Источник: Материалы переданы редакцией журнала «Алтай»

Гришко-Юровская О.Ф. НА ГРЕБНЕ БЕЗЫСХОДНОСТИ Повесть

Home

- Гоша! Добавь немедленно света на задник! Пропал у нас город, не видишь?

- Видеть-то вижу, Сав Палыч... - глухо отзывается Гоша сверху.

- Так какого дьявола?!

- А такого... - не заряжаясь, как остальные, от тона главрежа, отговаривается Гоша. - Проводку, похоже, надо менять.

Шумно повертев софитами и ничего не добившись, он свешивает взлохмаченную рыжую голову и флегматично интересуется:

- Кого больше-то светить? Небо или крышу?

- «Кого!..» - главреж нервно пожимает плечами.

- Ну какое там у вас время суток? - уточняет Гоша.

- Обеденный перерыв! - по привычке кидается на помощь Еркину Нинель - его правая рука.

Для Гоши Нинель - вчерашнее жаркое. С ней он даже деловые переговоры теперь вести не желает.

- Сав Палыч! Кого светить-то больше?

- А!.. - отмахивается от него главреж, роняя на алюминиевый столик мегафон и хлопком в ладоши велит артистам продолжать репетицию.

Проигнорированная Нинель покрывается яркими пятнами и спешно пересаживается в другое кресло, подальше от «командного» пункта, где кроме главрежа до конца репетиции будет торчать еще и Маричкина - заштатный консультант от журналистики. Она уж непременно все поймет, пройдясь по лицу Нинель цепким взглядом. Слава Богу, еще не успела!

«Ну, дебил проклятый, - кричит про себя Нинель, впиваясь сильными пальцами в подлокотники. - Мы тебе это припомним!» Состояние у нее такое, каким оно могло быть у самой императрицы Иоанновны, посмей любимый шут, заигравшись, застрять в ее покоях, а потом принародно осмеять случившееся.

Что Нинель мстительна - все знают: зря угроз на ветер не бросает. Только как наденет она на этого Гошу державную узду? Зарплата ему положена копеечная, почувствует давление - вмиг улетучится из театра. Это актеры - крепостные, они к подмосткам судьбой прикованы, а его всюду ждут. Если, конечно, не присмотрел он себе опять новенькую из мира искусства. После Нинель - гренадера в юбке - теперь какую-нибудь лань из массовки. Такой уж у этого рыжего парня диапазон.

Тем временем артисты на сцене зашевелились. Опрометью, как это бывает в жизни, когда отстреливают тех, кто не успел, кинулись занимать скамейки, тесня друг друга и огрызаясь. Так Еркину увиделось заводское собрание семидесятых из его сегодняшнего демократического дня. Свое видение он готов отстаивать так, что тем, кто против - мало, как говорят, не покажется.

Вообще-то, Еркин не одинок: каким-то артистам удалось быстро перестроиться, они приняли новый поворот пьесы и безмятежно вживаются в гротескные теперь образы. Им нравится дозволенность во всем и то, как фривольно проигрываются теперь сцены, раньше помеченные в текстах обветшалым словом «лирические».

С этими Еркину легко. Непонятны и в тягость ему упирающиеся. Даже если они титулованы. Еще надо разобраться: кем и когда титулованы. В те годы? А они отлетели, как пожухлые листья. Теперь на дворе новая жизнь, новые ветры подули. А они паруса под эти ветры подставлять не желают! Ну, на нет и суда нет: останутся без ролей, или, как Гордеева, на рынок отправятся. Фамилию, что ли оправдывать решила? Как-то Еркин ее же хотел выручить - купить розы - не продала. Вскинула голову, словно Жанна д’Арк на костре и такими глазищами зыркнула! В спектаклях дальше служанок не шла, а тут - изобразила! И Рукавишников бычится, считает, роль его теперь - завальная. Так ты же - ведущий! Из всего конфетку делать должен... Но этот театр не бросит, его из него только силой можно выдавить.

Еркин подергивает плечами и ловит себя на этом телодвижении: в последнее время оно привязалось. «Ведь так можно и разрушиться», - пугается он и дает слово - следить за собой.

Причин для душевного напряжения вообще-то у Еркина много: сорвалась поездка в Москву на фестиваль - решили там, что театру сегодня показать нечего; жена ничего оригинальней придумать не сумела - потребовала героиню в любом будущем спектакле: хотя имеет право - актриса, но придется ломать голову, что под нее ставить; и еще этот «Водоворот» к юбилею Пынтикова. Тут - кровь из носу сделать надо: Пынтиков Еркину беспроцентный кредит на квартиру взамен пообещал устроить. А он - личность влиятельная. Только вот юбилей скоро, а спектакль не собран. Хорошо еще, что реквизит не сбросили. Еркин, как предвидел, даже декорацию сохранил, все в дальний угол под целлофан велел устроить. Теперь обсчитал, убедил директора, что затрат почти никаких не будет, если спектакль сделать коммерческим: пустить почти тот же текст, но на другой игре, а еще подпереть эротикой. Директор, правда, представил Чураеву путаной в камуфляже, а Рукавишникова - ловеласом, покривился, потом отступил: чего только сегодня не делается ради спроса. Глядишь - и окажется вещь кассовой. Пять лет назад, когда «Водоворот» впервые прорвался на подмостки театра плановым спектаклем, сборов почти не было. Оскорбленные театралы, ни одной премьеры не пропускающие, раструбили по городу, что спектакль - дешевка, и уже на следующий раз пришлось загонять в зал воинскую часть и студентов снимать с лекций. Тогда судьба «Водоворота» оказалась мотыльковой. Винили автора, автор - Еркина, как неспособного постановщика, а Еркин - актеров, заевшихся при прежних главрежах. Им и теперь - колоритные роли подавай! А где их взять в «Водовороте»? И ведь лучших назначил, другие и вовсе - не смогут.

Вот и стало кроиться из лоскутов новое платье. Такое мастерство - под силу лишь избранным. Еркин себя среди них видел и хотел, чтобы остальные это признали.

...Луч солнца теперь и вовсе по подолу будки гулять пошел. Еркин вскакивает, бежит под софиты, взмахивая руками:

- Да куда же тебя понесло, Гоша?!

* * *

Елена сидит за кулисой на бутафорном диванчике. Хочется подобрать под себя ноги и чем-нибудь укрыться - так холодно нынче в театре. Но - нечем и она берется думать о лете, которое непременно наступит, да еще может оказаться беспощадно жарким, как то, обозначенное в ее жизни осознанием Юльки.

«Закройте глаза, устройтесь удобнее, вот так, головку откиньте на спинку кресла», - сразу услышался чарующий голос психологини. На его фоне пошла музыка и ей в такт - голос китов. «А теперь представьте себя у тихого, теплого моря...»

Море не вырисовывалось. Возникли бегущие пески в Кызылкумах, которые сама она не видела, но по рассказам Юрия Николаевича отлично вообразила. И в них - себя. Вот она на гребне, вот он ее подталкивает, смеясь, и отпускает одну по течению. Чтобы образовалась песочная река, достаточно маленького камешка и поток ринется вниз. Она - не камешек и потому летит стремительно, а Юрий Николаевич смеется и эхо его голоса перегоняет ее и утыкается в очередной холм. Ей обидно, что он - не рядом, не держит крепко за руку, а остается где-то там, в недосягаемости. Елена начинает всхлипывать. Сначала потихоньку, потом - навзрыд.

«Чураева! - спешит выкликнуть ее из Кызылкумов психологиня. А когда ей это удается, серьезно интересуется: - Вы, похоже, решили утопиться?»

Остальные пациенты глядят на Елену, кто с сочувствием, кто - с обидой: последним было так комфортно на пляжах, а она взяла и выдернула их оттуда.

После сеанса они ревели уже обе друг другу в жилетки: светило от науки оказалась еще несчастнее Елены и непозволительно обрушила на ее голову весь негатив, рассказывая о своей кошмарной семейной жизни. В итоге сформулировала вывод: бабе лучше жить одной, если, конечно, она успела обзавестись ребенком. Елена - успела и потому ее слезы взялись медленно просыхать.

- А вообще-то стоило бы его все-таки найти, - прощаясь, посоветовала психологиня.

- Зачем?! - гордо вскинулась Елена.

- Чтоб плюнуть ему в лицо.

- Юльку я хотела сама. Просто было обидно, что никто не подогнал к роддому «Мерседес»...

Деньги за сеанс психологиня не взяла и сказала, что Елене здесь делать нечего.

Реветь - ревела, а все же, как ведунья, пациентку рассмотрела.

- Вы, Леночка, наделены сильной волей. Вы - малодоступны внушению. Сегодня плакала ваша горделивость, а не гордость. По душевным масштабам вы не подходите под мерки большинства, ваши черты характера крупнее обычного. Вы крепко сделаны, но не мудры, потому что не умеете слышать предостережения своего сердца. Вам дано легко очаровываться, но разочарования после вы принимаете как несправедливые удары судьбы. Но вы и сами способны причинить боль, не заметив. Можно мне стать вашей подругой?

Что у нее сильная воля, Елена в то лето еще и не догадывалась: она чувствовала себя бесконечно беззащитной с крохотной, орущей Юлькой на руках, оторванной от самого любимого своего дела - театра. Ей казалось, что она ежеминутно теряет форму, подходя к зеркалу, она вглядывалась в лицо испуганной, отчаявшейся женщины, уступившей животному инстинкту - продлять род. Кляла себя, как предателя, вспомнив вдруг и осмыслив библейское изречение о грехе зарывать талант в землю. «А может его и нет, этого таланта? Иначе бы я не кинулась в авантюру: любовь, семья, ребенок?» Женщина из зеркала опускала глаза. Она тоже была растеряна и никакого совета дать не могла.

Вот тогда-то Елена и пошла искать поддержки у светила. Все же не зря пошла, получается.

Мать, узнав, обиделась. Мать всегда обижается на Елену, когда та бежит за житейским советом из дома.

- Тебя-то кто рожал? Не в капусте ведь нашла. И театр не бросила, и слюни не распустила. И тоже - одна растила.

- Папа умер. Это - другое дело.

«Юльку я хотела сама» - было просто щитом. Да, хотела, но - при Юрии Николаевиче...

- Ну и ты скажи себе, что - вдова. Так лучше и для Юльки будет.

«Кстати, - вернулась из далекого в сегодняшний день Елена, - надо спросить: сколько раз их выводят на улицу. Если один - придется догуливать». Юлька неделю ходит в садик, возвращается зареванная, а Еленина мать, переступив порог, произносит одну и ту же фразу с нажимом на каждое слово: «Елена! В тебе оглохло материнство! Ты бросила дите в омут!» «Не в омут, мам, в реку, чтоб скорее плавать научилась», - теперь твердо сопротивляется Елена.

Отплакав, отсомневавшись в себе, заручившись определением психологини - «сильная женщина», Елена взяла себя в руки, а если точнее сказать - внутренне ощетинилась: «У меня появилось гнездо. Его надо оберегать - там птенец. Кроме меня - некому». Ее теперь все пугало: телевидение, работающее на разврат, школы со шприцами во дворах, будущие Юлькины мужья с пластмассовыми автоматами наизготове... «Значит, ни детства золотого, ни романтической юности дочери не видать. Спасет только школа выживания. А первый класс этой школы - детсад».

Мать считала, что все зависит только от устоев в семье и что добродетели передаются по наследству.

- А плавать красиво и я ее научу, - не думает соглашаться с Еленой мать. - Или ты меня уже выбраковала? - И опять обижается.

- У нее будет другая жизнь, мам. Потяжелее нашей с тобой...

За спиной Елены давно стоит Маришка. С таким же успехом она могла бы находиться в «газетном киоске» и наблюдать из окошечка все, что происходит на сцене. Но, во-первых, в будке душно, потому что - фанера, голос подавать ей еще не сейчас, а главное - охота подольше побыть около Чураевой.

Маришка кладет невесомую ладошку на Еленино плечо и шепчет:

- Леночка, вы в образе или как?

Елена беззвучно смеется, не поворачиваясь, тихо произносит:

- В каком образе, Мариш? Ты о чем?

Обе знают, что в возрождаемом спектакле играть совсем нечего. Помнят, как пробовали сопротивляться - всем составом пошли к директору. Тот, как всегда, явил свою бесхребетность, прикрылся текущей кровлей, взбученными полами, сломанным автобусом, ворами-арендаторами, повторил дословно доводы Еркина о выгодности «Водоворота», напомнил о влиятельном Пынтикове, его возможности подбросить через спонсоров деньги на премии и легко выпроводил их из своего кабинета. Кто-то после проронил:

- У Микитина подслушка. К вечеру все Еркину известно будет.

Решили - из области фантастики. Оказалось правдой! Если раньше Еркин только кожей чувствовал разрастающийся очаг вольнодумства, то теперь знал - с какого края он его будет припекать: Рукавишников! Тот активнее всех убеждал директора не начинать репетиции заведомо провального спектакля.

Да, Андрей Рукавишников в тот раз всем открыл Еркина. Рассказал, как они вместе в Воронеже работали, на каких последних ролях их нынешний главреж был. Покаялся даже, что это он театру Еркина подсунул, расхвалив тому и город, и коллектив, и - карты открыл: штатный главный уволился, место пусто. «Сообщи нашим - может, кто сюда захочет». А Еркин сам приехал, сказал - родственник тут у него есть, жилье не потребуется. И - ввинтился.

Елена у директора больше молчала. Она поход к Микитину в душе не одобрила: два сапога пара. Тут что-то другое делать надо. Но что?..

Маришка шепчет Елене, склонившись все так же за ее спиной:

- Далось это солнечное пятно!

Ей больно глядеть на Рукавишникова, который сейчас стоит посреди сцены и пережидает перепалку Еркина с Гошей. Она убеждена, что главреж световиком лишь прикрывается, ему надо раскалить нервы Рукавишникову.

Елена считает - это нелогично: хотеть выпустить спектакль и выбивать из него главное действующее лицо!

Но логично мыслят умные люди. Еркин в театре - все еще до конца не опознанный, свалившийся на их головы объект.

Потом Маришка слышит хлопок, что означает: пошли дальше, обреченно вздыхает и ныряет в полумрак. Елена знает: сейчас та кошечкой прокрадется на свое место, не качнув стенки киоска, замрет в ожидании реплики Андрюши и звонким голосом выдаст свою: «Газетка-то ваша пришла, а вот Вера Сергеевна подзадержалась!»

Вера Сергеевна - это она, Елена. Ударница труда. В первом варианте спектакля ходила по сцене гордо, глядела прямо, фразы - не ахти какие, правда, проговаривала четко и весомо. Елене наполнять роль помогала и своя значимость, и своя уверенность в жизни - так будет всегда. Теперь в образе все развернулось на сто восемьдесят градусов и настолько стремительно, что она, уже много игравшая актриса, растерялась: ее Вера Сергеевна, эта труженица, апостол, нежная мать, читающая сыну на сон грядущий сказки Пушкина, должна - по сценарию - позволять сдирать с себя одежды и подыгрывать похотливым рукам: белая медведица в мазутной луже!

«Говорят, Еркин научился неистово креститься. Кто-то видел его в соборе с куличами, - выныривает из памяти. - А еще недавно секретарил в Воронеже. Сумел же перекроиться!» Это Андрей ей на кухне, уже после похода к директору, рассказал. Закончил мрачно: «Теперь потемки наступили». Елена не согласилась: «Не навсегда. Все проходит». Андрей покачал головой: «Где Еркины, там не проходит ни-ког-да! И такие люди, увы, имеют способность быстро размножаться. Просто раньше их чаще дустом посыпали».

Она тогда не приняла слова за истину: Андрюша сильно замотан семьей - жена-неумеха, сыновья-погодки капризничают, Андрюша и сам вожжи в руках держать не умеет - добр. Мать недавно похоронил...

Уже начинает и сама задумываться: а вдруг и правда: где Еркины, там - потемки?.. Андрюшу жаль: в его сторону главреж чаще смотреть стал по-волчьи. Не загрыз бы.

Пожалуй, надо тоже готовиться к выходу, текст выдавать. Елена нехотя поднимается, потягивается, одергивает полы кримпленового пиджака, застревает шпилькой в щели между плах и пытается высвободить туфлю. Ступня еще больше мерзнет, оказавшись на холодном полу. В дебрях подсознания мелькает - не к добру это. Но уже пора играть выход и Елена заставляет себя сосредоточиться. Потом медленно, прогулочным шагом выступает из-за кулисы, пока не замечая Покидова-Рукавишникова, тот отклеивается от киоска, готовый кинуться ей наперерез с широкой улыбкой на приглупленном лице. Андрюша по роли - бывший директор завода, в интерпретации Еркина сегодня - он должен комплексовать, уничижать себя, бить кулаком в грудь и при этом посягать на ее крепко пришитые пуговицы пиджака. Каждая сдавшаяся его рукам пуговица, по убеждению Еркина, должна породить в зале громогласный хохот. Пять пуговиц - пять взрывов хохота... «Надо подрезать петли, чтоб Андрюша не мучился», - не совсем серьезно думает Елена, не ощутив еще, как проклюнулся в ней первый, но крепкий росток собственного всему этому протеста.

Тексты проговорить, однако, не удается ни ей, ни Андрею.

- Григорий! - вложив в окрик всю свою власть и довольно прислушиваясь к себе, закидывает вверх голову Еркин. - Или свети куда надо, или ты у меня не работаешь!

Для всех это что-то новое в главреже. Но Гоша есть Гоша. Он спокойно произносит:

- Или - не работаю.

И выключает все софиты.

* * *

- Лошадей на переправе не меняют, Савелий Павлович! - шепчет Маричкина, склонив свою коротко стриженную птичью голову к плечу Еркина. Со стороны может показаться - два человека любезничают. Но шепот журналистки больше напоминает шипение змеи. - У вас три месяца. Всего - три! Каждый день дорог!

Гнев Еркина и не думает уходить в песок.

- Без вас знаю! - громче обычного, на радость Нинель, произносит он, не меняя властной позы.

Нинель ликует: наконец-то наступил перелом, наконец-то шеф выскользнул из рук этой мегеры. Она не хочет радоваться в одиночку и манит к себе торопливым жестом Смолькову. Только Нинель может обнаружить в зале эту спятившую с ума травестишку, по уши влюбленную в Еркина и преследующая его повсюду. Правда, пока лишь на территории театра.

Смолькова возникает как из-под земли и, крадучись, усаживается в соседнее с Нинель кресло. Ее маленький ротик прихлопнут ладошкой - на всякий случай, чтоб не вырвалась щекочущая гортань, фраза: «Я в восторге от вас, Савелий Павлович!»

Но только пару минут подарил им Еркин, разрешив собой полюбоваться. Уже вскоре он сам придвигается к Маричкиной, готовясь что-то сказать, та демонстративно пересаживается дальше, закидывает ногу на ногу и закуривает, зная, что Еркин любому другому этого не позволит. Она не любая, но - другая. Она не у него в штате, а у своего шефа - Пынтикова. Еркин от шефа зависит, а, значит, и от нее, Маричкиной. Стоит ей не так доложить о репетиции и Еркину предстоит долгое объяснение... Лицо у Маричкиной - непроницаемо. Выдает лишь манера держать сигарету на отлете: тогда видно, как чуть подрагивают худые, длинные пальцы.

В зале зажигается центральная люстра. Неиграющие пересаживаются на передние ряды, артисты складывают на дальний стул тексты - теперь в них не заглянуть, значит, жди импровизации.

- Главное, нести в духе автора, не воспарять, - усмехается Боризевич, стоя около Елены. У него в этой мизансцене одна фраза. Но потом его появление у киоска должно сыграть роль в судьбе героини: он ее принародно оскорбит.

Боризевичу за семьдесят, он солиден и когда-то был высок, а теперь осел. Но еще играет, соглашается на что угодно, только бы не дома прозябать. Сам к себе относится с большим почтением и носит порыхлевшее тело так, словно боится уронить что-то, боится рухнуть под бременем собственной славы.

Но, оказывается, память у актеров, занятых в «Водовороте», отменная.

Проиграв встречу, Андрей увлекает Елену на скамейку, подальше от газетного киоска. Маришка исчезает в будке, Боризевич отступает за дерево. Если бы не плюнул на Еркина Гоша и поработал бы со светом, то на сцене был бы сейчас вечерний час и в этом полумраке луч света являл бы взглядам, смотрящим из зала, только скамейку.

- Почему сюда? - поправляя прическу и мелко переступая, при этом чуть ли не выбивая шпильками дробь, обиженно спрашивает Елена.

Андрей прикладывает палец к губам, давая понять, что их встреча должна быть тайной, начинает примеряться к первой пуговице ее пиджака.

Еркин с места громко напоминает:

- Вера Сергеевна делает вид, что сопротивляется, но сама хочет...

«Андрюш, на тебе сегодня лица нет. Что случилось?»

«Достал».

«Плюнь, сердце дороже!»

«Не могу. Кончится репетиция - убью».

«Много чести!..»

Они уже научились говорить взглядами, а Еркин их подсматривать - еще нет. Да и не до этого ему - он режиссирует, он снова Бог и царь, ему то и дело на ум приходят новые варианты и тогда раздается хлопок и следует резкий окрик. В очередной «передых» Рукавишников угрюмо произносит:

- У меня такое чувство, будто на репетиции я хожу в собачьем ошейнике. И он постоянно стягивается...

Елена пугается: когда-то, давно, у Андрея был предынфаркт. Прошло, забылось. И - опять?

- Я тебя очень прошу - не сорвись сегодня. Потом что-нибудь придумаем, - голосом сестры милосердия шепчет Елена. И думает: «Ну хоть бы еще что случилось! Крыша, что ли, на голову Еркина рухнула!»

В зале переговариваются. Похоже - на ходу что-то придумывают. Говорит Маричкина, Еркин согласно кивает. Нинель то глыбой возникает около них, то, перегнувшись пополам, чтоб не застить им сцену, удаляется, очередной раз уступая шефа Маричкиной. Та предлагает продолжать репетицию и, отсердившись на Еркина, усаживается с ним рядом.

- И все же, зря вы дублеров не готовите! - как-то деланно вздыхает Маричкина. - Мало ли что с кем может случиться...

- Глупости, - успокаивает ее Еркин, обещая себе не задирать Рукавишникова до премьеры и отмечая проницательность журналистки: ему действительно, сегодня, как никогда творилось: он увидел тот стержень, на который теперь можно нанизывать куски пьесы. И все сопротивляющиеся казались ему идейными врагами. Даже этот Гоша...

Маричкина же точно знает - не удержится Еркин. Его может понести в любой момент: он спонтанен и - без тормозов.

- Я, вообще, предпочитаю репетировать одним составом. Если держишь в уме органику данного актера, легче решается его сценическая жизнь, - многозначительно поясняет Еркин свое нежелание вводить дублеров.

«Меньше хлопот», - переводит Маричкина тираду главрежа. И ухмыляется: «Почти что Охлопков. Начитался». Что Еркин режиссер не от Бога, она поняла сразу. Но - от Бога им с Пынтиковым сегодня и не нужен. «Однако, он еще и чувства самосохранения лишен, - понимает Маричкина и пережидает объяснения Еркина с актерами, чтобы еще раз настоять на своем.

- Переставьте скамейку ближе к рампе! - никак не называя Нинель, а лишь повернув к ней свою чуть седеющую, всегда аккуратно подстриженную голову, требует Еркин. И недовольно командует после: - Да не так! Прямее!

Все понимают - это дилетантство: теперь в зале видны будут только уши героев. Как-то Еркин уже провалил спектакль на малой сцене - обрядил его в черный бархат. Получилось что-то могильное. А требовалось голубое или зеленое: пьеса-то была веселой.

Елена не сдерживается:

- Савелий Павлович, давайте вернем диагональ!

Еркин замирает и вдруг, совершенно неаргументированно выдает, лишь бы осадить:

- Чураева! Я с самого начала хотел вам напомнить, что движение ресниц - это еще не эмоции!

Получилось: сам дурак.

- А если этого, из Омска? Как его? - понимая, что Еркина любым способом надо оторвать от сцены, спрашивает Маричкина, а сама поглядывает на Елену. Та уязвленно отвернулась. - Фамилию забыла. Ну, такая звучная?..

- Трубецкой, что ли? - нехотя приходит на помощь Еркин, пока Нинель двигает скамейку. - Не знаю, не знаю. Не его амплуа. Да и - молод...

- Проблема состарить?

- Не давите, не люблю этого, - ширит Еркин уже возникшую между ними трещину.

- Зря, зря, - со значением повторяет Маричкина и решает навязать дублера через Пынтикова.

В это время на сцене уже говорили. И сидели все на той же скамейке. Оставалась последняя пуговица, когда Еркина снова прорвало и он раздраженным окриком остановил репетицию. Елена от неожиданности резко поднялась, Андрей вздрогнул, как кнутом его стеганули. В окошечке киоска появилось испуганное личико Маришки. Боризевич отступил еще дальше за кулису.

Пока Еркин летел к сцене, Маришка успела прошептать:

- Миленькие, не надо! Он же это специально! Честное слово! Андрей Миронович, себя пожалейте - на таких не сердятся!

Преданная Маришка. Всегда под рукой, как подорожник...

А он уже вскочил, пружиня, пропрыгал по сцене, сдернул Рукавишникова с места, Елену подтолкнул к скамейке, велел:

- Застегнуть все пуговицы! Я сейчас ему покажу, как должен это обыграть настоящий актер!

«Я ему покажу!..» В присутствии человека с именем-отчеством! Ведущему артисту! Елену ошеломило. Она, оказавшись от толчка не у скамейки, а за ней, торопливо всмотрелась в лицо Рукавишникова: белое, почти бескровное, бешеные глаза и темно-синий треугольник у верхней губы: сердце! Вот так, говорят, в каком-то театре посреди сцены упал и остыл прекрасный актер. У него было сильно развито чувство собственного достоинства и потому он отказался на премьере надеть дамский алый прозрачный туалет. Его оскорбило, что Чеховский спектакль раскрутили в тусовочный и в последний момент он восстал. Пошел играть в чем был, но осилил лишь одну сцену.

В Елене сыграло охранное чувство. Она быстро прошла к Андрею, которому Еркин что-то горячо доказывал, размахивая руками и почти задевая его, а Рукавишников усердно, казалось, вдумывался, ничего не понимая и бледнея еще заметнее, развернула главрежа лицом к себе, сказала: «Как вы мне противны» и ее рука пошла вверх, для пощечины. Но...

Но в это время, теперь уже в зале, погас свет. Темнота и тишина длились несколько минут. Потом голос подала Смолькова, выкрикнув заботливо:

- Савелий Павлович! У нас там гвоздь на ступеньке вылез, справа, помните?

Маричкина бросила резкое:

- Хорошо еще, что не пожар, я ушла, с меня на сегодня хватит!

Кто-то засмеялся и спросил с издевкой:

- А с этим-то светом что? Не Гоша ли опять поработал?

На голос отозвались из-за сцены, сымитировав автоответчик:

- Свет будет завтра. Ждите.

И уж совсем из дальнего угла зала послышалось:

- «Все гнило в Датском королевстве!» Шекспир. Трагедия «Гамлет», действие первое, явление четвертое...

Нинель, придя в себя, громогласно объявила:

- Следующая репетиция в костюмах. Побеспокойтесь сами, господа артисты, я вам не девочка - за вас бегать...

* * *

- Тебе это надо было, Лен?!

- Но он - сволочь!

- Ты меня пугаешь лексикой!

- А мягче не назвать!

- Все равно...

Обе молчат в трубку. Потом Елена заявляет:

- Ты меня должна поддерживать, а не казнить. Ты меня должна понимать с полуслова.

- Как доверенное лицо, да?

- Да. А я - твое. Это и зовется дружбой!

- Леночка, - сдается под напором максимализма Ирина. - Ты меня не так поняла.

- Да? - грустно иронизирует Елена. - А тебе не кажется, что это ты со своей хваленой проницательностью часто не видишь самого главного?

- Это чего же? - изумляется Ирина.

- Непредсказуемости поведения человеческого достоинства.

- Неправда! - возмущается подруга.

- Правда! Подумай, к чему ты призываешь своих пациентов: «сядьте удобнее, забудьте обо всем - расслабьтесь, головку - на спинку кресла, погрузитесь в тишину и покой». А пока твои пациенты в этом мире отсутствуют, его грязными ручищами захватывают всякие выскочки!.. До святого святых добрались - искусство в псарню загоняют!

- Лен. Это не телефонный разговор.

- Так ты еще и трусиха? - Елена нехорошо смеется. - Да кому мы сегодня нужны? На нас же просто плюнули!

- Лен, я к тебе сейчас приеду, - чувствуя, что телефоном не обойтись, заявляет Ирина.

Обе знают - у нее еще один вечерний сеанс.

- Не надо, - говорит Елена. - Я сейчас сама с собой побеседую. Как ты учила. Уговорю.

- Как бы не так, - Ирина торопливо нажимает на рычаг и лишь после кладет трубку.

Ехать к Чураевой далеко, с пересадками. На их «девятке» сегодня Павел - муж Ирины. Укатил в горы, достопримечательности показывать какой-то очередной делегации. Потом от него долго будет разить чужими дорогими духами. «Зачем дала, - укоряет себя Ирина, - мое число». Машину они берут по графику: четные - ее, нечетные - Павла.

Елена, испугавшись, что подруга застанет ее в разобранном виде, бежит в ванную - отмачивать глаза: они опухшие и красные. Елена не позволяет никому застать себя врасплох. Это - от матери, это должно передаться Юльке, когда вырастет. «Чтобы сказала мне сейчас Паничева? - пока плескалась в ванной, думала Елена. - Как-нибудь бы припечатала. Она это умеет».

Антонина Григорьевна - легенда театра. Увиделось: сидит сейчас та на вахте, на табуретке, чтоб спину не распускать, поглядывает в окно, курит. Лицо и в восемьдесят шесть красивое, породистое. Такое - писать.

В первый день знакомства с ней Елена была шокирована. У Антонины Григорьевны кончились папиросы, она увидела входящую Елену, протянула к ней по-нищенски ладошку и жалким голосом произнесла: «Подайте народной артистке на беломоринку...» Испуганная Елена хотела вышагнуть назад - какая-то ненормальная, что ли, а вахтерша звонко расхохоталась: «Не куришь, значит. И правильно. Я в лагерях научилась. А ты и не смей, кожа портится. Вон она у тебя какая нарядная. А сколько тебе?» - вахтерша бесцеремонно разглядывала Елену и та чувствовала себя манекенщицей на подиуме, забывшей надеть платье. «Тридцать один», - ответила. «Да ну? А мне так не показалось. Я тебе лет семь сбросила». - Паничева на льстицу не походила, да и резка для нее была очень.

И что народная - оказалось правдой, и что в лагерях двадцать лет отсидела, и что профессорской дочерью в Москве росла, да за это же и в Норильск угодила - правда. Об остальном уж не сама Паничева рассказала - ее подруга. Та в театре пожарницей работает. Тоже - дите «пятьдесят восьмой», как они себя называют.

«Может обе на вахте», - затягивая в пучок волосы и закрепляя их Юлькиной цветной резинкой, продолжает думать Елена. Так советует ей Ирина - уводить мысли в сторону от бушующего в голове костра. А думать об этих женщинах, особенно о Паничевой, полезно. Вот ведь - не сломалась!

После лагерей кем только ни была! Костюмершей в театре работала, на кассе, в пошивочном цехе. И уж теперь - на вахту села. При Шишкове и Буркине - прежних главрежах - с ней считались. Шишков, доморощенный главреж, других миров не видевший, к ней, как к оракулу прислушивался. А - совпадало! Посидит Паничева коротко на репетиции и скажет сколько лет этому спектаклю идти. Будет ли аншлаг. Или заскучает и бросит: «Все, меняй. Не вытянет». Десяти минут ей достаточно, чтобы определить. К Еркину не ходит. А тот ее и не приглашает, потому что...

Елена снова полощет лицо холодной водой. Воображаемая Паничева укоризненно качает головой вслед за воображаемой Ириной. «Ну, хватит кваситься. В жизни и не такое бывает!» Улыбнулась, вспомнив о Паничеве другое.

На той же вахте:

Звонок. Паничева поднимает трубку. Грудным, неповторимым голосом отзывается:

- Алле!

Слушает, потом на лице появляется слегка брезгливое выражение и она сообщает:

- То, что было вчерась.

Ее, видимо, спрашивают: «А что было вчера?»

- А то, что и - позавчерась.

Считают, что ошиблись номером. Перезванивают. Она меняет голос и объявляет приговор:

- Истинным театралам такие вопросы задавать стыдно. Репертуар надо знать, как «Отче наш».

На нее сначала обижались, жаловались, а когда приходили в театр, норовили увидеть - кто такая. Потом, когда она стала известна всему городу, перед спектаклем кто-нибудь из зрителей нет-нет да и преподнесет ей букет цветов. Она примет, слегка склонив голову и пошутит:

- Сегодня я играю Офелию. Правда, под гримом можете не узнать.

Играла, играла она Офелию. И восхищались, и фотографиями газетные полосы заполнялись. А вот распорядилась судьба!

Ирина бы сказала: чью-то карму отрабатывает Паничева. Не повезло с родственниками. А чью карму миллионы в те годы отрабатывали? Нет, тут другое: близко еще крепостное право - в затылок дышит покорностью.

А эти, - Елена возвращается к Паничевой, не ужали плечи. Наверное, думали тогда, что остальным перед ними стыдно станет. Со временем, может быть, и стало кому, только Буркин, ее земляк, приехав и узнав о ней, совсем не потому роль предложил: хотелось самому ее игру увидеть. Она отказалась, конечно: все сроки прошли для подмостков. Тогда он ее юбилей затеял. Всем театром готовили. Такой капустник сотворили! Она сидела затянутая, в парике и гриме, величественная, принимала подарки, которые после артистам же и раздала - куда ей!

Потом свое жилье получила - маленькую квартирку в доме возле театра. На новоселье она сказала: «У меня был метр на нарах, постоянная угроза получить свои два - в земле. Это, - обвела рукой комнату в шестнадцать метров, - конечно, роскошь».

И все равно правительство для нее никогда не было «оно». Только «Он», да еще с заглавной буквы.

- Леночка, - сказала ей как-то Паничева. - Об одном в этой жизни стоит заботиться: чтоб не истончала человеческая натура ни при каком режиме. Иначе - всему крах. И режиму - тоже...

«Да, на Паничевых земля держится, а на Еркиных...»

Наконец, раздался звонок в дверь. Елена довольно подумала о себе: она опрятна, в комнате почти прибрано - успела по пути растолкать Юлькины игрушки по углам, чай поставит, когда встретит гостью. И пусть не готовит она там за дверью свой носовой платок - слез не будет.

Но за порогом стояла не Ирина, а Андрей и новый актер из Омска: высокий, черноволосый и чем-то слегка похожий на раннего Боярского.

- Привет, не ждала? - почти бодро спросил Андрей. - А у тебя телефон был долго занят, - извинился он за неожиданное вторжение.

- Трубку сняла, чтоб ни с кем не объясняться, - соврала Елена.

- Боялась - Еркин прощения просить начнет?

- Ага...

Пока это произносилось, Елена отступила назад, пропуская мужчин, потом выглянула на лестничную площадку.

- Мы хвоста за собой не привели - мы опытные.

Елена улыбнулась.

- А это тебе, - Андрей протянул яркую коробку. - Торт.

- Вижу, - она не приняла, - передай от меня своим гаврикам.

- Не могу. Мы скинулись. Правда, Сережа?

- Правда! - весело подтвердил юноша. - Честное слово!

«Как Маришка, - сравнила Елена. - У той через слово - честное слово».

Взяла, строго посмотрела на Андрея.

- Половину - домой! - И для пущей убедительности добавила: - Мы с Юлькой сухарики с чаем любим. - Потом протянула руку гостю. - Чураева. Елена. - И почти без паузы: - Викторовна.

- Знаю. Уже несколько дней вас на репетициях вижу. А я - Трубецкой Сергей Васильевич, - отчеством уровнял себя гость.

- Не из тех ли? - пошутила она, жестом приглашая мужчин в комнату из прихожей.

- Если станут наследство раздавать, значит, из них.

- Тебе только золотые кандалы достанутся. Да просторы Сибири, - уверенно пообещал Андрей.

- Ага! - опять засмеялся юноша.

Елена внимательно всматривалась в Рукавишникова: отошел немного и кажется, чуть выпил. Лицо не серое, но глаза выдают - еще обижен. «Дальше - лучше не будет. Они с Еркиным давно по разные стороны здравого смысла. А тот притворством даже себя утруждать не станет. Тон менять не будет ради Андрея. Да и ей самой вызов брошен: «Движение ресниц - не эмоции...» Похоже на приглашение к барьеру.

Андрей чувствовал себя слегка неловко - ввязал невольно Елену в конфликт с главрежем. Решил, хотя бы благодарностью рассчитаться:

- Веришь, Елен, не встань ты между нами, я бы что-нибудь вытворил. Может быть, шею ему свернул бы. Такое желание вскипело.

- Андрюша, не надо... Елена не хотела, чтобы Рукавишников сейчас, на глазах новенького, занимался самоедством. Это она в нем не любила: сильный, большой, во всем природой не обворованный, он иногда неожиданно закрепощался и слабел. Она знала - обида скопилась в душе и больно ее покусывает. В этом состоянии Андрей может мыслить приблизительно так: «малооплачиваемый человек в итоге сам себя перестает уважать», или: «искусство всегда помогает и готовит общество к переменам, а потом оказывается на задворках». На раздумья тратятся большие душевные силы, а на благоразумный поступок почти ничего не остается.

- Правда, свернул бы! - уверенно повторяет Андрей. - Еще немного бы...

Елена верит - вон ручищи какие. И вдруг вспоминает, едва удерживаясь от смеха. Несколько лет назад, хозяйка, у которой артисты квартировали, приехав в райцентр с миниспектаклем, выделив его среди остальных за этот самый внушительный вид, попросила Андрея отрубить голову петуху. Подала топор, кивнула на чурку, словила живность и ушла кипятить воду на лапшу. И что? Битый час после все ждали Андрея. Он пришел запыленный из-за дальних огородов. К вечеру и петух на насест вернулся. Без хвоста, но - с головой. Когда после, в театре, брались над Андреем посмеиваться, вспоминая ему петуха, он серьезно объяснял: «Чтобы я свернул шею, меня надо хорошо достать». Еркин это делает и потому Елена сегодня испугалась за друга.

- Андрюша, мысль - материальна. - Елене пригождаются вообще-то часто уроки Ирины. - И не захочешь, да сделаешь, если внушишь себе.

- Мир очищу, - бурчит Андрей и уходит на кухню. Там у Елены осталась немытой посуда, он тут же ею загремел.

- Брось, Андрюш, - громко попросила Елена. - Душа домой вернется, уберу.

- Жди, когда вернется, - отозвался Андрей. Он привык все делать за жену и еще - он генетически любил порядок.

На некоторое время Елена осталась с Сергеем одна в комнате, плотно заставленной случайными вещами и оттого кажущейся совсем маленькой. Походив по небольшому квадрату потертого ковра, Сергей тоже опустился на стул и усмехнулся:

- А у меня - раздолье!

- У вас - это где?

- В общежитии, вестимо: стул, стол, кровать и репродуктор. Испорченный, но тоже с инвентарным номером.

- Распределили сюда? - Елена решила, что он - выпускник.

- Нет. Еркин позвал.

- Вот как?.. - разочаровывается мигом Елена и думает: из его гвардии, выходит. - Тогда все с вами ясно, - сухо договаривает она.

Сергей спешно возражает:

- Да нет же! Он у моего отца когда-то учился, фамилия была на слуху, вот и...

- Омский театр с нашим не сравнить, - еще не совсем поверила Елена. Выходит, какая-то корысть сюда позвала.

- От очередной потасовки сбежал.

- Ну?! - голос Елены заметно потеплел. - Вы или вас?

- Всяко приходится, - не захотел объяснять Сергей.

Елена поняла: у него не только фамилия декабриста, а и задор.

- Кстати, чтоб вы знали, - Сергей по-мальчишески гордо вскинул голову. - Свет в зале вырубил я. - За этим следовало: когда Еркин узнает, я тоже окажусь у него в немилости, но мне на это глубоко наплевать...

Елена покачала головой, улыбнулась:

- И нажили себе могущественного врага.

- А за меня не бойтесь! И вообще, - он крутанул рукой в воздухе. - Нас уже трое, а он - один!

- Да, - согласно кивнула Елена, не меняя выражения лица, и подумала: «Какой напор оптимизма! Не слишком ли затяжно прожил под крылом папочки? Теперь выпорхнул, душа начнет ушибаться».

- Я - битый, - как будто услышал ее Сергей. И звонко засмеялся. Елена невольно сравнила его с Егоровым: две противоположности. Но и тому, и другому, как бы подытожила Ирина, доведись ей их оценивать, состояние души играет на имидж. «Через полчаса нагрянет, а тут уж веселье в полном разгаре. Зря сорвалась», - подумалось.

- Трое - это уже что-то... ответно улыбнулась она, почувствовав легкую зависимость от поступка Сергея. - Это уже много.

Сидеть и ничего не делать, когда на кухне кто-то усердствует, Елена дольше не могла. Извинилась, прошла к Андрею и тут же была выставлена назад:

- На готовенькое пожаловала? Нет уж, все лавры - мои. Заслуженно! - довольно окинул взглядом расчищенную кухню Андрей. - Сейчас буду чай подавать!

- Подумаешь, звали тебя! - отплатила Елена, возвращаясь к Сергею. Тот рассматривал корешки книг на полках.

- Из той жизни? - спросил, имея ввиду хороший подбор.

Елена ушиблась о свой возраст.

- Да, почти мои ровесники. Я родилась и мне стали собирать библиотеку.

Сергей не почувствовал, что был неловок.

- А я люблю фантастику. У отца в кабинете отдельный шкаф с такой макулатурой. Для любимого сыночка.

- А другое читали?

- Конечно, в школе.

- Могу помочь вам дообразоваться. Открою абонемент. Потеряете - в пятикратном размере оплатите.

- Идет! - всему сразу обрадовался Сергей. И тому, что Елена разделила их с Еркиным и приняла в свой союз, и тому, что нашлась причина бывать здесь часто. Сегодня он Андрею просто навязался в спутники: Елена его своей вскинутой для пощечины рукой поразила. Он и в темноте, и после продолжал ее видеть: такой женственной и такой гневной. Редкое сочетание. И еще - глаза как горели! Вообще-то про глаза Сергей надумал - их в плохо освещенном зале почти не видно было. Зато он разглядел их отлично по приезду на портрете в фойе. Тогда сразу захотелось потерять голову да и весь оставшийся день думалось только об этом. Ничто не могло бы встать на пути странного, нового, охватившего душу чувства.

- Дочка? - спокойно кивнул Трубецкой на овальный портрет Юльки.

- Она.

- А это?

- А это - он, - с вызовом сообщила Елена. Рамка с фотографией Егорова стояла за книгами, на краю полки. Ее надо было умудриться увидеть.

- Ясно, - ничего не меняя в своем к ней отношении закончил осмотр Сергей и потер ладони. - Как чая хочется!

Поужинать ему и правда, не удалось - боялся упустить Андрея.

За столом на кухне еще поговорили о Сергее. Андрей, похоже, уже о нем кое-что знал.

- Из-за кулисных сплетен, - пояснил. - Но кое-что совпало: что в кино, например, снимался, - разливая по чашкам удачно заваренный чай, сообщил он.

- О! - Елена изобразила изумление. И не удержалась. - В роли коварного обольстителя? - Ей и на самом деле он увиделся на миг таким: вихрящимся, не знающим отказа, умело пользующийся своим обаянием и столичными манерами. Подумала: «И высматривай такого потом у окна в подзорную трубу!..»

В это время Сергей договаривал:

- ...В эпизоде. Но его, скорее всего, вырежут.

- Почему?

- Не совпал настроением с героем.

- Это как? - Елена приняла из рук Андрея чашку и опустила на блюдце остывать. Горячее она не пила.

- Мне надо было самоубийцу играть, а душа ликовала.

«Что и требовалось доказать, - промолчала Елена. - Душа в его возрасте, известно, когда ликует».

- Она появилась в пору, когда вам нестерпимо захотелось перемены судьбы, да?

- Да, - Сергей глядел на нее уже долго. - Но не тогда, а теперь.

Елена смутилась, Андрей тоже расшифровал фразу, бросился Елену выручать:

- Лен, мы почему к тебе ворвались, думаешь?

- Ты часто так делаешь.

- Нет, правда. - Андрей хотел, чтоб его выслушали серьезно. - Кажется, Еркин вводит Сергея моим дублером.

- Как! - ужаснулась Елена, разом представив, что дальше будет.

- А вы, этого так не хотите? - Сергей расстроенно посмотрел на нее. Елена была к нему теперь совершенно безразлична.

- Не хочу. А разве вы ожидали другого?

* * *

Он шел, нет - бежал по какой-то улочке, перепрыгивая с бугра на бугор, оскальзываясь и опять перескакивая. Длинный фиолетовый шарф давно размотался и летел за Сергеем, касаясь земли. Оглядывались редкие прохожие, но он их не видел.

Да, он ожидал другого! Непременно - другого! До сих пор не встречалось женщины, не пожелавшей иметь Сергея партнером. И еще как отказала: голос - отстраняющий, глаза - холодные. Огромные и сердитые, они так не походили на те, что в фойе на портрете...

Сбавил скорость - теперь он был уже на центральном проспекте, шумном и многолюдном. Горели фонари, проносились мимо разномастные машины, тротуары запружены возвращающимися отовсюду людьми. Кого-то задел плечом он, кто-то врезался в него.

- Полегче! - уже минуя, сурово предупредил его амбал.

Сергей вскипел:

- Может быть еще и извиниться?

Оба остановились.

- Может!

Одинаковые ростом, они были разных весовых категорий.

- Ну, я жду, - смотрел на него с прищуром накачанный, средних лет мужчина. Его желваки двигались за круглыми щеками и было сложно понять: это из-за жвачки или - злобы.

- Пардон, мистер... как вас по имени? - Сергей смотрел бесстрашно и с вызовом. - Кажется, это я жду!

Люди разных весовых категорий, они были еще и людьми разных пластов общества.

- Ах ты, сука! - шагнул на него амбал и, толкнув телом, крепко сунул кулаком в скулу. - Сейчас я тебя запардоню так, что мама родная не признает!

...Их разняли, правда, быстро. Обычно это случается уже под конец зрелища, когда становится явным чей-то перевес и тогда великодушие бросает всех к терпящему поражение. Девочка, почти девушка, увидев дерущихся мужчин не на экране телевизора, а в двух шагах от себя, закричала пронзительно:

- Ой, мамочки! Убивают!

И тут же образовалась толпа, сначала притиснувшая их друг к другу, а через секунду - растащившая. Девочка все кричала и требовала милицию, кто-то побежал к автомату и амбал, предугадав последствия, стряхнул с себя удерживающие его руки и исчез в подворотне. Сергей и заступница остались наедине.

- Ой, как он вас! - выхватив платок из кармана и встав на цыпочки, потянулась утирать Сергея. Он отстранился, приложил край шарфа к рассеченной губе.

- Спасибо. Не надо.

Она пошла за ним, советуя то снег приложить, чтоб синяка не было, то «скорую» остановить.

- А «скорую»-то зачем? - сквозь шарф засмеялся Сергей.

Он уже входил в берега и заметил спутницу: девочка, готовящаяся стать красивой, даже броской девушкой... Та засмущалась и остановилась:

- Ну, кажется, вы теперь сами, да?..

Оставлять Сергея ей явно не хотелось, но и навязываться ему - тоже.

- Тебя как зовут? - Сергей спросил больше из вежливости.

- Наташей.

- Беги к маме, Наташа. Поздно уже. Пока!

- Пока...

Идти в общежитие не хотелось. В кафе не пускал вид: Сергей предполагал его: синяк под глазом, кровоточащая губа... Все же прихватил на ходу горсть уже выхлого снега, прижал к ушибу. Снег таял, тек по шее, неприятно холодил. Он смахнул его остатки в сторону, сунул руку в карман своего длиннополого пальто, не нашарив платка, вытер о подкладку кармана и, развернувшись, зашагал назад.

Он еще не знал, позвонит ли снова к Елене, но уже представлял, как она отступит, испуганно взмахнет руками, а потом ими же обовьет его шею и поцелует осторожно в горящее на лице пятно. И станет врачевать, произнося его имя нежным, теплым голосом. А он прижмет ее и не позволит больше о себе заботиться - пустяки-то какие: ну, встретился хам, а воспитанная душа воспротивилась... Но душа эта - в мужском теле... В груди заныло от желания обладать, а потом охранять ото всего: от обид, от невзгод, от одиночества.

Сергей даже остановился: да она и правда - одинока! Такая женщина и - ни при ком? Родные - не в счет. Мужа, как такового, нет. Рукавишников друг, не больше.

Представил, как к ночи она равнодушно расстилает на своем большом диване постель, как нехотя ложится на холодную простынь и потом долго и печально глядит в потолок... «Со мной бы ни минуты не грустила, уж этого бы я ей не позволил».

Сергей тряхнул головой и пошел уже медленнее, сам не зная, что в последний момент сделает: взлетит ли по лестнице на площадку и встанет ли опять у ее двери, или пробудет во дворе на скамейке, прикрытый детским теремком, где, наверное, любит играть и ее дочка - девочка с такими же большими, зелеными глазами.

* * *

Ирина сидела на стуле, где только что виделся Сергей. И его недопитый чай еще был на своем месте. Елена сорвала чашку со скатерти и пошла в кухню.

- А что еще-то случилось? - Ирина смотрела на потупившегося Андрея. - Никак вы поссорились?

- Ты что! Такое между нами исключено.

Ирина греховно позавидовала их отношениям: редкий друг Андрей. Это все равно, что полмужа: и гвоздь забьет, и мебель подремонтирует, и слезы утрет. Хотя нет, со слезами - наоборот: Елена опекает друга, насколько он ей позволяет. А у Ирины ни мужа настоящего, ни такого вот Андрея...

Пришлось рассказывать о Сергее. С первых слов она перебила Елену:

- Не тот ли это красивый мальчик, что чуть не свалился мне на голову на лестнице? - Ирина не совпала с Сергеем минуты на две. - Вы его что, били?

- Такого только тронь, - Елена принесла подруге свежий чай и присела на свое место.

- Зря ты его отпустила. Мотается теперь по улицам, приключения на свою голову ищет, - буркнул Андрей.

- Его проблемы, - Елена уже и сама немного жалела, что не удержала Сергея. Но сказала: - Не хватало еще, чтобы я в благодарностях перед ним рассыпалась...

- Да Еркин не его, так другого назначит. Он решил уже. - Андрей помолчал, подумал. - На Сергея я бы даже не обиделся.

- Великодушинка ты наша, - Ирина засмеялась. Она успела узнать и полюбить Андрея, относилась как к родственнику и потому позволяла себе такое обращение.

- Нет, правда, - Андрей душой не кривил. - По крайней мере он вне театральной политики. Пусть себе играет.

- Да одумается ваш Еркин когда-нибудь, не совсем дурак.

- Совсем не дурак по моим наблюдениям, - поправил Андрей. Только его бы на что путнее развернуть.

Елена смотрела на Андрея и думала: «Вот ты уже и его простить готов, а завтра он по тебе танком гулять возьмется. Вернее - танкеткой, но в покое не оставит. И надо было пооткровенничать тогда у Микитина!..»

- Ну, раз смена пришла, я - домой двинусь, - вздохнув, поднялся Андрей. - Между прочим, этот красивый мальчик, Ир, в нашу Елену влюбился с первого взгляда и - по уши. Вот так.

Ирина радостно выкруглила глаза:

- Поздравляю, подруга! Поздравляю!

- Бросьте! - отмахнулась Елена. - Этот мальчик мучится скрытой болезненной гордостью.

- Не придумывай. Влюблен и всерьез, - защитил Сергея Андрей.

- Он способен любить только свои мысли о любви, - противилась Елена.

Ирина засмеялась:

- Сложно, но понятно.

- За все время я его настоящего и не увидела.

- Хороший, значит, актер. Вот и моего Покидова сыграет.

- У него не получится, - Елена не сдавалась и не отпускала Андрея в таком настрое. Она знала, что в конце концов в Андрее это аукнется катастрофой. Помнился случай с рождением его первенца. Тогда Рукавишников долго отмечал это событие, Буркин ждал, ждал и запустил дублера. Елена осудила Андрея вместе с режиссером, хотя дублер был вполовину слабее Рукавишникова и играл в «Утиной охоте» постно и лениво. Но незаменимость Андрея рухнула, тщеславие его было щелкнуто по носу и - сильно... Только теперь-то Андрей ни в чем не виноват...

- Утро вечера мудренее, ребята, пострессовались и хватит. Все равно вам завтра идти в свое излюбленное пекло.

- «Если не можешь изменить обстоятельства, имей мужество принять их и примириться», - процитировала Елена подругу.

Та серьезно кивнула:

- Молодец, усваиваешь.

- Пока - теоретически.

Когда оказались вдвоем, Ирина пошутила:

- Еленушка, приеду я в следующий раз, а ты уже - сосватана!

- Не надо, Ир, мне не весело.

- Да вижу, вижу. Иначе бы тут не сидела.

Ее взгляд давно зацепил фотографию Егорова, которая была изъята Сергеем и приставлена к книгам на видном месте.

- Молчит? - кивнула она в сторону фотографии.

- Молчит.

- Да живой ли он? Ты хоть ради этого попробуй его поискать.

У Елены все внутри оборвалось. До сих пор страшные мысли не приходили в голову. Но если бы была уверенность, что Егоров способен на такую же, как у нее любовь, то молчание его только этой жутью оправдать можно. Нет, скорее всего, он не преодолел ту, свою первую - к жене, а к ней за сезон остыл. Ну, случилось, у него как-то по пути: сделал короткий праздник. Сейчас, быть может, он такое же празднует с новой женщиной.

Ирине сказала:

- Если бы не Юлька, поискала бы. А так - подумает: ради корысти. У него может быть такая своя уже где-нибудь.

- Да, гордыни в тебе!

- А говорила - «горделивости», - грустно улыбнулась Елена. Она помнила тот первый день с Ириной и все, что она тогда говорила.

- И боги ошибаются, деточка. Но у тебя дочь растет. Ей отец нужен.

- Обойдется.

- И обжалованью не подлежит?

- Нет.

- Ну тогда я пойду за корочкой хлеба. Весь день - сеансы, перекусить не успела.

Ирина давно знает все закоулки Елениной квартиры, лучше, чем та - в ее. У Ирины семья, у Елены удобнее отводить душу. Юлька больше у бабушки: та забросила все, и - театр ради внучки, отыграв напоследок юбилейный бенефис и скрыв истинную причину даже от Елены: «Вовремя уйти с подмостков, это - навсегда остаться в памяти поклонников молодой». Елене до ее возраста далеко, она и не думает о расставании с театром. Вот и приняла слова матери на веру.

Вернувшись за стол, подперев свой мудрый лоб вальяжной рукой, Ирина сказала:

- Если Егорову окончательный приговор вынесен, позволь поинтересоваться другой персоной?

- Хоть десятой.

Ирина улыбнулась:

- Не наговаривай зря.

- Тогда не пойму, о ком ты, - Елена давала понять, что всерьез, кроме Егорова, не о ком говорить, но и о нем уже хватит.

- О Сергее. Так, помнится, его зовут?

- Да так, так.

- Это правда? - Ирина не желала упускать случай - устроить подруге судьбу.

Елена пожала плечами:

- Даже если, что из того?

Ирина опять кинула взгляд на фотографию Егорова:

- Смотрится-то он надежным мужиком. И не подумала бы...

Елене захотелось сказать:

- А знаешь, театр он не любит. Он ничего в нем не понимает. Он... как это? Натуралист-путешественник.

- Да, для семьи это плохо. - Ирина погладила лоб ладонью, словно там скопились морщины.

- Для него любая мумия дороже живой женщины. Я, например, могу так думать.

- И как же тогда вы умудрились Юльку сотворить? - улыбнулась Ирина.

- Да дело-то простое. Тебе объяснять?

Елена говорила и слышала себя со стороны: притворщица и вруша. Ведь сразу прилепилась всей душой к Егорову, и не из души сейчас эти пустые слова идут, а от оскорбленного самолюбия и одиночества в долгие ночи со слезами. Это уже потом она оборвала себя и приучила к мысли, что - слава Богу, хоть ребенок по любви, и то хорошо: счастливой вырастет. По разделенной ведь любви...

Елена хотела пойти - долить чая.

- Уж и так отекла, - остановила ее Ирина. - Выпей на ночь фуросимид.

- А, кому надо... - отмахнулась Елена, но со стула не встала.

Ирина не знала, стоит ли серьезно говорить с подругой о том, ради чего она сюда прилетела - о Еркине, или уже все без нее осмыслили.

- Я его бы ударила, - начала Елена сама. Да в темноте промахнулась.

- Он тебе так и подставился, - Ирина помолчала. - Слушай, подруга, а что было бы, если б ударила?

- Зарежимленное собрание, наверно. Может быть - выговор объявили б. Для начала.

- А потом?

- Маленькая, не знаешь?

- Да в том-то и дело, что знаю.

- Правда, пока никого из театра еще не увольняли за это.

- У вас что - ритуально мордобои? Ой, прости, пощечины?

Елена видела - подруга ее любит и сейчас мучительно ищет слова в назидание, опять же, чтоб спасти.

- Случается. Мы ведь на эмоциях замешаны.

- Да уж... - Ирина погладила плечо Елены, располагая. Потом сказала: - Не сердись, но ты не зря ли все на себя взяла? Ведь это мог сделать и Андрей?

- Андрей мудрее меня. Пощечина Еркина не остановит.

- А что?

- Таких надо из театра совсем убирать...

Ирина задумалась:

- Ваш Еркин - в системе. А там - взаимовыручка. Была, есть и...

- Если мириться, - перебила Елена, то на таких, как он, и происходит замыкание судьбы.

- Кто сказал, что мириться?

Ирина на своей работе была свободным человеком. Нет, и у нее существовал свой шеф, но его кабинет находился в другом административном здании и потому он редко наведывался к ним, только на банкеты. Елена же варилась в общем котле. А котел этот закипел по-настоящему.

- Но другого театра у тебя нет. И я тебя без него не представляю.

- Я - тоже, - Елена вздохнула. - Да ладно - я. Меня уже переиначить трудно. А Маришка? У нее он - первый реж. Какую школу она получит? А у возрастных он - последний, может быть. Те строили, строили себя, а он пришел и взялся их разрушать. По какому праву? Хоть бы личностью сам был. Или талантлив, как Буркин.

- Сравнила. У того уровень - во весь лоб. С налета видно.

- Да. Еще бы бойцовские мускулы ему. А то вот - не оказалось...

Ирина хорошо знала обстановку в театре. И не только по Елениным рассказам: на ее психотерапевтические сеансы нет-нет да и заглянет кто-нибудь из актеров, очень обиженный жизнью. Да и сама она театрал, когда-то в самодеятельных спектаклях играла.

- Лен, а что ваш худсовет думает?

- Теперь - ничего. По инерции еще какое-то время работал, теперь - числится.

Елена остыла вдруг к разговору о Еркине. Уличила себя в том, что думает о Сергее, который и правда, может быть, беспризорно мотается по улицам. Пришел к ней за похвалой, а она его почти выгнала. Смешной - вырубил свет. И ведь ради нее постарался - предощутил...

- Ле-ен, ты где? - Ирина двинула очки на переносице. У нее было слишком минусовое зрение, она все собиралась заменить тяжелые стекла на контактные линзы, да не успевала.

Елена, поймавшись, улыбнулась:

- Да здесь я...

Встала, чтоб скрыться от подруги, подошла к окну. Увидела за теремком высокую фигуру в длинном пальто, смятенно оглянулась на Ирину. Та поняла, развела руками:

- Сердцу не прикажешь. Но положение твое, Лен, усложняется: приручила - в ответе.

- Когда успела-то? - отвергла обвинение Елена. - Да и не обо мне это.

Ирина кивнула на фотографию Егорова.

- А этот - тебя приручил. И должен держать ответ. Кстати, все хочу тебе сказать: он же вылитый Хэм.

- Знаю.

- И ростом такой же?

- Рядом с тем не стояла. А Егорову я - по плечо.

- И зачем мы любим больше тех, кто нас оставляет?

* * *

Сон от Елены долго бежал, поджидая его, она передумала обо всем на свете, устала и лишь тогда глаза сомкнулись. Сначала была темнота и просто забвение, потом пошли какие-то обрывки из наслучавшегося в театре и, наконец - целый сюжет. Такие сны зовутся вещими и их хочется разгадать. А увиделось Елене вот что.

Она больна, лежит на диване и глядит в окно. Там молоденький сизый голубь, сделав круг, садится на ветку высокого дерева. Дерево растет близко и край ветки касается стекла. Голубь сидит долго и чистит перышки, оглядываясь по сторонам. Потом взмахивает крыльями и... повисает в воздухе вниз головой, дергаясь и пытаясь взлететь. Но ему мешает тонкий шнур, видимо, капроновый, привязанный к его лапке. Пока он сидел, Елена шнура не видела, теперь он держал птицу в метре под веткой, за которую зацепился.

«Господи, как же он так? Кто его с веревкой отпустил? - пугается Елена и с трудом поднимается, чтоб растворить окошко. Двор пуст и Елена один на один с голубем. Что делать? Смотреть, как дергается птица и перетягивает лапку все сильнее и сильнее, она дольше не может. Выглянувшая старушка, соседка Елены, просьбу не слышит и, покачав головой, задергивает свои ситцевые шторки.

Елена звонит в пожарную, ее переспрашивают, где горит и, поняв, что - нигде, что вниз головой висит голубь, отчитывают: «Вам что, делать нечего? Полезайте, да снимите!» «Я не могу!» «Мужа пошлите!» «У меня его нет». «Значит, любовника!» «И его - нет!». «Заведите на такие случаи!» Смеются и прерывают разговор. В домоуправлении трубку бросили сразу и там после все время был занят номер. Елена позвонила... Егорову. Стыдясь, но не в силах видеть такие муки, она попросила его срочно прийти. Егоров примчался на такси. За это время по двору не прошел ни один человек, только та же соседка опять покачала головой и громко сомкнула створки.

Елена ничего не объяснила Егорову, а только показала на птицу и посмотрела глазами, полными слез. А вскоре голубь был на воле. Елена увидела с балкона, как он тяжело преодолел расстояние от дерева до карниза и... завалился там за загородку из гвоздей: она знала - все карнизы пробиты гвоздями, выходящими остриями вверх - чтоб птицы боялись садиться.

«Пусть отдышится, я его потом заберу», - успокоил Егоров Елену. «Когда - потом? - насторожилась она. - Потом ты опять исчезнешь!» Егоров пожал плечами. Елена подвинулась и он прилег рядом. От него пахло степью и солнцем. Руки его были мозолистыми от лопаты, он обнял ее и стал рассказывать, что они обнаружили в раскопах и как его чуть не укусил каракурт. Она испугалась и проснулась. Еще какое-то время нежность к Юрию Николаевичу была основным ощущением, затем на выручку явилась обида и тогда хлынули слезы: почему, почему, почему!

Утром Елену опять вознесло на волну нежности, но - безадресно: включился разум и стал выполнять свои жесткие обязанности.

Ирина сказала в трубку:

- Ты, увы, еще его любишь. И если вернется, примешь.

- Никогда!

- Уже слышала, и - не раз! Говорю - примешь. А мне верить можно.

- Я тебе для чего позвонила? А? - Елена прервала подругу. - Я сон прошу разгадать.

- Так я тебе не бабка-гадалка. Я в снах ничего не смыслю. А что твое подсознание в сторону Егорова пляшет - очевидно. Сама-то себе хоть не лги! - И через паузу посоветовала. - Убери фотографию с глаз, а то скоро Юльке объяснять придется - кто такой.

* * *

У нее - любимый маршрут: за старинным зданием театра, через сквер идет небольшая улочка, долгая и тихая, разветвляясь в такие же спокойные переулки. Театром раньше заканчивался центр города, он стоял колоннами к проспекту, а служебным входом - уже в пригород. Еще школьницей она так же вот, в свободные часы, бродила полем, потом его застроили частники, соревнуясь в достатке и фантазии. Большинство домов - добротные, на высоких фундаментах из крупных бревен, с резными наличниками. Люди входили в них и выходили не суетливо, с каким-то уважением к себе и к жизни. Елена с тех пор многих знает в лицо, с ней здороваются: привыкли видеть на своих улицах, она кивает и тоже здоровается.

Здесь у Елены - любимые дети и любимые собаки. Дети под-растают на глазах, собаки - старятся. Собакам она носит из буфета булочки, сегодня еще в театр не заходила, а из дома забыла прихватить - поторопилась и теперь чувствует себя неловко: ее друзья не получат привычного за свою привязанность. Вот уже одна летит со всех ног, виляет пушистым хвостом, повизгивая и заглядывая в глаза.

- Ты уж прости меня, - разводит Елена руками, но собака не обижается, все так же повизгивает и трется боком о ее ноги, приглашая к разговору. Елена не знает настоящего ее имени, но та откликается просто на голос и сколько не говори с ней, не отводит глаз, подрагивая ушами, словно боясь пропустить слово.

- Я давно здесь не была, - сообщает Елена, усаживаясь на большое, толстокорое бревно недалеко от чьего-то дома. - А за это время у меня такого наслучалось!

Собака виляет хвостом, успокаивая, мол, все прошло же, теперь надо радоваться.

- Радоваться нечему, - поглаживая ее рыжеватую, с белыми пятнами шерсть, объяснила Елена. - Мы с главрежем крепко конфликтнули.

Собака настораживается: в человеческом голосе - тревожные нотки, она их улавливает.

Потом Елена думает молча: утром чуть свет ей позвонили с радио и напросились на интервью. Елена там часто подрабатывает и отказаться не смогла, хотя и не самый подходящий момент для разговора выпал. Вот и пришла сюда обдумать.

«Скажите, что такое талант? Можно ли ему научиться?» - будет, конечно же, первым вопросом.

«Талант - врожденное качество. Учат мастерству, таланту научиться нельзя...»

- Фу, как банально, - обрывает она себя и собака поднимает уши.

Как-то Елена с удивлением узнала: бриллиант от подделки, самой искусной, может отличить каждый! Бриллиант, сколько его не держи, хоть часами, чужое тепло не примет, и своего - не отдаст. Подделка из стекла вскоре согреется от руки. Сейчас об этом вспомнила.

- Ну так что? - посмотрела Елена на собаку. - Выходит, я - просто хорошая ученица?

Та непонимающе глядела ей прямо в глаза.

Нередко, разучивая роль, Елена пытается найти своей героине прототип в жизни. Вот и Веру Сергеевну «списала» с заводской работницы. Потом, уже в другой раз, на одной из этих улочек ей встретилась женщина с ведрами на коромысле. Шла от дальней колонки. Они кивнули друг другу, улыбнулись. Елена замедлила шаг, вглядываясь в красивое, чуть странное лицо. Что необычно? Глаза, брови, что? Хотелось понять и прикопить, чтоб воспользоваться. Женщина прошла и Елена досадливо вздохнула, чувствуя, как разладилось внутри мгновенно. С ней так всегда - сработал маятник.

После премьеры все отметили: ты по-новому улыбалась, твоя Таня была неотразима. А просто Елена вспомнила улыбку той женщины с коромыслом в подходящий момент.

«Стекло принимает и отдает, бриллиант - самодостаточен... И вообще ему ничего и ниоткуда не нужно, чтобы так сиять».

Если бы собака была не собакой и умела бы говорить, она напомнила бы Елене о вечной маяте одного гения, который называл своей трагедией неумение выразить ту бесконечную, подмеченную им красоту окружающей природы, сокровенную ее тайну в своих картинах. И еще бы добавила: «Это ремесленник всегда спокоен: ему недоступны недовольство собой, творческие муки, сомнения. А бриллиант, между прочим, сначала гранят...»

Но собака молчала, а Елена терзалась. Все не складывалось, не ладилось. Если вторым вопросом корреспондента будет: «Как вам живется в театре?», она честно скажет:

- Хуже некуда. Чего один главреж стоит! О нем после можно будет говорить: в страшную эпоху Еркина...

Да, вот так. В эпоху Елизаветы возник Ломоносов, в Екатерининскую блистал Державин, в Николаевскую - Пушкин. В Еркинскую - кто? При нем и бывшие звезды поблекли. Как растительность вокруг буровой вышки. И откуда такие люди берутся?

Елена призвала на свое место Ирину и та поставленным голосом пояснила:

«Знаешь, Лен, человек сначала ткет вокруг себя свой собственный мир, а потом уж выбирает: подниматься ему по паутинке вверх, до седьмого неба, или падать в ад. Если у него высшее начало, вырастают крылья, если низшее - клыки. Ваш Еркин не утрудил себя эволюцией. Но не это самое страшное в нем, а то, что он выбирает служение силам тьмы: он множит их ряды. Как? А ты приглядись к нему лучше: он когда-нибудь оттолкнул от себя ничтожество? Нет. Он осудил предателя? Конечно же - нет. Это - воинство против добра, его еще чуточку сделать похуже и - готово. Зато как они все потом набрасываются на противоположность! На таких, как Рукавишников, например.

Елена вдруг стала слышать от Ирины подобно этому суждения. Последнее время подруга взялась пополнять себя Рерихом, ей показалось, что она разглядела выход в космос, соглашается, что пока в ее голове мешанина, но - отстоится истина. И будет она подобна той, какую уже познали все, до нас живущие: на каждого тараканища находится свой кузнечик, на Кащея - Иван-царевич. На Еркина... «И на Еркина объявится мессия, если уже не объявился. Но в лицо вы его узнаете на гребне безысходности».

А еще говорит: «Я тебе не бабка-гадалка!»

Конечно, корреспондент удивится, слушая о Еркине:

- Но он поставил уже два спектакля и возрождает третий!

А ставить было нечего: на готовенькое пришел. «Марию Стюарт» Шишков успел не только объяснить, но и срастить героев и актеров, «Золушку» играли сами, собрав все лучшее отовсюду - не дали Еркину сказку испортить, вывести из детского репертуара хамскими сценами. И с «Водоворотом» бы справились, если б это темное «воинство»: Пынтиков - Еркин - Маричкина не выросли забором.

Напомнит Елена о Маричкиной, а корреспондент обязательно поинтересуется:

- Мы-то ее отлично знаем, вместе работали. А как в вашем театре к ней относятся? Она ведь - главный ваш обозреватель.

- Нет, вы ее не знаете. Тогда была одна Маричкина, теперь - ее изнанка, - поправит Елена и замолчит: ей не захочется зря тратить время. А надо бы - не случайный персонаж повести и потому Маричкину следует немного объяснить.

Валерия Маричкина - женщина неопределенного возраста. Ей можно дать и тридцать восемь, она может взять и двадцать семь. У нее неповторимая манера щуриться с усмешкой кашалота, при этом делать вид, что она всех вокруг обожает. Она начитана. У соприкоснувшихся с ней мгновенно появляется комплекс неполноценности, потому как уже в первые минуты диалога она забивает собеседника терминологией, которую тот с радостью и напрочь забыл, покинув стены театрального вуза. Многие артисты Маричкину не любят. Руководство терпит. Перечить Валерии опасно: за последние годы, заведуя отделом культуры в областной газете, она съела не только доморощенного строптивого и независимого постановщика Шишкова, но и того самого москвича Буркина, шестидесятника-экспериментатора, с его новшествами, которые были провинцией встречены на «ура».

Внедрился он в театр под видом скромного, без претензий, режиссера с далеко идущими планами: затеять революцию в искусстве. Отрепетировав Шекспировскую «Меру за меру» с крамольным по тем временам текстом типа: «Разбойники имеют право грабить, когда воруют судьи!», Буркин пошел бы дальше, разворачивая театр лицом к рассвету, актеры бы перестали вкалывать в турнюр друг другу булавки и возлюбили бы ближнего, включая руководство, чутко откликнувшееся бы на их извечную мечту жить в мире и творить на благо зрителя, узревшее это благо прежде всего в обновленном репертуаре, в который - и это уже точно - никогда бы не был включен «Водоворот»...

Да, Буркин пошел бы далеко, но Маричкина обладает не только способностью угадывать перспективу, но и умением во-время подставить свою упругую ножку, чтобы уронить противника лицом в болотную жижу. И она это поторопилась сделать. Однажды в воскресный день Буркин - с друзьями - был заманен в затененный дачный домик Маричкиной, а очнулся в понедельник на другом конце города в ярко освещенной квартире. Хозяйка ее - огромных габаритов женщина - до рассвета успела выставить у двухместного дивана, где он возлежал, естественно, даже без галстука, связанный по рукам и ногам, понятых, и в слезах поведать им, как этот на вид очень интеллигентный человек с внушающей полное доверие сединой, изобразив сердечный приступ, постучался к ней среди ночи, а потом устроил жуткую вакханалию.

У понятых оказался обостренный вкус к подробностям, а у блюстителя порядка, откозырявшего вскоре Буркину - профессиональная осведомленность: он не только его по имени-отчеству знал, но и его жену, работающую пока, до окончательного переезда, референтом в министерстве столицы, взращивающую в себе мужество жены каторжанина, укатившего, правда, по доброй воле, на край земли. Как вышло - темечко у Буркина оказалось не железобетонным и уже к вечеру его затомило настолько, что он, не получив расчета, на оказавшиеся в кармане деньги купил билет на самолет рейсом «Провинция- столица».

Больше всех не любит Маричкину Елена. Она почти не утруждает себя притворством. Однако Маричкину Чураева волнует мало, потому, как погоды, считает, та в театре не делает: ну, капризнет, ну - отвоюет какой-нибудь жест или проходку в мизансцене - делов-то! Таких, как Чураева, Маричкина просто исключает из орбиты своих боевых действий. Против нее - по макушку закованной в броню, Чураева, - что инкрустированное оружие в музейном зале: оно есть, оно восхищает, но оно же никогда и не выстрелит. Маричкина позволяет себе даже хвалить Чураеву в рецензиях, но так, что ее любая хвала хулой читается.

Маричкина не терпит, как уже говорилось, возражений. В театре ходят легенды о ее изуверских методах воспитания домочадцев. Начнет выпрягаться муж - Валерия может снять трубку, переброситься любезностью с военкомом и завтра запасник Маричкин получает повестку с приказанием в определенный час с вещмешком явиться на сборный пункт. Загорает на сборах в прямой пропорциональности от своего проступка: и месяц, и полтора, и - все лето. Рассказывают, что и сына, единственную кровиночку, она в угол на горох ставит, чтоб силу материнскую чувствовал.

А годы тому назад Валерию Маричкину еще никто не знал, работала себе тихонько помрежем на радио, шумами заведовала, жила скромненько, но, видать, за пазухой носила треух Бонапарта. Теперь нацепила. На веки вечные. Окопалась в газете, скоро замом своего шефа будет, тот ей место расчищает. За что? А «благородство» Маричкиной его покорило: та и от гонорара отказалась, и от соавторства в афише.

Вот и выжимает она из Еркина к юбилею шефа спектакль, после юбилея, для себя, от шефа - повышение. Все просто, все, как везде сегодня.

Собака сняла морду с колен Елены, вскочила, насторожилась и гавкнула. Елена посмотрела в ту же сторону: к ним шел Сергей. Еще издали Елена разглядела его лицо и испугалась, а когда он встал перед ней, торопливо спросила:

- Это что, Сережа?

Он широко улыбнулся, губа треснула и Елена увидела, как на подбородок начала скатываться капля крови.

- Ваш покой охранял, - пошутил Трубецкой, но у Елены уже ломило сердце. Так она принимала все Юлькины царапины и ушибы - через себя.

Под глазом, действительно, цвел синяк. Сергей не захотел его даже пластырем залепить. Елена подумала: вчера напился и подрался. Сергей пояснил:

- С каким-то мужиком сшибся. Тротуар не поделили.

- И все?

- И все.

- Как же - театр?

- Пусть привыкают.

Она поднялась, дотронулась рукой до щеки, легонько погладила ее и отдернула.

- Надо бодягу приложить.

- Ерунда! - Сергей перехватил ее руку и не отпускал. - Жалко меня? - тон настойчиво требовал сочувствия.

- Жалко.

- Это хорошо. Если женщина пожалела, значит скоро полюбит.

- У меня уже это было, Сережа... А как вы меня тут нашли?

- Вы даже не видели: я за вами всю дорогу брел.

- Зачем?

Елена понимала, что вопрос отдает глупостью, но спросила.

- Хочу быть с вами всегда. Пока не прогоните.

- Я прогоняю, Сережа, - она шла уже быстро, не оглядываясь. Рядом бежала ничего непонимающая собака, то и дело разворачивая морду на незнакомого ей мужчину. Она не знала - лаять на него дальше или принять в друзья.

* * *

Шло время. К лучшему в театре никак не менялось. Еркин так же давил Рукавишникова, но смирить его не удавалось. А однажды Елене показалось: Андрей сам стал Еркина провоцировать на окрики, а потом стоять перед ним монументом, делая вид, что приказания главрежа доходят до него как до жирафа. Елене объяснил за кулисами: «Клин-клином. Попробую. Теперь уж - все равно...» «Так ... снимет». «А пусть!»

Еркин и в эту сторону легко заводился. Ему во что бы то ни стало захотелось выколотить из Рукавишникова жест, созданный его, Еркинской фантазией.

- Чего вы, как корова в шахте по кругу ходите?! - надеясь разозлить Андрея, кричал Еркин.

Тот его поправлял:

- Я не корова. Я - бык.

- Пусть - бык! Но где ваш порыв, где ваши руки? Их надо вскинуть на фразе вот так и резко опустить вдоль туловища! - главреж показывал - как.

Андрей прожестикулировал, скопировав Еркина, получилось смешно, но главреж удовлетворился:

- Можете ведь!

- Могу, - спокойно согласился Андрей.

Трубецкой всегда сидел в зале. Было объявлено, что срочно формируется второй состав, что Рукавишникова будет дублировать Сергей, а Чураеву - новенькая из художественного училища, которая вот-вот подъедет.

У Еркина с Сергеем отношения строились никому непонятным образом. Пытались догадываться: родственник, протеже чей-то? Елена видела: Еркин Трубецкого побаивается. По крайней мере - боится обидеть. Почему - не знала, но разгадать было интересно. «Вообще-то такие в стойлах не стоят: рвут повод и - свобода под копытом! Может ускакать в другой театр, а Еркин на него ставку сделал», - пришла окончательная мысль и к Сергею возникло уважение: «Не все молодо - зелено...»

Об Андрее душа болела по-прежнему. Елена знала: мелочи, накапливаясь, способны сдетонировать. Унижать до бесконечности Рукавишникова нельзя, но и ограждать его от Еркина вечно не удастся. Все это мешало ей самой, она уже не задумывалась об игре, а была постоянно настороженной и взвинченной.

- Как вы подносите женщине цветы!

- А как надо? - Андрей и правда не знал, чего хочет Еркин. А он хотел смешного эпизода: герою следовало появиться потихонечку за спиной героини, протянуть ей букет и тут же над ее ухом громко присвистнуть.

- Бланманже с печеным луком, - огрызнулся Андрей.

Елена укорила его взглядом: не задирайся.

Он ответил: мне ничего другого не остается...

И все же Еркин поднял Трубецкого на сцену, а Андрея отправил в зал, как школьника.

- Ваша трактовка эпизода, Сергей. Покажите-ка.

Сергей вздрогнул. Он никак не ожидал, что его введут в спектакль. Думал - главреж не решится. А тот ждал и молчал.

Медленно взошел на сцену, неуверенно направился к Елене и остановился.

- Вы учили текст? - поторопил главреж.

Сергей про себя усмехнулся: Еркин отлично знает, что он унаследовал от отца феноменальную память: один раз прочтет - и достаточно. Но отзываться на реплику Елены не торопился.

Она повторила фразу:

- Когда-нибудь вы пожалеете, что так надо мной посмеялись. Годы все расставят по местам...

- Это вы, Елена, пожалеете, - Сергей взял ее руки, завел за свою спину и она оказалась в его объятиях. Их глаза встретились и она почувствовала, как сильно забилось сердце Трубецкого. Проходили положенные секунды, а он ее не выпускал и руки его становились все горячее и требовательнее.

- Прекрасно! - крикнул Еркин и потер ладони. - Только на премьере не назовите Веру Сергеевну Еленой.

Все поняли - о премьере Еркин проговорился.

Сергей приблизился к ней за кулисами, когда пошла массовка. Хотел обнять, как на сцене, Елена покачала головой.

- Не надо.

- А как же мне теперь быть?

- Не знаю.

- И я не знаю. Но мне очень больно видеть ваш холодный взгляд.

- Я не дала повода...

- Но вы - есть! Вы уже есть!

- Тише, Сережа, - Елена испугалась, но на сцене замолчали в положенный по сценарию момент, а потом снова заспорили и Сергей попросил, как милость:

- Можно нам встретиться?

- Зачем?

- Мне необходимо объяснить... Вы умная, вы все поймете!

- «И пожалеете»? - Елена грустно улыбнулась. - «А потом - уступите». И на этом все кончится, зато к прежним победам вы приплюсуете и следующую...

- Как вас обидели, Елена! - Сергей все же крепко обнял ее и держал, не собираясь выпускать даже на окрик Еркина:

- Чураева, вы не уснули там!

- Я приду к вам! Во сколько?

- Не ко мне! - прошептала Елена пугаясь, что их увидят. - Мы посидим в кафе, сразу после репетиции.

- Спасибо! В каком?

- В ближнем! Да отпустите же меня, Трубецкой...

Играла Елена плохо. И уже Андрей поглядывал на нее, беспокоясь - что случилось?

- Ничего. Ровным счетом - ничего. Тебе показалось, - бросила она ему в короткой паузе.

Но и Андрей хорошо знал Елену: случилось...

* * *

Неожиданно репетицию прервал переполох в театре - исчезло платье Золушки, его, говорят, приготовили, занесли в гримерку, а двери закрыть - не подумали. Да и не закрывались они почти никогда: внизу - вахта, свои не возьмут.

- Не скажите!.. - вместе с фразой объявилась Смолькова. Не произнесла, а выкрикнула, когда все столпились в директорском кабинете. - Это раньше так было. Сейчас на путнюю тряпку никаких денег не хватит! Да и вон сколько новеньких к нам нанесло!..

Сергей был в приподнятом настроении. Он засмеялся:

- Лично меня сегодня на банкет пригласили, а идти, понимаете ли, не в чем.

- Я не о вас, - Смолькова вежливо улыбнулась Сергею и уставилась выжидающе на Микитина. Тот спросил:

- А о ком?

Смолькова перевела взгляд на Еркина и только для него сказала:

- На днях Мариша его примеряла. Говорит - вот если б были у меня деньги, купила бы точно такую ткань и платье себе сшила.

Елена ахнула:

- Ты с ума сошла, Лора! На кого наговариваешь!

- А вы, Елена Викторовна, не прикрывайте! Вы же сами это слышали. И как мерила - видели.

- Ну и что? Оно, действительно, Маришке идет. Но это не значит, что она и взяла его! - Елену возмутила наглость Смольковой, а та продолжала настаивать:

- А больше некому!

Все зашумели. Маришу, выпускницу театральной студии при театре, любили и оберегали: девочка, детдомовка, ласковая и непорочная.

- И вы знаете, что это она! - Смолькова даже пальцем в сторону Елены ткнула. - Знаете, знаете, а молчите!

Елене захотелось тряхнуть эту актрисульку и привести в чувства. Она даже шагнула к ней, но Сергей опередил:

- А вам не напомнить ли, что за наговор есть статья? По головке не погладят!

Он уже отгородил Елену от Смольковой и так остался стоять, пока та размахивала руками и высказывала свои версии. Потом вдруг замолчала на полуслове, опять посмотрела на Еркина и было видно, как ее личико озарилось догадкой:

- Савелий Павлович! А знаете, почему Трубецкой за Маришку заступается?

Еркин молчал. Ему Смолькова сейчас совершенно не нравилась, он знал, что она несет чушь, но он и не обрывал ее.

- Да Трубецкой без ума от Чу... - досказать фразу не удалось. Сергей крепко зажал ей рот, подхватил на руки и вынес, мычащую и брыкающуюся Смолькову в коридор.

В это время Микитин уже набирал номер участкового.

Осмотрели все, даже подвал и чердак. На чердаке висел старый, заржавевший замок, пришлось сбить. Но платья не обнаруживалось. Елена поняла: теперь пойдут к Маришке!

Маришка снимала угол у старой женщины, недалеко от театра. Женщина с Маришки брала плату символическую и еще подкармливала ее, как родственницу. И вдруг такое услышит! О самой Маришке и думать страшно!

- Ребята, надо спасать! - Елена немного пришла в себя, но была еще бледная и растерянная. - Маришка не должна узнать!

- Опомнись, Лен! - Андрей готов был бежать куда угодно и делать все, что она повелит. Да и Сергей ждал ее решения. - Опомнись, сколько нас было? Целый кабинет! Ей же донесут, не постесняются!

- Потом - пускай! Найдут же где-нибудь платье. Еще и Смолькову заставят извиняться. Кстати, Сережа, вы ее куда вынесли? - Елена глянула на Сергея.

- Я ее на вахту вынес. Там сегодня Паничева дежурит.

- Молодец, - похвалил Андрей. - Сообразил!

Выше и честнее судьи, чем Паничева, театр не знал.

А Маришка пришла сама. Ее хозяйка заболела, Мариша дождалась врача, сходила в аптеку за лекарством и потому объявилась не к первому действию, где не играла, а ко второму. По испуганным лицам поняла: что-то произошло. Вскоре кто-то из актеров-доброхотов объяснил, что именно. Не заплакав, не возразив, Маришка метнулась вниз по лестнице. Наткнувшись на милиционера, вышагнувшего из бухгалтерии - и там шел допрос - помчалась наверх. С Еленой столкнулась на третьем этаже.

- Мариша, хорошая моя, стой! - попробовала поймать ее Елена, но та увернулась и понеслась по винтовой лестнице на чердак.

- Сбили замок, Сереженька! - перегнувшись через перила вниз прокричала Елена. Сергей не видел Маришу, он отлучился на миг к Микитину, пытаясь уразумить директора не посылать милицию к ней домой. Мгновенно понял: там - окна. Еще там - люк. Это тоже - высота.

...Маришку поймали у люка. Она уже открыла крышку, но еще стояла за ней, не оторвав рук от скобы. Она бормотала одно и то же:

- За что?.. За что?.. - Долго билась еще потом в руках Елены и Сергея. Наконец осознанно спросила:

- Сережа, вы ведь в это не поверили?

Елена и Сергей переглянулись:

- Да ты что, Мариша! - Сергей погладил ее по голове, как маленькую. - Я ведь не сумасшедший.

- Спасибо, Сережа...

Маришка залилась слезами и они еще долго сидели прямо на полу среди каких-то коробов, старых, затянутых паутиной декораций, разбитых зеркал и сломанной мебели. Их никто не тронул: постояли в проеме дверей и ушли. Андрей ждал их в фойе, а когда увидел, сообщил:

- Репетицию отменили. По домам, да? Мне повезло - своим мужикам обещал цирк приезжий показать, теперь - успею уж точно. А?

Его отпустили.

А платье где-то через час обнаружилось. Молоденькая костюмерша, принятая с испытательным сроком в цех, прожгла одну из оборок, готовя костюм к спектаклю, испугалась - на самом видном месте дыра оказалась. Сделала вид, что понесла его в гримерку, а сама, скомкав платье и засунув в пакет, кинулась на выход. Ей удалось выскользнуть незамеченной через центральные двери и сесть удачно на автобус. Дома она взялась торопливо перешивать оборки, надеясь испорченную опустить вниз и прикрыть крупной. Тут ее и нашли, наконец-то сообразив, кто должен быть первым в ответе. Сообразили и в театр позвонить - дать отбой.

Все облегченно вдохнули и набросились на Смолькову. Та таращила свои огромные глаза и повторяла:

- Я же не для себя старалась! Я же о театре думала!

- О Еркине ты думала! Его спектакль сорвался! - не утерпела Елена. - Служишь ему, кукла тряпичная, голову потеряла совсем! И ведь нашла - кому!

Кто-то довольно ахнул:

- Ну и умыла ты ее. - И тут же предупредил: - Сейчас побежит докладывать Еркину, а тот....

Елена недослушала:

- Ерунда! Главное, Маришка в люк не нырнула. А ведь еще шаг и - конец! Ты что удумала, Мариш? Как бы я жила без тебя? - Елена все еще обнимала ее, боясь выпустить из рук. Прекрасные Маришкины глаза были печальны.

Елена попросила Трубецкого:

- Сережа, вы ведь проводите Маришу до дома?

- Конечно. Но как же... кафе?

- Какое кафе! - Елена подняла на Сергея взгляд и тут же пообещала: - Завтра. Обязательно. - Не пообещать было нельзя.

* * *

Дома Елену долго потряхивало. Она пришла раньше матери с Юлькой. Села на диван, сжав виски и пытаясь осмыслить случившееся.

Думалось сначала о Смольковой, их травести, с маленьким, усыхающим личиком, еще недавно трогательно хорошеньким и выразительным. Сама Смолькова упорно не желает замечать перемены, все макияжится под девочку и носит на затылке большой бант. Ее муж по пьянке норовит этот бант выдрать из вьющихся волос раз и навсегда и ткнуть им ей в нос с отрезвляющей на его взгляд фразой: «Стерва, глянь в зеркало - у тебя сын - жених!» Но всякий раз Смолькова изворачивается и бант остается на месте.

Когда-то Смолькова поражала своей романтической любовью к огромному нескладному шоферу-мужу. Кого бы она не играла - Красную Шапочку, гнома или Мальчика-с-пальчика, она играла только для него, говорила ему, случалось - не сняв грим, бежала к нему, ныряя под локтями выходящих зрителей.

Когда муж начал выпивать, а сын постоянно простывать в садике, Смолькова, чтобы заработать на няню, взялась мыть подъезды. Ее узнавали, сокрушались и подсмеивались, какая-то добрая старушка, желая обратить внимание на «вопиющий факт», позвонила в театр и потребовала добавить актрисе зарплату, пригрозив: «Если вы откажите, я буду отдавать ей полпенсии. Вам станет стыдно!»

Стыдно не стало, а у старушки Смолькова денег не взяла, еще и отчитала: зачем не в свое дело сунулась. Та знала, что добро наказуемо, да за давностью лет забыла. Расстроилась и начала Смолькову избегать: то ли обиделась, то ли не могла видеть, как ее тоненькие пальчики выкручивают из большой грязной тряпки следы всех проходящих по лестничной площадке в огромное помойное ведро.

И мыла бы дальше, не появись Еркин. Он вошел, она смутилась, спрятала за спину усталые от швабры руки и приняла крокодила за лебедя. Теперь наряжается из последних сил, часто одалживая платья у знакомых, ходит за Еркиным по пятам, заглядывает в глаза, вторит ему.

Елене становится жаль Смолькову. Но Маришку - несравненнее. Ее бы уже сегодня могло не быть...

Потом пришла мысль - уйти из театра. В комнате, где Елена присела, раздвинулись стены и волной катнулся вольный ветер. «Конечно уйти! - поддержала она в себе настроение. Все бросить и завтра же начать новую жизнь, без Еркина и всей его команды». Посидела, помечтала, усмехнулась: «Оставить театр, это - жить перестать... Но и так жить уже неохота. Может быть переждать: или Еркин куда-нибудь и, правда, денется, или в стране что-то изменится? Иначе дальше тьма, пропасть».

Пока театр был прежним, пока его углы не заняли всякие киоски, с напросившимися с улицы и теперь обживающими по-хозяйски их территорию коммерсантами, Елена так в отчаяние еще не впадала. А после запаниковала даже: годы идут. На разруху. Ничего в стране не создается, последнее убывает. От этого времени в истории останется белое пятно. Белое пятно в культуре, в нравственности... Нацию обезглавили и с этого началось ее разрушение...

Из раздумий выдернул звонок от Ирины. Ей достаточно было услышать Еленино «алле», чтобы понять состояние души подруги.

- Тебе худо?

- Мне никак. Я устала.

- Ты дома одна?

- Временно. К вечеру - набегут.

- Тебе вредно бывать одной. Ты начинаешь нянчить уныние. А оно - тяжкий грех.

Елена вздохнула.

- Помнишь, я тебе рассказывала о двух отшельниках? Которые оказались в пещере Нитрийской пустыни, ну - помнишь?

- Да, - отозвалась Елена.

- И кто же из них спасся?

- У меня нет его оптимизма.

- Займи у Сергея.

Ирина намеренно стала звать Трубецкого полным именем, чтоб лишить Елену возрастного комплекса. От Сергея она уже в восторге и склоняет Елену переключиться с Егорова на Трубецкого.

Елена иронизирует:

- Хоть синицу в руки?

- Это Сергей-то синица? - изумляется искренне Ирина. - Да он - королевич!

- Вот видишь, - королевич, а я даже мелким титулом не помечена.

- Ты - Елена прекрасная!

- А ты - Лиса Патрикеевна. Перестань сватать, ничего не выйдет.

- Дурочка, ты и есть - дурочка: цены себе не знаешь. А Сергей своего добьется, вот увидишь, только после, невольно, отыграется на тебе за свои муки.

- Заклинаешь, как шаман, Ир. Ну сама рассуди: Трубецкой свои чувства надумал, я возьмусь сейчас ему подыгрывать. Нет, уволь, быть сообщницей его глупости не желаю. Я ему это уже все объяснила.

- И зря! На него часто оборачиваются.

- Да, вижу. А теперь подумай, умница-разумница. Вот войдет Трубецкой в серьезную пору, его станет любить каждая, имеющая глаза женщина, а я буду вынуждена мириться. Это в моем ли характере?

- Нет. Застрелишь.

- Значит - пусть лучше живет.

Ирина легко не сдается:

- Вот бы обо мне кто смог так страдать!

- Еще не вечер.

- Конечно, если бы твою внешность, да мне. А то, хоть сейчас в коренные ставь...

- Полненькие мужчинам больше нравятся.

- В постели - да. - Наконец Ирина находит веский аргумент и пробует им сразить подругу:

- Лен, перестань парня мучить. Оно ведь скоро такое время для женщины проходит...

- Какое? - Елена спросила машинально.

- Когда поклонники перестанут тревожить, тогда поймешь.

Ирина старше Елены и говорит это о себе.

Елена не посчитала нужным дальше спорить. У нее за время дружбы уже выработался стойкий иммунитет на такие бескомпромиссные суждения. Она помолчала, потом сообщила:

- Знаешь, а Маришка у нас сегодня чуть не погибла...

* * *

До вечера оставалась уйма времени. Елена собрала Юлькину одежонку, замочила, чтоб постирать. Пока белье откисало, села штопать колготки. Мысли снова метнулись к Маришке.

«Синеглазая девочка из сказки. Вечная падчерица. Хоть бы ей муж потом сердечный попался, а то ведь и тут может не повезти», - пожалела ее Елена. Подумалось: «Странно, все при ней - и статная, и со способностями, и личико миленькое... А чего-то добавить хочется. Чего? Наверное, уверенности в себе. Слишком добра, распахнута, так нельзя: может ведь и подлец в душу войти и об эту душу ноги вытереть».

Поймала на мысли, что поздно умничает. Перекинулась на себя: «А где же ты, Леночка, была сама, когда Егорова в душу впускала? А-а... В облаках. Но он, пожалуй, не подлец. Просто очень жену свою любил, не сумел другой женщиной заменить. За это и похвалить стоит - редкий мужик. И не могла же ты, Елена, быть у него первой! Но чтоб цветы не на могилу, а в постель по утрам приносил вместе с чашкой кофе». Егоров только однажды ее осчастливил: встал раньше, смолол зерна, разлил кофе по чашкам, неловко подал, сплеснув на подушку, ругнул себя: «Не умеешь, не берись». И больше не брался. Спасибо и за попытку. «Других за постой и так не благодарят...»

Встала, прошла к стеллажу, вспомнив Иринин совет убрать фотографию Егорова с Юлькиных глаз. Подержала в руках, вгляделась, словно давно ее не видела. Там Егоров сидел в обнимку с любимой собакой. Без обиды и укора сказала:

- Твой Сид счастливее меня.

* * *

С будущим Юлькиным отцом Елена встретилась в литдраме, куда она зашла за сценарием радиопьесы. Пожилая заведующая, в буклях, как смотритель Эрмитажа и с той же воспитанностью, представила Елену сидящему на кожаном диване.

- Леночка Чураева, актриса драмтеатра, наша гордость! Да вы о ней, Юрий Николаевич, конечно же, и слышали, и видели в спектаклях!

Мужчина обернулся, медленно встал, слегка поклонился. Елена по лицу прочла: и не слышал, и не видел тем более. И даже скрыть не пожелал.

Мило улыбаясь, хозяйка кабинета аттестовала и Юрия Николаевича:

- Егоров. Он, Леночка, великий археолог. Но больше известен в центре. Сюда заброшен, так сказать, наукой. Но, кажется, приживается. У Юрия Николаевича, Леночка, здесь жена похоронена, как из экспедиции, так с цветами на могилу, - уже грустно сообщила заведующая и спохватилась. - Как необдуманно я иногда говорю теперь! Возраст... вот и тема эта повседневной становится. Только обо мне тосковать так будет некому... Простите меня глупую.

Егоров успокоил:

- Ничего, ничего... Не вчера же случилось. - И снова сел, откинув голову на деревяшку сидения. Увел от Елены взгляд, она этим воспользовалась, разглядывая мужчину. Он и сразу-то ей напомнил писателя, а при подробном знакомстве с лицом она убедилась: Хэм, вылитый Хэм. Так Хемингуэя зовет ее мать - из своих шестидесятых, так вошло и в Елену. Пожалела, что Егоров не от литературы, а то можно было бы совсем обмануться.

В это время заведующая литдрамы живо прошла к столу, поразбирала на нем груды бумаг быстрыми руками, добыла слайды и сообщила:

- Сейчас я вам, Леночка, продемонстрирую, чем занимается отряд Егорова. Зрение у вас молодое, идите на свет, смотрите! А завтра я вас прошу включить телевизор ровно в четырнадцать ноль-ноль. Мы будем с Юрием Николаевичем беседовать.

- У меня - репетиция. Вы же знаете, - проговорила Елена, принимая стопку слайд и направляясь к окну. Она всегда отказывалась от записей на телевидении и радио в это время, а заведующая постоянно забывала. - Разве что - сбежать?.. - пошутила она.

- Ах, какая жалость! Какая жалость! Ваши отзывы, Леночка, я ценю.

Елена улыбнулась благодарно.

- Ну, тогда, знаете что? Тогда мы завтра к вам на репетицию пожалуем. Юрию Николаевичу будет интересно после своих стойбищ в храме побывать. Так ведь?

Юрий Николаевич кивнул, не очень охотно соглашаясь.

- Уж тогда лучше на спектакль. В шесть вечера... - Елене не захотелось показываться Егорову в рабочей обстановке. Вот в арбузовской «Тане» - другое дело.

Поняла - не придет. Уязвилась - ну и не надо! И решила, что в Егорове ее не устраивает ровным счетом ничего: и что о жене старомодно тоскует, и что археолог - все равно, что капитан дальнего плавания, что хмур и, кажется, нелюдим. А на Хэма похож? Это еще не достоинство, а халтура природы. Удивилась себе: а чего я его по косточкам разбираю? Выйду - забуду. Делов-то...

Не забыла.

Встреча повторилась осенью. Лил дождь, Елена, вечно теряющая зонты, стояла на остановке под навесом и ждала свой троллейбус. Когда ее окликнули из «рафика», она попыталась вглядеться в лицо зовущего и никого не признала.

- Да садитесь же, Лена, довезем!

Оказалось - Егоров со своим отрядом возвращался домой. Был он обгоревший, в брезентовой куртке, с выцветшими, спутанными волосами.

Елена подала руку, в машине потеснились и она оказалась рядом с Егоровым.

Ее довезли до самого дома.

- Счастливо! - крикнула она с крыльца Егорову. И из благодарности больше за то, что не дали совсем промокнуть, или от желания еще раз встретиться, не надеясь, что этим воспользуются, разрешила:

- Будете в наших краях, заходите на чай!

...Она влюбилась быстротечно и безоглядно. И не так хмур оказался, и не так нелюдим. Одно только озадачило Елену: перед тем, как остаться с ночевой, пошел с цветами на могилу к жене, словно «вольную» попросить решил.

Мать Елены всполошилась:

- Без регистрации и свадьбы! Чураева! Пожалей род наш!

Елена смеялась:

- Ну стреножу, прикую цепями, а если жизнь не пойдет, тогда что? Перед всеми позориться: характерами не сошлись?

- Ну для меня-то не должно это было стать сюрпризом!

Знакомство матери с Егоровым произошло, действительно, комично. Та ни свет ни заря позвонила в дверь, - с рынка Елене еду решила забросить, Елена шумела водой - стояла под душем - Егоров впустил.

Она округлила глаза, задохнулась и проходить отказалась.

- Вы - Ленина мама, - уверенно произнес Егоров и отступил от порога, приглашая.

- Как вы узнали? - Только и нашлась спросить мать.

- Очень похожи. Хорошо, что Лена будет такой после.

Сразил и расположил.

Когда Елена появилась в тюрбане из полотенца и в ночнушке, мать не заклеймила ее взглядом, а бросила:

- Одевайся и давай - к нам. Сейчас такой завтрак будет!

Они с Егоровым уже нарезали овощи для салата и сочиняли какие-то походные бутерброды.

И только вечером мать Елены один-единственный раз и спаниковала, когда посидела у себя и одумалась. А поговорив по телефону с дочерью и услышав, как переливается всеми цветами радуги счастливый голос, отступила:

- Бог с вами. Надумаете - распишитесь...

Ни на чем мать и Егоров не столкнулись за зимние месяцы. А потом начался археологический сезон.

Первое время Елена ждала от Егорова писем - не прислал ни одного. К середине сезона, когда он должен был, пообещав, оказаться в городе, почувствовала, что будет ребенок. Захлестнула обида, но Егорова искать не торопилась - навязываться посчитала для себя унизительным.

- Тогда терпи все, дочь, - сердито велела ей старшая Чураева, получив категорический запрет вмешиваться в их с Егоровым отношения.

И Елена терпела.

Первый удар по самолюбию нанесла Колбина, зам по хозчасти, с инквизиторскими замашками женщина, загнавшая, говорят, в гроб свою единственную дочь за ее связь с семейным мужчиной. Она встретила Елену в сквере, когда та выскочила подышать свежим воздухом и сидела на скамеечке, подставив лицо весеннему солнцу. Делать этого как раз было нельзя - уже начали проступать пигментные пятна на скулах, но Елена еще их не замечала. А та увидела с налета. Когда Елена открыла глаза, почувствовав как чей-то взгляд вперся в нее, завхоз осуждающе проговорила:

- Никак ты беременна, голубушка?

- Я вам не «голубушка», - обиделась Елена. - И нечего за мной подглядывать.

- Беременна, беременна... И по современному: без мужа! - лезла та ногами в душу.

- Ваше какое дело! - поднялась Елена и пошла в театр.

Колбина не отстала.

- Мое! Самое непосредственное!

Тропинка в сквере была узкая, и Колбина шла шаг в шаг с Еленой. Было неприятно чувствовать человека за спиной и она попыталась уступить дорогу.

- Э, нет, выслушай, голубушка!

Елена пошла по траве в обход.

- А! - неслось ей вслед. - Стыдно стало! Раньше думать надо было! А то из-за таких вот моя Лизонька с дороги сбилась!.. Сама бы она никогда не додумалась! Такие вот бедным девочкам руки развязывают своим примером!

«Больная, - решила Елена. - Или злая. Как я раньше не видела?»

Раньше они просто здоровались, встречаясь. Роли в жизни актеров Колбина не играла. Теперь та и здороваться перестала: увидит, губы в ниточку вытянет и пройдет. Конечно, в театре активно пошушукались, пока Елена еще не ушла в декретный. Строили догадки, почему-то вычисляли Юлькиного будущего отца среди своих мужчин, да так ни на ком и не остановились.

Еленина мать, уже смирившаяся и жалеющая дочь, успокаивала: «До первого события. Потом сразу переключатся. Это же люди, доченька!»

Событие было грустным: умер Антонов. Елена обожала его. В самые последние дни он Елене открылся: «Знала бы ты, деточка, как похожа на молодую Зинаиду Павловну! Каждый раз, как на тебя посмотрю, так и нырну в прошлое. А сколько раз мы там с твоей матушкой играли влюбленных!.. Только она, как актриса, а я - всерьез. Признаться не успел: твой отец в театр нагрянул, присвоил Зинаиду».

Когда Елена это откровение донесла до матери, та покраснела и заморгала часто-часто. «Знала, выходит, - решила Елена и потребовала: - Исповедуйся-ка, моя хорошая! - И пожалела: мать заплакала. Она тоже любила Антонова и не могла первой открыться. - Ненормальные какие-то», - смутилась Елена.

И вот он умер. Под два метра ростом, не седой, а белоголовый, с профилем - любой грек позавидует. Лежал в отутюженном синем костюме - под глаза, когда те еще на мир смотрели. Костюм - театральный, для «Вишневого сада». Антонов, отыграв спектакль, сказал костюмерше: «Аннушка, а знаешь, тебе его всего два раза еще придется гладить: на закрытие сезона и - в гроб». Та испуганно отмахнулась, а оказалась фраза пророческой.

Антонов прикрыл собой Елену. Потом она ушла в декретный. Потом Юлька родилась.

* * *

В театре провалилась крыша, на последнем этаже с потолков капает. Актеров потеснили из своих гримерок, теперь они в дальних все собираются. И странно, и любопытно. Елена, привыкшая к своим стенам и к предворяющей спектакль тишине, немного пугается, оказавшись в тесной каморке, которую актрисы тут же окрестили коммуналкой. И - похоже: одна вяжет, другая читает, третья бренчит на гитаре, кому-то массажируют икры, кто-то макияжится... Ей самой играть в утреннем спектакле, а после, через три часа, опять репетиция. Еркин жмет. «Скорее бы этот кошмар остался позади», - думает Елена и ругает себя за то, что когда-то согласилась в «Водовороте» участвовать. А, впрочем, что ей оставалось делать? Шестой месяц беременности, ленность тела и души. На какую другую роль она тогда могла сгодиться? Да и доплата за игру была не лишней.

В гримерке говорят громко и обо всем сразу:

- Хохломская матрешка с претензиями!

- А правда, всегда хоть дощечку вешай: «Осторожно, свежеокрашено!»

- ...Никогда не поймешь, где натура, где имитация...

- Тебе-то что до ее натуры? Был бы талант.

- Откуда?

- От верблюда.

- Ой, девочки, и где же он такую нашел?

- В ломбарде. Ее там за пятак заложили и взять позабыли.

- Пыжится, а от самой вечно валерьянкой несет.

- Так поживи с начальством!

- Чистопородная бездарь...

- И своего добьется, вот попомните: роль достанется ей.

- Еще как худсовет решит!

- А он теперь не решает. Он только мнение руководства утверждает.

- Девочки, хватит вам зубоскалить, хотите, я новым рецептом поделюсь? Торт - на все случаи жизни.

- Ты лучше испеки и принеси. Хоть разочек, жадюга!

- Сама такая! Себе вон наряды шьешь, как от Диора, а я в обносках хожу из «Сэкена».

- Не ты одна - полтеатра. Зато на каждой - эксклюзив.

Елена улыбается: ссорятся девчонки невсерьез: разминают мозги.

Потом она слышит:

- Что же теперь будет, а?

Фраза-пароль, после нее следует:

- Теперь она вены себе вскроет.

Елена разворачивается к говорящим мгновенно.

- Вы о Маришке? Что еще стряслось?

- Да так... - актрисы замолкают на секунды.

И опять:

- Дело, конечно, банальное, но вы же ее знаете...

- Знаю! - обрывает Елена и требует. - Что произошло? Говорите!

- Влюбилась Маришенька наша, вот что. А он спит и другую видит!

- В кого? - Елена возвращает сердце на место: это не страшно, это они с Маришкой переживут.

- ...Большой секрет, большой секрет, - голосом Онуфриева поет Жанна, та, что с гитарой. Она крупная, мужеподобная, с грубо сколоченным лицом. За спиной ее зовут - Жан.

- Как хотите. Сама расскажет, - отстает от девчонок Елена и достает грим.

- Вам не расскажет, - уже своим голосом проговаривает Жанна и переводит разговор на другие рельсы. Вернее - на прежние: о жене Еркина, новом спектакле и худсовете.

Елена, кажется, догадывается о новой Маришкиной беде, но открываться не желает: девчонки всегда все преувеличивают.

- Представляете, Елена Викторовна, она должностью мужа выбивает себе Софью! Эта увядшая каракатица! До каких пор в спектаклях героинь будут играть перезрелки, а?

Елена не в том возрасте, что жена Еркина, она тоже возмущается. Да еще Софью! И как же она-то не знает?

Ей объясняют: вчера только молва прокатилась. Главный через Микиткина (так обзывается за глаза директор) на варяга весь день давил. А тому, выходит, что Еркина, что корова с поля, лишь бы хорошо оплатили.

- И кресло Мольера не помогло - к высокому не причастило!

В театре откуда-то знают, что Павлов был в музее Мольера и хранитель, редко кому позволяющий даже приподнимать кисею над троном великого драматурга, ему разрешил взойти и посидеть. Вот так - из всех выделил и - разрешил.

- Нет, это - конец света! Я больше так не могу! - вдруг взрывается Надя Семенова, за три года после училища ни разу не обласканная добрым взглядом главрежа и не продвинувшаяся с заднего ряда массовки на первый. - Я или себя убью, или его!

- Лучше его! - хором советуют Наде, актрисе не бесталанной, несправедливо застоявшейся и потому ненавидящей кипуче главрежа. - Ты у него все равно никогда не пройдешь по курсу ценностей даже на дублершу.

- Да не подначивайте вы, ведь и правда - убьет! Кто передачи носить станет?

- Все! - дружно выдыхают актрисы.

- Ага! Слышали такое! И когда убивать будет - попрячетесь, и потом вмиг ее геройство забудете!

- Не морализируй! - обрывают Жанну, оберегающую Надю от скандалов. Они родственницы, но похожи друг на друга, как ромашка на бульдога. И выдают Наде полярный совет:

- А что, если тебе взять да и промолчать однажды? Он орет, а ты стой смирно с жалким личиком и наивными глазками. Вот и добьешься роли...

Еркина в театре раскусили: будешь служить, признаешь его превосходство, примешь его условия сосуществования - можешь дальше жить спокойно. Выпряжешься - до конца дней своих он тебе не забудет: при удобном случае, где угодно, такой ярлычок навесит - в порядочную семью домработницей не устроишься. Когда о Еркине думаешь - голова гудит: неподражаемо талантлив в подлостях и бездарен в том, чему взялся служить.

- И даже - не Сальери! Тот, оказалось, неплохо и сам сочинял...

Рельсы перевелись на Рукавишникова. Это в театре уже обсудили и судьбу Андрею определили: догубит талант завистник. В Воронеже кишка тонка была соперничать, а тут он - господин: хочу казню, хочу - милую. Андрея он не помилует.

И вдруг все как-то беспомощно замолчали. Елена подумала: «Как быстро мы обучились такому - без боя сдаваться? А он пышным цветом восходит над нами и еще немного - затенит вовсе.

Ирина на днях цитировала одного современного мудреца, восхитившего ее таким прозрением: «Способность оскорбляться, - признак души возвышенной, признак чувств благородных и добрых, а такие чувства - общественный капитал, который мы еще не всегда по-настоящему ценим...» Выходит, не вызрели еще, чтоб скандировать: «Мы не рабы, рабы - не мы!» Выходит, не вызрели, если разучились оскорбляться. Подумалось о Сергее: он вызрел. Вернее - с этим чувством рожден. Такой сумеет бросить перчатку обидчику... Только сегодня ее никто поднимать не станет.

От Сергея мысль пошла на Маришку: значит - влюбилась. И что же теперь будет?

Ее вернули к разговору о Софье, о том, что «Горе от ума» уже распределилось, и что никому из этой гримерки там ролей не выделили. Стало обидно, даже - больно: Софья - ее творческая маята, с нее началась Елена-актриса, и всю жизнь взращивалась мечта, сыграть роль всерьез...

- ... Чураева! Софью! Ой, не могу!

Это было в шестом, в кружке самодеятельности. И заорал тогда Голубев. Тайно он по Елене вздыхал, а при всех норовил унизить до себя. Лешка был нескладной рыжей жердиной, но, комплексуя, шел на ведущие роли и, надо сказать, играл их отменно.

Алина Зиновьевна, математичка, отчаянно бросившая себя на алтарь искусства, подняла очки:

- А почему не Чураева?

- Так она - толстая!

Все выкрик приняли за наговор, а Елена тогда побледнела, подскочила к Лешке и выдохнула в его веснусчатое лицо:

- Софью играю я! Понял!

Алина Зиновьевна испугалась, спешно опустила прохладную руку на горячую Еленину голову и упрочила:

- Конечно ты, Леночка. Кто же еще сможет...

Она зубрила роль и - худела. Перестала обедать и ужинать, потом - и завтракать. Мать между репетициями и спектаклями заметила, взялась было кормить ее с ложки, но дочерний организм оказал прочное сопротивление. Срочно призвали медицину, та сбилась с ног, а диагноз не изобрела и, продержав три недели Елену в больничной палате, выпустила, недоуменно пожав плечами.

- Ну и как? - встала она перед Лешкой, вернувшись.

Тот присвистнул: форма на Елене болталась хламидой и она ее специально не ушила.

Правда, после Елена нередко стала терять сознание, вороша историю ее «болезни» какой-то доктор сделал-таки профессиональное заключение и назвал по имени недуг, связав его с не-обратимыми процессами в результате долгого голодания, но причины так никто и не узнал. Только она и Лешка были в курсе. А потом - только она, потому что школа кончилась и Голубев подался куда-то сельскохозяйствовать, прихватив с собой Катьку из параллельного класса, быстро привязавшую к себе Лешку тремя девчонками-близнецами, вдобавок - таким же, обещающим быть рыжим и долговязым, парнишкой. Елена встретила как-то его семейство: высоченный, возмужавший Лешка шел вразвалку, а за ним семенили его мал-мала меньше. Раздавшаяся, почти квадратная Катька тащила чемодан на колесиках и пыхтела.

Сблизились они с Лешкой на перроне. Елена спешила к вагону - на гастроли, Лешка зацепил ее жадным взглядом, раскинул руки:

- Кого я вижу!

Елена ухватила свое отражение в Лешкиных зрачках: изящная, яркая, в модном велюровом костюме с летящим сиреневым шарфом. Порадовалась за себя.

Пока квадратная Катька нагоняла семейство, во все глаза таращась на Елену, не узнавая, она успела вернуть Лешке долг:

- Что это у тебя, Голубев, со вкусом случилось?

Тот вспыхнул, нахмурился, опустил руки.

- Ты же за меня не пошла бы? - И, как в школе, низким, глухим голосом добавил: - Роди хоть одного своего, сразу талию потеряешь.

Лешка остался Лешкой: нащупал болевую точку, не удержался.

Чуть склонив голову и глядя все с тем же зеленым прищуром, Елена твердо произнесла:

- Ошибаешься, Лешенька. Дочь у меня, Юлькой зовут. Могло быть и больше, но нам, понимаешь ли, такой колхоз разводить не положено!..

Никакой Юльки тогда у Елены еще не было. И - никакого Егорова. Все случилось позже и Лешка в этом, быть может, как-то и виноват...

Гвалт в гримерке прекратил резкий Наташин вскрик:

- Хватит! Выход прокараулю из-за вас!

В ответ ей дружно расхохотались.

* * *

В «Водоворот» откровенно вводится Трубецкой. Но странно - Андрей не выплескивается из берегов. Он устраивается в зале, когда Сергея выкликают на сцену, прячется за спинами Нинель или Маричкиной и дремлет. Елене такой Андрей непривычен и без него идет все не так: Сергей разворачивает ход действия по-своему, она вынуждена быстро реагировать и пока ей самой непонятно - нравится это или обременяет. Но играет Сергей блестяще даже такую ерунду. Он, видно, тот самый бриллиант, который уже отгранили его предки - он династийный актер. Она, кажется, тоже, но лишь во втором поколении.

Без грима Сергей не совсем Покидов, но нарисуют на лице возраст и все встанет на места. Интересно, если бы в жизни он оказался старше. Что бы она сейчас делала? Откликнулась или доблестно сопротивлялась, продолжая ждать Егорова?

Ирина уже не раз подступала:

«Ты избаловала свое одиночество. Оно оседлало и понукает и все в одну сторону. А еще - актриса! Ты должна жить, как поэт: он не влюбится - настоящих стихов не напишет. А на здоровье, думаешь, воздержание не сказывается? Он и Еркин бы иначе воспринимался, приди ты в свой муравейник после счастливой ночи. Нет, я бы на твоем месте...»

Елена для таких размышлений плохо подготовлена: Юлька только что встала на ножки, она сама едва утрясла все в душе, убедив себя, что - ничего, вырастит дочь одна, что это ее и только ее ребенок и никого им с Юлькой больше не нужно. Самое тяжелое пережили, теперь и объявляться бессмысленно. А случается, Елена знала: к старости детей разыскивают, чтоб было кому пожалеть, стакан воды подать. Елена пугалась и думала: «Ничего и никого не было! И Егорова - не было! Ни-ког-да!»

- Чураева! Долго вы еще намерены скульптуру изображать?

Усадив за спину Андрея, Еркин начал вовсю подступать к Елене.

А она сидела в той позе, которая уже была принята и закреплена: вполоборота к залу, задумчиво - по сценарию. А уж о чем ей думалось, какое Еркину дело.

- Последнее время, Чураева, вы меня огорчаете, - поднялся было главреж, собираясь запрыгнуть на сцену и там дочитать свое наставление. Но остановил Трубецкой:

- Савелий Павлович! Я так играть не привык. Или вы не дергаете зря, или я уйду!

Ум Маричкиной сработал по-снайперски:

- Гоша уже ушел! - прошептала она Еркину. - И премьера на носу.

Тот ее слова как лимон проглотил. Сделал жест рукой - продолжать - и больше никого до конца репетиции не трогал.

«А у меня покровитель объявился», - отметила Елена, произнося теперь свой долгий монолог. После, ее Вера Сергеевна должна будет подойти к Покидову, сорвать с пальца кольцо и бросить ему под ноги. А он станет ее удерживать и доказывать, что изменил для карьеры, что после это им обоим пригодится, а за деревом Боризевич начнет каждое их слово записывать в блокнот, который у него всегда наготове и довольно ухмыляться: поймал!

Сергей крепко удерживает, Елена вырывается. Она стоит так, что глаза ее видны только ему и Боризевичу. Вместо печальных - счастливые глаза женщины, которую сейчас только оберегли!

...Потом они вместе идут за Юлькой.

До садика - четверть часа. Елена сегодня не знает о чем с Сергеем говорить. Он берется ее занимать:

- Лен, вы бы видели, как Нинель с буфетчицей сегодня Гошу делили!

Она знает, как это могло быть: Нинель заловила Гошу у кассы, куда тот пришел за расчетом, повела в театральное кафе - тут происходят все разборки, - заманила за столик в углу, подальше от всех ушей и стала внушать, что он теперь пропадет. Нет, не без театра, без нее. Гоша слушал, сопел и снова слушал. Но не в Гошиных правилах дважды наступать на одни и те же грабли. Вообще - на них наступать. Да и остыл он к Нинель, ничем она его уже подогреть не может.

- Ну и кому он достался? - Елена спросила, потому что надо было о чем-то говорить.

- Никому! - Сергей рассмеялся. - Подошла буфетчица, молча грохнула полным подносом об их столик, устряпала их борщом и заявила Гоше, чтоб он рассчитался немедленно за все прошлые обеды. Гоша рассчитался.

- Да? - Елена удивилась всерьез.

- Ага! Подошел, как купец положил ей на пустой поднос пачку денег, похоже - всю зарплату, крупно так развернулся и ушел на свободу.

Юлька высматривала Елену у калитки. Она была уже одета, в руке болтался маленький пакет со сменкой, а на ноге, сквозь разодранные колготки, во всю коленку зеленело пятно. У Елены рухнуло сердце, Сергей тоже угас, а старая нянечка, пасущая остатки детей во дворе садика, поторопилась успокоить:

- Да вы что, сами колени не сшибали? Подумаешь, нахохлились. Ну на забор слазила, невидаль...

К Юльке кинулся Сергей, подхватил на руки, затормошил. Юлька расхохоталась:

- Ой, боюсь, боюсь, не надо ввелх!

Няня заулыбалась - обошлось:

- У папы в руках бояться нечего. А вот по заборам - больше не надо!

Елена старушку видела впервые, кого-то подменяла. Посчитала благоразумнее промолчать, чем объясняться.

У дома Елена сказала Сергею:

- Этого больше не должно быть.

- Чего? - не понял Сергей.

- Она быстро привыкает, - кивнула Елена в сторону теремка, куда умчалась Юлька.

- Так это прекрасно! - Сергей, услышав твердые нотки в голосе Елены, заволновался. - И я к ней уже привязался.

- Если дождетесь - благословлю вашу с Юлькой свадьбу, - неудачно пошутила Елена, снова отстранив Сергея, ругая себя и ничего с собой поделать не в силах. - А вообще-то - не дождетесь. Вас Маришка уведет...

Сергей замер, вдумался в слова, и - расцвел:

- Похоже, меня не навсегда прогоняют? - улыбка ему шла даже такая растерянная.

- Не навсегда...

* * *

Произошло тайное распределение ролей. Это случилось в понедельник вечером, а утром следующего дня театр гудел: на фоне репертуара последних лет «Горе от ума» посчиталось наградой и она достается приближенным.

- Я заявку подавала на Софью, как только молва прошла! - возмущалась народная Колеева. - Это моя роль, как не увидеть!

Вслух ей никто не перечил, в кулуарах перемывали косточки:

- Опять своими заслугами потрясает! Она одна заявку подала! А Чураева, а Татищева!

- Нет, правда, сколько можно торчать в очереди за стоящей ролью?

- Пока не дозреешь. Колеева Офелию четырнадцать лет добивалась.

- Со скольки?

- С тридцати, вестимо!

«Гамлет» шел в театре давно, Колеевой тогда только присвоили звание и Офелию она сыграла отлично в свои тридцать пять, но Софью - теперь!

- Когда люди научатся критически на себя глядеть со стороны? - не утихало в закоулках.

- Вообще - или такие, как она?

- Такие...

- Да никогда!

Колеева сегодня, действительно, на Софью не тянула: не так годы, как пристрастие к сладкому двигали ее фигуру к дамским ролям, но актриса упорно не замечала в себе изменений.

- Уж если кому и играть в «Горе», так Чураевой! Ей это хотя бы за Веру Сергеевну положено: как молоко за вредность!

Сама Елена в спорах не участвовала, но душа металась. Ведь несколько раз было обещано и Еркиным, и Микитиным: первая хорошая роль - ваша. Только вытяните «Водоворот». И - вытягивала... Значит, обманывали. Намеренно. Подманивали наживкой, а она ее заглотила. Но как же приезжий постановщик? Под нажимом согласился? А самому разве не важно, каким спектакль получится?

Елена играла бы Софью не так, как все и всегда, а умной, ироничной, умеющей страстно любить. Она и Молчалина, и Чацкого видела другими, и философскую основу спектакля: это не комедия вовсе, а - драма! Если бы Павлов захотел с ней поговорить!..

К женским голосам стали примыкать и мужские. Многие обнаружили в себе главных героев и решили претендовать на роли. А когда всеобщее возмущение несправедливостью созрело, большая актерская группа потребовала заседания худсовета с участием представителей от рядовых. Еркин, Павлов и, как верная подмога главрежа - Нинель вошли в директорский кабинет и прозаседали там часа два. Потом Павлов вышагнул, резко хлопнув дверью, и никому ничего не объяснив, скрылся в комнатке завлита. Своего места у варяга еще не было: пока завлит отгуливала больничный, Павлов занимал ее кабинетик круглосуточно.

Микитин благоразумно ушел из театра «черным ходом», никто не увидел. Главреж, глядя поверх актерских голов, почти пробежал в репетиционный зал, а Нинель понесла к доске объявлений долгожданный список.

Уже через минуту послышалось:

- Ой, дождались! Графиню-внучку получила!

- Которую? - съехидничал Боризевич. - Их же - шесть.

- Мне все равно...

- А мне опять - шиш на постном масле.

- Зато Трубецкому повезло: хоть и в очередь с Ильиным, но - Чацкого отвалили!

- Вот и пробил его звездный час! Надо ему пьедестал заказывать!

- А ты не завидуй - тебе и лакея-то много!

- Мне - лакея!

Елена поглядела в сторону столпившихся артистов: сейчас ведь и к стене друг друга начнут припирать.

- Я сказал - много. Ты - амеба, вот ты кто!

- Ну уж позволь в таком случае больше не скрывать свои мысли о твоем таланте!

Ссорились неразлучные друзья: комик Васюткин и трагик Варлеев. Все знали - ссорами они цементировали свои отношения и, не обращая внимания на таранящих их, одинаково обозленных актеров, сторонясь, продолжали изучать слегка изменившийся список.

- Надо же, за кого Чураеву замуж выдали? - хохотнула Смолькова и тут же прихлопнула себя ладошкой.

Тому, кто еще списка не разглядел, дожидаясь очереди, стало интересно. Несколько голосов разом спросили:

- За кого?

- За Платона Михайловича! - охотно сообщила травести. И прыснула смехом. Она не видела Елену рядом, а оглянуться не догадалась.

Елену захлестнула волна обиды. И то, что - не Софью, и то, что Смолькову не оборвали. «Как кусок хлеба делим, - подумалось через комок в горле. Она резко развернулась и пошла в репетиционный зал. - Действие второе, явление пятое... - возникло в памяти мгновенно. - Когда все уже досыта наиграются. Потом будет фраза: «Нет, если б видели мой тюрлюрлю атласный!» и - конец роли. Впрочем, еще пару реплик Павлов подарил: «Нет!» и «О, нет!» Останется много времени от репетиций. Буду Юльке носки вязать!» Не вспомнила даже, что ни шить, ни вязать она не умеет и не научилась - все театр забирал. Но чем-то себя надо было успокаивать.

Она не шла - летела вверх по лестнице, по которой не спеша спускалась Нинель. Так должен был спускаться железный командор. Еще секунда, она протянет свою могучую руку к ее горлу. Елена отпрянула и привалилась спиной к перилам. Нинель заволновалась голосом родственницы:

- Ты что, Чураева? Лена, да что с тобой? Ты, как мел!

- Отойди! - Елена еле сдержалась, чтоб не толкнуть эту громадину вниз. - Иди к своему хозяину! Присмыкайся!

- Ты с ума сошла, Чураева! Тебе-то он что сделал? - не понимала Нинель, да и такое состояние Елены удерживало ее рядом: хотелось досмотреть, чтоб после обсудить с остальными.

Елена поняла: от нее ждут выходки. Глубоко вздохнула и внятно произнесла:

- Передай своему обожаемому, что он - сволочь!

- Обязательно, Леночка, - пообещала Нинель. - А за что это ему?

- Он знает, - Елена пошла уже тяжело, задыхаясь от слез и бессилия. «Все сделал, чтоб Павлов даже не глянул в мою сторону. Все!»

Она поднялась в маленькое актерское фойе, упала в кресло и зарыдала. Так Елена не плакала еще никогда: она понимала, что изменить ничего нельзя, что нет той верхней власти, которая хотя бы по долгу своему выслушивала обиженных и бывало - восстанавливала справедливость, что Еркин пользуется этим безвластием и методично превращает всех в своих рабов, не силой, так обещаниями замолвить слово о жилье, разряде, звании, для поросли актерской - о приеме в институты или рабочем месте. И если делает, то тут же чем-нибудь вновь закабаляет. Теперь - он власть, такие, как он - власть...

А ведь могло бы не быть Еркина в их театре: отдел культуры после Буркина кроил место для Шируна из столицы. Тот шел с условием - все главные должности - в одном лице. Условия приняли, но Микитин схитрил, остался. Ширун не поехал, объявился Еркин. Временно. Но, как говорится, нет никого постояннее, чем временщик. И ведь оказался настолько деятельным человеком, что заткнул за пояс самого директора. Тот стал просто хозяйственником, хотя уговор произошел: на людях Микитин тоже - власть.

Долгое время никому в голову не приходило подумать о творческой бездарности нового главрежа, а когда подумали - оказалось поздно: он уже внедрился.

Артисты перестали петь и балагурить, по театру пошел гулять вирус подозрений, люди начали закрепощаться - те, кто решил выжить при любом правлении. Таланты упали в цене, на первый план вышли заурядные, не пугающие дерзкой энергией, податливые. Еркин купается в их взглядах, рукопожатиях, полнясь и ширясь от признанной в нем силе. Ему пока не хватает только маршальского жезла, но найдутся мастеровые, сбутафорят и честь отдавать станут. «Как это случилось? Почему? Как жить дальше, если убывает в актерах духовность? Как делить с такими сцену?» Елена проговорила про себя этот горький монолог и усмехнулась последним фразам: «Скоро и делить ее не придется: задвинет Еркин на год, два, а там и сама о ней забывать начнешь... Хорошо, что Сергей Чацкого получил. А то бы грустной оказалась компания: Андрей, я и еще один опальный».

Из репродуктора послышался треск, потом голос завтруппой объявил:

- Третьего, в субботу, все занятые в концертной программе и в «Маленьких трагедиях» собираются в театре в семь утра. Я повторяю - в семь и не позже!..

Елена знала: будет выездной спектакль. Куда-то далеко, в райцентр. Недавно в «Маленькие трагедии» ввели Маришку и Трубецкого. Она сама будет читать и петь Ахмадулину. В концертной программе.

- А сейчас всех прошу на репетицию, в зал.

- Скажи - на «Водоворот», - голосом вклинилась Нинель. - А то еще перепутают.

Завтруппой недовольно буркнул:

- Сама скажи, не барыня.

Елена нехотя поднялась, еще раз прошлась платком под глазами, надеясь заглянуть в зеркало в какой-нибудь из гримерок, но все они были закрыты - после случая с платьем - спохватились, - махнула рукой и пошла вниз. Там Нинель уже устанавливала Еркину столик между рядами кресел, выкрикивая в мегафон фамилии актеров, занятых в первом акте, сердилась и выкрикивала снова, напоминая им, что она не девочка, бегать по театру за каждым, а когда Елена оказалась в ее поднадзорном пространстве, вдруг замолчала и поманила к себе рукой. Думая, что зовет она по делу, Елена подошла.

- Знаешь, Чураева, а я ничего Сав Палычу передавать не буду. Успокойся.

- Я и не волнуюсь. Передавай.

- Ишь ты какая! Смелая! В герои хочешь? Так сама и говори. В глаза. А меня не подначивай.

- Боишься черным вестником быть! - Елена уже шла по ряду к сцене.

* * *

Главреж, завтруппой - Лев Семенович, двое заслуженных и Боризевич уехали поездом, а они ждали автобус с заправки. Лица актеров были сонными и недовольными.

- Могли бы и нас прихватить, - проворчал трагик Варлеев, ни на кого не глядя.

- Не давайте мне купе, я и на плацкарт согласен! - тут же отозвался комик Васюткин.

- Это когда актеры плацкартом ездили? - уже тоном выше спросил Варлеев.

- В том-то и дело, что - никогда! Ни раньше, ни - теперь!.. Теперь вон - наша персональная развалюха. Устраивает? Занимайте-ка, кто прытче!

Все двинулись к подъезжающей машине, действительно, спеша скорее других попасть вовнутрь.

- Поистине: бытие определяет сознание! - тискаясь между остальными бурчал Варлеев.

- На места пенсионеров не садиться! - балагурил Васюткин, умудрившийся оказаться вскоре на подножке.

Елена и Сергей пережидали: все равно без них не тронутся.

- А вот вам, Леночка, придется теперь на коленях ехать! Но для этого Трубецкого куда-то устроить надо, - пошутили над ними и взялись тесниться. Маришка совсем погрустнела, отвернулась к окну, но этого никто не заметил.

Первые полчаса в автобусе стоял гвалт. Беседовали все сразу и громко: бояться некого: уши уехали поездом.

- А я слышал, что варяг наш - с начинкой! Поймешь, только когда надкусишь!

- А начинка съедобная?

- Не для всех. Но Еркин уже попробовал!

- И как?

- А ты у него самого спроси!

- Нет, правда, наш мужик, говорят. Только пока не объявляется - изучает обстановку.

- Желаемое за действительность... - погасил актерскую надежду на хорошего режиссера трагик Варлеев.

- И вечно ты праздник души испортишь! - укорил его Васюткин.

На другой стороне автобуса малознакомый, но неприятный Сергею актер в средних летах, рыхлым голосом поучал молодого:

- ...Ты в эту сторону даже и не думай - требовать! Ты старайся хорошо играть. Все, что ни дадут.

- Так стражника и дали. С одного конца сцены на другой по линейке пройти...

- И ходи.

- Сколько?

- А я, думаешь, сколько за кулисами «караул» кричал?

- Не знаю.

- Два года! Потом заметили.

- Кричать по другому стали?

- Эх ты, простофиля! Да сообразил я: курил мой шеф без передышки, сигареты к концу репетиции кончались, я его любимую пачку сначала так, между прочим, на столик положил, потом он меня за ними посылать начал.

- И бегали? - это уже Сергей не выдержал.

Артист уперся в него взглядом:

- Бегал, конечно.

- А с достоинством как уговаривались, пока - бегали?

- Я его режу под задницу подсовывал. Пока я - на морозец, оно - в тепле.

- И прижилось?

- Ага!

Опять зашумели, разделившись:

- Его только один раз - под задницу режу, потом и не вернешь!

- А зачем - возвращать, если оно никуда не годится нынче? Актеру оно зачем? Кто он такой в театре? Пустое место.

- Не скажи. О нем руководству все же хлопотать приходится.

- Только что. Балласт он, артист. А театр может обойтись режами и Гошами. Они - главнее...

- Достоинство в артисте - от ощущения таланта, - проронил молчавший все время афганец Постников. До армии Постников был весельчаком, а вернулся - как подменили: для всех неудобным стал, но - уважаем. За жизненный горький опыт и мудрые суждения.

В райцентре оказались к обеду. Их встретили, разместили в гостинице, больше похожей на длинный барак, но с буфетом, и оставили отдыхать. Елену с Сергеем поместили рядом, Маришка сама напросилась в дальний номер.

- У меня кипятильник, Лен. Может, кофе выпьем?

Она кивнула согласно:

- Может...

- А за остальным я сейчас сбегаю!

- Лучше в магазин, - посоветовала Елена, - там дешевле.

Она бесполезно протянула Сергею деньги. Он обиделся.

- Не люблю ходить в должниках, - поспешила поправить положение. И тепло улыбнулась.

Сергей оттаял:

- Да уж знаю!

Вечером были заняты не все, но в клуб отправились полным составом. Еркин со своей свитой прибыл раньше и размещены они были лучше - в бывшем обкомовском особнячке, еще никем пока не прибранным к рукам. На природе даже он заметно подобрел и общение с ним, похоже, никому не обещало неприятностей. Гадали, что его так расслабило:

- А от гарема своего оторвался!

Гарем - это жена, Маричкина, Смолькова и Нинель. Подозревали и еще одну, вне театра.

- А кто страшнее?

- Смолькова. Она к колдуньям бегает, присушивает.

Решили Смолькову по приезду нейтрализовать. Уж больно всем хотелось прежнего театра, который когда-то у них был и который они, как теперь сами, спохватясь, поняли, ни в грош не ставили.

И Елена о том недавнем времени Сергею уже рассказывала. Особенно - при Буркине. От него окрик услышать, как ослышаться: ни разу! А пьесы шли с аншлагами, люди ходили в театр, как на причастие - душу образовывать. И - жить хотелось!

Сергей сомневался - идиллия, но завидовал.

Елена объяснила:

- Так вы в театр вместе со смутой пришли. Переждем, глядишь, что хорошее и оглянется на нас.

Жизнь в театре у него и Елены, действительно, складывалась по-разному. Его выпуск последним ехал по распределению из столицы в провинцию, надо было настроиться на отработку и на местные нравы. Настраиваться Сергей не умел и не взращивал в себе таких качеств и потому сразу влип в немилость двумя ногами. Чем сильнее пытался вырваться, тем больше утопал. Ему ставили в вину его максимализм, горячность, прямолинейность, взрослые актеры, жалея, взялись учить жить, молодые стали опасливо сторониться, чтоб не перехватить вирус франдерства: Сергей уже слыл социально опасным. И даже его героический, на взгляд нормального обывателя поступок - вынес из горящего и трещащего по швам дома ребенка и кошку - в театре посчитали рисовкой: опять высунулся.

Ему все надоело, он положил на стол заявление, которое с радостью подписали, и сел в поезд, уверенный, что наслучавшееся - нелепость и что вторая попытка будет удачной. О том, что произошло в Омске с ним, Сергей никому рассказывать не хотел, даже Елене. Догадывался, что Еркин просвещен, но странно - молва, обычно бегущая впереди, Сергея пощадила. Или - пока щадила...

Концерт зрителей потряс: они хлопали и кричали восторженно, как дети, которых в зале было тоже много: райцентр уже несколько лет жил трудно и скучно, потому старался насытиться вовсю, наскучавшись по красивому зрелищу. Обласкали и Елену, мало что понимая в Ахмадулиной, но полностью доверяя вкусу актрисы - раз читает это, значит оно - прекрасно. А уж когда романсы стала петь - опознали по кинофильмам, обрадовались и никому-нибудь, а ей после номера поднесли букетик из домашних цветов.

- Я первый раз слышал, как вы поете... - удивленно и обрадованно сообщил ей Сергей, когда они возвращались в гостиницу.

- И - как? - Елена явно пококетничала, зная ответ наперед.

- Я окончательно сражен... Еще и - голос!

Потом, став серьезными, долго шли молча, слушая веселую болтовню остальных. Остальным не хотелось расходиться и они решали, как лучше провести вечер.

- Отправить дежурную спать домой! Кроме нее никого чужих нет. И закатить банкет!

- Нам что, гуманитарную помощь подбросили?

- Должны. Так, по крайней мере, всегда было...

- Было, да сплыло! - все же надеясь на радушие хозяев, позвавших их из такого далека, прокричал Васюткин и огляделся: не нагоняет ли их кто с поклажей. Но кругом было пустынно, сиял чистый, только что выпавший снежок, в небе, ныряя в облаках, плыла почти полная луна, а со всех сторон виднелся лес.

- Завтра побродим? - спросил Сергей, кивнув в сторону сосен.

- Побродим, - согласилась Елена.

В гостинице им открыли быстро, едва стукнулись. Дежурная стояла в пальто и с сумкой. Улыбаясь, пояснила:

- Все равно сегодня спать не дадите. Только чтоб пожару мне не наделали!

В буфете они нашли многое из того, о чем мечтали по дороге.

* * *

Прошло часа два бурного веселья, артисты приустали, но расходиться по номерам не думали, было жаль обволакиваться будничностью: когда еще выдастся такая ночь!

Они сидели у окна, из щели слегка тянуло холодом и Сергей рукой оберегал плечи Елены: пересесть было некуда, только - уйти.

- Лен, ну наденьте мой свитер, - в который раз предлагал Сергей, но она качала головой:

- Не стоит.

Мысль, что Елена встанет и отправится в номер, его пугала и он прижимал ее к себе, делясь теплом и волнением. Она чувствовала Сергея: такой нежностью ее еще никто и никогда не осчастливил. Егоров? Но это было иначе. Это было давно. Это было ли?..

«Страстотерпица ты моя, спустись на землю - годы летят! - вспомнилась Ирина. - Прогонишь - пожалеешь. Тебе он - за твое одиночество в подарок. Не дури!»

Елена быстро взглянула на Сергея. Он уловил ее настроение, прижал сильнее и, склонившись к ее лицу, потерся щекой о ее щеку.

- Сережа!.. - испугалась Елена. - Увидят!

- Да уже все давным-давно увидели. И не сегодня, - Трубецкой засмеялся тихо и снова прижался щекой. - Если бы вы позволили... Если бы только позволили. Я б научил любить меня так же, как я вас люблю!

Елена вздохнула, закрыла глаза: ей было хорошо и надежно. «Кошка, приласкали и замурлыкала...» - подумала она о себе не отстраняясь от Сергея, а сама, подавшись к нему так, что он почувствовал.

- Лена, Леночка! - у Трубецкого от неожиданности запершило в горле, он потянулся свободной рукой к минералке, налил и, поднося стакан к губам, встретился взглядом с Маришкой. Она давно уже печально смотрела в их сторону из своего угла, невпопад поддерживая беседу с Васюткиным. Варлеев, откинувшись на спинку стула, отдыхал, мерно посапывая. «А что я могу поделать, Маришка? Я - люблю!» - послал ей в ответ свой счастливый взгляд Трубецкой. Маришка поняла. Встала, не прощаясь, по стенке прошла к двери, оглянулась: никого на свете кроме Елены Сергей уже опять не видел.

Потом Елену попросили спеть.

- Я - сейчас, я - за гитарой, Лен, дайте ключ. - Сергей с готовностью поднялся.

- Он на гвоздике у дежурной, - Елена была благодарна всем за просьбу - душа просила выхода.

Он долго открывал номер - замок не поддавался и застревал на полуобороте. Потом все же щелкнул и Сергей поискал беспокойными пальцами выключатель, зажег свет, остановился.

В центре, на спинке стула висел наряд, в котором Елена была на концерте: красивое бирюзовое платье до пят и зеленый, большой платок. Он присел на стул, утопил лицо в ее одежде, вдыхая и наполняясь решимостью, потом вскочил, заторопился, улыбаясь и думая: мог ли он еще недавно вообразить такой вечер! Снял с кровати гитару, хотел взять платок, но передумал: вдруг, согреясь, отстранит потом руку. Потушил свет, привыкая к выключателю.

...А напоследок я скажу:

Прощай, любить не обязуйся.

С ума схожу иль восхожу

К высокой степени безумства, -

Елена пела и смотрела на затихших актеров взглядом, просящим пощады: «Ну не судите, не укоряйте, родные: я ведь всего-навсего женщина и имею право на счастье!» Те улыбались, кивали и разрешали ей быть счастливой. Они сами сегодня были такими: их никто не выдергивал из умиротворенного состояния - ни режи, ни половинки, у кого они были; и все хлопоты и беды - далеко и призрачны, а они вот здесь, в глухомани, среди снегов и сосен, в деревянном, старом доме, как дети, у которых на время уехали все домочадцы и - твори, что хочешь!

- Если не пустите, лягу у порога. - Слова произносились решительно, но взгляд был настолько покорно-грустным, что у Елены заломило сердце: прогонит она - не обидится, станет ждать другого случая. А то и верно - ночует на коврике у двери.

«Неужели и правда - не перевелись совсем люди, способные на это большое чувство?» - Елена подняла на Сергея глаза. Вот так же, как теперь он, смотрела на Егорова она, вверяя себя, растворяясь в нем, повинуясь и не сожалея ни о чем: «Никто и ничто не разъединит нас, кроме тебя самого», - говорил ее взгляд. Сейчас, в обращенном к Сергею, надо было читать: я боюсь за себя, я боюсь, что завтра уже во мне опомнится и закричит благоразумие и я все расставлю по местам!..

- Пусть так, - понял Сергей. - И я тебя ни в чем не упрекну.

* * *

Репрессии не заставили себя ждать. Через неделю Елену пригласили в кабинет к Еркину. Плоская, невзрачная девочка-секретарша, чья-то протеже, пряча глаза, посоветовала:

- ...И не откладывайте, Елена Викторовна, Савелий Павлович сердитый.

Елена удивилась: Еркин в свой кабинет приглашал крайне редко. Все производственные вопросы решались у директора, тут - просторней и уютней.

«Если опять объясняться - то было уже»: Нинель, как только главреж появился перед той репетицией после знакомства с новым списком ролей, все же сообщила, как его Елена назвала. Еркин попросил Чураеву остаться, дождался, когда актеры разойдутся и - выкричался. Она сидела в кресле, он стоял и потрясал руками, словно те онемели. Потом, через долгую паузу, спросил:

- Отчего вы меня так ненавидите?

Елена изумилась: ей казалось - он должен знать «отчего».

Иринины назидания хоть тем хороши, что имеют способность накапливаться и иногда работать в последний, решающий момент. Она за время их дружбы столько наговорила, желая обратить Елену из слепого романтика в зрячего реалиста!

«Есть люди, Леночка, а есть - нелюди. Их сразу трудно отбраковать: обаятельная улыбка, поставленный голос, неглупые суждения... Но это все - напрокат. Для вида. И нравственность - напрокат. Они ею лишь прикрываются, творя свое, дьявольское. Да, да, Леночка, мир всегда мало значения придавал такой фигуре, как Антихрист. Против него мы лишь помахивали ручками. А он не дремал. И когда понял, что упало качество человеческого материала, что в нашем сознании нравственность - качество не постоянное и тяготеет чаще к минусу, принялся за дело: населил землю такими, как ваш Еркин - множеством! И что всего страшнее - не подозревающими, кому они на самом деле служат. Но не пугайся, это не безнадежно. Они победимы в итоге, если с ними сражаться. В том и суть глубинной программы всех землян, Леночка. А ты учись хотя бы защищаться, если твой противник - антипод и у него другие методы. В среде хищников глупо пребывать ягненком».

Он требовал ответа, он стоял и шевелил пальцами и длилось бы это, наверное, долго-долго, вечность. Елена сказала тогда:

- У меня кроме театра - другой жизни нет! И прав у меня на эту жизнь больше. Потому я ее не уступлю, не надейтесь...

Теперь Еркин ждал в своем кабинете.

Она вошла, он жестом указал на стул и, помолчав, протянул лист бумаги, свернутый вчетверо. Это оказалось жалобой в городской отдел культуры, отпечатанной на машинке. Елена прочла, спросила:

- Ну и что?

- Елена Викторовна, это же анонимка.

- Вижу. Но в ней - правда.

- Да, да... Эту правду вы высказываете на людях, передали...

- Здесь далеко не все, что я могу сказать. Здесь - мелочи. - Елена глянула прямо в зрачки Еркину.

- Конечно, конечно, - тот увел взгляд, но тут же придал ему уверенность. - Можете, знаю. И сам слышал кое-что от вас. Но это...

Елену обожгла догадка:

- Неужели вы решили, что это - я?

Еркин молчал, склонившись над столом и что-то подчеркивая в календаре.

В подобных ситуациях Елена сначала всегда терялась, защищалась неловко, ей хотелось отвернуться от пристального взгляда с немым, ядовитым вопросом: «Ты?» Конечно, не она. Но почему подумали, почему заподозрили? Разве когда-нибудь она дала повод? Возмутиться в три громких слова, сверкнуть взглядом или просто презрительно усмехнуться, как та же Колеева, Елена не умела. Резкая и нелюбезная в открытом бою, сейчас она чувствовала, как подступили слезы, растерянность и желание объясниться.

- Зачем бы я стала скрывать свое имя?

Еркин не отозвался, он понял: удар ошеломил и потому можно уверенно доигрывать сцену обвинения.

- Да не молчите же вы! - поднялась Елена. - Это нелепость какая-то!

Еркин посмотрел на нее, но продолжал сидеть.

- А из-за этой нелепости нам уже пообещали урезать финансирование на ремонт, соответственно - все премиальные, какие мог получить коллектив, перетекут туда. Да и у спонсоров появится повод - отказывать.

Это было ударом в солнечное сплетение: попробуй объясни всем, что - не она.

- Вы не посмеете!

- Чего не посмею, Елена вы моя Викторовна? - мягко, как пострадавшую в аварии переспросил он, подвинувшись телом в сторону Чураевой. - Премии всех лишить не посмею?

- И - сказать, что из-за меня!

- А я и не скажу. Люди сами догадаются: начнут виновного искать и отыщут. Указатели все в одну сторону. У нас мало кто о собственной шкурке не думает...

- Они не такие глупые и злые, как вы считаете! - возмутилась Елена.

- Когда дело касается выгод, Елена Викторовна, толпой пройдут по головам...

Вспомнилась страшная картина: Ленинград, «Пассаж», высокая мраморная лестница вверх, звонок, оповестивший, что торговля началась, масса, ринувшаяся по ступеням, крик женский о помощи и никакой реакции толпы. Она и еще какая-то, стоявшая в стороне и пережидающая, бросились на этот крик, расталкивая и объясняя, что человека задавили... Скорая, беспомощно падающая голова старушки, и - равнодушный гул голосов... Было, да, было. Но то - толпа, а здесь... Услышались реплики у доски со списком к новому спектаклю, но и глаза увиделись недавние, в гостинице, в тот вечер: добрые, понимающие, родные...

Еркин постучал карандашом по столу и спросил:

- Так что же мне ответить на эту кляузу?

Елена все еще не решалась хлопнуть дверью.

- Это не кляуза. Просто кто-то испугался в последний момент.

- Я вижу, что испугался, - Еркин заглянул в жалобу, словно ожидал все-таки разглядеть подпись. - Вояки! Правдолюбцы! Вякнут и - в кусты! - Он вдруг разошелся и начал говорить громко, так, что кто-то плотнее прикрыл дверь.

Елена только тут поняла, что их слушают и теперь новость уже катится по всему театру. Ей стало нехорошо: подступила тошнота.

- Сор из избы! - все еще шумел Еркин. - Ни в одном коллективе не помню такого: если что - разбираемся на собраниях, на худсоветах. Кстати, такое собрание там, - он поднял палец кверху, - уже потребовали. Выступайте, озвучьте, - он потряс листом.

- Да какое вы имеете право? - Елена почувствовала, как дрогнули губы.

Конечно, право Еркин не имел, но он и не обвинил ведь Елену открыто - он с ней почти советовался, как с авторитетным в театре человеком. Он не думал приписывать лично ей эту «гадость, эту трусливую писанину». Нет, нет!

- Да, вы, конечно, сволочь. - Елена пошла к выходу. Резко развернулась и потребовала: - И вот что еще. Без свидетелей я больше с вами общаться не стану.

Когда Елена выходила, от двери кто-то отпорхнул и быстро исчез за углом коридора в сторону малого зала, куда сходились актеры для читки первого действия Грибоедовской пьесы. «Сейчас и Сергей там. И тоже узнает... Не поверит, конечно». Но все равно было больно и потянуло, как Маришку тогда, взять и сброситься с чердака.

* * *

Домой идти не хотелось. Ирину звать к себе - тоже: Елена заранее знала, что скажет подруга. Конечно, насоветует много чего другого, утешит, убаюкает. Но не срывать же ее всякий раз с сеансов - Елена не эгоистка, слава Богу!

Побрела, куда глаза глядят, оказалась в том же сквере, на той же аллее, где столкнулась когда-то с Колбиной, хотела миновать, но ее окликнули:

- Леночка!

Подняла голову: это был знакомый художник-декоратор из оперного - Калмыков. Улыбнулась светлому и странному человеку.

- Добрый день...

- Добрый, добрый! - Калмыков пытливо вглядывался в лицо Елены. Потом покачал головой, расспрашивать ни о чем не стал, предложил: - А ведь я рядом живу, зайти не хотите, Леночка?

Ходили легенды о его жилище. Там, правда, мало кто бывал - избранные. Художник слыл затворником. Елена подумала: «Или я так плохо выгляжу, что он меня пожалел, или?..»

Калмыков перекинул сумку на другое плечо и бубенцы на его головном уборе звякнули.

- Вы верно подумали, Леночка, я вас давно хотел пригласить, но не находил повода.

То, что на нем плащ в звездах, шаровары с разноцветными голенищами, шапка с бубенцами и самошитная во все цвета радуги сумка, откуда выглядывают кисти и рулоны ватмана, его лично не смущало. Он об этом забывал, давно отшокировав город. Теперь только новички останавливались - разглядеть его и поспрашивать у прохожих: кто таков, почему наряжается. Горожане над художником не смеялись - он был талантлив и умен, разговаривать с ним было интересно, и собеседники отходили новообращенными гражданами Галактики, а не только своей крохотной планетки, с желанием завтра же обрядиться подобным образом, чтоб и их оттуда, сверху, из серой и безликой массы выделили хотя бы по одежке.

Они шли, с ними буднично здоровались и только кто-то один, с чемоданом, а значит - приезжий, замер на полушаге, усмехнувшись. Калмыков пожелал человеку здоровья - он был недосягаем для насмешек.

Художник жил на последнем этаже, в потолке - отверстие, не обозначенное дверцей на чердак, большое окно с рамой крест-накрест. Вещей Елена не увидела: из стопок старых газет - стол, два стула, топчан. И - картины!

Услышав хозяина, с чердака, акробатическим прыжком слетел кот - огромный, старый, сердитый.

- Не ревнуй, это - Леночка, светлый человек. Ты ее полюбишь. - Кот на слово, видать, не верил. Обошел кругом, поднял морду и зашипел. Калмыков осторожно отодвинул его ногой. - Перестань, я же тебе сказал! - Кот нехотя отступил, устроился в углу лежанки и продолжал шипеть.

- Через пять минут, думаю, приручится. Еще надоест. Хотя опыта у нас с ним - встречать гостей, Леночка, не накопилось... Хотите сока?

Елена не приметила кухни. Была за ширмой, видимо, ванная, была эта комната с газетами - и все.

- А как же вы готовите еду? - спросила она.

- Никак. Для меня это - не главное.

Больше расспрашивать Елена не стала - не от мира сего, значит, все не как у других. Взялась рассматривать картины.

Калмыков наблюдал из угла. Он, налив ей в стакан сока из пакета, со своим тоже - присел на топчан. Какое впечатление картины произведут на гостью, знал. Хотел предугадать ее первый вопрос.

Елене было известно, что покупать работы художника приезжают не только из столиц - из-за рубежа. Но продал он всего две картины, очень большие деньги дали. Куда же они пошли, если вот так живет?

Получалось - вслух произносить ничего не надо: он догадывался:

- Я снес их в Планетарий, - потягивая сок, спокойно сказал Калмыков.

Откуда-то послышалась торжественная музыка. «Бах», - узнала Елена. Художник улыбнулся.

- Концерт...

- Для клавесина с оркестром, - Елена порадовалась за себя.

Где-то через полчаса Калмыков успокоенно сказал:

- Ну вот, Леночка, вы и отошли немного. Теперь и домой отпустить не страшно. Но картины все-таки досмотрите. Я - разрешаю.

Он наклонялся изредка за топчан, где стоял проигрыватель - наверное, такой старый, что и явить его чужому глазу художник не пожелал, меняя пластинки, а она, изумленная его фантазией, переходила от полотна к полотну. Под некоторыми виделись названия. «Кавалер Мот», «Лунный джаз»... Дальше - женщина с миндалевидными глазами, похожая на пальму, с тонкими, изящными пальцами. На другой картине - просто женщина, но тоже красивая. Уродливых для Калмыкова не существовало.
И - странное существо: с собачьими ушами и кошачьей статью...

Елена, осмотрев все, вернулась к первому полотну: сумасшедший плащ, яркий берет, немыслимого цвета мантилья. И ордена! Ордена всех несуществующих государств.

- Похож на меня? - засмеялся художник и утвердительно повторил. - Похож. Я - в молодости.

Картина была живой и от нее шли теплые и веселые волны.

Елена в оперном бывала. Сказать, что декорации Калмыкова сильно отличаются от работ других художников - не может...

- Там, Леночка, я в одном измерении со всеми. Здесь, - он обвел рукой комнату - в другом. И отсюда мир глядится интересней.

Елена вздохнула:

- Вы - счастливый.

- Такою же можете быть и вы.

- Как?

- Разорвите путы, освободитесь от условностей и суеты, оцените себя по реестру Вселенной, поднимитесь надо всем...

- А оставшиеся пусть творят, что им вздумается?

- Но вы - женщина, вы - не воин. Я бы не сумел нарисовать вас в доспехах.

- Что же делать, если бои навязывают? - окончательно разрушая иллюзию художника о себе, проговорила Елена.

Он молчал и думал, потом сказал, подняв на нее неземной взгляд:

- Ну, а тогда уж ведите их без страха и упрека.

Калмыков долго стоял на площадке, не закрывая за Еленой двери. Ей увиделось, что она глупо испортила встречу: теперь он пожалеет, что ввел ее в свой храм: еще не пришло время. Вон и кот не захотел приручаться.

Но и горечь улетучилась. И еще: в этом странном убежище, хотела она того, или нет - Елена надышалась свободой...

Сергей узнал последним об анонимке. Он проходил мимо и услышал:

- И что Чураевой неймется? Из-за одной все пострадают.

Говорил Боризевич, триумфально возвышаясь над остальными.

- Да может и не она писала. Тут бы разобраться надо.

- А кто? Кто кроме нее с Еркиным вечно схватывается? Стоит - не стоит.

- Да уж... С ним всегда - стоит...

Боризевича подковырнули:

- Ты не схватишься, тебя он на коротком поводке держит: лишь бы роли давал.

Сергей объявил себя голосом. Боризевич засуетился, и это ему - такому большому, не пошло.

- Что случилось с Еленой? - спросил, глядя мимо Боризевича.

Рассказали, как услышали.

С вихрем в душе влетел Трубецкой к Еркину. Тот еще не собирался домой и листал какой-то пришедший почтой сценарий, осторожно разрывая линейкой слипшиеся страницы. Он был доволен собой, но Сергею не обрадовался и скис:

- Ты чего хотел, Сережа?

- Чтобы вы больше никогда не трогали Чураеву?

- Вот как? - Еркин подвинулся в кресле.

- Вот так! А вы меня знаете!

Многие слышали, как хлопнула кабинетная дверь главного.

- И этот нам беды когда-нибудь наделает, - торопливо пошел к выходу Боризевич.

- Да за такими, как «этот» и в Сибирь - не жалко! - ударил в спину ему женский голос.

* * *

Зинаида Павловна с Юлькой ужинают. Сергей отказался.

- Может вы разошлись? - Зинаида Павловна знает театральные лабиринты и лестницы: захочешь встретить кого - не сразу удастся.

- Может, - пытается быть веселым Сергей. - Или с кем загуляла.

Юлька опрокидывает чашку, старшая Чураева бросается к ней, забывается.

Елена приходит только час спустя. На нее набрасываются.

- Где же ты была, доченька?

- Мам, я тебя потеляла!

Сергей обнимает Елену за плечи, уводит в комнату:

- Лен, тебя больше не тронут, честное слово. Тебя никто и никогда больше не тронет.

Он говорит тихо, ей одной и отчитывать его за «ты» она не торопится. Хотя теперь он имеет на это право, если не на глазах других. Да и не это главное: Сергей прибежал, ждал, волновался, разделяет ее переживания. Юноша, вслед которому с сожалением глядят почти все девчонки театра. Зачем она-то ему?.. Как все смешно и грустно. И нереально. И - вообще...

- А мы с Юлей сегодня на дачу уезжаем. Подруга одна ночевать боится! - кричит из кухни мать. Юлька ликует и гремит посудой.

- Какая дача, мама? Еще же рано!

- А мы с ней домик ремонтировать будем. Изнутри. А потом - жить в нем. Все лето.

* * *

Маришка начала избегать Елену. Их сводит только «Водоворот», да и то - на короткое время. Елена ее понимает, не окликает, если та старается укрыться в переулках театра, закончив репетицию. Теперь Маришку часто видят с Дашей - директорской секретаршей, живо откликнувшейся на Маришкино предложение дружить. Бедная, так после детдома и не научилась бывать одна. Елена с нежностью думает о Маришке - об этой девочке с неистребимым оттенком очаровательного ретро на лице, с беззащитной, податливой красотой, ждет, когда та переболеет и простит ей Сергея. «Надо было самой тогда отвести домой, - запоздало понимает Елена. - У Маришки была возможность лучше рассмотреть Сережу, пока он ее утешал».

Андрей взялся выпивать. У него теперь свободное время и моральное право.

- Но тебе нельзя! - всполошилась Елена, первый раз увидев его слегка покачивающимся в коридоре театра. - У тебя - сердце!

- Потому и выпил, что - сердце. Оно, Леночка, страдает, глупое.

- Я вижу, Андрюша!..

- Э-э... Видишь! Тебе бы сегодня на моем месте оказаться надо было!

- А что? Что сегодня случилось?

Рукавишников потянул Елену к подоконнику, кивнул ей на место рядом, облокотился одной рукой, чтоб стоять прочнее:

- Сегодня Еркин меня уничтожал. У-нич-то-жал, понимаешь?

- Нет. - Елена испуганно ждала продолжения.

- Он меня одного, слышишь - одного решил порепетировать. Чтоб никто возмутиться не мог... Кстати, - Рукавишников погладил Елену по голове, как маленькую, - ты больше за меня не смей заступаться...

- Почему? - изумилась она.

- По кочану. Не смей и - только.

- Он и за это отыгрывался?

- Ага. - Рукавишников насупился.

- Но.., но, Андрюша, по-другому было бы хуже еще...

- Кто его знает, - посмотрел в сторону Рукавишников.

У Елены похолодело в груди:

- Ему нужно было тогда служить. Покориться и ходить перед ним по линейке!

- А я сегодня так и ходил. - Андрей усмехнулся. - Не по линейке, а по кругам.

Елена поняла: иногда Еркин хватает мел, взлетает на сцену и расчерчивает пол кругами: здесь один стоит, здесь - другой. А за черту - не сметь!

- И что? Угодил?

- Нет. Сказал, что он во мне окончательно разочаровался и что вынужден будет снять меня с роли.

- Андрей, это не правда, - Елена прошлась перед ним, сцепив пальцы.

- Правда, Леночка. А в «Горе» меня даже говорящим слугой не обозначили... Можно было бы и не говорящим...

- Не смей, Андрюша! Не смей так думать о себе! Ты - большой артист! Тебя любят, на тебя ходят! Вспомни свой бенефис!

- Оставь... - Андрей отвернулся к окну. - Не трави душу.

Елену захлестнула жалость, хотя Андрей только что ее обидел. Но это оттого, что ему невозможно плохо... Снять с роли! Его? Она беспомощно оглянулась: вот Сергей бы объявился! Впрочем, нет, не к месту...

- А ты когда выпил? - осторожно спросила Елена.

- После, после, не волнуйся. А что толку, что трезвым на репетицию пришел? Он все равно заявил: «После вас, Рукавишников, даже закусывать не хочется...»

Они еще долго стояли и Елена его долго уговаривала, призвав на помощь и Ирину, и Калмыкова. Потом, устав, велела:

- Пойдем, отведу тебя домой. Не бойся, приставлю к двери и - сбегу. Больше тратиться на тебя - времени нет.

Об остальном она решила сказать Андрею после. Когда они оба успокоятся.

Потом она начала за Рукавишникова бороться, словно это она - Клавдия-неумеха, мать его мальчишек-погодков. Договорилась с кассой, те поняли, и Рукавишникову ведомость давали лишь для росписи. Деньги на его глазах отсчитывали Елене, а она отвозила их его домашним.

Боризевич бубнил, если рядом не видел Трубецкого:

- А что, Рукавишников уже со своей благоверной разошелся? Конечно, Леночка у нас женщина видная, но ведь Трубецкой на дуэль вызовет. И убьет...

- Вы своими словами скорее и убьете, - возразила кассир, еле терпящая Боризевича; тот по нескольку раз, задерживая остальных, пересчитывает под ее носом деньги - не доверяет.

- Увы, нет у меня такой силы, милейшая. Нетуть...

- И слава Богу! Иначе мало кого в живых бы оставили.

Все понимали: «спивает» неугодных ему людей» - Еркин. Это он умело делает: переводит в балласт и - забывает. Иных лишь подтолкнуть стоит, с такими, как Рукавишников, сложнее, но и он не выдержал. Теперь будет «лишней головной болью», как зовет таких Микитин. Они с Еркиным во мнении сошлись, хотя их головы об этих актерах и не думают. У них важнее заботы: у директора - капремонт, у Еркина - квартира. Что Пынтиков не уйдет от обещания, верил: не последний раз пьесу написал. Пожелает стать и знаменитым драматургом. Реклама рядом - Валерия. Она в любую сторону что угодно развернет.

С Микитиным Еркин сошелся не только во мнении о «балласте», но и на излишках от всяких аренд и приобретении стройматериалов. Об этом уже поговаривают, но с большой оглядкой: случай с анонимкой, которую, правда, так и не обнародовали, но и премию все же не выдали, их многому научил. Как никак, а прибавка к зарплате была ощутимой: на пару килограммов колбасы. Многие какое-то время на всякий случай перестали при Еркине говорить с Еленой прежним, теплым голосом, старались скорее миновать, ответить односложно. Она людей не осуждала, но ранилась о каждое прохладное слово. Утешали Сергей и Ирина. Мать Елена ни во что старалась не посвящать. А самой ей узнать было неоткуда: героически оставив сцену, она отгородилась от прошлого навсегда и принялась творить Юльку.

Когда Елена все же захотела потребовать собрания, Ирина ее охладила:

- Ну, придут, послушают и разойдутся. Ты как была в грязи, так в ней и останешься. И еще больше испачкаешься. Ведь пока ты переживала, Еркин твой каждое слово обдумал и - за каждого. Он и ораторов уже отрепетировал, и с нужными ему людьми из инстанций переговорил - о тебе мнение создал.

- Какое? - Елена удивляется.

- Какое ему нужно. - Ирина смотрит на подругу, словно та перед ней - в школьном фартучке. - И вообще: тебе ничего сказать не дадут. Не позволят, демагогией забьют. А народ, как сама знаешь, и после Бориса Годунова в таких случаях безмолвствует... Надо, чтобы он сам созрел для бунта. Тогда и про тебя вспомнят.

«Ирина умеет мыслить логично. Но нашего театра она не знает: это особый организм, непредсказуемый», - уверена Елена.

- А главное, оттуда, - подруга подняла вверх свой ухоженный палец, - все видно. Доверься и жди.

- Ты, как Калмыков. Он бы просто такого - не заметил. Его не волнует, что о нем говорят...

Ирина обрадовалась Елениному прозрению:

- Конечно! Главное - ты права. Будь выше! И Сергей тебе это же твердит...

Елена как могла, старалась...

* * *

А однажды случилось: Еркин Смолькову окончательно презрел! Он сказал о ней: чокнутая. И еще - пустышка. «Ей саму себя играть - та еще дурочка получится». Даже - не дура!

Смолькова в это время сидела с Дашей в приемной, та отстукивала на машинке какой-то документ и была сосредоточена, а Смолькова направила уши к двери и ловила любой звук оттуда. Нет, что о ней могут заговорить, Смолькова и не знала вовсе - просто там, в директорском кабинете был Еркин и она им сейчас дышала. А Еркин взял и такое произнес!

Надо было Смольковой в это время оторваться от двери и глянуть в зеркало, что висело у шкафа: маленькое гуттаперчевое личико ее собралось к носику, все вместе выдалось вперед, подержалось так, пока на приподнятой губке не скопились горячие слезы и не обожгли ее. Только тогда, желая от них избавиться, губка и все остальные части лица медленно начали возвращаться по своим местам.

Не видела это Смолькова, и себя не пожалела. Зато - оскорбилась. В самых своих лучших чувствах оскорбилась.

Не зря говорят: от любви до ненависти - один шаг. Смолькова его сделала.

- «Чокнутая!» - изменившимся голосом произнесла она. Даша испуганно вздрогнула и перестала печатать. - Дурочку мне играть! Вот так, значит! А я - и в огонь, и в воду... - Смолькова явно никого не видела и плохо собой владела. Она, как ужаленная, завертелась, забегала по прихожей, потом ее взгляд упал и прилип к пишущей машинке. Она о чем-то подумала, сморщив опять личико и в никуда проговорила шепотом: - А ведь я, на вот этой машинке, - указала травести двумя руками, как дирижируя, - под твою диктовку, - обе руки пошли в сторону кабинета, - напечатала анонимку. И столько дней молчала!

Секретарша замерла.

- Там еще в одном слове ошибка. Я не знала, как пишется слово «некомпетентный»...

Даша робко подсказала:

- «Не» - вместе и через «о».

- Теперь мне все равно... - Смолькова трагично посмотрела еще раз на дверь, и еле передвигая ноги, обутые в маленькие, стоптанные туфельки, вышла. Она была в прострации.

Даша несколько минут переждала и помчалась искать Маришку. Та, выслушав, и, подавив в себе женский эгоизм, - Елену. Елена вечером позвонила Ирине. Она, довольная, подытожила:

- А все надо мной иронизируешь, мои способности под сомнение ставишь! Видишь, и месяца не прошло, а шило из мешка высунулось.

- И что будет теперь, Ир? - Елена сильно обрадоваться еще не сумела, но груз с души спал.

- Да ничего особенного: как пришло, так и уйдет. Смолькова может и отказаться.

- Но она же при свидетеле говорила!

- Один на один. Как ты с Еркиным.

- Так завтра весь театр узнает!

- Правильно. И в прежний раз - узнал. Теперь тот слух нейтрализуется этим и все встанет по своим местам.

- А как мне быть?

Ирина засмеялась:

- Глупенькая моя, да - никак! Ты думаешь, толпой к тебе повалят извиняться? Не жди. Человек в своих ошибках сознаваться не любит, если его сильно не прижать. На тебя же еще и обиженными останутся.

- За что?!

- А за свою собственную слабость. В душе - им перед тобой неловко, а подойти и сказать «прости», не дождешься.

- Мне и не надо...

- Надо! Надо! Но - не дождешься.

- И даже Еркин промолчит?

- Он - первый. Ведь тогда он слух запустил, чтобы тебя обескрылить. Чтобы ты ему не мешала с Андреем разделываться.

- А говорил - отдел культуры требует объяснений...

- Сходи, узнай. Там на тебя глаза вытаращат.

- Значит, вообще ничего и не было?

Елене в такое не верилось.

- Значит, не было.

Они несколько дней не созванивались - Ирина летала на стажировку в Москву. И линия: Елена-Сергей ее волновала особо.

- Лен, тебе Трубецкого уже простили?

Елена засмеялась:

- Как видишь: Маришка же мне о Смольковой рассказала.

- Это одно другому не мешает, но девочка молодец, сильной оказалась. А остальные?

- Глаза не выкалывают, а за спиной что, не знаю.

- Ну, да тебе не привыкать быть в экстремальных ситуациях!

* * *

Главреж и новый постановщик, как стало выясняться, во многом не сходились. После нескольких ножных репетиций, Павлов совершенно разочаровался в жене Еркина, не увидел в актрисе своей, им придуманной Софьи. Главный рассердился:

- А какой она у вас должна быть?

- Умной, лиричной и молодой.

- Ну, молодость на сцене - забота гримера. А остальное? С каких пор? - возмутился Еркин. - Еще в школе учили...

Павлов позволил себе его прервать:

- Значит, неправильному учили.

Главреж задохнулся:

- А об этом не подумали? - он выразительно посмотрел на Павлова и договорил: - Может ведь случиться, что вы нам окажетесь не ко двору. Забыли: кто платит...

- Тот и музыку заказывает? Отчего же, помню. Есть и еще крылатое выражение: если продал свои руки хозяину, должен знать, что и шкуру станут дубить. Но, во-первых, вы же сами со мной контракт заключили. На год. За это время я что хочу, то и сделаю. Во-вторых, я - вам - не дамся! В-третьих, театр пока еще не частное заведение. Это - те-атр! - Павлов произнес слово так, как Еркину еще ни разу не удавалось.

Маричкина в Павлове для себя опасности не увидела и на возмущение Еркина пустым голосом ответила:

- После анонимки я бы вам посоветовала попритихнуть.

Им с Пынтиковым любым способом надо было удержать Еркина в театре и они, как могли, старались: то один, им затеянный пожар тушили, то - другой. Стало надоедать, а главреж того понимать не собирался: теперь еще с Павловым схлестнется, а этот - орешек крепкий, со своим на уме, а ум, похоже, крупный. «Не сунулся бы еще о «Водовороте» рассуждать, - забеспокоилась Маричкина, но тут же себя утешила. - Нет, не успеет: скоро премьера и юбилей». Что станет с пьесой дальше, ее не волновало.

Еркину отстранили и никто из актеров ее не пожалел. Только Нинель наведалась с бутылочкой сухого, да сам Еркин пообещал: «Еще не вечер...»

Не устроила Павлова и заслуженная Колеева. Та прореагировала на отказ бурно и необдуманно: написала жалобу, перечислила роли, которые наиграла. Молоденькие артисточки похихикали:

- Последней по списку Кабаниху поставила и на тебе - снова в девушки!

Злословили. Кабаниху Колеева не играла - «Грозу» в их театре не ставили, но что на возрастные роли ее прочно перевели, было правдой.

И стал Павлов присматриваться к Елене, боясь опять вовлечь и разлюбить. Она почувствовала, но ничего с собой делать не стала: ни прическу, ни макияж, ни одежду не меняла, чтобы приблизиться к образу и подтолкнуть Павлова к решению. Иногда видела, как Павлов, прохаживаясь по фойе перед стеной с портретами, останавливался и всматривался в ее фотографию. Она себе там нравилась: без позы, не зрачками в потолок, а взглядом в глаза смотрящего. И душа трепетала: «Неужели?»

Он ходил, смотрел и, наказуемо для себя тянул время: приходилось самому проигрывать Софью на репетициях. Потом позвал Чураеву:

- Хочу попробовать. Поймите меня правильно: если что...

Елена облегчила разговор:

- Я уйду сама.

- Значит, учите роль.

- Я Софью когда-то играла. В школе. Вспомню быстро! - засияла Елена.

- И еще, скажите, Грибоедов вам нравится?

- Конечно!

- Так, так... И что вещь сложная и не всякий зритель готов нынче ее осмыслить, думали?

- Думала.

- Социально труслив? Да? Выходит, не я один... Это чудесно! А не поговорить ли нам обо всем прямо сейчас? Мне важно, каким вы видите замысел автора, - Павлов потянул Елену в репетиционный зал. Она шла и радовалась совпадению их мыслей, внезапному соединению душ и давно поджидаемому счастью - слетело на ее плечо белой птицей!

Что Софья теперь останется за ней, Елена была уверена.

* * *

Андрей попал-таки в кардиологию и в театре прокатилось: из-за Еркина! Как в старые добрые времена пустили шапку по кругу, купили фрукты и печенье и снарядили делегацию. Передачу приняли, а в палату не пустили, сказали: больному необходим покой. Это актеров сильно разволновало, но Елена не отступила и пошла искать лечащего врача выпрашивать у него хотя бы пять минут, хотя бы - взглянуть. Тот ей уступил, провел. Елена испугалась: бледное лицо, потухшие глаза, не окрашенный никакой интонацией голос.

- Андрюшенька, милый, ты что? А?

- Все, Лен, это уже все: из меня воздух выпустили...

Она резко тряхнула головой:

- Перестань! Ты просто устал, измотался. Подлечат - встанешь!

Андрей грустно усмехнулся:

- Встать смогу, играть - нет... А без сцены - кто я?

Елена не должна была даже вида подать, что такое может случиться. Она горячо заговорила:

- Я о себе еще недавно так думала - незачем в театр идти. А теперь вот лечу туда на крыльях: новая пьеса, новый режиссер. Он и тебе хорошую роль даст, только скорее поднимайся!

Андрей смотрел на Елену внимательно и ей показалось: не ко времени она о своей радости говорит. Смутилась, что-то о мальчишках Андрея начала рассказывать - утром у них побывала.

- Я расшибся, Лен. Я об него - расшибся...

Андрею нельзя было волноваться и Елена перевела разговор на Юльку. Та на днях раздобыла ножницы и обрезала своей кукле роскошные волосы. Под Буйнова. Почему-то он ей нравится.

- Это тип ее будущего мужчины. - Явил свои познания Андрей.

- А выходим мы всегда за противоположных.

- Потому что - дуры.

- Ага! - Елена обрадовалась: Андрей не уходил от ответов, значит не совсем уж плох.

Потом он спросил:

- А что у вас с Сергеем?

Ответить Елене не дали, попросили выйти из палаты.

- Другой раз, Андрюш. Я к тебе часто буду приходить, наболтаемся.

«Что у вас с Сергеем?» - понесла она вопрос с собой. С тем и во двор больницы вышла: все, кто с ней был, уже разбрелись, до нее узнав о состоянии Рукавишникова. Села на скамейку в беседке, попробовала вычислить окно палаты, где оставила Андрея, не сумела. «Что у меня с Сергеем?» - подумала опять и грустно улыбнулась.

А с Сергеем выходило так: он усложнил жизнь Елены. Ее сдержанность в ответ на его страсть распаляла его. Не имея повода ревновать, он все же взялся сопровождать ее всюду; если узнавал, что она оказалась у Ирины или еще где - ждал на улице, обижался: почему не оповестила. Он мрачнел, если Елена бралась отшучиваться, он следил за ее взглядами на мужчин и трактовал их по-своему. Он постоянно задавал один и тот же вопрос: «Лена, Леночка, ты меня любишь?» И ей все труднее было изобретать ответ, который хоть как-то бы его устроил.

Девочки театра посчитали: Чураева намеренно холодна с Сергеем, она - опытная, она его поглубже на крючок насадить пытается. А уж потом он и сам не соскочит. Мужчины напоминали, желая ему добра: «Чем меньше женщину мы любим...» Меньше у Сергея не получалось, да и не хотел он того: Елена уже случилась, она - счастливый пласт его жизни.

Зинаида Павловна понимала их отношения так: на время. И не семь лет были на ее взгляд причиной, а сама дочь. «Егоров осчастливил и отравил. Она еще полна им, да и Юлька - его копия, не дает забыться».

Елена вглядывалась в Трубецкого пристально и понимала: они разные... Они - разные поколения даже в театре. Его естеством были: чувство безбрежной свободы, непокорство обстоятельствам, авантюризм, который его никак не смущал всерьез, а она могла принять лишь в виде шутки. Он мог легко менять свою судьбу, не заботясь, куда его завтра вынесет, она - в постоянных зацепках за кого-нибудь, за что-нибудь. И в долгих об этом раздумьях. Сергей самоуверен и, похоже, считает это своим достоинством. Взращенный семьей шестидесятников, он соединил в себе все это с интеллектом и воспитанностью души. Она, в своих глазах, была проще, понятней и более предсказуемой, на что Ирина возразила твердо: «Да вы - два сапога - пара!» «Только разных размеров», - шутила Елена. «Брось, ты просто не хочешь опускать поводья!»

...Во двор спустился и лечащий врач. Не утешил Елену: инфаркт.

- Хорошо бы летом - в санаторий. Ах, да, что я говорю... Ну, хотя бы обстановку сменить.

- У него нет другой профессии. Да даже если бы и была...

- Из двух зол надо выбирать меньшее, - не входя особо в детали, продолжал врач. - Там же, в вашем театре, можно найти спокойную работу.

Елена представила Андрея ночным сторожем.

- Он еще скорее погибнет.

- Тогда я не знаю, - врач торопился и задушевные беседы не вмещались в его жесткое расписание. - Мы его на ноги поднимем, а дальше пусть решает. Группа риска - это не шуточки...

- Да, профессия у актеров травматическая, - Елена понимала опасения врача, но все еще ждала утешительных слов. Он их не произнес.

«В сторожа придется готовить Клавдию, - решила Елена. - Хорошо, что никто еще на объявление не откликнулся». А то, что Андрею заказан театр, представить не смогла: пропустила через себя его беду и подумала: мне бы лучше - вмиг на сцене, у всего зала, под общее «ах!». И дальше - молчание, как по Шекспиру. Да и не только она: тайно - любой актер желает для себя именно такого замыкания судьбы.

* * *

Так было в одном из спектаклей: все вокруг гремело и вертелось, свет слепил глаза, мигая и меняя окраску, росло напряжение на сцене и в зале. И вдруг - темнота и тишина. Глубокая, непонятная. И низкий голос из-за кулис:

- Вот он я. Я пришел!

Елена открыла двери и Егоров переступил порог.

- Здравствуй.

Тогда, на сцене, после короткой паузы, последовал новый взрыв света и звука. Сейчас тишина длилась и длилась.

- Ты что, Лена?

Через три с лишним года, будничным голосом, словно только что вышел и вернулся назад с буханкой хлеба из ближнего магазина. Впрочем, в руках Юрия Николаевича, действительно, что-то было. Он протянул сверток.

- Игрушка. Брал наспех, - проговорил отрывисто.

Елена старалась прийти в себя. Машинально сунула ноги в домашние шлепанцы, одернула халат, туже затянула пояс.

- Зачем - игрушка? Кому? У нас код изменился. Как узнал... Как узнали?

Егоров глянул исподлобья. Она остро вспомнила этот взгляд.

- На какой вопрос вперед ответить?

- На любой. Только скорее!

- Не волнуйся так. Дочь я уже видел.

- Дочь? - Елена растерялась: когда, где? Метнулось, - «Меня не обнял, смотрит серым волком, а Юльку ему подавай! Нет уж». - Чью дочь? - переспросила.

- Мою.

Если бы Егоров сказал: «нашу», это пошло бы на сближение. «Мою» - разъединяло.

- Вашу? - Елену захлестнуло упрямством - не сознаваться. Да и зачем ему Юлька? Порядочность продемонстрировать? Или в новой семье опять, как и в первой, ребенка не получилось? Решил к ней с Юлькой прибиваться окончательно? Стеганула себя: «Не раскиселись, не пожалей, вспомни свои муки, когда он тебя бросил! Все вспомни!» - Стараясь быть спокойной и ироничной, объяснила:

- Юрий Николаевич, если вы видели Юльку, то уж рассмотрели ее, надеюсь, отлично.

- Да. У дочери мой нос и брови. И волосы.

- Еще и взгляд? - Елена ждала ответа. Взгляд-то, действительно, его...

- Не знаю.

- Ага! Ну, а такие брови и носы - у многих. И они - не ваши!

- Чьи?

- Ее родного отца!

Егоров смотрел и думал: она совсем от меня отвыкла, она не хочет принимать меня в свою жизнь, она ее делит с другим и общее у нас с ней - только дочь. Но в дочери-то мне не могут отказать. Нет!

- Лена, не надо. Я все уже знаю. Но только отец - я. И другого ей не надумывай.

- Что знаете? - Елена напряглась. Конечно, он говорит о Сергее.

- Это не имеет значения.

- Да?

- Да.

Оба, как для накопления сил, разошлись по углам, сели.

«Как был кочевником, так и остался - в сапогах по ковру, - проследила Елена за Егоровым. - А может быть - носки не штопаны? Тогда, значит, не женат», - сделала она вывод. И повторила, но получилось вслух:

- Значит, не женат...

Егоров уловил интонацию, пытливо посмотрел:

- А тебе как было бы лучше?

- Мне все равно. Столько времени прошло...

- Три с половиной года.

- Три. И два месяца!

- Ты просто забыла.

- Отчего же! Отлично помню! После того, как вы обещали и не приехали, я вышла замуж. Это был август тысяча девятьсот девяносто...

- Не трудись, Лен. И не пытайся меня запутать. Через день, как мы выехали в экспедицию... - Егоров поморщился, о чем-то думая, вернул лицу прежнее спокойное выражение и, перескочив, уточнил: - Это был март. А число - третье.

- Ну и что? - Елена тоже помнила эту дату.

- Ничего. Просто знаю откуда вести отсчет возрасту Юлианны.

Елена услышала вдруг чужое имя: так Юльку еще никто не звал. Ей не понравилось.

- А память вы, случайно, не теряли? - упиралась она.

Егоров опять поморщился. Она расценила: «Против шерсти глажу».

- Терял.

- Оно и видно. Только все равно - ошибаетесь вы, Юрий Николаевич! - И, освобождая его от, так сказать, отцовских обязанностей, разрешила. - Можете спокойно жить, как жили.

- У нас не было ребенка, Лена, ты знаешь. От Юлианны я не откажусь.

Опять это имя! И - «у нас». «Меня с собой даже Юлькой не соединил», - задело больно.

- Я, кажется, понятно выражаюсь: лично у вас ребенка как не было, так и сейчас нет! С вами Юлька на двое никак не делится!

- Ну что ты так разбушевалась, Лен? - Егоров не собирался уходить ни с чем.

Елена замолчала, одернув себя. Вдумалась, вспомнила:

Причина была пустяковой, но утром Егоров, в дождь и слякоть, долго выискивая цветы, которые при жизни любила его жена, купил их и пешком отправился на кладбище. Вернулся мокрый и в грязи. Рассказал. Елена молча его обиходила, а потом отпаивала чаем с малиновым вареньем, на всякий случай. Он скупо улыбался и благодарно посматривал в ее глаза. А к вечеру мятежный дух, подогреваемый сомнением - а тебя этот угрюмый человек никогда так не полюбит, - подвел Елену. Она прицепилась к какой-то мелочи. Егоров слушал, удивленно и снисходительно. Потом понял все, обнял крепко и держал около себя, пока говорил: «Как же ты разбушевалась, Лена!.. - Она его не перебила, ослабнув. Он помолчал и, как заклиная, попросил: - Лена, Лена, не дай мне подумать, что ты - как многие... - И опять, через паузу: - А жену свою предавать я не стану кому-то в угоду». Елена возразила: «Я - не кто-то. И жену твою к тебе не ревную - смешно! Но я не готова нянчить твою боль всю жизнь. Согласись - это нелепо!» «Знаю. И не позволю нянчить. Но давай условимся: друг друга не подавлять. Кажется, мы с тобой оба не ветреные люди и не способны на безрассудство».
«Я - способна!» - совсем затихнув в его руках и не желая, чтоб он их размыкал, погрозилась Елена. Егоров улыбнулся: «Воспитаю на свой лад. Ведь я тебя старше и опытней...» Вот тогда-то он и остался у нее до утра.

«Не хватало и сейчас уступить», - Елена посмотрела в сторону Егорова: его руки лежали на подлокотниках кресла и обнимать ее сейчас он не собирался.

- Я буду приносить Юлианне деньги. И брать ее иногда с собой.

- Зачем? - вскочила Елена. И тут же отказала: - Ни того, ни другого!

Уже с середины разговора Егоров почувствовал бесполезность своего прихода. Но отступать - было не в его характере:

- Мы будем видеться с дочерью только зимой. В марте, как ты знаешь, я уезжаю на раскоп.

- Скатертью дорога, - пожелала Елена.

После долгой паузы Егоров спросил ровным голосом:

- Ты любишь его?

Елена не ответила. Она разглядывала свои шлепанцы, словно решала проблему: купить новые, или эти еще послужат.

Когда раздался телефонный звонок, она медленно подошла и подняла трубку. Звонил Сергей и сообщал, что уже освободился и - летит.

- Несу фрукты Юльке! К нам - новенький, из Алма-Аты сбежал, в моей комнате поселился. Вот - угостил!

- Не надо.

- Что - не надо?

- Не сегодня.

- Не понял...

- Егоров приехал.

- Ну и что?

- Он - здесь.

- Ну и пусть!

- Ты не хочешь меня понять... - Елена услышала со стороны свой голос: он ее выдавал.

Сергей помолчал и вытолкнул из себя вопрос:

- Ты его все-таки не забыла?

Она не ответила.

- Не забыла? И хочешь остаться с ним?!

- Мы поговорим завтра. Я очень прошу - завтра...

- Завтра я тоже приду. За дочерью, - сообщил Егоров и Елена поняла: он их с Юлькой в покое не оставит.

* * *

«Не было ни гроша, да вдруг - алтын!» - слегка уравновесясь, поиронизировала над собой Елена, убирая со стола на кухне: Егоров потребовал чая и ей пришлось его покормить, понимая, что так он тянет время ухода. Потом она надела резиновые перчатки и взялась мыть посуду. Перчатки внедрила мать и часто демонстрировала свои молодые руки, как наглядное пособие. «А думаешь, им мало досталось? Ничего подобного - все делала», - гордилась она собой.

Ирине позвонила вскоре, как Егоров все-таки ушел, не дождавшись Юльки. Елена убедила: дочери сегодня дома не будет.

- У Зинаиды Павловны? Она все там же живет? - встал, готовый идти к Елениной матери.

- На даче.

- Где?

- Я не знаю. Это - у маминой подруги.

- Как же отпускать, неизвестно куда?

«И он еще взялся отчитывать!» - Елена посмотрела на Егорова в упор. У того, действительно, был вид хозяина, никогда не оставлявшего надолго свой дом...

Ирина слушала, представляя, что творится в душе Елены. Чтобы снять напряжение, попробовала пошутить:

- Леночка, ты их обоих заслужила, пользуйся!

- Они мне оба не нужны! - крикнула Елена в трубку.

- Хочешь, приеду? - предложила себя Ирина, но Елена отказалась.

- Нет, просто поговори со мной. Мне плохо...

Ирина взялась врачевать. Кто-то врывался в их разговор набором номера, и тогда Ирина торопливо говорила:

- Сейчас перезвоню!

- Знаешь, Ир, - под конец сделала вывод Елена. - У меня, действительно, ни с тем, ни с другим никогда ничего не получится.

- Почему?

- Я не умею и не хочу воевать за мужчин...

- Ты о чем, Лен, опомнись! Это Сергей за тебя с тобой же воюет!

- У Сергея - юношеская страсть. Такое проходит с возрастом.

- Ну тебя на возрасте просто заклинило!

- Конечно. Мне - за тридцать, ему еще - двадцать. У него - самые расцветные годы.

Ирина уточнила:

- И тебе - тридцать один, и ему - двадцать четыре. И семь лет - это не разница: у мужиков век короче. Все нормально.

- Этикетная фраза, Ир. Спасибо, поддержала. Я и не прогоняю Сергея. Из-за своего одиночества.

- Знаю, Лен. И правильно делаешь.

- Но замужеством и не думаю его обременять. Потом будет кусать локоть, когда свою девочку встретит.

Ирина вздохнула: по большому счету подруга права. Но ведь бывают исключения из правил.

- Не мой случай. Мне никогда с лотереей не везет.

- А Егоров? Тут все по местам. - Ирина не знала, как успокоить.

- А Егоров и виноват в том одиночестве, из-за которого появился в моей жизни Сергей... Да и не нужна я ему: только - Юлька.

- Ты так поняла?

- Да.

- И что теперь?

- Мне кажется, в Юльке я не смогу ему отказать. Они очень, очень похожи...

Положив трубку, Елена попыталась обдумать случившееся, завтра - некогда будет: с утра - репетиция, в полдень - запись радиоспектакля, вечером - спектакль в театре. Как Юлька себя поведет с Егоровым? Ведь он обязательно ее разыщет. Что Егоров и мать встанут плечом к плечу - знала. «Не она ли обнаружила где-то Егорова и, устыдив, показала Юльку? Она, больше - некому», - решила.

Но было не так. Было все совершенно не так.

Зинаида Павловна, и верно, в адресном бюро узнала, где живет Юрий Николаевич. Это случилось вскоре, как Юлька объявилась. Сходила. Ей никто не открыл. Поднимавшаяся по лестнице соседка, дребезжащим от возраста голосом объяснила, что хозяин квартиры - в экспедиции, только по снегу объявится. Посмотрела на дверь, укоризненно покачала головой, но больше ничего не сказала. Зинаида Павловна долго пыталась догадаться - о чем старушка умолчала. Не смогла. Потом был предновогодний день. Ей открыл верзила, явно уже подгулявший, хотел затянуть в комнату, где пели и танцевали, стуча каблуками в чей-то потолок, хотя уже было поздновато. Зинаида Павловна уперлась, спросила: «А где Егоров? Он дома?» Мужчина долго выкрикивал Егорова из шумной компании, - гуляющие среди себя его не нашли или не захотели, потом чей-то женский голос авторитетно объявил: «Егоров вышел замуж! Извиняюсь - женился.
И - съехал! Насовсем! Кто скажет, что я вру?» Все засмеялись, зашумели, Зинаида Павловна поторопилась уйти.

Елене ничего не сказала, ни тогда, ни в этот раз, пугаясь: а что если и она уже в этом доме побывала! Но со временем успо-коилась: Елену туда гордость не должна пустить. Переживала за Юлькину наследственность - если в отца уродилась, та еще вертихвостка потом из нее проглянет!

А в это время Егоров лежал в клинике Елизарова, уже год, распятый - на вытяжке. Да, так получилось: шофер в дороге задремал, сутки, как ехали к раскопу, - врезался в КАМАЗ, сам - насмерть, еще трое погибли, остальным суждено было остаться жить: выбирались на свет Божий кто как мог.

А до клиники - два с половиной месяца беспамятства. И после клиники - время в сомнении: нужен ли такой? Душа к Елене тянулась, разум останавливал. Помогла природа - Егоров был задуман всерьез и надолго. Он и сам чувствовал, что восстановится, делал для этого все и только легкая хромота навсегда, похоже, привязалась. Посокрушался, потом - посмеялся над собой: теперь, считай, фронтовик. Только без орденов. «Надо отцовские достать. К Дню Победы...»

Вернувшись в город, и пытаясь поскорее обжиться, Егоров то за одним, то за другим был вынужден ходить в магазины: ключи, как всякий раз перед отъездом, он оставил у друга, тот отдавал их на временное пользование знакомым, они - своим знакомым, те считали жилище ничьим и, уходя, прихватывали особенно понравившееся. Нет, в воздухе носилось: хозяин - Егоров. Но куда он подевался? Для ответа понадобились версии, одну из которых и услышала Зинаида Павловна.

Как-то в магазине Егоров встретился с пожилой сотрудницей радио, которая готовила о его экспедиции очерки и сюжеты для телевидения. Она нашла Юрия Николаевича еще более возмужавшим. Он отшутился: зимой что археологу остается? Есть да спать. А как ее дела, - спросил, надеясь услышать новости. Нет, она мало что знала теперь - уже года три, как сидит дома с внуками. Они, кстати, ходят в тот же садик, куда и Юленька Елены Чураевой. «Помните Чураеву? Актрису театра, я вас знакомила? Мои - старше Юленьки, скоро в школу пойдут, так я загодя им решила портфели собрать». «А Елениной дочери... сколько?» - пытаясь быть прежним, спросил Егоров. «Два с чем-то... Может быть - два с половиной. А что? - редакторша внимательно поглядела на Егорова. - Понравилась она вам тогда, да - упустили?» Она ничего о них с Еленой, выходит, не слышала. «Замужем?» «Чураева-то? Да нет. Как-то так девочка родилась - в садике слышала. А теперь, пожалуй, решится: в нее приезжий артист влюбился - об этом весь город судачил и - привык. Красавец! Видела однажды - он с Еленой за девочкой приходил. Но и она расцвела совсем после Юленьки... Хорошая пара!» «А теперь вы куда?» - не отпускал ее Егоров. «Да куда мне? За внуками». «Я немного провожу».

Следующего дня Егоров едва дождался. Решил, чтобы не столкнуться с Еленой, оказаться в садике в тихий час. Обдумал и другое - девочка его видеть не должна. Это он ее рассмотрит, а уж после пойдет выяснять. Что-то подсказывало: она должна быть его дочерью. Его!

В садике Егоров назвался отцом. На удивление старой нянечки ответил: «Так случилось - считайте - с фронта. Нет, дочь не видел, но больше ждать не могу». Его подвели к кроватке, показали Юльку. Он опознал в ней свою мать - вспомнил ее детскую фотографию. Учуял свою кровь - душа подсказала. Долго стоял, пока не созрел вопрос: почему же Елена не сообщила? Не знала куда? Но ведь если б сильно хотела, нашла бы. Значит - не хотела?.. Или он сейчас обманывается? Нет, все совпадает: и время ее рождения, и эти черты... С тем и пошел к Елене.

«Как иногда глупы бывают мужчины, - думала Елена. - Как глупы. Ведь стоило только свидетельство о рождении посмотреть. Там, в графе «фамилия отца» - прочерк. Юлька - Чураева». Елена вздохнула: болела голова, стучало в висках. Хотелось, чтоб скорее закончился день. Еще хотелось, чтоб Сергей сегодня не объявился - объясняться с ним она и вовсе не была готова.

Он пришел поздно, чтоб его нельзя было прогнать на другой конец города в его общежитие. Пришел с чемоданом и свертком. Сказал:

- Это Юльке. Фрукты.

Елена взглядом спросила: «А это что?»

- А это - я у тебя стану жить.

- Выгнали?

- Пока нет.

- Я - об общежитии.

- Да нет, там - все в порядке.

Сергей стоял перед ней в легком плаще, конец кремового шарфа, который она еще не видела, был закинут на плечо, волосы, помытые шампунем, блестели, Трубецкой явно готовился к приходу. Но сам он казался усталым, даже - вымученным. У Елены заныло внутри: «Что я натворила! Господи, что я натворила!»

Он не спросил разрешения, снял плащ, чемодан отнес в кладовку, вернулся, постоял перед ней, растерянной и не знающей, что говорить и твердо сообщил:

- Завтра мы пойдем в ЗАГС. А потом - уедем к моим. Насовсем. Они уже все знают. И сегодня я с ними говорил.

Елена покачала головой:

- Ты их только огорчил.

- Ошибаешься: они тебя и Юльку уже приняли.

- Не видя? - спросила Елена без всякого интереса.

- А зачем? Это же мой выбор.

- Ну да... Конечно, - она опять почувствовала себя безмерно виноватой.

Сергей увлек ее на диван, там они сидели молча и неподвижно. Он ждал, она думала, как лучше сказать, что праздник окончен и пора трезво обсудить будущее. Думала долго и решила - не сегодня. Сегодня - нельзя: она Сергея уже хорошо знала.

Не стали пить чай. Лежали в темноте, молча, а когда Сергей обнял ее, уткнулась в его плечо и горько расплакалась. Он гладил ее, словно маленькую, по голове, утопая рукой в густых прядях мягких волос, и смеялся:

- Ну вот видишь - я сильнее тебя и старше, я научу тебя подчиняться мне, как господину своему, но я буду и заботиться о тебе, потому что больше у тебя никого нет. И не было. Да?

Если бы она ответила, как он хотел, она запуталась бы еще больше и еще сильнее оказалась бы виноватой после: был Егоров. Он был всегда, даже в таком долгом отсутствии. Она ждала писем, потом ждала известий, потом - просто ждала, не сознаваясь близким и себе. И это состояние ожидания стало для Елены главным чувством. Сергей возмутил душу, захотел вытеснить оттуда прошлое - короткое лето с Егоровым, - она видела, как Сергей старался занять его место. Теперь поняла - напрасно старался: Егоров объявился и ей все равно, что у него за эти годы без нее случалось.

* * *

Началась неделя, которая оказалась бесконечной...

Егоров Елену не тревожил. Похоже, приходил только ради дочери, и, получив свое, успокоился. Теперь он забирал ее из садика, вместе они шли к Елениной матери, побывав на тех аттракционах в ближнем парке, которые выбирала Юлька, долго сидел у Зинаиды Павловны; уже уложив дочь, они чаевничали и тоже о Елене с Сергеем не говорили. Однажды, Зинаида Павловна не выдержала, спросила:

- Ну и что же получается? Юлька к вам привыкнет, а там у них свои планы...

Егоров коротко сказал:

- Мы с вами это обсуждать не станем.

Так и не поняла Зинаида Павловна: никогда обсуждать не станут, или Егоров оставляет право ее дочери за эти дни самой во всем разобраться.

А Елене, под таким напором Сергея, разбираться становилось все труднее и труднее: он ни на минуту не оставлял ее одну. Вместе выходили из дома, вместе возвращались. Нормально прошла генеральная репетиция «Водоворота». Павлов, забредший в зал, пожал Сергею руку и искренне аттестовал: «Актер от Бога! Если б еще и текст достойным был, - добавил с сожалением. - Но Чацкий из тебя даже в этой скукотище выглядывал!»

Еркин, довольный, сам бегал по цехам, проверял - не забылось ли что. Заставил подновить зелень на заднике - вдруг стукнуло в голову, что - пожухла, пробовал на палец - высохла ли краска. Проносясь мимо актеров, таинственно усмехался, думая о чем-то своем, приятном. А радовался он предстоящей премьере, знал, что отработал свое, почти чувствовал ключ от двухкомнатной квартиры в кармане и был неожиданно великодушен.

Маричкина дала себе отгул на два дня. Она появится в субботу, сядет в первые ряды еще прежней заведующей отделом, а из театра пойдет заместителем шефа.

Сам шеф - Пынтиков - уже купил лучший из лучших костюмов: коричневый, в мелкую, еле заметную крапинку, придающую изделию особый шарм, подобрал по цвету галстук и загодя объяснил своему водителю, что в субботу тот должен подать машину в пять сорок пять и ни минутой иначе. Он хотел войти в зал, и пройтись именинником к своему почетному месту на глазах у всех.

Была отрежиссирована и обговорена каждая мелочь.

Для Андрея кризис не миновал и врачи ничего определенного о его здоровье сказать не могли - еще и высокое давление прицепилось, - а когда Елена поднялась в его палату, все же оставив Сергея внизу, Андрей лежал под капельницей. Говорить ему не сильно хотелось, но он спросил:

- Завтра премьера?

Елена кивнула.

- Ну вот... и без меня обошлись.

- Ты давай выцарапывайся скорее, мы ждем, нам без тебя очень-очень плохо, - промокая салфеткой вспотевший лоб Андрея, просила Елена. Она была в панике, глядя на Рукавишникова, и гнала от себя мысль, что его может не стать.

- Куда денусь, - он медленно поднял руку и погладил Еленину, комкавшую салфетку. - Еще столько спектаклей с тобой переиграем... Ты-то как?

Она поняла - о чем он: о Егорове. Елена уже сообщила и Андрей порадовался его возвращению.

Помолчал. Похоже подумал опять о театре: между Рукавишниковым и Трубецким все же встал «Водоворот», когда Еркин окончательно отказал Андрею в роли, Елена это поняла, потому и оставляла Сергея внизу.

Сейчас он вышагивал там по коридору, отстраненно отвечал на какие-то вопросы редких в это время посетителей и был удручен. Когда Елена не видела его, лицо Сергея менялось. Если раньше Трубецкого никому не удавалось застать будничным и унылым - так сильны были в нем жажда жизни и чувство сцены, то последние дни его очень изменили.

В театре о Егорове не узнали, иначе бы улей опять загудел. Там бы прошло обсуждение ситуации под названием: «Собака на сене». Итак приняли ее с горем пополам, не трогая Елену пересудами, боясь горячего норова Сергея: Бог с ними, да и подходят они друг другу, а что дальше будет - время покажет. «Дальше он к Маришке уйдет, - предрекала Жанна. Она часто говорила впопад, ей верили. - Вот уж кого опекать-то надо. А Чураева и сама не маленькая».

К Елене у актеров сложилось в эти дни отношение огромного диапазона: от обожания, до неприятия. Были среди них и не простившие ей месяц без премии, и те, кто хотел бы повиниться за то, что растащил наговор по всем уголкам не только театра, но и города, да не сумели себя пересилить: верно предсказала тогда Ирина. Елене и завидовали: какого парня отхватила, какую роль оторвала! Не «отхватывала» и не «отрывала», знали, но - говорили. Боризевич осуждал ее характер: «Не женский. Чего надо: играй, да играй, в простое ни разу еще не была. Нечего свои убеждения и принципы нянчить. Одна такая сыскалась - с принципами! Родилась бабой - держи их при себе». Сильные радовались: «Нашего полку прибыло!»

А Елене было не до слухов и не до пересудов. Она мучительно решала, как убедить Сергея, что будущего у них нет. Сказано было все. И - что пока незаметно, а потом каждый ее год будет, как в увеличительное стекло, виден, и что они - разные поколения: за семь лет в человеке меняется не только вся кровь, но и, нередко, его взгляды на жизнь, и что Сергей после одумается и они оба окажутся в нелепом положении, а Юлька подрастет и может осудить их...

- Ты просто не любишь меня. Ты ждешь, когда тебя позовет Егоров, - останавливал Елену Сергей. - А он не позовет, пока я с тобой. - И жил рядом: всякий день, как последний.

Оба забывались, окрылялись и освобождались от увесистых дум лишь на репетициях у Павлова, радуясь ему, как светлому явлению. Остальной театр еще не ведал, кого он приобрел, на пороге какой новой эры стоит, а, не предвидя, актеры и принимали это, как единомоментную данность: хорошего режиссера, долгожданную пьесу, не просчитывая дальнейшего: вот уедет Павлов и снова взойдет Еркин с его: «Стоп, Гоша, какого дьявола!» А они в это время будут топтаться униженно на сцене, потеряв запал и забыв слова роли - подневольные, забитые до безликости. Просто, как всегда, ходили на репетиции, не догадываясь, что поднимаются не на привычные подмостки, а входят в мастерскую самого Пигмалиона.

- ...Прошу вас - повторите эту сцену еще раз. И забудьте текст. Да, да, все до единого слова - забудьте. И о том, куда ногу поставить, как рукой взмахнуть - не думайте. Мы будем выстраивать внутреннюю жизнь. Тогда и остальное приложится. Вот вглядитесь в спутницу: о чем она вас спросила? Обдумайте, погрузитесь в себя и решите: хочется вам ей ответить и - как?

- Проще простого, - удивляется актер.

- Да? - изумляется в ответ Павлов.

- Конечно. Но ведь тогда и играть будет нечего.

- А мы играть и не будем. Мы будем проживать жизнь героя. Но это окажется делом не таким уж и легким... Вы - готовы?

Павлов заставлял думать, он вытеснял со сцены шаблон и наигрыш и качал мускулатуру мозга. Ему был необходим мыслящий человек, полноценный и самодостаточный. Он подтягивал актера до себя и не боялся этого.

* * *

В то утро, когда должна была состояться премьера «обновленного» «Водоворота», Сергей долго не хотел вставать. Он накануне крепко выпил. Сидел один на кухне почти до рассвета, Елена устала его отговаривать и ушла в комнату. Она была испугана и расстроена: ни разу такого Сергея ей не приходилось видеть. «Не хватало еще стать причиной его запоев...» - думала она и не знала, как с ним поступать дальше.

Утром он отпустил ее в театр одну и это слегка удивило: за всю неделю ее телохранитель не отступал ни на шаг.

- Премьера в шесть. Ты, конечно, помнишь?

Елена всматривалась в Сергея, ловя его взгляд. Он улыбнулся, светло, без боли: да, помнит.

- Ты ведь не станешь пить?

- Нет.

- Это - не выход. Ты же понял?

- Да.

- А может быть мне остаться?

- Павлов тебя хватится. Или Софью другой уже отдали?

Елена торопилась, помнила, как радовался Сергей, когда ее утвердили на эту роль официально: больше, чем за себя радовался. Сам он репетировал во втором составе и его утро было свободным.

- Я позвоню, хорошо?

- Конечно. Буду ждать.

Она звонила часто. Сообщала, как идет репетиция у Павлова, как театр, словно сам президент собирается приехать на премьеру «Водоворота», драят и расставляют цветы.

- И откуда такие дорогущие? - говорила она в трубку.

- Из теплицы. Драматургу прислали, - объясняла со своего места бухгалтер, потому, как из ее комнаты Елена звонила. Бухгалтер была женщиной нейтральной, в разговоры включалась только в случае, если это волновало ее лично. Цветы ее волновали, она думала: можно или нет их оприходовать.

- Ты там как? - прислушивалась Елена к голосу Сергея.

- Нормально. Тоже - чищу ботинки.

Она понимала - иронизирует. Но и успокаивалась: не выпил.

- Сереж, я Гошу встретила. Пришел зачем-то, - просто так сообщила Елена.

- Он же - диверсант, а сегодня у Еркина праздник. Надо его испортить.

- Брось, Сереж, - Елена пугалась, хотя слов всерьез не принимала. - Ты не усни опять! А то, и верно, сорвется премьера.

- Постараюсь...

За час до того, когда народ после первого звонка начнет продвигаться к своим местам в зрительном зале, а актеры, занятые в первых сценах - собираться за кулисами, Сергей Трубецкой, посланный в этот маленький провинциальный городок провидением, уже купил билет в сторону Иркутска и уже объявили посадку. Оставалось шагнуть к вагону.

Он стоял и думал не о том, что срывает спектакль и Еркин вылетит из театра, не об Андрее, которого он не хотел предавать и не предал, и не о Павлове, уже поднимающем актеров с колен. Он думал о Елене, в чью судьбу не сумел вписаться. Мучился, как мучилась Маришка, видя его с другой, как Егоров, потеряв свою жену, как Елена, дожидаясь Егорова, как, может быть, Егоров, узнав о нем - Сергее... Мучился первый раз в жизни и еще не знал, что она, эта жизнь, в основном из мук и преодолений их и состоит.

Дул сильный упругий ветер, но вагон оказался теплым. Сергей сел у окна и стал смотреть, как медленно отплывает платформа, как побежали по ней, отчаянно взмахивая руками, провожающие, докрикивая самое важное, о чем не успели сказать, а их уже не слышно и они оттого кажутся смешными и нелепыми. И вдруг поймал себя на ощущении, что он больше не любит поезда и пожалел, что не полетел самолетом.