Источник: Материалы переданы автором

Булах И.В. ХЛЕБ ВСЕМУ ГОЛОВА повесть

Home

СОДЕРЖАНИЕ:

Часть первая

Часть вторая

1 2 3 4 5 6 7

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Лучшая гармонь в деревне у Щербаковых. Правда, она уже старая, но любой гармонист почтёт за честь на ней поиграть, ведь это винокуровская гармонь самого Григория Гавриловича, а лучшего гармониста пока в округе не было. Правда, говорят, что его сын Паша играет лучше отца, но, во-первых, он живёт в городе, и потом он перешёл на баян.

И ещё многие спорили, что нет таких гармоний, винокуровских. Есть саратовские, тульские, сибирские, ливенки, касимовские да много ещё каких, а вот винокуровских нет. Но тут особый случай, так, что зря спорили.

А вот как эта гармонь появилась у Щербаковых, это очень занятная история. Послушайте.

***

Зима в тот год выдалась лютая, студёная. И не раньше не позже, как в самые крещенские морозы, нашла на купца Винокурова блажь: снарядить обоз. Заявился он в Коробиху сам, на богатой кошёвке, на лучшем жеребце Орлике. И холод его неймёт. А что ему доспеется? В валенках, лисьей шапке, собачьей дохе да ещё и тулуп сверху.

Стал рядиться с мужиками, что ходили в извоз. Те покряхтывают, чешут в затылке, а куда денешься? Своя выгода, как шилом, тычет и гонит. Главное, что дорога стоит и ещё недели две не жди бурана, хоть в дороге не маяться. Вот только мороз, будь он неладен. В Сибири оно всегда так: в оттепель – метели, ни пройти ни проехать, зато, как наступят морозы, деревья лопаются и воробьи на лету замерзают, но дорога, хоть боком катись. Вот тут и думай, когда идти обозом?

У Винокурова почти в каждой деревне по двум волостям свои магазины. Каменные, с подвалами, с коваными ставнями и дверями. На расстоянии дневного перехода обоза были заезжие дворы с конюшнями для коней и ночлежками для ямщиков. Когда прибывал обоз, там уже натоплены избы, в яслях вдоволь сена, в ларях овёс. Приказчики у него были вышколены, за хозяйское добро болели.

И трещит ли мороз, волчицей ли завывает и кидается вьюга, им всё ни почём. Сани с товаром – за крепкими заборами и стерегут их цепные кобели, кони помахивают торбами и хрупают овсом. Сами мужики пьют чай,, да варят свои мороженые пельмени, их в дорогу с собой брал каждый чуть ли не по полмешка. Удобная вещь, прислонил котелок к печи и готово.

Срядились. Савелий Фёдорович был расчётливый купец, но знал одно: на чём на чём можно выгоду копить, но только не на ямщине. Платил хорошо, мужиков не обижал, и в этом был свой резон, потому-то к нему в ямщину вдругорядь шли с охотой.

В уездный городок обозы доставляли мёд, мясо, масло, муку, крупу, всё, что его приказчики скупали по деревням, а назад, опять же, везли товары. Выгода была в оба конца. Но вот только уж больно в этом году завернули морозы. На другой день, ещё потемну, обоз из пятнадцати саней двинулся в трудный путь. Верховодил им расторопный малый Максимка Вязигин.

У Винокурова ещё были дела, и он целый день провёл в хлопотах. Побывал на двух мельницах и договорился размолоть на крупчатку более десятка тысяч пудов пшеницы. Потом почти битый час проканителился с Кузьмой Хлопуновым на его вонючем кожзаводике и долго рядились. Кузьма до глупости был прижимистым мужиком и всё норовил содрать лишнюю копейку там, где можно было получить рубль, но с умом. Не сошлись в цене и разругались. Савелий Фёдорович плюнул с досады и ушёл. Но предупредил:

- Смотри, Кузьма, ты ещё не знаешь, во сколько встанет доставка. И потом, кто с тобой в городе будет иметь дело? Даст настоящую цену? Ой, не прогадай. Я уезжаю завтра, надумаешь, приходи. Только знай, полтины на пуд не добавлю.

В обед пил чай у старшего приказчика Лукьяна Спиридоновича. У того в доме было тихо, чисто и тепло. Пришла солдатка Домна Васильева и слёзно просила отсрочить долг.

- Савелий Фёдорович! Отец родной! Прояви ты божескую милость, дай ещё отсрочку, хоть до Пасхи. Сам понимаешь, как в доме без мужика. Из всех жил тянусь, а концы с концами свести не могу. Лукьян Спиридоныч грозит корову свести со двора за долг, а это же наша погибель! У меня же восемь ребятишков, а Егор-то сгинул на этой войне с японцем. Ну, как мне жить? Вы же и так живёте безбедно, заставьте вечно Богу молиться!

- Лукьян Спиридоныч делает своё дело, – насупился Винокуров, – если всем долги прощать, то и самим недолго с сумой пойти. А безбедно мы живём потому, как умеем долги собирать. Ступай и думай, что делать, чтоб корову не увели.

Домна смотрела большими влажными глазами и что-то шептала, как молилась, и он только расслышал невнятное: «Господи! Если ты только есть, дай нам всем по заслугам нашим…»

Лукьян Спиридоныч, видя, что этот разговор хозяину не глянется, прикрикнул на вдову-солдатку:

- Иди, иди, Домна! Долг – есть долг. Брала – плати.

После обеда Савелий Фёдорович пошёл к своему «заклятому другу» Емельке Рыкову. У них с Емелькой было какое-то негласное соперничество. Они были одногодки, но были совершенно разные люди. Савелий Фёдорович был худощавый, уже наполовину седой, вечно в заботах и вечно в разъездах. Говорил: «Волка ноги кормят!»

Емелька, наоборот, был грузный и выглядел моложе своих лет. Ни одного седого волоска, весёлый и отчаянный… домосед. Единственное место, куда он изредка выезжал, это заимка в Медвежьем логу, что в десяти верстах. Его промыслом были только панты маралов. Ещё его отец у самых Белков добился и выгородил под маральник несколько сот тысяч десятин и опоясал их изгородью. На случай больших снегов его объездные и работники ставили стога сена, следили за садом (изгородь из стволов лиственницы), срезали и варили панты. Сам же Емелька только раз в год с вьючными лошадями отправлялся в сторону Китая по тропке, проложенной ещё его покойным родителем. И что интересно, эти две-три недели не только кормили его, но к нему ехали, просили деньги под залог. Савелий Фёдорович не единожды брал у него под проценты. Емелька только смеялся:

- Рисковое твоё дело, Савка. То ли дело моё. Раз съездил и десять лет могу лежать на боку и без хлопот. Само кредитное общество просит меня вложить к ним капитал. Во как! А у тебя – то обоз ограбили, то пожар, то что-то протухнет, а то цены упадут. А ить я-то безграмотный, не то, что ты, всякую букву и цифру знаешь.

- Не хвастай загодя, Омеля. Сам-то, поди, боишься, что когда-нибудь тебя хунхузы сустренут, и плакали твои денежки. А то и жизни решат.

- Нашёл чем меня пужать. Как раз они-то меня, эти хунхузы-живорезы, в оба конца и сторожат от лихих людей.

- Это как же?

- А так же. Я ведь не жадный, не то что вы с Кузьмой Хлопуновым. Я, кроме оплаты, ещё и всех вьючных лошадей потом отдаю им вместе с сёдлами. Это для меня мелочь. И это я перед церковью всю площадь замостил крашеными плахами да ещё и на большой колокол денег не пожалел. А ты? Батюшка жалился мне. Ты такой доход в селе имеешь, а скупишься.

На этот раз Савелий Фёдорович шёл к Емельке по особому делу. У того жил ссыльный политический Захар Бобров. Он по молодости якшался с революционерами и подбивал рабочих на забастовки. Потом петербургским судом его приговорили к каторге на Нерчинских рудниках. После каторги и попал сюда на поселение.

Так вот этот бывший каторжник был отличный адвокат и зачастую в суде выигрывал такие дела, от которых вообще отказывались местные его коллеги. Емелька первый смекнул, что к чему, и взял его к себе. Был он у него без определённой должности и вёл все бумажные дела. Зарплаты он ему не платил, жил он на правах члена семьи, но когда Захару требовались деньги, Емелька давал ему столько, сколько тот просил. Хоть тысячу, хоть пять!

Своё Захар всегда отрабатывал с лихвой, а Емельке было лестно, что, когда Савелий Фёдорович судился со страховой компанией или кредитным товариществом, то нанимал адвоката не в городе, а ехал сюда, в глухомань, к нему, в Коробиху.

Вот и сейчас он шёл заполучить Бобра на неделю-другую по тяжбе с одним ирбитским купцом, но всё получилось по-другому. Емелька женил младшего сына, и он как раз угодил на торжество. По русскому обычаю предстоял сговор или, как его ещё называли, «запой». Ох, как же обрадовался ему Емелька! Понятное дело, все заботы побоку.

- Сам Бог послал тебя мне, Савелий Фёдорович, дружище ты мой сердешный! Едем сватать невесту и тебе быть сватом. Всё! И не моги отказываться, почту за кровную обиду.

Поехали. Сосватали. Со звоном и размахом. От души. «Запой» – это ещё не свадьба, но деревня гудела: пей – не хочу!

Утром проснулся поздно. Трещала голова. Лукьян Спиридоныч подал стакан белого вина (так звали водку), но не полегчало, стало мутить.

- Ах ты, Господи! Как это я не остерёгся? Неси-ка, Спиридоныч, рассолу.

- Пока вы спали, уже два раза прибегали от Мильяна Миколаича за вами. Теперь неделю будут гужеваться. Уж я-то Рыковых знаю.

- Слушай, Спиридоныч. Скажи, пусть запрягают Орлика. Поеду я. Емельке растолкуй, что я захворал. Скажи, что, как и обещал, на свадьбе буду обязательно и цыган привезу, как уговорились. И ещё. Если придёт Кузьма Хлопунов, забирай у него все кожи на корню, но по цене не дороже трёх целковых за пуд.

От Коробихи до Медведки вёрст двадцать. Орлик шёл ровной рысью, комья снега из под копыт глухо били в передок кошевы. Дорога укатанная. Холодно, но это даже хорошо, хмель помаленьку стал уходить и в голове проясняться. Но одно плохо: захотелось пить. Страсть. Попробовал жевать снег, но от этого только холодом свело зубы, а жажда, наоборот, усилилась.

И дёрнул же меня чёрт сунуться к этому Емельке, ругал он себя вслух. Дорога шла среди гор, поросших кедрачом и сосёнками, и всё берегом Серебрянки, точно повторяя её изгибы и повороты. К этому времени река обычно мелела и скатывалась узким руслом, кипела и даже в лютые морозы вся не замерзала. Редкие цепочки полыньями дымились на морозе паром.

Когда до Медведки оставалось вёрсты три, Винокуров остановил Орлика. Взял в руки батожок с железным наконечником, который всегда возил с собой, и по снегу побрёл к реке. Ветер слизал снег и оголил зеленовато-тусклый лёд. Не доходя метров десяти до полыньи, постукал по льду, вроде, крепкий, звенит. Осторожно прошёл ещё немного, потянулся, стал обкалывать кромку. Куски ледяного крошева плясали на стремнине и ныряли в чёрную бездну. Заржал Орлик.

- Ишь ты, – усмехнулся Савелий Фёдорович, – предупреждает, чтоб осторожничал. Да если, не дай Бог, лёд и обломится, то тут должно быть мелко. – Лёг на живот и стал жадно пить. И вдруг лёд под ним – хрусть… и он юркнул в холодную тёмную воду!

Всё случилось так быстро, что даже не успел сообразить быстро встать на ноги. Чувствует, уже застучал затылком об лёд. Вот она погибель где. И какая страшная. А перед глазами солдатка Домна Васильева и её слова: «Господи, если ты есть, то дай нам всем по заслугам!» Его крутило и вертело, лёгкие вот-вот лопнут, уже рот стало заливать водой. Ужас сковал всего.

Только вдруг ударился головой и почувствовал, как хрустит лёд и… выскочил в нижней полынье. Жадно глотнул воздух и всё бормотал: «Господи… Господи… Господи…» Попробовал встать на ноги и это ему почти удалось, но не удержался, его опять сбило напором воды. Попробовал уцепиться за кромку льда, но она опять обломилась и его снова затянуло под лёд, и чувствует, как голова застучала об лёд.

Сознание подсказывало – надо бороться за жизнь. Прежде, чем его опять уволокло под лёд успел разглядеть – ниже по течению дымится ещё промоина. Перевернулся на бок, попытался удержаться, чтобы не вертело, грёб руками и цеплялся за осклизлые камни. Воздуху не хватало, вот-вот начнёт хлебать воду и тут – опять полынья. Руками что есть силы оттолкнулся от каменного дна и рывком встал на ноги, потом, что было мочи, бросился на лёд. Кромка под ним опять обломилась и быть бы ему снова подо льдом, но, видно, услышал Бог его молитвы. Спасло его чудо: казалось бы, такая мелочь, во что и поверить трудно. Обшлага тулупа были завёрнуты шерстью наружу, они-то, мокрые на лютом морозе, мигом и примёрзли ко льду. Под ним снова обломился лёд, сильное течение тащило ноги в чёрную жуткую погибель, но выброшенные далеко вперёд рукава тулупа держали крепко.

Это дало возможность снова встать на ноги и крепко упереться. Глубина была небольшая, где-то по пояс, но уж слишком сильное было течение. Помаленьку-помаленьку стал выкарабкиваться на лёд. Удалось. Теперь никак не мог оторвать рукава тулупа. Рванул. Шерсть чёрными клоками осталась чернеть на льду. Пополз от страшного места. Глянул вниз и сердце зашлось – следующая полынья дымилась ниже, метрах в ста. Выходит, он был на краю гибели. Хоть и выбрался на берег, а всё полз по снегу на карачках, боялся встать на ноги, а вдруг это ещё лёд и обломится? Орлик храпел и бил копытом.

- А теперь выручай, родной, – просипел Савелий Фёдорович, вваливаясь в кошёвку и стегая кнутом.

Орлик, как чувствовал беду, и теперь навёрстывал дорогие минуты. Сперва холод не ощущался, потом стало знобить, тулуп взялся корой, а в валенках вода становилась ледяной. Шапку и шубенки он потерял, когда барахтался в ледяной купели, и потому волосы взялись проволочной щетиной, а руки жгло. Но вот, наконец, залаяли собаки. Медведка. Влетели в деревню. Как назло, здесь у него не было своего магазина и не было знакомых. Свернул наугад к воротам, где была приоткрыта калитка. Хрипло забухал на цепи кобель, хлопнула дверь и на крыльцо выскочил без шапки парнишка лет десяти. Глянул и снова громыхнула дверь. Потом появился сам хозяин.

- Что случилось?

- Провалился под лёд… пропадаю…

Потом, как иголками, кололо пальцы рук и ног. Было больно, а старушка Никитишна приговаривала:

- Это хорошо, батюшка. Значит, не поморозился, целый.

Лежал он на диване в тёплой комнате, лежал совсем голый, а бабушка с внуком Гришуткой растирали его спиртом. Ему казалось, что ладони у них, как жёсткие тёрки. Вошёл хозяин Гаврила, мужик лет сорока, с большой не крестьянской залысиной.

- Угодил же, вихорь тебя возьми, в самый раз к бане. Как сам Христос тебе помогает. Собирайся, готова.

Обрядили его в хозяйский тулуп и валенки. Но прежде, чем идти, хозяйка Катерина налила полный стакан белого вина и заставила выпить, а закусить луковицей. Начал было спорить.

- Пейте. Так надо.

Раскалённая каменка ахала, исходила невидимой волной жара, а он его не чувствовал. Из нутра всё выходил и выходил холод, потом уже стали зудеть плечи, спина, руки, а тут и жечь стало. А Гаврила всё охаживал его двумя вениками, сам аж покряхтывал от усердия.

Из бани вернулся распаренный, красный. И опять Катерина суёт стакан и луковицу.

- Хозяйка, – взмолился Винокуров, – хоть кусок хлебца дай.

- Так надо, батюшка. Пей и закусывай лучком. Разносолы будут завтра. Тебе ещё надо хорошо пропотеть, чтоб хворь вышла.

Выпил. Залез на печь. Укутали его шубой и ещё тулупом.

От всего пережитого, да ещё с бани и водки, он сразу как куда провалился и спал без всяких сновидений. Проснулся и не поверил, живой и невредимый! Только чуть носом сопел, видать, схватил простой насморк и только. Когда сели завтракать, не находил слов благодарности.

- Благодари не нас, а Господа нашего.

- Сегодня же поеду в церковь, покаюсь во всех грехах и закажу службу за здравие, – говорит Савелий Фёдорович.

- Не торопись, батюшка, – осадила его Никитишна, – ты уже не молоденький, вон поседел и должен понимать. Надо отлежаться в тепле, может, даст Бог, к той поре и морозы спадут, укрепишься в силе. Неровён час, как бы тебе эта купель не аукнулась. Уж поверь мне, старой. Я век прожила и знаю.

- Так дела не ждут. Мой обоз в город скоро придёт, а я здесь.

- Какой ты, однако, Господь с тобой. Всё на выгоду целишься. Что дела? Подождут. Денег всех не ухватишь, а о себе подумать надо. Может, это тебе был знак свыше. Подумай и оберегись.

- Пожалуй, тут ты, мать, права, – неожиданно для себя согласился Савелий Фёдорович.

И прожил он в Медведке целую неделю. Это для него было непривычно. За всю свою купеческую жизнь он впервые сидел без дела, без беготни и забот. Рассудил здраво, что уж если вернулся с того света, то не надо испытывать судьбу. А насчёт денег, тут Никитишна попала в самую точку. Что деньги? Максимка Вязигин не хуже его знает, что делать, это ему не впервой, и потом, тысячей больше, тысячей меньше, эка важность. Это когда начинал с молоду, тогда цену знал деньгам, тогда каждый рубль стоил не меньше, чем сейчас тысяча, и как он тогда радовался деньгам. А сейчас? Скоро уже и помирать, а он всё копит и копит, наживает копейку, ловчит, где бы ещё прихватить. А если разобраться, то зачем? Дети уже определены, и им его капитала хватит, и внукам достанется.

Много передумал за это время Савелий Фёдорович. И как очнулся. Посмотрел на себя со стороны, сравнил с укладом жизни того же Гаврилы. Живёт скромно, но веселей и радостно. У него же в доме все разговоры только о деньгах, ценах и что где выгоднее продать. Но главное, этот вечный страх и тревога. Тут, пожалуй, Емелька-то прав, хлеб у него тяжелый.

А у Гаврилы всё по-другому, день отработали, а вечером при лучине веселье! Гришутка берёт балалайку, Гаврила деревянные ложки и пошла музыка. Иногда и Катерина с Никитишной разохотятся, запоют. Просто диво какое-то! И ни злобы у них, ни ругани, чтобы жалились на деньги.

Гаврила был «справный» хозяин. Кроме обычного хлебопашества, он ещё и скорняжил, шил на заказ шубы, полушубки, тулупы и шапки, в общем, всю сибирскую сбрую, без чего в лютые холода не прожить. Даже зимой у него забот было по горло. С утра гнал скот на водопой к проруби, убирался в сарае и на конюшне, задавал корм и потом садился за своё шитьё. Катерина копошилась по домашности, а Никитишна всё жужжала веретеном. Один Гришутка ещё был не при деле, как мог помогал отцу по хозяйству, а больше днями тренькал на старенькой балалайке. Но как тренькал!

Гаврила выглядывал из своей коморки, где возился с овчинами и кожами, и гудел:

- Гришук! Вихорь тебя возьми, кончай музыку. Надоел ты гостю со своей балалайкой.

- Нет-нет, – уверял Савелий Фёдорович, – пусть играет, всё веселей, да и занятно. Я всё удивляюсь, такой малец, а такие кренделя выписывает. Это же диво! У меня в Титовке приказчик Митяй тоже хорошо играет, так тому, слава Богу, уже за тридцать, а этот же ещё подлёток, а пожалуй, Митяю за ним не угнаться.

- Это он в дедушку пошёл, – согласился довольный Гаврила, – и балалайка дедова. Пусть забавляется. Веришь ли, Фёдорович, его уже девки на вечёрки зовут играть. Как только заартачатся братья Лузгины., так они за Гришаком и бегут. По мне, пусть веселит народ, а вот Катерина ругается, мол, ещё ребёнок. Опять же на пашню беру его с собой, а он и туда норовит прихватить балалайку. Там приходится жить по несколько дён, молодёжь вечерами запалит костёр и табунится до полуночи. Там он со своей музыкой за своего. А землю любит, хороший будет хлебороб. Помощник отцов растёт, вихорь его побери. – И Гаврила с любовью ерошил волосы сынишке. Так получилось, что у них с Катериной Гришутка был единственным ребёнком, и они в нём души не чаяли.

- Слышь, Гаврила Михеич, на гармошке его не пробовал учить?

- Нет. Да у нас на всю Медведку одна гармошка и то у Лузгиных, а те не то, что попробовать, дотронуться не дают.

Неделя пролетела незаметно. Первое, что сделал Винокуров, так это вернулся в Коробиху, чем немало удивил Лукьяна Спиридоныча. Тот даже оторопел, обоз в городе, а хозяин вернулся назад. Да не может этого быть!

- Откуда ты пожаловал, хозяин?

- С того света, Спиридоныч. Не веришь? Зря не веришь.

Сперва отправился в церковь и пробыл там до обеда, чем очень удивил отца Андрона. Исповедовался и просил отпустить грехи. Потом с несвойственной поспешностью стал говорить:

- Батюшка, прими на нужды храма Божьего от чистого сердца и прости моё скудоумие, – и выложил ни мало ни много, а две тысячи серебром!

- Рад за тебя. Иногда давать приятнее, чем брать. И наперёд оберегай тебя Господь.

Попросил Лукьяна Спиридоныча позвать Домну Васильеву. Вдову-солдатку. Она заявилась, когда уже сели за стол вечерять. Была она встревожена и напугана. Поздоровалась и нерешительно переминалась с ноги на ногу у порога.

- Проходи к столу, поужинай с нами, – пригласил Винокуров.

Та стала отказываться:

- Спаси вас, Христос, мы уже отвечеряли. Премного благодарны.

- Бог с тобой, солдатка. Что так дичишься? Чай, не звери какие. Ну, раз не желаешь за стол, тогда слушай. Вот зачем я тебя позвал. Первое, это то, что долг, вообще, можешь не отдавать, прощаю тебе его. Живи спокойно и расти своих ребятишек.

Домна не верила своим ушам. Потом, когда до неё дошёл смысл сказанного купцом, бухнулась на колени и уже хотела целовать ему руки, но Савелий Фёдорович проворно подхватился из-за стола, поднял её, стал успокаивать:

- Будет тебе. Садись. Господа благодари, а меня прости за ради Христа и поставь свечку за здравие раба божьего Савелия. Вот тебе ещё сто рублей, купи, что надо детям. А ты, Спиридоныч, завтра же свези ей домой десять пудов муки, пять голов сахара да пару фунтов чая. А ты, Домна, про свечку-то не забудь. Это тебе не в шутку говорено.

И тут с Домной стало плохо, она же бедненькая шла сюда на расправу за долг, а оно вон как обернулась. Разрыдалась. Жена Лукьяна Спиридоныча стала её успокаивать, а та никак не может остановиться. Натруженными руками утирала слёзы и шептала: «Да как же это, Господи… Да как же…»

***

В Медведку Винокуров заявился только через три месяца. Гришутка первым увидел его, влетел в избу и заблажил:

- Тятя, тятя! Утоплый барин приехал!

Савелий Фёдорович на этот раз заехал, как к родне, поздоровался со всеми, как с близкими, а Никитишну расцеловал.

- Вот, Гаврила Михеич, возвращаю твою сбрую: тулуп, шубу, валенки и шапку. Всё в исправности. Премного благодарен, что одолжил. А теперь, сделай милость, прими и от меня гостинцы.

В избу вошёл весёлый приказчик Максимка Вязигин, с шутками, прибаутками покрикивал на мужиков, которые внесли в дом ящик, два мешка и какой-то жестяной бочонок.

- По гроб жизни благодарен вам, примите от чистого сердца.

Сперва на стол поставили жестяную лампу со стеклянным пузырём. Неслыханное дело, впервые у Щербаковых в Медведке после богачей Лузгиных появилась семилинейная лампа и работала она на каразине! И в запасе его целый бочонок. Потом Савелий Фёдорович набросил на плечи Катерине и Никитишне по кашемировому полушалку с «тистями» и ещё выложил целую штуку льняного полотна. И не домотканого, а фабричного!

Никитишна всё качала головой и не сердито выговаривала:

- Вот ещё выдумал, батюшка. В какой изъян вошёл…

- А вот тебе, Гаврила Михеич, подарок будет особый. Теперь – хоть шей свои шубы, хоть штаны. Эта вещь не у каждого городского мастера есть.

Мужики расторопно разобрали ящик, раз-раз и собрали… ножную швейную машинку «Зингер!» Гаврила от такого подарка чуть умом не тронулся и его как заколодило:

- Ну, вихорь тебя возьми… ну и Савелий Фёдорович… вихорь тебя возьми… да как же это? – И опять своё: – Вихорь тебя возьми!

Но и это ещё не всё. Максимка Вязигин подмигнул Гришутке, полез в мешок и достаёт оттуда чёрный чемоданчик, подаёт Винокурову. Тот щёлкнул блескучими замочками на футлярчике и хитро спрашивает:

- Как вы думаете, что это такое? Кому это?

Все обернулись к Гришутке, а у того захолонуло сердце. Неужели?!

Савелий Фёдорович нагнулся, открыл футлярчик и… вот она, новёхонькая гармошка!

- Учись и играй, Гришук. Дарю и тебе от чистого сердца. Уж больно ты в радость людям. Вот увидите, он будет первый гармонист на деревне. И на пахоту бери её с собой, теперь она у тебя будет заместо балалайки. И будет у вас хлеб, и будет песня.

Гармошка была чёрная, блестящая, с малиновыми мехами. От неё шёл особый запах клея, лака и ещё чего-то необычного. Гришутка не верил своим глазам, только лупал глазёнками.

- Дурень, вихорь тебя побери, – загудел Гаврила, – что надо-то сказать? Язык сглотил?

А у того перехватило голос, он что-то просипел, судорожно сглотнул слюну, вытер рукавом носишко, бросился к Савелию Фёдоровичу, скокнул, как кузнечик, повис на нём и залопотал:

- Дядичка… дядичка… родненький… премного, вихорь тебя побери!

Смеялись все. У Винокурова выступили слёзы, то ли от смеха, то ли от того, что уж слишком растрогал его этот парнишка.

Так у Щербаковых впервые появилась гармонь, и было это перед самой революцией. И, видать, в самом деле, благодарный купец одарил его ото всей души. Эту гармонь так все и звали – винокуровская, многие потом и не знали почему. Винокуровская, да и всё. Главное, что она пришлась к рукам.

Как же Гришутка на ней веселил народ, сколько счастья принёс. Без него не обходились ни одни посиделки и вечеринки. А сколько он «сыграл» свадеб, проводов и встреч! Все старожилы в Медведке помнят их до сих пор как праздники души!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Прошло много лет. За это время было много хорошего и плохого. Гришук вырос, женился на Наталье Беспаловой и у них уже рос свой парнишка. Умер Гаврила Михеич, а тут вскорости и война с германцем началась. Мужиков забрали на фронт. Григорий Гаврилович попал в танкисты, механиком-водителем.

Свою винокуровскую гармонь он оставил сынишке Павлику, тому уже шёл седьмой год, но играл он хорошо, пошёл в отца. Так случилось, что Григорий Гаврилович в какой-то разбомбленной деревушке случайно наткнулся на гармонь, и старушка-хозяйка почти даром отдала её.

- Не до музыки сейчас, солдатик. Бери за так.

Выложил он ей пару кусков мыла и пять коробков спичек, всё, какая ни есть, а плата. И заговорила, запела гармонь, и незнакомые люди, случайно собранные войной со всех уголков страны, потянулись к ним в отделение. Чуть какая передышка, Григорий Гаврилович уже сидит на броне и растягивает меха. Весёлый и какой-то солнечный был человек. Где он, там всегда табунится народ. Музыка, смех, а там, глядишь, уже и – пляшут.

Когда Твардовский писал про своего Василия Тёркина, то он же не выдумывал, да и зачем? Всё это было в жизни, он только точно подметил и «срисовал» гармониста с такого же бойца, а может быть, и с него, кто знает? Музыка как бы греет и собирает вокруг себя народ, уж это точно. Помните?

От машин заиндевелых

Шёл народ, как на огонь.

И кому какое дело,

Кто играет, чья гармонь?

Шли упорные бои за Сталинград, кольцо окружения вокруг немцев всё сужалось, а тут ещё грянули морозы, броня обжигает. Ну и что? Нашим тяжело, а фрицам в этом адовом кольце ещё хуже, а потому и не унывали. Запалят костёр, Григорий Гаврилович примостится на снарядном ящике и наяривает, а вокруг уже свой брат балагурит, смеётся и мороз им нипочем.

Обогреться, потолкаться

К гармонисту все идут.

Обступают. – Стойте, братцы,

Дайте на руки подуть!

А если разобраться, то до того ли было? Не приведи Господи! Каждый день хоронят убитых, санбаты, госпитали переполнены, а они пляшут! А что, прижухнуть и ждать смерти? Были и такие, кто осуждал, только не такой он русский человек, а если уж и придётся умереть, так по-нашему: с музыкой и рванув рубаху на груди! Политрук Кайгородов, наоборот, приветствовал музыку, понимал, она поднимает дух.

Но не миновала горькая участь и Григория Гавриловича, видать, ему было так написано на роду. Обычно в таких случаях говорят, что Господь забирает лучших, но это страшно, когда в расцвете лет погибают люди. В бою их танк был подбит, и из всего экипажа в живых остался только он, но был в ужасном состоянии. Как в насмешку над гармонистом, кроме того, что разворотило живот, ещё и раздробило правую руку.

Когда в санбате пришёл в себя, то понял – не жилец. Попросил медсестру и продиктовал письмо, и попросил отправить его в далёкую Сибирь, если с ним случится беда. В письме он не жаловался на судьбу. Нет. Был он не из таких, раз уж не повезло, зачем других заставлять страдать? Это не поможет никому. Наоборот, как поговорил пред смертью с каждым. Попрощался с матерью, женой Натальей и сынишкой. Каждому нашёл слово утешения. Наказ сыну был простой: беречь бабушку и мать, не бросать гармонь и заменить его в поле, растить хлебушко. Просил здорово не убиваться, горю это не поможет, а жить надо.

Ещё упросил санитара разыскать его земляка Никиту Месяцева, чтоб тот принёс его гармошку. Что интересно, танк разворотило, экипаж погиб, а она уцелела, только закоптилась!

Никита заявился, и был он здесь единственный земляк из самой Медведки, ходил по одной земле, а это почти родная душа.

- Позвал я тебя, Никитушка, чтоб попрощаться.

Никита стал успокаивать, подбадривать: не такое бывало и то выкарабкивались, а сам видит, дело-то у земляка плохо: и лицом спал, и нос заострился. Эх, как же тебя угораздило, Гришка, друг ты сердешный! Беда, да и только.

- Брось, Никитушка, не надо. Я же сам чувствую, мне конец. Плохо мне и давай о другом, а то я не успею. Слушай. Как друга прошу тебя, если уцелеешь, навести наших, подбодри их, расскажи, как всё случилось и где схоронят. И ещё. Там, в вещмешке, лежит хлеб, мой солдатский паёк. Передай его нашим, скажи, что я держал его в руках. Это, как привет, от меня и самый дорогой мой подарок. Последний. Сохрани его, места он у тебя много не займёт. Гармонь отдай первому, кто умеет играть и заменит меня. А теперь давай я и с ней попрощаюсь. Поставь так, чтоб я хоть левой рукой прошёлся по басам, правой-то уже нет, да и прижать её родную не могу, живот огнём горит.

Встал Никита на корточки, примостил гармошку на краю койки, сам же и меха растягивает. Григорий Гаврилович лежал весь забинтованный, кое-кое-как просунул левую руку под ремень и хотел, как бывало прежде, резво пройтись по кнопочкам. Да только глухо, как от боли, охнули басы и затихли.

- Всё Никита. Отыгрался я и отпел своё, – тихо проговорил он и хотя сказал это спокойно и твёрдо, а у самого по впалым щекам сами собой текли слёзы, – эх, и мало же мне намерено жить на этом свете…

Схоронили лучшего гармониста полка в братской могиле в приволжских степях под Сталинградом, а треугольное письмо понесло в далёкое сибирское село горькую весть. И остались от него на земле добрая память, скромный солдатский обелиск и винокуровская гармонь, завещанная сыну.

***

Идёт время. Оно неумолимо, оно залечивает раны, хотя рубцы на сердце от них остаются на всю жизнь. И снова стучат колёса и везут они уже Пашу Щербакова на воинскую службу, подошёл и его черёд служить Родине. Хоть и был он, как и отец, трактористом, а служить довелось в пехоте.

До армии Паша никогда не видел железной дороги, самый большой кирпичный дом для него был райком в райцентре. Когда увидел паровоз, огромные составы и пятиэтажные дома, то сам себе показался маленьким перед этим огромным миром, в котором ему предстояло жить. Мелькали огромные города, и всё дальше уезжал он от дома. Но любой дороге бывает конец.

Потом была баня, солдатское обмундирование. Потом – казарма, первый ужин, утром первое построение, первые занятия, конец «карантина» и «учебки». Вот присяга и назначение в часть.

Проходит время и у новобранцев появляется капитан Нечаев, замполит. Он считался необычным человеком для армии и вот почему: он не кричал на солдат и разговаривал с ними как нормальный человек.

- Товарищи солдаты, – обратился он к строю, – служить нам вместе долго и было бы хорошо, если мы сами организуем свой досуг и быт. Наверняка, среди вас есть хорошие спортсмены, кто-то хорошо рисует, танцует, играет на музыкальных инструментах и хорошо поёт. У нас отличный спортзал, занимайтесь. У нас хороший полковой клуб, можно организовать художественную самодеятельность. Итак, кто на чём играет?

Сперва начались весёлый шум, спор. Кто-то смеялся, кто-то соглашался, кто-то отказывался. Оно и понятно, каждый о своём таланте судит по-разному, есть такие, кто переоценивает себя, и наоборот. Но, тем не менее, сразу же нашлись танцоры, певцы и музыканты. Шумят наперебой:

- Я в оркестре играл на трубе!

- А я на саксофоне играл в горпарке на танцах!

- Окончил школу по классу фортепиано, играл в оркестре.

Нашлись солисты, и неплохие. И ничего удивительного: тут были ребята собраны, как говорят, с бору по сосёнке.

Когда шум стих и всех желающих капитан Нечаев переписал, вдруг раздаётся несмелый голос Паши.

- Товарищ капитан, а я играю на гармошке.

Взрыв хохота. Это надо же! Нашёл чем хвастаться. Гармошка уже своё отыграла, сейчас наступило время оркестров, на худой конец, аккордеона или баяна, а эта старина осталась в прошлом.

На другой день всех «артистов» привели в полковой клуб на прослушивание. Капитан Нечаев в одном лице и жюри, и судья, и зритель. Тактично «снимал» со сцены скромные творческие дарования и помаленьку отсеивал таланты, а они были. Гуцул Женька Карпеченко на кларнете ворковал, как голубь, ну, прямо выговаривал, закарпатцы – они на это мастаки. Молдаванин Петро Григораш на трубе выдал «Цветущий май» Полонского так, что твой Луи Армстронг отдыхает.

Когда закончили и стали расходиться, Нечаев вспомнил:

- Постойте, постойте! У нас же ещё есть и гармонист. Давайте его послушаем, а то будет нечестно. Он же вас всех слушал, а его нет. Прошу вас, товарищ рядовой. Берите гармонь.

Все заулыбались, да что они не знают, как в деревне играют пьяным бабам? В ходу только одна плясовая – «Барыня», а попросту, «жопотряс». Выходит Паша, берёт гармонь и тут случилось чудо, как у Твардовского:

Для начала, для порядка

Бросил пальцы сверху вниз…

И, действительно, пальцы у него бегали сверху вниз и снизу вверх, а музыка журчала ручейком, звонкая, чистая и красивая. Все оторопели, наступила тишина и только неслись переливы, переборы, да какие! Мама родная! Стали возвращаться те, кто поспешил уйти, и тихо спрашивали: «Неужели это гармошка? Кто играет?» На них шикали: «Да тише вы! Мешаете слушать!» Стали подходить офицеры, которых было трудно чем-либо удивить в солдатском репертуаре. Слушали, качали головами. Да-а.

На армейском смотре Паша один защищал честь полка. По-началу, когда комполка полковник Огарёв узнал об этом, то даже обиделся:

- Да вы что, капитан, обалдели? Что у нас плохой оркестр или мало певцов-танцоров? Нужен коллектив, а не эта древность!

Но капитан Нечаев был настырный. И к тому же психолог, знал, что тут спорить бесполезно.

- Товарищ полковник, разрешите пояснить?

- Что тут объяснять и так всё понятно.

- Дело в том, что ансамбли есть в каждом полку и нам с ними нелегко тягаться. А рядовой Щербаков со своей гармонью пробьется в финал. Ручаюсь. Это же самородок. Я много слышал хороших музыкантов, но такую игру слышу впервые. Я с вами согласен: начнём готовить программу, но прошу вас только об одном – всё-таки, послушайте его. Это же гордость полка.

И полковник Огарёв согласился. А как послушал, сам сказал:

- Пусть едет один. Если и места не займём, зато удивим всех. Нет, это чёрте что, никогда бы не подумал, что из такой коробки с пуговичками можно такое выжать. Этот солдат и, правда, какой-то необычный. Ты, вот что, переведи его к себе в клуб.

И Паша не подвёл, занял на смотре первое место, даже играл на «бис» на заключительном концерте в Доме офицеров. Впервые надел часы, подарок.

Капитан Нечаев забрал его к себе в клуб на какую-то должность и покатилась его служба не служба, но труд был великий. Сдружились. Капитан даже несколько раз приглашал к себе домой. Всё допытывался, откуда у парня из глухой таёжной деревушки такие музыкальные задатки и способности.

- Это у меня наследственное. Отец хорошо играл, ему по случаю наш сибирский купец Винокуров в десять лет подарил гармонь. А я в семь лет уже играл на деревенских свадьбах. Жили мы тогда плохо, мать стеснялась, а водила меня бабушка. Меня приглашали потому, что я играл все деревенские мелодии лучше наших гармонистов и не напивался, как они. а доигрывал свадьбу до конца. Денег в деревне тогда не было, всю работу в колхозе мерили «палочками»-трудоднями, и бабушка брала за игру хлебом, пшеном, одеждой, иногда перепадало и сало. Стыдно говорить, но голодно было тогда.

Капитан Нечаев верил, что Паша в семь лет играл на свадьбах, и вот почему. К октябрьским праздникам политуправление расщедрилось и выделило деньги на наглядную агитацию и обновление клубного инвентаря, включая музыкальные инструменты. По этому случаю был выезд в город и там в гарнизонном универмаге закупали всё необходимое: трубы, ударные установки для оркестра, два аккордеона и баян.

И вдруг в отделе игрушек Паша увидел детскую гармошку и просит показать её. Ремешок у неё малюсенький, он намотал его на руку и вдруг случилось неожиданное! Детская игрушечная гармошечка с семью пуговичками правой клавиатуры и двумя кнопками басов стала выговаривать: "Имел бы я златые горы и реки, полные вина…" Это было невероятно!

Сразу вокруг толпа и во все глаза смотрят на необычного солдата-виртуоза. Как можно из этой крохотули на одной октаве извлечь мелодию да ещё с переборами?!

Через месяц капитан спрашивает у Паши.

- А не пробовали вы всерьёз научиться играть на баяне?

- Желание было и есть, да вот только беда, нет баяна и негде учиться. Знаю, ноты великая сила, что твой учитель.

- Так учитесь.

- Где? Здесь, в армии? Да разве это можно?

- Почему бы и нет? Есть заочные курсы в Москве. Для дурака они мало что дают, а вот если кто с желанием берётся, то лучшего и не надо.

И через год Паша окончил курсы при московском Доме народного творчества имени Н.К. Крупской. Даже получил свидетельство. Но главное, научился хорошо играть. Обладая идеальным слухом и навыками виртуоза-гармониста, он быстро освоил баян. Тем более, что против гармошки баян имел преимущества: полный звукоряд, несколько октав. Конечно же, сказалась наследственность – это великая сила.

Капитан Нечаев был человек доброй души и Паша мог днями и вечерами просиживать за баяном. Обзавёлся нотными сборниками классиков и репетировал, репетировал. К третьему году службы он уже был настоящим баянистом, занимался хором, аккомпанировал солистам и, конечно же, просили его играть на гармошке. Он на ней играл с удовольствием, как отводил душу.

На праздники, особенно на Новый год, он был нарасхват. Надо отыграть концерт в клубе, на детском утреннике, ещё ждали в подшефном детском доме. А концерты ещё и готовить надо.

Магнитофоны тогда только стали появляться и живая музыка была в моде. Особенно им злоупотреблял старшина Дьяченко. Этот хитрый хохол сразу сообразил выгоду от искусства. Дело в том, что овощи и фрукты полк получал у местных колхозов, а те неохотно отпускали воякам свою продукцию. Во-первых, армии всё шло по твёрдой цене, а на рынке колхоз мог за всё получать двойную цену. Во-вторых, после войны хозяйства ещё не оправились и для самих колхозников, школ и детских садов тоже требовалось немало.

Так вот, старшина Дьяченко и стал брать с собой Пашу с баяном. Приедут в бригаду, старшина начинает обхаживать бригадира или председателя, а Паша лезет на кабину машины и даёт концерт по заявкам. Колхозники работают и слушают, а он им "Саратовские переборы", "Подгорную", вальсы разные и, конечно же, весь репертуар хохлацких песен. Кстати, у украинцев самые красивые и мелодичные песни, и Паша их пел. Да-да, пел!

Понятно, что с Пашей ни разу грузовики не вернулись порожними. Колхозники от души кормили и «артиста». Но не ради еды ублажал он старшину. Паша был себе на уме, все эти стихийные концерты для него были, как проба пера. Он просто оттачивал мастерство так, чтобы это было не ремесло, а настоящее искусство. Вы представьте, какое обилие мелодий! Если песни ещё можно сыграть по памяти, а как с классикой?

Баянист должен играть «наизусть» и мало того, на ходу, стоя, сидя, в поезде, в автобусе, в жару, на морозе, при свете и в потёмках. Он играл, где только можно, где просили или просто были зрители.

Это сейчас – хормейстеры, концертмейстеры и дирижёры. Тогда баянист был один на один с любой компанией. Надо было чем-то «задеть», заинтересовать слушателя. Хорошо работать со знакомой компанией, когда знаешь, что они любят. Тут вступление, а дальше всё идёт по накатанной дорожке, одна мелодия цепляется за другую. А с незнакомой публикой, как в потёмках, не одну мелодию начинаешь и бросаешь, причём, надо не комкать, а заканчивать красиво. Хороший баянист всегда расшевелит любую компанию.

По третьему году его уже часто просили подготовить концерт то на хлебозаводе, то ко Дню строителя или ко Дню медика. Приходилось заниматься репертуаром, листать музыкальные сборники. Капитан Нечаев предупредил его сразу:

- Будут вам предлагать за работу деньги, берите, это честные деньги. Но вы на службе, поэтому будет лучше, чтобы вы нигде не расписывались. И, конечно, не наглели. Запомните, у вас есть талант, но этот талант голый. Собирайте и копите деньги на хороший баян, и он вас прокормит.

Так и пошло.

Время бежит и пролетели три годочка армейской службы, которая дала Паше путёвку в жизнь. Слово демобилизация – слово казённое, а проще – дембель, суть её хорошо выразил Булат Окуджава: «Бери шинель, пошли домой!»

Ладно. Видит Паша, что от музыки ему теперь уже не отвязаться, и хороший баян ему нужен как хлеб. Запала ему в голову думка: заработать и вернуться домой с заказным баяном – кормильцем. Если сейчас это не сделает, то дома, вряд ли, получится. С ним вместе демобилизовывался дружок, Костя Дягилев, и этот Костя был родом из Тулы. Он и присоветовал ему:

- Паша, давай со мной в Тулу. Только там сможешь достать хороший баян.

- А деньги? Ты знаешь, сколько стоит заказной баян?

- Что деньги? Пойдёшь со мной на стройку, где я до армии работал. Первое время поживёшь у меня, а потом можешь и в общагу перебраться. Заработки у нас хорошие, можешь ещё вечерами в самодеятельности подрабатывать. Вот и скопишь. А как ты хотел? Капитан Нечаев тебя всю жизнь за ручку водить не будет. Соображай.

- Вообще-то, заманчиво. Только что я домой сообщу, ведь они меня ждут, дни считают. Как объяснить?

- Так и объяснишь. Строителям дают квартиры вне очереди. Заработаешь жильё, перевози мать, а не хочешь, бери свой баян и здравствуй, родная Сибирь! Вот так. А если честно сказать, знаешь, почему я такой заботливый? У меня к тебе есть интерес: я после службы сразу женюсь. Теперь понятно? Хочу, чтобы у меня на свадьбе был лучший баянист и лучший армейский друг. Ну, как? Будет у меня на свадьбе такая музыка?

- Будет! – Решился Паша.

2

На другой же день по приезде в Тулу Паша спозаранку помчался на музыкальную фабрику. Ему растолковали: это на улице Восьмого марта и объяснили, как туда добраться. Разыскал. Вот она – колыбель русской музыки, знаменитых гармоний и баянов! Но эта колыбель как-то несолидно выглядела и скорее напоминала мастерские МТС. Тут прокатилась война, развалины виднеются до сих пор, но уже отстраиваются новые корпуса.

Тула – город-герой. Город – кузница оружия, сам отстоял себя, ополченцы не дали немцам войти в город, но уж и бомбили его основательно.

На крыльях Надежды влетел Паша в отдел реализации, а там ему эти крылья-то и пообдёргала.

- Нет! Это даже несерьёзно. Неужели вы не знали, что в городе, где есть знаменитая фабрика, в магазинах вы не найдёте нашего простого баяна, а вы толкуете о каком-то заказном! Нашу продукцию делят по стране штуками и то – по детским музыкальным школам.

Пошёл к начальнику отдела сбыта. И там впустую.

- Молодой человек, похвально, что вы из самой Сибири, но помочь ничем не можем. У нас на заказные баяны очередь на три года вперёд. Понимаете?

- Ну, может, как-нибудь… я такую даль ехал…

- Дорогой мой! Вы, наверно, плохо представляете, что такое готово-выборный многотембровый баян. Это штучный товар, а не блины со сковородки. Мастер делает его полгода, а то и больше. Вы знаете Юрия Казакова?

- Да. Это наш баянист номер один.

- Очень хорошо. Только вы забыли сказать, что он ещё и фронтовик. Так вот, он у нас стоит в очереди три года и только в этом году его баян будет готов. И он ждёт. И потом, как вы думаете, сколько стоит такая роскошь?

- Не знаю… понятно, что дорого.

И начальник выдал такую астрономию, что Паша невольно присвистнул.

- Что же мне делать?

- Единственное, что я могу сделать, это помочь баяном с увеличенным резонатором. Баян хороший, концертный.

- Планки медные?

- Нет. Дюраль, а язычок стальной. Да вы не воротите нос. Это я вам, как солдату-сибиряку из Тьмутаракани, хочу помочь. А так – у нас за простыми баянами очередь. Кременчугские, кировские берите в любом магазине.

- Нет. Не надо. Спасибо, что растолковали что к чему.

- Ещё есть один вариант, но это наудачу. Вы походите по рынку. Там на толкучке иногда продают хорошие инструменты.

Погоревал Паша, а что делать? Костя подбадривает:

- Образуется. Раз уж приехал, то используй все шансы. Посмотри город и дежурь по субботам-воскресеньям на толкучке. Купишь. Что ты переживаешь? Жить есть где, с работой я уже договорился, так что, всё по-путю, товарищ сержант. И потом, помни наш уговор: впереди свадьба. Не отпущу.

Славный город Тула. Город мастеровых и русский до последнего брёвнышка. Два дня до субботы Паша только и делал, что ходил и во все глаза разглядывал удивительный город. Огромные дома с колоннами, а на крыше, по самому карнизу, стоят рядком огромные статуи! Надо же, а ну как грохнутся вниз?

Обилие церквей. Большинство заброшенные, на крышах многих растут трава, полынь. А у одной, рядом с покосившимся куполом, растёт… берёзка!

Город отстраивался, залечивал раны, оставшиеся от войны, но жил интересной жизнью. Ревел многотысячной глоткой стадион, там шёл футбольный матч, в парке играл духовой оркестр, на каждом углу продавали газводу и мороженое. Да-а, это тебе не Медведка. И в голове сразу подленькая мыслишка свербит: «А может, и правда, пустить здесь корни?»

"Ну, уж нет, – осаживал Паша разгулявшуюся фантазию, – мои корни там, в родной Сибири, там родные могилы предков".

Старый город поражал своей основательностью и необычным желанием хозяев к прекрасному. Мастеровой и купеческий люд прошлого, как бы соревновался друг с другом в отделке домов. И как! Это была музыка, застывшая в металле и дереве. Узорчатые кованые оградки и калитки, резные ставни и наличники окон. И нет ни одного повторения.

Остановился у одного дома. Брёвна потемнели от времени, стали тёмно-шоколадного цвета, но на них приятно смотреть – ровные, как карандаши, и ни одной трещинки! Карниз крыши в ажурной бахроме и до единого зубчика целёхоньки. Даже труба над коньком крыши и то отделана под ларец с башенкой, как теремок. По углам – сливные трубы, но какие! От угловой воронки крыши спускается огромная… змея! Её тело извивается, а у самой земли она раскрыла пасть и сверкает злыми красными глазами. И нет дождя, а утром чуть пригреть солнышку, роса капельками стекает с крыши, а с языка змеи капает яд…

У другого дома совсем другая отделка и нет ни одного похожего. Это как же надо любить красоту и всё прекрасное, чтобы даже в таких мелочах поражать воображение.

Да, Тула – город мастеровых. Знаменитые тульские самовары, тульские пряники, гармони, баяны, но главное – это город оружейников. Начиная с Петра I, тут вокруг царит история Руси. Одни имена чего стоят: Демидовы, Лев Толстой, рядом Куликово поле, а сколько именитых людей здесь перебывало!

Сходил в Исторический музей, хотелось посмотреть на Левшу и его аглицкую блоху. И что вы думаете? Показали! Включили проектор и на плёнке диафильма – этот паразит. Видать все подковки и гвоздички, которыми Левша эти подковки присобачивал к ногам блохи. Это надо же! Только Паша про это и раньше читал и плохо понимал, зачем туляки-оружейники испортили такую тонкую работу? Блоха-то прыгать перестала. А может, в этом и есть весь смысл затеи тульских мастеров?

Но зря он ломал голову над затеей туляков, пожилой экскурсовод ему испортил весь этот праздник с блохой.

- Товарищ сержант, вы что, это серьёзно воспринимаете?

- Да, – забеспокоился Паша.

- Ну и напрасно. Это всего лишь красивая легенда Николая Семёновича Лескова.

- Зря вы мне всё это рассказали, – махнул рукой Паша и ушёл расстроенный.

Но больше всего поразил его городской рынок, в простонародье – толкучка, недалеко от завода «Арсенал». Война закончилась каких-то лет пятнадцать назад, многого не хватало и всё решали эти толкучки. И чего только тут не было! Одежда, обувь, всякая житейская утварь, самодельная мебель, бочки и кадушки, губная помада и гуталин, гвозди и пряники. Даже визжат поросята и горланят петухи. Но вот и торговый ряд, где продавались гармони и баяны, аккордеоны, патефоны. Это было место, где высокое Искусство пыталось встать с четверенек, посредством «музыкального» ряда.

Собственно, никакого музыкального ряда и не было, просто в отведённом месте каждый пристраивался, где мог, вот и вся музыка. Народу – прорва. И не потому, что всем надо что-то купить, просто интересно, как торгуются, пробуют играть, рядятся и спорят. Вдруг среди визга гармошек, басовых пробных переборов и незатейливых мелодий, как звонкий ручеёк зазвенит-заиграет умелец что-нибудь знакомое, родное и к нему, как к магниту, начинает стекаться народ. А умелец стоит, отвернув голову в сторону, тянет меха и чутко прислушивается к звуку чужого инструмента, потом говорит:

- Хорошая вещь! – Ставит инструмент и уходит.

А зачем тогда играл? Кто его знает, может, это просто веление души, а для зевак – развлечение, да и приятно. Удивительную игру тогда можно было услышать не только на концертах. Расходятся с сожалением, переговариваются: «Во даёт, ну и мастак!»

Но хорошие музыканты по барахолкам не шляются, это только такие, как бедолага Паша. Как бы-то ни было, а он в свой первый «базарный выход» заработал сорок рублей, а это по тем временам половина средней месячной зарплаты. Да-да, заработал. И было это так.

Прошёлся по толкучке, ознакомился, огляделся. Продаётся много всякой музыки, но не то, что хотелось. И что интересно, все, кто что-то продаёт, сами не умеют играть или еле-еле пиликают. Может, потому и продают.

Какая-то баба бестолково рядилась и своеобразно рекламировала баян:

- Бери, дядька! Чего морду воротишь? Знаешь, какой он крепкий? Мужик по пьянке об пол грохнул и хоть бы что. Дюжой он, бери, не прогадаешь. Ему же сноса не будет.

Бедненькая, нашла чем и, главное, когда хвастать.

Много перепробовал Паша баянов, но все его не устраивали. Попался один с медными планками, но уж слишком старый, да и просили за него дорого. И тут какой-то мужик окликнул его:

- Слушай, солдат. Спытай мой струмент. Сыграй на ём. Покажи, на что он способный. Сам-то я не умею.

И Паша показал. Так выдал попурри на русские темы, что когда закончил, вокруг него плотным кольцом стояла толпа и даже зааплодировали. Во как!

- Хорош баян, – говорит Паша, – кто возьмёт, не прогадает.

Вот и вся реклама. К баяну сразу кинулись покупатели, рвут его друг у друга. Видишь, как он может звучать! Правда, ещё надо научиться играть.

- Слышь, земляк, – окликнул Пашу мужик в вельветовой куртке, – а на гармозе ты можешь сыграть?

- А почему нет? Ну-ка, давай.

На Пашу как нашло: играл так, как будто хотел раззадорить не только туляков, но и себя. Не унывать, сегодня не повезло, может, повезёт завтра. А гармонь была хороша. Пела чисто, звонко, задорно и как выговаривала. И что интересно, её купил цыган, купил, не торгуясь. Видать, толк в гармонях знал. Потом, этот, в вельветовой куртке, попросил сыграть на баяне. Сыграл.

Потом, когда шёл к трамвайной остановке, его опять нагнал этот мужик.

- Постой, сержант. Если не торопишься, давай покурим.

- Да я не курю. Но и не тороплюсь.

- Вот твои сорок рублей. Бери. Я и не ожидал продать их за такие деньги. Ну, ты и молодец! Приходи ещё завтра. У моего друга есть баян и гармонь, тоже решил продать, а как, не знает. От отца остались, помоги. Придёшь?

- Я завтра и так собирался. Ищу себе хороший баян.

- Ну и ладушки. И себе что подберёшь. Зовут-то тебя как?

- Павел.

- А меня Михаил. Михаил Сигодин, я работаю на музыкальной фабрике.

- Где-где?

- Ну, на «Восьмое марта». В сборочном цеху.

Про друга, у которого есть баян и гармошка «от отца», Мишка Сигодин, конечно, соврал. Это Паша понял уже на второй день. Тут был особый организованный «музыкальный» бизнес. Выгодный и простой, как грабли. Сейчас про это говорят – мафия. Ну, не в чистом виде, со стрельбой и трупами, но всё-таки, жёсткая и цепкая. И денежная. Надо заметить: там, где замешаны деньги, всё делается серьёзно и даже жестоко. Она состояла из «продавцов», «покупателей» и «мастеров».

В группу входило около двадцати человек и у каждого была своя роль. В базарные дни «покупатели» появлялись на толкучке, брали на учёт все гармони и баяны и, пользуясь тем, что продающие плохо или совсем не умели играть и не разбирались в инструменте, по очереди подходили и пробовали играть. И, конечно, находили изъяны. Пусть даже самые пустяшные, скажем, западает кнопка, дыра в мехах, рваные ремни и так далее. Ругали инструмент и начинали сбивать цену, но как!

- И сколько просишь за эту рухлядь?

- Сто рублей.

- Что?! Да за него красная цена сорок, сорок пять рублей.

Через время подходил другой «покупатель» из своих, всё повторялось и опять называлась та же цена. И так до тех пор, пока обескураженный продавец не отдавал им, вообще-то, неплохой инструмент за полцены. А скупали они почти все стоящее.

Затем за дело принимались «мастера» с музыкальной фабрики. С работы они тащили все комплектующие детали, вплоть до ремней, корпусов, грифов, мехов и даже футляров. Это было не сложно. У работников фабрики дома даже скворечники были "музыкальные", из корпусов баянов и гармошек.

За неделю все скупленные за бесценок инструменты доводились до товарного вида, как говорил Мишка, «до ума». Менялись планки со сломанными язычками, настраивались. При необходимости менялись меха, ремни. Само собой, покраска, лакировка, и вот он уже новый баян. Если удавалось купить по дешёвке баян с медными планками, то из него делали такую вещь, что перепродавали в два или три раза дороже.

Теперь наступала пора «продавцов», им хорошо подыгрывали и «покупатели». Только теперь они действовали по другому сценарию. «Случайно» подходили, играли и нахваливали:

- Хороший инструмент. И сколько ты за него просишь?

- Сто двадцать, – робко просил «продавец».

- Стоит. Таких денег не жалко.

В итоге за день почти все отремонтированные инструменты продавались и одновременно, за бесценок, закупалась новая партия. За день набегала приличная сумма. Узким местом в этом музыкальном хороводе было отсутствие хорошего музыканта-универсала. Тут им и подвернулся Паша.

Он каждую субботу-воскресенье обходил рынок и всё искал себе стоящий баян и «случайно» помогал им, за что Мишка регулярно отстёгивал ему сороковик. Потом, когда все «продавцы» и «покупатели» примелькались, он понял, что угодил в барыги. Что делать? Стал советоваться с Костей.

- Завязывай, пока не поздно.

Но Паша рассудил по-своему: решил через них же достать заказной баян. И достал. Но тут, как говорится, надо передохнуть и сделать небольшое интересное отступление от темы.

***

Лесков про Левшу писал не зря, мастерство у туляков в крови. Закваска у них такая и мастерство передаётся из поколения в поколение. Раньше мастеровой люд жил целыми улицами, на заводах не работали, а трудились на дому, семьями. Были, конечно, заводики по выплавке металла, где отливали заготовки, и были сборочные цеха. Всю мелкую работу Мастера делали на дому. Улицы так и назывались: Курковая, Ствольная, Самоварная, Дульная, Гармонная, Кузнечная…

Настоящие Мастера по баянам и гармоням даже сейчас на музыкальной фабрике не работали. Они только по договору числились в штате, а работали дома. Получали заказ, материалы и делали инструменты на совесть. Простой баян – это коллективный труд, это поток, конвейер. Один делает меха, другой – корпус, третий ладит клавиатуру, в сборочном цехе собирают или, как шутили Мастера, «копнят». Заказной же баян – это произведение музыкального искусства одного Мастера. Это труд в традициях Сизова, Белобородова, Стерлигова. И, действительно, это был штучный товар, и поэтому были свои семейные секреты, но главное, неограниченное время, а уж зарплата по итогу.

Заказные баяны отличались особым качеством. Удобная клавиатура работала мягко и бесшумно, так как подкладка у клавиш была не из байки, а замши. Уголки мехов, сами меха и прочные «борины» из особого материала давали удивительную герметичность. Основой баяна считается гармония мелодического звукоряда правой клавиатуры с басами, или проще – идеальная звуковая система. Тембр (окраска звука) бархатный, оно и понятно, сами планки медные, а язычки серебряные. Корпус из особой северной сосны, с плотными годовыми кольцами.

Но это ещё полдела. Собрав баян, Мастер его долго разыгрывал. Обычно они брали на постой студентов музыкальных училищ и школ, и те вместо оплаты жилья должны были днями по очереди на нём играть. Через два-три месяца Мастер разбирал баян, настраивал его, «доводил до ума», переклёпывал язычки и только тогда он считался готовым.

Про отделку, футляр и прочую «облагороженность» и говорить не стоит, это особая статья. Отличительной чертой заказных, общепринято по белой пуговке-клавише чёрный ободок и наоборот. Мастера не торопились и делали на совесть, и честь свою берегли. Обязательный атрибут – личное клеймо Мастера.

Хоть и зарабатывали они по тем временам неплохо, но до Страдивари, Амати и Гварнери им было далеко, но по мастерству они не уступали. То, что им платила фабрика, было жалкой подачкой, поэтому каждый из них хитрил. За отведённый срок делали не один, а два баяна.

Но сделать баян полдела, беда в сбыте, все они были на учёте, и «стукачи» пасли их денно и нощно. Только кого не проведёт русский человек? Через третьих лиц искали состоятельных покупателей, которые тоже были не в накладе, так как цена у Мастера была намного ниже – он обходил фабрику-нахлебницу.

Вот и всё отступление из жизни русских талантов.

***

Паша не дождался на рынке хорошего баяна, попытался сам выйти на Мастера, да не тут-то было. Пришлось обратиться к Мишке Сигодину, уж он-то знал, где, что и как. Для Мастеров он был свой человек и за посредничество имел свой процент. За риск. Ясно, что своих покупателей он долго проверял, наводил справки, чтоб не налететь на «подсадную утку», и даже убедившись, что всё чисто, тайно челночил между Мастером и покупателем. Если была хоть малая тень сомнения, всё проворачивал через третье подставное лицо, выдавая его за Мастера. Весь его интерес был в деньгах, а что взять с бывшего солдата?

Когда Паша обратился к нему, он напрямую спросил:

- Ясно. Я тебе помогаю, а ты потом слиняешь, так?

И так же напрямую ему ответил Паша:

- А как ты думаешь? Неужели я столько учился, чтобы ошиваться на толкучке? Я сейчас вкалываю на стройке, только чтобы меня из общаги не выкинули, а это значит моим пальцам скоро будет хана. Посмотри на них, видишь, как уже дрожат? И ещё я вечерами подрабатываю на мебельной фабрике баянистом и худруком. Верчусь. Мне нужен заказной баян.

Мишка стал что-то плести о сложностях, но Паша перебил:

- Да ты не темни. Лучше помоги. Даю слово, я ещё три месяца буду тут толкаться, даже если достану баян. Домой ехать деньги тоже нужны, но свою долю я с тебя брать не буду.

Тот опять давай изворачиваться, и тогда Паша решил ускорить события и не мудрил. Он перестал ходить на толкучку и «случайно» играть на "коммерческой" музыке. И рассчитал очень точно. В первые же базарные дни половина инструментов была не продана. В понедельник Мишка сам разыскал его.

- Чёрт с тобой. Завтра идём к Мастеру. Но помни наше условие: сам сказал, что три месяца играешь «за так». Идёт?

И вот настал день, когда они поехали в старую часть города. В аккуратненьком домике с небольшим, но ухоженным огородиком и жил Мастер Николай Фомич. Паша даже попал в святая святых, в его мастерскую. Оборудована она была основательно, наподобие маленького цеха при заводе. Сверлильные и шлифовальные станки и станочки, тиски и тисочки, наковальни и игрушечные наковаленки, как у того Левши. Кроме того, были распылители и вентиляторы и даже небольшая муфельная печь для плавки цветного металла. Целая стена с выдвижными ящиками, где лежали заготовки, детали и материал. И какой! Фабрика держала марку, поставляла по высшему разряду, вплоть до серебра, позолоты, и всё это в особых стальных сейфах.

Инструмента всякого и разного – глаза разбегаются. Мастерская просторная, светлая и безукоризненно чистая. На полках лежат начатые заготовки будущих баянов и гармоний. Сушатся, выдерживают свой срок. Тут даже воздух пропитан необыкновенными запахами краски, лака, кожи и дерева.

Мастер начал что-то плести про сына, что служит в армии и надумал жениться. Нужны деньги, вот и велел продать свой баян, иначе бы – ни в жизнь! Нужда! А инструмент новый.

И выносит баян воронёного крыла. У Паши сердце так и зашлось. Вот он родной! Бережно надел ремни и прошёлся по клавиатуре бесшумно, как ангелочек в лапоточках. Растянул меха и он зарокотал на регистре органа, на другом зазвенел хрустальным звоном, серебряной россыпью, потом бархатным говором. Что за звук, Боже ты мой!

Короче, цена Пашу устраивала, и он не стал даже рядиться-торговаться, но Мастер денег не взял. Видать, всё-таки, опасался, и его можно было понять.

- С Мишей рассчитаешься. Мне они сейчас не к спеху, а Миша просил одолжить на месяц. Это дело наше, сами сочтёмся.

Всё понятно: то сын женится и деньги нужны позарез, а теперь – не к спеху. Да, видать, их крепко шерстили и потому так оберегались Мастера подвоха, а так, попробуй, докажи, что он делает и торгует баянами «налево». Деньги, даже меченные, он и в руки не брал, в глаза не видел. Потом уже Паша не нашёл и клейма Мастера.

Эх Русь ты, матушка! Италия гордилась и гордится своими Мастерами и плевали Страдивари на конспирацию. Их клеймо стоило дороже многого, а каждой скрипке публично давалось имя, как при рождении ребёнка.

Но у нас – не Италия, у нас на каждого Мастера положена не только Маргарита, но и по фининспектору со «стукачами». Иначе, как прокормить целую армию нахлебников? И, кроме того, чтоб Мастер не загордился и не зажирел.

3

После смерти "отца народов" в стране стали происходить большие изменения. Были, конечно, чудачества, в виде засева полстраны кукурузой и обобществления скота, но серьёзные перемены уже чувствовались во всём. По-настоящему осваивалась целина, первыми из космоса запикали наши спутники, на подъёме была и культура.

Что же собой представлял музыкальный мир, начиная с конца пятидесятых? Партийные идеологи в песне и музыке видели могучего организатора и сразу взяли всю концертную деятельность и песенно-музыкальный репертуар в свои руки. Наше музыкальное искусство было для внутреннего употребления и, кроме «Катюши», за рубежом о нас не знали. Но и «капиталистическую», чуждую нам, музыку и песни не жаловали.

Деятели от культуры шарахались от лучших эстрадных коллективов мира. На что уж безобидная шведская группа «АББА», но и она вызывала отвращение своей вольностью в манерах и оголённостью тела выше советских стандартов. Но артисты из-за рубежа у нас всё же выступали и довольно-таки часто. Из «чужих» – Ив Монтан, Поль Робсон, а то всё больше гастроли из стран соцлагеря. Только хрен редьки не слаще, идеология и там была наша.

Нельзя сказать, что не было у нас изменений. Появились. Заканчивалась золотая пора Утёсова и Бернеса. Леонид Утёсов – это эпоха нашей музыкальной культуры, а Марк Бернес ушёл от нас с щемящими до боли души «Журавлями». Помните? «Из под небес по-птичьи окликая, всех вас, кого, оставил на земле».

Это было время духовых оркестров, но уже смело и удачно заявили о себе небольшие эстрадные оркестры, такие, как квинтет, секстет и другой состав. Но обязательно там были саксофон, труба, кларнет, ударные или контрабас, пианино или аккордеон. Это было подвижное лёгкое сопровождение. За образец брался оркестр Бориса Тихонова, с его знаменитой «Каруселью». Хотя он ещё и продолжал быть аккордеонистом в джазе у Утёсова, но уже был руководителем эстрадного оркестра. На вольные хлеба от Утёсова ушёл и Аркадий Островский с циклом песен: "А у нас во дворе", "Речька Бирюса" и т. д.

Музыкальный фон страны создавали знаменитые композиторы-мелодисты: Дунаевский, Богословский, Соловьёв-Седой, Мокроусов... Стали появляться новые композиторы и помаленьку теснить рупоров партии, таких, как: братья Покрасс, Анатолий Новиков, Серафим Туликов. На смену им шли молодые: Саульский, со своим скандальным «Чёрным котом», Шаинский с «Ладой», Аверкин, Пономаренко, Бабаджанян, Пахмутова…

На слуху были голоса Эдиты Пьехи, Майи Кристалинской, Владимира Трошина, Гелены Великановой. «Прорезались» голоса из братских республик: Зары Долухановой, Рашида Бейбутова, Розы Баглановой, Георга Отса. На подходе были и уже делали первые шаги Муслим Магомаев, Паллад Бюль-Бюль оглы, Эдуард Хиль, Юрий Гуляев.

Удачно запел Иосиф Кобзон цикл песен Аркадия Островского «А у нас во дворе», Кола-Бельды пел, что самолёты хорошо, а олени лучше, Людмила Зыкина заворожила всех моряком, который едет на побывку.

Как явление времени, появились первые «отщепенцы» – Вадим Муллерман, Валерий Ободзинский, Нина Дорда, которые «свалили за бугор» на историческую родину. Причём, Нина Дорда так насолила властям, что пластинки с её песнями изымались из торговли и уничтожались.

Хрущёвская «оттепель» чуть отпустила вожжи, правда, не надолго, но и этого было достаточно: глоток свежего воздуха взбодрил творческую интеллигенцию. Поэты, во главе с Евтушенко навалились на старичков писателей и поэтов, требуя перемен и отставки лидеров Союза писателей страны. Художники-абстракционисты, люди с буйной фантазией, ударились в новый мир красок и нового восприятия форм и содержания. Александр Солженицын получил высочайшее «добро» и его Иван Денисович увидел свет, но только на один день.

Изменения коснулись музыкантов и певцов. На смену традиционному громоздкому оркестру, с затейниками и конферансье, пришли ВИА (вокально-инструментальные ансамбли) «Самоцветы», «Поющие гитары», «Песняры».

Появились композиторы-певцы: Ян Френкель, Евгений Мартынов – Вячеслав Добрынин, Александр Морозов.

Наконец, в пику прикормленным властями композиторам и певцам, в виде песен протеста, появились барды. Старт им дал Булат Окуджава. Слабенько тренькал на гитарке и жиденьким голоском пел. Но пел песни изумительные по смыслу и красоте мелодии. Начало было положено, его подхватили и каждый шёл своей дорогой, имел свою гражданскую позицию и её выражение. Среди бардов особенно выделялся Владимир Высоцкий.

Но если композиторы-певцы делали, всё-таки, упор на музыку, то барды – на слово. Это был взрыв, бунт на корабле! Идеология спохватилась и опять – за вожжи. Никита Сергеевич был человек решительный, если стучал ботинком по трибуне ООН и грозил показать Кузькину мать, то на своих бунтарей мигом нашёл управу. Дал разнос авангардистам-поэтам, отхлестал художников-абстракционистов да так, что тех покорёжило. Умел Никита Сергеевич говорить по простому, по народному, убедительно. Солженицыну разом перекрыли кислород, сказав, что хорошего помаленьку, а потом «запретили» и Высоцкого. Кассеты с его песнями, вместе с магнитофонами менты отбирали по общежитиям и вечеринкам, но только это давало обратный результат. Он становился кумиром молодёжи, у него появился стимул востребованности и у него стало больше появляться интересных песен.

Наступила пора магнитофона. Вместо громоздких катушечных стали появляться удобные кассетные и стали вытеснять проигрыватели с грамзаписью. Совершенная аппаратура из студий шагнула на сцену и стало зарождаться настоящее искусство и… халтура в виде фонограммы (фанера). Она давала стопроцентный успех исполнения даже в невменяемом состоянии артиста, только при умении вовремя открывать рот.

Фонограмма сразу дала по шее дуэту и даже трио. Сцену монопольно захватил солист, который записывался и мог петь сразу на три голоса. Гордо ушли с большой сцены Стахан Рахимов и Алла Йошпе под звуки чарующего романса, «Сенокосная пора». Солист-одиночка разрушил и сборные концерты «солянки», и замелькали аршинными буквами афиши: «София Ротару», «Алла Пугачёва», «Сергей Захаров», «Людмила Сенчина», «Иосиф Кобзон»...

Но при всей своей зашоренности идеологи социализма должны были отойти от стандартов первых пятилеток. Этого требовало время. Робко, но успешно прошёл эксперимент с раскрепощением артистов, в частности, в выборе концертных костюмов и поведения на сцене.

Экспериментировала и музыка. На смену раздольному русскому напеву «Эх, выплыва-ают расписны-ыя!» пришли новый ритм, размер, непривычные слуху западные интонации. И они приживались!

Но в целом времена были суровые, даже манера поведения артиста на сцене была строго ограничена. Певцу разрешалось стоять истуканом и только изредка, по-ленински, призывно вскидывать руку. Певицам от избытка чувств дозволялось пару раз заломить руки перед грудью и замотать подбородком. Всё.

Как ни странно, но в период повального увлечения аккордеоном, кроме Бориса Тихонова и Валерия Ковтуна, особенно заметных исполнителей-аккордеонистов не было. Зато появилась целая плеяда баянистов. Начало отсчёта дал наш земляк, новосибирец Иван Иванович Маланин. Человек фантастической судьбы, в годы войны выступал во фронтовых концертных бригадах. Вроде, ничего особенного, кроме одного, он был лишен зрения! Это гражданский подвиг музыканта. А как он играл! Затем – Паницкий, Казаков, дуэт Шалаев-Крылов, Беляев, Гридин…

Новые имена открывали музыкальные конкурсы баянистов, и они были очень популярны. На них как бы давалась путёвка в жизнь молодым исполнителям. Многотембровый, готово-выборный баян с левой клавиатурой, построенной по принципу хроматической правой клавиатуры, открыл неограниченные возможности для технического совершенства игры.

И тут случился парадокс: миллионы любителей баяна охладели к этим конкурсам и знаменитым исполнителям. И вот почему. Музыкальная элита ударилась в классику. Фуги, прелюдии, менуэты и – узкий круг ценителей технического исполнения. Зато потерялся массовый слушатель. Баян, названный в честь легендарного русского певца, с высоких подмосток зашагал не в ту сторону.

Но по городам и весям простой баян, без академических выкрутас, стал любимцем и даже потеснил аккордеон.

***

Вот такая была обстановка того времени, такой музыкальный расклад. И в этом мире звуков должен был найти своё место ещё один музыкант. Как его примут? Как он впишется?

Погостил Паша дома в Медведке после Тулы, одарил подарками мамку и дорогую бабушку Катю и подался в город, искать своё счастье. А счастье – это же, как лотерейный билет. Куда ни сунется, требуют документы. Что окончил? Где работал? Какой стаж? А что он может им предъявить? Трясёт жиденьким свидетельством курсов имени Крупской, да и то заочных. Кадровики его в упор не видят. Проходи, дорогой!

Помыкался, помыкался, время идёт, деньги на исходе. Что делать? Ехать домой, в Медведку, стыдно. Жил он на квартире у хороших знакомых, нахлебником быть не хотелось, и решил он ударить по ресторанам.

4

Что такое ресторан? О-о-о! Это особый мир высокого парения тела, души и фантазии. Здесь человек на время чувствует себя счастливым, богатым, красивым и даже умным. На его крыльце заканчиваются кое-какие условности, запреты и нормы. Если в институте – только физики и лирики, в конторах – чиновники а в тюрьме – только зэки и шаг вправо или влево – выстрел на поражение или всеобщее порицание, то в ресторане принимают и зэков, и физиков с лириками, и чиновников. Тут все могут, шагать хоть вправо, хоть влево, хоть стоять на голове, были бы деньги. Есть – гуляй! А какая гулянка без музыки?

В городе было пять ресторанов, Паша обошёл все. В двух играли никудышные оркестры, а это для ресторана – магнит, визитная карточка.

Директором ресторана, куда он пришёл, был мужик битый и сразу согласился его принять. Даже документы не стал смотреть, а зачем? Там будет видно: приживёшься, оставайся, а нет, так и нечего канителиться. Принял его временно, без оформления. Пашу это устраивало. Но было одно условие: оркестру требовался аккордеонист и пришлось ему носить свой заказной и играть на регистре аккордеона. Так Паша стал «лабухом».

В оркестре было пять музыкантов и два солиста. Директор держал постоянно в штате только двух оркестрантов: саксофониста-трубача Костю и музыканта на все руки Тараса Григорьевича Шевченко. Он же был и руководителем оркестра, и ещё на нём «висели» все музыкальные инструменты. Как в насмешку над великим кобзарём, Тарас Григорьевич был пьяница. Он с Костей ещё каждый день играл на похоронах. Они всегда были навеселе, при деньгах, в общем, жили кучеряво.

Паша сперва даже не поверил, что Тарас Григорьевич в своё время учился в Московском институте международных отношений (МГИМО). На отделении востоковедения, но увлёкся студенческой самодеятельностью. У хороших музыкантов редко бывают тормоза, а Тарас Григорьевич был хорошим музыкантом. Он не был декабристом, но до Сибири докатился.

Директор платил зарплату ещё и солистке Наде Нестеровой, а терпел Костю с Тарасом Григорьевичем не зря, они с Надей были в штате. Директор не лез в их дела, но не разрешал лезть и в свои. Вернее, не разрешал совать нос в ведомости зарплаты, где штат был укомплектован полностью и «мёртвые души» регулярно воскресали в день зарплаты.

Остальным оркестрантам и второму солисту Игорю платили подённо, причём, немного, учитывая специфику труда. Деньги выдавал Тарас Григорьевич. Зато у них был свой стол и каждый вечер «навар» от щедрот захмелевших клиентов, «мотылей». Делили всё честно и получалось даже не плохо. Всех это устраивало.

«Ударник» Вася и гитарист Никита были студентами музыкального училища, а кларнетист Коля Осипов учился на третьем курсе мединститута. Их устраивала такая зарплата и особенно стол. Ели они, как чайки, много и жадно, впрок. Солист Игорь, с приятным и сильным голосом, как и Паша, пришёл только что из армии, парень деревенский, днём работал на заводе, жил в общежитии и готовился поступать в институт. Важный на вид швейцар Фадеич оказался полковником в отставке, но был человеком без стыда и совести. Он тут имел небольшой бизнес и на работу ездил на личной «Волге».

Паша влился в их коллектив быстро и без сложностей. Тарас Григорьевич ни себя, ни коллектив репетициями не обременял и считал это дело лишним. Всё он сводил к тому, что крутил магнитофон и говорил два раза. Первый: «Учи свою партию!» и второй раз гагаринское: «Поехали!» Его терпимость и демократия были поразительными. Единственное, за что он наказывал, так это за то, что оркестрант за вечер фальшивил более пяти раз или не являлся на работу, не предупредив его заранее. Тогда он говорил: «Хлеб надо зарабатывать!» и удерживал из зарплаты штраф.

Честно сказать, оркестр в ресторане играл паршиво. Вроде, и музыканты неплохие, но какая-то несыгранность, несобранность. Поначалу он ему напоминал товарный поезд, в котором всё скрипит, лязгает и дёргается. Нет ни ритма, ни стройности. И только, когда наберёт ход, появляется такт, ритмично застучат на стыках колёса, выравняются звуки. Вроде, и можно слушать.

И никто не возмущался, привыкли. Народу в зале всегда – не много, ресторан имел репутацию невысокого класса и сюда шли тогда, когда в другие попасть было нельзя.

Единой униформы, стиля или причёски в оркестре не было и не признавалось, каждый полагался на себя и свой вкус. Молодежь переживала период протеста и самовыражения. «Стиляги» щеголяли в узких брюках-«дудочках» и в туфлях на высокой платформе, чем-то напоминая гоголевских чертей на копытцах.

Репертуар оркестра был как и во всех ресторанах. Модные шлягеры, песни, что на слуху, немножко развязного, полублатного, томного, душещипательного с цыганским надрывом. Это обычно было в начале, а потом, как зал уже угорит и выйдут на уровень всеобщего кайфа и куража, то лезли на эстраду, трясли мятыми пятёрками-десятками и просили играть на заказ.

В оркестре были и свои особенности. Когда играли вместе, то не нужен был его басовый аккомпанемент, так как ударная установка делала своё дело лучше: Вася лихо гремел тарелками и лупил в барабаны. Во-вторых, не надо было увлекаться аккордами, они через микрофон искажались, создавался шум. Больше требовалось импровизации, под джаз Эдди Рознера. Тут Паше было проще: импровизация, так импровизация.

Кроме всего, он солировал. Особенно публике нравилось танго, тогда оно было в моде, и Паша выдавал его в лучших традициях Латинской Америки. Его аргентинское танго приходили слушать даже повара из кухни, а у публики блестели глаза от восторга и слёз. Что делает! Как играет! Э-э-эх!

Ну и каждый вечер не обходился без пляски. Какая же русская душа утерпит и не покажет свою удаль? Он так заводил и раскачивал зал, что стёкла звенели от топота.

Шло время и постепенно зал стал заполняться. Всё чаще Фадеич кричал у парадного: «Осади назад! Куда прёшь? Мест нет!" Но у него всегда местечка два были «заначены» и не бескорыстно. А в один прекрасный день весь состав оркестра явился посетителям в великолепных эстрадных костюмах с бабочками, а солистка Надя – в платье с золотыми блёстками! Публика была шокирована. Шили в ателье на заказ. Что ж, красиво жить не запретишь! И всё просто, план ресторана попёр!

Директор всё чаще отзывал Пашу в сторонку, совал в кулак десятку-другую сверх подёнщины. Хлопал по плечу и говорил:

- Молодец! Оформляйся на постоянно.

Паша не спешил и не хотел, чтоб в его трудовой книжке была запись с ресторанной печатью. Да и сама такая работа ему не нравилась. Создавалось впечатление, что все люди только жрут, пляшут и в пьяном угаре орут песни. Какой-то сплошной праздник. Это праздное времяпровождение, пьяные причуды, постоянные потасовки и мордобой – были противны. Ещё эти раскрашенные девочки, которых Фадеич услужливо пихал в зал, а Изабелла Юрьевна, администратор зала, усаживала их за столики к подвыпившим мужикам с кобелиным блеском в глазах.

- У вас не занято? Вы разрешите?

И со стороны всё это выглядело пристойно, культурно… Хотя этот кобелиный заказ хмельных командировочных уже был оговорён и оплачен.

Особо его коробило, когда от своих щедрот силой тащили за столы, угощали и требовали выпить: «Ты меня уважаешь?» Даже не понимали: человека угощают, а он отказывается. Даже обидно! Некоторые всерьёз сердились.

В ресторане чего только не насмотришься. Были драки, и пьяные посетители перед «дамами сердца» сатанели, дрались в кровь с диким азартом и аппетитом.

Как только загремят столы и полетит битая посуда, Тарас Григорьевич давал знак и оркестр начинал наяривать: «Эх, вдоль да по Питерской!». Со стороны казалось, что оркестр задает даже ритм драке, и они дубасят друг дружку по мордасам под музыку, но это было не так. Это был музыкальный сигнал для сбора всех здоровых сил работников ресторана. Все, во главе с Фадеичем, бросали свои дела и бежали в зал растаскивать теребящихся и дерущихся. Чаще это удавалось и старались уладить всё миром. Если за битую посуду и стёкла «бойцы» платили, (конечно, с процентами за услуги миротворцев), то минут через пять ритм ресторана входил в обычное русло.

Но мир в ресторане – категория относительная, условная. Иной раз за вечер приходилось играть: «Эх, да вдоль, да по Питерской» до пяти раз, пока у «бойцов» или глаза не заплывали, или «мировые» деньги не кончались, а бесплатно драться в ресторане не дозволялось. Милиция вызывалась при крайней нужде, так как это портило репутацию слаженного коллектива и «лицо» заведения. Но не без этого.

Выводили пьяных, вышвыривали халявщиков, которые, как на работу, ходили по ресторанам, пили, ели и всё без копейки. Здесь чудили по-разному.

Зэки, истосковавшиеся по свободе, дурели от баб и водки. Отпускники-северяне и рыбаки с Сахалина поили на халяву всех подряд, требуя только одного – поднять бокал за Кешу или Аркашу. Вот он размах!

В Сибири всех выходцев со Средней Азии и Кавказа, что торгуют цветами и фруктами, зовут "армянами". Каждый вечер эти прищуренные и носатые ребята появлялись в ресторане с русскими барышнями. И хотя на рынке они торговались из-за каждого рубля, но стоило их только завести, как начинали сорить деньгами, старались всех переплюнуть кавказским размахом и азиатской щедростью.

И тут наступал черёд Тараса Григорьевича. Этот старый лис вспоминал институт с восточными языками и разыгрывал удивительные сцены. Будучи сам пьяницей со стажем, он был психологом пьяной души любой национальности. Невероятно, но он говорил с ними на всех языках и даже пел их родные песни, чем приводил в дикий восторг. Согласитесь, что вдали от родины, в Сибири, с ним говорят на его языке и даже поют ему родные песни, разве это не удивительно!

А тот выдавал любой репертуар на заказ, но как! Несколько горячих слов на восточном языке, с переводом на русский, и фруктовый бизнесмен таял. Чувствовал, что он уже не просто Саид, а Рашид-аль-Гарун, а Варька – не базарная потаскушка с Пивоварки, а настоящая Шехеразада. И все сражены его восточной мудростью, красотой и щедростью. Конечно, щедростью «сражался» в первую очередь Тарас Григорьевич.

Особенно не нравились Паше развязные и накрашенные официантки. Поначалу они напоминали ему безобидных кенгуру с большим карманом на животе, куда они прятали деньги, а когда разобрался, то понял. Нет, это, скорее, гиены. Жадные, наглые и хитрые. Они лучше академиков-психологов знали нервную систему пьяного человека, дёргали за нужные ниточки нервов и вызывали нужные им рефлексы. О-о! У них в арсенале были сотни приёмов, как облапошить подвыпившего «мотыля». Как подойти, как говорить и что говорить. Как при всех «пожурить» клиента:

- Ой, вы так часто у нас бываете и так щедры, никогда не скупитесь!

Глядишь, а этот «щедрый» уже пузыри пускает и мурлычет:

- Сдачь… нэ-нда!

Мало того, что она его уже обсчитала, так он, дурачок, ещё норовит ей сунуть ком денег в кенгуровую сумку. Хорошо было обслуживать юбилеи и свадьбы. Тогда ресторан гудел и все не были обижены. Особенно музыканты.

Ресторан регулярно посещали санэпидстанция, пожарники и обэхээсники. Проверяли по-советски: без фантазии, всегда по одному и тому же сценарию. Сперва проверяющие дико кричали, трясли бумагами, жалобами и инструкциями. Требовали закрытия ресторана и даже пробовали опечатать двери. И казалось, всё, ресторану хана.

Директор бил себя в грудь, что-то кричал, и с испугом косился на пломбир, которым клацали у него перед носом. Потом, когда вводная часть была сыграна, сотрудники ресторана тряслись от страха, директор предлагал пройти разобраться «по существу». Местом разборки был банкетный зал, там долго разбирались, а когда выходили, уже были «по существу» навеселе.

Тем временем их сумки (тару они не забывали прихватить заранее) набивались под завязку, чем Бог пошлёт. А посылал он им колбаску, икру, мясо, масло, коньяк и прочую вкусную мелочь. И, до свидания! Но если честно сказать, люди они были совестливые и не злоупотребляли до следующей проверки.

Прошло больше года. Работа Паше не нравилась, терзался, мучился, но только вдруг стал замечать за собой – стал привыкать! Полуночный, совиный образ жизни имел и свои плюсы. Деньги, еда, восторженные отзывы о его игре – это немало. Уже не так стыдно было брать мятые потные десятки, не краснел и не обижался, когда пьяные хари обращались с ним, как с уличным музыкантом. Поймал себя на мысли, что пропадает.

Но среди всего этого кабацкого загула, при всех его минусах, он приобрёл одно очень ценное качество: стал музыкантом на заказ, причём, музыкантом высокого класса, с обширным репертуаром и умением импровизации. А это редкость. Подражая Тарасу Григорьевичу, он, хоть и механически, с магнитофона, разучил его восточный репертуар и пошёл дальше: выучил и пел на аглицком даже репертуар "битлов". Вы бы посмотрели только, что творилось в зале, когда он играл и пел: «Yes to day…»

Неизвестно, чем бы всё это закончилось, но спасла его бабушка Катя. Мать прислала телеграмму, что она – при смерти. Он всё бросил и поехал, успел с ней попрощаться. Бабушка умирала спокойно, и даже своей смертью старалась не доставлять лишних хлопот. Говорила тихо, с трудом, но здраво и без слёз. Только тяжело дышала и всё просила пить. Он кинулся к ней, вот тут она немножко всплакнула. Гладила его, водила рукой по лицу, как бы стараясь навсегда запомнить, и сквозь слёзы говорила:

- Приехал… Слава тебе, Господи! Об одном прошу тебя, Господи, оборони и спаси его душу… Живи, внучек, счастливо… А я вот, видишь… Что ж… пора уже и мне… Благословляю тебя, мать береги… Бог с вами…

К вечеру затихла.

Паша как застыл. На людях он не плакал и не страдал, больше молчал, вот только лицо набрякло нездоровым цветом и заледенели глаза. Даже мать ему выговорила:

- Ты, сынок, хоть водки бы выпил, может, отпустит. Что же ты совсем затаился, нельзя же так. Конечно, жалко бабушку, но и пожила она на свете, дай, Бог, каждому.

А Паша закроет глаза и сами собой появляются картины прошлого. Вот они уже после войны идут на свадьбу к Хомутовым. Бабушка идёт впереди и тащит санки с гармошкой, а он – следом. Она его подбадривает:

- Не робей, Паша! Гляди веселее и, главное, ты шибче играй. Вот увидишь, заработаем тебе сёдни на штаны. Эт точно. Я им сказала про штаны. Обещали. И наедимся до отвала.

Или вот другое. Ещё громыхала война. Душное лето. Мать с темна до темна в колхозе на поле, а они с бабушкой в бору собирают сучки и шишки. Тогда разрешали только их собирать. Жара, комары, пот градом, а ей хоть бы что.

- Ничего, внучек! Потерпи маленько. Зато зимой в лютую стужу как натопим печку и мороз нам не страшен.

Нагрузят тележку и по песку тащат в деревню. И так в день надо успеть не меньше пяти раз.

Похоронили её рядом с Гаврилой Михеичем. Народу было не много, оно и понятно, осень, идёт уборка – до старушки ли тут. Пришли соседи, знакомые, родственники дальние и ближние. И вот уже охлопали лопатами земляной холмик. Попрощались, сказали последние скорбные слова и тихо направились в деревню, чтобы по русскому обычаю помянуть.

Когда умер дедушка Гаврила, Паше было чуть за шесть лет. Он не плакал, был ещё мал, плохо понимал и только когда уже возвращались с кладбища, спросил у бабушки:

- Баба, а зачем деду зарыли в землю?

И она ему, мальцу, так всё понятно и просто растолковала, что помнит это до сих пор:

- Так, внучек, положено. Всё идёт своим чередом. Люди живут, чтобы у них родились дети, внуки и правнуки. А потом старые умирают и их хоронят на кладбище в землю. Это наш христианский обычай.

- И их уже никогда-никогда не будет? Неужели от нашего деды ничего не останется?

- Почему не останется? Он живёт в тебе, в твоём папке и будет жить в твоих детях.

- Как это может быть?

- Ну как тебе объяснить? – Бабушка поправила на голове чёрный платок и огляделась вокруг, как бы ища убедительное доказательство. И нашла. – Вот, смотри, видишь дерево? Чтобы оно росло, ему нужны корни – они в земле. Там и наш род Щербаковых, мы все пошли от них. А твои мамка и папка сейчас, как ствол этого дерева, на них всё держится. Ты на этом дереве, как веточка, а вот твои будущие дети – это листочки. Понял?

- Понял. А дальше?

- Каждый год вокруг этого дерева появляется молодая поросль. Вот так и растёт лес и ему не страшен ветер, даже ураган, а потому перевода ему не будет. Так и у людей. Поэтому мы всегда должны знать, где наши корни и не забывать их, поддерживать друг друга и не разбредаться по свету.

- А если в лесу листочков и веточек не будет?

- Тогда лес засохнет. И не дай Бог, если не будет у тебя детей, то и наш род на этом свете переведётся.

Уже с середины дороги Паша вдруг резко повернул назад. Он торопился, как будто боялся не успеть. Сперва ухватился за крест, потом упал коленками на свежую землю и заплакал. Плакал, как никогда, навзрыд, взахлёб, по-детски. Тихо подошла мать. Не торопила его. Потом взяла его голову и привлекла к себе, и он покорно прижался к ней. Постепенно затих.

- Нас теперь только двое осталось, сынок. Жениться тебе надо. Бабушка не дождалась правнуков, так хоть бы мне на старости довелось понянчить внуков. Чтоб нас на земле помнили, приходили иногда сюда.

А потом опять был ресторан с плясками и гиканьем, вечным праздником и никому нет дела, что у него на душе. Как это не вязалось с тем, что он пережил. И в Медведке никто не знал, где он работает в этом чёртовом городе. Отвечал, что худруком на заводе, а поди, разберись, на каком, там их сотни.

Однажды пожилой мужчина, председатель крупного колхоза, стал Пашу уговаривать бросить город, поменять судьбу и уехать в деревню. У них огромный Дом культуры, будет при настоящем деле, а не в этом гадюшнике.

Паше было стыдно признаться, что он уже раз поменял судьбу, сбежал из деревни и подался в город за счастьем, да оно его всё как-то обходит стороной. Отказался. Но этот разговор запал в душу. А тут ночью видит сон. Приснился отец и как будто только вернулся с фронта.

- Пойдём, – говорит, – сынок в поле. Посмотрим, как спеет пшеница. Как же я по ней стосковался. Хорошо, что хоть ты у меня остался на земле.

И пошёл. Хочет Паша окликнуть его, что-то сказать, объяснить, да не может. Голос пропал, нет у него голоса.

Проснулся в холодном поту. Мысленно представил: а что если бы отец, действительно, увидел его в ресторане? И сам ужаснулся.

5

Не стал Паша унижаться и делать обход кадровиков по второму разу, а потому пошёл в городской отдел культуры. Был приёмный день. Занял очередь. Рядом примостился солидный мужчина. Разговорились. Тот как-то участливо выслушал рассказ Паши о его мытарствах с работой. И его как прорвало: хотелось выговориться, чтобы хоть душу отвести.

- Всё дело в бумажке, за ней человека не видят. Хвастаться не буду, скажу, что я в семь лет уже играл на свадьбах. Неужели я в двадцать три не смогу организовать концерт? Временную халтуру предлагают, а постоянной работы нет. Из документов у меня всего лишь свидетельство об окончании заочных курсов, а им подавай консерваторию. А сами даже не слышали, как я играю и что могу.

- Скажите, – интересуется солидный мужчина, – а вам приходилось работать с хором?

- Конечно. Я в армии с ним занимался и ещё в нескольких коллективах с гражданскими.

- А вот за какое время вы бы смогли разучить песню с хором?

- Это зависит от многого. Во-первых, что за песня, на сколько голосов надо разложить, какой хор, готовый или только созданный. В принципе за неделю, дней за десять, двух-трёхголосый хор может запеть. Только запеть. А чтобы он зазвучал по-настоящему, иногда бывает месяца мало, а то и года. Всё зависит от людей. Хор надо создавать, выпестовать.

- Вы это серьёзно?

- Вполне.

Мужчина молча встал и прошёл к заведующей. Очередники стали возмущаться, но секретарь как-то странно улыбнулась и всех успокоила: «Не волнуйтесь. Ему можно, это свой человек».

Немного погодя вызывают Пашу. Вне очереди. Заходит. За столом сидит строгая женщина, а за её спиной «свой человек» и что-то ей фамильярно доказывает:

- Ну, что мы теряем? Или ты мне можешь что-то предложить? Давай попробуем.

- Покажите ваши документы. – Просит заведующая. Смотрела, смотрела, потом и говорит: – небогато. Ладно. Вот Николай Сергеевич просит за вас. Кстати, он директор торгового техникума. Скоро городской смотр хоровых коллективов. Подготовьте несколько номеров, выступите удачно, считайте, что с работой мы решили. Только сразу предупреждаю, жилья у нас нет и не предвидится. И если уж начистоту, вы для нас– кот в мешке. Не обижайтесь. Знаете, сколько мы принимаем и выгоняем всяких проходимцев. А вам желаю успеха.

В техникуме училось мало ребят, в основном девушки, но Паше было не до жира, надо с чего-то начинать. Стал благодарить Николая Сергеевича, а тот ему:

- Павел Григорьевич, лучшей для меня благодарностью будет, если мы успеем подготовиться к смотру и хоть как-то выступить. Дело в том, что завотделом культуры, вы только не удивляйтесь, это моя супруга. А у меня нет ни худрука, ни баяниста, и если мы не участвуем в смотре, то у неё будут неприятности. Ну, вы должны меня понять: других она заставляет, а у мужа, выходит, льгота. Это неприятно.

Николай Сергеевич видел много музыкантов, хормейстеров, но то, как начал Паша, он видел впервые. Обычно хор собирался в приказном порядке, после занятий, и собрать его было проблемой, всегда требовалось его вмешательство. То, что предложил Паша, его шокировало. Он предложил собрать весь техникум в спортзале между первой и второй сменой. И всего на час-полтора, чтоб ознакомиться и отобрать певцов для хора. Ещё попросил принести туда классные доски и мелом написать текст песен. По опыту он уже знал, что хористы не любят учить тексты песен и лукавят, обещают выучить завтра, а завтра переносится на послезавтра, и всё идёт вялым самотёком.

Когда все собрались в спортзале, Николай Сергеевич представил Пашу и тот взял всё в свои руки. И очень оригинально:

- Времени у нас в обрез, но мы успеем. И не просто успеем, но мы должны занять одно из трёх призовых мест и петь на заключительном концерте. – В зале наступило оживление, послышался смех. Паша выждал, когда все успокоятся и продолжал: – Вы что, не верите? Хотите сказать, что вы – бездари и только у кого-то другого может получиться? Я поинтересовался, кто в прошлом году стал победителем, и что? Такие же, как и вы, студенты, а не профессионалы. Значит, нужно постараться. Я в своём деле – мастер и сейчас вам это покажу, чтоб вы поверили, а потом мне надо будет в вас поверить.

Надевает свой заказной и понеслась мелодия "Чардаша" Монти, сперва раздольная, сочная, с мощными аккордами, а затем… Затем зал замер и во все глаза смотрел на необычного музыканта. В настежь открытые двери спортзала напирали опоздавшие студенты и слушали. Когда он закончил, раздались оглушительные аплодисменты, и Паша понял, лёд тронулся.

- Теперь давайте знакомиться. Будем создавать коллектив. Запомните – хор, это не сборище, а семья. Я сейчас с каждым пообщаюсь, но только с голосом. Пройду и послушаю.

Николай Сергеевич не мог взять в толк, как это? Тут собрано более трёхсот человек! А Паша уже идёт, играет тихонько и каждый должен ему спеть только одну музыкальную фразу: «Ты навеки нам стала близкою, величавая Ангара!» Редко кого дослушивал до конца, сразу же обрывал и говорил: «Первый», «Второй» или «Одиннадцатый». Почему «Одиннадцатый»? Никто не знает, а он минут за двадцать и управился. «Первых» отправил в правый угол, «вторых» –в левый, а «одиннадцатым» тактично обьяснил:

- Вы можете быть свободны и здесь не появляться. Музыкальный слух у вас, конечно же, есть, только его надо долго развивать, а времени у нас в обрез. Так что, извините и до свидания.

Потом стал «вторые» голоса ещё делить, набирать «третьи», затем всех направил к доскам учить текст…

Николай Сергеевич сидел у себя в кабинете и слышал, как начал распеваться хор, потом стали разучиваться партии на голоса, нудно и долго. Порой Паша комкал вроде бы слаженную канву мелодии, что-то говорил, убеждал, баяном как бы обозначал музыкальную дорожку, по которой надо идти и – всё по новой. И, как ни странно, но к концу отведённого времени из спортзала донеслось что-то похожее на хоровую песню. Как ему показалось, даже слаженно и красиво. И это с первого раза! Он не верил своим ушам. Да не может быть!

- Может, – говорит Паша, – голоса великолепные, было из кого выбирать, даже с запасом. Только не надо их мучить долгими вечерними репетициями. Давайте так и будем между сменами заниматься. Поверьте, они сами будут ходить без нажима. И ещё. Вы не особо радуйтесь. Завтра они будут петь хуже, и это закономерно, здесь есть свои музыкальные законы, не надо торопиться. И, Боже упаси, ругать. Всё идёт своим чередом.

И, действительно, участники хора уже без напоминаний сами приходили на занятия. Подумаешь, какие-то полтора часа в перерыве, зато стали находить в этом какое-то удовольствие.

Дело в том, что новый руководитель всё делал как-то по-другому, необычно. Он вообще обходился без помощи кураторов групп. В этом не было необходимости, но преподаватели и студенты из «одиннадцатых» заявлялись сами. Слушали. Первые пять минут Паша играл классику по заявкам, и как играл!

И только пять минут. Всё. Потом распевка и повторение нудного одноголосья. И сводить он их не торопился, закреплял до автоматизма. Тут свои сложности. Первый голос обычно ведёт мелодию и поэтому ему легче, а вот другим посложнее. Так и норовят вильнуть со своей дорожки, на накатанную первым голосом, а тут Паша: «Стоп, вы куда?» И баяном, и голосом опять тропит их дорожку-мелодию. «Не сметь чужую! Запомните и научитесь слышать только свою партию».

Это, конечно, поначалу тяжело и сложно. В море звуков и в мире цвета и красок есть что-то общее. У хорошего художника, когда он рисует, вблизи видать только хаотичные мазки и не понять, что нарисовано. Но стоит отойти и вот она, красота! Сюжет, сочетание цвета и ощущение реальности. Так же и голоса в хоре. По отдельности партии звучат блёкло, невыразительно, а вот когда зазвучат вместе слаженным аккордом, тогда и рождается Мелодия. Хор – это чарующая Гармония звуков.

Есть тут свои особенности и даже парадоксы. Хороший голос – это ещё не всё. Не все знают, чтобы стать хорошим певцом, сперва учатся правильно не петь, а… дышать. Да-да, дышать. А уж потом годами учатся управлять своим голосом.

Голос – это сложный звуковой инструмент, с которым надо бережно обращаться. Если гитару или баян можно отремонтировать, то повреждённый голос не всегда. И ещё. Вы не задумывались, как это Леонид Собинов, Лидия Русланова, Осип Петров и Фёдор Шаляпин без микрофона (можно ещё раз повторить – без микрофона!) пели в огромных концертных залах и голос их был слышен в самых отдалённых уголках галёрки? Причём, они не орали и не лезли, вон из кожи, а Шаляпин мог петь… шепотом, и голос его был слышен всему залу.

Секрет тут простой. Во-первых, это были певцы от Бога и, во-вторых, они учились и умели петь. Это и есть искусство.

Теперь из области парадоксов. Давайте соберём знаменитых певцов, таких, как Киркоров, Распутина, Пресняков, Ренат Ибрагимов, и других исполнителей, и пусть они споют хором песню. Не получится хорошей песни, хотя каждый из них по отдельности прекрасно владеет своим голосом. И вот почему. Даже если отбросить все звёздные амбиции, просто нельзя создать из них хороший хор, так как у каждого из них своя индивидуальность, свой тембр голоса. Как вместе свести Владимира Преснякова и Сергея Захарова, Кристину Орбакайте и Людмилу Зыкину?

И, наоборот, даже посредственный худрук из людей, не имеющих понятия об академическом вокале, но имеющих обычные слух и голос, сможет организовать неплохой хор, который через месяц может зазвучать.

У Паши было времени в обрез, готовил на смотр три вещи и даже отошёл от общепринятого: в качестве солистов для песни «Комсомольцы-добровольцы» взял группу мальчиков, детей сотрудников техникума. Вообще-то это было рискованно, готовил он их в школе № 8, а свёл с хором уже на последних репетициях. Эффект был поразительный.

И вот она – генеральная репетиция. Солидный хор из шестидесяти человек, девушки – в сиреневых платьях, у ребят строгие чёрные костюмы, белые рубашки и галстуки-бабочки. Кроме песни Марка Фрадкина, были песни Вано Мурадели «Бухенвальдский набат» и «Ангара». Николай Сергеевич только руками развёл и сказал:

- У меня от вас голова идёт кругом. Будь, что будет. Ни пуха вам, ни пера! – И разрешил послать к чёрту.

Смотр проходил во Дворце культуры железнодорожников. По традиции на таких смотрах уже были свои фавориты и слабые коллективы, и жюри было трудно чем-то удивить. Но на этот раз всё пошло по-другому. Торговый техникум, среди двенадцати институтов и техникумов города раньше ничем не отличался, а тут вдруг преподнёс сюрприз. В придачу ему выпало выступать предпоследним, а это много значит.

Смотр – это творческое состязание и, конечно, это серьёзный экзамен для солистов и всего хора, а награда – символическая: признание лучшими и, конечно, радость для зрителей. Ещё это событие в культурной жизни города, а то и области. Ясно, что все волнуются. Когда уже хор построился, Паша ужасно волновался, но стал всех подбадривать и, как всегда, по-своему.

- Ну, ребята! Настал наш праздник, покажем на что мы способны. Забыли все горести и печали. Сейчас мы – одна семья и поём мы для себя и зрителей. Про жюри забудьте, оно для нас не существует. Поём, как можем, а можем мы лучше всех. Согласны?

Он говорит, а все напружинились и глядят испуганно. Оно и понятно, коллектив только создан и, как говорят, «ещё не обкатан на зрителе». С таким настроением и напряжением выступать трудно, надо как-то всех расшевелить, растормошить. А как?

- Да вы что? Расслабьтесь. Запомните, про это выступление вы ещё будете внучатам рассказывать, как были молодые и весь город поставили на уши. Ну, поглядите друг на друга. Улыбнитесь! Да не так. Ну, тогда хоть ущипните соседа, вот так!

Вроде, наступило оживление, заулыбались, а староста хора Надя Ямщикова и говорит:

- Павел Григорьевич, сегодня день неудачный. Во-первых, понедельник, а во-вторых, тринадцатое число.

- И это говорят комсомольцы! А для других хоров понедельник и чёртова дюжина отменяются? Это же предрассудки!

И только хотел сказать «Занавес!», как вдруг из-за левой кулисы появляется нахальная чёрная кошка-приживалка и, задрав хвост, не спеша идёт вдоль занавеса перед хором. Паша прямо обалдел, видит эту народную примету, чуть не в голос кричит:

- Господи! Откуда эта сволочь? Гоните её! Она всё нам испортит! – Да как затупотит на неё ногами, присогнулся с баяном, как рахит, погнался за ней.

Весь хор покатился со смеху. И тут дали занавес. Когда створки его плавно разъехались по сторонам, то все сперва увидели Пашу, который пытался схватить за шиворот кошку, а та выгнула спину, шипела и норовила тяпнуть его лапой. А на сцене стоял солидный хор из шестидесяти человек, который несолидно хохотал и не мог успокоиться, всё всхлипывал от смеха. Всем мерещились эти далёкие внуки (Господи, когда ещё это будет!), а перед глазами Паша воевал с кошкой.

От этого стало весело и совсем не страшно. Зал тоже заразился и загремел аплодисментами, такого начала ещё не было. Обычно артисты стоят, как проглотили по аршину, и испуганно таращатся в зал, а тут ещё эта кошка и стоят красивые и, главное, весёлые ребята. Смотреть и то приятно. А для артистов аплодисменты в начале, это – хорошая примета.

А когда запели… Господи! Ну, как это рассказать словами? Это невыполнимая задача, тут надо видеть и слышать. Разом все преобразились и полилась мелодия. Такое моментальное перевоплощение, резкий контраст между весёлым появлением хора и тем, о чём они пели, было поразительно. Зал замер. Хор чеканил слова, как раскачивал огромный колокол над прахом тысяч замученных узников Бухенвальда, бил изо всех сил в набат:

Люди мира, на минуту встаньте!

Слушайте! Слушайте! Звенит со всех сторон.

Это раздаётся в Бухенвальде

Колокольный звон, колокольный звон…

Мороз по коже. Когда песня окончилась, то сперва наступила звенящая тишина. Какая-то нереальная, все как оцепенели и соображали, что это было? А был жуткий рассказ о прошлом и возможном, ещё страшнее, будущем. Но как рассказано! Потом зал, как очнулся, и взорвался, и долго не давал продолжать программу. Но вот вышли шесть серьёзных мальчиков одинакового росточка, в одинаковых строгих костюмах и чистыми, как горный родник, голосами запели дискантом:

Хорошо над Москвою рекой

Услыхать соловья на рассвете,

Только нам по душе не покой,

Мы сурового времени дети.

Хор подхватил:

Комсомольцы-добровольцы…

По общепринятым правилам всех конкурсов на «бис» песни не повторяются, но после исполнения «Ангары» зал не отпускал артистов и ведущую программу просто «захлопывали». Тогда председатель жюри показал Паше два пальца и тот понял. Ещё раз спели первый и последний куплет, и опять шквал аплодисментов.

Сейчас может показаться наивным, но в конце пятидесятых телевидение только-только появлялось и народ не был избалован концертами, и такие смотры-конкурсы проходили «на ура». Ещё такая реакция объяснялась тем, что Марк Фрадкин и Вано Мурадели были в зените своего творчества, эти песни только что появились и не были «заиграны». И, конечно же, великолепное исполнение. Тут уж ничего не скажешь.

Правда, было ещё одно отступление от общепринятых традиций. Музыкант имеет на сцене своё место. Органист сидит к слушателям спиной, и даже её часть закрыта, противно смотреть, как он извивается червяком, когда руками и ногами приводит в движение рычаги. Скрипач стоит лицом к залу. Пианист сидит к залу правым боком, так как, с целью усиления резонанса, крышка рояля открыта влево и направляет звук в зал.

Баянист, аккомпанируя хору, сидит в центре или стоит сбоку. Это всё предписывалось негласно, но только не Паше. Он был в центре, и спиной к залу, стоял сбоку справа и слева, как придётся и свободно кочевал. И делал он это не зря, там, где кто-то мог сфальшивить, он как раз там в нужный момент оказывался. Только когда делал проигрыш, он смотрел в зал и играл для него, а остальное время работал на хор, от него всё зависит.

Знаменитого дирижёра Юрия Темирканова как-то спросили, неужели он в огромном оркестре слышит, кто сфальшивит? А для него это было в порядке вещей. Паша тоже безошибочно слышал хор, каждый голос и тех, кто фальшивил.

Жюри смущало такое вольное поведение на сцене, но понимали и другое, он совмещал в одном лице и дирижёра, и аккомпаниатора. Ещё было замечание насчёт мальчиков, которые были ещё не комсомольского возраста. Но куда денешься, если такой успех и зал гремит. Если честно признаться, то пели, они действительно, здорово. Давно такого не было.

Короче. Хор торгового техникума был признан лучшим. Особо было отмечено исполнительское мастерство, музыкальная культура и отличный репертуар.

В результате Паша со своим «несолидным» свидетельством о музыкальном образовании оказался преподавателем средней школы № 8 и худруком торгового техникума. Были солидные предложения и от тех организаций, где ему когда-то дали от ворот поворот. Что ж, такое бывает.

Николай Сергеевич выделил ему комнатёнку в студенческом общежитии, в подъезде для малосемейных преподавателей.

***

Прошло двенадцать лет. За это время у Паши произошли только два важных события: он женился и заочно закончил консерваторию по классу композиции. А остальное время работал. И писал музыку. И неплохую.

Обычно на хорошую песню бывает «голод». Пусть покажется парадоксальным, но хорошая песня обречена на быстрое забвение. Всё просто: её «заигрывают» до тошноты. Живёт долго песня умная и мелодичная, поначалу, может быть, и не слишком броская, но обязательно написанная душой. А такие песни писали немногие композиторы: Дунаевский, Мокроусов, Богословский, Пахмутова, Раймонд Паулс… раз-два и обчёлся. Вот тут-то и угоди слушателю!

А здесь – всё своё, да ещё исполняют серебряные детские колокольчики, как голоса ангелов. И если ещё песня написана на слова местного поэта, то успех был обеспечен.

Вроде, и удалась судьба у Паши, но что-то всегда беспокоило его душу. Не шёл тот сон из головы, когда отец сказал: «Пойдём в поле, сынок. Поглядим, как спеет пшеница. Как же я по ней стосковался. Хорошо, что хоть ты у меня остался на земле».

А Паша топтал асфальт, и от этого горели не столько подошвы, сколько душа.

6

Принято считать, что у юмориста гости покатываются со смеху, доктор встречает гостей и не дождётся, когда ему начнут рассказывать про свой больной ливер, а баянист целый день наяривает на баяне. Как раз и нет.

По первости, правда, бывает, когда выходит на уровень мастерства, а когда это уже профессия, то юмористу не до смеха, врача от разговора о язве тошнит, а музыкант вообще не подходит к инструменту. Так было и с Пашей. Баян на работе – дома покой. Правда, чуть зародилась какая мелодия, он сразу за баян, за ноты. Ещё если надо подготовиться к сольному концерту, то часами репетировал, вспоминал забытое. Короче, играл, только чтоб «держать форму». С возрастом лирика незаметно переходит в бытовую прозу. Для профессионала-музыканта есть, как бы точнее выразиться, предел насыщенности звуками, и он его придерживается.

Но была у Паши какая-то мальчишеская, куражливая черта и проявлялась она неожиданно, когда долго не играл на баяне, обычно в отпуске, на отдыхе. Сам же Паша эти поступки называл по-разному: хождение в народ, отпустить душу погулять или музыкальными моментами жизни.

А они порой были курьёзные и занятные. Его баян не раз мирил драки, однажды выручил экскурсовода-затейника на круизном теплоходе по Волге, когда баянист опоздал на рейс. Как-то в слякоть, уже потемну, добрались до какой-то деревушки (у них сломалась машина) и решили проситься на ночлег. Случайно наткнулись на свадьбу, где не было музыки, но был баян. Два дня гудела вся деревня.

Один случай был и покруче, когда он в составе делегации попал на съезд учителей в столицу. На заключительном банкете в ресторане «Россия» так завёл и раскачал публику, что оркестр обиделся и демонстративно покинул эстраду и пришлось Паше вспомнить своё ресторанное прошлое. Поднялся на эстраду, со своим «заказным» и ностальгически томно и прекрасно звучало "Аргентинское танго", "битловское" Yes to day, "Вальc цветов" Чайковского и зажигательная «Цыганочка» с выходом. Уже их и из ресторана попросили, но вся гостиница гудела до трёх часов ночи! Не поверите, но сам министр народного образования плясал! Потом коллеги долго шутили:

- Что Павлу Григорьевичу бояться? Сам министр пляшет под его дудку.

Да мало ли было случаев, всех и не упомнишь. Но вот об одном «музыкальном беспределе» стоит рассказать поподробней. Всё началось с того, что стала у него побаливать спина. Как-никак, а почти каждый день нянчил баян, а он весит о-го-го! Жена и присоветовала подлечиться и достала путёвку на курорт в Белокуриху. Поехал.

Два дня наслаждался покоем и красотами. Курорт замечательный. Наслаждался и дальше бы, но случилось недоразумение. Наладился он прогуливаться перед сном. Шикарные аллейки, огни, беззаботность. Всё это хорошо. И вдруг дождь. Пришлось толкаться в корпусе, и попал он на танцы.

Заезд новый, все съёженные и только приглядываются друг к другу. Массовик пытается их расшевелить – бесполезно! Ещё рано, не огляделись. Больше орёт магнитофон и все шуршат подошвами. Какая-то бойкая бабёнка кричит массовику:

- У вас что, не поют и не пляшут? Это что же за отдых? Да у нас в деревне, в клубе, и то веселей.

Тот зовёт баяниста. Появляется родной, сам пьяный, как собака. Начал что-то играть, пели не дружно и даже противно. Эта бабёнка навалилась на музыканта, кричит, что он дармоед и не умеет играть. Тот обозвал её «зубатой кобылой» и сообщил, что он выпускник консерватории и не позволит оскорблять высокое искусство. А с такими придурками х... (хрен) споёшься.

- От мужики пошли, – шумит гром-баба, – ни сыграть, ни спеть, да ещё и лается. Только пьянка на уме. Одними штанами трясут. И не стыдно вам?

И тут Пашу понесло:

- Но-но, почтеннейшая! Вы осторожней про всех мужиков. Мы вам не какие-нибудь, а потому что!

Надел баян и…

В общем, в тот вечер, мало того, что не включали больше магнитофон, так ещё еле-еле разошлись по палатам. Весь санаторий горохом сыпанул в танцевальный зал. Там творилось что-то невероятное. Незнакомые люди разом перезнакомились и стоят огромным живым кольцом, а в центре чудит Паша. Что пели и плясали – это не в счет. На него нашла какая-то шутейная блажь, и он, как распоследний хвастун, заявил:

- На спор. Прошу заявки, и если я что-то не сыграю, то ставлю бутылку шампанского, но если я за весь вечер отыграю все заявки, то вы сообща ставите мне коньяк. Идёт?

Что тут началось, а он поновой:

- Чтобы вам облегчить задачу, давайте сгруппируем по тематике: блатные, патриотические, лирические, романсы, эротические, солдатские, жалостливые, цыганские и так далее. Технические вещи и классику сегодня не трогаем. Идёт? Поехали!

И началось! Заявка, и Паша, как на компьютере, выхватывает из памяти то, что как раз к месту. Проигрыш и зал поёт, гудит. Поют по одному куплету, экономят время. А народ всё прибывает и прибывает.

- Что там? Кто играет? Откуда артисты? Дайте пройти!

- А теперь усложним задачу, поём о профессиях.

- Как это?

- А так. Вот вы кем работаете?

- Я? Я шахтёр.

Проигрыш и Паша поёт из "Шахтёров", а все подпевают:

Девушки пригожие тихой песней встретили,

И в забой отправился парень молодой!

Пели про врачей, монтажников, шоферов и даже про оленеводов: «А олени лучше!» Чудить, так чудить до конца. Паша ещё усложнил задачу: стали петь про национальности – на русском и разных языках! Хохлацкие, белорусские. Курорт Белокуриха был Всесоюзной здравницей и сюда ехали даже с Кавказа из Средней Азии. Когда Паша выдал восточный репертуар Тараса Григорьевича, то носатые и прищуренные ребята подпевали и плакали. Честное слово!

Вечер удался. Паша выиграл коньяк и к удивлению многих отдал его мужикам. Все расходились с неохотой, удовольствие получили огромное.

Хорошо играют многие, но редко дар музыканта сочетается с даром певца и импровизатора-затейника. Это дар, чтобы держать в напряжении публику два-три часа. Из тысячи мелодий сходу «выхватить» самую-самую, что сегодня на слуху и к месту. Любой вопрос, реплику или слово заставить «работать» на слушателя. Причём, тактично, доброжелательно и с юмором. Ой, как это непросто! На эстраде и в программах телевидения это всё на сто рядов отрепетировано и опробовано, а тут всё в первый раз, а слушатели и зрители сами становятся соучастниками импровизированного концерта, и это дорогого стоит.

Нередко видишь, как баянист аккомпанирует певцу, и техника у него отличная, но играет, бедолага, как робот. Тоскливо смотрит по сторонам, как отбывает трудовую повинность. Как это всё не вяжется с тем, о чём поётся. Жалко становится его сердешного, скучный ты человек. Хоть и с талантом.

На другой день Пашу узнавали все. При встрече улыбались. Даже не говоря ни слова, просто здороваются и улыбаются. Как будто только они двое знают что-то хорошее, тайное. И это им приятно. Да и ему. А если разобраться, то среди всяких жизненных проблем, неустроенности, злобы, забот и суеты, как, всё-таки, мало надо человеку! Чуть-чуть доброты, внимания и, главное, простой человеческой радости.

По неписаным законам курорта сразу образовалась своя компания, которая кочевала из корпуса в корпус, и там всегда было шумно и весело. Часто нахально открывалась дверь и из коридора требовали:

- Это уж совсем свинство! Что вы прячетесь? Посмотрите, сколько народа, крадучись, слушают. Выходите, чего, ломаетесь?

Паша выходил, не отказывал. Играл. И даже раз получил неожиданный урок. Вот как это было. Обычно считают, что чем дружнее и громче поют, тем лучше. Для хора это не подходит, а вот для стихийного пения, вроде, и неплохо, тут берётся массовость. Однажды в фойе собралось много народа и так распелись, что стёкла звенят. И вдруг раздаётся ехидный голосок:

- Товарищ музыкант, а вы могли бы так настроить певцов, чтобы они не орали? Ведь в ушах звенит.

Ещё активисты-певцы не успели обидеться, а Паша уже делает проигрыш, и вот он полился знаменитый морозовский «Малиновый звон»:

Как в полудрёме, сквозь сон,

Слышу малиновый звон…

Все подхватили. Песня тихо и немножко грустно обволакивала сознание и чудилась пыльная дорога, по которой каждый когда-то уходил надолго из дома. Звенят в траве кузнечики и уже где-то далеко светятся окна материнского дома, а в небесах умиротворённо, неспешно раздаётся звук колокола. Это благовест, и созывает он на молитву… Песня идёт от сердца, от души, без усилий и напряжения. Сама собой. Эта песня – молитва.

И вот она кончилась. Не хотелось балагурить, острить. Просто хотелось немного помолчать и подумать о себе, детях, родительском доме. И та женщина, что задела всех своим вопросом, встала и тихо сказала: «Спасибо».

Жизнь порой сталкивает с очень интересными людьми. В столовой, в самом углу у кадки с фикусом, всегда одиноко сидел мужчина в плотном свитере. К нему часто подсаживали вновь прибывающих, но они почему-то сразу сбегали от него. Оказалось, всё по-русски просто: это был миллионер. Да-да! Угольный воротила предприниматель, или акула перестройки. Но болезнь не разбирается, к кому цепляться: хворают все, и даже денежные мешки, а потому и они едут лечиться.

Регулярно приезжала шикарная иномарка, стриженые парни-бычки в кожаных куртках таскали ему в «Люкс» пузатые коробки с деликатесами, пивом, фруктами и виноградом. Буржуй, конечно, сам всё не сжирал, а дарил медперсоналу. Устраивал приёмы корешам, «новым русским», которых вызывал по мобильнику. Крутые приезжали на «навороченных» иномарках, что-то решали, а под конец надирались до чёртиков.

Ни с кем из отдыхающих он близко не сходился, вернее, от него все шарахались. Ну, о чём с ним можно говорить простому смертному? В один из вечеров, когда у Паши в номере собралась хорошая компания, открывается дверь, входит этот буржуй. В одной руке душит двух молдавских «Белых аистов», в другой – коробки с конфетами.

- Я извиняюсь, – говорит миллионер, – но не примите ли вы меня в свой коллектив? Ну его к чёрту, этот «Люкс», это же камера-одиночка.

- Мы-то согласны, – говорят ему, – только у нас нет ананасов и балыков.

- Не проблема, – парировал он ехидную подначку, – будут!

Первые два дня он прислушивался и молча смотрел, осваивался в новой обстановке. Паше было интересно: как на Руси можно стать миллионером? Или украсть, или кого укокошить. Неожиданно разговорились. Оказывается, можно без крови.

Николай Фёдорович, так звали буржуя, в своё время закончил горный техникум, работал в шахтоуправлении, организовал бригадный подряд и у него хорошо получилось. Но это "хорошо" не клеилось с курсом социализма, потому шесть лет валил лес. Когда выполнил норму – то ему доверили лезть под землю и пять лет тюкать уголёк. Тут перестройка, и он вылез на свет через тот же бригадный подряд и пошёл в гору. Где взял первоначальный капитал, говорить не стал.

Когда начались массовые неплатежи, его фирма скупала уголь на корню за наличку и торговала не вагонами, а целыми эшелонами. Причём, не только в России, но и в странах СНГ.

При распаде Союза, как при семейном разводе, была неразбериха и толком никто не знал, кто сколько кому должен. А его фирма умудрялась получать расчёт с бывших республик за поставляемый уголь – день в день. Как это возможно? Очень просто. В Минфине от его фирмы «Энергия» работали совместители. Те же финансисты и операторы, которые и отслеживали документы. Так делается во всём мире и ничего здесь противозаконного не было, только надо хорошо платить.

Когда Паша, когда в шутейном разговоре назвал его «акулой перестройки», Николай Фёдорович ответил:

- Так о нас говорят те, кто не знает о деловых людях. Да будет вам известно, мы не угольный «купи-продай». В фирме работают шахтёры, строители, медики, один погрузочный комплекс чего стоит. Заканчиваем строительство второй девятиэтажки. У нас поликлиника и два садика. Ну и какова акула?

- Впечатляет.

- А сколько я плачу официального налога и поборов в казну? Сколько кормится с моей ладони неофициально? Ты думаешь на меня не «наезжают?» Ещё как. Правда, мелким «щипачам» я не по зубам, а от крутых не увернёшься. Там всё повязано и схвачено. Чуть огрызнулся и тебе просто перекроют кислород.

Паша понял только одно, что "богатые тоже плачут", но исповедь миллионера его не тронула – нам бы ваши заботы.

Перед отъездом Николай Фёдорович обратился к Паше.

- Григорич, к тебе просьба. Я скоро уезжаю. Нужен праздник. Организуй с ребятами проводы по высшему разряду. Ресторан – за мной. Гости, программа и меню – это возьми на себя.

- Затея с рестораном влетит в копеечку. Может, упростим?

- Не будем мелочиться. Это мои проблемы. Деньги что? Есть вещи и поважней денег.

Вообще-то дело было необычное. Ишь, как его разобрало, видать, в душе что-то зашевелилось, кроме калькулятора. Выходило, что и миллионеры не одноклеточные. Праздник устроил.

На халяву гостей не упрашивали. Уже в конце вечера попросил он Пашу сыграть что-нибудь на память, для души. И Паша попал в самую точку, сыграл молдавскую "Хору". Всё стихло. Он на эстраде включает регистр кларнета, переходит на аккордеон и льётся чарующая мелодия. Иззатактовая, ритмичная, грустная и торжественная. Она заполнила зал и все, как замерли. Не-ет, это надо было слышать. Неожиданно и в самую точку.

Николай Фёдорович долго и благодарно жал ему руку, потом снял свои богатые часы и говорит: "Вижу, ты человек без времени. Дарю на память!" И сам надел ему на левую руку. И тут миллионер ошибся, у Паши часы были, но тот их не видел, потому что баянисты носят их только на правой руке.

На улицу вышли все гости и провожали Николая Фёдоровича, пока он не сел в свою «Тайоту». Пели:

Мы желаем счастья вам,

Счастья в этом мире большом.

Как солнце по утрам,

Пусть оно заходит в дом.

Мы желаем счастья вам…

И никому из зевак, обступивших весёлый пятачок перед рестораном, не приходило в голову, что это простой русский миллионер со слезами на глазах прощается с простыми отдыхающими россиянами… Бывает и так.

Но не только часы заработал Паша на курорте. Приключилась с ним ещё одна забавная история. Однажды перед обедом заходит к нему лечащий врач Виталий Иванович.

- Павел Григорьевич, просьба. Вы сегодня не ходите на обед. У нас небольшой юбилей. У диетсестры, Марии Карповны, круглая дата, полтинник. Ждём вас к трём часам. Я от профсоюза отвечаю за это мероприятие. Подарки, поздравления и сюрпризы – за нами. За вами – баян и музыка. Не подведите.

И Паша не подвёл. Для него провести такой юбилей – дело обычное, сколько он их в ресторане отыграл, да и тут публика подобралась заводная. И вот что интересно, с музыкой время летит незаметно, все трезвые, поют, пляшут, ну, как семейный праздник. Уже надо кормить ужином отдыхающих, а тут – дым коромыслом, хохот, топот да песни. Пришлось всей компанией откочевать к юбилярше домой и там ещё гудели до полуночи.

За годы общения с весёлыми компаниями, у него выработалось твёрдое правило – не пить! Иначе можно стать вторым Тарасом Григорьевичем, да и кроме него тысячи примеров. У нас на Руси исстари повелось, что талант не остаётся безнаказанным. Где совсем нельзя, пропустит стопочку, от силы – две и всё.

Утром заходит Виталий Иванович. Господи, на него смотреть и то больно. Всего трусит, корёжит и знобит. Говорит:

- Я за тобой. Пошли. Баян не надо, только прихвати санаторную книжку. Коллектив желает на тебя посмотреть трезвыми глазами. Что ты с ними вчера сделал? Все как сбесились.

Пошли. В кабинете диетсестры сидят человек десять. На столе – кофе, чай, выпивка с закуской, на выбор. Ясно, это же курорт, а не гвоздильный завод.

С интересом глядят на Пашу, хвалят, угощают, кокетничают, ну, как всегда. Виталия Ивановича не надо было просить, он сразу ухнул стакан и стал приходить в норму, задышал и отмяк. Паша для демократии тоже выкушал стопочку и с удовольствием съел заливной язык. И тут начинается самое интересное. Администраторша переглянулась с диетсестрой и начали они непонятный разговор на "эсперанто":

- Ну что, Карповна, достоин такой мужик? Может, выведем его в люди? Ты как на это смотришь?

- Тань, я за свои пятьдесят лет, первый раз так справляла день рождения. Ну, молодец мужик, честное слово. Думаю, достоин. Пусть и он порадуется.

Паша, как днём сова на ветке, головой вертит и не поймёт сути. Администраторша берёт его санаторно-курортную книжку, в углу пришлёпнула какую-то печать, расписалась и говорит:

- Поздравляю вас, Павел Григорьевич! Наш трудовой коллектив присвоил вам звание Героя Соцтруда. Правда, на период действия путёвки, но и это немало. Пользуйтесь льготами.

Глядит Паша, а в углу книжки красуется звезда, какой-то шифр, роспись, дата.

- А если с меня начнут документы трясти?

- Господи! – Замахала руками Танюша. – За двадцать лет моей работы ещё ни разу на это документы не спрашивали. Не волнуйтесь. Тут гипноз.

Вот так Пашу и угораздило стать Героем Соцтруда. Его не столько занимали льготы, сколько поведение людей при виде его документа. Быть Героем оказалось очень даже хорошо. Всё разом изменилось! Вроде, тот же человек, но какая разница. Только вчера на него смотрели в прострел. Буркнут: «Ждите!» и всё. И ждал, сколько надо. Со звездой в книжке стали твориться чудеса, как у Али-бабы: «Сим-сим, открой дверь!» Тащат без очереди к любой двери: «Просим Вас!» и ещё что-то шепнут тётке, что сидит со шлангом, мол, выдай, как следует, Шарко.

Паша всё удивлялся, как это бабы могут среди одинаковых голых мужиков отыскать Героя? По каким признакам? И ведь ни разу не перепутали: выдернут из таких же голых, да с таким усердием хлещут из шланга, ноги подкашиваются, и он всё берёг своё мужское достоинство. В прямом смысле.

И в радоновых ваннах – он первый и на любой процедуре, особенно его поразил и заставил задуматься один случай, когда он уже «на посошок» решил злоупотребить геройством.

Заболел зуб. Его отремонтировали без очереди и без боли, даже потом три раза покрывали специальным лаком. Паша всё удивлялся и воевал со своей совестью. Это хорошо, что без очереди, а вот если разобраться по-человечески: ну чем зубная боль Героя отличается от боли простого шофёра или тракториста? У нас, оказывается, отличается.

И ещё запомнился ему случай с музыкой. В воскресенье все процедуры отменяются – выходной. Однажды его компания решила сделать вылазку на природу. Но не просто так, а с шашлыками. Нашлись спецы и сделали всё, как надо. И в кураже решили: среди гор к неорганизованной природе добавить ещё и голос баяна. Паша не возражал, только предупредил:

- Одно условие – туда и обратно музыку несут.

Забрались в горы, на "Церковку", под самые облака, и шутили, что их мероприятие проходит на самом высоком уровне. Было хорошо и весело. Горит костёр, искры, полумрак, где-то ухает филин, а тут живая музыка, смех и веселье. Проканителились до темноты. Наконец, угомонились и стали спускаться.

Чтобы понять дальнейшее, нужно небольшое отступление.

***

Как раз было время, когда в угольном краю на одной из шахт рванул метан, и под обвалом оказались заживо погребены шахтёры. В санатории «Россия» обычно отдыхали шахтёры, и конечно, переживали за собратьев. Некоторые были даже с той шахты, где приключилась беда, только они сейчас на курорте, а те – под землёй. Страшное дело, взрыв.

***

И вот Паша с компанией спускаются с гор и решили сделать подарок шахтёрам, спели сперва, как в забой отправился парень молодой, потом, по какому-то наитию, Паша заиграл старую шахтёрскую песню, а все подхватили:

Гудки тревожно прозвучали,

К стволу народ бежит толпой.

А молодого коногона

Несут с разбитой головой!

Кто сочинил музыку к этой песне, никто не знает, но написана она сердцем, и не случайно в годы войны во всех родах войск на этот мотив были свои песни. Пусть наивные и немножко примитивные, но главное, что их любили и пели от души. К примеру, у лётчиков начиналось так:

Машина в штопоре кружится,

Кабину лижут языки.

Судьбы я вызов принимаю

Одним нажатием руки.

У танкистов было другое начало:

По полю танки грохотали,

Танкисты шли в последний бой.

А молодого лейтенанта

Несли с разбитой головой.

Были песни и про пехоту, про моряков и артиллеристов.

Паша играет, а вся компания поёт про несчастного молодого парня-коногона, которого завалило в шахте:

Прощай, родная мать-старушка,

И ты, родной братишка мой,

Тебя я больше не увижу,

Несут с разбитой головой.

И вот тут начинается самое необычное. Сперва остановилась группа мужчин, по всему видать, шахтёры. Потом из корпуса потянулись другие и всё подходят и подходят. Пашу вытолкнули в круг, оцепили плотным живым кольцом, само-собой, появилась водка, и добровольцы пошли по кругу со стаканами. В центр вышел пожилой шахтёр, которого все звали Петропалыч, вот он-то и стал всем рулить. Сперва налил Паше стакан водки и говорит:

- Выпей, сынок, за помин наших братьев. Подняли их сегодня наверх. Тридцать две шахтёрские души. И нам надо помянуть их, может, кому-то из нас тоже уготована такая же страшная судьбина. А теперь споём и ещё песней помянем.

И запел. Паша и не знал, что в этой песне-былине более двадцати куплетов! Петропалыч знал всё. Он запевал две первые строки, за ним подхватывали и пели с повтором многоголосым хором. Пели все. Пели зло, как реквием по погибшим товарищам, которые приняли жуткую смерть под многомиллионной тяжестью… И пока не спели всю песню до конца, никто не тронулся с места. Наоборот, всё подходили и подходили.

Паша сам писал музыку, не раз был членом жюри, но такое исполнение довелось видеть и слышать впервые. Пели настоящие мужественные люди, работа которых – глубоко под землёй, между угольными пластами. И за этот уголь причитается жуткая плата, цена которой – человеческая жизнь. Даже есть статистика: на сколько добытых тонн угля положена эта страшная плата. А они пели. Без аплодисментов. И мороз шёл по коже.

7

Паша часто ездил в деревню к матери. Ему давно дали квартиру, и он уговаривал её переехать жить в город. Та наотрез:

- Та ты что, сынок! Как же я своих-то брошу? Тут все наши лежат и моё место здесь.

- Тяжело тебе одной, да и скучно.

- Нет-нет, сынок. Я привыкла. Перестань я толкошиться, ещё хуже будет. Да и что мне делать в бетонной коробке на девятом этаже? Смерти дожидаться? Упаси, Господи. Тут мне каждая былинка родная, каждую берёзку-сосёнку в лицо знаю. Да и как своих деревенских бросить? Что ты!

Как-то приехал с семьёй, и в аккурат на Родительский день, и пошли на кладбище. Оно – на краю бора, между соснами, красивое и ухоженное. Поправили, что надо, подкрасили и подновили. Может показаться странным и нелепым, но Паша любил здесь иногда посидеть. И чтоб не торопиться и не суетиться. Подумать, вспомнить ушедших и без страха понять, что все здесь будем, вот только дороги у всех разные и каждому своё время.

Тихо и умиротворённо. И думается здесь легко. Кладбище – это не только место, где хоронят умерших, это ещё и место памяти. А память – это, ой, как не просто. Когда видишь неухоженные могилки, гнилые оградки и покосившиеся кресты, так и знай, сбродная деревня. И ещё бессовестная, с непутёвыми людишками, у которых за душой нет ничего святого. И наоборот.

***

Под Павлодаром был богатый колхоз, славился и гремел на всю страну. Как там жили колхозники, можно судить только по одному факту: в Союзе только у них одних был свой зоопарк! К ним постоянно ездили делегации. И вот что интересно, председатель колхоза, дважды Герой Соцтруда, когда приезжали делегаций разных уровней, вплоть до ЦК КПСС, не вёл их на зерноток или молочно-товарную ферму, или в ресторан, нет. Он сперва всех вёл на… кладбище! Да-да, на кладбище. А уж оно было ухожено не хуже городского, если не лучше. Аллейки, фамильные склепы и вдоль дорожек мраморные бюсты почётных колхозников. Мудрый был человек. Тут большой смысл. Мы живём потому, что они жили, и потому им почёт даже после смерти. Там же, где не чтут память, нет и будущего.

***

Посидели. Отдохнули. Помянули.

Рядом на могилке копошились соседи Хабаровы. К ним на этот раз приехала из города старшая дочь Надежда. С зятем. Паша её хорошо знал, вместе учились в школе. Поздоровались. Она познакомила его с мужем.

- Это мой благоверный, Николай Васильевич Озеров, и заметь, Паша, поэт. Вы бы, черти, сгоношились и сочинили песню про нашу Медведку. Подумайте. Потом мне ещё спасибо скажете, такую тему вам подкинула. Коль, а ведь Паша и взаправду лучший гармонист области. На баян он уже в армии переучился. Ты бы послушал, как он играет. Э-э-эх!

Мать пристыдила Надежду:

- Постыдись. Нашла о чём толковать на могилках. Ты ещё запой или пляску затей.

- Ну ты, маманя, и скажешь. Я же о чём? Лучше нашей Медведки нет места во всём мире. Сколько живу в городе, а всё тянет сюда. А тебя?

- Ещё как тянет, Надя. Но что делать, если я повязан с этой музыкой.

Вроде встреча случайная, а с неё всё и началось. Сдружились семьями. Без потуг и усилий, а узелок завязался крепко. Николай Васильевич работал в журнале «Обские огни» и уже был членом Союза писателей. Паша два раза удачно написал музыку на его стихи, и школьный хор великолепно исполнил эти песни.

Прошло несколько лет. Одно в их общении было плохо: так как артисты и музыканты особые люди, они во все красные дни календаря носятся, как угорелые, поют, играют, веселят и организовывают праздники для других. Тут не до себя, что ж, это издержки профессии.

И тут случай. На «старый»Новый год собрались семьями у Паши. Отметили. Погуляли от души. Выпили, не без того, но больше угощались и всё говорили и говорили. Вспомнили детство. Николай Васильевич тоже был деревенский, так что тема появилась сама собой. Начали, вроде, с мелочи, а забрались в такие дебри философии, что сами удивились. Как ловили рыбу, как по весне ключом кипит черёмуха с сиренью и где-то среди ветвей по ночам выводит свои трели соловушка.

А сенокос! Как в колхозе возили копны сена и ели на полевом стане. Припомнили золотую осень с морковкой и подсолнухами в колесо. Как копали картошку, пекли её в золе и вкуснее её не было ничего. Как потом жгли ботву. По зябким утрам сладковатый дым слоёным пирогом стелется над холодной землёй… Вот уже ломаным клином потянулись в тёплые края журавли. Впереди – лютая сибирская зима с морозами, лыжами, ёлкой и петлями на зайцев…

Господи! Когда же это было? Неужели всё это прошло и больше никогда не вернётся? Нет. Да и зачем? Понимали, это памятная боль по тяжелому, но такому далёкому и прекрасному. Это болезнь – ностальгия.

И ещё понимали: приятно это всё вспоминать в тёплой и благоустроенной городской квартире, с непыльной работой. И всё же понимали, есть и за ними вина, ведь её родную деревеньку-то бросили. Все мало-мальски стоящие ребята и девчата подались в город. Многих родители даже благословили и ещё потом хвастались:

- Мой-то Колька в городе на заводе работает. Квартиру получил. А что в деревне делать? Так бы всю жизнь в навозе и копался, как жук.

И все понимали: да, молодец этот Колька, что уехал в город. Только вот кто в этой деревне остался работать и как ей жить? Власти над ней семьдесят лет экспериментировали и всё мудрили, и теперь осталась она сиротинушкой, как тяжелобольной, после долгих анализов с точным диагнозом. Уже всё известно, как и что лечить, вот только лекарств нет, да и лечить некому.

И всё же она, клятая и некультурная, но добрая, родная и беззлобная, кормит грамотный и культурный город, который от неё ещё и морду воротит. При случае своего кормильца обзовёт «колхозником» или, того хуже, "деревенщиной".

Повспоминали, а Надя – опять за своё:

- Напишите песню про нашу Медведку!

Тут и Паша завёлся:

- А что? Давай, Коля, попробуем, а? Тема знакомая, родная, выстраданная. Должно получиться. Ты посиди и подумай, за мной дело не станет. Мне нужен толчок, надо, чтоб задело.

И верно. Не прошло и недели, вдруг звонок Озерова.

- Паша, приезжай. Это по нашему разговору насчет песни.

Поехал Паша, а сам всё думает: что же он сам-то не приехал? В таких случаях на крыльях летят к соавтору. Но когда зашёл к Озеровым, то понял, почему. Надя спорила с мужем. Ей втемяшилось одно: хоть умри, а чтоб там было про Медведку.

- Да пойми ты, – доказывала она мужу, – это только чеховский Ванька Жуков писал на деревню дедушке без адреса и над ним до сих пор смеются.

Николай Васильевич что-то доказывал ей про законы жанра и собирательный образ русской деревни. Все эти Берёзовки, Сосновки и Барсучихи не впишешь ни в какую песню. Да и зачем?

Паша сперва прочитал стихи, и они его сразу поразили своей простотой и искренностью. Он тоже напустился на Надю:

- Ты, вот что, землячка, не спорь и послушай, что он говорит. Мы же не кулики, чтоб хвалить своё болото. И не волнуйся, каждый догадается, про чью деревню поётся. Думаешь, я не люблю свою Медведку или Коля меньше болеет за свою Осиновку?

Ещё ни разу Паша не писал так быстро. Вечером ходил из угла в угол, два раза надевал баян, брал несколько аккордов, как бы выбирая из мира звуков свои, выверяя и настраиваясь на тональность. И бросал. Это было мучительное и, вместе с тем, сладостное ощущение. Твёрдо верил: родится мелодия, её робкие отголоски, как бы эхом аукались и слышались издалека. Но что интересно, думал он совсем о другом, а не о мелодическом построении. К мелодии он шёл своей памятью.

Перед глазами стояла родная деревня, его нечастые туда поездки, состарившаяся мамка. Как она провожала его в армию и со слезами просила: «Пашенька, сыночек! Только возвращайся живой!» А ему было стыдно перед ребятами за неё, что она плакала. Дурачок, даже сердился:

- Ты что, мам? Войны нет, куда я денусь? Ну, чё ты плачешь?

Потом, когда вернулся домой и насмотрелся, как живут люди, какой же убогой и жалкой показалась ему родная Медведка. А он из Тулы заявился с такими надеждами, да ещё с таких заработков. И за трактор? Решил ехать в город, а она не пускает, хоть и понимала материнским сердцем, что ему судьбу надо искать на стороне. И снова провожала. Он уже сидел в кузове грузовика, а она всё стояла на дороге, такая маленькая и такая одинокая. Потом уткнулась лицом в ствол берёзы и у неё затряслись худенькие плечи…

Это было больно, но ещё больнее ему досадил дед Мосей Бражников. Он тоже ехал в город, в больницу, и сидел рядом. Молча наблюдал и сопел. Потом, как ударил Пашу наотмашь.

- И ты бежишь? Гнушаешься, значит, деревней? Поглядел бы сейчас на тебя, поганца, покойный батька Григорий. Лучше тебя играл, а музыку и землю не менял на этот город. Да что с тобой говорить! Корни же подрубаешь. Эх ты, перекати-поле.

Как только немножко наладились дела, стал регулярно высылать матери деньги. Потом стал ездить, правда, редко, но это были для бабушки и матери праздники. Обязательно ставила квашню с тестом, ночь колготилась, и это ей было в радость. Господи, как же матерям мало надо! Сынок приехал! В доме пахло родным и далёким. Когда вынимала хлеб из печи, то обязательно отламывала кусочек, пробовала, давала и ему, всегда страшно волновалась.

- Ну, как он, сыночек, пропёкся?

- Мам, ну когда он у тебя не удавался?

- Да я это уж так, – соглашалась она, – по привычке. Хлеб испортить – грех. Батя серчал, если видел испорченный хлеб.

Вспомнил, как сам перед армией первый раз выехал пахать на тракторе. Мать перекрестила его, всплакнула, потом поманила из кабины, развязала узелочек и достала сухой-пресухой кусочек чёрного хлеба. Того самого, солдатского пайка. С войны. Столько лет хранила, а теперь передала Паше.

- Сынок, это хлеб нашего батьки. Возьми его с собой. Это он сегодня должен был провожать тебя в поле на твою первую борозду, да, как видишь, не довелось. Прости его. А как бы он порадовался! И ещё, сынок, отец говорил, что никогда нельзя со злом начинать работать на земле. Земля – она живая и всё понимает. Как ты к ней, так и она тебе ответит. Ой, страшно мне за тебя. Сынок, а мотор-то у тебя не заглохнет?

А народу собралось! Шутка ли, выезд в поле на пахоту…

Разбередил себе душу Паша. Но странное дело, как-то само собой получилось. Помаленьку, как в потёмках, долго шарил по стенке, всё искал выключатель, наконец, нашёл и только – щёлк! И вдруг всё стало ясно и понятно. И светло. Мелодия как бы выплеснулась из хаоса звуков, зазвучала непринуждённо и красиво. Конечно, это была только канва, мотив, пусть даже и не совсем готовый. Но мелодия шла из глубины души, он только выразил всё, что вспомнилось, в музыкальных образах.

Целую ночь не мог уснуть. Он то ходил, то ложился, потом подхватывался и шёл к столу, что-то подправлял. К утру тонюсенький листок беззвучной нотной бумаги лежал на столе и никто не знал, что в эти пятилинеечные строки он вложил часть своей жизни.

Чуть свет на звонок примчался Озеров и не мог поверить своим ушам, его стихи зазвучали по-другому. Немножко грустно, тихо и просто. И объёмно. Как исповедь перед самим собой:

Деревня моя, деревянная, дальняя,

Смотрю на тебя я, прикрывшись рукой.

Ты в лёгком платочке июльского облака,

В веснушках черёмух стоишь над рекой.

Паша вел только мелодию, как говорят, «начерно», без аккордов и украшений, но сразу стало понятно, песня будет жить.

Родная моя деревенька-колхозница

Смущённой улыбкой меня обожгла.

К тебе моё сердце по-прежнему просится,

А я всё не еду, дела и дела.

Николай Васильевич не узнавал своих слов, вроде, это он их написал, но музыка вдохнула в них какой-то новый смысл, объёмность и весомость:

Мне к южному морю нисколько не хочется,

Душой не кривлю я, о том говоря.

Тебя называют по имени-отчеству,

Святая, как хлеб, деревенька моя.

Потом была работа по аранжировке, потом – бесконечные репетиции хора.

Новая книга у писателя, новые стихи у поэта, новая картина у художника и новая песня у композитора, что это? Никому, кроме них не дано испытать это необъяснимое чувство, когда из нематериального, только из их фантазии, но осознанной и выстраданной, вдруг по непонятным законам, рождаются образы и начинают самостоятельно жить! Это ли не чудо! Но тут наступает самое главное: надо, чтобы и жизнь их приняла, а для этого и существует единственный момент, момент признания. Для автора ясно, его детище – шедевр! А для людей?

Для Паши премьера была кошмаром, страшно переживал. А зря. «Деревеньку» приняли восторженно.

Без всякой рекламы и этих поганых нахально-въедливых клипов она сразу шагнула на радио и телевидение, причём, зазвучала в разной аранжировке, а это уже признание и коллегами-музыкантами. Её запела вся страна и поет до сих пор. За неё Паша был удостоен звания заслуженного работника культуры, ну и, конечно, диплома победителя конкурса «Лучшая песня года». Но лучшая награда ждала его впереди.

Была осень. Паша с семьёй приехал в Медведку помочь матери копать картошку. Копают. Видят, к ним идёт дед Мосей Бражников.

- Бог в помощь, Миколавна, – благословил дед Мосей труд, – а вот с тобой, Павла Григорьич, давай-ка поручкаемся. Выходит, что я виноватый перед тобой. Помню, когда ты в город подался, срамил я тебя прилюдно. Вот потому-то прилюдно и прошу отпустить грех. Виноват оказался. Батя твой, Григорий, гордился бы тобой.

Лежал я опять в городской больнице, а там везде играют нашу «Деревеньку», заслушаешься. Я, возьми, и скажи, что эту песню сочинил наш, деревенский. На смех подняли. Но я доказал. Попросил своего доктора, а она ему самому глянется, вот он куда-то звякнул по телефону, а там говорят: «Автор музыки Павел Щербаков, живёт в нашем городе, родом из Медведки».

- Ну что? Теперь-то верите? – Говорю городским смехунам.

Молчат, сволочи. Им как бы даже обидно, что не на асфальте, а на земле, в деревне, такой человек родился. Вот и выходит, что ты в городе сделал больше, чем десять наших председателей вместе с правлением колхоза. Спасибо тебе, Паша, и тебе, Миколавна, за такого сына от нас всех.

Паша даже растрогался и стушевался.

- Спасибо и вам, Моисей Филиппович, за добрые слова.

Очень важно признание земляков. Они – самые строгие судьи, они знают тебя с младых ногтей и уж фальши не простят.

А через месяц Николай Васильевич принёс ему свои новые стихи. Пришёл какой-то тихий и как не в себе.

- Ты только не смейся, ладно? Вот это – лучшее, что я когда-то написал. Тут про нас, детей войны, и про хлеб. Помнишь, ты мне рассказывал про отцовский солдатский паёк? Только тут всё без выкрутасов и высокого изящного стиля. Ты посмотри и только не торопись что-то говорить.

С первых же строк у Паши запершило в горле и как комок подкатил, а когда закончил читать, то защемило сердце. Долго молчал.

- Да, брат… удивил ты меня. Теперь очередь за мной. Дай мне время. Не торопи, тут есть над чем подумать.

А потом была премьера новой песни о хлебе. Уже по осени, когда отшумела на полях осенняя страда. На областном собрании, по случаю Дня работника сельского хозяйства, хор торгового техникума исполнял её на сцене драмтеатра. Песня исполнялась перед лучшими людьми деревни.

Никогда раньше Паша так не волновался, его подбадривали:

- Павел Григорьевич, что вы переживаете? Вот увидите, примут даже лучше, чем «Деревеньку».

И вот, наконец, баян делает проигрыш и вступает хор:

На весенней заре воздух свежий и синий.

Постаревший отец, седину шевеля,

Говорил у крыльца тихим голосом сыну,

Отправляя его в первый раз на поля:

И тут вступали мужские, за ними следом – женские голоса:

Ты запомни, сынок, золотые слова…

Голоса расходились, перекликались, затем протяжно и мощно вместе заканчивали припев:

Хлеб всему голова!

Песня завораживала, зал притих и замер. Что-то знакомое и родное лилось со сцены в полумрак зала. Рассказывалось про деревенского мужика, который пашет землю, и если надо, то с оружием в руках идёт её защищать. Но как рассказывалось!

Но случилась беда. В стороне незнакомой.

Был он ранен в бою по холодной поре.

Свой солдатский паёк передал он другому,

А домой написал в треугольном письме:

Ты запомни, сынок…

Кому-кому, а деревне война запомнилась, туда «похоронки» шли густо, и не было дня, чтобы они не метили чёрными крестами дворы, а их обитателей начинали навеличивать вдовами и сиротами. Но жизнь не останавливается, на смену одному пахарю приходит другой, и так будет вечно. Об этом и пелось:

На весенней заре воздух свежий и синий.

На страде полевой – шум моторов и гул.

Говорил у крыльца сын погибшего сына,

Говорил, не спеша, своему малышу:

Ты запомни, сынок,

Золотые слова,

Ты запомни, сынок,

Хлеб всему голова.

Простая и пронзительная музыка шла от самого сердца. Понятные и незамысловатые слова за какие-то минуты рассказали целую балладу из крестьянского быта нескольких поколений. Хлебопашцам по славе далеко до космонавтов, звёзд эстрады и генералов.

У них звёзды бывают только на бункерах комбайнов. За ними не гоняются репортёры и не одолевают поклонники, но именно ими стоит наша матушка-Россия. Их миллионы и имя им – хлебороб! И, правда, немудрёные слова, но правильные: «Хлеб всему голова!» Давно это сказано нашими предками: будет хлеб, будет и песня. И это всё было рассказано за считанные минуты со сцены.

И случилось невероятное. Сперва зал начал потихоньку аплодировать, как бы осознавая суть, потом – всё громче и громче. Затем встал седой старик, весь в орденах и медалях. У него по морщинистым щекам бисером текли слёзы, но он их не замечал. За ним стали подыматься другие, и скоро весь огромный зал аплодировал стоя! Аплодировал песне!

Паша с Озеровым стояли впереди хора и неумело кланялись растроганному залу. Где-то с третьего ряда Наталья глядела на сына и сквозь слёзы шептала: «Пашенька… сыночек… Пашенька… сыночек…».

Песню повторили ещё раз.

Через месяц она прочно и надолго вошла в репертуар всех хоровых коллективов страны, включая и хор гостелерадио. В сельских клубах её считали своей, деревенской.

***

А в далёкой Медведке к Щербаковым опять зачастили гости. Приходили знакомые и незнакомые. Заходили просто: поговорить, посидеть. Наталья поила всех чаем с малиновым вареньем и была счастлива. Как-то теплело на душе, и она даже помолодела.

Как всегда, просили посмотреть или поиграть на «винокуровской» гармони. Никому не отказывала. Играйте, пожалуйста, светлой памяти Григория Гавриловича.

Одно время Паша заегозился взять гармонь в город, иногда она была нужна для работы. Но мать не дала, как отрезала:

- Что хошь проси, сынок, а её из деревни не трожь. Это память о Грише.

Гармонь уже была старая, меха прохудились и выпирали пузырём. Паша возил её в город. Отремонтировали. Поставили новые меха, заменили ремни, покрасили и покрыли лаком. А вот нутро осталось такое же звонкое, голосистое и чистое. Это уж, как и у человека. Ряди его хоть в какие наряды, не поможет. Всё зависит от того, что у него внутри.

Да и не говорила Наталья сыну всю правду. Тут дело было совсем в другом. Для неё этот голос гармони был голосом её далёкой юности. И это всё, что от неё осталось…