим психологом: в тот раз он не открылся Ане - пусть немного ущемится, зато после скорее примет его предложение...

А случай, о котором Леонс напомнил, был такой.

В тот голодный год денежных сборов почти не было, потому самым тоскующим по зрелищам, тайно разрешалось за билетик оставлять в кассе или хлеб, или молоко. И тут появился Убальдино, спешно ангажировал шапито на два представления - дневное и вечернее - с условием: первая выручка - ему, вторая - в общую кассу. Афиша крупными буквами сообщала:

«ВПЕРВЫЕ В МИРЕ! СПЕШИТЕ ВИДЕТЬ!

БЕССТРАШНЫЙ УБАЛЬДИНО СОВЕРШИТ ПРЫЖОК

В РУКИ СМЕРТИ!

СЛАБОНЕРВНЫМ ВХОД ЗАПРЕЩЕН!»

Продуктами Убальдино не брал, но люди не могли такое пропустить и уже с утра около цирка колыхалась толпа. Не всем достались скамейки, многие согласились смотреть стоя: в крови звенел инстинкт охотника, щекотный и грешный: «А вдруг!..»

И вот вынесли на манеж четыре коротких рельсины, сложив их в центре колодцем. Сюда, по фотографии на афише, должен будет прыгнуть смельчак. Потом появился он сам, в блеклом наряде индуса, с покрытым белилами лицом, худой и грустный.

В цирке догадались, что прыжка не будет, но как удастся исполнителю хохмы уйти не растерзанным зрителями, предстояло досмотреть из-за кулис.

А он, сделав несколько шагов к веревочной лестнице и отправив наверх печальный взгляд, обернулся, безысходно махнув рукой кому-то невидимому. Тут же выскочила цыганоподобная женщина с детьми, все кинулись обнимать Убальдино, дети заплакали, он их отстранил и полез навстречу своей гибели.

Первый душераздирающий крик из зрительских рядов остановил его в метре над землей. К девушке бросились и начали успокаивать, обмахивать, запахло нашатырем. Убальдино ждал - он не решался продолжать восхождение.

Слабонервную наконец-то вывели и смельчак сделал еще два шага по лестнице. И снова истерично забились в плаче, теперь в разных концах цирка. И к ним бросились с успокоительным, и тоже вывели под белы ручки.

Зрители притихли: сквозь них прошел ток высокого напряжения. Убальдино достал белоснежный большой платок и промокнул им высокий лоб - он начинал нервничать.

Все же подъем состоялся и был сделан переход на трапецию. Он приготовился к прыжку. Смертельному. В это верили уже все и ждали в страшном волнении. Но прыгнуть Убальдино не успел: несколько человек соскочили с мест и бросились к выходу, заламывая в крике руки и увлекая за собой других.

Гастролер постоял еще пару минут на трапеции, затем медленно сошел вниз, принял из рук выскочившей жены стакан воды и, не выпив, упал. Его унесли, а зрителям сообщили, что Убальдино отказался исполнить трюк, потому что зал не выполнил условие - пришли сплошные истерички.

В вечернем представлении Альберто ему тогда отказал и посоветовал немедленно исчезнуть из города. Он и уехал, увозя с собой всю ораву, которая затеяла страшную панику в цирке.

Уже потом узналось: Убальдино-Синицын «работал» чей-то дореволюционный трюк, драматизировав его бутафорными рельсинами. Тот, первый, обещал зрителям прыжок всего-то в бочку с водой. Но тоже не прыгал.

Что говорить - такое было: и народ дурили, и трюки воровали. Вот и борьба, за которую выставлялась призом корова, придуманная Леонсом, пошла гулять по стране - понравилась. Но то была - борьба. И к Леонсу выходили не слабаки. О Грише он тоже так подумал: вполне продержится два раунда на ничьей. Потом Леонс поднажмет и положит парня на лопатки. Тот настоит на матче-реванше и встречи возобновятся. Надо только удерживать интерес публики...

Не будь Леонс борцом, он бы стал цирковым режиссером. Но в ту пору о них еще не знали и приходилось самим домысливать. Леонс и домыслил: в одну из встреч с противником, уже «измученный и готовый сдаться», он на секунды замрет и все увидят хлынувшую из его горла алую кровь. Конечно, люд ахнет, а он, «собравшись с последними силами», продолжит борьбу. И снова можно длить представление, теперь - сколько угодно: свободных мест до конца не окажется. Для этого и закупят петуха, и зарежут за кулисами... А потом сварят из него суп.

Не решил Леонс только одно - открывать парню карты или нет. А вдруг заартачится? Хотя, если Аня ему так сильно нравится, как он видит, согласится выручить цирк. Да и похоже, сам скоро в него попросится, а с таким разворотом плеч, узкой талией и легкими, похоже, ногами не с униформы же начинать. И решил уже на следующий день объясниться с Аней. Она умная девочка, выгоду предложения усечет...

- Ни-ког-да! - вскинула Аня голову, когда Леонс утром следующего дня поймал ее, пробегавшую мимо. - Ни-за-что! - добавила после.

Леонс расхохотался.

- Да пошутил я. И вчера, и сегодня. Мне для другого нужен человек.

- Для чего?

- Будем бороться. Для чего еще?

- Тут корову помнят.

- Ее не будет.

- А тогда как?

- Честно. Твой парень очень подходит. Я к нему присмотрелся.

Аня вспыхнула, помялась, обдумала что-то свое, проговорила:

- Передам... Но...

Леонс понял: совпало Анино тайное желание и его предложение. Теперь бы не упустить с крючка.

- Да согласится он! Если не я, а ты его попросишь.

А Аня-то думала, что в цирке никто о них с Гришей даже не догадывается.

* * *

На танцплощадке уже было битком народу. Кто кружился в вальсе, кто еще в нерешительности подпирал ограду.

- Пойдем? - Гриша протянул руку Ане.

- Пойдем!

Они взлетели по деревянным ступенькам наверх.

Прежний вальс сменился «Березкой», Аня сквозь ресницы блеснула счастливым взглядом:

- Мой, цирковой.

- Я знаю, - Гриша чуточку придвинул ее к себе. Он умел водить и Аня спросила - где научился. - Как ни странно - в армии. У нас служил один, из балета.

- Повезло.

- Нам. Ему - не очень.

И это развеселило. Их сегодня смешило все, даже предложение Леонса выйти на манеж соперниками: Аня была убеждена, что Гриша не уступит, что положит Леонса на лопатки - пусть наших знает, а Грише польстило предложение известного борца: значит в нем силу учуял.

Потом заметили: рядом кружилась, раскинув руки и прикрыв глаза, молодая женщина. Она улыбалась, наслаждаясь музыкой и хорошо чувствуя такты. Ее обходили, недоумевая и не сталкиваясь, а она, похоже, была уверена, что танцует не одна: поправляла на талии невидимую чью-то руку, поднимала голову, шептала на ухо кому-то ласковые слова и тихо посмеивалась над ответами. Она была красивой, но что-то настораживало в лице, какая-то отрешенность. Постепенно от нее отстранились и она закончила танец у всех на виду. Взяла кого-то невидимого под руку и, с лицом, полным блаженства, ушла.

- Лизка тихопомешанная, - объяснила своему парню девчонка. - Надо же! И без него пришла!

- А чего это она?

- Сильно любила. До смерти. А он на другой женился.

- И все? - изумился парень.

- А этого мало? Вот если ты меня бросишь, я сначала тронусь, а там и в петлю залезу.

- Попробуй только!

Девчонка звонко засмеялась - ей угроза пришлась по сердцу.

А Анины мысли после этого ринулись в сторону Александра. Знала, конечно, знала, что он переживает, но даже если бы не Гриша, она не смогла б ответить ему тем же. Хорошо, что он на объяснение так и не решился. Зато Володя говорил, сокрушаясь: «Боюсь за Сашку, Анюта, запьет по-черному, что делать будешь?» Она пугалась, утром присматривалась, но ничего такого в Александре не разглядев, успокаивалась. На репетициях его руки были прежними.

А если и правда, и - по-черному? Володя с ним в одной комнате живет, он знает... - Анина душа обмирала, время прокручивалось назад, словно там где-то всему объяснение, но его не находилось: вот он пассирует и она делает сальто, сальто с пируэтом, курбеты... Она хорошая ученица и Александр ее хвалит. Хвалит, как школьницу. Вот он с манежа поднимает трюки под купол и учит ее падать в сетку, чтоб не прийти головой, и она прыгает столько, сколько велит он. Приучивает к аппаратуре, работает с ней перш, проволоку - для баланса, гоняет круги по манежу - для формы. Да, он великолепный, надежный партнер. Когда зубник содрал ему десны, он терпел, не поправляя, потому что Аня пошла бы юлой вниз, другой раз чуть не выскользнули ее руки, натертые плохой канифолью и он, подавшись вперед с рамки, ухватил, но мог сам слететь...

Только год назад она догадалась о его чувствах, ей стало неловко и неудобно работать, он понял и затаился, а она обманула себя: прошло. Но все-таки попробовала через конвейер поработать с другими ловиторами - они оказались чужими, резкими, полет с ними был механическим, безрадостным, Аня теряла «кураж» и это становилось заметно. Как в родной дом возвращалась она к Александру, понимая, что цирковая судьба ее на взлете, потому что - с ним. Но только цирковая - говорило сердце. А потом появился Гриша и оно потянулось к нему так, как ни к кому и никогда еще.

- Анют, смотрю и не могу догадаться - ты о чем?

Аня вздрогнула, смешно вскинулась плечами, хотела укрыть последнюю мысль, не смогла:

- О тебе.

- И я - о тебе. Знаешь, пойдем завтра к моим. Как раз все дома будут.

- Ты что?

- А что? Давно хотел познакомить.

- С отцом, кажется, мы встречались, - Аня засмеялась, и на этот раз отогнав страх за Александра.

- Забудь! Он ведь делает вид, что строжится. У нас что мать скажет, то и будет.

- А ей я понравлюсь, думаешь?

- Еще как!

- Ну, а если - нет?

- Никто ничего уже изменить не сможет, Анюта.

Мимо, по широкой аллее прошла тихопомешанная Лиза. Она была счастлива, потому что ее держал под руку ее любимый, которого просто никто не мог увидеть.

* * *

Гриша прячется за угол тира, оттуда наблюдая, как Аня идет под сводом разросшихся кленов, глядит по сторонам - его ищет. В этой части парка они договорились встретиться, а уж потом - через линию, к Грише домой. Он доволен - подсмотрел ее лицо: расстроенное.

- Анют! Между прочим жду полчаса! - объявляется, шутя сердясь.

- Задержалась в цирке, - Аня гладит Гришино плечо под новой, голубой - к глазам - рукашкой, словно просит прощенья, хотя уверена - ждал бы до вечера, а потом пришел бы к Фене. Такого у них еще не было, но Аня почему-то уверена. - Какие мускулы! - не в первый раз восхищается она. Гриша перехватывает руку, берет в свою ладонь.

- Подлиза.

- Нет, правда. Ты - сильный.

- Посмотрим, что Леонс скажет.

Они уже всерьез решили: Гриша выйдет на ринг. И - будь, что будет!

- Договорились о пробной? - спрашивает Аня.

- Ага. Завтра в три.

- Без правил?

- Пока - да.

- У него приемы хитрые.

- А у меня - руки сильные, - успокаивает Гриша. - И выдержка: на «мост» загоняли, а на лопатки уложить - не давался.

- Это где?

- Да у нас, в ТРАМе.

- Молодые люди! - окликает их хромоногий хозяин тира. - А приз?

Они разворачиваются.

- А что, есть время, - решает Гриша. - Отстрели, наконец-то.

- Кисточки или пульки? - улыбается хромоногий. У него нынче простой, куда-то подевались завсегдатаи.

- Кисточки, - решает за Аню Гриша. И сам заряжает ружье. - Ну, давай, Анюта.

Ружье новое, хромоногий объясняет:

- Вчера почти все заменили. Старые-то были: почини и - выбрось. - И отходит в свой привычный угол - наблюдать.

Аня целится в бумажную мишень. Где-то недалеко, на площадке, пионеры, репетируя, звонко выводят:

Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,

Преодолеть пространство и простор...

Песня недавняя, Ане она нравится - поднимает дух.

Нам разум дал стальные руки - крылья...

- На счастье, девочка, - напутствует хромоногий. Ему самому хочется, чтоб сегодня кисточка не вильнула в «молоко», а угодила в яблочко.

Все выше, выше и выше... -

набирают высоту и детские голоса.

Раз!

Гриша перезаряжает воздушку.

Стремим мы полет наших птиц...

Два!

И в каждом пропеллере дышит...

Три!

Спокойствие наших границ!

Четыре!

- Ого! Молодец, - смотрит на мишень хромоногий. - Почти ваш приз-то!

- А теперь боюсь, - Аня поворачивает голову к Грише. - Может, ты?

- Нет уж. Твое счастье, ты и добывай! - смеясь, отстраняется он.

Потом детские голоса замолкли, унялся и баянист, только карусель поскрипывает вдали. И так хочется попасть в десятку!

Пять!

Кисточка, подрагивая кончиком, впивается в центр бумажного кружка. Аня не верит:

- Это - я?

- Ну не я же, - смеется хромоногий своими умными, все понимающими глазами и тянется за плюшевым зверем с длинными ушами и тонким, распущенным на конце хвостом.

Аня принимает из его заветренных рук ослика. Он глядит немного удивленно и настороженно.

- Привыкает, - говорит хромоногий, опять налегая грудью на стойку - больше никого у тира нет, да и не будет: скоро начнутся танцы.

Пепельный, нежный плюш отливает серебром, вставленные вместо зрачков темные, нарядные бусинки в раскосых глазах ослика ловят блики света и меняют взгляд. Создатель игрушки явно ей польстил: Аня знает их, настоящих - не однажды верхом приходилось одолевать дороги Средней Азии. Бедные, тянут груз вдвое больше себя, бока - ходуном, копыта - сбиты, а песчано-серая шкура понизу - в засохших сосульках грязи. Но - тянут до самого конца. А потом стоят на привязи у ближнего дерева коротко отдыхая, иногда пронзительно вскрикивая. И глаза-то у них очень печальные...

- А знаешь, о чем я загадал? - спрашивает Гриша, когда они идут к воротам парка.

- О чем?

- Если возьмешь приз, мы с тобой никогда, ни за что не расстанемся.

- А если бы не взяла? - Аня не всерьез, но пытливо заглядывает в Гришино лицо.

Оба понимают: это было его окончательное признание в любви, а ослик... он просто оказался кстати.

* * *

...Лучше бы не ходили. Или повременили, пока Гриша не уломает каждого по отдельности. Но, во-первых, дней до Аниного отъезда в Тбилиси оставалось мало, во-вторых, Гриша о таком даже и не подумал, а привел, как снег на голову обрушил:

- Знакомьтесь: моя Аня!

Такие разные были у Гриши родители: когда-то кряжистый, а теперь убывший в теле, но еще озорной, чистоглазый, с пустым характером отец и прямая ему противоположность - мать: основательная во всем, крупнокостная, горячеглазая, с волнистыми волосами на пробор, забранными в тугой узел на затылке. И дочерей, как по себе, поделали: четверо белых, четверо - чернявых. Только приглядевшись, можно найти общие черты.

Но приглядывалась не Аня к ним, а они к этой внезапной девушке, особенно, прищурившись, отец. Он был спиной к небольшому окну, в начале густо обсаженного стола - еще не успел отужинать и еще держал ложку у рта, когда Гриша ввел Аню в комнату. Так, с ложкой, но, словно ею вооружившись, и сказал с вызовом:

- А што мине знакомица? Вже видались. Не ету пигалицу рази на телеге довозил тада?

- Батя? - передернул плечами Гриша.

- Шо, «батя»? Я сказав и усе.

Мать смотрела пытливо и ревностно. И не скрывала того: один у них Гришуня, еле из армии дождались, а тут какая-то сразу и привязалась.

Зато сестры, округлив глаза, разглядывали без осуждения и ее, в зеленых лилиях шелковое платье, и туфельки на каблучках, и блестящую сумочку, гадая - кто она такая и удивляясь, что пришла с их Гришкой, а он ее не стоит. Самая младшая, судя по пионерскому галстуку, подала голос:

- А вы садитесь! У нас еще с обеда борщ остался. - И боком потеснила на скамейке других сестер.

- Цыц! - велел отец, взглянув при этом на жену. Та промолчала.

Гриша усадил Аню, устроился сам, громче, чем положено, объявив:

- Покорми, мать! Мы проголодались.

- Вже воз сена калы хаты скинув? Токо вот виз на чом? Кобылу заемную сусед продал, а быка я и во сни не бачив.

- Купим, батя. Потерпи.

- Купим! Тоби ета циркачка украдит у свой табор, тока помошничка и було.

Румянец на щеках Ани набирал силу, но от этого она становилась еще лучше. Сестрички, услышав про «циркачку», зашушукались, улыбаясь и явно радуясь встречи с ней не где-нибудь, а в собственной избе. Мать, сложив руки на еще опрятном, не бабьем, животе, стояла, прислонившись к стенке русской печи.

- А мине што, одному горбица? - не унимался отец. - Он их скоко, и у всих рты не закрываюца, токо подавай! Нет уж, куку с маком, - перевел он взгляд с сына на Аню.

Гриша вдруг расхохотался, за ним - сестры. Мать еще постояла немного, велела: «Будет тебе балаболить, отец» и пошла на кухню. Там погремела посудой, повременила, обдумывая влетевшее в голову, подошла к связке сухого, красного перца, потянула с нитки стручок.

Первой принесла тарелку гостье, после - сыну. Гриша удивился и обрадовался: мать Аню уважила: в их доме еда ставилась сначала перед мужчинами.

Мать вернулась на прежнее место - к печи.

Кусок в горло не шел, но Аня отломила краешек от ломтя, приняла на язык и, нацедив в ложку свекольную жидкость, обмакнула в ней губы: есть борщ было невозможно.

- Ты что? - заметил Гриша. Он уже ополовинил свою тарелку.

- Стесняется, поди, - зная в чем дело, пояснила мать: там, на кухне, она разломила стручок горького перца и усердно пополоскала в Аниной тарелке. Потому и поставила первой, чтоб Гришуня, из вежливости, свою ей не передал.

- Брезгат, - поправил непосвященный отец. - У них еда укусней нашей.

Аня, уняв вихрь в душе, стала невесело есть: обжигая горло, глотала борщ, уже без хлеба, лишь бы - скорее. А когда доела, подняла глаза на Гришину мать, но та за нее уже не цеплялась взглядом.

Выскочив из-за стола, девчонки разбрелись, а они, вчетвером, остались. Аня понимала о чем пойдет речь и боялась разговора, винясь мысленно перед Фенечкой за то, что не предупредила о «смотринах». Хотя та только бы расстроилась, а посоветовать?.. Что она, неопытная в таких делах, могла б посоветовать? «Я ей просто ничего не скажу», - думала Аня, держа руки на коленях, как школьница.

- А где жить станете? - проронила вдруг мать, отсекая бесполезную часть разговора. Она своего сына знала, будущую сноху раскусила - не любила бы Гришу, и ложки такой горечи не съела б.

- У нас, где еще, - так же прямо ответил Гриша.

- А спать-то на полу придеца, я печку не дам, мине кости греть треба, штоб днем вкалувать... - заявил тут же отец и снова посмотрел на жену.

- Им на твоей печи и не уместиться, - отозвалась Гришина мать, - а на полу место есть.

- Ну вот и решили, - закончил трудный разговор Гриша и услышал Анино:

- Но я-то вас стеснять не собираюсь. Зря вы так забеспокоились.

- Вона как! - уже примирившийся с ситуацией и даже утешенный тем, что сын из дома не уйдет, стукнул по столу ла-донью отец. - Не собираца она!

Замолчали, каждый думая о своем.

Потом Аня с Гришей поднялись:

- До свидания, - почему-то глядя только на мать Гриши, произнесла Аня...

А в той избе, откуда они сразу же ушли, коротко поговорили вот как:

- Я ще тоды поняв, как с вокзала вез, - сказал отец, запетушившись после Аниного «ультимата», как это он назвал, и поведал жене и набежавшим дочерям о первом с ней знакомстве.

- Вы, как хотите, а она - красивая! - не выдержала младшая, моментально влюбившаяся в Аню. - А Гришка наш? Белесый и ничего в нем нет.

- Доца! Зроду шоб не слыхав таки слов! - оборвал отец. - Глянь, яким я гарным хлопцем быв. А Гришка, вокурат, як я.

Младшая послушалась, посмотрела на стенку, где два больших портрета. Там и правда: что мать, что отец - ладные. И - примолкла.

- Она гордая, - высказала свое мнение старшая. - Только вида не подает.

- «Гордая»! - передразнил отец, вообще-то такого в Ане не заметивший, но гнувший свою линию. - А нам таку нада, штоб жилы трешшали, а вона б тянула. Один я надорвусся.

Старшая приняла на свой счет:

- Иду же, иду уже работать. Со следующей недели.

- Когда ще заплатют?

- А думаете, другая лучше будет? - хитро прищурилась еще одна дочь. - Эта хоть красивая и вон как одета.

- Тоби завидно? - быстро глянул на нее отец и тут же утешил. - Поди, у суседки узяла.

- Да прям!

- Что не наша, то не наша, а Гришаню любит. И он ее, - мать поставила точку в разговоре. О том, чем она Анину любовь испытала - промолчала.

И Аня Грише на нее не пожаловалась.

...До самых поздних звезд бродили у больницы и, когда Аня порывалась ступить в сторону калитки, Гриша пугался и прижимал ее к себе.

- Расстроилась, девочка моя? Вижу... Ну вот такие они у меня: хоть сегодня знакомь, хоть через год. Я привык и ты привыкнешь. Правда?

- Конечно, - соглашалась Аня. Сердиться она на Гришиных родителей не могла - действительно, единственный сын. Надежда.

- А олюхайчики тебя сразу приняли.

- Кто? - улыбнулась Аня странному слову.

- Сестрички. Батя зовет так, когда не важничает. Вообще-то он нас всех любит и балует. А мать - строгая.

- Догадалась. - Аня постояла молча, спросила. - Вы с Украины?

- Отец родился в Чернигове. Но и он русский.

- А почему ты - Машко?

- Из-за бати. Он на самом деле Машков. Метрики утерялись, паспорт стал получать, хохлушка последнюю букву не расслышала, на свой манер записала. А ему разницы не было, да и не в паспорт он тогда глядел, а на нее - очень она ему понравилась. - Гриша засмеялся. - А хоть бы и посмотрел? Все равно читать не умеет.

Аня удивилась, но промолчала: ее Фенечка сама Достоевского одолела и Аню в него влюбила. Но бывает и по-другому...

- А знаешь, какой он у нас артист?

- Какой?

- Отменный! Это ведь он сегодня спектакль затеял. И тогда, на вокзале. Сам ни одну женщину мимо не пропустит, хоть по плечу, да погладит, а тут, для меня, заперебирал. Мы-то его знаем, вот и смеялись.

- А ты - послушный сын?

- Во всем остальном. - Гриша боялся другого вопроса, но Ане он в голову не пришел, хотя Гришин ответ ее бы порадовал: у меня кроме тебя никогда другой не будет! - А знаешь, что Шура мне на ухо шепнула?

- Это, которая рядом с тобой сидела? - Ане старшая сестра показалась самой серьезной и к Ане безразличной.

- Ну.

- И что шепнула?

- Что мне сильно по-вез-ло!

Ане было уютно в больших Гришиных руках, но - уже волновалась Фенечка. Аня вздохнула, попыталась высвободиться.

- Пойду.

- Чуть-чуть еще, - Гриша сделал вид, что сомкнул пальцы намертво.

- А ты и правда на полу спишь? - вдруг вспомнила Аня слова отца. Подумалось: может быть и тут - спектакль.

- Правда. Это даже полезно. А где койки для всех поставить? Ты же видела.

Видела она: маленький дощатый домик, пятистенка.

- Зато свой. Еще сарай есть. Там девчонки летом на сене, как на перине. И нам место найдется, - уже, как о неоспоримом, заявил Гриша. - Мы же летом снова сюда?

- Мы? - Аня подняла голову вверх. Гриша празднично улыбался.

- Мы. Я, думаешь, от тебя отстану? Хоть кем напрошусь в твой цирк.

Аня значительно покачала головой:

- Не хоть кем. Пока будешь с Леонсом. А после... Вот через год, это точно: мы свой номер сделаем, Гришенька! Такого еще не было. Правда! - даже голос у Ани необычно зазвенел. - Я его уже придумала!

Им не хотелось расставаться: была теплая осенняя ночь, падали, чуть не на голову звезды, а под ноги, отяжелев бронзой, слетали крупные, резные кленовые листья и было так славно и так надежно в изменившемся вдруг для них мире! Этого блаженного состояния не в силах были замутить ни сердитые слова отца, ни горечь перца в борще, ни то, что им, прежде всего, придется зарабатывать на «откупного» быка, ни даже то, что Аня впервые позволила поступить с собой так, как этого в Гришином доме захотели и Гриша понял: жертва - для него. Ничто на свете не в силах было сегодня огорчить: их теперь - навсегда - двое.

* * *

Наскучавшийся по репетиционным часам, Леонс «натаскивал» Гришу вот уже неделю. Ему понравился этот настырный парень, всерьез уверенный, что сумеет выйти на ринг на равных. Это посылало ему неизвестно откуда таких сил, что Леонс порой покряхтывал от крепких объятий, умея, однако, в последний момент легко выскользнуть и взять верх, применив один из своих эффектных трюков. Когда они останавливали борьбу, Леонс, взяв Гришу за плечи, вел к барьеру отдышаться и объяснить очередной промах.

Леонс не боялся открываться Грише: тот и в мыслях не держал - стать его соперником в цирке, он просто откликнулся на необходимость быть тут, чтоб занять время в оголенном, с предстоящим отъездом Ани и Александра, отделении. Но как бы то ни было, стало ясным: парень не любит делать что-то «спустя рукава» и уж коль берется - желает победы. «Если б не Аня, уломал бы пойти ко мне в «волки», - думал Леонс о Грише. - Пока молод и сырой. С год был бы обеспечен мне тренаж».

К Леонсу уже прибивались такие борцы. Один, набравшись опыта, ушел потом на арену другого цирка, только однажды встретились на манеже и Леонс чуть не уступил - молодой борец хорошо освоил науку учителя. Второй, отпочковавшись, недолго покупался в славе: пороскошничал, насколько позволяли цирковые ставки, с шампанского перешел на горькую, да так и сгинул где-то в безвестности. Был, через промежуток, еще «волчонок» - ушел в тренеры. Грише борьба - забава. Потом, когда Аня вернется, она его у Леонса заберет для себя. Вот только что с Александром станет? Леонс отталкивался от этой данности, не желал забегать вперед факта, боялся, но время надвигалось - решать, и сделать придется так, как Аня предполагает: Александр может работать одиночный акробатический номер, а Гриша - под куполом - с ней. «А ведь и правда - работал до Ани, прекрасно работал, - думал Леонс, поглядывая в то же время на рядом стоящего Аниного избранника: ничем внешне не лучше Александра, даже слегка похож на него. - Ох уж эти женщины! Поди, пойми, чего такого особенного они в нас всегда ищут?» Вспомнил недавний разговор с Аней, когда просил ее ничего не менять - станет ли еще Гриша ей достойным партнером? «Не станет, значит и я уйду из цирка. В балаган, на эстраду... Туда, куда и он», - был ее ответ. Нет уж, пусть лучше оба тут остаются. А Александр должен понять: выросла девочка, влюбилась, хорошо, что не бросила цирк, а пополнила его своим парнем, не против традиций пошла, да и выбрала себе не кого попало: в Грише, разве что клоун не проглядывает, а остальное, поднатужась, освоит. Уже начал - с ринга. А Ани лишаться Леонс не только не хотел - боялся: яркая акробатка без звездной болезни, рисковая, магнитит зрителя, отсюда - лучше сборы...

«И все-таки, пара какая рушится!» - под конец своих мятущихся раздумий опять посокрушался Леонс, не заметив, что Гриша уже на «мосте», а он, навалившись, давит сверху, но не может, однако, прижать к земле. «Ты смотри на него - какой!» - повторяя толчок и замирая в ожидании своей победы, уже чуть ли не сердится Леонс: не оттого, что Гриша улучает момент и изворачивается, уходя из этого гиблого положения, а потому, что Леонс не любит проблем в цирке. Он, вообще, не любит никаких проблем...

Аню, по дороге к манежу, куда она торопилась, потому, как условилась с Гришей до представления посидеть с Феней часок - попрощаться перед Тбилиси, - позвала Машенька. Она была встревожена и Аня, всегда откликающаяся на чужие печали, свернула в ее сторону, на маленькую лавочку во дворе цирка.

- Я тебя караулю, - сказала Машенька, подвигаясь и давая возможность сесть.

- Что-то случилось? - Аня заглянула в глаза: они были после слез.

- Не знаю, но очень боюсь...

- Чего?

- Александр...

- Он заболел? - это первое, что пришло Ане в голову и отсюда возник страх: не будет ни премьеры, ни завтрашнего отъезда.

Машенька молчала, словно то, что собиралась сказать, не желало объявляться или она не знала, как это произнести убедительней. Аня настороженно ждала, вспомнив, что вчера, на поздней репетиции, Александр был хоть и молчалив, но не мучим недугом. Когда Аня уходила, он еще задержался, чтоб проверить зубник и рамку - что-то в аппаратуре его не устроило. Значит - не заболел.

Машенька, осмелившись, произнесла:

- Александр до смерти ненавидит Гришу.

Вон оно что! Аня, нахмурившись, спросила:

- Почему Гришу? Он-то при чем?

- Тебя - не может. И ты это знаешь, - грустно усмехнулась Машенька.

- Ну и что теперь?

Машеньке хотелось знать свое и она спросила:

- Тебе Володька говорил?

- О чем?

- Что пьет... ну, по-черному.

- Говорил. Так не выносить же это на собрание, - Аня и представить себе такого не могла.

- Я не о том. Он теперь пьет слишком часто.

- И вы оба вините меня? - Аня развернулась к Машеньке, сев на лавочку полубоком. - Да?

- Не говори глупости, Аня. Я же все понимаю.

- Девчонки, сегодня ни одного билетика не осталось! - пробегая мимо, сообщила Евдокия Николаевна. - Ань, ты видела новую афишу?

- Еще нет. А что?

- Ну ты там с завязанными глазами. А узнать можно. Вчера вечером клеили. Вот и повалил народ. Жаренького надо, ах ты, Господи, не люди, а хищники, - уже скрываясь за воротами - через окно в гостиницу не лазили теперь даже Аня с Гретой, - прокричала билетерша.

- Странно как, - проводив ее взглядом, продолжила Машенька. - Его любовь не нужна тебе, моя - ему...

- Странно, - согласилась Аня. Но подумала иначе: на месте Александра она бы Машеньку не отталкивала. Хорошенькая, способная, была бы верной женой. Годы проходят, а она только на него и глядит. Так и состарятся, не пересекаясь. Потом Аня опять вернулась к началу разговора:

- Что же он о Грише говорил?

- Всякое. Ну, понимаешь, со зла. Заладил, что лучше бы ему в цирке не показываться, а то за себя не ручается.

В Ане забурлило:

- Ну это уж слишком! - она даже вскочила и казалась взъерошенной, готовой ринуться к Александру за объяснением. - Он кто мне? Отец, брат? Фенечка ни слова против не сказала, а он!..

Машенька тоже поднялась. Встала напротив, провела рукой по темно-русым, коротко стриженым Аниным волосам, надеясь успокоить. Она уже почти пожалела, что окликнула Аню, но побеждало другое - теперь Аня хоть как-то в курсе, она умная, остынет и что-нибудь придумает. «Что» - Машенька не знала, но облегчение почувствовала: тревогу разделила на двоих.

- А когда же он успел такое сказать? - Аня смотрела, задумавшись, на носки Машенькиных стоптанных туфелек - та перестала следить за собой и могла даже перед Александром появиться не в лучшем виде. Начала сдаваться.

- Сегодня ночью, - решила открыться Машенька.

- Ночью? - Аня подняла на нее испуганный взгляд. - Он пил сегодня ночью!

- Успокойся. Не в первый же раз. Сейчас спит, к вечеру будет в форме.

О том, как бушевал Александр до утра, как порывался сбежать от них - Володи и Машеньки, пытавшихся уложить его в постель, как клял Гришу и обещал скрутить в бараний рог этого «приблудка»: - «Вклинился и всю мою жизнь разбил!» - Машенька говорить не стала, только все гладила и гладила Аню по голове, словно та маленькая и может утешиться этой лаской. И завидовала - ее так никто никогда полюбить не сможет.

- Ладно, посмотрим, - и правда уже усмиренно проговорила Аня, решив вдруг, что угроза была водочной и так же выветрится, но после премьеры поговорить стоит: нечего такими словами бросаться! А еще спустя минуты в душе Ани разведрилось:

- Машенька! Ну что мы с тобой скисли, а? Гришу и Леонс на лопатки за всю неделю ни разу не уложил, а Александр - и подавно не сможет!..

Гриша оглядывался по сторонам, не уходя с манежа и боясь разминуться с Аней, когда она объявилась.

- Ну, как сегодня? - вскакивая на барьер и попадая в Гришины руки, спросила она.

Гриша, слегка гордясь собой, сообщил:

- Никак.

- Честно?

- Конечно. Ничья!

- Молодец. - Ане хотелось верить, что Леонс Гришу не щадил. А «ничья» с таким борцом многого стоит.

- Теперь к нам? - не высвобождаясь, а прижавшись к Грише и оплетя руками его разгоряченную шею, на ухо спросила Аня.

- Сначала - к вам. Потом... - Гриша замялся, но договорил. - Потом на остров. Ладно?

Аня уже несколько раз отказывалась навестить бакенщика - Гришиного знакомого, но теперь, словно это могло решить в их судьбе что-то очень важное, кивнула:

- Ладно.

* * *

До начала представления был еще целый час. Аня достала из старого сундука, который, как на привязи, следовал за ней и Гретой в ту же, с детства отведенную им комнату, новый нарядный костюм, повертела в руках и положила рядом. Только что, нажаловавшись на Ирен, убежала на конюшню, к клеткам Грета - заболел Фомка и она боялась, что сорвется номер. Потом заходила Ирен, поругала Леонса, назвала тряпкой и, не беспокоясь, что это уйдет дальше Ани, спросила:

- Ты видишь, как разваливается цирк?

Аня не видела и промолчала. Но подумала: это она об Александре, наверное, что-то узнала.

- Сила есть, ума не надо, - уже на пороге проронила Ирен, забыв о Миги, которая, объявившись вместе с ней, устроилась за Аниной спиной, жалуясь тихонечко на хозяйку: обезьянке опять досталось.

Все на всех сегодня сердились и только Аня была счастлива: они с Гришей, в домике бакенщика, решили, что, как только Аня вернется из Тбилиси, пойдут в ЗАГС. Не где-нибудь, куда отъедет цирк, отработав сезон, а здесь, в своем родном Н-ске.

- Ты понимаешь, Миги! Мы с Гришенькой скоро поженимся! - усаживая обезьянку на колени и поглаживая между глаз, отчего Миги всегда блаженно жмурится и требует продолжения, не сдерживая радости, говорит Аня. Она сидит спиной к окну и потому не видит проходящего мимо Александра. Миги вдруг отталкивает Анину руку, прыгает на подоконник, заходится в сердитых вскриках и скачках и Аня, глядя на нее, смеется:

- Глупенькая, перестань, я же не собираюсь после этого уходить из цирка!

Снова объявляется Ирен, сурово зовет Миги, та лохматым комком прокатывается по полу и исчезает за порогом.

- Нет, возражайте, как хотите, а при Альберто цирк был - что надо! - поддерживая полы длинного, потертого уже халата, вскинув голову, смотрит Ирен на Аню. Но та думает о своем и Ирен, вознеся пухлую руку к своей высокой прическе и поправив в ней шпильки, уходит. Только потом, задернув занавеску на окне и прикрыв плотнее двери, Аня садится к зеркалу - гримироваться, по-прежнему, как учил ее Александр, обозначая лишь глаза: об остальном еще заботилась сама природа.

Надев костюм, немного размялась и, накинув байковый халат, побежала через двор, потом, по коридору, к манежу. Она должна быть у форганга до конца парада, чтоб сразу, как объявят их номер, взявшись с Александром за руки, стремительно вылететь на арену, улыбаясь и раскланиваясь на все стороны.

Уже и Александр был на месте, и после небольшой паузы полилась, каждым звуком отдающаяся в сердце, мелодия вальса, и забылось все на свете, кроме одного - сегодня состоится премьера их номера, зрителю неизвестного, но афишей объявленного, как исключительно опасного: полет вслепую!

Перед подъемом под купол, Аня и Александр прошли вдоль барьера, навстречу друг другу, колесом, после исполнили сальто - вперед и назад, Аня - двойное сальто с разворотом и шпагат с разбега в центре манежа и только тогда, по веревочной лестнице взмыли вверх, к трюкам, от которых у собравшихся и тех, кто наблюдает не первый раз из-за кулис, захватит дух от восторга и страха.

В полутемном коридоре, вместе с остальными артистами, стоял и Гриша. Как и Аня, он был счастлив и не скрывал того. Кто-то поздравил его с первым выходом на зрителя, кто-то - с Аниной премьерой. Он понял: цирк их принимает не по одиночке, а уже вдвоем! Прошел Леонс, тронул за плечо, спросил: «Ты как? До третьего отделения не перегоришь?» Гриша и ему улыбнулся: «С чего бы?» и продолжил смотреть, как бесстрашно раскачивается Аня на головокружительной высоте. Сбиваясь со счета оборотов, вспоминает, что это называется «солнцем», а если обороты назад - лопингом и Аня в этом трюке становится похожей на блестящий розовый круг, запущенный неведомой силой по оси. Потом мгновенно круг расцепляется и Аня повисает на трапеции, готовясь к очередному полету. На рамке ждет Александр, держа большое кольцо. Он тоже в каче и еще не подает команды, сверяет свои движения, выжидая синхронности, и уж потом Аня, пролетев свои метры, сантиметры и их доли, ухватившись за кольцо, подтягивается и проносит свое тело сквозь него...

Гриша знает: полет с повязкой будет после зубника. Аня и в этом трюке смотрится по особому - трепещущие руки создают иллюзии возносящегося вверх языка живого пламени. «Если бы мои видели!» - думает Гриша. Ему так охота знать, что Аней восхищаются все и он тайком берется подглядывать за лицами артистов. Но тут замирает музыка, на середину выходит инспектор манежа с поднятыми вверх руками, что означает: прошу особого внимания и объявляет:

- Сейчас вы впервые увидите трюк, ради которого пришли сегодня в цирк: полет с повязкой на глазах! Его исполнит Анна Останина!

Барабанная дробь размежевала предыдущее и предстоящее, придав тому, что произойдет исключительность. Не было человека, который бы в эти секунды не смотрел вверх, закинув голову. Туда поднялся юноша, держа в вытянутой руке черную широкую повязку, до того пронесенную им по рядам, чтоб все могли убедиться в плотности и безгрешности ткани. Сойдясь с Аней на мостике, он эффектным движением, не спеша, через голову надел повязку на глаза, спустился вниз и встал у барьера, скрестив руки на груди. Тишину зала нарушила команда Александра:

- Внимание!

Аня ступила на трапецию, соскользнула на подколенки, сделала кач и на «Ап!» с силой бросила тело в воздух, украсив полет пируэтом, затем сальто и уж потом, вытянув руки, пошла навстречу с Александром.

И не пришла.

В том отрезке подкупольного пространства, где ее всегда ждала надежная опора, было пусто. Она пролетела под рамкой, поняв, что уже миновала Александра, теряя высоту, рванула повязку с глаз и постаралась извернуться, чтоб не оказаться спиной к манежу...

Все случилось за секунды и неожиданно. Никто из выбежавших циркачей не мог рассчитать места ее падения, чтоб подставить себя. Ближе оказался Гриша, но и он не успел - Аня ударилась о барьер, ее отбросило к форгангу и она затихла там, раскинув руки.

Зал взревел. Люди соскочили со своих мест и пытались оказаться ближе к акробатке: одни, чтоб увидеть ее гибель, другие, чтоб удостовериться, что она жива. Их оттесняли, требовали вернуться назад, Василий Семенович севшим голосом объявил, что представление переносится на завтра и билеты действительны, Леонс громогласно скомандовал кому-то: «За врачом!», а Гриша осторожно поднял Аню и на руках понес за кулисы, еще не сознавая, что случилось, и вглядываясь в Анино побелевшее лицо.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Лодка медленно разрезала ровную гладь реки. Оранжевое солнце - огромное и горячее - шло за лодкой, как на привязи. Перевозчик был молчалив в начале пути, а когда ему показалось, что пассажирка уже окончательно простилась со своим берегом, разговорился. Так Аня узнала, что у лодочника странное имя - Харон, что он не помнит, когда родился и не знает, умрет ли вообще. Богат, беден Харон? Раньше, когда пассажирам давали на дорогу монеты, Харон был состоятельным. Он, может быть, накопил бы богатство и на сегодняшние времена, если б платили в оба конца. Но обратный путь он всегда проделывал в одиночестве.

- Скоро увидишь отца, - доверительно сообщил Ане лодочник. - Ты довольна?

- Я росла без него. Он меня не узнает.

Харон усмехнулся:

- Я ошибся. В тебе еще не угас рассуждающий разум. На том берегу ты все начнешь видеть душой. Вот тогда поймешь, что твой отец знает не только сегодняшнее, но и будущее дорогих ему людей.

- А ты?

Харон нерешительно помедлил. И все же ему было лестно открыться перед девушкой. Он утвердительно кивнул, вздохнув:

- К сожалению. Но это тяжкий груз.

- И про меня? - Аня хотела пересесть ближе к старику, но он не позволил: накренилась лодка и Аня осталась на прежнем месте.

- Про тебя? - Харон голосом выказал удивление человеческой несообразительности. - А что - про тебя? Уже все случилось.

- Да, - Аня поняла его, но продолжила:

- А про Фенечку? Она, конечно же, плачет. Но когда-нибудь ей станет легче?

- Нет. Ей расхочется жить.

Аня опустила взгляд:

- И ничего не изменить?

- Ничего, - сказал Харон. - Нынешняя ее печаль страшнее первой. Зачем ты это сделала?

- Я не хотела...

- Не то, - Харон в упор поглядел на Аню. - Не то. Ты о ней просто не думала, когда рисковала жизнью.

- Я ни о чем не думала. Так было надо.

- Лукавые слова, - Харон опустил весла в воду, и лодка слегка замедлила ход. - Твоей жизнью дорожили все. Кроме тебя самой...

- Я знаю. Теперь знаю.

- Теперь - поздно, - Харон поднял голову вверх, услышав шум крыльев большой птицы. - Это за тобой летит твое самое сильное желание. - Он потер ладони и снова взялся за весла, зная, что сейчас обгонит, а вскоре птица вовсе отстанет - к тому берегу, где пассажиры сходят, ей не дадут подлететь.

Аня тоже поглядела вверх и вздрогнула: сильная птица в серебряном ореоле, ее детское предвидение Гриши!

- Останови лодку! Это он! Я не хочу без него!

- Уже нельзя.

- Я не могу, слышишь? Ты слышишь, я не могу без него!

- Ты не должна об этом просить. Ты погубишь его.

- Но я и сама не хочу погибать! Верни же меня назад! Остановись!

- Нет.

- Почему?

- Не имею права.

- Ты жестокий. Самый жестокий, кого я знала. Ты не можешь меня понять, потому что сам никого никогда не любил!

- Зачерпни воды, выпей, - посоветовал Харон, утирая со лба проступивший вдруг пот.

- Не хочу!

- Все равно придется. Зачем зря мучиться? - Они плыли по реке, даже маленький глоток из которой всегда приносил пассажирам счастливое забвение. Харон сам хотел поднести к губам девушки воду, но она резко отвела его руку.

- Зря, - налегая на весла, осудил ее Харон. Он уже видел противоположный берег, хотя до него еще плыть да плыть, и заторопился: таких несговорчивых ему почти никогда не приходилось переправлять, эта же, чего доброго, может и за борт броситься, лови потом! Харон греб и соображал, что лучше сделать: заставить Аню выполнить положенный ритуал или все рассказать о ее будущем, если бы оно могло состояться? Тогда, пожалуй, она сама, услышав приговор, выпьет из реки забвения. А будущее девушки он видел так же хорошо, как ее самую сейчас. В нем солнечных дней чем дальше, тем меньше. В нем горе и слезы, отчаяния и постоянное преодоление, безысходность и даже нищета, страх за близких и не проходящая, до последней ее минуты, любовь к человеку, которого она, спустя годы, потеряет и не сможет это принять, как данность. Правда, дочь, что у них родится по огромной любви, станет ее утешением, как она у своей матери, но потом заимеет Анин характер и начнет огорчать, как и она огорчала б свою Фенечку... Рассказать? Только зачем? Уже скоро она и сама это сможет узнать: еще немного и к ней придут такие же знания, какими и он теперь владеет. И не захочет она поменять спустившиеся на нее покой и благодать на такое свое будущее.

И Харон умолчал то, что ему об Ане увиделось, пожалев ее сильно за настоящее и за все, что могло бы с ней быть. Так пожалел, как никого за сотни лет. «Совсем начинаю стареть», - решил Харон про себя не то огорчась, не то порадовавшись, но, подумав одновременно, что какие-то перемены в нем самом произошли, и сегодня он это, хоть и не ясно, но почувствовал. Уже давно, он и не знает сколько, все было размеренно и неколебимо: тихая дорога к берегу Жизни, такая же - к противоположному. Эта девушка выдернула его из привычного состояния, значит какой-то поворот намечен в его судьбе - так было обещано, когда его определяли в перевозчики. До сих пор возникающее в нем только неясным эхом вдруг зазвучало тем, далеким голосом:

- Твое счастье было слепым, теперь будет зрячей твоя печаль: отныне ты станешь единственным перевозчиком через реку Смерти каждого, кому предстоит дальше жить в царстве моем. Его горе станет и твоим горем, его скорбь войдет и в твое сердце и всякий раз в тебе будет просыпаться сочувствие и жалость и полнить тебя. Но, в отличие от других, тебе запрещено черпать для себя воду забвения...

«Да, права эта девушка: я, кажется, не умел любить... - глядя на Аню, додумывал свою мысль Харон. - Я был наделен этим странным чувством, но презрел его в той суетной жизни и тем сделал близких мне людей несчастными. Правыми были судные слова: «Ты признавал только радости и счастье. Независимо от других, без учета других, за счет других. Ты не видел человеческого лица, у тебя не было к нему тяги, той, что разрушает скорлупу собственной души и дает возможность соединиться с другой. Лица с их душами возникали на твоем пути и от тебя, не загоревшись, опадали. А ты жил и не замечал, ты был к ним неисправимо глух. И даже на ту, единственную, которая любила тебя от избытка света в сердце, ты взглядывал, как на пустое место, празднуя свою свободу и замыкаясь на своих маленьких радостях, не деля их ни с кем...»

Аня горько плакала и смотрела на небо, где начинал уже тускнеть ореол птицы и сама она - скрываться в дымке.

- Выпей воды из реки, не мучь себя и... меня, - попросил Харон.

- Нет!

- Тогда что?

- Отвези назад или я вернусь туда сама.

- Ты не осилишь обратный путь.

- Осилю!

Как, но Харон вдруг поверил, что эта девушка, упусти ее, поплывет, даже против течения. И тогда он начал медленно разворачивать лодку, послав в сторону, куда они только что плыли, слова:

- Ты того хотел! Я только услышал тебя, мой Бог!

...Это случилось через две недели после падения Ани. А потом дрогнули ее ресницы, открылись глаза и она увидела склоненное над ней лицо Гриши. Губы еще не могли разомкнуться, чтобы произнести выстраданное: «любимый!», но Гриша это понял и тихо сжал Анины потеплевшие пальцы. Тут же прошелестел голос Фенечки:

- Господи, спасибо! Ты меня, наконец-то, услышал!

* * *

Тоня, не сбросив с кровати цветистого покрывала, полулежала, привалившись спиной к горке подушек, и, казалось, безучастно смотрела в окно. Там ветер крутил желтые листья, соседский мальчишка, чуть не сшибая их палисадник, носился на велосипеде, на зависть остальным ребятишкам, свитой гоняющихся за ним. Солнце клонилось к горизонту, эту сонную пору она не любила.

В кухне тихо разговаривали мать и Валентин. Тоня прислушалась.

- И что, Мария Петровна, не прав, скажите, я был? Прав. Ну, разве цирк - это работа? Ей бы где-нибудь, как нашей Антонине, надо было пристроиться. Теперь-то как жить будет?

Тоня огорчалась, если муж звал ее полным именем. Когда встречались, была она у него хотя бы Тоничкой. Теперь вот, как при посторонних - Антонина. На службе - дело иное. Дома-то зачем величает? Да и не «пристраивалась» она: курсы окончила, знакомая на свободное место предложила, приняли.

- Федосья бы с ума не сошла, - громко вздохнула Маня и шумно прикрыла поддувало, спохватившись, - никак дочку разбудила?

Тоня не захотела объявляться голосом, притаилась.

- Слава Богу, не потревожила, кажись, - мать, управившись с печкой, присела к столу, уже бережно пододвинув стул.

«Теперь будет ждать, когда наберется жар, - подумала Тоня. Она видела, как мать с утра ставила тесто, недавно разложила ватрушки по противням и скоро в доме запахнет сдобой. - Сказала же, что терпеть не могу сейчас стряпню, - легко посердилась. И тут же ревностно подумала: - для зятя старается.

- Только бы очнулась, а там ее Даниил Евсеич выходит, - как будто не себя, а Валентина успокаивала Маня. - Он всем врачам - врач.

- Так уж, всем? - мало стесняясь, что выказывает пренебрежение к человеку, которого вовсе еще не знает, переспрашивал Валентин, и Тоня, убрав в ладони лицо, словно ее кто мог увидеть, морщилась от его тона.

Когда это к ней пришло - морщиться от высокомерия в голосе мужа? И чувствовать при этом досаду на него? А, впрочем, важно ли - когда? Страшно, что пришло и растет, трамбуется в душе, тяжелит ее, душу. Как же дальше с этим жить? Объясняться с Валентином бесполезно, пробовала поначалу: он первобытно убежден, что мужчина всегда прав. И не выслушивал до конца, и потом мог день, два не разговаривать с ней вовсе. Отец с матерью тогда изводились: что случилось, да кто из них виноват? Она, Тоня, виновата, что выскочила за красавца этого, и еще себя удачливой посчитала.

- Так он ведь из самой Москвы, там важных людей лечил. К ним кого попало не подпустят, - Маня досказывала о Данииле Евсеевиче, забыв притом, что проговаривается: сестра, доверившись, просила, почему-то молчать об этом.

- Значит, из самой, что ни есть, Москвы? Ну, тогда, конечно, у нас ему равных нет, - откладывая на потом осмысление услышанного, произнес Валентин. И вернулся к Ане. - Что слышали-то? Ходить сможет?

- Кто его знает? Сперва надо дождаться, чтоб в себя пришла.

- Зайду, пожалуй, как-нибудь, - раздумчиво и неопределенно произнес Валентин, - родня ведь.

- Да хорошо, если б зашел. От тебя-то они правду не укроют. - Маня поднялась, было слышно, как она вытащила один лист, снова вернула его в печь. - Скажи, как надумаешь, я гостинцев соберу.

«Мама, да каких гостинцев! - охнула про себя Тоня. - Сама говорила, что ей воду чайной ложечкой еле вливают... - Потом насторожилась, - а с чего Валентина потянуло в больницу? Поторжествовать над Анной? Вот, мол, я предупреждал, а ты только фыркала. Он не раз после прошелся по характеру сестры: «гордячка». Ну, так если невзлюбил, зачем заботливым родственником притворяться? Да и Ане его появление здоровья не прибавит». - Тоня вспомнила день рождения матери, свое откровение со слезами, Анины слова утешения. Сестра тогда сделала вид, что ни о чем не догадалась, но - догадалась, и Валентин, стоявший у них за спиной, это понял. О какой жалости, о каких родственных чувствах он теперь врет?»

В сенях послышались голоса отца и Фени. Тоня тяжело поднялась и пошла в кухню: ей не терпелось узнать, что там, в больнице, сегодня.

Феня измученно улыбалась, не спеша пройти к столу. Маня поторопила ее:

- Да выкладывай же скорее, чего душу томишь?

- Пришла в себя доченька, - неокрепшим, совсем больным голосом сообщила та. Маня радостно всплеснула руками:

- Кто другой бы после такого,.. а твоя чуть оперится и снова в цирк поскачет! Вот увидишь!

- Про цирк не знаю, а что жить будет, нам с Гришей сегодня уж точно сказали, - стягивая платок с головы и комкая его, не понимая, что делает, сообщила Феня. Сестра кинулась к ней, обняла, провела к столу:

- Ты вовремя, сейчас чай пить будем. Вон как сама-то исхудала. Ну, да теперь и вздохнуть можно. А что, Гриша тоже дежурил около нее? - Маня спросила без паузы и Тоня удивилась: знает ведь, что дежурил. Значит, хочет, чтоб Валентин услышал. Неужели что-то начала замечать?

Да, при всей своей простоте, Маня как-то разглядела тяжелый характер зятя, посокрушалась - дочери в замужестве не сильно повезло, но заступаться за нее, раздор вносить в их отношения - убивай, не стала бы. Вот и вчера она нечаянно услышала, как Валентин ни с того ни с сего на Тоню раскричался, и совсем пала духом: ведь дите под сердцем носит, нервничать запретили. А Гриша и не муж еще, зато как к Ане относится: ни ест, ни спит путем, не лучше Федосьи извелся.

- Мы по очереди с ним, а чаще - вместе. Он и теперь там. Я к вам помчалась, а он остался.

- Уж прям-таки и помчалась, - засмеялась Маня, отодвигая заслонку, чтоб увидеть: зарумянились ли, наконец, ватрушки. - Еле доплелась, скажи.

Тоня, хоть и чувствовала себя неважно, тоже улыбалась.

Валентин, затеявший расспросы об Ане, теперь, казалось, был сторонним наблюдателем.

* * *

Александр думал о ней, о ней и о ней. И когда был пьян, и когда просыхал. В авизо его теперь не вписывали - куда такого! Да он и не сильно рвался. Часто уходил в город, возвращался с отсутствующим взглядом, и тотчас бросался на кровать, отворачиваясь лицом к стене. Володя Облицов таким его и заставал, гадая: то ли спит, то ли притворяется. Молча, тихо устраивал футляр со скрипкой на табурете, ужинал, и тоже укладывался, хотя сон не шел, как бы ни уставал он за день.

Володя был бесконечно совестливым человеком, оттого его терзала мысль: как Александр может еще оставаться в этом городе, иногда даже приходить в манеж и пытаться репетировать свой, теперь опять одиночный, номер? Силился представить себя на его месте, и выходило, что он или с ума бы сошел, или умчался бы куда глаза глядят. Да и вообще с ним такое исключалось, по крайней мере, память не подбрасывала случая, когда из-за него серьезно кто-нибудь бы пострадал. А что Аня разбилась из-за Александра, он почти уверен. Вот сказать ему этого не мог, - был еще и нерешительным так же бесконечно.

А тут еще и в цирке, после долгого обсуждения, боясь оскорбить Александра подозрением, решили - несчастный случай. Никто в этот раз не заикнулся и о том, что Аня без лонжи пошла на трюк: часто сами так работали, потому что зритель охотнее шел на рисковых артистов. Да и ни единого сбива у этой пары не было, какая там лонжа, если в номере они чувствовали друг друга, словно сиамские близнецы. Ломали, правда, головы - как могла Аня промахнуться, как Александр не поймал?

Из всех в цирке, пожалуй, только двое догадывались - как: Володя и Машенька.

«А ведь не спит», - думал Володя, прислушиваясь к дыханию Александра. Оно было сбивчивым, при таком или плачут, таясь, или гневаются, себя сдерживая. Плачущим Володя его представить не мог, а вот разъяренным уже видел не раз. Так совпадало, что доставалось им постоянно общее жилище, они не избегали друг друга, притеревшись за годы характерами, и только этот сезон оказался для Облицова изнурительным: он боялся, почти предвидел срыв, который Александр вынашивал в себе, похоже, не противясь, лишь выжидая момента. Правда, уверен был, что гнев его рванется в сторону Гриши, хотел даже поговорить, предупредить парня, а все произошло иначе, и теперь неизвестно, выживет Аня или нет, а уж, что цирк ей заказан, если и поднимется, - врачи объявили твердо: перелом шеи, трех ребер, правой руки...

Володе, как остальным, не надо было особо задаваться вопросом, как это могло произойти: маячил мотив - ревность. Сколько раз приходилось захлопывать окно и двери, чтоб буйство Александра не выплеснулось за пределы их комнаты! Да и ночей сколько он отнял у него! Сводил, правда, все к исповедям о какой-то Мае, первой своей любви, которую он хотел убить! А, может, и убил? И мучается, как выпьет? - пугался Володя, но коротко: и в цирке бы его сейчас не было, и молчал бы он о таком как рыба. Но теперь, после того, что с Аней приключилось, пошло какое-то сцепление прошлого и настоящего: ведь не из-за той, далекой, девушки его сегодня когтила обида! Приходило в голову: вот ведь беда: отпробовал однажды человек вкус мести и забыть его не может. Потом на Володю накатывалось сомнение: да так ли все? Конечно, легко подумать: Александр решил: «Не мне, так - никому!». Но какое же надо иметь сердце, чтоб чужую жизнь загубить!

Александр совсем затих, после вдруг громко спросил:

- Спишь?

Володя промолчал.

- Уши залегли, что ли?

- Теперь не сплю, - пришлось все же отозваться.

- Про меня думаешь?

- Про Аню.

- Значит и про меня.

- Ну, да.

- И как думаешь?

Володя не осмелился произнести то, что крутилось в голове, и сказал:

- Несчастный случай...

Александр усмехнулся. Он и не ждал иного, хотя был уверен: Володя винит его и только его.

- Ты ничего, если я зажгу свет? - еще не вставая, спросил Александр. В висках его ходила волнами боль, становясь все нетерпимей. Хотелось передышки.

- Делай, что хочешь, - устало разрешил Володя.

Повременив, Александр сбросил одеяло и подломленным шагом направился к тумбочке. Достал начатую бутылку водки, поглядел на стакан, спросил:

- Будешь?

Володя помотал головой:

- С чего?

- Тебе - не с чего. А я хочу.

Бесполезно было уговаривать Александра, только шум устраивать. Володя закрыл глаза, а после отвернулся к стене, зарывшись головой в подушку. Он не желал выслушивать очередную исповедь Арефьева, он не нашел бы сегодня необидных для него слов. Не мог произнести и утешительных: ты ни при чем, конечно, это она сама промахнулась... а как ты ее любишь, знает весь цирк, и все понимают, почему ты горько запил... Смятение, плескавшееся в его душе, разлаживало окончательно.

Александр в эту ночь не буянил, как, впрочем, и во все те, после падения Ани. Он посидел за столом, уронив голову на скрещенные руки, медленно прошел к кровати, скрипнул пружинами и сказал:

- Это я ее убил.

Володя замер, боясь продолжения, после которого все станет окончательно ясным. Но Александр молчал, и к Облицову первой прибилась мысль: опять он о своем прошлом, ведь пьян совершенно - всю бутылку опорожнил.

* * *

Это было уже не первое ее пробуждение на больничной койке. И сначала оно ничем не отличалось от прежних мгновенных и радостных. Даже порыв - соскочить и сладко потянуться - никуда не делся. И вдруг навалилось: а вот и нет - вся закована, как черепаха, в панцирь. Только взглядом можно гулять, да и то недалеко: чуть по сторонам, и чаще всего по потолку, который выбелен до обидного ровно.

Впервые Аня проснулась, не обнаружив рядом Фенечки или Гриши, на которых опиралась ее душа, чтоб сохранить бодрость. Прислушалась и поняла, что их и в палате не было: Фенечка, изнурившись, иногда засыпала на пустующей второй кровати, Гриша глаз не смыкал, у него были еще на то силы. Но их дыхание она могла отличить от любого другого.

Голоса в коридоре были тоже не их. Они то подступали, и тогда Аня слышала часть фразы, то удалялись, и глушились другими звуками. Потом и вовсе затихли.

Аня не хотела дальше спать, да и боль, с пробуждением, обозначилась сильнее. «Ничего, ничего, скоро принесут лекарства, будет легче, - сказала себе и тут ее взгляд остановился на знакомой серебристой фигурке ослика, ловко устроенной на железной спинке кровати. Ослик смотрел на Аню своими слегка удивленными бусинками-зрачками, и его дымчатая плюшевая шкурка лоснилась от розоватого утреннего света.

«Гриша принес, - поняла Аня. И то, что он этим хотел ей сказать, затопило сердце теплом: ни на что несмотря, ослик - на счастье!

Молодость и отчаяние, столкнувшись, спешат разбежаться в разные стороны. А если и совмещаются, то лишь в слабом теле. Анино, хоть и пораненное, было крепким и надеющимся: не она первая, не она последняя. Срывались, разбивались, но если оставались жить, то восстанавливались и даже возвращались на манеж. О том, что она не сумеет подняться, Аня думать не хотела. Утешением ей было вспоминать похожие случаи, когда считали: кончился гимнаст, а он, всем на удивление, через год, другой, опять в цирке объявлялся. Дальше этого Аня мысли не пускала, главное, возвращался, а кем - неважно. Она сумеет себя сделать прежней, ей бы только кости срастить.

Аня думала так, не отводя от ослика взгляда и, чтобы не нянчить боль, теперь, уже просто разгулявшуюся, попробовала вспомнить тот день, когда она получила из рук старика этот приз. Был легкий ветерок, покружившись, опадали к ногам редкие желтые листья, детский хор на эстрадной площадке разучивал новую песню:

Все выше, выше и выше,

Стремим мы полет наших птиц...

«Выше, выше и выше»... - эхом прозвенело в голове, потом включился мощный духовой оркестр, заполнив гудящей музыкой все пространство. И уже не парк, где они встретились тогда с Гришей, а застрявшая в памяти улочка Самарканда с перемолотым в муку песком на дороге - увиделись. Прямо в пыли, недалеко от дувала, где к карагачу был привязан навьюченный в дорогу ослик, сидел голенький ребенок и увлеченно разглядывал муравьев, перетекающих на противоположную сторону. Молодая мать подновляла глиной дувал, оглядывалась на сынишку и улыбалась. Высоко, в самом центре неба висело огромное азиатское солнце, от которого могут воспламениться даже волосы на голове... А ослик стоял и тяжело дышал боками, по которым свисали два огромных тюка.

- Все, все, все, миленькая, прости, припозднилась сегодня, - засуетилась у изголовья медсестра, размешивая деревянной палочкой порошок в ложке. - Давай скорее выпьем, вот так, нижнюю губку чуть выдвини, чтоб не пролилось. Ох, да как же ты, милая, терпишь? Другие благим матом орут, а ты все в себе, все в себе. Тяжело ведь! - Потом она делает укол, и азиатское солнце постепенно начинает скатываться за горизонт. Медсестра влажной марлей промокает крупные капли пота на Анином лбу, не зная, чем еще помочь.

- Были твои, уже были. Чуть свет. Просветлели - хорошо ты сегодня спала. Потом куда-то поспешили оба. Управятся, прибегут. А из цирка, знаешь, целый кулек толченой скорлупы принесли! Весь город, поди, обобрали, - сообщает медсестра, видя, что больной становится легче.

Женщина на соседней койке удивляется:

- А это еще зачем?

Она поступила вчера вечером с переломом ноги, не сильно серьезном, лежала за ширмой так тихо, что Аня обманулась, - думала по-прежнему одна в палате. Вот почему нет Гриши и Фенечке примоститься было некуда.

- Так самое лучшее для костей! Кто-кто, а циркачи знают, - охотно пояснила сестричка, встряхивая градусник и проходя за ширму. Уже у двери, развернувшись к Ане, сообщила: - Скоро пустят их, а то уже сил нет отбиваться.

Аня понимает, что это - о ее друзьях. Обрадовалась и испугалась: какой они ее найдут?

Сестричка не молоденькая, все понимая, успокоила:

- Только женщин, от силы двоих. Мужчинам тобой любоваться еще рано.

И Аня пугается еще больше: а как же Гриша? Он-то ее с первого дня видит!

* * *

Не случись такое ЧП в цирке, он уже давно бы откочевал. Теперь все планы на отъезд рушились: южный край упущен, туда другие ринулись, прознав о заминке Леонса. Да и его характер был им гарантией: своих артистов Леонс в беде не бросает. Редкий, конечно, случай - на что себя и остальных обрекает в зиму!

Но и Альберто, будь он сегодня директором, расшибся бы, но вывернулся из ситуации. Однажды цирк уже оставался зимовать в городе, куда только ссыльных сплавляют.

- А и этот не лучше, - резко встав, проговорил Толя. Кружа, он принялся обходить мебель, не задерживаясь. - Лялька днями родит, что делать станем?

Леонс поднял на него взгляд, проследил очередное его кружение до исходного места, ровно проговорил:

- А что тут другие делают? Ждут тепла - рожать?

- Другие! - с последнего конца подпалился Толя. - У других дома с печками и корыто наготове. Нам где его купать?

- И всего-то? - Леонс гробасто раскинул руки, ухватил в них жонглера, ставя перед собой: - Рождение справим миром, корыто на барахолке купим, хозяев можешь поменять - доплатим. А городок не хай, тут Достоевский жил и не прозябал, между прочим. Творил.

- А мы где «творить» будем? - Толя разомкнул туловищем руки борца, но метаться перестал, присел на стул, готовый тотчас с него сняться.

- О том и думаем, - подал голос Альберто. - Вернее всего, станем в клубах выступать. Кого тренерами возьмут, кто в Дом пионеров пойдет, да мало ли оседлой работы? Гриша вот сегодня целый день в депо вагоны списанные выбивает, у него там родня, сам работал. Если выгорит, будет где и шатер сохранить, и самим приткнуться, если что... Буржуйки есть, дров запасем. Куда лучше?

Остальные молчали, Толя думал.

- Ну, а если решишь уехать, держать не станем, - Леонс вопросительно посмотрел на Альберто. Тот согласно кивнул, понимая, что после Ани самым блестящим артистом все считают жонглера. Что виртуоз, то - виртуоз, ни отнять, ни прибавить. Но соглашаясь, был уверен, что Толя останется.
И не ошибся.

- В дезертиры меня списать решили, да? - искренне разгневавшись на последних словах директора, снова вскипел Толя. Его каштановые волосы, только что заброшенные ото лба к затылку, привычно разлетелись по бокам.

Ирен заметила:

- Тебе так больше идет, зря мучаешь.

- Не понял, - как лошадь на скаку замер Толя. - Кого мучаю?

- Волосы, - объяснила Ирен, довольная, что увела разговор в сторону. - Так ты на лорда похож.

- Которого из твоих? - окончательно разрядился Толя. Он с первого дня был со всеми на «ты» и когда психовал, не думал, что говорит.

Ирен не обиделась, пытливо посмотрела на Альберто: должен же помнить, как десяток лет назад один знаменитый англичанин принес ей в гримерку дорогущий букет, поцеловал руку и пригласил на ужин. У него было лицо истинного аристократа и точно такие волосы, с распадом по бокам. Когда в гримерке объявился Альберто, словно учуяв поклонника, тому на ужин пришлось вести обоих.

Альберто никак не проявил себя: шапочные знакомства Ирен его никогда не волновали.

- Тогда у нас сколачиваются две полноценные передвижки, - объявил Леонс.

- Можно и мой номер пристегнуть, - подала голос Грета. Она была готова выступать со своими собачками хоть где.

Ирен одернула:

- Тут тебя не бархатный сезон поджидает. От села до села - сутки ходу. И не тулупов, ни путнего экипажа.

- А остальные как добираться будут? - Грете еще не приходилось работать в передвижке.

- Остальные - люди. Все вытерпят, - знающе досказала свое Ирен.

- Да, конюшню надо оставлять здесь, - согласился Леонс и произнес мучившее его. - Вот только бы договориться с городом.

А именно в эти дни ломалась система управления цирками и их решение, доложи верхам какой-нибудь доброхот, посчиталось бы самоволием, если не саботажем. Но здесь, в провинциальном, далеком от Москвы городке, еще об этом не знали: годами были, как цыгане, кочевым народом, ни жилья своего, ни прописки постоянной. Анин городок, так уж случилось, чаще других вырастал у них на пути и не последняя осень, считался бы у циркачей самым радушным. Теперь, и подавно, осядет в памяти, кого бы куда после, со временем, не разметали центробежные силы.

Машенька задумчиво слушала разговор, лично ее мало трогающий: коней определят в ближайшее подсобное хозяйство, она станет часто их навещать, а то и жить рядом, чтоб сохранить до первого тепла. Ее всегда пугал долгий зимний простой без репетиций. В южных краях «мертвый» сезон короче - солнце долго ласкает землю. Правда, и скученность тогда большая, все слетаются туда. Цирки послабее - прогорают и на юге. У них же и там случаются битковые сборы. «Но теперь не будет Останиной, похоже, уйдет из цирка Александр, - перекрыло все остальное это самое грустное. Через секунду определилось четче: не будет Александра...» - Машенька тряхнула головой, отгоняя мысль, смириться с которой у нее не находилось сил, вздохнула и подняла взгляд: ей показалось, что все думали о том же, о чем и она, но каждый по-разному.

- Вы Ане пока не проговоритесь, - зная, что Ирен и Машенька первыми пойдут к ней, попросил Леонс. - А то обнадежим, а после ей совсем грустно будет.

Пожалуй, он один из собравшихся остро представил Останину в тот день, когда она, впервые сумев преодолеть путь из дома до места, где стоял цирк, и откуда снялся, остановится и заплачет душой. А ведь тогда Леонс еще не был привязан, как она теперь, к цирку, и знал, что, отвалявшись в больнице - подхватил воспаление легких - догонит своих. Однако когда пришел на пепелище, как окрестил землю, хранившую следы шапито, чуть не взревел. Хорошо детишки там были - застыдился. Но до сих пор в глазах этот пустырь, с ямами, траншеями, щепой и, самое щемящее - оттиск манежа. Он никуда не денется до весны, его прикроют снега, а как сойдут, он снова объявится, поджидая их ли, новый чей шатер.

Странно: или потому, что перехватило горло, или просто пришло время задать этот вопрос, на который ответа не уготовлено, но Леонс, удивляясь, подумал: «А почему манеж всегда в тринадцать метров? Рок, насмешка над судьбой?»

Уже отступая, не отворачиваясь, а отодвигаясь от манежа и еще в него всматриваясь, Леонс услышал-таки детские голоса.

- Нет, нет, без билетика не пущу! Сегодня тут такое представление будет - без вас народу набьется, - звонко кричала девчонка.

И, как это бывает на самом деле, в настоящем цирке, мальчишки ныряли ей под руки и прорывались к воображаемой галерке, пригибаясь, прячась от ее зорких глаз.

- Фу ты ну ты, в лапти обуты! Где вы там? Найду ведь все равно! - А когда находила, не прогоняла, пожалев. - Ладно, оставайтесь, так и быть, только не конфузьте фокусника, лупоглазые!

И откуда ей было знать, что больше всех фокусники, действительно, боятся дотошных мальчишек?..

Разойтись не успели, как появился Гриша, выдохнул с порога:

- Два! Стекла целые, двери есть. Не все колеса, ну так они нам и не нужны. Мы же остаемся?

* * *

А табор собрался уезжать. Нередко цыгане и циркачи сталкивались на перроне и тогда транзитники из окон и провожающие с любопытством наблюдали за этим странным народом.

Сегодня только цыгане притягивали взгляды толпящихся на перроне: яркие, крикливые, завидно раскрепощенные, они нравились многим и лишь некоторых вспугивали своими настойчивыми приставаниями - погадать. Вот и теперь, чтоб не тратить зря время, цыганка, прихватив на руки младенца, укутанного в рваное одеяльце, преградила путь красивому, кареглазому мужчине, мгновенно вцепившись в его рукав:

- Ой, соколик ясный! Все вижу, что с тобой будет в скором времени. Позолоти ручку, скажу! - Мужчина только что вышел из кабинета начальника вокзала и торопился по делам, но женщина была настойчива, разжать ее пальцы стоило труда.

- Да отстань, ведьма, не до тебя, - сердито рванулся мужчина. Цыганка такого не ожидала, и чуть было не уронила с другой руки ребенка.

- Ай, соколик, плохо делаешь, себя губишь! - сказала она ему вслед. Беду твою видела, могла отвести.

- Свою попробуй, отведи, - зная, что та уже не слышит, бросил он ей свое предсказание и ускорил шаг. За углом, на большом вокзальном дворе его ждала служебная машина. Вскоре она снялась с места, оставляя шлейф крепкого бензина.

К обиженной не всерьез цыганке подошли другие женщины, взялись смеяться, какая-то, видно, настоящая мать, приняла младенца и тут же стала его кормить, чуть прикрыв шалью смуглую грудь. Узрев новых, только что вышедших на перрон, цыганки поспешили к ним, издали, гортанно требуя позолотить ручку в обмен на правду, которую они про них знают. Две девушки, застигнутые врасплох, сунув в заветренные руки гадалок монеты, смущенно краснели, оглядывались по сторонам, словно названные цыганками суженые уже здесь. А те, не скупясь - время до отъезда еще было, - сулили им такого счастья, о каком и сами не имели представления. Не потому, что были лукавы, просто им нравилось, когда от них не шарахались в сторону, как недавний грубиян, срази его гром по дороге!

Их мужчины, сгрудив узлы у давно небеленой вокзальной стены, громко разговаривали и тем были похожи на ссорящихся. Но когда появился с билетами рослый, кудрявый красавец, все замолчали и, довольные, сунулись ему навстречу.

- О, Рябо! Молодэц ты, молодэц! Как, говори, достал?

Его хлопали по плечу старшие, восхищенно заглядывали в глаза те, кто уступал в возрасте: взять билеты на проходящий поезд, да еще в общий! Это мог не всякий. Давний тот конфуз с конем не изменил положение Рябо в таборе: у него всегда все получалось, а тут - цирк! Равная сила.

И женщины потянулись к Рябо: закончилась, значит, работа, дорога будет маленькой передышкой. На стоянках он запретил гадать - одна как-то отстала, чуть вовсе не потерялась. Только за водой и выпускал из вагона. Они его слушались охотно, угождали, те, особенно, кому замуж за него хотелось: два года назад похоронили они в степи его любимую женщину, неизвестно от какой болезни увядшую. Сын, Ваня, очень на нее похожий, остался, теперь вот им только и утешается Рябо. И сейчас, не находя его среди остальных, скрыто заволновался.

- Ваню, - позвали сына Рябо сразу несколько голосов. - Ва-а-ню!

Тот объявился, свесив с крыши голову и довольно хохоча:

- Ага, без меня хотели уехать? Еле вспомнили!

- Я вот тэбе задам, только слэзь, - обрадованно, что увидел его, пообещал Рябо.

- Ага, нашли дурака! Я сразу отсюда в поезд побегу!

- Ладно, сиди, - разрешил Рябо и стал раздавать билеты. Ему хотелось убедиться, что взял на всех.

Гвалт цыгане поднимают по любому пустяку. Вот и теперь громко заговорили, после замахали руками, задвигались, точно готовились сорваться с места и умчаться. Рябо в шумном разговоре не участвовал, он думал, где им там, куда едут, лучше устроиться. Можно в пригороде, можно в старых казармах, если не надумали их заново отстроить...

Ваня наблюдал за отцом с невысокой крыши пакгауза. В него то заходили, занося какие-то узлы, то выходили, вынося мешки. Крыша была покатой в сторону большого двора, что сразу за зданием вокзала, но он распластался на ней, уперевшись ногами в трубу и чувствовал себя уверенно. Ему, как и отцу, хотелось поскорее оказаться на новом месте: там тепло, там много фруктов, туда уже перегнали коней, которых он будет купать в горной речке, там могилка матери. О ней, если вспомнится, ломит сердце: никто, как она, Ваню больше не любит. Может быть еще отец, но он не умеет так гладить по голове, как это делала мать... Ваня хотел перевернуться на спину, чтобы последить за голубями, которых выпустили из ближнего дома, и увидел два грузовика с военными. Это было интереснее голубей, и Ваня остался, как был. Грузовики въехали во двор, а люди соскочили и быстро пошли на перрон.

И тут случилось непредвиденное: военные направились к табору! Ваня замер, соображая, что ему делать: спрыгнуть вниз или остаться на месте. Ничем ведь нынче они не провинились перед городом: танцевали на свадьбах и праздниках, женщины гадали, лечили травами... Что, разве нельзя?

Оказалось, нельзя.

- Пройдемте, товарищи, - твердо предложил цыганам один из приехавших, указав рукой в сторону двора. - И попрошу - без шума. Кое-что необходимо выяснить.

- Но у нас поэзд, - пробуя быть сдержанным, объяснил за всех Рябо.

- Не усложняйте ситуацию, товарищ, - посоветовал ему тот же человек. - Пройдемте!

Что тут началось, Ваня запомнит на всю жизнь: мужчины отбивались, женщины кинулись к тюкам, надеясь успеть выхватить оттуда еще что-нибудь для младенцев, которых народилось за лето чуть не десяток, Рябо пытался выяснить у главного, за что их собираются увозить на машинах. Он ответил тем же твердым голосом:

- Разберемся, товарищ. - И крепко взял Рябо за руку, сообразив, что его и надо было первым вести за угол, остальные бы проследовали сами.

Рябо учуял беду. Коротко глянул наверх, откуда уже готовился спрыгнуть сын и, что было мочи, прокричал:

- Не смэй, убью!

Ваня понял, что отец эти слова послал ему. Но как остаться, если его увезут неизвестно куда?

Державший Рябо за руку, с усмешкой сказал:

- Я-то все смею. А вот вы будете сопротивляться, ни на какой поезд, уж точно, не сядете.

Как надежду подал: проследуйте, куда просят, выясним, что случилось недоразумение, и отпустим.

Перейдя на цыганский и перекинувшись несколькими фразами, нехотя, все пошли во двор, оглядываясь на оставленные вещи. Их успокоили:

- Никуда они не денутся. Покараулят.

И, верно, один с винтовкой остался, прошел к горе вещей и встал, как часовой.

Во дворе, где никого не было, цыган стали загонять в кузова машин. Горячие характеры натыкались на приклады, у женщин отнимали ребятишек, передавая их наверх, и тогда те сами просили их подсадить.

Уже готовясь скатиться во двор, Ваня услышал отца:

- Конь с пятном в паху! Я туда вэрнусь! Ты будэшь ждать там!

- Спятил, что ли, - засмеялся кто-то из военных.

- Конь с пятном в паху, помнишь? Я там буду. Жди!

Отец кричал о цирке. Он велел Ване быть там.

И Ваня остался на крыше, вглядываясь сквозь слезы в выехавшие со двора машины, еще не до конца поняв, какая случилась беда.

* * *

Маня закрыла ставни, заложила болты и, увернув фитиль керосиновой лампы, снова вышла во двор. Пора бы Евдоксию Дементьевичу и в дом пожаловать, ужин на столе остывает.

Пока кур в сарайку загнала, ведро в сенцы прибрала, еще его не кликала - слышит же. Потом не вытерпела:

- Докся, отец, где ты?

Доксей Маня стала звать мужа не так давно, раньше, по молодости, когда был он дьяконом, величала. А как первый раз поссорились, начала приноравливаться к этому имени, да так оно и прижилось.

Докся не отзывался.

Немного поторчала во дворе, думая - идти за ним в чулан или в доме еще подождать, и поднялась на крылечко, помня, что муж больно уж не любит, когда в его «келью» кто-то незванно врывается. А зовет он к себе, особенно последнее время, только Афоню, соседа одногодка. О чем они там до потемок толкуют, только одному Богу известно. Да, вот, пожалуй, о нем больше и толкуют, потому как Афоня - человек набожный и, когда была еще церковь, помогал Доксе свечи отливать. После чуланных бесед муж, как на свет нарождается - притихает, своему чему-то улыбается, словно какую великую тайну вынашивает.

А какие могут быть сегодня у мужа тайны? Одна и есть - сундук за старой мебелью, чтоб в глаза не бросался, прежняя одежда, церковные календари да книги от митрополита Максима, которые он тайно передал на хранение. Сам сгинул, до сих пор неизвестно - где.

С крыльца, глядя уже в холодное небо - осень заканчивалась и лывы за ночь затягивало ледком - вспомнила, как тотчас, войдя в церковь, находила взглядом крупного, оттого видного Евдоксия Дементьевича. Место его было по правую сторону от царских врат, пел он басом, и, хотя там был обязательный набор всех других голосов, слушать ей хотелось только его. «Как много слез сердечных, ах...», выводил тенор и Евдоксий Дементьевич вколачивал в души прихожан своим красивым, торжественным голосом главное: «Много слез и сердца мук»...

Она знала, что потом женский голос подаст знак хору, и прольются грустные слова «...с собою каждый день несет»... И опять, перекрыв голоса, громыхнет его: «Да, каждый день несет». Уже после Маня узнала, что отпечатана книга, в которой эти слова и ноты аж в Германии, но не оттуда же их митрополит привез? Теперь их, как наседка, оберегает Докся. Надеется, что еще понадобятся. А куда там - понадобятся? Сколько лет новой власти, и меняться она не думает. Маня сама с ней смирилась, жалеет мужа - трудно ему, не сможет переломиться. Вон и Валентина старается избегать, считает его во всей своей жизни виноватым.

И тут же запорхнуло в душу Мане коротенькое воспоминание: пел ее суженый о грустном, а она стояла, пялила на него глаза, и губы растягивались в неприличной месту улыбке, а сердце колотилось так, что впору оглядываться по сторонам: не слышит ли кто?

«Спрятал бы он, куда подальше эти книги. Неровен час, кто прознает», - вдруг смятенно подумала Маня. И, решившись, все-таки позвала:

- Докся, ужин простынет, иди в дом.

Тоня уже присела к столу. Подперев голову рукой, думала, сведя брови.

«Поди, опять худо ей, в кого так тяжело носит? - пожалела дочь Маня. - Да еще и без мужниной ласки».

Засуетилась, прошла к печке, сняла кастрюлю с горячей водой, отнесла к умывальнику: Докся первым делом полоскаться начнет. Подсела к Тоне.

- Опять твой в ночь на работу?

- Ну, - оторвалась от свербящих мыслей Тоня.

- Чего так-то? Раньше, хоть и допоздна, но не по ночам же?

- А у них там, - Тоня махнула рукой и надо было понимать - в Москве - перетряска, старых снимают, новых назначают, вот и взялись работать без передыху.

- Выслуживаются, что ли?

- Ну, - опять укоротила ответ Тоня. О Валентине ей рассуждать не хотелось, но Маня этого не поняла. Да и мучилась, не знала, как к зятю с таким подступиться, вот и решила прежде с дочерью посоветоваться.

- Доченька, а как ты думаешь, он на полном серьезе тогда Аню на работу звал? Ну, тогда еще, на моих именинах? Да и после, я слышала.

Тоня повернулась к ней лицом, почти недоуменно и долго рассматривала мать.

- Ты чего, Тонь?

- А ты чего? - Тоня теперь была временами резковата и с матерью.

- Я-то? Так говорил же... Мы вот на днях с Феней кумекали, куда теперь Аня, как встанет? Не в цирк же. Она на по-следние роли, сестра уверена, не согласится. А вверх уже не поднимется.

- И что?

- Вот в буфете бы, и правда, смогла. Там у вас и народу не так уж много, передыхать можно.

- Ма-ам! Да кто ее туда возьмет? У нее фамилия какая? Останина она. Думаешь, ей это забылось?

Маня даже руками всплеснула, вскочив:

- Так при чем Аня? У нее мать бедная, дед по матери - батрак Плещеевский, а Останин-то убит! Поди, докажи, белым он умер или к красным переметнулся.

- А ты не знаешь, что - белым?

- Я-то знаю, да никому не скажу. А они пусть попробуют доказать. Нет документов, нет! И церковь сожгли, где их венчали. А что эту фамилию носит, так мало Останиных разве?

- Мало, - уточнила Тоня. И, чтоб остановить мать, сказала. - А что Валентин тогда брякнул, не берите в голову. Первый раз, что ли? Или хорошим хотел показаться, или дразнил просто. Неужели ты ему еще веришь?

- Не очень. - Маня тяжело вздохнула, подумав сразу обо всем: и о том, что Аню на хорошее место не удастся пристроить и сестра опять горевать начнет - так обнадежились на днях, о зяте - не тем оказался со временем, и больше всего - о Тоне. Теперь, чем ближе к родам, думала о дочери без всякой радости: а что, как крикливое дите будет? В Тоню. Не вынесет Валентин, к себе в кабинет вовсе переселится. Разойтись не разойдутся, ему это нельзя, а и жить толком перестанут. Уже перестают.

Тоня вспомнила самое главное:

- А вы Аню-то об этом спрашивали?

- Нет, а чего ей теперь фыркать? Ладно, если калекой не окажется.

- Вот-вот. И не спрашивайте. Ни за что не пойдет, даже если бы и взяли.

- Ты-то как знаешь? - уже заслышав мужнины шаги в сенях, поторопилась высказаться Маня.

- Она Валентина терпеть не может. С самого начала. А он - ее.

- Он-то за что?

- За характер. Он спотыкаться не любит. - Тоня глянула на объявившегося отца, и лицо ее потеплело. - Ну и затворник ты у нас теперь, я даже скучать по тебе стала.

* * *

Ваню нашли на следующее утро, как увезли табор. Он спал на сундуке в коридоре цирка, набросав на себя тряпье, какое сыскал. Видно было, что прежде чем уснуть, он плакал - на чумазом его лице под глазами кожа была чище.

- Ты откуда взялся? - потрясая мальчишку за шиворот, спрашивал берейтор, карауливший цирк.

Ваня конюха не испугался, проснувшись, ведь это отец велел ему бежать сюда и тут дожидаться. Он слабо улыбнулся и пожал плечами.

- Поди, обворовать хотел, да ничего стоящего не нашлось, - продолжал суровый допрос Глюкин, занявший место своего бывшего начальника Киреева. Того, что Альберто еще выгнал. И место занял, и манеру важничать перенял. Вот только цирк любил не как Киреев - фанатично. Потому его все касалось.

- Не, я не воровать, меня сюда отец отправил.

- Я что, твоего отца знать должен?

Ваня вздохнул и кивнул кучерявой головой:

- Ага.

- Ну и кто он?

- Рябо.

Глюкин попытался вспомнить:

- Он что, когда-то у нас работал?

- Не-е... Он коня хотел увести.

- Увести? Украсть, выходит?

- Ага.

- Час от часу не легче, - Глюкин даже растерялся. Он вспомнил давний случай, красавца-цыгана и все, что было после. Тогда-то и разделался Альберто с его начальником.

И Ваня понял, что его отца этот человек знает. Проговорил, винясь за прежнее:

- Ну, не увел же.

- Кто б ему дал! - оскорбился Глюкин.

Ваня обиделся за отца:

- У него только один раз и был промах.

Уже артисты, ежась, еще тепло одетые, пошли к манежу, кто-то не обратил внимания на мальчишку, заметив лишь берейтора и, кивнув ему, Петро задержался.

- Это еще что за подкидыш, а?

- Вот, ночевал.

- Не околел? - Петро не стал спрашивать, как парнишка попал в цирк: где только их не находили! И под скамейками, и за занавесами, один умудрился, свернувшись в калачик, заснуть в ящике фокусника, только чтоб утром еще раз быть на представлении. Но не в такую же холодрыгу!

- Сын Рябо, того цыгана, что коня хотел украсть, помнишь?

- Помню. А сейчас что? Снова за ним? - Петро не понимал.

- Да нет же! Отец велел тут ждать! - Ваня уже опять чуть не плакал и артист его пожалел:

- Ну вот, разнюнился, а еще мужик. И посоветовал Глюкину: - Доставь к Леонсу или Альберто, - и уже тише, отведя берейтора в сторону, попросил: - Только без своих строгостей. У парнишки беда, видно же...

Шатер было решено не разбирать еще несколько дней, пусть на холодном манеже, но - родном. Передвижка, если приземлят тут, это сто шагов назад от настоящего цирка. Конечно, есть и другое мерило - стационар. Но их в стране пока раз-два и обчелся. Счастливые омичи, какой дворец имеют! В Ташкенте, поговаривают, затеется строительство. Вот бы и тут... Ну, не дворец, а хотя бы Дом культуры отвели. И можно было бы жить по-человечески. Семьи, особо, стягивать не пришлось бы: «все свое вожу с собой», шутят артисты и при этом поглядывают на Леонса, мол, один у нас бесстрашный - жену на столько без надзора оставляет.

- А что, им своего цирка разве не хочется? - собираясь на прием к руководству города, мечтал Леонс.

- По щучьему велению, по нашему хотению, - возвращал его Альберто с небес. - До цирка им.

- Так не за бесплатно.

- Зиму бы удалось поработать, как планируем.

- Зиму, может, удастся. А там, глядишь, привыкнут.

Альберто посмотрел на Леонса долгим, добрым взглядом: время идет, а он, как мальчишка - во все и во всех верит.

- Ну, так иди, разговаривай. Жалко, что не баба - начальник. Отказа тебе не было б.

А тут и берейтор с Ваней зашли. Ваня не упирался - кроме цирка в этом городе у него никого не осталось. Цирк, он чувствовал, его от себя не погонит.

- Вот, диверсант, утром обнаружился, - просьба Петро по дороге была забыта, и Глюкин опять изображал сурового стража.

- Кто такой? - закручивая ус, посмотрел с любопытством Леонс на взъерошенного мальчишку.

- Ваня.

- Ну, Ваня, а дальше?

Леонсу строгостью было далеко до берейтора, и Ваня, высвободив плечо из цепкой руки Глюкина, подался к борцу.

- Сын Рябо я. Вы его помните?

- О! Подрос воришка, не сличить с прежним-то, удивился Альберто. И, потому, как случай с конем был в его директорскую бытность, продолжил расспрос за Леонса. - К нам опять зачем?

Ваня некрепким голосом рассказал все, что случилось на вокзале. Он торопился, видно было, что вот-вот расплачется, и Леонс погреб в воздухе рукой, подзывая мальчишку к себе, не вставая, притянул, обещая:

- Не выгоним, не бойся, раз отец велел тут быть. Иди с Глюкиным на конюшню, помогай. Нет, стой, - вернул он Ваню. - Ты же голодный. Альберто, как думаешь, там, у женщин, что осталось от утра?

- Найдут. - Альберто был теперь задумчив, и с Ваней идти к Ирен не собирался. Поглядел на берейтора: - Ты уж побеспокойся, и скажи, мы просим.

Ваня с конюхом ушли. Мужчины переглянулись понимающе: значит, не слухи. Вот и цыгане подпали под это расплывчатое определение: социально опасный элемент. И, похоже, не дождется Ваня своего отца, спекся Рябо, буйная голова, жалко. Надо клоунов одернуть - есть у них одна реприза про посла. Они так лихо к этому слову букву «л» приставляют, что зрители до слез хохочут, слушая. Не заплакать бы - мало ли что кому показаться может. Военные в цирке разные бывают.

- Да нет, - как осу отгоняя, махнул ладонью Леонс. - Надумали мы что-то.

- Ладно, если надумали. Но лучше не дразнить их, нынче, похоже, нам уже и уезжать-то некуда - везде опоздали.

* * *

Машенька, все, что происходило вокруг, словно бы перестала замечать: ни бурные аплодисменты укутанных зрителей, в то время как она - в маечке и юбочке колокольчиком - выбегает в манеж, как на ледяное поле, которое по утрам, и правда, покрыто искрящимся инеем, ни капризы любимца Огонька, ни понимающие взгляды друзей. Она оживлялась, только увидев Александра.

Вот и теперь это произошло: ее репетиционное время еще не кончилось, а он объявился, как раньше, в тренировочном костюме, но еще и в душегрейке, которую бросил на барьер, как в другое время кинул бы полотенце. Машин горящий, почти просящий взгляд потянулся к Александру, но остался незамеченным. Он даже не кивнул ей, поднимаясь по лестнице наверх.

«Конечно, с похмелья, - увидев синие подглазные мешки, как будто это в первый раз, подумала Машенька. - Так и самому разбиться ничего не стоит». И она испугалась.

Длинный гибкий бич лег на манеже ровным, замкнутым кругом. Машенька, торопясь, дернула рукоятку: ей это совпадение - мысли об Александре и знак безвыходности - почудилось роковым.

Ожидая продолжения репетиции, два помощника сидели возле барьера. Огонек встряхивал гривой, пофыркивал и косил фиолетовым глазом в сторону наездницы.

- Наше вам с кисточкой! - крикнул всем сразу пересекающий манеж Толя.

- А уж наше-то вам какое! - одарили те жонглера широкими улыбками.

Все в цирке знали, что у Толи родился парнишка, как он хотел. Здоровущий, четыре с добавкой. Лялька еще в больнице, но тоже в норме.

- Как назвали, а?

- Никитой! - Толя отозвался уже из-за форганга.

- А чего, подходящее имя - богатырем вырастет.

Машеньку и это не сильно взволновало: раньше бы запрыгала, в ладоши захлопала б. А тут, как десяток лет накинули, только улыбнулась, подумав, что жить стало надсадно. Глубоко где-то ощутила к Ляльке хорошую зависть - ребенок, это же какой смысл жизни! Все пусть вокруг исчезнет, а он рядом. И - навсегда. Если бы ей такой подарок судьбы! Но только от Александра. Если бы. А что, если?.. Все равно ведь достанется она кому-нибудь за так...

В это время все ее огорчения, все ее раздумья о жестокости Александра скукожились, сошлись в горошинке и откатились от души, вытесненные вспыхнувшим желанием. Но уже скоро навалилась привычная стыдная слабость, сулящая ей очередную ночь в растерзанной постели, когда она будет сжимать подушку, горячо дыша в нее, а тело ответным жаром накаляться и гнать к глазам слезы. Сколько этих подушек Машенька уже проплакала и не счесть!

Захотелось с разбега вскочить ногами на круп своего рослого, могучего коня, ужалить его хлыстом так, чтоб он взвился и стремительно понес ее по манежу, а после упасть на глазах Александра и разбиться.

Как Аня. Чтоб он мучился еще больше, чем сейчас.

Володя ей сказал на днях: «Мне думается, он ждет, когда Останина поднимется. И тут же уйдет от нас». Машенька обмерла тогда, а теперь вдруг с еще большим страхом подумала: «А если она поднимется скоро?» Грешная мысль, как ее не гнала Машенька, пробилась и прозвучала.

Она стояла посреди манежа, помощники смотрели выжидающе. Наездница прошла к ним, взяла конец корды, пристегнула к поясу, сказала:

- Работаем па-де-де.

А это значило, что Огонек пойдет всего-навсего рысью: Машенька опять взяла себя в руки.

* * *

Феня, как могла, готовила свою каморку к тому времени, как в ней объявится Аня. Это еще не скоро, и прежде Анина койка будет наверху, в палате, среди других. Однако за работой во имя дочери, ей было легче, да и Аня начала чуточку утешать: вчера попросила толченой картошки. Съела капельку, но с аппетитом. Даст Бог, повернет на поправку.

Украшала жилище Феня вечерами, после работы: в те дни, какие она провела около дочери, пока та была на волосок от смерти, за Феню дежурили другие, теперь она отдает долги. Но, объявись свободный часок, и Феня уже опять около Ани. Та просит, понимая, как закружилась из-за нее мать:

- Ну не бей ты ноги, Фенечка. Я уже никуда не денусь.

Аня пытается улыбаться при ней чаще, насколько может.

- Да кто тебя знает, дурочку, - держит Феня слабые пальцы не покалеченной руки, гладит их.

- Я же тебе обещала, помнишь?

Феня помнила, конечно: это когда дочь взяли в цирк, потом собрались отправить в Москву. Она сказала: «Будем всегда вместе. Куда я, туда и ты».

- И что ты тогда ответила?

Феня промолчала.

- Да, - Аня отозвалась слабым пожатием на ласку матери, - теперь я тебе лишний чемодан.

- Не сходи с ума! - ахнула Феня.

- А как же ты мне такое сказала?

Феня улыбнулась, подумав: «Дети вылетают из гнезда, как птицы. А если и возвращаются, то, накружившись по свету. И то не всегда». Она была почти счастливая: дочь уже не так устает от разговоров и даже сама иногда их желает.

Вечерами к Фене стучится Даниил Евсеевич. Снимает галоши, если с улицы, стоит у порога со шляпой в руке, ждет, когда Фенечка пригласит.

Она всякий раз торопится сократить эти неловкие минуты его ожидания, и кажется тогда, что очень рада ему и ждала. Феня и на самом деле ему рада, но не так, как бы хотел Даниил Евсеевич, и если его желание проявляется сильнее, Феня искренне изумляется: неужели не понимает, что они не одни! Павел не исчез из ее жизни, просто для остальных стал невидимым.

Но Даниил Евсеевич не может не бывать у Фенечки, она это чувствует и, казнясь, что никогда не разделит с ним его запоздалую любовь, старается быть приветливой. Тотчас разжигает примус, греет чай, стягивает на стол что есть, и они садятся друг против друга, умолкая.

Конечно, если в больнице что-нибудь из ряда вон происходит, разговор завязывается быстро. Даниил Евсеевич со всеми живет на равных, у него и поломойка - важный человек, а уж Фенечка не только лучшая санитарка, она ему советчица отменная. Скупо скажет, но то же, о чем и он сам, сомневаясь, думает. А после ее слов сомнения отлетают: две головы, не одна.

Феня смеется:

- Неужели, Даниил Евсеевич, кроме меня советчиков нет? Вон сотрудников сколько, образованных, умных.

- Вы сердцем образованы, это важнее для меня...

Маня дала сестре небольшой гобеленовый коврик, цвета на нем, конечно, пожухли от времени, но он целый и прикроет стенку, у которой будет спать дочь. Дорожку к кровати Феня связала сама, крючком: все ненужное тряпье извела на ленточки. Получился нарядный и толстый - встанет когда доченька на ноги, не на пол холодный, а на мягкое.

Видя, как Феня хлопочет, понимая, отчего это с ней, врач принес однажды необычную керосиновую лампу с изящным абажуром. Когда Феня, не скрывая нетерпения, подпалила фитилек, стены каморки празднично украсились веселыми ромашками и васильками.

- Не узнает ведь комнатку, доченька! - порадовалась она.

- Так вы того и хотели! - совсем размягчился лицом Даниил Евсеевич.

Он хотел принести даже свой старенький приемничек с двумя батареями, пропутешествовавший с ним сюда из Москвы, но Феня замахала руками:

- Вот уж нет! И сами не слушайте! Одна беда от них. Есть репродуктор и хватит!

Феня, дежуря ночью в больнице, однажды ухватила разговор, который ее испугал. Вроде не осуждая, а, беспокоясь о главвраче, его помощник говорил: «Зарубежные станции ловит ночами, что думает? И не скрывает. А если кто стукнет?» «Да кто из наших может такое? И еще - на него?» - возразил слушавший... Феня это носила в себе, не желая огорчать Даниила Евсеевича, теперь решилась сказать.

- Глупости, Фенечка, ничего, кроме музыки, не слушаю, - успокоил он. - Я и Ане потому его принести хотел, чтоб целыми днями не скучала. Ей ведь не месяц, не два в кровати жить придется.

- Все равно не надо, - твердо отказалась Феня.

- Да и ладно, - согласился он и тут же спросил: - Ну, а от патефона, надеюсь, не откажетесь?

- Не откажусь, только на время.

- Ну конечно, на время, вы же не умеете быть кому-то обязанной, - понимая, что больше пытает Фенечку своими приходами, чем что-то для нее делает, скупо улыбнулся Даниил Евсеевич, решив завтра же добыть где-нибудь патефон.

* * *

Гриша тоже урывал любую свободную минуту, чтоб заскочить к Ане. Его пробовали, как смеялась нянечка, гнать из одних дверей, он входил в другие. Махнули рукой, повесили на посту его «именной» халат и закрыли глаза на «нарушителя».

Вот и сегодня задолго до палаты Гриша начинает глушить шаги, тихонько, хорошо, что не скрипят, отворяет половинку двери и всматривается: спит Аня или нет.

Она его предчувствует и подает знак. Метры до кровати он преодолевает мгновенно, не вглядываясь уже в Анино лицо - как было бледным, так и теперь, без кровинки - осторожно прижимается к ее щеке и замирает, словно переливает так в Аню свое здоровье. Гостинцы останутся в руках, пока он не поднимется с колен и не окинет взглядом палату:

- Мы не одни? - шепчет Ане на ухо.

- Выписали счастливую.

- И тебя выпишут, куда денутся.

Аня и ему, как и Фенечке, старается через силу улыбаться: боль в теле ведет себя странно - то исчезает, то, как наверстывая упущенное, берется терзать.

- Ты туда чаще гляди, - понимая, кивает Гриша на ослика. Вы же у меня, один в один - упрямые.

- Я смотрю, - говорит Аня и хочет, чтоб Гриша снова прикоснулся к ней щекой.

Как она выглядит, Аня могла спросить у всех, кроме Гриши. Но и у всех не спрашивала, ждала, когда сама встанет на ноги и подойдет к зеркалу. Знала, свидание с собой будет не из легких.

Гриша и это понимал, и говорил, что она уже немного розовеет, а как гулять начнет, все остальное вернется.

- Мы с тобой еще не один вальс откружим, вот увидишь!

Но лучше бы Гриша так не утешал: за этими словами Ане видится его страх за нее. Иногда приходят пугающие мысли: а что, если Гриша уйдет потом? Сейчас - нет, не тот момент, а потом? Дома ему помогут, там и здоровой, работающей ей были не рады, а теперь и подавно. Они же не знают, что Аня или прикованной к постели окажется и тогда сама Гришу освободит, или, если встанет на ноги, сделает все, даже невозможное, чтоб вернуться в цирк.

- Ирен и еще кто-то из женщин к тебе собираются, - прервал Анины мысли Гриша.

- Я знаю.

- Не зря? Вдруг расстроишься?

- Что ты, я исскучалась, сил нет. Хоть новости какие услышу.

- Да ведь я тебе обо всем рассказываю.

- Ну, всего ты про цирк знать не можешь.

- А мне казалось, я там уже прописан...

Аня пожалела, что сказала это: ему так хотелось порадовать, ведь он из-за нее не вернулся на прежнюю работу, начинает в цирке с нуля, даже на «подставу» согласился - столько раз с Леонсом выходил на манеж! А ведь в городе его многие знают, и быть поверженным на их глазах - не для Гриши.

- У вас пять минут, не больше, - заглянув в палату, предупредила процедурная сестра и пошла дальше по коридору.

- Наше лекарство дают? - Гриша знал о кульке толченой скорлупы.

- Каждый день.

- Тогда совсем отлично. Мне Петро говорил, что ему месяца хватило.

- У него был легкий перелом.

- Но все равно в два раза быстрее срослось.

- Как вы с ним? - Аня ждала, когда Гриша не вытерпит, похвалится, но он не спешил, отговорился:

- Пробуем. Если бы вместо него - нижним, скорее бы вошел в номер.

Петро решил взять Гришу, пока один из его акробатов «сачкует», как шутят в цирке в таких случаях: привычный вывих - не болезнь, так себе.

Что он, когда есть возможность, поднимается под купол, привыкая к рамке, Аня еще не знает. Да и ему пока сказать нечего: все, что ни пробует, не получается. Леонс понаблюдал, не одобрил: «Ты, парень, зря стараешься, ты - партерный. От Бога. А там будешь не в своей тарелке». Но у Ани теперь нет ловитора. Даже если Александр бросит пить, Гриша ему в руки Аню не отдаст. А кому же тогда?

Мысли, что она должна будет бросить цирк, Гриша от себя гонит.

- Если бы мы пораньше встретились, - уже не в первый раз говорит он, - ты бы здесь не лежала сейчас. Вот, не успел.

- Гришенька, милый мой, ты-то при чем? Я сама...

Он склоняется, прикрывая губами ее ненужные слова. Кто как, а он во всем винит Александра, но даже имя его сейчас произносить не хочет.

* * *

Машенька давно поняла, что человеческая жизнь состоит не из того времени, что течет и календарно измеряется. Она состоит из ярких всплесков в этом течении. Их она может перечесть по пальцам: первое выступление на школьной сцене с сольным танцем, возвращение отца из семьи, в которую он от них ушел, беспредельно благодарные глаза женщины, когда опаленная Машенька перекладывала в ее руки девчушку, чуть не погибшую в горящем доме, первый рабочий день в цирке и, конечно же - явление: Александр!

С этого, пожалуй, Машенька и начинала бы свою биографию: «Я родилась тогда-то, чтоб через восемнадцать лет встретить Арефьева»... И дальше никто бы ничего не прочел о самой Машеньке, а только о нем, вытеснившем из души девушки все, чем та уже была заполнена, и заняв собой.

Никто не знал так Александра, как она, даже он сам, потому как невольно, в первый же миг, он стал тем, к кому - отовсюду - тянулся ее взгляд, ее мысли, ее желания. И, как знать: не скрывала бы она все это так надежно и долго, может быть, все получилось, и из ряда «хорошего товарища по цирку», а чаще - просто «подруги» перешла бы Машенька в иной.

Но она была задумана вопреки тому, что ей после сильно захочется сделать: оказаться хоть раз в жизни безрассудной. И эта задуманность от природы, долго мучая ее, побеждала.

Машенька может вспомнить хотя бы тот день, когда первая репетиция Александра совпала с ее. Так составляется расписание: работа под куполом освобождает манеж для партерных номеров.

С какого момента может вспомнить? Да с того, когда Александр перемахнул через барьер, пружинисто - после оказалось, что это не его обычная походка - дошел до веревочной лестницы и остановился, поглядывая то вверх, то на канат, болтающийся рядом. Раздумывал, как ему подняться. Для других момент обыденный: пришел артист работать, ничего особенного не происходит. Сейчас поставит ногу на первую ступеньку, потом пойдет выше и выше. Ну, еще исподтишка, прячась за лошадиную голову, будто расчесывая пальцами ее челку, глядит на него девушка, лучшая наездница цирка и с ней творится что-то невероятное.

А ему и не рассмотреть, ведь - прячется!

Она долго будет прятаться: за занавес, в шарф, за спины других. И, однако, во все глаза рассматривать Арефьева, и отмечать то его изумительный профиль, то выразительность глаз, то красоту жеста. А если вдруг их взгляды мимолетно встретятся, Машенька замрет на месте: так сильно это ощущение! И вот она уже трогает кого-то за рукав, что-то оживленно говорит, улыбается, подносит руку к волосам, поправляет прическу. Ей ужасно хочется быть им замеченной, но боится, что он ее желание поймет.

Так шло время. Александр не заводил себе девушку, но и Машенька оставалась для него просто Машенькой, как для всех. Правда, когда ему удавалось посмотреть ее номер, да если потом они сталкивались в коридоре, брал ее руки в свои, потрясал, поздравляя с успехом и приправлял чем-то вроде: «молодчина!» или - «так держать, подруга!». Ласковым Александр не был ни с кем, а, раз и не с ней, то это Машеньку устраивало.

И вдруг - Аня!

Не сразу, не тогда, в ее оперяющуюся пору, когда девочка была еще котенком в мешке. А потом.

И даже не Аня встала между Машенькой и ее любимым. Сам Александр, с каждым днем, размягчающийся от Аниного появления, и следящий за ней взглядом, словно у Машеньки позаимствованным. Арефьеву удавалось лучше, чем ей скрываться, но и раскалялся он от этого больше, сердясь и тем сбавляя напряжение души.

Машенька не могла сердиться. Она вообще не умела этого делать, и забывала обидчиков - вольных или невольных - одинаково быстро. Если б ее спросили, почему, пожала б плечами, отговорилась, смеясь: «А зачем жизнь себе отравлять? Проще сбросить со счетов».

Теперь подступило время сбросить со счетов самого Александра.

* * *

Цирк ждал комиссию, которая будет решать - включить его в свою культурную программу или отпустить на все четыре стороны. Как перед премьерой артисты были напряжены, хотя старались вида не подавать: шутили, говорили о пустяках.

Увышенный каблуками, с блестящими, зачесанными назад волосами, Миколо отовсюду выкликал брата. Они вчера, поссорясь, так и не решили, какие будут исполнять куплеты, утро оказалось очень суматошным, теперь бы самое время определиться. Брат не находился и Миколо нервничал: - «Похоже, придется опять у лотков искать». Уже не раз видел он Николу на базаре у столба с раструбом репродуктора. «В сторожа, никак, нанялся?» - застав его тут в очередной раз, спросил Миколо. Молочницы дружно расхохотались. А одна крупная, раскормленная торговка, не жалея голоса, объяснила: «Вальку он сторожит, а к столбу притулился, так ноги подкашиваются, как влюбился! А че, если Вальку чуток приплюснуть, оба вровень будут. Ее ж только за рост никто путный еще замуж не взял. Ладно, хоть такой присматривает!» Миколо силой повел брата с базара, а он только блаженно улыбался... «Убью, если он там застрял!», - обещает он брату, и, направляясь к выходу, резко рубит воздух рукой.

- И ты не сгинь, - вслед ему кричит инспектор манежа. Сам он уже во фраке, только цилиндр не надел - держит в руке.

- У меня что, шарики не крутят? - не оборачиваясь, роняет Миколо.

- Смотри, дерзить наловчился, - обижается Василий Семенович, не припомня его такого тона. И уже через секунду ловит за край плаща фокусника:

- Мишь, ты уж выдай сегодня самое лучшее, а?

- Все будет чин-чином, Семеныч!

Березкин, которого артисты после случая с итальянцем приняли, словно родного, освоился быстро, да и способным на многое оказался: кроме фокусов мог, по случаю, за клоуна сойти, берейтора подменить, перехватить лонжу. А это не просто - с лонжей управляться: надо уметь чувствовать акробата, как самого себя. И еще: очень щедрым человеком оказался. «Мишь, ботинки долго жить приказали, не займешь на недельку?» «Можно». «Мишенька, друг, выручай! Кепку на барахолке за собой оставил, сто лет искал такую». «В полосочку, поди?» «Ага. Не куплю, умру!» «Ну, зачем умирать, говори, сколько?» Отдавая долг, артисты обласкивали Березкина кто взглядом, кто благодарными словами, кто над собой подшучивая: «Не ты бы, брат, в задрипанном камзоле ходил бы я...». «Да ладно, ты ж не местный, а мне легче тут». Денег у самого Березкина никогда не было, выручали давние друзья. Как? Но это уж их дело.

Всех, кто попадался под руку, инспектор манежа просил «не ударить лицом в грязь»:

- Судьба наша на всю зиму решается! Вы, уж, ребятки, постарайтесь! - Еще вот, кажется, с Толиком не переговорил. А, главное, не вызнал, в каком он нынче настроении. Ведь не руки и ноги его вертят все эти булавы да кольца, а состояние души. Плохое - фейерверка не будет. А, кстати, кстати! Его же и Леонс недавно спрашивал: срочно надо послать Толика к нему!

Как от меда оторвал, окликнув. Пошел Толя от своей Ляльки неохотно. Не так, конечно, от Ляльки, как от свертка в ее руках: в теплом, байковом одеяльце, Василий Семенович знает, сопит черноглазый, в отца, бутуз, вторая в жизни жонглера любовь.

- Дома не нагляделся? - улыбнулся инспектор манежа. - Тебя Леонс искал.

- А зачем?

- У него и спроси.

Знал, конечно же, знал Василий Семенович, зачем пошел Толя - наскребли в цирке на детскую кроватку, сейчас ему деньги передадут, и это еще как на выступлении артиста скажется!

- Ну где тебя носит, Николо! - слышится почти радостный голос Василия Семеновича уже из-за форганга. - Скоро ж комиссия пожалует!

Леонс со своими верными советчиками ждал «экзаменаторов» в гостинице.

- Если что, сказали - с квартирами помогут, - еще раз повторил он, и еще раз Альберто посомневался:

- Где возьмут?

- Могут детский санаторий, например, дать. Пустуют уже.

- Они все далеко.

Администратор Игнатьев лучше знал возможности города:

- Есть и ближние, в бору.

- Померзнем, - предположила Ирен.

- У нас же есть буржуйки, - напомнил Леонс.

- Буржуйки для конюшни.

- А тогда все в вагончиках прозимуем, теплее будет, - не захотел гадать, что с ними станет дальше, махнул рукой Леонс. Для него самое главное на сегодня было - устроить комиссию.

Она объявилась на полчаса позже: двое угрюмых мужчин и угловатая женщина в летах. Прошли быстро, сели без приглашения и только потом, поздоровавшись, оглядели всех. Женщина повинилась:

- Просим прощения, товарищи, как говорится, с корабля - на бал. Забегались. Может, начнем? А то нам еще филармонию слушать.

Все растерянно переглянулись. Леонс так и не сел, встретив гостей:

- Мы готовы, идемте в цирк.

- Зачем? Вы сюда их позовите, - рыхлым голосом попросил сухой, словно лесина, мужчина.

- Сюда?! - Не удержала изумления Ирен. - Но как можно тут вам все показать?

- А мы все и не станем глядеть, мы летом видели, - торопливо пояснил другой - невысокий, плотный мужчина.

- Что же тогда сегодня вас интересует? - опережая горячего Леонса, вежливо спросил Альберто.

- Разговорный жанр, - женщина уже отдышалась и, проведя рукой по кургузой, мелкой завивке, словно удостоверяясь - на месте ли та, пояснила: - ситуация каждый день, знаете ли, меняется, необходимо быть начеку.

- Да мы, вроде, все учитываем. - Леонс ее не понимал.

- Не все, выходит, молодой человек, раз говорим такое. - Женщина снисходительно улыбнулась, дистанцируясь от Леонса в знании идеологии. - Вот ведь вы, я не ошибаюсь, читали в клубе Зощенко? «Рассказ про попа»?

- Я. А что не так? - Леонс считался не только отличным борцом на манеже, но и отменным эстрадным чтецом. Это раньше всюду отмечали.

- Вы искренне не понимаете? - женщина емко глянула на него.

- Конечно, искренне, - Леонс, как всегда волнуясь, повертел могучими плечами, но на женщину это никакого впечатления не произвело, она твердо знала, зачем послана сюда.

- Летом мы не стали замечание делать. Ну, а теперь поворачивается так, что вы к нашей филармонии будете привязаны, значит, и отвечать за все придется нам.

- Да за что отвечать? - поспешил на помощь Альберто. Он уже из-за этой идеологии пострадал, теперь испугался за Леонса.

- А за то, что товарищ чтец...

- Я директор цирка... - посчитал уместным представиться тот.

- Тем более, а я - сотрудник отдела культуры. - По лицу женщины прошло движение, напоминающее улыбку. - И позвольте, доскажу. За то, что товарищ чтец, расставив неверно акценты, вызывает обратную реакцию у слушателей. Они начинают жалеть попа, а над учительницей, которая его на ум-разум наставляет, хохочут.

- Главное, что хохочут, - Толя, сразу, при появлении этих людей собиравшийся выйти, застрял у косяка, не открыв дверей. - Наверное, так автор задумал.

Пришедшие переглянулись, в это время Альберто жестом дал знак Толе - уйти, и миролюбиво произнес:

- Ну, стоит ли из-за такого спорить? Вы сказали, а артист подумает.

- И думать нечего. По-другому - мы не согласны.

- Я буду читать по-другому, - пообещал Леонс, так и не сообразив, чего от него требуют.

- Ну, хорошо. Это обговорили. К клоунаде у нас больших претензий нет и о ней после, а вот сатирикам придется поменять репертуар.

Артисты выжидающе молчали.

- Собственно, это главное, зачем мы здесь, - приподнялся было, да раздумав встать, сказал крепыш. - Вы же понимаете, какая сегодня обстановка в стране? Германские фашисты вышли на путь развертывания второй мировой войны, яро ненавидя развивающийся социализм...

Он был еще недавно лектором, его повысили, взяв в отдел культуры, но перестроиться - времени не дали. Он говорил, как привык. Нет, артисты даже в душе не осуждали его, они, как и все в стране, были настоящими патриотами, не зря же в цирке шла годами пантомима «Махновщина», теперь отрепетировали и могли бы показать джигитовку: белые лошади, белые бурки с папахами, сабли наголо. А сатирики на то и есть, чтоб пороки высмеивать. Это же необходимо - выправлять общество.

- Оно как-нибудь без них выправится, - заметил бывший лектор. - Есть кому постараться. А они нужнее сейчас в другом деле - надо готовить настоящих, стойких защитников Родины, если что...

- Если война? - испуганно уточнила Ирен.

- А вы исключаете?

- Не знаю.

- Вот потому вашим куплетистам мы и предлагаем свой репертуар. Кстати, а где они?

- Не успели позвать, - проронил Леонс. Было видно - разговор его сильно озадачил.

...Пока артисты в манеже приходили в себя - Толя рассказал уже им главное - Ирен с Гретой принесли горячий чай и немного кусочков колотого сахара. От чая гости не отказались. Отхлебывая, сортировали какие-то листочки, совещались, даже поспорили немного, взглядывая в сторону притихших лилипутов. Через несколько минут протянули им от руки написанный текст.

- Музыку можете оставить свою, а вот слова должны быть эти, - распорядилась женщина и откинулась на спинку стула, готовая слушать. - Все понятно там?

- Все, конечно, - Николо уже держал на изготовке маленькую гармошку, и, заглядывая в листок, они с братом запели:

В небе много звезд красивых,

Море бесконечное,

Но таких красивых нет,

Как пятиконечная.

- Отлично! - похвалила женщина. - Дальше.

- Но это не для цирковой программы, - напомнил Леонс.

- А я думала, что вы все поняли, - треугольные глаза ее раскрылись. - Вы теперь не совсем цирк, вы больше эстрада. Уедете, снова пойте прежнее, а пока то, что просим.

Возражать никто больше не стал, и по гостинице еще некоторое время разносились звонкие, детские голоса лилипутов:

Солнце светит, солнце греет,

В небе тучки не видать.

Если враг напасть сумеет,

Мы отпор готовы дать.

Теперь все гости улыбались, постукивая в такт то рукой, то ногой: ожили.

Воевать мы не хотим,

Мир крепить стараемся,

Но кто хочет тронуть нас,

С тем мы рассчитаемся!

- Надо ж, они рассчитаются, - наполняя водой бачок, сама себе под нос проговорила кастелянша. - Смешно слушать.

Она только что пришла, про комиссию не знала, ей нравились прежние частушки братьев, многие женщина выучила наизусть, бывая часто в цирке. Смеялась до колик сама, видела, как покатывается зритель. А от этих как-то тревожно стало: неужели правда война будет?

* * *

А именно в этот день, когда ради нее вольный, свободолюбивый цирк вошел в оглобли и позволил себя запрячь, Аню одолело желание приподняться хоть на сантиметр, чтоб почувствовать свое тело в движении. Желание было сродни тому, которое охватило ее перед подкупольным первым полетом: закрыть глаза, рвануться вперед, а крылья вынесут. Даже представила: входят Фенечка с Гришей, а она сидит на кровати, их поджидает - обрадовать. Так нестерпимо устала пребывать в бездвижном состоянии, что этот переменный миг уже начал навязчиво сниться, чудиться, она принялась выжидать его, надеясь, что, помяв и поиспытав, судьба простит за то, что Аня так долго ее дразнила и - снизойдет.

Коридор еще полнился голосами, и Аня оставалась лежать, чтоб не объявиться медперсоналу в этой своей попытке. Донесут опекающему доктору, тот начнет сокрушаться о том, что все его старания - насмарку, запретит перевозить Аню в Фенечкину больницу, потому, как там она и вовсе будет за глазами и натворит лихих ошибок.

«А чего они о нас, циркачах, знают?» - посмеялась Ирен, когда прорвалась-таки в палату. Они с Машенькой пришли в тихий час, еле дождались и, появившись, Ирен сразу взялась поднимать боевой дух «болящей». Она наполнила собой все пространство, ходила, говорила, жестикулируя, Аня пробовала поймать ее взглядом, но для этого надо было разворачивать шею, а ею и пошевелить-то было невозможно. Только когда Машенька показала рукой на стул, она грузно осела и притихла, оглядев Аню с головы до ног. «Египетская мумия. Но самая красивая. Ты, Ани, давай плюй на все их запреты - залечат и не заметишь, как хроником станешь. По времени если, кости твои уже срослись».

Аня и сама так думает. Если доктор не скрывает правду, то пора высвобождать тело, пора, пусть по капельке, но разминать его. «Да собственно, что он может скрывать? Просто страхуется», - подумала Аня о седовласом хирурге, «сложившем ее заново», как он теперь шутит, но когда начинает говорить серьезно, видно, что боится, как бы она нечаянно вновь не рассыпалась. «А вот и не рассыплюсь», - обещает ему Аня мысленно, готовясь к задуманному.

Здоровая рука была заодно, тотчас стала нащупывать точку опоры и приноровляться. И ноги изготовились помогать: пятки вжались в матрац и замерли. Такими она их чувствовала, когда выходила на мостик. «Алле - ап»! - тихо скомандовала Аня, отстраняясь от нагретой телом постели и чувствуя, как легкий холодок овеял плечи. Она успела увидеть, как нарядные бусинки ослика вспыхнули: он ссунулся вниз, луч солнца, отраженный от первого снега, выхватил зрачки его раскосых глаз, и те восторженно уставились на Аню.

Уже через секунду острая боль пронзила все тело, и, застонав, она опустилась. Боль не ушла и даже усилилась, Аня, затихнув, стала пережидать, когда наступит привычное уже состояние. Всполошенно колотилось сердце, высеклись и взошли слезы. Они скатывались за уши, к шее и Аня не могла их остановить. «Не получилось! Не получится никогда! Потому он и не велел мне двигаться! - металось в голове. Но утешением вспомнилось вчерашнее обещание доктора освободить вскоре руку и спину. «На шейке, деточка, украшение тебе еще придется потерпеть, - добавил, помолчав. Аня теперь только поняла его взгляд, тогда от нее уходящий. - Значит, это - главная причина....» И очень, наверное, серьезная.

- А чего это мы плачем? - совсем рядом, совсем над ней прозвучал голос. Он был знакомым и не сочувствующим. Аня распахнула глаза и увидела Валентина. - Ну, здравствуй, родственница.

- Здравствуйте, - Ане больше всего не хотелось сейчас видеть его - важного, излишне подтянутого, ироничного.

- А ведь я уже был тут, - легко подставив к кровати стул и красиво устроясь на нем, сообщил Валентин. - Ты спала.

«Лучше б я и сейчас спала, - подумалось Ане, - и он бы опять ушел».

У Валентина и так-то был острый ум, а за годы работы в следственном отделе отточился и вовсе.

- Не рада, вижу. Ну, так у меня все равно тут, помимо тебя, дела. Да и Марии Петровне пообещал заглянуть.

- Как Тоня? - не захотела объясняться Аня. Вчера Фенечка говорила, что были схватки, но ведь рано еще.

- В декретном. Сидит дома, шьет распашонки.

- Она не умеет шить, - Аня поймала его на обмане.

- Значит, вяжет что-то.

- И вязать не умеет.

- Да тебе-то, какая разница, что она делает?

- Ей лучше? - как не расслышала Аня.

- Ей всегда хорошо, - резко сказал Валентин: не за тем он тут, чтоб о пустяках беседовать.

- Раньше было хорошо, пока замуж не вышла, - чувствуя, что боль ослабла, а слезы высохли, как бы рассчитываясь с ним за то, что стал свидетелем ее слабости, произнесла Аня ровным уже голосом.

Валентин прищурился, усмехнувшись:

- Тоже мне, заступница! Как-никак, а ей много лучше, чем тебе сейчас. - Раскрыл глаза, всмотревшись в Анино лицо. Повременил, откинулся на спинку стула, забросил ногу на ногу, покачал носком блестящего сапога и спросил: - А ведь помнишь, я...

Аня перебила:

- Память не отшибло, как вам бы хотелось. И обо мне говорить не станем.

Валентин заметно оскорбился: он мог сам кого угодно оборвать, кому угодно приказать замолчать, но чтоб с ним кто так!

- Что, задираешься? - не исполнив своего, Валентин уйти не пожелал. - О себе - ты не хочешь, о твоей сестре - мне скучно.

- Можно и о вас. Вы сами сделали жену такой.

- Какой?

- Несчастной и скучной. Раньше Тоня была веселой и сильной. Такую сломать - очень постараться надо. Я давно это вам хотела сказать.

- Ну и момент же ты выбрала, родственница! Шевельнуться не можешь, а все туда, в драку. И даже не знаешь, с кем. - Валентин рассмеялся.

- Знаю.

- И не боишься?

- Нет.

- Впервые такое слышу.

Ане показалось, что Валентин никогда уже из палаты не уйдет, если его из себя не вывести.

Сестре сделать хуже, чем уже есть, она не рисковала, о себе, как всегда, не подумала:

- У вас скорпионья натура, вы не замечаете?

Желваки на красивом лице Валентина прогулялись туда и обратно. Он быстро осадил себя и не взвился, как ожидала Аня, и даже позы не переменил.

- Замечаю.

- И не хотите поменять характер?

- Вот уж чего никогда не делал!

- А когда за Тоней ухаживали? Вы же, она говорила, даже цветы дарили.

- Я?

- Она так говорила.

- Врала.

Ане совсем стало жаль Тоню: та больше всех мечтала о нежном и воспитанном принце, а он оказался холодным и расчетливым деспотом. Фенечка вооружила Аню своими наблюдениями, и разговаривая так с Валентином, Аня надеялась хоть царапнуть его, хоть самолюбие задеть, чтоб знал - его насквозь видно.

- И цветы не дарил, и стихи не читал, и вообще, чтоб ты знала, Антонина сама мне на шею повесилась. Расписались только из-за беременности.

Качнулась и рухнула еще одна судьба. Ане стало плохо уже не от боли, она унялась, а оттого, что все рядом с ней пошло наперекосяк. Если еще о таком вызнает крестная! Особенно тут, в больнице, Аня научилась жалеть, как не умела раньше, и боль других теперь была не отстраненной, как раньше, а проложила незаметно путь себе прямо через Анино сердце.

К Валентину это не имело отношения, и он должен это видеть, но вот сидит, развалясь, а она, пригвожденная, ничего не может поделать. Хоть бы кто-нибудь вошел, прекратил ее муки. И еще больше обеспокоилась она: а ведь и дальше жить сестре с таким палачом...

Будто стражу у дверей выставил - не скрипят, не отворяются. Тогда Аня закрывает глаза и замолкает. Слышит, как Валентин усмехается, как поднимается, наконец, но еще стоит, не отходит. Потом она вдруг чувствует его губы - жесткие, властные - на своих, смотрит на него с ужасом и презрением, а он произносит то, из-за чего пришел:

- Ты не поднимешься, я узнал. И всякий с тобой теперь сможет сделать все, что захочет.

* * *

На базаре Гриша издали увидел Ваню. Тот выплясывал перед торговками, выкрикивая что-то по-цыгански, выделывая ловко коленца. Его старенькое пальтецо было распахнуто, а за ним просматривалась только майка, давно не свежая. Торговки, свободные от покупателей - день уже заканчивался, хлопали в ладоши и требовали:

- А ну, добавь жару, парниша! Так-то мы и сами умеем!

Ваня и вовсе завертелся волчком, замелькали руки, за ними и уследить было невозможно. «Вот артист, - улыбнулся Гриша, - а в цирке ни разу не плясал».

Пока он подходил к рядам, Ваня уже остановился и протянул ладонь к первой, близко стоящей женщине.

- Чего это ты? - удивилась она. - Молоко продано, денег не дам.

- А у меня яйца остались, - поманила его другая, круглолицая, в реденькой шалке женщина. - Только где ты их варить станешь?

- Я выпью, - улыбнулся цыганенок. - Я их никогда не варю.

- А остальные твои куда подевались? - вытирая яйца о край поверху надетого фартука, спросила торговка. - Отстал от табора, поди?

- Ага, - тут же поддевая ногтем скорлупу и опрокидывая голову, произнес Ваня.

- И что делать будешь? - жалеет уже другая.

- Воровать, что еще, - роняет та, что во всем отказала, хотя и уносила назад непроданную бутылку молока.

- Я в цирке работать буду.

- В цирке! Кому ты там нужен? - накрывая корзину марлей и уже не глядя на цыганенка, усмехнулась торговка.

- Вань, ты что тут концерт устроил? - Гриша оказался рядом и опустил цыганенку руку на плечо.

На Гришу все разом заинтересованно посмотрели.

- А говоришь, от табора отстал, - пошутила молоденькая, молчавшая пока женщина. - Брат, наверное?

- Ага, - кивнул Ваня непокрытой головой и Гриша понял, что придется возвращаться в цирк, чтоб найти там какую-нибудь шапчонку.

- Вы хоть покормите парнишку, - укорно глянула на Гришу женщина в бедной шалке, - а то жалко смотреть, как он еду клянчит.

- Я не клянчил, я зарабатывал, - обиделся Ваня, но Гриша уже тянул его в сторону цирка.

- А что вы будете со мной там делать? - цыганенок шел не-охотно и Грише пришлось сказать:

- Я из-за тебя на станцию опаздываю, а ты плетешься еле. Шапку хочу тебе добыть.

- Так есть у меня, вот! - Ваня сунул руку в карман и вытянул оттуда вязаный берет.

Гриша велел:

- Надень, уши простудишь. И не пляши тут больше. Не я, а Альберто увидел бы, досталось по первое число. Тебя же Ирен кормит.

- Я привык есть столько, сколько хочу.

- Тоже мне, цыганский барон, - посмеялся Гриша. - Давай, иди назад.

- А можно с вами?

- Я на всю ночь.

- Ну, можно? - Ваня смотрел так, что трудно было отказать.

До цирка от базара - рукой подать, и Гриша скомандовал:

- Две минуты. Туда и обратно. Скажи, что я тебя взял, а то искать будут. Любому, кого первым встретишь.

- Да кто меня хватится? - удивился цыганенок.

Он еще не знал цирка по-настоящему, а Грише объяснять было некогда.

- Что я велел? - подтолкнул он Ваню вперед. - Две минуты, потом уйду.

Ваня обернулся быстро, попробовал пристроить свой шаг к Гришиному, потом зачастил.

- Прости, друг ситцевый, опаздывать не люблю.

Гриша сказал Ане правду: он оставил прежнюю работу. Рельсы кладут днем и уже на далеком участке. Теперь Гриша по ночам разгружает вагоны. Платят больше, чем артистам в цирке. Ане лучше не знать, а то станет жалеть, ведь действительно не высыпается. Но пока держится, а там видно будет.

Ваня молчать долго не мог. Поняв, что Гриша не станет рассказывать ничего в цирке, спросил:

- А что мы делать будем?

- Мы? - Гриша развеселился. - Ну, я, допустим, разгружать, а ты - спать в дежурке. Там тепло и топчан есть.

- Вот уж нет, я с вами.

- Да не величай ты меня, - попросил Гриша. Он еще не привык к такому обращению, а от цыганенка слышать, значит думать, что боится тот его.

- Ага, - охотно согласился Ваня. - Только спать не пойду.

- Ну, болтайся рядом, если так хочется, - разрешил Гриша, - днем наверстаешь.

В дежурке Грише обрадовались. Он о чем-то коротко поговорил со стариком, узнал на какой линии вагон, хотел уже идти, да вспомнил, что цыганенок голодный.

- Матвеич, там у меня, - кивнул за дверь, - напарник, не успел поесть, отломи лепешки. Завтра рассчитаюсь.

- Да бери хоть всю! У меня вторая есть, - Матвеич расплылся в улыбке: впервые этот парень о чем-то его попросил, и хорошо, что отказывать не пришлось. - А что за напарник?

- Наш, из цирка.

- О! Скоро и ходить к вам не буду, сами тут все окажитесь, - посмеялся Матвеич и поднялся, чтоб посмотреть на новичка. - Тю на тебя, Гришаня, нашел напарника. Жидкий больно. - Он понял, что над ним пошутили.

Ваня и правда пробовал помогать, но только мешался под ногами и его вскоре отогнали мужики:

- Иди вон щепу пособирай, если так загорелось работать. А то нам время на нее после тратить.

И цыганенок направился к забору, куда его определили.

В полночь, когда один вагон уже был пуст и его отогнали, Гриша спросил:

- Умаялся?

- С чего? - бодрым голосом отозвался Ваня.

- С непривычки.

- Я-то? Да я мог всю ночь у костра просидеть, когда коней пас.

- У вас и кони есть?

- Есть.

- Теперь они где?

- Знал бы, туда уехал, - Ваня стал грустным и Гриша пожалел, что затеял расспрос. - Вот отца найду, узнаю - где. А я найду?

Гриша почувствовал, как цыганенок напрягся, выжидая ответа. И он уверенно сказал:

- Найдешь, спорим.

- На что? - ожил тот.

- Придумай.

А потом они оба замерли: издали, от тупика, возник и понесся к ним цыганский гомон. Ваня ринулся в ту сторону, Гриша, не сумевший его удержать, побежал следом.

- Рябо, я здесь! - изо всех сил обозначал себя Ваня. - Я здесь!

Перескакивая выдернутые и еще не убранные шпалы, падая и поднимаясь, Ваня мчался к отцу.

- Я здесь, ты слышишь?

- Стой, туда нельзя! - ухватили его чьи-то цепкие руки.

- Там мой отец! - попробовал вырваться Ваня. - Пусти!

Гриша уже понял, что происходит: во время ночных погрузок он не раз видел, как, охраняя с двух сторон, вели людей на посадку. И всегда - в тупик. После медленно подходил паровоз, вагон цепляли и отгоняли к составу, готовящемуся в путь.

- Ваня, не надо! - Гриша прижал к себе цыганенка изо всех сил. - Ты ничего не сможешь сделать.

- Твой парнишка? - спросил остановивший Ваню военный.

- Мой.

- Тогда быстро отсюда!

- Есть! - поняв, что ему предложили уберечь цыганенка, почти выкрикнул Гриша, и, схватив отбивающегося Ваню на руки, прижав его лицо к своей груди, чтоб заглушить не крик - его вопль, спешно понес назад.

- Гад, пусти, там Рябо! Пусти, падла! - безуспешно колотился тот в его руках, не понимая, почему ему нельзя к табору. Он даже изловчился и вонзил зубы в удерживающую руку, но Гриша не ослабил объятья, а еще сильнее притиснул цыганенка к себе.

До рассвета надо было продержаться еще несколько часов.

* * *

Машенька устала переламывать себя и однажды решила: она придет к Александру и, если он захочет, пробудет у него до утра. Володя - не помеха, он теперь часто разъезжает в «клубе на колесах», как назвали в цирке передвижки.

Утром того дня ее бил озноб. Она, плохо понимая что делает, перекладывала одежду, не останавливаясь ни на какой, заталкивала снова в чемодан и вскоре вытряхивала из него все на кровать. Наконец выбрала не самое лучшее, пошла к кастелянше за углями для утюга, потом вернулась за ним, и, уже с полным, встала посреди комнаты, размахивая - это она помнила: угли в утюге должны раскалиться.

Машенька сразу же прожгла батистовую, цветастую кофточку, но не опечалилась, а, отбросив ее на стул, взяла еще одну - безрукавку, красную, в горошек. Юбка была единственной, как и жакет, и Машенька вскоре справилась с ними.

Постепенно ее перестало потрясывать, она неудобно присела у края стола и поводила рукой по клеенке, думая, что вот собирается, а Александр непременно опять напьется. «Ну и пусть, к лучшему сегодня, - подумалось. - Тогда и наряжаться незачем, можно в халатике пересечь наискосок коридор и даже света не зажигать».

- Ой, что же это я задумываю? - поднимает Машенька воспаленный взгляд и ловит его в настенном, старом зеркале. - Страхолюдина какая! - пугается и отворачивается торопливо.

- Погладили? А то Грета спрашивает, - врывается к ней кастелянша и Машеньку охватывает ужас: а если вот так же и потом, у Александра? Она же со стыда сквозь землю провалится!

Времени до вечера было еще много, а она не знала, куда его деть - не на улицу же идти, там снег с ветром. Включила репродуктор, прислушалась к его журчанию - еле работал, выдернула шнур, опять села к столу и, подперев рукой голову, задумалась.

Прошла вечность, когда она освободила волосы от папильоток, расчесала, вспушив кудряшки, попудрилась, сняла крышечку с флакона, побрызгала одеколоном грудь и снова глянула в зеркало: там отразилась молодая женщина с затравленным лицом.

- А, пусть, - выдохнула Машенька и сунула ноги в фетровые ботики.

Александр был не настолько пьян, чтоб не разглядеть, как постаралась себя украсить Машенька. Он только не понял, по какому случаю, и дурашливо спросил:

- Именинница или как?

- Именинница, - вея одеколоном, она прошла к окну, торопливо задернула шторку - оба оказались на виду, остановилась напротив сидящего Александра. - Не прогонишь?

- С чего гнать? Устраивайся, раз пришла.

Александр был небрит, брюки - помяты, а душегрейка накинута на плечи левой стороной.

«Совсем о себе забыл», - Машенька почувствовала подступившие слезы и, сглотнув комок в горле, спросила:

- Ужинал?

- Нет.

- Не хочешь?

- Нечего, - совсем не желая ее разжалобить, а просто откликаясь на голос, говорит Александр.

- Да ты что, Санечка, милый! - выкрикнула и тут же застыдилась она. Замерла, ожидая: одернет, подколет? Успокоилась: не заметил! И понеслась к себе.

С полными руками еды, толкнув ногой двери, вошла опять, но уже увереннее. Улыбнулась:

- Вот, сейчас чай согрею, будем кутить.

- Будем, кто запретит? - Александр медленно поднялся, прошел колыхаясь к тумбочке, достал бутылку водки. - К закуске и горючее есть.

Машенька, не спуская с лица улыбку, только кивнула.

Ее руки порхали над столом разрезая, расставляя, раскладывая. Александр долго смотрел на нее озадаченно, потом спросил:

- Подруга, а что я дарить буду? Я же не знал. - Машеньку как ударили, согнулась над столом, замерла: - «подруга!» Хоть бы теперь так не называл, ведь не в манеже!.. Нет, все зря, зря! Сейчас она порежет хлеб, нальет в стакан чаю и уйдет. Пусть ужинает и гадает, зачем она тут была.

- Маш, а Маш, ну ты чего? Я же серьезно спросил. - Александр тоже пригнулся, издали пытаясь заглянуть ей в лицо. Она выпрямилась, натолкнулась на его все меняющий взгляд, хватила ртом воздуха, точно хотела ринуться на дно океана, и - нырнула:

- Себя, Санечка.

- Что «себя»? - глупо улыбнулся он.

- Подари себя, - розовея от волнения и чувствуя, что внутри все понеслось, теперь не остановишь, повторила Машенька.

- Проку тебе? - Александр разве что не зевнул, вяло дошел снова до кровати и опустился на насиженное место. - Хотя я должен, конечно, рассчитаться за такой стол. - Машенькины глаза умоляли остановиться, не оскорблять ее дальше, но Александр глядел мимо. - «У самовара я и моя Маша», да? А где самовар, подруга?

Она уже осознала, что не размерила свои силы, но уйти теперь, значит уйти навсегда. «Навсегда» Машенька приставила к имени «Александр», оказалось, что это - равносильно смерти. И, уязвимая любым неловким словом, дурным в свою сторону взглядом, она снова осталась слушать своего любимого, содрогаясь внутренне, ощущая то жар, то холод до озноба, пока ей в помощь не пришло отупение. Она его благодарно приняла и впустила в душу.

Машенька замолчала, да и Александр не старался занимать ее разговорами. Жестом показал на стол, мол, готово? Она кивнула: да. Когда Александр сел напротив, подвинула ему тарелку, заполненную всем, что у нее было: помаленьку, но еды набралось. Обожглась кипятком, но даже не заметила: тряхнула рукой, подула на пальцы - все машинально.

Бутылка была не распечатана. Машенька попробовала снять сургуч ножом, но Александр, усмехнувшись, отнял, легко справился сам, разлил водку по пустующим для того стаканам, отодвинул один от себя:

- Выпей, именинница, и многие тебе лета!

«А пусть так думает, какая разница», - решила Машенька и дальше не уточнять причину, по какой она здесь. Пить она не умела, редко соглашалась на крепкое и знала заранее, что теперь с ней будет.

- Пошло? - Александр понюхал хлеб и стал медленно жевать его.

«Потому и пьян, что не ест. А заставить некому, - Машенька уже чувствовала, как сквозь отупение проклюнулась щемящая нежность.

Когда тепло взялось гулять по телу, она полусбросила жакет. Александр засек взглядом ее нерешительность.

- Да снимай, не у чужих. Мне тоже жарко. Натопили, когда все разъехались.

Машенька встала, стянула жакет, повесила на спинку стула. Красная в горох кофточка преобразила ее, и отсвет от материи пал на лицо, и без того оживленное румянцем.

«Неужели я тебе не нравлюсь, Санечка? - спросили ее глаза. - Нисколечко, ни капельки?»

«Самую капельку, подруга, - ответили его. - Но это ничего не значит».

Потом он сомкнул на миг веки и увидел другую: очерченную падающим с улицы ярким светом, тоненькую фигуркой, с прямым взглядом серо-зеленых, напряженно-сердитых глаз, с сердитым росчерком бровей и губ: юность и мудрость вместе...

- Давай-ка, подруга, еще по одной, а? - хрипло проговорил Александр, чувствуя, как глыба душевного холода взялась плавиться от подступившего жаркого неистовства.

- Зачем ты такой? - тихо спросила Машенька, поднося ладони к щекам и закрываясь ими. - Зачем, ну зачем?

И только тогда Александр приблизился к ней. Со спины, как самец, не желая видеть лица. Его сильные пальцы тяжело легли на плечи, потом скользнули по обнаженным рукам, заведя их ей крестом на грудь. Губами прошелся по шее, плечу. Машеньку ли целовал? Другую? Только в эти минуты он оказался тем пересохшим сеном, в которое угодила искра.

Когда она, путаясь в одежде, в темноте отыскивала двери, натыкаясь на мебель, он повторил безжалостно, сказанное еще до всего:

- Но я никогда не женюсь на тебе, подруга.

* * *

В детстве он и близко не напоминал того, кем стал после. Многие, ходившие в их дом, могли бы дать руку на отсечение, что из этого худосочного, тусклоглазого, боязливого ребенка путного мужчины не выйдет, а уж военного и тем паче. Но до отсечения не доходило, потому, как и разговоров о мальчике за их обширным гостевым столом не заводилось: красавица мать, навалив в большую тарелку всячины, торопливо отсылала «компрометирующее» ее чадо в угловую комнату, и он просиживал там до тех пор, пока дом не затихал после веселья. Отец в воспитании сына участия не принимал, покрикивал, походя, грозил ремнем без причин, жене в угоду. Но мальчик не сердился на них, больше того, он их любил любовью сироты, которому больше сладкого куска нужна была ласка.

Впрочем, ему бы хватило и бабушкиной ласки: он помнит ее мягкие руки, голос без перепадов, кроткую улыбку. Но она уже умерла, оставив его один на один с резвящимися, прожигающими жизнь родителями.

Пока мать с отцом пребывали в согласии и - друг с другом, мальчик продолжал жить сам по себе. Ему не запрещалось общаться с соседскими ребятишками, приводить в дом заблудших собак, иметь птиц в клетке. Но в играх на улице он успехов не имел: «хиляк», как прозвали его сразу же, ни в одну команду не годился, его гнали от себя, а наблюдать в сторонке, как бегают на перегонки крепконогие дети, было завидно, и он уходил. Собаки попадались неблагодарные: даже пригретые им и покормленные, они, проведя ночь в тепле и уюте, утром вылетали пулей туда, откуда явились, и на его оклики не отзывались, даже если снова пробегали мимо. Щебетавшие в руках продавца птицы, оказавшись в его угловой комнатке, замолкали, скукоживались, и грозились умереть, если он их не отпустит на волю. Он отпускал, а когда, первый раз сильно рассердясь, накрыл клетку темной тряпкой и оставил их без света и еды, надеясь, что уж теперь-то они подадут голос, птицы сдохли, не порадовав его.

Задумываться, отчего все так, ему было еще рано. Но и к одиночеству не тянуло. Он снова и снова ловил случай, дразнящий его общением с живым существом, кем бы оно ни было.

Однажды им оказалась девочка его лет, дочка новой гостьи родителей. Ее звали Кларой, она была золотисто-каштановой, с разноцветными глазами и сильно вздернутым носиком. Когда Клара появилась в их доме, мальчика позвали из его комнаты и сказали:

- Покажи Кларуше свои книжки, те, что вчера мы купили.

Он взял ее за руку и повел в свой угол, надеясь расположить к себе девочку. Она безрадостно двинулась за ним, обидевшись, что ее сослали.

- Тебя тоже за стол не пускают, когда гости? - оживленно спросил мальчик. То, что он не один теперь такой, его даже порадовало.

- Тоже, - сказала девочка. - Только ничего у них из этого не получается.

- Как «не получается»? - удивился мальчик.

- Так. Хочешь и тебя научу?

- Чему?

- Тому! Они гонят, а ты остаешься.

Мальчик задумался, спросил:

- А за это тебя наказывают?

- Они же потом только себя видят и слышат.

- Так не может быть.

- Я же не за столом, я под столом сижу! - хитро засмеялась девочка. - Это интереснее еще.

Что под столом такого, чего он не видел, мальчик догадаться не мог, но не отказываться же.

- Сейчас рано еще. Вот когда петь станут, мы и пронырнем. У вас стол такой, что вся улица может поместиться.

- Их не надо, я с ними не вожусь...

- И я со своими. Дразнят.

- Как?

- Ага, тебе скажи, и ты станешь, - не пожелала говорить девочка, тогда он все равно поинтересовался:

- А почему у тебя глаза разные?

Она привыкла к такому вопросу, отозвалась моментально:

- Один папин, чтоб за мамой смотреть, другой мамин, чтоб наоборот.

- А чего за ними смотреть? - не понял мальчик.

- А ты не знаешь? - девочка, подражая, наверное, матери, взрослым жестом откинула золотистый локон и кокетливо посмотрела на глупого нового дружка.- Они же у меня оба изменщики.

- И что из того?

- Да-а... - девочка крутнулась на месте. Она почувствовала себя намного старше и опытнее этого недоумка, и ей с ним стало не интересно. А заскучав, вспомнила, что есть пока чем заняться, и спросила: - Ну, где эти твои хваленые книжки?

Мальчик заметил в ней перемену, обиделся, но не надолго: не сидеть же до вечера тут одному, да еще когда предлагают развлечение.

Вежливым, он с горем пополам, быть уже научился. В меру своих лет. Теперь он понимал, что надо занимать девочку разговором, а на языке вертелось только одно: «А что ты за это имеешь?»

Потерпев, он все-таки спросил:

- За то, что слежу? Ха-ха! - оторвалась она от картинок. - Дают все, что попрошу. Папа - за маму, мама - за папу. И оба думают, что я только за одним кем-то из них подсматриваю.

Она, конечно, могла называть его недоумком, но у мальчика пока не было причины следить за родителями: они жили дружно. Но все равно что-то сыграло в голове, что-то в этом и ему пригодным показалось, он теперь хотел знать совершенно все, но Кларуша объявила:

- Пора.

И он пошел на свое первое «следственное дело», играя, за компанию с этой странной, ни на кого не похожей девчонкой.

Они уже сидели под столом, когда ей вдруг захотелось знать его имя.

- Валя, - назвался он, и Кларуша прыснула в кулак.

- Ты же мальчишка!

- Когда ругают, называют Валентином.

- Ну, понятно. Мы с тобой, значит, оба выродки.

- Я-то с чего? - вырвалось у мальчика: и глаза у него были одинаковые, и к имени он привык.

- А твои так тебя называли, я слышала. Ну, а я про себя сама знаю.

- Ты красивая, - не соврал мальчик. Только что-то в тебе...

Кларуша прервала его, дернув за руку:

- Вот, теперь смотри, что будет, смотри!

Они хорошо устроились на массивной перекладине старинного, в полкомнаты, стола, ноги сидящих их не достигали, потому и обнаружить ребятишек было невозможно, не заглядывая под скатерть. Это никому в ум не приходило, и они ничем не рисковали, подслушивая разговоры взрослых и выжидая «самое интересненькое», обещанное Кларушей.

Гостей в этот день было очень много: хозяйка дома справляла юбилей. Кого попало не приглашали, и Кларуша то и дело дергала мальчика за руку, шепча на ухо:

- Смотри, какие тесемки! Вот бы моя мама видела, иззавидовалась бы.

Мальчик, заразившись ее бесстрашием, делал лицо и поддакивал:

- И моя бы!

Тесемки и носки поправлялись очень часто, мальчику казалось, что это специально для них разыгрывается спектакль, и он глядел, стараясь ничего не упустить.

- Тут его нет, - сообщила Кларуша, приглядевшись внимательно к ногам гостей.

- Кого?

- Маминого хахаля. А у нас он часто бывает, он ее начальник.

- У моей мамы тоже есть начальник, но он не хахаль.

- Откуда ты знаешь? Тебя на работу она берет?

- Нет.

- Ну и молчи. Они у всех есть, - уверенно сообщила Кларуша.

Мальчик не стал спорить.

- А давай отгадывать, чьи это ноги, - предложила девочка, и он кивнул.

С мужскими было сложнее. Они реже двигались, сапоги и ботинки мало рознились, все были начищены, вот только иногда начинали искать ближнюю туфельку, и тогда мальчик замирал.

Кларуша замечала и воодушевленно обещала:

- Ты гляди, что еще будет!

Вообще-то ничего страшного под столом не происходило: кто-то кому-то клал руку на коленку, коленка отодвигалась, и говорящая только что за столом ее хозяйка замолкала. Туфельки иногда даже сбрасывались, после вытягивались ноги - то в сиреневых, то в бесцветных чулках - и искали их. Мальчику так хотелось спрятать хоть одну туфельку, он даже потянулся за ней, но в это время под столом оказалась мужская, крупная рука. Сначала она зависла над хрупким, еще ничего не предчувствующим коленом, потом опустилась, и колено, дрогнув, приняло руку. Подол платья медленно пошел вверх, нога встала на каблучок, как бы помогая, но вдруг уже женская рука сунулась под стол и одернула задравшийся край платья. Это была рука его мамы, он узнал ее по мохнатому пятнышку, которое мама прикрывала браслетом, а тот, соскользнув, открыл его! Папа в это время был на улице, мальчик видел из-под скатерти, как он и его друг выходили.

Вечером того же дня, помня слова Кларуши: «Дают все, что попрошу», он рассказал папе о том, что видел, радуясь представленному случаю хоть кому-то из родителей быть полезным и ожидая поощрения. Тот выслушал молча, насупился, сжал до хруста пальцы в кулаки и пошел к маме, гремящей на кухне посудой. Мальчик услышал звон бьющегося стекла, мамин, взвившийся голос, папин угрожающий. Ему стало страшно за себя, и он выскочил на улицу. Через несколько дней мама из их дома ушла, а когда он кинулся ей на шею, она отбросила его брезгливо и сказала:

- Спасибо, что помог. Сама бы я никогда не решилась.

Она не забрала тогда сына, оставила с отцом. Дом отец вскоре продал, снял маленькую квартирку, деньги растранжирил, и Валентину рано пришлось начинать работать. Доучивался в вечерней школе, к тому времени выправился, упорно накачивая мускулы, и, завоевывая спортивные призы, на него горящими глазами стали заглядываться девчонки и тогда в его собственных появился заманчивый блеск. Когда отец умер, мать позвала-таки Валентина, но он не пошел: от матери отвык, дом был чужим, хоть и достался ей от второго мужа, погибшего при странных обстоятельствах. Говорить о них она не хотела, а он и не поинтересовался. Жил в общежитии, был неплохим каменщиком, после служил в армии, зарекомендовал себя, как добросовестный осведомитель, быстро перескочил в секретари горкома комсомола... Время было его, Валентин кожей чувствовал это и не ошибся: взяли на еще более ответственную работу. А уж там-то он и развернулся, убежденный, что занимается правым делом - селекционирует будущее общество, но и не забывая по пути, как и кем был гоним и унижен в самом нежном своем возрасте, всех до одного помня. Даже собак, какие были еще живы или похожи на тех, что бежали тогда из его рук.

* * *

Феня собиралась к сестре: сегодня обещали выписать Тоню с девочкой. Появилась она раньше срока, врачи продержали обеих в роддоме почти месяц, выходили малышку. За это время Маня исстрадалась донельзя. Фенечка ее как могла успокаивала, теперь опять заторопилась к ней: чего доброго, причитать возьмется, жалея и дочь, и внучку; да всех в доме только расстроит.

- Ты уж потерпи, миленькая, я мигом: туда и обратно, - виновато посматривала она на Аню, складывая в белоснежный платок распашонки и чепчики для новорожденной.

- Ну что ты так? - взгляда Аня не уловила - поняла по голосу. - Иди и не торопись назад, побудь, сколько надо.

- А ничего мы с тобой не забыли сделать? - Феня уже стояла на пороге, готовая выскочить. - Может, лампу зря загасила? Все веселее было бы.

- Не зря. - Аня видела, как Фенечка разрывается. - Да беги, неймется же.

- Неймется, доченька!

Аня послушала, как Феня провернула ключ в замке, вздохнула: - «И Гриши уже не будет - выступает вечером в клубе»...

Ее сюда перевезли вскоре, после прихода Валентина, о котором она умолчала, но почти со слезами упросила своего врача отправить ее в Фенечкину больницу. Тот посопротивлялся было, но что-то усмотрел в настойчивых просьбах Ани и разрешил. Спустили со ступенек на кровати, потом Гриша перенес в сани, застланные сеном и вот она здесь, в руках Даниила Евсеевича. С ним Ане увереннее, он, как и Ирен, сказал: - «Еще немного и залечили бы насовсем. - А на другой день, сойдясь с Гришей в их комнатушке, велел тому раздобыть кольца. - Повесим вон там, - указал над Аниной головой, - сначала, чтоб подразнить, а как руки к ним потянутся, глядишь, и ноги опомнятся».

Аня рада, что не в палате она снова, а рядом с Фенечкой. Опять же Даниил Евсеевич решил: - «Незачем тебе охи больных слушать. Заводите тут почаще музыку. Она, да время - вот теперь твое лекарство». Он не стал говорить о желании - встать: оно написано на лице, а с его талантом врача, да не прочесть?

Аня привыкла оставаться одна. Сначала это было тягостно: ждать хоть чьих-то шагов - к ней. Потом внушила себе: не вечно так. Кончится напасть, снова начнется круговерть. «Жизнь, - как любит повторять Володя Облицов, - она у всех - в полосочку». Вот сейчас - жгуче-черная, за ней должна быть белоснежная. Ведь кто бы что ни говорил, а она поднимется!

Про Валентина Аня продумала все еще там, в той больнице. Да и думать много не пришлось: выпустил яд - больно много скопилось. Пусть в нее, Тоне досталось меньше.

И про Александра размышлять да гадать не приходится: в цирке всякое случается. Вот что только странно: все перебывали у нее, он один не решился. «Винит себя, конечно, - знала Аня и передавала со всеми, чтоб не казнился: это она сама промахнулась.

О Грише думала всегда. То с радостным сердцем, то обмирая: не испугала ли она его? Не разлюбил ли он ее? И успокаивалась: нет, не похоже чтоб разлюбил, по всему видно. К этой мысли Аня склонялась охотнее, поскольку тяжелого житейского опыта, когда все варианты человеческих поступков у тебя как на ладони, еще не имела. И о себе знала: она-то бы Гришеньку не оставила!

Наверху, в палатах, все улеглись: стало совсем тихо. «Фенечка, должно быть, дошла, уже Тонину дочку увидела. С полчаса побудет, не больше, и побежит назад. Принесет новостей - на полночи», - улыбнулась Аня. Она знала, что у Фени завтра - отгул, а в такие вечера они долго не гасили лампу.

И как случилось, что, прикрыв глаза, Аня сначала задремала, а после и вовсе уснула? И не услышала, что тихо звякнуло стекло в их единственном, небольшом окошке. Сначала наружное, потом, уже почти бесшумно - второе. Сразу в протопленную комнатку рванулись клубы морозного воздуха, но Аня была тепло укрыта, и холода не почувствовала. Не увидела, да и не могла увидеть щуплого, юркого парнишку, потому, как не напротив окна и не под ним стояла ее кровать, а у печи, в стороне...

Он был начинающим домушником, имел на счету только две квартиры, но «сделал» их - не хуже бывалого. Как и эту, он пас их по несколько дней: знал, кто хозяева, когда уходят, присматривался, как лучше забраться. А тут жиличка - одна, комната - в полуподвале, стоит нырнуть в углубление у окна и, считай - вошел. Что там, за шторкой найдет, не знал, но и шторка - не пустая тряпка, и комната весело вечерами светится, как в праздник.

В тех двух квартирах он поживился неплохо, много не взял, но что унес, барышники приняли с охотой: ему хватило на месяц нормальной жизни - не собирал объедки на базаре, как раньше. Вот и телогрейку почти новую купил, шапку. Подумав о телогрейке, он снял ее, чтоб не порвать о гвозди в раме, оставил у окна снаружи, лег на живот и пошел вниз ногами, надеясь ступить на стол или какую другую опору.

Аня его услышала, почувствовала холод, который заполнил комнатку, поняла что случилось и обомлела. Гадко прозвенели в ушах слова Валентина: «Всякий с тобой теперь сможет сделать все, что захочет». «Этот захочет убить, - мелькнуло и осветило дальнейшее: - а Фенечке без меня расхочется жить». Кто и когда ей такое сказал, Аня не вспомнила, но Фенечку стало нестерпимо жаль.

Чьи-то ноги глухо соприкоснулись с полом, зашаркали по комнате, ожидая препятствия, потом чиркнула о коробок спичка и Аня увидела стоящего к ней спиной невысокого, худого парня. Он высмотрел на столе лампу и шагнул к ней, чтоб зажечь. Тело Ани напряглось, как перед прыжком в бездну, когда уже нечего терять, и она медленно стала садиться на кровати.

Звякнуло и разбилось стекло лампы: надо было знать, как освободить его из-под абажура. Парень ругнулся, чиркнул спичкой снова, поднес к фитилю, но воздух из окна задул язычок пламени.

Аня знала, что у плиты, протяни чуть руку, стоит топор, он тут всегда: Феня, когда одна, держит его рядом, так спокойнее. Да и печи он нужен: полено уровнять, щепу отколоть.

После того, как парень догадался, отцепив абажур, отнести лампу подальше от потока воздуха, и запалил ее, Аня сидела уже с топором наготове и ждала, когда тот развернется к ней лицом. Он и развернулся, осматриваясь, и их взгляды встретились. Что для себя увидел он - вокруг шеи, восходя к подбородку глубокой глиняной тарелкой с обрезанным дном, еще был гипс - теперь не узнать, но Аня разглядела и его извилистые, недоуменно сложенные губы, и его скулы до висков, неопрятную челку, широкие ноздри, втягивающие судорожно воздух. Она знала, что жулики не любят, когда их рассматривают, но не желала и не могла опустить взгляд.

Увидеть - увидела, а вот услышать не успела: парень в два прыжка оказался у окна, а через секунду его и там уже не было.

Когда Фенечка, не вскоре, а через вечность, как Ане показалось, открыла двери и вошла, Аня так и сидела. Только топор был прислонен к кровати, и ее обе руки - сложены на коленях.

* * *

Гриша принес откуда-то старый венский стул и, устроившись на чурбане, распиливал его на части. Отец наблюдал сначала из окна дома, гадая - «чего вин там вытворят?», потом не вытерпел, оделся, вышел во двор, покрутился, будто по своим делам около сарая, кося глазом в сторону сына, подошел.

Гриша ждал расспросов. Уж и Татьянка - младшая - подбегала, поинтересовалась, выслушала понятливо, покивала головой и умчалась на свой пионерский сбор, бросив поддерживающее: «Молодец, Гришуня, если я когда-нибудь влюблюсь, то, как ты: навечно»! И Шура, старшая, постояла, посмотрела, догадавшись, что он делает, улыбнулась: «В меня бы кто, как ты, втюрился...».

Такое Грише было приятно слышать, а вот отец сейчас обязательно подковырнет, скажет обидное, и не от сердца, а по натуре своей.

Отец же стоял и наблюдал, как Гриша, отделив полукруглые части стула, оставшиеся сложил в кучу - они его уже не интересовали. Эти же взялся вымерять шнурком, который извлек из кармана телогрейки.

- Усе собирають, а ты рушишь. Для чого? - не выдержал отец. Он и на самом деле не мог сообразить, зачем эти палки его сыну.

- Ане, - сказал Гриша, заранее зная, что растолковывать отцу придется долго: он, пока не уяснит, не успокоится. - Понимаешь, батя, ей сейчас нужно тренироваться, настоящие кольца, как в цирке, добыть сложно, а эти ничем не хуже будут.

Тот молчал.

Гриша вымерил полукружья, одно оказалось великовато, взялся его подпиливать, поднимая изредка взгляд на отца - он у него был сосредоточенным.

- Як вже вона качаца буде, коли ишшо ляжить? - спросил отец, и Гриша почувствовал в его голосе зародыш сострадания. Обрадовался перемене - все это время, как с Аней случилась беда, отец то и дело брался склонять Гришу поприглядываться к дочке соседки, мол, «на глазах довже лета росла, гарна жинка буде». Гриша мотал головой и укорно смотрел на него:

- Ты бы мать бросил, если б с ней такое стряслось?

- То мати! - отца сердило сравнение. - А вона тоби хто?

- Жена, батя. Мы только зарегистрироваться не успели.

- Жена! С чого вона жена? Так не бувае, штоб батько с маткой упосля всих узнавали.

- А никто еще и не знает, только мы двое. - Гриша уходил от разговоров с тем же постоянством, с каким отец на него наседал. - И возьми в голову - никого, кроме Ани у меня не будет...

Теперь, похоже, отец сдался, и ему хотелось спросить, как там она, поднимается ли хотя бы на ноги. Уж не до быка, который был Гришей обещан, как только дела у него в цирке наладятся. Но выдать себя не мог, и все ходил кругами. И тогда Гриша рассказал ему про жулика, который «поднял» Аню на ноги.

- С того дня она и стала подниматься, батя, поверила, что может, и - стала!

- И ходить вже? - заинтересованно слушал отец, подкатив еще одну, поменьше, чурку и усевшись на нее рядом.

- Ну, рано еще. Только садится. Я ей к кровати противовес приладил, на пружине, она подтягивается. Больно очень, а не плачет.

- Та знамо, яка вона у тоби уперта.

- Ну, а знаешь, так зачем другую мне подсовываешь, батя? - Гриша ликовал в душе, уверясь совсем, что отец с этой клухой - дочкой соседки - отстал. - Сам вон какую себе выбрал: владычицу, только что без приданого. И поторопился кучей ребятишек к себе привязать.

Отец стрельнул в сына взглядом, отвел быстро.

- Давай оту мине, - протянул он руку за отложенным пока полукругом. - Принял, повертел полированное дерево, спросил: - Тута? - и начал сверлить дырку. Он уже сообразил, что сквозь отверстия по концам полукруга Гриша пустит крепкую веревку, и все это устроит над кроватью Ани. Вообще-то, когда он только узнал, что она разбилась, первым чувством была жалость. Он уже свыкся с мыслью, что сын пошел поперек его воли и приведет-таки в их дом циркачку. Она ему даже нравилась, и он понимал, почему их Гришуня прилип к девчонке. Но если бы у них в доме не эти пигалицы, а сыновья росли, одним можно было бы и поступиться. Только сын-то - единственный, и его всеми силами оставляли за семьей. Силы кончились: Гришуня оказался непробиваемым.

Вскоре продрогнув, отец посмотрел вверх, стараясь по солнцу определить время, но небо было без просветов и облаков - равномерно серым.

- У ночь тоби, сынку, приляг бы, - пожалел он Гришу.

- Я поспал, не хочу, - Гриша поднялся, отряхнул опилки с колен, позвал: - Пойдем, батя, в избу, а то спину застудишь.

- Пидем, - охотно согласился тот и, оглянувшись на остатки стула, спросил: - отож у пичь?

- Ну, - Гриша уже и веревки выровнял, получилось как он хотел. - Да не поднимай, я сам занесу. Или дров мало?

- Так пропаде добро, коли снигом занесе.

Гриша усмехнулся: вечная отцовская привычка - всякую щепу подобрать, каждый гвоздик усмотреть. Ему все годится.

Отец понял по-своему, пробурчал:

- Отож я не усю жисть токим був. И не суди знаскока.

- Я и не сужу. Только куда это со двора денется? Я и после б занес.

Мать готовила ужин. Большой казан на русской печи выбрасывал из-под крышки воду, та разлеталась шариками по раскаленному чугуну: варилась - на всех - картошка.

- В подпол слазить? - спросил Гриша. Он знал, что мать его пожалеет, пошлет отца за солониной.

- Полезай, - разрешила та, мельком строго глянув на мужа: недавно Гриша на соскоке с перша подвернул ногу, она и припарки ему делала, и лист на пару разомлевшего лопуха прикладывала. Подпол глубокий, лестница стала хлюпкой, Гришу вдруг не выдержит.

- Сам-то чего? Разленился вовсе? - успела пошуметь мать, пока Гриша набирал в миску капусту.

- Во-во! - ухватился отец за ее слова. - Избалувала парня, он и от рук отбився - нам ничого не сказав, а на отой дивчине жинився.

- Как женился? - мать развернулась от печи и замерла.

- А так. Жинився и усе тоби.

- Ну, батя! - Гриша поставил большую миску на край половицы, отодвинул от себя подальше, чтоб не зацепить, поднимаясь. - Я сам, что ли, сказать не мог?

- Так ховался ж скоко?

- Пришло бы время, узнали.

Донес миску до стола, вытер о полотенце руки, подошел, обнял мать:

- Ну не сердись. Я ждал, когда Аня сама сможет прийти к нам. Тогда б и сообщили.

- «Прийти»... - Мать подняла на Гришу сухие глаза. - А сможет? Хотя ты ее сюда и на руках принесешь, не надсадишься.

* * *

Жизнь состоит из ярких всплесков, считала Машенька до того, как входила в комнату к Александру. А когда смятенно искала оттуда выход, прицепилась и не отставала другая мысль: «нет, не яркими всплесками - хорошее скорее забывается, - а моментами внезапного понимания. Оказавшись у себя, она, не зажигая света, ногой отыскивая стул, наткнулась на него и села, как с неба рухнула: «Он же мне - чужой!»

И уже полноправно, не затравленно - было все время гонимо Машенькой, - всплыло виденное ею в тот вечер, когда Аня работала впервые номер с повязкой. Что заставило Машеньку не отрывать взгляда от рук Александра? Зачарованность их силой и ловкостью, страх, что этот номер - испытание и для него, предчувствие беды?

Только она, как никто другой в цирке, не опускала головы, глядя под купол: до боли в затекшей шее. И увидела! Пока Аня, стоя на мостике, выжидала момента, чтоб ринуться в руки Александра, он сбил еле заметно качем на рамке их условленный ритм, и после ее пируэта и сальто, когда пальцы должны были сцепиться, его руки оказались выше Аниных. Но он мог, он еще мог все исправить, он это делал раньше не раз, чуточку рискуя собой и непременно ухватывая ее запястья!

Не захотел...

Ворвалось из прошлого: светлое, понимающее движения души Машеньки, совпадающее с ней почти во всем, лучшее существо в мире - ее подруга.

Отрезок жизни, в котором подруга возникла и пробыла, Машенька, пока тот длился, посчитала даром неба... Одинокая душа потянулась к такой же, сроднилась и успокоенно взялась распускать лепестки.

Подруга мечтала стать, как и она, наездницей, но в том маленьком цирке, куда попала позже Машеньки, лошадей было мало, и уж так случилось - Машеньку не первый раз брали в сборные бригады от конвейера, ее знали и ценили. А подруге предстояло выходить на манеж только ассистенткой иллюзиониста. Отношения крепли, Машенька не усмотрела ничего для себя опасного в ее желании обучиться всему, чем владела в цирке она. Да и рада даже была - всюду вместе, до последних вечерних часов в конюшне.

Улыбчивая, грациозная девушка оказалась хорошей ученицей и, не так правда скоро, смогла уже обходиться без советов и помощи. Она долго еще была бы ассистенткой - роль в цирке второстепенная, если не меньше, но у Машеньки вызрел план парного выступления.

Долгие репетиции за спиной директора цирка, после - разговор с ним, «нет» в ответ, обида за подругу, конфликт, брошенный вызов: «без нее не выйду в манеж!» и результат: в манеж стала выходить подруга, которой передали Машенькиных лошадей. Она получила свое, и, встречаясь, увиливала взглядом, кивнув, а то и забыв кивнуть ей.

Машенька уже после поняла: это не стоило больших слез: она столкнулась с чужим, себе на уме, человеком, в которого, глупая, вложила столько душевных сил и сердечного тепла!

Чужие люди... Их так много вокруг! И почему другие могут опознавать их, а она - нет? Вот Аня. Отстранилась от Александра, лишь он обозначил к ней свое притязание. Без интриги, без вызова, с тихим достоинством. Она, конечно, рисковала: Александр - лучший ловитор, с которым ей надежно работалось. Впереди - неизвестность, ведь и Гриша еще тогда на горизонте не объявился... Знала бы Машенька, что это потому случилось - не связала Аня судьбу с неродным, что есть у нее завидное свойство - раннее созревание духа, как будто он с рождения пошел вертикально, перескочив обязательное для многих время пол-занья и шараханья от острых углов, которые ранят. Самую чуточку не успела она сойтись под куполом с Гришей - счастливее ее бы и не сыскать...

Да, не всякому дано умение - обходиться завещанным опытом и не оставлять кожу, продираясь, несмотря на все «осторожно!» сквозь чащобу: ведь это - лишь переводить время и морщинить силы. Машенька о том и сокрушалась, до боли сжимая пальцы и боли той не замечая. Мир, из которого вышагнул Александр, Машеньке стал не интересен, опреснен, пик ее горячечной любви, устремившись вниз, прошел ее всю, как молния, спалив. Теперь она четко знала, что самое опасное для человека и ему не нужное, это когда сбываются все мечты. Вот и ее сбылась, но жить уже дальше не хочется.

Встать все же пришлось, чтоб осветить комнату. Машенька медленно, не потому, что раздумывала, а не было сил, разделась, сдернула с кровати покрывало, отогнула край одеяла и - вся ледяная - легла в постель. Тут же рядом устроилось и искушение: чтоб за ночь не передумала. Откуда взялось, как прицепилось, но Машенька, укладывая гудящую голову на подушку, знала: завтра, чуть свет, она уже будет на барахолке, там есть хитрый человечек, он сводит всех с тем, кто ему нужен. Машеньке он укажет женщину, о которой она случайно услышала, и женщина за дорого - а зачем теперь беречь деньги? - продаст несколько бесцветных кристалликов сулемы. Их надо будет развести в воде, или лучше в уксусе, и выпить.

Будет ночь, никто не помешает, а после так и не догадаются, из-за чего это Машенька сделала.

* * *

Базар Н-ска тех лет был мало отличим от других, только, пожалуй, крупнее и горластей, чем в соседних, малолюдных городках. В центре его стояло красное, одноэтажное здание с мясными рядами, в конце его, отделенном от остальной части деревянной загородкой, торговали мелким скотом и кормом для него. Здесь было надышано, оттого и теплей, да еще в самом центре, на металлическом круге стояла железная печь, высунувшая изогнутую, буквой «г» трубу в форточку ближнего окна. Печь топилась редко, но само ее наличие притягивало к пятачку замерзших на улице, что продавцов, что покупателей. Они очень быстро сходились в разговорах, то и дело взрывались смехом, на них отовсюду поглядывали мясники, не зная чему, тоже улыбались.

Но тут и дела решались, и сроки встреч обговаривались. Если сходились в цене, кто-то выскакивал за товаром и показывал его, чаще из-под полы, потому как или ворованным был, или им открыто торговать было опасно.

Вертелся здесь же и черноглазый оборванец, явно цыганской породы. Торговал он махорочными папиросами, которые сам скручивал и набивал, обучившись этому еще в таборе. Когда торговля не шла, он доставал из-за пазухи металлическую тарелку, ставил ее на лоб ребром, жонглируя в то же время тремя шариками. Иногда тарелка падала, он ловко водворял ее на место, но ему уже хлопали, заметив, и спрашивая - из жалости больше:

- Паря, говорят, у тебя махорку горчицей поливали? Придвинь-ка папиросинку.

На Ваню, а это, конечно, был он, сегодня пристально и изучающе смотрел тоже пока безусый, но летами побольше, скуластый, с широкими, как что вынюхивающими ноздрями, щупляк. Он был желтоглаз и, когда ухмылялся, губы становились тонкими и извилистыми.

Уже несколько дней, как присматривал он себе в напарники цыганенка, только с какого бока подойти, не знал: цыганенок, конечно, голодал, было видно, но на кусок не набрасывался, потупясь, похоже благодарил давшего его по-своему: «Аченпес довлэса!» и, срываясь с места, летел по рядам, держа в руке веером папиросы. Ел всухомятку, где-нибудь в невидном углу.

Побегав маленькими глазками по сторонам и убедившись, что стражей порядка близко нет, щуплый парень боком придвинулся к Ване, когда тот устал фокусничать и снова взялся зазывать покупателей:

- Три копейки штучка, злющая, как щучка!

Кричал он не слишком громко, но выразительно проговаривал слова, устремляясь к вновь зашедшим мужикам.

- Дай-ка одну, - окликнул его щупляк, медленно полез за мелочью и, как бы нечаянно вытянул из кармана горсть бумажных денег - вчера удалось перетолкнуть барышникам добытое золото. Так он хотел произвести на цыганенка впечатление.

Ваня остановился, протянул веер папирос:

- Проверяй, которая на тебя смотрит!

- Так не баба ж! Че ее щупать? - все же высматривая плотнее набитую папиросину, хохотнул парень. Вытянул свою и, не заплатив еще, чиркнул спичкой, прикуривая:

- У, зараза, в мозги бьет!

Ваня свой товар знал, стоял, улыбаясь и ожидая плату. А щупляк попыхивал и рассматривал его. Потом спросил:

- Вижу, лапу сосешь?

- А тебе-то чего?

- Да так я.

Закашлялся, долго не мог остановиться и, утихнув, тут же спросил:

- Живешь где?

- Под лавкой на вокзале.

- А че так?

- Ты рассчитываться будешь? - не вытерпел Ваня. Ему было жаль терять деньги.

Щупляк не обратил внимания:

- А оприюченней не хочешь?

- Где это?

- Ой-ей! Разбежались-раскололись. Ты скажи, хочешь?

- Мне нельзя.

- Пошто же?

- Я там отца жду.

- Загребли или как?

Ване надоело толочь воду в ступе, он хотел снова спросить о плате, как щупляк стал сам вроде выискивать мелочь в кармане, куда сунул, показав мятые деньги. Нарочно выронив трешку, он отсчитал Ване копейки и развернулся, чтоб отойти. «Вот сейчас ты у меня прорисуешься», - подумал щупляк. Ему хотелось, чтоб Ваня встал на трешку ногой, укрыв ее. Тогда и разговор пойдет легче, и ясно станет, на что парниша годен будет.

Не успел:

- Эй, ты чего соришь-то? - окликнул его Ваня, пряча монеты в кисет, для того приспособленный.

Цыганом Ваня был, мог украсть, как его отец Рябо, но только - коня.

- Мосявка!.. - процедил сквозь зубы щупляк, поднял деньгу и, дергающейся походкой пошел к выходу. Напарника себе он в Ване не сыскал.

Печка в этот лютый день топилась, Гриша, вызвавшийся помочь Фенечке - купить куренка на бульон, пробежал еще по рядам, прихватил круг мороженого молока. Продрог и, увидев дым из трубы, повернул к зданию. Теплой одежды у него не было, приходилось куда-нибудь заскакивать, чтоб отошли руки и ноги, и тогда уж мчаться дальше.

К печке он сразу не пошел, ухватив глазом на краю мясного прилавка кур, но те были слабо общипаны и совсем уж хиленькие. Спросил хозяйку, как на страже замершую при его приближении:

- А где еще есть?

Баба обмякла, обиделась:

- Мои ему не приглянулись, ты гляди-ка! Да из них самый тот навар будет! Все лето с еймя пласталась, на пшеничке ростила!

Голос бабы звенел задирчиво и Гриша, усмехнувшись, подумал: «Тебе бы батю вместо меня, вот бы побеседовали».

- Врет ведь и не краснеет, - заступился за Гришу проходивший мужик. И ему досталось:

- Иди, иди отседова, выступатель, не встревай, пока не просят! - и все же посмотрела на Гришу с надеждой: - А может возьмешь?

- Еще погляжу, - отстранился от прилавка Гриша.

- Жадоба! Иди, иди, там тебе никаких денег не хватит, ко мне вернешься! - полетело ему вслед.

«Значит, есть еще», - узнал свое Гриша и пошел в другой конец ряда.

Поравнявшись с толпящимися у печи, он вдруг увидел Ваню, отсчитывающего кому-то сдачу одной рукой, другая, с папиросами, была над его головой. «Вот ты где у меня!» - обрадовался Гриша, которого все это время, как цыганенок сбежал под утро из дежурки и исчез, зудила совесть: пропадет в зиму-то, дурья голова!

Подойти на глазах у всех Гриша не решился - заупрямится, а за него заступятся, найдутся охочие до скандала, а тот опять удерет. Стал выжидать момента.

Он уже и куренка посправнее купил не торгуясь и не спуская с Вани глаз, а тот все терся у печи, и к нему, кому надо, подходили сами.

Когда Ваня снова вытянул из-за пазухи тарелку и пошел всех удивлять, кружась с ней на одном месте, но быстрее и быстрее, Гриша решил «брать» цыганенка, и, будь что будет: времени - в обрез, а упусти он и на этот раз, в цирке не поймут.

Только цыганенок ловко скинул тарелку со лба в ладонь, как Гриша вырос перед ним, раскинул руки и, сграбастав, как на вокзале, играя на публику, сердито сказал:

- Без тебя, Ваню, все кони в цирке подохнут! Чего ж ты их бросил?

* * *

Машенька уже однажды была на барахолке, это далеко, на другом конце города, и после - километра три к лесу. Зимой собираются туда часа на три, и лишь в выходные, да и то - не по сильному морозу. «Если приду и - пусто?» - пугаясь, что сорвется задуманное ею, выглядывала она в окошко, затянутое изморозью: хотя бы снег не валил.

Снега на улице не было, рассвет обещал разыграться, и Машенька, укутанная, во что сумела, быстро зашагала по улочке, удивляясь себе: «за смертью иду, а оделась. Можно было б и так, быстрее б конец».

Выходного ей пришлось ждать четыре дня. Она уже утром, после душевной катастрофы, не сыскала в себе той решимости расстаться с белым светом, какую чувствовала, укладывая на подушку гудящую голову и долго еще мучаясь бессонницей. Какие только видения не приходили, какие голоса не звучали в ту ночь. Даже всхрап Огонька почудился, в самое ухо, и его морда ткнулась ей в щеку. Она рукой провела: щека была мокрой, но от слез. «Кому теперь он достанется? - пожалела Машенька своего любимца. - Поди, какой-нибудь грымзе?»

На полпути Машенька начала замерзать, прибавила шагу, вышла на длинную, уже широкую улицу, которая упрется в железнодорожный переезд. За ним дорога покажет - направились на барахолку чьи сани, если нет, и идти дальше не стоит.

Утренний городок - пустынный. Редкие прохожие бегут, как и она, и все в обратную сторону. Только когда стал виден переезд, к ней пристроился еще один, которому понадобилось в ту же, что и ей, сторону. Но он был не с пустыми руками, как Машенька, а нес на плече мешок, не то, что бы тяжелый, но объемный.

- Здрасте, девушка! - вежливо заглянул он Машеньке в лицо поравнявшись.

- Доброе утро. - Ей не хотелось ни с кем говорить, но свернуть было уже некуда.

Мужчина же молчать всю дорогу не собирался, да и посчитал своим долгом занять спутницу беседой:

- Хорошо снег нет, а?

- Хорошо, - отозвалась Машенька. Что мужчина коверкает русские слова, ей не было странным, хотя казахов и в самом центре она не видела, и в цирке, но, говорили, живет их немного на левом берегу. «Вот и увидела, и что? Как таджик». Таджик был в их цирке, но ушел, не вписался. Тот был злым, а этот идет, улыбается.

- Продавать? - кивнула Машенька на мешок.

- Пришлось. От верблюд шерсть. На носок, на варежка. У девушка плохой варежка, на эта, - он достал свободной рукой пару желтых, плотно связанных варежек и протянул. - На совсем, бери. Мой мать вязал, она добрый, всем раздаю.

- Зачем? - Машенька удивилась, не думая брать варежки.

- Надо. Мой мать умер, велел - пусть помнили.

- Умерла? - Машеньке показалось знаковой эта встреча и разговор о смерти.

- Болел очень. Сильно болел.

- Мне жаль. - Машенька, конечно, пожалела этого молодого мужчину, а не ту далекую и ей неизвестную.

- Назирой звал, бери, помнить станешь.

«Да зачем он привязался? - вздохнула Машенька, возвращая себе недавнее состояние души, при котором ни эти варежки, ни память о Назире, ничто ей не нужно.

Он скинул мешок в снег, взял Машеньку за локоть, остановил:

- Так не можно. Она же смотрит.

- Как смотрит? - Машенька была далеко не религиозной и решила, что ее спутник заговаривается.

- Назире обидно, что девушка не взял.

- Ну, давайте тогда, - Машенька стянула свои, тканевые, тонкие, положила в сумочку.

- Ну, как? - улыбаясь узкими глазами, поинтересовался мужчина, спустя время.

- Хорошо, - руки Машеньки уже оттаяли и разогрелись.

Барахолка собралась работать - обозначились первые ряды, прямо на снегу. На одеялах, тряпках, вязаных половиках раскладывали вещи те, кто не боялся налета жуликов, другие держали в руках, готовые вцепиться в свое, если понадобится.

- Хороший девушка, а не знакомились. Я - Тулеген.

- Мария, - сказала Машенька и имя показалось странным: так ее никто не звал.

- Красивый Мария. - Она поняла, что уходить мужчине не хочется, усмехнулась про себя: «Почему ты - Тулеген, а не Александр?» И опять заныла, засуетилась душа.

Она долго искала того человека, который подвел бы к женщине, продающей сулему. Что она есть, слышали. Какая? Нет, этого сказать не могут, сами не видели. Впрочем, есть, которые уже покупали, вон одна, с самоваром стоит, можно спросить.

- Стоит?.. - Машенька растерялась, глядя не на ту, что с самоваром, а на говорившую.

- А что она должна делать? - в свою очередь удивилась женщина.

- После... сулемы?

- Ну и что?

- И не умерла?

- И ты не умрешь, - пообещала та, всматриваясь в Машенькино раскрасневшееся от холода и волнения лицо и, находя ее симпатичной, а значит, причина одна, как и у всех, да боится, глупая.

Разговаривать они дальше не могли: шаль, с которой женщина пришла, стали рассматривать, она забыла про Машеньку и та побрела в сторону самовара.

Уже вскоре человек - низенький, плотненький, безвозрастный, окольными путями, как говорится, свел ее с милейшей старушкой, остроглазой, живой, с подкрашенными слегка губами и в меховой, надетой на редко вязанный пуховый платок шапочке. Машеньке подумалось, что такая не может торговать ядом, такая должна работать в Красном Кресте, читать запоем стихи или нянчить детей.

Выслушав короткое: «Продайте, пожалуйста, мне сулемы», - старушка легонько прицепилась к Машенькиной руке и повела в сторону, интересуясь по пути:

- А мы не опоздали, деточка?

Машенька ничего не понимала на этой барахолке: как сговорились путать ее.

- Не опоздали, - ответила она на вопрос, уже не вникая, зачем он задан.

- Я ведь точно должна знать. Полтора - это одно, два, три - совсем другое.

Машенька молчала.

- Деточка, мы беременны или нет? - занервничала слегка старушка, решив, что девушку к ней подослали.

- Не думаю...

- Тогда зачем? - старушка прикидывала в уме, как выйти из положения, если сейчас нагрянет милиция.

- Мне надо!.. Мне очень надо! - Машенька разом заплакала и рассердилась: если есть, почему не продать? И кому какое дело, зачем ей надо. - Но тут же поняла, что спугнет торговку и другой не найдется. - Я хочу умереть, понимаете? - глядела она сквозь слезы, утирая их подаренными варежками.

- Понимаю, деточка, хорошо понимаю. - И, зная, как в таком случае действовать, ласково потрогала Машеньку за плечо. - Разлюбил, да?

- Не любил! Никогда!

- А ты не знала?

- Знала. Но я без него не хочу жить!

- И это понимаю, деточка. У самой случалось в молодости. Несколько раз, - улыбнулась старушка разглаженным вдруг лицом. - А потом проходило.

- Не уговаривайте, я решилась. - Машенька открыла сумочку, давая понять, что готова рассчитываться.

- На себя только или и на него? - будто озабоченно поинтересовалась торговка.

- Вы что! На себя только!

- Ну, хорошо, хорошо, на себя...

- Я, сколько надо, отдам, - поощряла старушку Машенька.

- Сколько стоит, столько и возьму, - успокоила ее та и пояснила: - но это не здесь. Надо с барахолки выйти.

Они пошли в сторону проезда. Оказавшись рядом с мешками, наполовину занятыми семечками, табаком, овсом, Машенька увидела и знакомый, легкий. Мешок теперь был развязан, из него, как пена, поднималась пушистая, рыже-оранжевая чистая шерсть.

- Уже купил что, Мария? - улыбнулся попутчик, когда она оторвала взгляд от земли.

- Скоро, - сказала Машенька.

- Помни, Назира звал, она греть долго будет.

Машенька кивнула. - «Скоро и про меня будут говорить в прошлом», - слегка сжала ей горло мысль.

Пока они перекидывались словами, старушка стояла, отвернув лицо в сторону, потом спросила:

- Кто это?

- Тулеген.

- Знакомый?

- Нет, вместе сюда шли, и только. - Маша почувствовала замешательство торговки и успокоила: - Мы никогда не встречались раньше, он не знает, где я живу.

- Да поняла я, - старушка заторопилась, и Машенька едва за ней поспевала теперь.

Сулемы в городе, действительно, было не сыскать, ее изъяли однажды всю, до крупинки, крепко заперли, только аптеки могли получать, и то - под расписку. А она имела хороший запас и промышляла им, скрывая женскую оплошность, не позволяя родиться нагулянному ребенку. Когда-то она работала акушеркой, но в то время и подумать не могла - таким вот заниматься: ее руки знали только живых младенцев. Потом все вокруг изменилось, перекувыркнулось, люди взялись выживать кто на чем. И сулемой торговали, как аглицкой солью. Женщины, не лучше этой, гибли вгорячах, другие, не зная, как и сколько пить для дела, травились, хоть и не на смерть, но с последствиями. И тогда старушка скупила тут же, на барахолке, всю оставшуюся у кого-то эту самую сулему и назначила ей свою цену: брать все равно станут. Потери старушка не понесла - грешной любви всегда - по горлышко, а в порядочных всякой ходить хочется. А эта и вовсе - никакая. Дурная просто.

За переездом прошли к какому-то сараю.

- Побудь тут, я сейчас, - велела старушка, и Машенька остановилась, даже отвернулась, чтоб не смущать.

Она, почему-то долго не появлялась, и Машеньке стало казаться, что ее обманули - ушли задним ходом. Потом старушка объявилась, неся в зажатом кулачке бумажку.

- Вот, тут - в самый раз.

Машенька торопливо отдала ей деньги и пошла прочь.

«Иди, иди, деточка», - поглядела ей вслед старушка, пряча «заработок». Она знала, что будет: разведет эта дурочка три крупинки, примет, если еще решится, ляжет спать, а утром соскочит, как огурчик. И дальше жить пойдет. Искать не станет, разве потом, чтоб спасибо сказать.

* * *

Фенечка с утра ушла менять вещи на продукты. В доме никогда не было запасов - не с чего, а тут даже чай перевелся. Аню оставляла дома, но она пообещала скоро быть, а чтобы дочь не скучала, включила, увернув немного, репродуктор. «Приду, ты мне все новости перескажешь, - улыбнулась Фенечка. - Да и условились мы уж с женщиной, зря ждать будет».

Только что поднялся к себе и Даниил Евсеевич. Теперь у него появилась серьезная причина часто бывать у Фенечки. Аню он рад видеть и как врач, понимая, что эта девочка, даже если бы рядом никого в помощниках не оказалось, взнуздала б судьбу и правила по своему усмотрению.

А хочет девочка встать на ноги, почувствовать себя окрепшей и даже вернуться в цирк.

- Ты почаще это вслух говори, Аня, - советовал Даниил Евсеевич. - Остаешься одна, лежи и повторяй: «Все будет хорошо, я смогу, я встану, я пойду!..» Ну, придумай сама себе команду. Ваше «алле - ап!» пока не пройдет, рывков тебе - ни в коем случае! Здесь твой осторожный доктор был прав. А медленно мучить мышцы - необходимо. Знаю, больно, но ты и плачь, это не страшно. Плачь и подтягивайся. Месяц, два, боли спасуют, вот увидишь.

Он научил Фенечку делать массаж, та сначала боялась дотронуться до Аниного тела, все думалось - лишнее страдание доставит, пересилила себя, взялась помогать врачу.

Гипс с шеи он еще не снимает, но говорит, что беда миновала.

- С годик правда, в гордых походишь: прежняя гибкость не сразу вернется. Ну, да это - твоему характеру под стать, - пошутил он.

Аня видела такую. Наездницу. Падая с лошади, она тоже ударилась о барьер, треснул шейный позвонок, полгода, говорит, ходила закованной, все на нее оглядывались, а и сняли - привычка держать вскинуто голову, осталась.

«Мне - не к чему», - решила Аня, успокоясь тем, что беда миновала.

Когда душа возвращалась на место, Ане шли в голову пригодные к случаю мысли. Еще в школе она сшила, разрезав листы, блокнотик, маленький, в клеточку. Он где-то и теперь есть. Девчонки в свои переписывали новые песни и стихи, ей нравились умные мысли. И эта там есть: «Жизнь испытывает каждого, она гнет и ломает, но с тем, кто однажды выпрямится на изломе, она уже осторожничает».

Леонс сказал на днях: «Ты еще сорвешь свои аплодисменты!» Утешает, верит? Даже если не верит, то так будет. Иначе, зачем все?

То, что в цирке оказалась в центре внимания, Аню больше озадачивает, а вот что ради нее остались, обносит теплой волной сердце: родные! Она бы тоже не бросила в беде никого из них, но - целый цирк, на всю зиму, в сибирском городе!

Услышала бой курантов, сказала себе: «Отдохнула, вперед!» И взялась за рукоятку хитрого Гришиного изобретения.

Давно, желая удивить Александра, подтягиваясь то на кольцах, то на трапеции, она безостановочно командовала себе: «и раз, и два!» Теперь, впервые пытаясь улыбнуться, словно она на манеже, произнесла тоже:

- И - раз... и - два...

Как и на той больничной кровати, на спинке этой, сидел плюшевый ослик. Он не спускал с Ани глаз и, кажется, плакал вместо нее.

* * *

Здание Дворца железнодорожников было каменным, стояло на семи ветрах и потому промерзло настолько, что и воду в оставленном графине - попробуй, вылей. Графин и искусственные ромашки в вазочке остались после лекции о Сталинской Конституции, принятой в начале декабря, и всенародно отмеченной. Сегодняшнее торжество не так значимо, но для путейцев - праздник: досрочное выполнение пятилетки за четыре года!

К празднику напрягали силы, он обозначился датой - канун Нового года, решили совместить и потому с полудня топятся печи, вздергиваются в фойе выутюженные шторы, суетятся в буфетах девочки-куколки в кокошниках, белоснежных фартучках, заводится патефон, пока не прибудет оркестр.

В таких мероприятиях цирк - теперь обязательное составное. Артисты, как и музыканты, должны быть на месте еще до того, как станут подходить приглашенные, чтоб устроители могли доложить руководству: «У нас все готово, ждем президиум».

Будут долгие речи, поздравления, вручения, ответные слова, и лишь после - второе отделение: концерт.

Как же они теперь оценили свою прошлую свободу! Как ждали первого теплого солнца, чтоб развернуть упрятанный в вагончики шатер, соорудить раус и выпустить на него клоуна, первым криком которого станет: «Цирк открылся, товарищи!»

В гостинице, в коридоре, даже висит большой самодельный календарь. В нем жирно на нет зачеркивается прошедший день, около него, застряв по пути к умывальнику, артисты подсчитывают, сколько до середины апреля. Что в апреле еще может не сойти снег, из головы выбрасывают: они готовы хоть сегодня на манеж, чтоб почувствовать себя не подъяремными.

Но никто ни разу не побузил, даже Толя. У него работы много, он славно приспособился к возможностям сцены, иногда, правда, предметы, которыми он жонглирует, летят и в зрителей, но те, хохоча, ловят и, поднимаясь, торопятся засветиться рядом с артистом, срывая громкие аплодисменты ни за что.

Живет цирк, конечно, труднее, чем раньше: выпали из программы Аня с Александром, Машенька, Сережа-канатоходец, Альберто... Держатся они общим котлом, куда идет вся негустая зарплата. И конюшня - на этих же заработках. «Не задействованные», как зовут они сами себя, руки сложа, не сидят - хозяйство огромное, его содержать, чинить надо. А это умеют делать все циркачи, не обсуждая и не отговариваясь. И вот только одного добиваются - репетиций. Случилось, что причесанные одной гребенкой с филармонией, они такую возможность потеряли: ни помещения, ни времени. Пошел недавно Леонс опять в «большой дом», как циркачи назвали горком партии, хоть и был-то он в два этажа. Его поняли, кое-как нашли спортзал, он их принял, но расписание выступлений-то все равно осталось непредсказуемым. Тогда артисты решили «уплотниться» и одна из самых больших комнат, где жила семья Альберто, стала тренировочной.

- Мы, да выхода не найдем! - радовался Леонс, занося туда добытый мат. Большой, новенький, он был кому-то предназначен, теперь им послужит. Лучше бы два, но Леонс доволен: - Не до жиру, быть бы живу! - говорит он, посматривая на Николу, «несущему» край мата.

Николо кивает и делает серьезное лицо.

Последнее время ему всегда охота улыбаться: ну, да, влюбился, она, кажется, тоже, не говорит еще, но скажет. И тогда они поженятся. Что, не как все, разве? И дети у них могут быть не лилипутами. Судьба возьмет, выкинет фортель и объяснять никому ничего не станет.

«Пора братьям подружек в других цирках искать, - озадачивается Леонс. - А то схлестнутся с кем не надо, не расхлебаешь...

Машенька тревожит. Странной стала: с ней говоришь, она сквозь тебя глядит, кивает, а переспроси, не слышала ни слова. Лицо беззащитное, оранжерейное, сама - как надломленная. «Не о лошадях же так тоскует? До них - два километра всего, иди, кто держит?» - недоумевает Леонс. К лошадям Глюкин пристроился, живет в подсобном хозяйстве, рядом с ними, молодец мужик, свой.

Словом, зима та еще выпала, столько жертв потребовала! Останина вот только б поднялась. «А куда ей деться - гонит опасения Леонс. - Поднимется. Сам видел - садится уже, пробует стоять. Вот силища в ней какая редкостная!»

А что Леонса радует, так то, что циркачи, хоть им сам Бог сейчас велел, на выступлениях не халтурят. Прибавляют, напротив, к номерам, даже фокусник с клоуном. Не дают разбежаться - не надо, сработаем номер на одной половице. Трофим научился вниз головой на гармошке играть и петь. Правда, братья куплетисты, пока тот репетировал, были слегка недовольны - это же их хлеб. Тогда клоун решил просто играть, а поет зал, в одно большое горло.

«Вчера допоздна репетировали, - тревожится Леонс. - Раскачаться не успеют, а на торжество придет цвет города, пойду-ка, шугану всех из кроватей!»

А никто уже и не спал, Миги подняла. Последнее время она совсем заполошной стала. Ирен с ней сладить не может, Грете в номер Миги не годится. «Сдам в зоопарк!» - обещает Ирен. Но зоопарка в этом городе нет, да и на выступлениях обезьянка себя обуздывает и срывает главные аплодисменты. «Тоскует, - догадывается Ирен, но уже не как прежде - ревниво - думает, а понимая: Останиной, ой как, не хватает сегодня с ее каучуком!»

Гриша «прижился» у Петро, меняются с ним местами: то Петро нижний, то Гриша. На сцене работать опаснее - труднее держать баланс. Да и трюки они усложнили: теперь первый держит перш, стоя на ходулях или на катушке. Для манежа и то сложно. А по-другому - им скучно.

Аня еще не видела Гришу в работе, и когда он ей все же похвалился, что выступает с першом, долго смотрела на него счастливыми глазами. Знала, это - ради нее.

- Но ты не думай, Анют, как только поставим цирк, сразу начну трапецию терзать. Уже пробовал. - Гриша огорчать Аню и не думал: не получилось сразу, так времени было мало. А Аня поправится, и он будет готовым ловитором.

Не верить в его возрасте в такое было просто невозможно.

И цирковая жизнь текла, поджидая весеннего разлива. По четыре, по пять концертов в день бывало, по селам артистов разметывало, не успев выспаться, торопились на ранние представления к детям, или, как сегодня, обслужить важное торжество. И смотрели на все утренними лицами из своего молодого дня, и все-то им было по плечу, и все - преодолимо тогда.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

У Вальки было две сестры, но чуть выше ее и старше. Она сказала о них Николе, когда вела знакомиться. Он семенил, поспевая, его переполняло счастье, как воздух резиновый шарик: еще чуточку и - лопнет!

- Они ехидные, ты не обращай внимания, - советовала Валька не оборачиваясь. - И завистливые: сами не замужем, а я вот нашла себе.

- Ты умница, - невпопад отзывался Николо.

- С чего это? - Вальку умницей назвали первый раз за всю ее шестнадцатилетнюю жизнь.

- Ну... вообще. Я же тебя уже знаю, - подкрепил сказанное Николо. Знать Вальку он не мог: когда стоял у столба, только и слышал: «Кому семечки? Самые вкусные, самые свежие!» Еще Валька продавала, пристроившись на уголочке, рядом с молочницей, палочки серы. Они были то посветлее, то густо-коричневые. Из разговоров у прилавка Николо понял, что сера - с сосны, а собирает и варит серу сама Валька. Когда к ней подходили мужчины, подставляя для стакана с семечками карман, Николу обдавало жгучей ревностью, и отходил после медленно, но до очередного покупателя. «Женюсь, заставлю бросить базар, возьму в цирк! - решал Николо, успокаивая себя. Что Валька станет делать в цирке - вопрос второй. - Придумаю - что», - уверенно думал он.

- Ну, да с сестрами ладно, похихикают, и заткнутся, а вот отец - это пострашнее. - Валька не придумывала и не пугала: она готовила жениха к трудным переговорам, предвидя, как те будут протекать: горная река по порогам!

Николо мужественно принял известие о Валькиной семье, до этого почему-то посчитав ее сиротой и уже видя себя ее главным владельцем и заступником.

- А живем мы вон где, - Валька махнула рукой в сторону маленькой, похоже, - саманной избушки.

- Все вместе? - не вкладывая в вопрос никакого смысла, произнес Николо.

- Ага, а что?

- Тесно, поди?

Валька пошла тише, оробев, и он теперь был не за ее спиной, а рядом.

- Потому и выдадут меня, чтоб хоть одну девку с шеи сбросить, - серьезно сообщила Валька, не раз наблюдающая перепалку сестер с отцом или матерью, не чаявших раздать их в мужнины руки.

А потом Валька ткнула ногой калитку, и они ступили в небольшой дворик с проступившими, влажными еще от стаявшего снега грядками, обнаженным, вовремя не убранным мусором, с конурой и выглядывающей оттуда собакой. Собаке или было лень изображать охранника, или человечка, идущего с Валькой, она приняла за одного из мальчишек, какие часто приходят в дом, если у Вальки на базаре разбирают всю серу, только она не двинулась с места, зевнув и уронив морду на лапы.

Из окошка на них уже глядели.

- Мать с Надькой, - сказала Валька и толкнулась в двери.

- А мы думали, тебя в ночную оставили! - взяла сразу голос мать, заглядывая в это время за спину дочери и высматривая странного гостя.

Валька, улыбаясь, делала глаза, давая понять, что это - не гость, а если и гость, то особенный.

- Мы уже отужинали, - сообщила одна из сестер, та, что Надька. - Все съели и выпили.

Для Николы это прозвучало призывом. Он выступил вперед, развернул газету и поставил на стол бутылку вина:

- Не все, значит, выпили, - обвела взглядом Надька тех, кто подоспел: еще одну сестру и поднявшегося со скрипучей кровати взлохмаченного мужика, почесывающего заросшую грудину. Николе показалось, что он его когда-то видел, но мучиться воспоминаниями было не время и он бодрым голосом, которому его научил цирк, сообщил:

- Прошу руки вашей дочери!

В комнате повисла мертвая тишина. Все, что угодно тут могли ожидать от Николы, но сватовства!..

Первым подал голос отец Вальки. Он был уже пьян, и продолжить гулянку оказалось в его интересах:

- Только руку? - поинтересовался он у гостя, взяв со стола бутылку и ловко распечатывая ее. - Мать, неси стаканы, чего глаза лупишь? - велел он жене, и та, поджав, как у Вальки, крупные губы, сунулась к буфету. Она не любила окриков, в другой бы раз огрызнулась, но этот был особенным, ею еще не осмысленным до конца.

Когда сели за стол, сестры взялись жеманничать: «Ах, мы не пьем, нам еще рано», но отец прицыкнул: - «Нечего рисоваться, не вас сватают! - и, глянув на жену, приказал: - Винегрет неси, остался же!»

Кроме винегрета и сухих ломтиков хлеба ничего на столе так и не появилось.

- А нету у нас, - растягивая слова, чтоб до «жениха» лучше дошло, сообщил он. - Ничегошеньки нету. Голо живем.

Николе было все равно, как живут в Валькином доме. Он смотрел на нее, на ее зардевшееся лицо с большими, круглыми глазами, на зачесанные гладко, не скрывающие маленькие ушки, волосы и думал лишь об одном: «Отдали бы они ее, отпустили бы со мной, мы б с Валечкой сначала так пожили, а после и документами оформили». Но о Валькиных летах никто даже и говорить не подумал.

- Ну, давай наперво, скажи имя. Как тебя кличут, - упершись в жениха взглядом, спросил отец.

Николо не замечал в его тоне ничего для себя обидного. Назвался.

- Хохол, что ли? - мужик поскреб под клетчатой, застиранной рубашкой грудь.

- Нет, не хохол.

- А кто же тогда?

- Вообще-то, по паспорту - Николай Викторович.

- По паспорту? А у тебя он есть? - удивился мужик и положил обе руки на стол. - Настоящий?

Теперь удивился Николо:

- А какой же? Настоящий!

- Покаж, - сказал Валькин отец.

- Я с собой зря не ношу. - Николо вдруг увидел возникшую преграду на пути к своему счастью. - Но он есть, я покажу. Вот когда все со свадьбой решим... Впрочем, можно и завтра.

- Ну, ну, - не замечая, что «жених» не прикоснулся к стакану, и, снова принимая со стола бутылку, чтоб налить себе, - произнес мужик. - Увидим, увидим.

Пьянел он на глазах, Николо заметил, как на его лице стали всходить фиолетовые пятна, испугался, что разговора до конца не получится, и с надеждой поглядел на женщин. Надька, сидевшая неподвижно, со значительным выражением лица, и смотревшая мимо гостя, встрепенулась, и вдруг выдала визгливым голосом:

Коля, Коля, Николаша,

Алой лентой опояшу...

Еще более резко вторая сестра подхватила:

Голубой перевяжу,

С собой рядом посажу!

- Во-во, подарочек, а? - поднял от стола мутный взгляд отец. - Ты-то чего, Валюха, скисла? Айда, пляши для жениха, покажь себя, а то вон и эти дуры на него глаза вылупили, еще оттяпают!

Как не был умен Николо, но и тут не оскорбился: «Это - они, а это - она, - глядел он на Вальку, улыбаясь. - И она совсем другая!»

- А что, потанцуй, если хочешь, - разрешил он Вальке, но та уже насупилась и чуть не хлюпала носом.

Тинтель - винтель, мой миленок,

Не умрем от ентого! -

перевирали сестры частушки, от которых Николу всегда коробило, но тут и их принял, постукивая в такт ногой.

- Ма-ам! У нас от Вальки в сарайке шлепанцы остались. Вчера видели, - перестав петь и тараща на ботиночки Николы глазищи, сообщила Надька.

- Чего они тебе? - не поняла мать: шлепанцы были хотя и кожаные, но маленькие, такое в доме складывалось теперь для будущих внуков.

- А «жениху» в самый раз будут. Надо же и его чем-то одарить за угощение!

- Сиди, дура, выпила, так заткнись! - женщине стало жалко маленького человечка, она уже хотела вывести его потихоньку и отправить восвояси, но отец разгадал, запретил зло:

- И ты, дура, сиди. Я сам!

Встал, подошел к Николе, взял его за воротник, хотел приподнять, но Николо вывернулся, отскочил в сторону, выжидая, что дальше будет.

- Ишь ты, прыткий какой! - удивился мужик, не поворачиваясь к заревевшей белугой дочери. Но тоже замер, рассматривая Николу с ног до головы. - Ну, так слушай сюда. Во-первых, Валька еще кальсоны стирать не умеет, а ты их, похоже, часто пачкаешь, во-вторых... - он сощурился и, усилив щелками глаз свой, наполненный злобой взгляд, прохрипел: - давай-ка, шпарь отсюдова, пока я тебя, как щенка, не вышвырнул!

Вот тогда Николо его и вспомнил: третья полка вагона, голые, желтые пятки над столиком, Гришу, стянувшего мужика вниз, его заросшее лицо и те же самые глаза. Вздохнул, еще раз поглядел на ревущую Вальку, и вышел, решив, что невесту он украдет, когда цирковой сезон закончится, увезет с собой и адреса не сообщит: ей такая семья не подходит.

...И вот теперь он лежит на кровати, спиной к брату, а тот не ругает, как раньше, а лишь гладит по вздрагивающим плечикам и приговаривает родным-преродным голосом:

- Ну будет, будет тебе! Ну, увезем ее, обязательно. Как же иначе... - и поглядывает на часы: хотя цирк еще не открылся, но шатер уже натянут и репетиции идут строго по расписанию. Осталось четверть часа, чтоб настроить себя и выйти в манеж.

* * *

Машеньке не стоило тревожиться, что она проспит начало репетиции - ее будила ворона. Горластая, нахальная, неизвестно откуда взявшаяся, она устраивалась на ветке еще не совсем ожившего клена и принималась орать. Тотчас же раздавалось истошное мяуканье кошки. Та сидела на земле, задрав морду и напыжившись. Иногда кошка прыгала на дерево, но пока взбиралась, ворона перелетала на соседний клен и дразнила еще задиристей и громче.

Проснувшись, Машенька потягивалась, прикладывала руки к животу и прислушивалась: не разбудила ли дерзкая птица и его, маленького, еще только движением объявленного Лешеньку, как она уже назвала сына, уверенная, что это будет непременно мальчик. Он оказался засоней, не в нее, и, улыбнувшись, Машенька поднималась, набрасывая теплый халатик - к утру гостиница выстужалась - шла к примусу, подкачивала воздух и чиркала спичкой: синее, упругое кольцо огня освещало комнату, пока она не опускала на железный круг закопченный чайник: его хоть каждый день отчищай!

Сама Машенька уже не работала трюки, она тренировала Ваню, робко было напросившегося в жокеи, да легко поддавшегося учебе. Он и до цирка кое-что умел, а главное - любил лошадей, и, похоже, они его - взаимно. Парнишка редко огорчал Машеньку, она быстро его прощала: безотцовщина! «Вот и мой будет таким, - не сильно печалясь, думала она. И тут же успокаивалась: - Если есть мать, ребенок не сирота. - Она помнила ту себя, маленькую, когда от них уходил отец, и осознание: но мама же рядом! С тем, что Александр не станет отцом, она смирилась, еще несколько раз услышав: - «Но я не женюсь на тебе, запомни». «И не надо, обойдемся, правда? - спрашивала она Лешеньку, опуская взгляд к уже обозначившейся полноте и отвечая за него: - Конечно же, мамочка». «Вот он-то и станет меня любить за Александра, за всех, кто мне не отозвался, - уже теперь верила Машенька, выскользнув, наконец, из лап одиночества. О том, что ей хотелось умереть в тот прошлогодний, морозный день, вспоминала теперь с неохотой и смущением. - И Лешеньку бы погубила, глупая!» «Сулему», пролежавшую в десяти бумажных обертках в углу тумбочки, Машенька, как только поняла, что заимела ребенка, выбросила в помойное ведро, намочив перед тем, чтоб разошлись кристаллы...

Ваня уже вывел в манеж Огонька, тот трусил мелкой рысью возле самого барьера, разминаясь, но, увидев наездницу, встал как вкопанный. Машеньке это польстило: помнит добро умный конь, вот так бы и люди!

Огонька нашла она, и не в табуне на вольных лугах, не в бескрайней степи, а на обыкновенной деревенской дороге, запряженного в телегу. Красавец конь и старая телега показались Машеньке несовместимыми, она упросила хозяина пойти, тогда еще - к Альберто, их директору, а Альберто - купить Огонька.

- Скучает о тебе, - сказал Ваня без досады: он тоже ценил в лошадях преданность.

Встав в центр манежа, Машенька взяла шамберьер, легко прищелкнула им, подав знак к готовности, Ваня прихватил с барьера три кольца, и хотел было вскочить на поджидавшего его коня, но Машенька остановила:

- Лонжу, Ваню!

- Повзрослевший с той грустной для него осени, уже не цыганенок, а молодой, красивый - в Рябо, отца своего, цыган передернул плечами. «Два сапога пара», - подумала о нем и о себе Машенька. Ей был знаком этот жест, когда-то сама вот так же, плечиками, выражала протест, если ей мама напоминала о страховочном поясе. Но своя жизнь, это - своя, чужой рисковать - не имеет права. - Пристегни, лонжу! - уже твердым голосом велит она, и Ваня бредет назад.

Лонжа, лонжа... Если просто, и не вдумываясь в слово, произносить его - красивое и только. В цирке и к слову, и к предмету его обозначающему, большинство относится, как Ваня, переводя для себя так: обуздать, заарканить, спутать по ногам и рукам, считая, что риск и опасность, это - нерв циркового искусства. Ну о какой смелости можно говорить, если акробат обвешан лонжами? Какого зрительского признания ждать, если получает он не «чистый» трюк, а подмену? Пусть бережет себя слабый, стареющий артист, а молодость предполагает крылья!

«Но Аню они не спасли, - пытается быть рассудительной Машенька и перечит себе снова, - Аню не спас Александр».

- Сегодня что у нас, Ваню?

- Мячи, потом - тарелки! - кричит он из-за форганга, куда отнес с Машенькиных глаз страховочный пояс - вдруг забудет? Потом, с разбегу, он вскакивает ногами на круп коня и пробует продолжить трюк на одной - в арабеске.

«Через полгода можем работать вместе, - довольно всматривается Машенька в каждое движение парня: они уже четкие, пластичные, даже с «изюминкой».

Ване кажется, что Машенька боится за него, и тогда он ее успокаивает:

- Да я с мешком на голове заскакивал, и поперек лежать умею!

«А чему удивляюсь? - улыбнулась она, - Ваню, похоже, вначале на коне сидеть научился, потом уж - по земле ходить».

- А где ты раньше был со своим умением? - пробуя быть сердитой, спрашивает Машенька. - Поди, готовый Липахин, а я тут надрываюсь?

Был у них такой наездник, увел Московский цирк. Вот когда они с Машенькой блистали на арене! И лошадей в цирке было больше - восемь. Сначала Липахин выступал дрессировщиком. Выводил на арену своих ахалтекинцев и что только те не делали! Высокие, плавные, нарядные, они парами, нога в ногу, шли вдоль барьера, склоняя головы на плечо друг другу, потом выстраивались в текущую, с четким отрывом линию, вставали на задние ноги, ложились на манеж, замерев. Липахин научил этих капризных, высоких красавцев, без окрика и свиста кнута делать пируэты, важно усаживаться на барьер, становиться на оф. И вот такого у них из цирка сманили. Не за трюки даже, которые у них с Машенькой шли отлично, а за умение подчинять себе своевольного коня...

Тарелки, конечно, иногда еще летят в манеж и за барьер, как и мячи, ну так под такой высокий галоп Огонька и ей бывало трудно подстроиться.

- А что, Ваню, если мы без жонглирования? Не много ли сразу захотели? - Машенька тревожится, что не успеет подготовить жокейский номер, а открываться, похоже, погода позволит уже через полмесяца.

- Ладно! - неожиданно соглашается цыган и, поймав две оставшиеся тарелки, спрыгивает в манеж и уже через несколько секунд делает обнос крупа Огонька двумя ногами.

- Когда научился? - изумляется Машенька.

- Как только ноги выросли!

* * *

Аня сидит на скамейке первого ряда амфитеатра и наблюдает, как работает Гриша. На ней тренировочный костюм, и, кажется, ничего и никогда не случалось: вот освободится манеж, она стремительно соскочит, дождавшись очереди, и через секунды окажется под куполом. Но нет, туда ей рано. Они с Гришей готовят легкий номер, да и то не для премьеры. К открытию сезона Аню введут, чтобы зритель увидел: вот она, жива и невредима, в репризу клоуна Матвея ассистенткой: просто стоять в центре манежа и улыбаться, а он будет творить нелепости с «разлетевшейся» по частям скульптурой, поглядывая на Аню, как на «образец». Когда бы раньше она на это согласилась?
А теперь обрадовалась: опять вместе со всеми!

«Девочка моя, мы с тобой сделали все, что смогли и я тебе больше не нужен, - сказал однажды Даниил Евсеевич. - Все остальное - сама». Он, пока поднимал Аню на ноги, не переставал удивляться, насколько тренировано ее тело, как пропорционально сложена фигурка: ведь не месяц, не два пробыла без движений, а пролежней даже не наметилось - ровная мускулатура спины, то, что делало ее блестящей акробаткой, не сдавалась до последнего, как и Анин дух.

И она - сама - начала тренировки. Чтоб не бередить Фенечкино сердце, выждала, когда та уйдет на дежурство. Надела трико и бумажный старенький свитерок - так выходила в манеж, и еще какое-то время оставалась сидеть на кровати, пытаясь предугадать: что же с ней произойдет сейчас?

Уже привыкшая к плюшевому ослику, как к собеседнику, она поворачивает к нему голову и просит:

- Ты не смотри теперь на меня.

- Почему? - удивляется ослик.

- Я такая неуклюжая.

- Ты - глупая, - поправляет он.

- Почему?

- Потому, что - счастливая.

- Я?!

- Ну не я же. Я тряпичный, не разобьюсь, хоть сколько роняй.

- А я могла. Насовсем.

- Вот и говорю - счастливая.

- Это ты меня уберег, да?

- Мы все, - смущается ослик. - И даже тот старик в тире.

Аня задумывается, потом говорит:

- Ты тоже веришь, что у меня все получится?

- Конечно! - сияет глазами ослик. - Это сначала будет страшно, дальше - пройдет...

Было не страшно, а больно, да еще как!

Отжавшись от пола всего раз, Аня так на нем и осталась, прислушиваясь, куда сильнее боль целится. Поняла: вверх позвоночника. Постаралась держать голову тверже и снова отжалась. Все повторилось. А потом одеревенели ноги, как свинцом налились. И это те ноги, что всего-то кончиками пальцев удерживали ее на трапеции, когда она повисала под куполом вниз головой!

- Вот видишь, не сумела, - вытирая враз проступивший на лбу пот, поглядела на ослика Аня.

- А ты хотела всего и сразу? - укоряет он взглядом и только потом соглашается: - Ну, хорошо, отверни меня пока к стене, трусиха.

Не в этот раз, и не так скоро, как хотела, Аня села на шпагат, наметив следующую победу - мостик.

Когда-то ей казалось, что «каучук» - самый простой, оттого - бледный цирковой номер. Теперь до него тысячи - через острые прострелы - движений! Но она не избегала их, она, как паломник, бредущий босиком по острым булыжникам и осколкам стекол к храму, двигалась к своему - золотому кругу манежа, приближая миг, за который той осенью чуть не рассчиталась жизнью.

Ей удавалось предвидеть события. Теперь она могла себе сказать, что падение предвидела тоже. Не совсем так, как оно случилось, да и разгадала она его позже, когда ничего больше не оставалось: лежать и думать. И она вспомнила томление, охватившее ее за секунды до завершающего трюка, и сильное земное притяжение, даже больше: бездну, в которую ей предстоит опуститься. Отмахнулась. А что могла она сделать, потому как начала уже полет? Да и если бы не начала, все равно не остановилась бы. Успела только усмехнуться над собой: Гришины руки были б сейчас желаннее. И - пошла вниз.

И себя всю видит теперь наперед - если выпадет долгая жизнь, не спустится из-под купола до последнего, пока будет цирку нужна. И всякое еще наслучается, но не произойдет самого страшного никогда, раз уже посчастливилось ей в живых остаться.

Когда шла первый раз в цирк, это и хотела сказать Александру, но не встретила его. Не объявился и на другой день, и в следующий. Дошел слух - запил еще сильнее, из комнаты только за водкой и выходит. Леонс грозится уволить, Александр, похоже, тому только рад. Сам уйти из цирка не находит сил.

До сих пор они и не столкнулись. Николо вчера видел, как Александр через щелку занавеса смотрел на нее, тренирующуюся на спущенных кольцах. А потом пошел во двор и больше в этот день в цирке не объявлялся.

Умница Гриша не заводит разговоров о нем, хоть Николо и Гришу в эти минуты видел: он шел на манеж и чуть не сшибся с Александром у форганга, когда тот всматривался в Аню.

«Пусть перебурлит, пусть все остынет, тогда станет ясно, что в самом деле произошло, - решила для себя Аня, - и останавливала Володю, если тот разговор заводил: его домыслы оборачивались против Александра. - Зачем все это? Я - вот она, снова здесь и хочу этому радоваться». - И Володя на время замолкал.

Она и про Машеньку вполуха его выслушала, улыбнулась только: - «Машеньке пора заводить ребенка. А от кого - не наше ведь дело». Ей и правда не хотелось осуждать Машеньку, и за нее она радовалась.

Когда кончились тренировки и начались репетиции, Аня перестала видеть все остальное вокруг: только манеж, подтягивание каждый день на десяток раз больше, бег по барьеру, пока ноги и голова терпят... Даниил Евсеевич напряженно слушает рассказы Ани о себе, но не удерживает, видя, что ее возвращение к цирку началось, и все, что тому помешает, она отодвинет в сторону.

- Анют, как тебе, а? - Гриша, лежа на специальной подушке, балансирует ногами лестницу. Та повинуется ему, поворачиваясь вокруг своей оси, летает с ноги на ногу.

- Здорово! - кричит ему Аня, уже не удивляясь, как в первый раз. В тот день Гриша работал не хуже Петра, казалось - он давным-давно в этом номере и может любого артиста заменить, если понадобится. Аня помнит, что сказал о нем Леонс, когда звал на манеж: «В нем только клоун не проглядывает».

Но и о другом они с Аней говорили, и сколько бы она не доказывала, что из Гриши получится воздушник, он качал головой: «Неужели ты не видишь, что он - партерный? Великолепный партерный. И если уж хочешь работать с ним в паре, тебе к нему, на манеж, придется спуститься».

Без высоты Аня себя представить не могла, согласиться с Леонсом - тоже. Теперь и подавно не соглашалась: «Если уж я снова рвусь под купол, и все равно буду там, то почему Гриша, такой сильный и ловкий, не сможет?»

В это время Гриша вращал в высоком поясном перше двух партнеров. Они висели на петлях, на одной руке. Аня знала, что еще секунды и, в полной раскрутке, они повиснут «флажком». Но такого она еще не видела в своем цирке: отработав этот трюк и ничего не меняя на перше, Гриша сел, сделал пируэт и снова поднялся!

- Анют, ну как? - загодя видя Анино изумление, шел к ней Гриша, утирая полотенцем разгоряченное лицо.

- И ты... молчал? Как партизан! Зачем? - Аня перепрыгнула через барьер и повисла на Грише. Он подхватил ее как ребенка на руки и понес по манежу.

- Зачем? Чтоб удивить, - смеялся он. Потом нарочито взялся отчитывать: - Могла бы и по барьеру побегать, пока мы работали, нечего себя нежить.

- Я боялась тебя отвлекать. Еще набегаюсь, - оказываясь ногами на опилках, оправдывалась Аня, нетерпеливо протягивая руку для «замка». Сейчас сомкнутся их ладони, она выждет момент, когда в высшей точке сойдутся все жизненные силы, и пойдет вверх. В стойке на Гришиной руке, пока он будет оббегать круг у самого барьера, она уже знает себя: чуточку закружится голова, затем, вернувшись на опилки, она не сразу сделает шаг, и Гриша, обняв за плечи, придержит ее около себя, и похвалит: «Ты же, Анюта, на какой руке стояла? На сломанной. И все получилось!»

* * *

Он недолго побыл у двери, нажал на нее ладонью, та открылась. Они с Володей часто забывали ее приключить, и даже, порой, на целый день оставляли распахнутой. Прикрывала кастелянша, заботливая, хотя и ворчливая женщина. Вот и теперь она укоризненно покачала головой из конца коридора, где стоял бачок с кипяченой водой, насадила на него крышку, поставила на пол и хотела подойти, но Александр резко захлопнул за собой дверь.

На пороге он остановился, всматриваясь в пустоту комнаты. Знакомое жилище удивило его: оно было чужим и безрадостным. Еще недавно служившее убежищем и хранителем его тайных мыслей, оно теперь отстранилось. Или ему показалось так.

Александр бросил взгляд на свою неприбранную кровать, на пустую бутылку у тумбочки, на обрывок газеты с краюхой хлеба посередине и ползающих по ней мух. Мотнул головой, боясь заняться воспоминаниями о доме, где было всегда иначе, где часто зажигали свечи, и прибрано было так, будто с минуты на минуту нагрянут гости и начнется веселье. И прошел к чемодану.

Там давно сложенные, словно хозяин готовился к отъезду, лежали его вещи. Вытянул серый, в полосочку, пиджак, подержал в руках, присоединил к нему брюки, нашел целую газету и уже вскоре, со свертком под мышкой вышел из гостиницы.

Костюм был добротный, его купили за углом пивной почти не торгуясь, и, с зажатыми в кулаке деньгами, Александр спустился по ступенькам вниз.

Подвал и раньше собирал не много народу, а теперь почти пустовал, от стойки потому моментально вышла навстречу толстая, подошедшая на пене женщина, улыбнулась, хотя и видела: гость перед ней не ахти какой.

- Сколько станем заказывать? - дождавшись, когда Александр выберет себе место и сядет, поинтересовалась она.

- Сколько хочешь. И стакан водки.

Улыбка с лица продавщицы сползла:

- У нас такого нет, молодой человек, - женщина испугалась: не услышали ли другие. - У нас только пиво.

- Есть, знаю. Пока - стакан.

Женщина исчезла, а на ее месте, у столика Александра, выросла фигура парня, довольно-таки симпатичного, с живым взглядом и растянутыми в улыбке губами. Он склонил голову набок и спросил:

- Позвольте к вам. Я не надолго.

Александр кивнул, проронив:

- Выпить не на что?

- Нет, нет!.. У меня дома все имеется. И вино хорошее есть.

- Ну и пусть стоит дома, - усмехнулся Александр. - А тут я тебя угощаю.

- Какое же вам спасибо! - быстро садясь напротив и уставляясь взглядом в его лицо, восторженно проговорил парень.

- Да ладно, - поморщился Александр. Он уже пожалел, что закатился сюда: купил бы целую бутылку и - к себе, в гостиницу. Здесь вот и стакана не дождешься.

- Как же, как же, - заерзал на стуле парень. - Я вас видел. И на афишах, и в цирке!

- А-а... - протянул Александр, подумав, что сейчас он станет разочаровывать поклонника. Только бы там, за стойкой, не передумали.

- Твое пиво, а к нему вот, что от себя оторвала, - женщина протянула рыбину и ломоть хлеба. - Александр поднял от стола взгляд: женщина за спиной парня подмигивала и, протыкая воздух пальцем, указывала на кружку. - Как заказывал, - сказала она громко и пошла было к себе.

- И мне пива! - остановил ее парень и полез во внутренний карман синего, добротного пиджака, пытаясь нащупать там деньги.

- Брось, - остановил Александр. - Я же сказал: угощаю.

Пожалуй, парень говорил правду: и что восхищен Александром, и что дома у него есть хорошее вино, потому что, когда продавщица поставила перед ним его кружку, он не накинулся на пиво, как ожидал Александр, а призывно поглядел на женщину:

- Вы что? Вы, надеюсь, узнали, кто к вам зашел?

Та подтянулась на всякий случай, поправила пухлой, короткопалой ручкой копну волос и вопросительно уставилась на говорившего.

- Сам Александр Арефьев!

- Вон как? - приняла привычную позу женщина, которая была от цирка, да и всего остального мира далека, но кое-что в пустынные часы почитывала. - А я думала - Македонский!

- Глупая какая! - чувствуя себя неловко: с кем разговор затеял, тихо произнес парень. - Но вы не думайте, вас весь город знает, и Останину вашу. Это правда, что она выжила?

Александр уже допивал пиво, честно разведенное спиртным, все в отдельности, может быть, и не так сильно ударило б ему в голову, а тут, как разум помутился:

- Не выжила, - зачем-то сказал он, и парень стал ругать себя: чего подсел, почему спросил?

А Александр повторил:

- Не выжила. Нет Останиной, слышишь?

Парень покивал, подумал было подняться, но Александр стукнул ладонью по столу и он, как школьник, сложил руки ладонями к локтям. Александр мутно посмотрел в сторону стойки, властно взмахнул, подзывая женщину, та поджала сначала губы, потом все же подошла, одергивая передник.

- Ну и чего дальше?

- Еще! - приказал Александр. Такого же.

- Сначала рассчитайся, Македонский, - тогда погляжу.

- Арефьев он, вы что?! - обиделся парень. - Цирковой акробат, неужели не знаете?

Женщина хохотнула:

- У меня этих акробатов, знаешь тут сколько? Вон, гляди, двое в углу, тоже - акробаты. Как отсюда выйдут, так до дома и кувыркаются.

Александр оскорбился. Он выхватил из кармана деньги, что дали за костюм, сжал в кулаке, потом, целясь в белый фартук, швырнул их.

- На, бери все! И чтоб немедленно стакан водки сюда! - указал на стол, обмяк, упал на сиденье. Парень кинулся собирать деньги: мелочь, та раскатилась по полу всюду.

Женщина с любопытством наблюдала очередной мелкий скандальчик, не страшась чьих-либо посторонних глаз: в подвал редко заглядывали блюстители порядка, разве что к вечеру, после работы.

- Это как же так, как же так? - суетился около Александра парень, засовывая ему в карман поднятое с пола. - Натощак, видно зашли. - Сам он был трезв и сильно растерян.

Уже по темну повел он своего кумира к цирку, не зная ничего про гостиницу. Александр еле шел, приваливаясь к спутнику, спотыкаясь о камни по дороге, почти ничего не видя.

- Скоро уже, - тяжело дыша, сообщил парень, когда они пошли по базару. - Скоро, скоро.

Уже перед самым цирком Александр заупрямился вдруг:

- Давай назад! Хочу назад!

Он встал, пошатываясь, но не переступая больше.

Растерянный парень отпустил его и, оглядываясь, - не упал бы, бросился к входу. Недолго поплутав, вылетел к манежу, где еще работали Аня с Гришей.

- Там, - бросил руку в сторону оставленного Александра, - ваш Арефьев! Он сильно пьян, его надо забрать! - И, совершенно поглупев, уставился на Аню.

- Я сейчас, - сказал Гриша. - Будь здесь, Анюта.

И уже парню, с иной интонацией бросил:

- Пойдем!

* * *

Тревожась сердцем и не находя тому причину, Фенечка прошла на середину комнаты Даниила Евсеевича и остановилась, всматриваясь в предметы ее окружающие. Их было немного, и она их знала наперечет: стол, четыре стула, этажерка, большой, чуть продавленный диван, настольная лампа с железно-матерчатым красным абажуром, серый чернильный набор на мраморной подставке, пресс-папье с медвежонком вместо ручки, приемник на табурете, потертый коврик, на котором она сейчас стоит...

Комната в дневное время служит и кабинетом, хотя официально таковой в больнице есть, сюда, к главному, когда он у себя, нередко заходят сотрудники. Посещение пустого помещения Кротовым - вторым, после Даниила Евсеевича врачом, его заместителем, Фенечку насторожило. Он пробыл дольше положенного, чтоб понять: хозяина нет, а когда выходил, был неспокоен и все озирался, шагая по коридору: не следил ли кто. Фенечка видела из палаты, но не объявилась, наблюдая из-за створки двери, якобы всматриваясь в градусники, которые только что приняла от больных.

Уже через несколько минут, прихватив в лаборатории швабру, тряпки и ведро с водой - она это уже делала много раз в благодарность за Аню - наводила порядок в холостяцком жилище, - стояла здесь и соображала, почему Кротов так надолго задержался.

Окунув тряпку в ведро и крепко ее отжав, Фенечка прежде всего прошла к этажерке. Пролистала немногие книги, из одной выпорхнул конверт, достала листик, прочла, сунула назад. Это было письмо бывшего пациента, он благодарил своего спасителя и - только. Шаткая этажерка ее больше не интересовала и Фенечка перешла к столу.

Когда она передвигала тяжелый чернильный прибор, заглянула терапевтичка, улыбнулась Фенечке и тут же прикрыла дверь. «Вот ведь она не прошла, раз нет Даниила Евсеевича, а ему зачем надо было?» - мучилась, теперь уже просматривая все бумажки на столе и выдвигая ящики, забитые папками и тетрадями. «Да когда же мне все просмотреть? - увидев столько бумаг, испугалась она, но быстро взяла себя в руки: что не успею, снесу к себе. Вечером пусть сам решает, что ему тут нужно».

Под нижним ящиком - сроду бы не хватился! - на дне, Фенечка увидела клочок газеты. Подумала - затерялся. Хотела вернуть на место и ахнула: не нее глядело «засаженное» за решетку лицо Сталина. Решетка была черная, рисовали, наверное, тушью, ровно расчерченная.

«Это кто же его так?! - чувствуя, как охватывает паника, подумала Фенечка, комкая спешно клочок и пряча у себя на груди. И опять метнулись мысли к Кротову, на него подумала, его обвинила: что Даниил Евсеевич не мог такое сотворить, Фенечка ручалась головой. Он был коммунистом, он однажды с ней чуть не рассорился, когда доказывал, что церковь всегда прислуживает правительству, какое бы оно ни было, потому и выживает, а о Боге и сама не всегда помнит. Фенечка попросила ее не агитировать ни на что, простила его «недоумие», как про себя назвала, и больше о таком он не затевал разговоров.

Со скомканным портретом вождя, Фенечке было страшно дальше оставаться в комнате. Она, пятясь, словно дотирая шваброй пол, выступила за порог, из-под руки глянула - в коридоре никого не было. Быстро прошла с ведром во двор, не стала выплескивать воду на землю, а понесла к уборной. Но и туда, надумав порвать на мелкие кусочки газету и сбросить вниз, не решилась не доходя. «Кто их сегодня знает? Еще и там соберут, - беспокойно мерещилось Фенечке. И ничего-то лучшего она не придумала: нырнула в подвал, торопливо отомкнула дверь и закрылась изнутри, радуясь, что Аня в цирке, тихо отодвинула свою кровать, подняла половицу, под которой в стеклянной банке хранила облигации всех займов, и сунула между ними, расправив и сложив вчетверо газетный лоскут.

Снова вернулась наверх, теперь уже немного успокоенная, и опять почти никого не встретив, по крайней мере, Кротова, взялась за досмотр. Просто так, хотя нет: все вертелся в мозгах давний разговор о том, что главврач слушает зарубежные станции, постаравшись не надломить картонный задник приемника, отсоединила его, вытащила из сетчатых гнезд две самые крупные лампы, обернула тряпкой, которой должна была вытирать пыль, сунула в карман фартука. Поглядела, так ли, как прежде стоит задник, и опять прошла к столу.

Несколько тетрадей - остальное оказалось больничными документами, Фенечка просматривать не стала, как и раньше надумала, забрала с собой. Еще постояла, спохватившись, заглянула под ковер, скатав его и, пройдясь под ним сухой тряпкой, накинутой на швабру: в переполохе забыла намочить, сказала себе, что в комнате не осталось и сантиметра, ею не осмотренного, и вышла.

Фаинка, дородная, смешливая лаборантка уже спелого возраста, ждала Фенечку, вскипятив чай и держа на тарелке с больничным клеймом, калачики. Кинулась корить, когда Фенечка чуть не бросила ведро в угол, но оно как-то все же встало на место.

- Поди, языком вылизывала? Сколько ждать? - съязвила она, хотя и очень уважала главного. Но его уважала, а к Фенечке была привязана душой: назвав однажды нечаянно сестрой, так и стала к ней относиться.

Только и успели попить чая, а когда Фенечка, сложив на подносе кучками таблетки, вышла из лаборатории, то увидела чужих, браво шагающих по коридору к комнате главврача мужчин. Только один среди них был в белом халате - Кротов.

* * *

Чтобы нынешний сезон не походил на прежний - не так много будет свежих зрителей в цирке - Леонс сам репетировал новые трюки и другим о том же намекнул. Теперь довольно улыбался, оказавшись у манежа: Петро с Гришей размахнулись, чуть ли не на пол-отделения, и все у них - новоиспеченное! Раздобыли на заводе тонкую трубу, подлатали ходули, и теперь перекидывают, играючи, акробатов с перша на перш. Трюки сложные, ведь очень зыбкие вершины. Что у Петро баланс идет всегда великолепно, не удивительно, но и у Гриши! Влился, не вычленить теперь из группы, даже в ночную на вокзал пока не ходит. Тут бы ему и оставаться, а он прихватывает часа два репетиций для верха, сживаясь с трапецией, как ловитор. На рамку не посягает, есть у нее хозяин, хоть и в простое. Но Леонсу кажется, что с появлением Ани, возьмется за ум Арефьев: под куполом-то без них пусто. «Вот ведь как сошлось, - думается Леонсу, - оба изранились: одна - телом, другой - душой, но Аня рвется в строй, а Александр, похоже, скоро совсем манеж забросит. Что-то с ним надо делать».

Похвалил про себя Леонс Гришу, а он, как почувствовал:

- Ребята! А если мы на десять сантиметров нижними разойдемся? - вдруг предложил остальным.

- Да не увидят со скамеек, - возразил молодой, из училища недавно, акробат.

Петро, склонив набок голову, думал.

- Главное, чтоб мы знали! - смотрел Гриша на него с надеждой. И тот кивнул:

- Можно попробовать.

- И еще на десять, и еще? А мы без страховок.

- Ты можешь с ней, - разрешил Петро. Ему не слишком нравился этот парень: без огонька.

- И надену, - с вызовом объявил он, - а то уже Останина...

Гриша оказался вмиг рядом и зажал парню ладонью рот:

- Остальное проглоти, хорошо? И больше не вспоминай.

Гришу поддержали:

- И правда, елки-палки, о чем нашел время говорить! Не хочешь, не работай, обойдемся!

В такое Леонс не встревает, делает вид, что не слышит - сами разберутся. Он, конечно, на стороне Гриши - зачем зазывать в цирк страх? Тут надо поступать, как он однажды в детстве: забрался на спор по высокому дереву у озера, дальше - только прыгать. А боязно. И даже не боязно - в животе заломило. Чуть было не поставил ногу на нижнюю ветку - спуститься, да лицо жаром залило: стыдно. Прыгнул. И в то лето потом нырял оттуда. Один из всех. «Страх надо побеждать в зародыше, пока он корни в душе не пустил», - по себе знает Леонс.

Его время - после этих ребят. Уже наготове ядро, не в манеже, споткнутся, ноги поушибают, а за барьером. Перенести его может только он, да если сильно поднатужится - Гриша. Но - только перенести. В ядре - три с половиной пуда. Когда ребята из униформы на представлении его выносят из-за форганга, то сгибаются. А Леонс может принимать его с подкидной доски на шею. Теперь может. А начинал с небольшого, десяток лет назад. Потом добавлял вес, но голой шеей ловить долго еще не решался: надевал овчинную шапку, ватное пальто. Иногда выходил с номером в манеж, и тогда ядро обязательно проверяли зрители. Не так до представления, как после - не верили, хотя и ухало оно с шеи силача, летя в опилки.

К ядру Леонс нынче добавил гири и штангу, чтоб продлить свое выступление, но это для него уже игрушки - гирями жонглировать он и спросонья может.

- Салют! - раздается за спиной Леонса и, развернувшись, он видит Толика. Толик, здороваясь, протягивает левую руку. Пожимая, Леонс спрашивает:

- А что у тебя с правой?

- Вывихнул, - смеется Толик.

- Да как тебя угораздило? - пугается директор цирка: еще один выбывает!

- Шутка, Леонид Сергеевич, прости, - Толик протягивает и правую, но Леонс, как раньше, сжимать не решается. Тогда жонглер объясняет: - Понимаешь, вдруг пришла в голову мысль...

- В дурную, - не может успокоиться Леонс.

- А и нет! Расскажу, похвалишь.

- Не дождешься.

- Тогда ухожу. - Толик знает, что Леонс вернет, но разворачивается.

- Я тебе уйду! - тоже делает вид тот, что строжится, и оба хохочут.

- Так вот, пришла мне вдруг в голову мысль: а ведь слепая у меня левая-то! На другую все переложить норовит. И я придумал: весь сезон буду писать, есть, и здороваться левой, чтоб сравнять обе. А тогда и мячи поровну разместятся: по четыре.

- Да ну тебя - по четыре! Не получится.

- Кто бы говорил! Ядро твое, точно никогда не подниму, а этот трюк к началу сезона выдам. Если в авизо полчаса добавишь.

- Иди в гостиницу, левша несчастная! Не вымогай.

- Там Александр тренируется.

- Что? Повтори! - не верит Леонс. - Или опять - шутка?

Толик не улыбается:

- Сам заглянул, не поверил.

Леонс в полную силу сжимает протянутую снова левую руку Толика, отзывается на жест улыбкой, а сам уже думает об Ане: ей надо также переключиться на пострадавшую свою, тогда разработается быстрее.

Откуда ему было знать, что Аня до этого сразу и сама додумалась, чем смешит Фенечку дома.

* * *

У младшего лейтенанта Стопичева крупное, безусое лицо со светлыми глазами навыкат. Кажется, он всегда чем-то удивлен. Военным он не смотрится, пытаясь встать по стойке «смирно» перед начальством, делает это не с первой попытки, одергивая гимнастерку и проглатывая слова приветствия.

В своем далеком селе он считался хорошим сыном, верным другом, отзывчивым парнем. Таким приехал в город, поступил в училище, пришел служить в органы Госбезопасности, искренне веря, что «внесет свой вклад в построение светлого будущего великой страны».

Однако природная доброта до порога здания, где он теперь служит - одно, а за порогом, в коридорах и кабинетах - другое. Кое-что из характера, как он сам вскоре начал понимать, ему предстояло вытравить, и чем раньше, тем для него - лучше. Подстегивали упреки и выговоры, сыпавшиеся сначала на его голову обильно и со всех сторон. Он обещал «учесть, исправиться», принимая справедливость наказаний, иной раз мог уже и сам ожесточиться, но чаще - быстро возвращался к себе, не нынешним начальством задуманному, а кем-то свыше и могущественнее.

Таким, «к себе возвращенным», он и стоял сейчас перед майором Суховым с протоколом обыска у главврача железнодорожной больницы Вишнякова. С пустым, надо добавить, протоколом: кроме томиков стихов Грибачева, Маяковского, неработающего, старого приемника да больничных документов, ничего иного, заслуживающего внимания, в наличии не оказалось. Как и самого Вишнякова, вызванного на этот час к секретарю горкома партии для доклада о политучебе во вверенном ему учреждении. «Что ж, такое бывает, сплошь и рядом оговаривают зря», подпирал себя Стопичев и припоминал похожие ситуации, когда люди оказывались просто оболганы.

Совсем иные мысли были у Валентина, вяло прочитавшего отчет и теперь глядевшего мимо младшего лейтенанта, куда-то через окно с непривычно раздвинутыми шторами из плотной ткани. И не о Вишнякове вовсе, хотя еще утром он послал бы за ним этого дурака Стопичева снова, и нашлась бы «зацепка», и отправился бы хваленый Федосьей Петровной главврач туда, где раки зимуют - статья в Уголовном Кодексе и на него бы сыскалась. Думал Валентин, что сам может оказаться подследственным не сегодня-завтра, что тот воронок, который так проворно забегал по ночному городу, особенно после того, как полетели головы важных чинов в столице нашей Родины, остановится и у их дома. И если для Вишнякова еще надо сочинять статью, то ему она готова: «за недонесение», пункт двенадцатый. Наказание - без верхней границы. Сколько раз она, только за последнее время, помогала выполнить разнарядку, казалось бы, не подъемную, за что появилась на его петличках новая звездочка, а теперь грозит скомкать, изувечить, изничтожить его самого!..

А ведь мог предвосхитить, но все тянул, не так тестя жалея и женщин в доме, как опасаясь нареканий, а то и прямого, с последствиями, обвинения в том, что вошел в «сомнительную семью», загодя о том зная.

Думал - облетит, не коснется: мало их, церковных служителей, осталось нетронутыми, особенно, принявших Советскую власть, а тут вмиг закрутили гайки и вышло, что влип Валентин со своим семейством, здорово влип!

И ведь как нелепо все сошлось! Их же штатный осведомитель, двоюродный брат Афоньки, этого губошлепа, донес на тестя. По незнанию на кого стучит, по недомыслию, за скудное денежное вознаграждение.

Донос Валентин получил в руки, и когда его дочитывал, почувствовал, как похолодели пальцы и опустело в груди: если бы только прошлое тестя! Так нет, оказывается, он «посийдень хронит рилигвии» - шел долгий их перечень в тексте - «для смущчения умов и прадалжения сваей призреной деятильности», как посчитал осведомитель, желая усугубить положение жертвы и выслужиться. Донос на отца Антонины смотрелся, по сути дела, доносом и на него самого.

- Что делать будем? - спросил следователь Калитин, с которым Валентина связывали годы плотной работы, и которому он помог однажды. Потому и сказал не «что будешь», а «что будем». Прозвучало обнадеживающе, хотя сам Валентин в такой ситуации никого бы не пощадил, и оттого для себя сейчас никакого выхода не видел. - Зайди ночью, - забирая листок в клеточку, заполненный до отказа неровным подчерком, сказал Калитин.

Теперь Валентин гадал - даст он ход этой бумаге или, и правда, до ночи дотерпит.

А и дотерпит, что из того следует?

Младший лейтенант Стопичев долгое молчание майора сначала принял на свой счет, ругая себя за очередной промах и готовясь сообщить, что здесь заместитель главврача - Кротов, ну, тот, который видел якобы... вот пусть он все и объяснит. На лбу младшего лейтенанта выступил и начал скапливаться, чтоб оросить его круглое лицо, пот, но он не решался оторвать руки от туловища. А потом, как добрый от природы, так от нее же и чуткий, Стопичев увидел: с майором происходит что-то неладное, как заболел или чем ошарашен. Непредсказуемый, гибкий, стремительный, умеющий вытянуть из арестованного все, что захочет умом и кулаком, сейчас он больше походил на затравленного орла в клетке. Решив, что оставаться безучастным дальше нельзя, Стопичев подал голос:

- Простите, товарищ майор, я...

- Все, - вернулся разом к делам Валентин. - Давай сюда, как его? - он снова заглянул в протокол.

- Кротова, товарищ майор!

«Ну что ж, Вишняков пока пусть живет, еще и пригодиться может, - невесело усмехнулся Валентин, зная немало случаев, когда больничная койка и не таких, как он, спасала. - А вот ты, Кротов, считай, спекся. Наверняка ведь подсиживал начальника, сорганизовал компромат. И с какой фантазией!»

Однако, когда Кротов вошел, готовый быть «предельно честным и не собирающимся покрывать чуждый народу элемент», майор Сухов, уставив в него твердый, пронизывающий насквозь взгляд, сказал:

- И как это вы посмели, Илья Петрович, покуситься на светлое лицо нашего вождя? - следом широко улыбнулся, приглашая к «откровению» и жестом указывая на стул: - Повествуйте, я вас внимательно слушаю.

* * *

Высокая, статная, в синем пиджаке и в узкой, черной юбке, женщина была серьезна, хотя глаза выдавали - она рада видеть в этой официальной комнате циркачей. Полистав пухлые паспорта с кучей временных прописок, подняла взгляд на молодых:

- Я, конечно, нарушаю закон, вам следовало бы дать срок на обдумывание...

- Следовало, следовало б, - из-за спины Греты проговорила Ирен, не веря еще и теперь, что вот-вот и - свершится. Дочь сообщила о регистрации накануне, поздно вечером, когда они уже разобрали свою постель. Сон, понятно же, отлетел и - на всю ночь.

Что избранник ее Сергей Фролов, знали, видели - дочь ему тоже нравится. Присматриваться к парню особо не пришлось - свой, цирковой, каждый день на глазах. Но в роли мужа Греты представить еще не удалось - срок его ухаживания на такую мысль не наталкивал.

- Чью фамилию берете? - не сдержав улыбку - так напряжены были лица молодых - спросила женщина из-за своего большого, под лазурным сукном, стола.

- Мужа, - решительно произнесла Грета, понимая, какое возмущение вызвала этим ответом у матери. Отец ее поймет, он ее понимал всю жизнь.

- Значит, Фролова. Так и запишем.

- И ты мою возьмешь, - шепнул Гриша, склонившись к Ане. - И очень скоро. Я не хочу тебя больше слушать!

- Я не могу, Гришенька, я буду Останиной, - прикрывая ладошкой его губы и виновато улыбаясь, так же тихо произнесла Аня, - после все объясню.

Аня думала отнести день их регистрации на осень, сегодня, как свидетель молодых, во все глаза глядела на событие, подготовиться к которому цирк, да и Альберто с Ирен, как следует, не успели.

Такое, конечно, по логике вещей и должно было случиться: не успеть подготовиться. Только не цирком его бы стали звать! Мгновенно выходя на манеже из всяких ситуаций, артисты за утренний до ЗАГСа час отрежиссировали предстоящую свадьбу. Когда Грета и Сергей, счастливо-сдержанные вышли на крыльцо, готовые до шатра идти пешком, их уже ждала тройка разряженных коней, Володя Облицов со скрипкой, настоящий цыган Ваню с серьгой в ухе и остальные, под табор разодетые. Тут же толпились прохожие, рассматривающие все с любопытством.

Цветы еще только всходили, но в руках Греты оказался яркий букет: не пожалели женщины, приютившие у себя на квартирах артистов, оторвали от себя красоту - все оттенки герани в этом букете соединились!

Уже собрались отъезжать, как увидели: спотыкаясь и призывно взмахивая рукой, к ним спешила старушка. Она путалась в юбке, поправляла сползающий с головы платок и просила:

- Деточки, погодите, ну да погодите немного!

Повременили отъезжать. И тогда она сняла с локтя корзинку и протянула Грете:

- Возьми, милая! Свою-то животинку вы не загубите никогда, а я могу. Вот, тебе петух. Пакостник был, но для супа сгодится. - И, лукаво прищурясь, сказала: на свадьбу не пойду, не зовите, а в цирк еще разок загляну. Не шуганете?

Все звонко рассмеялись, кто-то спросил:

- А как же квочки без него?

- Да еще есть, не заполошный!

Так, с корзиной и геранью, отбыла Грета домой, в манеж, чем только нынче не украшенный.

Что такое свадьба циркачей? Это самое лучшее представление, которое можно после показывать зрителям: тут всем место и время нашлось: и Фомке, косолапо протопавшему на передних лапах до молодых, а после кувыркнувшемуся, и отдавшему честь, и станцевавшим - Ирен вывела - собачкам, долго вертящимся еще и после, унюхав для себя угощение. Четыре на четыре мяча продемонстрировал Толя, поглядывая на затихшего в коляске сына и изумленную Ляльку, которая последнее время не приходила в цирк, потому и не знала о Толиной победе над собой.

Когда поднялся с балансиром на канат Сергей, Петро попробовал его вернуть:

- Слезь, Сереж, а то всю жизнь у жены по половичке ходить станешь. Забыл примету?

Сергей жестом дал понять - ничего подобного! И крикнул униформистам:

- Ребята, я готов!

Всегда горизонтальный канат одним краем пошел вверх, а Сергей со своим восьмикилограммовым балансиром - в гору.

- Ну, тогда другое дело! - берет свои слова назад Петро, а Леонс, которому все новые трюки - по сердцу, довольно потирает руки:

- Кому номер посвятил? Объяви, не стесняйся, - кричит он Сергею, собравшемуся сбегать вниз.

- Моей жене, вестимо! - откликается канатоходец, прислушиваясь к словам: так он назвал Грету впервые.

- Так, кто у нас дальше в авизо? - неофициально смотрит на всех инспектор манежа и делает вид, что заглядывает в большой лист бумаги, где крупно выведено одно единственное слово: СВАДЬБА!

- Я, - как школьница поднимает руку Аня и, успокоив Гришу взглядом, выходит на середину манежа.

- Анют, остановись, - с тревогой в голосе просит Леонс, зная ее запальчивый характер. Ровная на долгом отрезке времени, Аня может такое выкинуть, что и не ждешь от нее никогда. - Рано!

- Она сработает, я знаю, - через плечо, не отрывая от Ани взгляда, проговаривает Гриша, расстроившись, что не видит Володи - вальс «Березка» повел бы сейчас Аню, как прежде.

И оказалось, зря расстроился: молоденький униформист, без оклика, все поняв, вынес из-за форганга табуретку, попробовав на прочность, поплыли первые звуки скрипки, а Аня, выбросив вверх, для приветствия руку, замерла. И все замерли, словно ощутили себя зрителями, готовыми увидеть смертельный номер.

Когда Аня завершила трюк и, улыбаясь, поклонилась молодым, лицо ее было белым и по щекам текли слезы.

- Милая моя сестричка! - бросилась к ней Грета, и обхватила своими мягкими, полнеющими руками. - Тебе же больно, зачем?

Но уже аплодировали все, и отступала боль, не такая, как раньше, жгучая, но еще цепкая и упрямая.

- Ты-то будешь жестоким мужем, - и, осуждая, и хваля Гришу, пророкотал Леонс.

- Я буду нормальным мужем отважной жены. Устраивает? - Гриша ждет, когда Аня окажется рядом, не сводит с нее глаз, готовый вышагнуть навстречу, чтоб обнять за еще вздрагивающие плечи.

* * *

Из цирка сбежала Миги, как была приготовлена для репетиции: в ботинках, зашнурованных красной тесьмой, в ярких, клетчатых штанишках, в кафтане, по обшлагам и воротнику, обшитом мехом. Исчезла с ней и шлейка, которая висела за зеркалом.

На столешнице, где всегда в идеальном порядке оставались после Ирен ее гримировальные причиндалы, горками виднелась пудра, гримом Миги, похоже, пыталась начеркать на зеркале «прощальную» записку, для чего ей понадобились все, до единого цвета, украшения Ирен были жестоко разбросаны по комнате.

Она выскочила в форточку, нацепив коричневый клочок шерсти на гвоздь, который, каждый раз, если форточку прикрывали, служил шпингалетом.

Когда Ирен отправила униформиста за обезьянкой, он все это первым и увидел, остолбенев: из их цирка, он знал, звери еще ни разу не исчезали.

За короткое время комната наполнилась. Ирен кипела, Грета, счастливая в своем замужестве, уже размякла и чаще, чем раньше, улыбалась.

- Ты же сама мечтала ее потерять, помнишь? - трогала она чуть не плачущую Ирен. - И в поезде грозилась забыть, и, кажется, в зоопарк отдать.

- Там ее кормили бы, - выдала, наконец, себя настоящую, дрессировщица. - А теперь кто о ней позаботится?

- Миги, да не поест? Ты что, мам? Завтра же весь базар ее лакомить станет.

- Миги гордая, она не в побирушки убежала. - Альберто, как и Ирен, не знал, где искать обезьянку, и что делать.

- Разобьем город по кварталам, пустим по человеку, к вечеру сыщем, - полушутя предложил Сергей, теперь имеющий право вносить свой голос.

- А ну вас, пустосмехи, - Ирен машинально взялась наводить у зеркала порядок и вдруг замерла.

- Так она не из комнаты только, она и из клетки сбежала!

Все поглядели на клетку, вроде бы запертую на сложную защелку.

- Конечно, из клетки! - подтвердила Ирен. - Нет, вы мне скажите - как? Не могла же она сама!

- Считай, что я ее выпустил на волю, - угрюмо усмехнулся Альберто. - Давно было пора.

- Хватит уж, и так кисло, - Ирен подошла к окну, выглянула с надеждой. Двор был пуст.

- Зря в клетку посадила, - бросила Грета и, ухватив Сергея за руку, потянула из комнаты: она была уверена, что обезьянка сыщется.

Ничем не сумевшие помочь, стали расходиться и остальные, время репетиций требовало их на манеж.

Вольная Миги в это время стремительно удалялась от цирка, сама еще не зная, куда. Лишь завидев за мостом большой остров, повернула туда и, уворачиваясь от людей, пытавшихся ухватить разряженную обезьянку, догадываясь, чья она, прыгала, не чувствуя, что уже ранила лапу, потеряв ботинок, и оставляя капельки крови на досках моста. Что-то, давно забытое, щекотало Миги ноздри. Какие-то деревья, на эти не очень похожие, мелькнули и исчезли, но та свобода, в которую ее, крохотную, выпустили сразу, после появления на свет, помаячила, и прибавила сил.

Она родилась не в зоопарке, она не знала, что такое живой уголок в детской здравнице, ее не из какого-то цирка в этот передали - Миги приплыла на пароходе так издалека, что уже и сама не знала, какой дорогой. Но сообразительной была, как дворняжка с улицы, со всеми ее страхами и прелестями. Потому и не удавалось Ирен покорить Миги плеткой, что та глотнула воли и всякий раз, отбунтовав, искала момента сбежать от хозяйки.

Но и цирк она любила, и себя в нем. Это людям кажется, что звери бесчувственны и могут за корку хлеба ходить на задних лапах. Звери сами привязываются к людям такими путами, которые легко не рвутся. И не за подачки, не за кусочек сахара тычутся им в лица, а по большой звериной любви, которая бывает сильнее человеческой. Ирен не хотела, чтоб Миги жалась к ней.

Особенно одно существо держало обезьянку в цирке. Но недавно, когда хозяйка опять приказала снять Миги с трапеции, из-под купола, где она, усевшись, глядела на девушку, бегающую по барьеру, в комнате появилась клетка. Ирен ничего обидного не сказала Миги, затолкнула ее туда и защелкнула дверцу.

Так было несколько дней: в клетку ставили миску с едой, Миги ее переворачивала, бастуя. Ставили снова, и снова она ее опрокидывала.

- Сдыхай, - говорила Ирен, отходя. - Сошью горжетку из твоей шкуры!

А потом все же пришлось выпустить Миги из клетки - без нее мало, что можно было репетировать. Ирен тогда взяла обезьянку на руки, пристегнув ненавистный поводок. Только пока открывала дверцу, Миги глаз не спускала с ее рук. И запомнила!

К вечеру слухи о том, что в городе видели обезьянку, что убежала она на остров Кирова и в зарослях пропала, дошел до цирка. Многие хотели ринуться туда, но Ирен ждала Аню, а, дождавшись, с непривычной теплотой в голосе попросила:

- Ани, девочка, принеси Миги назад? А?- И дала сверток с едой: - Тут печеное яблоко. Знаешь, как она его любит?

И ведь умудрилась найти где-то его и запечь!

* * *

Фенечка взялась часто убегать к сестре.

- С внучкой понянчусь, пусть Маня хоть капельку отдохнет, - лукавила она, оставляя дочь с Гришей. Ей так было жаль их, бесприютных, что и насовсем бы ушла, если можно было б. Но тогда каморку отнимут, и всем жить станет негде. - Должно быть и переночую.

- Вот уж нет! - не соглашалась Аня, а Гриша глядел на Фенечку так, словно она ему горсть бриллиантов подарила.

И они оставались одни, уже давно муж и жена, но еще стыдясь своих чувств, словно пока не имеют на них права, оба одинаково благодарные Фенечке.

Вот и в эту ночь были одни, вернувшись из цирка. На плите Фенечка оставила еду и кастрюлю с горячей водой - Грише - умыться, дочери - еще и отмочить под коленями запекшуюся кровь.

Когда Аня на днях это при ней делала, Фенечка не выдержала, заплакала:

- Доченька, да что же это? Чем тебя приворожили к цирку, а? Чтоб до таких синяков и ссадин?!

Аня обнимала, лаская:

- Меня что? Вот спроси - Миги чем?

Они с Гришей до потемок искали Миги на острове, прошли вдоль и поперек, но вернулись уставшие и расстроенные. Там обезьянки не оказалось: чтобы услышать Анин голос, да не спуститься с дерева! Такого, знали, быть не могло.

И уже начали свыкаться с мыслью - Миги потерялась, как через четыре дня, без ботинок, без кафтана, словно она только что с пальмы спустилась, но с печальным взглядом воспаленных глаз, хромая, она пробралась на манеж и свернулась клубочком на опилках. Ей дали отоспаться, хотели накормить, но Миги, похоже, была сыта, и вернулась в цирк не за этим...

Фенечка выслушала, вздохнула:

- Она-то домой, а ты, сколько помню тебя, из дому норовишь.

- Но не от тебя же! Ты у меня всегда-всегда здесь! - Аня прижала ладошку к сердцу. - И твое место никто, никогда не займет.

- И даже Гриша? - посмеялась Фенечка.

- Гришу ты сама пустила, потеснившись...

Им долго не хотелось спать - всякая мелочь, наслучавшаяся в цирке, занимала, все было их, близким, самым главным. И вдруг Аня спросила:

- Гришенька, можешь меня выслушать спокойно?

- Могу.

- И не обидишься?

- За что?

- За то, что скажу сейчас.

- Попробую.

До этого шел шутливый разговор, и Гриша не предполагал особой перемены в теме. Аня медлила, подыскивая не так слова, как тон, не задевший бы его.

- Мы должны помочь Александру.

Гриша не понял Аню. Он молчал, осмысливая. Потом чуть сдавленно сказал:

- Он мужик. Справится сам. Вон даже на свадьбу не пошел, чтоб не напиться.

- Да я, пожалуй, не о том...

- О чем же?

- Со всем остальным не справится, Гришенька. Я его знаю.

- Лучше б тебе его вовсе не знать. - Гриша, когда начинал сердиться, сводил брови. Вот и теперь свел. Но, помолчав, спросил: - А как помогать-то?

Аня поняла: откройся она сейчас - ни за что не согласится, не время еще. И пожала плечами:

- Не знаю пока. Просто жалко его.

- За то, что изувечил тебя? - наконец-то Гриша сказал это вслух.

- Так и я его.

- Ты-то как?

Аня вздохнула:

- Гришенька, родненький, ну не сердись, пойми: мы с тобой вдвоем каждый день на его глазах, как красная тряпка быку.

- Вот и пусть человеком становится, - уже резко отозвался Гриша. Он сел на кровати, затем прошел к окну, раскинул руки по стенке. Они совпали с крестовиной. «Как на распятье, - подумалось Ане. - Что же я, правда, с ним делаю?

- С чего тебе пришло в голову нянчиться? - не поворачиваясь, спросил Гриша.

- С того, что и он нянчился со мной.

- Ты сама бы стала вольтижеркой.

- Но не такой. С другими у меня хуже выходило.

- Вот оно что! - Гриша вернулся, присел к Ане. - Думаешь, и я буду тебе непригоден? Думаешь?

- Нет. Я не за тем тебя в цирк сманила. Мы будем работать вместе. - Аня говорила, что думала: она себя, на всю оставшуюся жизнь, видела под куполом только с Гришей.

Продолжать разговор обоим расхотелось. В меру спокойный он только что чуть не сорвался, и Аня это поняла. Она обвила его руками, притянула к себе, он сделал вид, что не удержался и опрокинулся рядом, уже забыв об Александре, которого никогда не ревновал к Ане, но желание убить его за то, что не удержал под куполом, было. «Девочка моя, родная, уж со мной-то такого ни за что не случится!», - думал Гриша, отзываясь на ласку, но сильно не подавая вида, что рад.

Они почти заснули, когда в дверь постучали.

- Неужели Фенечка по такой темноте? - испуганно вскочила Аня.

Гриша ее опередил, подошел к двери, распахнул. За порогом стоял Даниил Евсеевич. Он быстро окинул взглядом каморку и на всякий случай спросил:

- Фенечка! Ее нет дома?

В такой поздний час Даниил Евсеевич никогда раньше к ним не спускался...

А почти в это же время, Фенечка, перепеленав малышку, которую звали Нусей, и она на имя откликалась уже, полушепотом, хотя и были они с сестрой в кухне одни - Тоня давно спала у себя, как и Евдоксий Дементьевич в чулане, - рассказав все домашние новости, в который раз задавалась вслух вопросом о Кротове.

- И куда подевался? Уму не постижимо, - удивлялась Фенечка.

- Да, интересно... - не знала и Маня.

И снова возвращались к клочку газеты, и к тому, как Феня догадалась его сыскать и запрятать.

- А трясло меня, будто с жуткого мороза, - как заново переживала она.

- Поди, зря? Поди он только напакостить хотел? - раздумчиво говорила Маня, снимая с лампы стекло и поправляя замигавший фитиль.

- Напакостить? Как бы не так. С чего эти ребята-то после пожаловали?

- Ну не забрали твоего главврача? Не забрали. Вот и Валентин говорит: если не виноватый, человека не тронут.

- А и не виноватый Даниил Евсеевич, - ухватывалась за слова сестры Фенечка. - Я когда показала клочок этот, он даже лицом поменялся, увидел. А про Кротова сказал, что не мог он такое сделать.

Маня судила со стороны. И еще знала истину: кто сам не грешен в таком же, другого винить не может.

- Тогда где же он теперь? - ломала голову Феня.

Маня пожимала плечами: она несколько раз порывалась узнать о нем у Валентина, но тот прямо смотрел ей в глаза: - «И знал бы, не имел права сказать. Да не знаю». Маня ему верила: уж за общим-то столом и не проговориться ни разу? Вон Тоня не сильно скрытничает, а у нее тоже много секретов в руках. И про все их зарплаты Маня знает, про продовольствие...

- Ну, оно к тебе в дом само идет, еще бы не знать, - не принимала это за секрет Феня, - а еще что?

- Ну, про цыган. В городе одно слышала, а на самом деле, знаешь ведь.

- Знаю. Только за что? - Фене было жалко цыганского парня, а помочь ему, выходит, и невозможно.

Мане цыган почему-то жалко не было. И чужих - тоже. Она радовалась за своих кровных:

- Уж мы-то все под крылышком, - успокаивала она Феню, - даже под двумя! Тоня наша тоже вес там имеет. - А про главврача, когда уже лежали по кроватям, сказала: - Не нагоняй на себя страху. Если б взять, еще тогда б взяли. Выходит, не за что.

* * *

Как раньше, клоунов вместе уже боялись заселять. Потому Матвей Вырубов и Денис Синицын жили врозь. Матвей в маленькой комнатушке у вдовы Екатерины, Синицын да еще один акробат из группы Петра - чуть ли не за чертой города, у китайца. Этим было сложно добираться до цирка вовремя, а вот Матвею повезло: и рядом, и вдова сердечная, и ее ребятня - не докучливая. Любопытная, да, но стоит Матвею на них прицыкнуть, тотчас испаряются. Делает он это не по злобе, а как бы воспитывая: мужского окрика ребятишкам явно не хватает, при такой матери, как Екатерина, точно с талой душой вырастут. «Хоть немного, да помогу бабе», - легко думал Матвей о семействе, куда его определили ранней весной, подобрав жилье дешевле прежнего.

Так случилось, что постояльцем он как бы только первые дни считался, а потом осмотрелся и начал хозяйничать. Не во зло, опять же, а просто взяв верх и над мальчишками, и даже над самой Екатериной. Она легко ему это позволила, и если за что-либо он брался ее корить, только улыбалась, да накручивала на руки фартук, словно прятала их. А были они еще не морщинистыми нисколько, чуть припухшими, ну да видел Матвей, как ей трудно приходится. Начал и по хозяйству помогать. Схватится Екатерина за топор, чурку посечь, он останавливает:

- Не тронь, Катя!

Наготовит на два-три дня вперед поленьев, щепы - в меру, и топор дальше, в сарай упрячет. Она глядит смущенно, а кормить станет, что получше в его тарелку норовит сложить. И тут Матвей ее оборвал:

- У тебя вон, трое по лавкам. Их поднимай. Меня уже в свое время выкормили.

Парнишек потихоньку начал к хозяйству приучивать, материны дела перехватывать.

- Малые они еще, - посопротивлялась Катя, - вон у Клима пальца-то нет почему? Топором отбил, - жалела она сына.

- Тогда надо было девок рожать, - не соглашался Матвей, - или учить, как держать правильно орудие труда, как говорится!

«Рыжий» в манеже, на самом деле, в жизни, Матвей был статный, сильный, белокурый. Такой Кате и понравился. Она и в цирк даже не пошла, когда ребятишки взялись изображать да рассказывать, что Матвей на манеже вытворяет, побоялась разочароваться. Да и очаровываться дальше - пугалась: снимется цирк, уедет, Матвей из ее жизни исчезнет, только его и видели. Уже было - отгоревала, оплакала мужа, когда того нашли в реке за тридевять земель. Отправился он рыбачить, непогода застала, лодкой его и накрыло.

Но хотя и держала себя, а взгляд к постояльцу тянулся. Да и не только взгляд - наскучавшееся по мужику тело.

- Тебе надо было такого-то пускать? У них и похуже есть. Вон, приняла бы лилипутов, - ругала соседка, она же и самая близкая подруга, живущая при муже. - Только нервы тратить.

- Да не трачу я, не наговаривай, - стыдилась Катя. И бралась заворачивать руки в фартук. - А когда соглашалась, его не видела. Сказали - клоун. Я и в голову не взяла: по мне, что лилипут, что клоун, кривляки, да и только.

- Ну, подруженька моя, тогда так и сделай. Сходи в цирк, погляди на его выкаблучивания и живи дальше спокойненько: ни в каком сне он потом тебе не привидится, - знала подруга Катю, что говорила - тоже знала.

- А ты была там, что ли?

- А то! Еще прошлым летом...

Катя задумывалась: может и верно, сходить? Тогда и вся ее сказка кончится. Но тянула, сама в себе упрямилась.

Матвею казалось странным: другие, где квартиру ему цирк снимал, рвались на представления, он уставал у билетерши, да администратора контрамарки выпрашивать, а Катя всякий раз отказывается: «Некогда, не могу, потом как-нибудь»... Ее младший сынишка по секрету сказал:

- Не пойдет мамка вас глядеть, не зовите.

- Почему? - удивился Матвей.

- Потому. У нас, когда папка брался врать или дурачиться, она сердилась. Он ее «учителкой» обзывал за это.

- Почему «учителкой?»

- Да у Клима такая.

- Так какая? - интересно было Матвею, - впервые столкнулся с тем, что он кому-то не понравиться может...

- У него лучше спросите, я не знаю.

Матвей и Клима попытал:

- И какая такая особенная у тебя учительница, Клим?

- А зачем? - мальчишка насторожился: уж, не из-за оценок ли? Так мать знает. Не хватало, чтоб потом над ним потешаться начали, знают же, что не отец он.

Матвей разгадал, успокоил:

- Нужна мне твоя школа! Да и куда идти? Занятия днями кончатся. Ты мне опиши учительницу. Главное, характер ее.

- А нотная слишком, - стал охотливо жаловаться Клим. - Из каждого - человека хочет сделать.

- Ну, разве это плохо? - Матвей держал Клима за рукав, чтоб не сорвался, не убежал.

- Да нет, наверное.

- Тогда, что еще?

Клим пробовал вспомнить:

- Что других за глупых нельзя считать. Говорит, умный выслушает, вида не подаст, а больше с таким водиться не станет.

- Это она сказала «водиться?»

- Это-то? Нет. Если по ее, язык сломаешь.

Не все, но главное в Кате Матвей понял: других за глупых считать нельзя. Да, но он-то ее разве считает? Или она не о себе?

Долго связывал Матвей услышанное, так и эдак примерял к себе и Катерине, и вдруг осознал: потому в цирк не идет, что боится: будет ей за него стыдно! И фартука не окажется, чтоб смущение свое в него заворачивать. Странная, конечно, эта ее привычка...

Над тем, каким должен быть клоун в цирке, Матвей, вообще-то и сам стал недавно задумываться, особенно после того, как Останина от него сбежала, и пришлось, кого попало - из зала - зазывать. Не совпадали его характер и репризы, иной раз думал над хохочущими: - «Да вам и пальца хватило бы показать». Но инертность, до этого - зеленая молодость, не толкали, что-то переделывать в репертуаре. И Синицын не согласился бы. Он-то себя нашел, его клоун был аристократичен, с изысканными манерами, говорят, раньше в цирке выступал похожий. А «рыжий» Матвея - традиционно дурашливый, заполошный, гротескный. Его он отрабатывает, а не проживает, как Денис своего «белого». Но где иного взять, чтоб на «ура» принял зритель?

Понял как-то ночью: глядел в окно на крупную, оранжевую луну и вдруг мысленно переместил ее в манеж. Она плывет над ним в окружении разной величины звездочек. Матвей, не с размалеванным лицом и круглым, красным носом пьяницы, а, скажем, Иванушка-дурачок, который и не глуп вовсе, а так о нем думают, и он таким притворяется, чтоб добиться своего - получить в жены царевну. Он ловит колдунью-луну, преодолевая трудности, демонстрируя свою ловкость. Ведь Матвей многое умеет, кроме, действительно, в зубах застрявших, антре. И по лестнице подняться на верхнюю трапецию, и по канату пройти, делая вид, что вот-вот сорвется.

Уже позже сценка с луной стала вырисовываться четче: надо подключить скрипку, гармошку и барабан. Дрожат звезды - нервничает скрипка, вырывается из рук луна - ухает барабан, гармошка радостно ведет к успеху. Еще бы организовать игру света и тьмы!

Музыка, подтекст и пантомима, вот что должно рождать смех, но такой, от которого никакая «нотная» учительница, да и Екатерина не станут опускать взгляд и прятать руки в фартук. И чувство какой-то обиды за себя, не принятого, но больше - радости и непроизнесенной благодарности за урок, крутилось в Матвее, пока он все обдумывал до конца.

Через две недели, уже после открытия сезона, «рыжего» в цирке не оказалось. Никто и не вспомнил о нем, сразу приняв другого: умного, лукавого, ловкого клоуна без дикого парика и, словно надутых, шаровар.

Только Катя такого Матвея все равно не увидела: сама не пошла, сыновья в цирке до того много раз были, а подруга затеяла рожать очередную невесту ее мальчишкам.

* * *

Гриша задерживался, необходима была его помощь дома: повалился угол сарая, и они с отцом его поднимали. Дожидаться, когда манеж непривычно свободный, Аня не стала: подтягивалась на кольцах. Обычно Гриша ее пассировал после, когда она, немного отдохнув, начинала работать трюк.

Легко, как раньше, долго не получалось, и она доводила себя до изнеможения, сбрасывая и чуть накопившийся на больничной кровати вес, и тренируя мышцы. Теперь тело начинало, откапризничав, слушаться, вот только шея, и правда, все еще помнила жесткий воротник, и гнуться как прежде, не желала. Да она и не так нужна Ане, главное, чтоб не сдерживала.

Маня прозвала свою крестницу рабочей лошадью, увидев ладони в кровяных мозолях.

- Тебе и ребенка-то страшно давать, - как всегда по-своему пожалела Аню, прибежавшую взглянуть на Нусю. Та серьезно таращила смышленые глазенки на почти никогда не бывающую у них родственницу, и хмурила беленькие бровки. - Феня спорит, что на тебя похожа, а я не припоминаю.

Аня это уже дома слышала.

- А кто имя давал? - спросила.

- Сестры подсказали. А что, нам понравилось: Нина. Хорошо! Тебя вот в крестные хотим просить, ты же у нас не комсомолка. - И увидев, что Аня чем-то озадачилась, пояснила. - Да тайно окрестим, Докся устроит. Даже Валентину не скажем, не бойся.

- Я не боюсь, с чего бы?

Упираться Аня и не думала, кивнула согласно и умчалась назад - никого кроме Мани и Евдоксия Дементьевича, да Нуси в их большом доме не было. Заметила только, что сам хозяин хмурый, спросить - не приболел ли, постеснялась: он о своем здоровье говорить не любит.

Ладони в мозолях - полбеды. Вот вис на подколенках, это серьезнее: не зря Фенечка каждый вечер греет кастрюлю воды - пока Аня до дома идет, чулки с кожей на нет слипаются.

- Ты бы под них подкладывала тряпицу, что ли, - не зная, чем помочь дочери, советовала Фенечка.

- Мам, а ты представляешь, как это будет?

- Ну, а кольца обмотать можно? Я марли дам.

- Нет, перестань переживать, - просила Аня. - И раньше ведь случалось.

- Раньше ты здоровенькой была. И берегли тебя в цирке.

- Когда это? В девчонках? Но ты и тогда плакала.

- Ни себя, ни меня не жалко, - бросала Фенечка, подливая и пробуя рукой воду в тазике. - Не горячо?

- Да ты разве обжечь можешь? - ловила ее Аня за край юбки. - Миленькая ты моя, ну потерпи еще немножко!

А вот в цирке, пожалуй, не специально, не щадя ее, а - прошло время - перестали относиться к Ане, как к пострадавшей. Да и не походила она на такую: ни один артист не проводил столько часов в репетициях. Иногда ей даже свои четверть, а то и полчаса отстегивали. И строгий обычно инспектор манежа на это глаза закрывал: как иначе-то под купол подняться?

В партере, ассистенткой клоуна Матвея Аня задержалась недолго. Вышла, чтоб надышаться родным воздухом. Потом делала упрощенный «каучук», через представление, включая по элементу. И вскоре поняла, что номером тяготится. Как когда-то, заболев высотой. Она чаще стала поднимать взгляд под купол, к трапеции и рамке, на которых, видела, иногда пробует работать опять Александр. Даже ловила себя на зависти, но Гриша тут же возвращал ее, занимая в партерных трюках, и строго объявлял:

- Тебе рано!

Сегодня Гриши рядом впервые так надолго не оказалось, а может быть и не появится до представления в цирке. А что, если хоть по лестнице подняться?

Был ранний час, пустой манеж и опущенная, как всегда, веревочная лестница. Аня подошла, взялась за края обеими руками, хотела поставить ногу на перекладину и вдруг почувствовала мелкую дрожь в теле. Прислушалась к себе - как из ледяной воды на холодный ветер выскочила! Подождала, дрожь не оставляла. «Но я же не боюсь, я хотела туда, что же со мной такое?!» - Аня замерла, медленно отошла к барьеру, заскочила на него и стала делать круги: быстрее и быстрее, разгоняя себя, чтоб согреться.

Тридцать кругов ей показалось мало, сделала еще с десяток и вернулась к лестнице. И опять, не так сильно, но внутри все затрепетало. Аня беспомощно оглянулась: у форганга стоял Александр.

Все после было, как принято говорить, словно во сне. Она, застигнутая его взглядом, вздрогнула еще раз, уже и от стыда, и пошла вверх. Когда оказалась на мостике, увидела, что Александр поднимается следом.

«Зачем он? Я все равно не смогу сегодня, я не решусь, я не должна»... - Аня себя не узнавала, но не двигалась, не делала попытки вернуться в манеж.

Александр все понял иначе. Не глядя, с рамки уже спросил:

- Хочешь попытаться?

«Нет, не хочу», - было ответом не для нее. Она произнесла коротко, чувствуя, что зубы могут выдать:

- Да.

- Не боишься? - Александр зачем-то захотел уточнить: - Со мной? Не боишься?

- Не боюсь.

- Ну ладно. Я готов.

И, как это было уже столько раз, что показалось - и вчера было, повис на рамке вниз головой, протянув руки. Аня собралась, приготовилась, оттолкнулась и с холодеющей душой, полетела...

Когда они повторили трюк еще и еще, чтоб закрепить ощущение, на манеж вышли униформисты с граблями, выравнивать опилки, но за работу не принялись, пережидая и задрав вверх головы.

- Ну и сумасшедшая же какая! - следя за Аней сказал старший своему помощнику. - Ничегошеньки ведь не боится!

* * *

Было жарко, и у лотков с газировкой выстраивались большие очереди. В белом, кружевном кокошнике женщина опрокидывала стаканы на мойку, двигала рычажок в сторону и стакан изнутри обдавало тугими струями чистой воды. Работала она, как автомат, ни на кого не глядя, лишь монотонно спрашивая следующего:

- Вам смородину, малину или как?

Перед женщиной, сидящей на табуретке со стеганной, для удобства, подстилкой, возвышалось несколько стеклянных, высоких емкостей с сиропом, который она на глазах у всех экономила, а на редкие возмущения: «Не долили, товарищ!», подавала стакан очереднику, а посмевшему ее «заподозрить», бросала деньги.

Фенечка грустно улыбалась, двигаясь к лотку вместе со всеми. Вернее, стоял в людской цепочке Даниил Евсеевич, а она - сбоку. Когда Даниил Евсеевич протянул мелочь, женщина под большим зонтом соизволила поднять голову и тотчас раздалась в улыбке:

- Доктор, здравствуйте! Я так рада вас видеть!

Очередь тоже на него поглядела.

- И я. Как теперь ваше здоровье?

- С вашей помощью вот, работаю даже...

Чья-то огромная доля сиропа оказалась в стакане для Даниила Евсеевича. Он торопливо сказал:

- Нам только с газом, да, Фенечка?

Она кивнула, поняв: люди могли послать им в спину едкие мысли.

- Ну хоть барышне своей возьмите сладенькой, - пропела женщина, наполняя все-таки приготовленный стакан ледяной водой.

- Видите, как мне с вами легко все дается, - отпив половину густо-розовой с летящими пузырьками жидкости и, утолив тем жажду, пошутила Фенечка. - А вы уезжаете.

- Вы же за мной не соглашаетесь следовать. А зря. И молодые наши там в лучший бы цирк устроились, - взглянув на наручные часы и порадовавшись, что до посадки есть еще время, - отозвался Даниил Евсеевич. Уезжал он не по собственной воле, и Фенечка это знала: отозвали в прежнюю клинику, из которой сюда сослали.

- Почти как Достоевский тут прожил: четыре года, - пытался шутить он, но Фенечка, и правда, была расстроена: как родню провожала.

За что сослали, да и всерьез ли, или поберегли для себя отличного специалиста, а теперь, выждав, призывали лечить важных чинов? Фенечка о том никогда не спрашивала. Сам он на эту тему тоже не заговаривал, только когда произошел «курьез», как он назвал обыск в своей комнате, взволновался: - «За худшее не посадили, а тут за чью-то глупость мог пострадать»... Так и поняла Фенечка, что там, в Москве, было что-то, и задним числом испугалась за него.

Тетради Даниила Евсеевича так и лежали в ее тайнике, пока он не взялся укладывать чемодан. Ей, конечно, очень хотелось знать, что в них, но не заглядывала, мучаясь догадкой.

- Да мысли всякие, Фенечка. Это хорошо, что они у вас оказались. Там бы, - он кивнул в сторону когда-то розового, а в последние годы перекрашенного в серый цвет здания, - меня бы не пощадили.

- Ой, а как повезете? - сильно взволновалась она, вмиг пережив то ощущение, когда прятала на груди газетный клочок. - Вдруг в дороге настигнут?

- Да теперь уж нет. Думаете, не знают они, кто меня вызвал? Хорошо знают. Они очень, очень бдительные. Я потому и звал вас так долго с собой, настойчиво так, что не хочу оставлять вас с Аней на семи ветрах.

Говорить, как они могли б дома, теперь, выйдя на перрон, было нельзя: кругом люди, а среди них и те, которым все равно на кого пальцем указать, лишь бы «долг» свой исполнить. «Наивные, катят снежный ком, да под него сами и попадают». Это Даниил Евсеевич говорил раньше, встречая Фенечку у дома Мани, когда та бегала - допоздна - ее навещать. И они шли медленно к больнице, давая возможность Ане с Гришей побыть подольше вместе. Вот и тогда он потревожил молодых, испугавшись больше за Фенечку: вроде, никуда уходить не собиралась и могли бы побродить по берегу. Долго ждал за воротами больницы - они обязательно хоть несколько минут, да сидели там на лавочке, перед тем, как разойтись на ночь, - прошел к окну, хотел веткой в стекло постучать, и вдруг услышал:

- Доктор, советую немедленно уехать подальше!

Ни человек, ни голос знакомыми не показались. Да и не разглядел он сильно его, ухватил только общее: крупное, молодое лицо. Был парень в гражданском, но отходил, чуть ли не строевым шагом, не задержавшись дольше. Слова и подстегнули спуститься и узнать: дома ли Фенечка. Но когда сказали, что у сестры с ночевкой, вздохнул облегченно. Хоть и не знал никто, что проносила она под кофточкой тот злополучный клочок газеты, да теперь и на это надеяться не приходилось: вон как в последнее время, выходит, в стране все взвихрилось!

Итак, он уезжал, а она оставалась. И не могилы родительские ее держали, не родня, что осталась бы: здесь Фенечка была счастлива, этим счастьем жила и растрясти его в дальней дороге не собиралась.

- Спасибо за комнатку, - уже за все отблагодарив, взялась повторять Фенечка. - А уж за Аню как!..

- Ну полно. Это вам спасибо!

- Мне? За что?

- За то, что рядом были...

Комнату им с Аней оставили - ведь не уходила Фенечка с работы. Новый главный был человеком не пришлым, он Феню ценил и, когда Даниил Евсеевич только заикнулся поберечь санитарочку, приложил руку к груди, успокоив: «Да с чего же я такими кадрами бросаться стану, Даниил Евсеевич!»

- Аня-то, конечно, опять уедет. Подлатала крылышки и - вперед, - глядела вдаль Фенечка. - Одна буду.

- Хорошо, что дочь с Гришей. Надежный молодой человек.

- Я тоже так думаю...

А потом подошел поезд, и неловко ткнувшись в грудь Даниилу Евсеевичу головой, Фенечка заплакала.

- Бог с вами, Даниил Евсеевич, пишите, если захочется.

- Да уже в поезде и начну, - пошутил он. А может, и правду сказал.

* * *

Они пожали друг другу руки и разошлись. У следователя Калитина кабинет был в другом конце здания, а у Валентина рядом, через дверь от места, где они на минуту задержались, ничего, кроме приветственных слов не сказав. Но взгляд Калитина снова вверг его в тревожное состояние: разорвется бомба, перелетев, угодит в траншею, вовсе не сыграет заряд? Состояния эти он знал по учениям в армии, в войсках НКВД. Но то были учения. Теперь на карту ставилась его жизнь. И - всерьез.

«Считай, что ничего не было. Только с тестем своим разберись», - еще в тот день, как сообщил Валентину о доносе, сказал Калитин. Почему только сказал? Дал подержать в руках листок осведомителя, и - забрал. Положил в несгораемый шкаф? Порвал после? Отчего не на глазах, чтоб уж освободить, так насовсем? Брат Афони, ясное дело, может снова «доложить», еще подробнее, если ему велят, но хотя бы на время была передышка, Валентин бы ее с толком использовал.

Спросить, а уж попросить - и подавно, он не мог, хотя уже и чувствовал себя в капкане: в коридорах на службе - следователь, через низкую ограду дома - брат Афони. Раньше почти не заходил, теперь стал маячить. Вчера вообще показалось: кивнул и усмехнулся, мол, прознал, чей тесть Евдоксий Дементьевич!

А это: «с тестем своим разберись?»... Как? Ведь о том, что хранит он в сундуке, знает только Афоня. Может быть и домашние, но ни разу не проговорились. С чего начинать «разбираться»?

Валентин вспомнил первые, пробные разговоры с глядящим больше в себя, чем на собеседника, человеком. Сразу отметил: начитан и душу до предела верой напитал. Места трезвым мыслям там нет и не предвидится. И бесстрашен. Может быть только с Валентином? От остальных закрылся, почти замуровался в своем чулане. Скоро не только спать там будет, но и еду велит под дверь подсовывать.

Что-то, Валентин догадывается, читает. Однажды спросил, он долгим взглядом на его лице задержался и выдал:

- А Сталина читаю. С Лениным сравниваю. Перевирает Сталин вашего первого вождя, выше его взлететь хочет.

Они были в кухне вдвоем, но Валентин посмотрел на дверь: закрыта ли?

- Боишься? Вижу. А мне нечего пугаться. Была у меня церковь - нету. Была дочка - ты забрал. Жену мою расколол, скоро только тебя слушать будет. Волю заберут? Так мне что в чулане, что в тюрьме. Вера при мне останется...

- О семье бы подумали, - хоть как-то пробовал пронять его Валентин, тесть усмехнулся только:

- Я-то подумал. Дом выстроил, скотина была, жена не бедствовала. Дочь вон вырастил. Теперь ты сюда хозяином пришел, вот и соображай, как супругу оберечь. С вашими-то грешными делами, недолго и самим головы потерять.

- Наши дела правые, - Валентин загорался. - Мы хотим, чтоб всем жилось одинаково хорошо.

- Что труженику, что пьянице? - опять долго глядел тесть ему в лицо.

- Пьяниц скоро не будет!

- А и России не станет. Не с тем бороться надумали: вот как человека счастливым сделать, так для этого вопроса оглохли вы. А к слезам его привыкли, за водичку слезы считаете, да пьяницей кличете... И мораль ваша от обстоятельств зависит. А оттого порочней вас, нынешних устроителей новой жизни и нет: не ведаете вы различия между добром и злом.

- Царь ваш ведал? - кипятился Валентин.

- Нет, и он грешен был. Отрекся от престола, всевышним данного, бросил стадо свое неразумное. А вы тут как тут.

- Вот те раз! Так кто же тогда правый?

- Бог. Он и совесть, он и добро, и справедливость. И для любого раскрыт, да не любой к нему устремляется.

Не сразу тесть стал отвечать Валентину пространно. Сначала приглядывался, как силы соизмерял, соизмерил, выговорился, и замкнулся опять. Даже Антонину, которую любит сильно, лишним словом теперь не одарит: рассердился на ее жизненно важный выбор и в работе, и в замужестве.

Но Антонина его почитает по-прежнему, и потому ни с какого края не подступиться к тестю. Пороховой бочкой стал он Валентину.

«И ведь долго жить собирается, - зная, как крепок еще Евдоксий Дементьевич, думал Валентин, боясь впустить, но и не отмахиваясь от шалой мысли: «кто-нибудь бы другой, так, чтоб не знать - кто, развязал бы мне руки, а не стало бы тестя, жить по-старому можно б».

До этого листка, криво и безграмотно написанного, был Валентин на гребне крупной, веселой волны. Все у него ладилось, начальство он устраивал, оно его - тоже. Получал поощрения, и не за так: работал Валентин на совесть, всегда с воодушевлением, беспроигрышно. Не злобствовал без меры, был исполнителен и удачлив. Оттого мог спокойно и с затаенным превосходством глядеть чуть поверх голов сослуживцев, не так скоро двигающихся вверх. И вот теперь стержень, державший фигуру его браво, а душу - уверенно, готов надломиться.

«А ведь вынужден буду... Так нельзя дальше!» - закрывая утяжеленные обивкой двери своего кабинета и отдавая ключ дежурному, сидящему у выхода с этажа, уже четко понял майор Сухов, раздвигая плечи и подбадривая себя осознанием того, что еще ни разу никому не удалось загнать его в угол.

На улице и вовсе весь расправился. Проходя, откозырял подполковнику, Стопичеву иронично улыбнулся, кого-то о чем-то спросил, кому-то что-то ответил... Что ж, мог пока. Два года, всего два года отломили и бросили ему от целой его судьбы: живи пока. Ну, а после Антонина, помогая приболевшей сотруднице заполнять почтовые переводы осведомителям, наткнется на фамилию, что и у Афони. Узнает: да, родственник, и все про ее отца спрашивал, восхищался верой стойкой... Отца вспомнит лежащего на топчане в чулане, как будто спавшего, исчезнувшие из сундука веши, им хранимые, долго увиливающий взгляд Валентина, и соединит все в цепочку.

И уже там, в выси, вздрогнет душа Евдоксия Дементьевича от выстрела, раздавшегося в его доме, и зайдется в скорби, заплачет о дочери неразумной, и обратится с молитвой к Всевышнему, надеясь, что будет она услышана.

ЭПИЛОГ

Гриша повернул ключ в замке, распахнул двери номера, занес чемоданы и оставил Аню их распаковывать. Она утомилась в дороге, и на базар - большой и обильный первыми фруктами - он ее не взял:

- Пока схожу, чтоб отдохнула. К вечеру должна быть лучше всех!

Аня помахала ему из окна и пошла искать утюг: вещей они с собой теперь возили много, сжатые в чемоданах, те оказывались в складках вдоль и поперек.

Дежурная велела подождать:

- Уже пользуются, - сказала. - Через полчасика.

Аня прогулялась по коридору, медленно ступая по серединке длинной дорожки, простеленной вниз по лестнице, похоже - одним полотнищем до первого этажа. Когда-то, еще начинающей акробаткой, Аня бывала в этом южном городке, чуть не утонула в Качкарате, не крупной, но быстрой и холодной реке, огибающей базар - свело судорогой ноги. «Интересно, какая она теперь?»

От нечего делать зашагала по ступеням: гостиница для нее была новой и приятно попахивала краской. Нынче весь цирк остановился здесь: жить стали получше, денег хватало и на приличные номера. Правда, не всех селили, как их с Гришей, только семейных.

К своему положению жены, Аня уже успела привыкнуть и освоиться: иногда капризничала, и Гриша брался ублажать ее, словно маленькую. Бывало, сердилась, особенно если ему приходило в голову остановить на улице незнакомую женщину. Но при том подчинялась его воле и слову, как это повелось у них, правда, не с самого начала. Тогда она была вовсе молода и строптива. И оба знали, что капризы Ани, это всего лишь призыв к ласке, а женщины - стол справок: в незнакомых городах Гриша плутал, а они, в отличии от другой половины рода человеческого, могли объяснить так, что уже после можно было дойти, куда надо, и с закрытыми глазами.

Машенька тоже поселилась отдельно. Ее почти трехлетняя Леночка-Ленок - сына не получилось, - иначе могла бы называться Юлой. Имя такого не существовало, но она ему соответствовала: маленький вихорь, удержать который, и то на короткое время, удавалось лишь Машеньке. Но когда Ленок затихала, то становилась похожей на девочку с известной картинки, ту, что с корзинкой и котенком, украшенным бантиком и призывным текстом по краю открытки: «Люби меня, как я тебя»... Пухленькая, с Машенькиными ямочками на щеках, с ее же светлыми, пушистыми волосами, неизвестно только в кого еще и кудрявыми, Ленок была даже лучше.

Теперь этот ребенок, попав на новый житейский остров, осваивала его, бесцеремонно раскрывая поддающиеся двери, и звонко выкрикивая во внутрь одно и то же:

- Здравствуйте!

«Р» она выговаривала хорошо, но форсировала голосом, хвалясь, быть может, что не картавит, как многие ее сверстники.

В Аню Ленок уткнулась с разбега, и обе могли бы упасть, если б Аня не была готова принять ее на себя, летящую со всех ног по коридору.

- Здравствуйте! - получила Аня и свою порцию приветствия, но девочку не выпустила, взяла за ручонку:

- Где остановились, показывай!

Далеко идти не пришлось - десяток шагов и - готово.

Машенька тоже занималась чемоданами. Один большой был ее, маленький, фанерный - дочери.

- Вот, - разводила Машенька руками, - всякую ерунду таскать приходится. - И вывалила «вещи» дочки на середину стола: человечка, грубо выструганного из чурбачка, речные, разноцветные камешки, тусклые без воды, тряпичную куклу...

Аня улыбнулась: в ее чемодане тоже есть плюшевый ослик. Но даже не она его всегда прихватывает в дорогу, а Гриша. Уже не говорит - на счастье. Просто и деловито, как свою кепку, или платье Ани упаковывает. Вообще-то и ей он уже давно - талисман, вот и кочует с ними.

В тот год, осенью, когда Аня поднялась на трапецию, чтоб исполнить полет с повязкой на глазах, Гриша принес ослика в цирк, и клоун Матвей даже в репризу его взял. Так и находился на манеже ослик, заглядывая вверх, как и Матвей, не уходящий из-под рамки до конца. Рамку Александр под номер отдал Ане с Гришей, сам в этот день был полетчиком, выходил в другом отделении. И трюк удался! Он был еще несколько раз повторен, и Аня поверила, что все позади. То страшное, что приключилось - сон, который надо забыть.

Собственную рамку Гриша заказал на заводе, ему быстро сделали, легкую, блестящую. Теперь возит с собой, работают они с Аней больше новые трюки, Аня их «сочиняет», как смеется Гриша, на дню по штуке.

Теперь ей очень нравится зубник. Не та простая «вертушка» под куполом, а красивые и сложные трюки, не сразу ей давшиеся. И если три года назад она «измывалась», как охала Фенечка, над своими ладонями и подколенками, то после репетиций с зубником, она ходила с распухшим лицом, почти не пила и не могла есть днями, болел затылок, отдавало в шею. Но Аня пережидала, и все начиналось вновь.

Они с Гришей сделали номер, который в конвейере тут же перехватили, но так изящно и артистично, он мало у кого выходил.

Впрочем, Аня, и верно, оказалась способным режиссером их с Гришей трюков. Приедался какой, заменяли новым. Со стороны казалось - проще простого им это сделать. Но трюки требовали долгих часов репетиций, воли, какой не у всякого смертного сыщешь.

Машенька так и работает с Ваню, красавцем, сердцеедом. Обрусев слегка, он стал загадочным, элегантным молодым человеком, одно появление которого на манеже вызывает бурю оваций...

Сбежала и вернулась Ленок, затеребила Машеньку:

- Купи мороженое, купи, купи!

- Потерпи немного, мне некогда, видишь, - она спокойно отодвинула дочь и прикрыла чемодан:

- Сегодня ужинать внизу будем, ты как?

- Еще бы я «шабаш» пропустила! - Аня вспомнила, как это было для нее первый раз: и весело, и странно. Теперь Ленок вертится между ресторанными столиками, словно с пеленок тут.

- А ведь и, правда, с пеленок. Как меня мама в манеж в одеяльце носила, так и она в коляске под шатром выросла. - Машенька гордится династичностью, уже дочку на коня усаживает, тот ее носит бережно, а она его пятками подначивает, галопа требует.

Александр на дочь смотрит издали. Не позволяет себе к ней прикипать. Помощь Машеньке предлагал не раз, но она отказалась: - «Потом захочешь, чтоб она тебя в стариках нянчила? Нет уж». - Машенькина душа освободилась от него вскоре, как родилась дочь. Правда, нет, но так она ведет себя с ним.

- А Гриша? Где ты его оставила? - они уже долго вместе, и Машеньке странно, что Гриша не бросился Аню искать.

- На базар убежал. За черешней.

- Тебе повезло: когда я Ленкой ходила, зеленой былинки не было. Так хотелось хоть лист кленовый пожевать!

- Да ты что? - смеется Аня. - А мне один сахар подавай!

- Значит, тоже девчонка родится, не радуйся. Мальчишки соленое требуют. А мы вот, сладенькое, да, вертихвостка моя? - Она притянула к себе дочь, подхватила, подошла к кровати и бросила ее на подушку.

- Если пролежишь десять минут молча, пойдем потом за мороженым.

С округлившимися от восторга глазами и с ладошкой на губах, Ленок замерла.

- Ну, теперь и отдохну, - села Машенька на стул, бросив вниз руки и изобразив усталость.

Аня спохватилась:

- Утюг! Меня ждет дежурная, я побегу! До вечера!

- Счастливо нагладиться! Я завтра уж, - пошла прикрыть двери Машенька.

«Девочка, так девочка, может и лучше. Будем, как мы с Фенечкой, - думала Аня, поднимаясь на свой третий этаж. - Еще не скоро, почти через полгода. Интересно, сколько я смогу еще работать? Три месяца? Четыре? Нет, столько Гриша не разрешит. Ну и ладно, потом зима будет, и вообще нельзя наперед ничего такого загадывать».

Когда Аня, взяв утюг, шла к себе, увидела Александра. Встретились и разошлись взглядами. И снова встретились.

- Вечером спустишься? - спросил он.

- Конечно, - отозвалась Аня. Постояла несколько секунд, посчитав неудобным закрывать перед ним дверь. Он понял, пошел по коридору к столику дежурной, отдал ей в руки ключ, не смог не оглянуться.

Но Ани уже не было.