Так
исторически сложилось: я не люблю Москву. В Москве у меня стащили сумку с
вещами и последние сорок рублей. Оставили паспорт и авиабилет до Новосибирска.
Будто из Новосибирска без денег легче в Бийск добраться, чем из Москвы. «Как же
так, - спросите вы, - Москва - это же столица Родины?! Москва - это ж...
Москва!» Ничего не отвечу я вам, лишь глубоко и задумчиво посмотрю в ваши
голубые непонимающие глаза. «Москва - это ж Москва!» - повторите вы. А
Шри-Ланка - это Шри-Ланка... В
самом деле, почему бы мне не полюбить Шри-Ланку? Там тепло, там море, там
цейлонский чай... Вы пробовали настоящий цейлонский чай?.. Я пробовал. Меня
угощал им в Москве цейлонский поэт Пасан Кодикара. Это он сравнил Россию с березовой тенью, распятой
на снежном кресте. А почему бы нет? Человек семь лет прожил в России, научился
пить русскую водку... В конце концов, именно он, Пасан
Кодикара, дал мне денег на билет из Новосибирска!
Имеет он право на сравнение? Думаю, имеет. Итак,
решено - Шри-Ланка. «Подумаешь!» - пожмете вы плечами и обижено отвернетесь. И
зря. Обижаться вовсе не следует. «Почему?» - безмолвно спросите вы. А вот
слушайте. Значит, так. Пили одной большой и веселой литературной компанией...
Нет, пожалуй, начну с представления. Итак, был там уже известный вам Пасан Кодикара, был армянский
поэт Гагик Окопян, был негр
Доминик, неутомимый переводчик рассказов Василия Макаровича Шукшина на один из языков Центральной Африки,
присутствовала, кажется, чета Снеговых, Вася Шматов из
Ростова-на-Дону, кто-то из Ростова Великого и кто-то еще... Да, чуть не забыл:
Иван Новацкий скромно сидел в углу. Так скромно, что
про него и забыть не грех. «А если не грех, то почему бы и не забыть?» -
резонно заметите вы. И ошибетесь. Ну, как же я мог забыть про Новацкого, когда он-то и есть главная фигура нашего
повествования. Словом, Иван скромно сидел в углу и вслушивался в разговор. Ему
наливали в порядке очереди, он выпивал и еще больше вслушивался. Скромность Новацкого можно приводить как пример для начинающих
литераторов, ибо слыл Иван литератором уже известным в определенном кругу, имел
десятка два опубликованных стихотворений и еще два, собственноручно проданных с
автографом кому-то из иностранцев на Арбате. Кто-то
из первокурсников, очевидно, не зная значения личности Новацкого
для мировой литературы, периодически хлопал его по плечу и говорил: «Давай,
Ваня! Не задерживай тару. На-ка, Ваня, тресни!» Наконец, Новацкий
не выдержал и поправил молодого коллегу: «Я не Ваня - я Иван». Но, видимо,
водка действовала расковывающе, замечание Ивана
бесследно растворилось в общем разговоре, «Брось ты, Ваня, что ты в самом деле...» - снова хлопал его по плечу все тот же
первокурсник. Не говоря ни слова, Новацкий встал,
взял со стола слегка початую бутылку водки и... тут же выпил ее из горлышка. В
комнате восцарила минута восхищенного молчания. Все
просто опешили от восторга. Первым
отошел Вася Шматов. Он вообще был очень отходчив, как
истинный ростовчанин. «Ну ты даешь, Иван!» И все. И
никакой обиды. А ведь мог Новацкий обидеться, имел на
то полное право; мог треснуть непонятливого первокурсника в глаз или нос
разбить. Завязалась бы драка, и еще неизвестно, чем бы дело кончилось. А так,
всем все понятно, даже тому первокурснику. И никакой обиды. Сказав,
что не люблю Москву, я немного согрешил против истины. Даже на карте Москвы,
как и на любой другой карте, есть места, которые люблю я высокой сыновней
любовью. «Москва, Москва, люблю тебя, как сын». Именно - как сын. В самом деле,
не могу же я любить, как дочь, или, скажем, как брат. Кто-то из братьев ходит
сейчас с моей сумкой, а сороковник, наверное, уже
пропил. Эй, брат, если тебя совесть терзает - не терзайся: я тебя простил! И
сумку, и сороковник... Будем считать, что грех твой и
не грех вовсе, а так, невинная детская шалость. Ты, посмотри, что вокруг
творится! А тут сорок рублей, сумка какая-то... В конце концов, домой-то я все
же добрался. Так что, не печалься: в церковь сходи, помолись, свечку поставь -
Бог простит. Кстати,
о Боге... И на карте Москвы есть места, куда люблю я приходить и окунаться в
лоно тишины. В монастырях особенно окунаюсь: в Новодевичьем,
в Коломенском... Как-то в Новодевичьем окунулся, вынырнул, кушать захотелось.
Зашел в пельменную неподалеку. В очередь встал. Стою, разговоры слушаю... - Ты
знаешь, мне нравится быть сильной и волевой! - А
мне нравится чтоб меня любили... -
Будет воля, сама всего добьюсь! Это
девчонки-студентки меж собой щебечут. -
Думаешь, добьешься? - А
как же! И любви, и власти! Вспомни, у Дюма - миледи, вот волевая женщина!.. Дура! Меня передернуло даже. Человек только из Новодевичьего
вынырнул, а она миледей по ушам... Между прочим,
здесь рядом, в Новодевичьем, царевна Софья похоронена.
Так та - супротив своего братца, Пети-реформатора, не побоялась выступить.
Власти хотела. А он, братец, ее за это - в монастырь! Вот - сильная женщина! В
Коломенском... В Коломенском тишина другая. Там могил
нет, и дубы трехсотлетние сохранились. Еще натащили туда со всех сторон
разностей всяких: башню острога, в котором мятежный Аввакум заточен был; домик
Петра I, из бревен срубленный; бабу языческую каменную... Раньше их много по
Руси стояло. А как приспичило Владимиру на
Аньке-гречанке жениться, так давай он всех подряд крестить: мужиков, баб, детей
малых - всех в воду позагонял. Идолов каменных
посшибал. А самого главного, Перуна-деревянного,
велел по полю конями таскать да цепами бить, а после бросить в Днепр, чтоб плыл
по течению куда подальше... Словом,
стащили все это в Коломенское. И тишина... Думаете,
мне одному в Москве неуютно и одиноко? Ошибаетесь, в Москве всем неуютно и
одиноко. Взять того же Новацкого, он ведь не всегда в
углу сидит и вслушивается, он еще и Алену любит. Она коренная москвичка,
работает в «Московских новостях». А Иван эти самые «Московские новости»
распространяет. В переходах распространяет, в электричках распостраняет.
Алена работает, а Иван распространяет. Еще иногда он стихи Алене посвящает.
Как-то мне читал. Хорошие стихи, душевные. Он посвятит, листок вчетверо сложит
и относит на Тверской. Там у них с Аленой что-то на вроде почтового ящика: щель
между крепежным уголком и витражом витрины. Прямо напротив Пушкина. Иван с утра
туда листок воткнет, вечером Алена забирает. Каждый день они в редакции
встречаются, мог бы и сам в руки отдать. Не может. Стесняется. А в письме -
ничего, вроде как переписка Новацкого с... Странный
он вообще тип, этот Новацкий. Приехал в Москву
скромным новгородским пареньком - поступать в литературный институт. В костюме.
В галстуке. С комсомольским значком. Привез с собой ворох стихов, наивных и
светлых, как воротничок рубашки... С тех пор уж десять лет минуло, а он все
учится в «имени Горького». Поучится немного, бросит. Через некоторое время
опять учится. Часто появляется в общежитии на Добролюбова, живет там. За
десять лет облик его сильно изменился. Теперь он похож на Антона Павловича
Чехова, по неизвестным причинам маскирующегося под купца Лопахина. Дремучая лопахинская борода плотно скрывает тонкие чеховские губы и
даже бросает тень на ясные чеховские глаза. И все это - и чеховское, и лопахинское - тщательно сокрыто под одеянием простого
советского бомжа: зеленые солдатские штаны, всегда застегнутые не на все
пуговицы; затертая, видавшая виды футболка с иностранной надписью и рожей а-ля-шимпанзе; удивительно новая,
модная, с сеткой кепка, подаренная недавно завотделом распространения
«Московских новостей». Не
все так печально, пока мы живы. Можно собирать объедки со столов в точках
общественного питания, ночевать в аэропорту или на вокзале, или, в конце
концов, просто в сухом теплом подвале на трубах отопления. Можно собирать
пустые бутылки и сдавать их. Любой труд почетен! Попробуйте-ка за день собрать
десятка два пустых бутылок. Без специальных навыков нипочем не соберете. Очень важны место и время сбора. Так, открытое летнее кафе куда
предпочтительнее закрытого, а обеденное и вечернее время всегда самые
«уловные». Для большинства сборщиков, как и для Новацкого,
этот труд лишь побочный заработок, но некоторые достигают в этом занятии
истинно профессионального мастерства. Один раз в Домодедово я видел, как
женщина катила вдоль рядов зала ожидания тележку с пустыми ящиками под
стеклотару. За одну ходку она набирала до ста бутылок. Через час вояж
повторялся. По моим наблюдениям, именно в аэропортах и на вокзалах люди
поглощают больше всего жидкости в пересчете на единицу времени. Пьют спиртное,
пьют освежающую, пьют минеральную. Пьют все, что
пьется. Если кто-то из вас решит посвятить себя благородному занятию очистки
территории страны от пустых бутылок, учтите это обстоятельство. Доверьтесь моим
наблюдениям, и вы будете в выигрыше. Желай
добра ближнему своему... Почему-то считается хорошим
тоном вмешиваться в чужие дела, давать советы, наставлять на путь праведный.
Старики наставляли наших родителей, родители наставляют нас. Мы тоже, вероятно,
когда-нибудь будем кого-то наставлять. И так всегда. Алена
из хорошей, благополучной семьи. Мама категорически запрещает ей встречаться с
Иваном. По ее понятию, этот бомж, увивающийся за ее дочкой, позорит их семью.
Ей невдомек, что такого можно любить. Поэтому любовь Алены и Ивана обречена.
Иван понимает это и юродствует. Как
еще выжить в этом мире человеку с тонкой и ранимой душой?! Только юродство
может спасти его. Только юродство может уравнять его с окружающими. О, Великое Юродство
- о, целебнейший бальзам от всех наших бед и
напастей! Мой
цейлонский друг Пасан Кодикара
сказал как-то по этому поводу: «Мне легче, когда я играю эту роль. Поэтому, я
не живу, а играю роль. Весь мир театр, а мы в нем актеры.» Он
большой поклонник Шекспира, мой цейлонский друг Пасан
Кодикара. «Но
для человека унизительно всю жизнь изображать дурака!»
- скажете вы. И ошибетесь. Вспомните, многие русские юродивые приравнены к лику
святых. А шуты, только они могли безнаказанно говорить тиранам правду в глаза.
И после этого вы еще в силах осудить Новацкого?..
Тогда уж заодно осудите и меня. Разве, рассказывая вам о нем, я не юродствую?
Да оглянитесь вы вокруг: тираны играют в демократов, нацисты рядятся в узорные,
с петухами, рубахи патриотов, а народ, великий народ, стоит на паперти с
протянутой рукой, ожидая очередной подачки. Весь мир театр... И я все чаще
задумываюсь - а, может быть, Иван Новацкий - это я?.. Я
уезжал из Москвы. Меня провожал один Иван. Пасана Кодикару мы проводили накануне. Он улетел на свою родину, в
Шри-Ланку. «Березовая тень, на снежном кресте распятая» - такой он увидел
Россию. Нашу Россию. Провожая
Пасана, выпили изрядно. Все-таки мы сильно привыкли к
нему, и было жаль расставаться. Он звал нас к себе в Коломбо, волновался, мешал
русские и сингалезские слова, плакал... До свидания, Пасан!
До встречи в Коломбо! Запасайся чаем. А водку мы привезем с собой из России... Утром
Иван сдал бутылки на тридцать рублей. Половину этой суммы он щедро протянул
мне: «На, чего-нибудь перехватишь в дороге». В кармане
у меня лежал еще сороковник Пасана,
так что теперь мой путь домой был безбедным. Мы
тряслись в домодедовской электричке. Иван уже продал все «Московские новости» и
теперь сидел молча. Собственно, обо всем было переговорено и оставалось только
молчать. Внезапно грусть в его чеховских глазах сменилась укоризной, он
осуждающе покачал головой. Так кивают головой крестьяне, когда видят небрежное
отношение к хлебу в городской столовой. Я не успел понять, в чем дело; Иван
неторопливо встал со скамейки, прошел вперед и поднял с пола надкушенный кем-то
пирожок. Поднял и съел. Эх, Иван, Иван, ты неисправим!.. Он
проводил меня до контроля: «Доедешь, напиши». Я молча кивнул. Иван пожал мою
руку и исчез в толпе. Вот и все, я покинул нелюбимую Москву... |