Источник:
Алтай. — 2011. — № 3. — С. 87—99.
Нифонтова Ю. А.
ЮКА
Рассказ

Home

Николай Петрович был чрезвычайно раздражен. Уму непостижимо: он должен бросить свои важные государственные дела и ехать посреди рабочего дня на окраину города, чтобы искать блудную дочь и волочь домой силой! А ведь ни для кого не секрет, что жизнь чиновничья - не сахар, и над каждым, даже таким большим начальником, как он, стоит еще целая вертикаль крутых боссов, с которыми шутки плохи. Да и сегодня самый напряженный день в администрации - вторник: в любой момент могут вызвать на совещание.

Господи, что ж мы такое наделали? И воспитывали вроде бы правильно. Почему такой сумасбродкой выросла? Изводит теперь семью! Сил уже нет терпеть этот позор!.. Конечно, где-то и я виноват… Да нет — не «где-то» — я и только я во всем виноват: привык за каждого решать, и за каждого отвечать… Вот и расхлебывай теперь, седая башка!..

Вот с такими тяжелыми мыслями большой начальник Николай Петрович направлял машину все дальше и дальше от центра города, а значит, и от места работы. Периодически он вскипал от злости, особенно когда был вынужден простаивать в автомобильных пробках, характерных для этого времени суток. Николай Петрович редко садился за руль сам, но дело было столь щепетильным, что посвящать в семейные разборки личного водителя не стоило. Да и — стыдно.

Еще недавно Николай Петрович слыл примером для всего административного аппарата: приходил на работу точно в семь утра, задерживался допоздна, готов был и в выходные, и в праздники сидеть в своем кабинете, ведя напряженную мыслительную деятельность и выказывая корпоративное рвение. Тем более, что это было очень по душе Самому!

А теперь что? Приходится постоянно выкручиваться, врать. Если бодрая, самоуверенная ложь на всех подчиненных и доверчивых просителей действует безотказно, то такого старого лиса, как Сам, провести невозможно. За версту чует подвох. Глянет эдак хитро из-под седых бровей, словно лазерным лучом полоснет. Да еще и усмехнется недобро. Наверняка думает, будто делишки темные кручу или к любовнице посередь бела дня припекло наведаться.

И ведь не скажешь ему — строгому, правильному и неподкупному, что дочь Юка до того от рук отбилась, что убегает из дому без особой на то причины! Она и в детстве все шлялась где-то по улицам. Но сейчас до того обнаглела — дай волю, она б вообще домой не являлась.

Действительно, тревожные звонки классного руководителя стали почти привычными: «Ваша дочь второй день не посещает занятия. В чем дело?» Раньше Юка куда-то пропадала в течение дня, а к вечеру, как ни в чем не бывало, возвращалась домой с кроткими заранее напуганными глазами. «Мать даже наркотики подозревала, каждый раз осматривала паразитку на предмет уколов. Нет ничего. Да и откуда? Забитенькая ведь она. На своих нагловатых одноклассников из элитной гимназии совсем непохожа. Подруг нет. Парня тоже. Музыкалку Юка только в прошлом году закончила, а то каждую свободную минуту на скрипке пиликала, хоть из квартиры беги!» — размышляя так, большой начальник становился все мрачнее, что делало его похожим на сердитого индюка, которого ради потехи обрядили в светлый дорогущий костюм и золотые очки.

Но былые отлучки оказались еще «цветочками» по сравнению с тем, что началось этой весной. До того довела, что вчера в интервью на радио в прямом эфире слуга народа Николай Петрович ляпнул: «Еще один городской бассейн будет пущен в эксплуатацию весной этой зимы!»

А ведь следующий учебный год последний — пора решать, на какой вуз направлять усилия, куда запихнуть дитятку, чтоб попрестижней? Экзамены впереди, а тут — прогулы. Взялась колобродить, да ведь еще и не говорит ничего, молчит, как партизанка на допросе. Вот и вывела однажды родителей, что аж крышу сорвало — нервы-то не железные! Врезал ей по-отцовски пару раз для науки. «Ничего, нас в детстве еще не так уму-разуму учили». С тех пор совсем сбесилась девка. Ночь прорыдала, а потом и вовсе пропала на три дня. Мать и в морг звонила, и в милицию заявление приготовила. Потом учительница по художественной культуре — Лола Каримовна, тоже блаженная вроде Юки — подсказала. «Поищите, — говорит, — дочь в монастыре, только будьте поделикатнее: Юка очень ранимая…»

«И слов-то каких нахватались — ранимая! — опять вскипел Николай Петрович. — Нянчимся с ними, мармеладничаем, а они нам скоро в глаза плевать начнут. Где уважение? Где почитание старших? Эх, сейчас найду соплюху! По стене монастырской размажу, чтоб не мучиться больше, не позориться!..

Так. Все! Бери себя в руки, Николай Петрович. Успокаиваемся… Главное, не терять лица. Никогда. Ни при каких обстоятельствах!

Юка с двумя послушницами в серых облачениях чистила картошку на каменной кухоньке при монастырской трапезной. Здешние псы-двойняшки Марсик и Затейка доверчиво положили умные головы на носки Юкиных сапог, согревая ей ноги, изредка вскидывая на нее блестящие преданные глаза. Работа была выполнена лишь наполовину, следовало поторапливаться, чтобы успеть до начала вечерней службы, которая длилась здесь гораздо дольше, чем в обыкновенной церкви. Сестры со светлыми сосредоточенными лицами мурлыкали молитвы, будто делали самое необходимое для спасения человечества. Юка же чувствовала приближение грозы, сердце говорило: «Сейчас тебя найдет Эн.Пэ.!», так она про себя называла отца. Но даже под страхом смерти Юка не хотела нарушать гармонию благостного момента.

Эн.Пэ. небрежно швырнул Юку в помпезный пурпурно-серый коридор в стиле «псевдо-ампир». Мамалия Георгиевна (мама - Амалия Георгиевна) молча подошла к дочери, просверлила долгим немигающим взглядом и залепила две тяжелые пощечины. Крепкая ладонь оставила на Юкиных щеках бордовые отпечатки. Девушка не проронила ни слезинки, а только сильнее сжала губы. Избиения и унижения стали привычными для Юки в этом доме. В душе она даже была согласна, что вполне их заслужила, нарушив правила господина Эн.Пэ. Но хоть к тычкам и оскорблениям у Юки постепенно креп иммунитет, с обидой своей ей не удавалось так же справляться. Особенно обидным казалось Юке то, что вся ее жизнь, любой поступок, фраза сравнивались с благополучной младшей сестрой, которую родители считали идеальным ребенком. Сравнения эти всегда были показательными, желательно — прилюдными, далеко не в Юкину пользу, хотя совершенно не соответствовали действительности.

С «легкой» мамалиной руки сестру называли — младшая Викусечка. Все, кто ее знал, даже консьержка в подъезде, были заранее согласны с тем, что она ангел, особенно по сравнению с исчадием ада несносной Юкой. Странность ситуации усиливал большой разрыв в возрасте сестер. Как семилетняя малышка может во всем превосходить почти взрослую шестнадцатилетнюю девушку? Но для того чтобы сделать приятное столь влиятельной супружеской паре, все знакомые принимали такое положение вещей, как некую данность, аксиому, не требующую доказательств.

«Младшая-то у нас такая сообразительная, прям на лету все хватает. Особенно математика у нее хорошо пошла. Учительница не нахвалится. А то я поначалу испереживалась. Юка ведь по всем предметам не блещет. Боюсь, на репетиторах разоримся! Чурбан с глазами и есть, вон пошла, посмотрите, и в ус себе не дует, как родителям все связи поднимать — в универ запихивать!»

Или:

«Младшая-то у нас такая общительная, такой успех имеет у мальчиков! Они прям косяками за ней ходят! Боюсь, она у нас замуж раньше, чем Юка-бука выскочит. Бука-букой и есть, вон пошла, посмотрите, опять одна-одинешенька, как верба!

Младшая-то у нас такая фигуристая, как я в молодости! Не то что Юка-сутунок! Сутунок и есть, вон пошла, посмотрите, мишка-косолапый!»

Введенные в ступор собеседники тщетно пытались разглядеть в хрупкой старшей дочери Амалии Георгиевны, говорившей все это, — косолапого сутунка с глазами. Но не найдя в девушке ни малейшего сходства ни с пеньком вербы, ни с одиноким букой, приходили к выводу, что перед ними явно сумасшедшая женщина. Поэтому продолжали осторожно поддакивать, чтобы не вызвать обострения.

«Младшая-то у нас такая боевая, Юке сто очков вперед даст. Чуть что не по ней, сразу Юку-тюху на место ставит, как взрослая! А эта тюха-тюхой и есть, вон пошла, посмотрите, тени своей боится! — не меняла темы Амалия Георгиевна. — Младшая-то у нас такая модница… умница… красавица… не то, что Юка!»

Издалека Лолу Каримовну и Юку можно было принять за сестер. Учительница рисования, прозванная детворой за миниатюрность и чернявость Семечкой, была больше похожа на школьницу, чем на педагога.

Ученики видели в Лоле Каримовне друга, тянулись к ней и постоянно приходили в кабинет ИЗО и МХК после уроков и во время перемен «говорить за жизнь». Предметы эстетического цикла, что она имела счастье преподавать, были, по их мнению, «прикольными» и «ненапряжными», а сама учительница признана «клевой» и невредной. Юка засиживалась здесь дольше всех.

Лола Каримовна знала эту девочку еще по школе искусств и была не против, если Юка оставалась и не на свои уроки. Она раздавала наглядный материал, усердно и ненавязчиво помогала отстающим ребятам. Да что скрывать, Юка была любимицей не только учительницы, но и многих учеников младших классов.

— Лола Каримовна, вот в сказках типа «Золушка», «Конек-Горбунок», «Крошечка-Хаврошечка», да вообще во всех старшие братья и сестры сплошь тупые, грубые сволочи. А младшие все добрые, терпеливые и самые-самые расчудесные. Вранье это! В жизни наоборот: младшие - избалованные злые эгоисты, которым все позволено, а старших же так затюкают, что жизни не рад! — Юка затеяла дискуссию, надеясь задержаться подольше, чтобы не возвращаться в ненавистный отчий дом с пурпурно-серым коридором в стиле «псевдо-ампир».

— Юленька, милая, ну что ты говоришь. Вот я, например, была старшая в семье, у меня, между прочим, два младших брата… акробата. Так меня мамочка на руках носила, только хвалила и гордилась мной. Ведь я ей помогала с близнецами водиться. Всегда меня в пример ставила, да я была для родителей незаменима. И любили нас всех одинаково. Уверена, твои родители любят тебя…

Молодая учительница перешла в элитную гимназию из художественного отделения школы искусств уже два года назад, но до сих пор не могла привыкнуть к жутким детским откровениям.

— Да вы, Лола Каримовна, не можете о взрослых людях плохо говорить потому, что вы — учитель. И то, что они меня ненавидят — не скажете. А они — ненавидят! Зачем только меня родили? Чтоб было над кем поизголяться?

— Действительно, я не имею права их осуждать. Так сказать, по статусу воспитателя. Как говорится, ворон ворону глаз не выклюет. Но, думаю, ты все же немножко преувеличиваешь. Никто над тобой не издевается.

— Да? Уж конечно! Этой малявке Викусечке второй ноут за год покупают, потому что ей первый, видите ли, не понравился. А у меня — комп-развалюха, на помойку не жалко выбросить. И не смей даже трогать Викусюсю-рассюсюсечкины вещи. У нее шуба норковая, а я в задрипанном пуховике — третью зиму. Рукава давно короткие. Стыдно от ребят. Я даже привыкла ходить дворами, закоулками, чтоб меня знакомые поменьше видели. Опущу голову и - вперед, чтоб не окликнули. Вот скажите, зачем норковая шуба мелкой второкласснице? Уродуют ребенка! А та на горке рукав разодрала, так ей еще лучше в этот же день купили. А меня специально унижают, особенно при людях!

— Может, они думают, что так избавляют тебя от гордыни? И вообще, запомни — кто-то очень мудрый сказал — «Все, что нас не убивает, делает нас сильнее». Уверена, ты добьешься многого в жизни, несмотря на трудности в семье. Например, известный оружейник Михаил Калашников был семнадцатым ребенком…

— Теперь понятно, почему он изобрел автомат… Да и как меня могут сделать сильнее постоянные придирки и несправедливость. Викусечку хвалят даже за хулиганство. У нее в дневнике запись учителя: «Подралась с мальчиком на перемене». У мамалии от восторга аж в зобу дыханье сперло. Она весь вечер подружкам по телефону мозги конопатила: «Какая у нас младшая смелая да отчаянная! Прелесть просто!» Я уж и так молюсь за их здоровье каждый день, и чтоб не завидовать, не злиться. Но как отрицать очевидное? Знаете, что я вам скажу, мама относится ко мне, как злая мачеха!

— Из «Золушки»?

— Нет, скорее из «Двенадцати месяцев» или «Морозко». В «Золушке» что? Там мачеха всего-навсего заставляла убираться. Я и так, как домработница бесплатная. А вот та — другая из «месяцев» — послала прям на мороз, чтоб падчерица окочурилась. Вот и моя скоро меня за подснежниками отправит. Только никто не спасет: ни принц, ни Дед Мороз!

— Неправда, Юленька, не могут родные так к своему ребенку относиться. Никто тебя на мороз не выгонит, не бойся!

— Я поняла! Значит, они мне не родные! Всю жизнь об одном и просила, чтоб разрешили мне щенка завести. Если б вы только видели их реакцию. Эн.Пэ. — в ярости, мамалия — в истерике! Клянусь вам, они меня ненавидят, им плевать, жива я или завтра сдохну!

— Ты не права: когда ты из дому убежала, папа твой тут и школу, и всю округу на уши поставил. Помню, какой был переполох!

— Ищут они меня только от стыда - не принято, чтоб у туза такого дочь из дому ушла… да еще в монастырь. Никогда они этого не допустят. Вот я жду не дождусь, когда мне восемнадцать исполнится. Отпустили бы сейчас…

— Ты что, так и не оставила эту идею? Глупости какие! Молоденькая еще, не жила. Влюбишься в красивого мальчика, захочешь семью…

— Я уже люблю! Самого лучшего на свете, который не предаст! Иисусом зовут, не слыхали?

— Ладно, не сердись. Покажи лучше, что нарисовала. — Лола Каримовна заметила, что каждый их с Юкой разговор утыкался в религиозную тему, как в тупик. Во время диалогов с этой странной девушкой учительница ловила себя на мысли, что беседует с женщиной вдвое старше себя, и всегда внутренне съеживалась от ее невероятной решимости и уверенности в своей правоте.

В душе у маленькой «женщины» Юки словно рос алмазный стержень, который невозможно было никак одолеть. Это отпугивало от нее сверстников, не желающих мыслить вечными категориями. Даже о чудовищной ситуации в своей семье девушка говорила спокойно, как бы рассуждая, а если возмущалась и сетовала, то строила речь так, словно все это — о ком-то другом, а не о ней самой.

Юка протянула учительнице свой альбомчик, больше похожий на записную книжку. Лола Каримовна никогда не видела подобной изобразительной манеры. Юкины рисунки можно было отнести к технике пуантилизма — живопись цветными точками. Но в отличие от французских импрессионистов Юка составляла свои композиции из раскрашенных фломастерами маленьких чешуек. Фломастеры, признанные художниками вовсе непригодными для профессионального искусства, давали неповторимый яркий и праздничный эффект.

Эта техника была изобретена Юкой и доведена до такого совершенства, что передавала цветовые рефлексы и нюансы светотени. Миниатюры выглядели очень декоративно и напоминали драгоценную мозаику. Сюжеты тоже были своеобразны: коричневые узловатые руки старого человека держат маленькую игрушечную деревню с церквушкой; большая черная собака с человеческими глазами качает колыбельку с младенцем; беленький домик с цветными ставнями на зеленом пригорке; старушка в голубом платочке с рыжей кошкой на коленях; бревенчатая комната с открытым окном и занавесками, расшитыми маками и васильками. Все сказочное и неуловимо иконописное.

— Замечательно, Юленька!

— Лола Каримовна, называйте меня Юка. Пожалуйста! Так меня зовут все знакомые. Говорят, я так сама себя в детстве назвала. Я и не помню когда. Так и приросло.

Утро расцветало на глазах, как проснувшееся поле одуванчиков, отзываясь в душе долгожданной радостью и легкостью. Такое необыкновенно приподнятое настроение не покидало Юку со вчерашнего вечера. Для радости были весьма большие основания. Во-первых, правительство от великих щедрот и забот о согражданах растянуло День защитника Отечества аж на четыре дня, чтобы показать населению все накопившиеся невостребованные военные фильмы. Но самое главное: семейство большого начальника в составе Эн.Пэ., Мамалии Георгиевны и младшой Викусечки отправились на все дни на неотдаленный, но престижный горнолыжный курорт. А значит, конвоя не будет почти полнедели! Можно дышать свободно, включать на полную громкость пение церковного хора и колокольный звон, молиться в зале перед иконами, открыв дверцы дубового шкафа!

С целью эффективного отдыха для милой Викусечки была куплена дорогостоящая экипировка, подогнанная точно по росту. А для неблагодарной Юки в холодильнике имелся недопитый стакан молока, забытый подсохший кусочек сыра и целое яйцо. Ничего из этого богатства Юке, к сожалению, не пригодилось: шел Великий пост.

«По амбару помела, по сусекам поскребла… - радовалась Юка своим находкам, выставляя на стол мешочки разной степени наполненности: макароны, гречка, горох, — от голода не умру, а на службы можно, как всегда, — пешком. Нужно только выйти пораньше. Господи, спаси и помилуй!»

В радостном предвкушении благодатных дней Юка села в кресло и открыла молитвослов. Но не торопилась приступить к ежедневной молитве: сегодня можно растянуть это удовольствие. Каждый раз, устремляясь мыслью к Вышнему, Чистому, Любящему, она испытывала ни с чем не сравнимое счастье: откуда-то сверху из неведомой выси появлялся некий канал, что связывал ее с нежным теплым счастьем. Словно любящие мягкие ладони опускались на голову: «Ничего, милая Юка, все проходит, пройдет и это. Потерпи немного, мы скоро будем вместе. Я люблю тебя больше всех на свете, ты одна для меня. Будь спокойна, родненькая. Я с тобой!»

Юку с детства, с тех самых пор, как начала осознавать себя, тянуло в храм. Маленькая, она расспрашивала взрослых, указывая на церковь: «А что это за красивый домик? Я хочу туда!» В семье этот интерес не приветствовался. Впервые Юка решилась на самостоятельный поход «в гости к Богу», учась в первом классе. Что-то непреодолимо тянуло ее туда, звало, как раскрытые объятия. Она втайне от родителей шла через полгорода, чтобы посидеть на ступенях храма вместе с побирушками, не смея зайти в огромные резные двери. Но когда однажды насмелилась, то испытала столь необыкновенно острое чувство восторга и единения с Высшим началом, что разрыдалась, не зная, как реагировать на открывшееся чудо…

Юка закрыла глаза и прислушалась к себе. Снова вспомнила сон, что преследовал ее с детства. Маленькая слепая старица в голубом платочке ткет полотно на старинном станке. Поет тонким голосом песню на неизвестном языке. Она силится понять, вроде бы знает, о чем песня, и не может вспомнить ни слова. Песенка незамысловатая, звучит, кажется, рядом. Как будто ветерок по комнате летает.

Юка открыла глаза и чуть не вскрикнула: старушка в голубом платочке стояла посреди зала, наклонив голову, и тонкой коричневой рукой указывала на комод. Видение длилось какие-то доли секунды, но было настолько реальным, что после исчезновения старицы в комнате остался запах свежеиспеченного хлеба и занесенных с мороза стираных простыней.

Несмотря на мистическое явление, Юка совсем не испугалась. Может, потому, что образ милой маленькой бабуси был уж совсем не страшный, а напротив — доброжелательный. Девушка вскочила из кресла, как ужаленная, и встала на то место, где только что находился загадочный фантом. Юка даже зачем-то так же вытянула руку и, наконец, уперлась взглядом в комод. Один из ящиков с особо важными документами, что всегда находился под замком, был чуть выдвинут. Это говорило о том, что родители, забрав оттуда загранпаспорта, впопыхах забыли запереть ящик.

Юка, повинуясь невидимому кукловоду, вытащила ящик и стала перебирать содержимое: «Это ведь явный знак. Только от кого? Что я должна понять?» Она перебрала все, что было под рукой, и раз, и два, но ничего удивительного в ящике не лежало. Документы на кредиты, гарантийные талоны, какие-то ценные бумаги с гербовыми печатями. Времени свободного было - хоть отбавляй, помешать никто не мог, поэтому Юка поудобнее забралась вместе с кипой документов на диван и стала внимательно читать скучные бумажки. Ведь не каждый день в дом являются призраки и указывают на случайно оставленные открытыми ящики, которые обычно всегда тщательно запираются.

«Вот гарантийники на пластиковые окна. Срок гарантии давно истек. Надо выбросить. Вот куча свидетельств о рождении. Мамалин, Викусечкин, мой… А это чей? Что среди наших документов делает чужое свидетельство? Кто такая? Нерусь какая-то? Потертая, видавшая виды бумажка. Странно: Юкка Тадоева, родилась в один день со мной. Мать: Людмила Васильевна Маркова. Отец: Анчи Тадоев. Если отец есть, то почему у этой девочки не записано отчество, и у отца тоже отчества нет. Может, так положено? Национальные традиции? И почему Юкка?! Уж больно напоминает, как я себя в детстве именовала - Юка. Такого имени-то на свете нет. Но вот, видать, есть имечко похожее…

Боже! Это же мое! Это мое настоящее свидетельство! И называла я так себя в детстве, потому что это мое имя. Родное. Только ребенку трудно двойное «к» произнести внятно! Конечно, это ж ясно, как Божий день! Я им чужая. Ведь вчера только сама это Лоле доказывала.

Юлия Николаевна я только по паспорту, а на самом деле — Юкка Тадоева. Им, сильным мира сего, любую бумажку, оказывается, легко переделать. Да я и не похожа на них совсем. Все благочинное семейство – белесое с рыжими ресницами и без бровей. А я смуглая, будто в солярии прописалась. Брови и ресницы у меня такие густые и черные, что мамалия периодически заставляет смывать косметику, которой я отродясь не пользовалась, и трет пальцами мне веки, не верит, что не накрашены. Зачем скрывали? Что это за тайны? Зачем выписывали новое свидетельство о рождении?

Юка находилась в смятении. Она то металась по квартире, то принималась истово молиться, прося о прощении и душевном покое. «Юкка Тадоева. Юкка Тадоева…» — бесконечно повторяла свое новое-старое имя, словно привыкая к нему или вспоминая что-то.

Решение пришло как-то внезапно. «Что ж я раньше не догадалась? Пока Эн.Пэ. покоряет снежные трассы в ближнем зарубежье, можно безнаказанно пользоваться Интернетом!» В остальные дни «инет» для Юки был доступен только под предлогом «скачать для реферата». Юка, дрожа от волнения так, что постукивали зубы, набрала в поисковике: юкка тадоева, людмила васильевна маркова, анчи тадоев. Всемирная паутина выдавала, как обычно, всякий бред, но первая статья из какой-то столетней газеты содержала в себе сразу все эти имена и гласила: «Девочка-Маугли из предгорья».

В статье кондовым газетным слогом рассказывалось: «В детскую туберкулезную больницу Нижнегорска поступил необычный ребенок. Оставленная своей матерью — Людмилой Васильевной Марковой, уроженкой горного села Светлая Вышенка, трехлетняя Юкка Тадоева была воспитана овчаркой и переняла повадки животного. В больницу девочка доставлена с открытой формой туберкулеза двадцать первого февраля, когда ночная температура опускалась ниже отметки тридцать градусов. Ребенок обнаружен в собачьей будке во дворе цыганского притона на окраине города во время рейдовой облавы наркоторговцев. Сколько времени провела девочка в обществе собаки, как ей удалось выжить — загадка. Нашими журналистами выяснено, что отца ребенка-Маугли несколько лет назад в тайге задрал медведь. Местонахождение матери остается неизвестным».

Статью венчал красноречивый снимок грязного «звереныша», завернутого в оборванную фуфайку. На старой черно-белой фотографии Юка с ужасом узнала… себя!

К походу Юка подготовилась продуманно: собрала только самые необходимые и практичные вещи, наварила в дорогу каши, наполнив ею несколько целлофановых пакетиков — какая-никакая, а еда, к тому же — постная.

Внимательно составляла возможные варианты маршрута по компьютерному путеводителю. Самым безопасным был избран железнодорожный путь. Если из поезда безбилетницу выкинут, придется автостопом, там уж, как Бог даст.

Юка без сожаления обрезала пальцы на старых вязаных перчатках и, надев их, два часа посвятила репетиции. Наигрывать популярные мелодии на скрипке, не снимая перчаток, оказалось труднее, чем она ожидала. Но, в конце концов, смирилась с удовлетворительным качеством: «Ничего, в дороге отшлифую».

Во внутренний карман куртки, вместе с маленьким молитвенником, Юка положила паспорт и оба своих свидетельства о рождении. Старенький мобильник решила взять с собой — мало ли что может случиться. Вдруг придется милицию вызывать или «скорую». Но предусмотрительно отделила от телефона батарейку. В каком-то приключенческом фильме она видела, как обнаружили «потеряшек» по сотовой связи. Есть у милиции такие технические возможности. А ей хотелось, чтоб ее никогда больше никто не нашел. Ведь Юка шла искать свою родную маму, свои истоки, свою судьбу.

Она мельком взглянула на отражение в зеркале: смоляная челка, жгучие упрямые карие глаза с чуть заметной раскосинкой, тонкая точеная фигурка уже девушки или еще ребенка?

В качестве прощальной записки Юка прикрепила к магнитной доске, на которой мамалия обычно размещала для нее списки домашних дел и покупок, распечатанную из Интернета статью «Девочка-Маугли из предгорья». Вместо подписи хотела добавить что-нибудь типа: «Гав-гав, ваша Жучка». Но подумав, написала: «Не хочу вам больше мешать. Наврете что-нибудь знакомым. Отправили, мол, Юку в Англию учиться. Я ж вас знаю. Прощайте. Спасибо за все. Храни вас Господь!»

И решительно вышла из дома.

II

В колючем февральском воздухе, в остром запахе городского смога угадывалось приближение весны. Сугробы густо поседели и прижались к земле. Даже трамваи сегодня стучали и звенели как-то особенно по-весеннему. Жизнерадостное птичье племя щебетало, радуясь яркому солнцу и призывая тепло. Дороги стали совершенно черными, намекая на скорую распутицу.

К поезду, идущему на Нижнегорск, Юка успела вовремя. Общий вагон был последним в составе и оказался столь допотопным и обшарпанным, что вполне сгодился бы для съемок фильма об истеричной эвакуации в суровые военные годы. Вход в этот железнодорожный раритет, в отличие от купе и плацкарта, проводники не контролировали. На девушку с рюкзаком и скрипкой никто не обратил внимания.

Юка решила не мозолить глаза до отправления и забилась в холодный металлический переход между вагонами. Она оказалась запертой в продуваемом из всех щелей железном пенале с невыносимым дорожно-вокзальным запахом. Будто в одной кастрюле воздух густо перемешали с металлом, мокрой грязью, куревом и мочой.

В Нижнегорск поезд прибывал в половине восьмого вечера, а значит, Юке предстояло продержаться, оставаясь незамеченной, целых семь часов. Нет, конечно, никакой необходимости прятаться и мерзнуть между вагонами не было — можно было сделать «морду тяпкой», устроиться на скамеечку в общем вагоне. Но что-то упрямо сдерживало ее от «явления народу».

Юка вспомнила, как в детстве очень любила прятаться в шифоньер, готова была сутками сидеть в темном тесном чреве по соседству с блузками и платьями. В шуршащем ласковом пыльном мирке «зашкафья» не было окриков, подзатыльников, зла. Только там к ней приходило чувство защищенности и успокоение от любых обид.

Вагон сильно дернуло, и состав тронулся в путь. Юка закрыла глаза и стала шептать молитвы. От этого привычного шелеста знакомых слов стало легче на душе, и страх, вытесняемый твердой решимостью, медленно отступал, как океанский отлив.

По мере того, как состав разгонялся, в тесной коробочке между вагонами усиливался пронизывающий сквозняк. Ветер поднимался снизу и продирал до костей. Юка сжалась в комочек, как нахохлившийся в стужу воробей. Она присела, прижимая к себе скрипку, потерявшись во времени и пространстве от холода, грохота и неизвестности…

На какую-то долю секунды вдруг накатил необыкновенно приятный запах… псины, а заиндевевшие пальцы словно утонули в жесткой и теплой собачьей шерсти. И горячая волна пошла изнутри. Что-то неясное и давно забытое перетекало из подсознания в сердце и наполняло его уверенностью, как будто кто-то большой и сильный любит тебя и защитит от всего на свете.

Все чувства обострились. Словно кожу содрали. В кромешной тьме она различала все вокруг. Несмотря на адский скрежет и лязг металла, Юка чутко слышала, что творится в вагонах.

В предпоследнем вагоне наступило вдруг затишье, казенные голоса дублировали одно и то же сочетание звуков, и что-то внутри возопило: «Опасность! Это контролеры, меня сейчас застукают или, еще хуже, — высадят на глухом полустанке!»

Юка нырнула в тамбур. По сравнению с ее «морозилкой» в вагоне была просто «баня». На ее счастье дверь в туалет оказалась приоткрытой. Девушка юркнула туда и быстро закрыла за собой замок: «Пусть теперь хоть ломают, не открою до самого Нижнегорска».

Сердце глухо билось, намереваясь выпрыгнуть из груди. Юка стояла ни жива ни мертва в холодной зловонной жиже, мечтая впечататься в серую стену и стать невидимой: «Господи, мой Отец Всемогущий, веди меня, куда Ты Сам хочешь!»

Периодически дверь в туалет дергали, иногда очень интенсивно. Но проводника, ответственного за доступность мест общего пользования, так и не нашли. Поэтому вскоре пассажиры стали смиренно ходить в отхожие места других вагонов.

Когда до прибытия на конечную станцию осталось полчаса, а находиться в спертом вонючем плену уже было невмоготу, Юка покинула место добровольного заточения: «Теперь даже если высадят, то дотемна все равно доберусь в город».

Через стекло двери Юка с интересом разглядывала человеческий «муравейник» - общий вагон был переполнен. После долгого сидения в одиночестве, созерцание этого вечного кипения можно было приравнять к просмотру убойнейшего блокбастера. Вон мать отшлепала смешного пацана на глазах у публики, но он не заорал, как все ожидали, а насупился и убежал от нее в конец вагона. Вот влюбленная парочка, прижались друг к другу и счастливы. Хорошенькие такие. И смотреть на них приятно. Две тетки не могут никак наговориться — сто слов в минуту. Наверное, за время пути измучили соседей подробностями своей личной жизни. Три мужичка рабоче-крестьянского покроя с неподдельным азартом режутся в «дурака». Пожилая пара поедает из стеклянной банки что-то домашнее и очень вкусное.

Но смотри не смотри, а зарабатывать надо, хотя бы на проезд в автобусе. Юка расчехлила скрипку и вышла «на сцену». Сначала она хотела что-то сказать, представиться или попросить денег, но под обстрелом обращенных на нее глаз засмущалась. Заиграла без предисловий, — и так все ясно!

Особый успех снискала незамысловатая украинская песенка, которую дважды пришлось играть на «бис». И кто-то даже взялся подпевать. Размеры пожертвований превзошли все ожидания. Теперь Юке хватало денег не только на проезд по городу, но даже на полноценный ужин и ночевку в гостинице «средней руки».

Когда она радостно пересчитывала в тамбуре свой гонорар, к ней, как две тучи, подплыли два серьезных амбала:

— Че за чес? Чья будешь?

— Че молчим?

— А ты что, сам не видишь? — выпалила Юка от страха, видимо, сама не понимая, что сказала. Она изо всех сил хотела казаться спокойной и уверенной: «Господи, мой Отец Всемогущий, веди меня, куда Ты Сам хочешь!» Между тем амбалы, без тени сомнения в собственной правоте, говорили сами с собой, отвечая на свои же вопросы:

— Похоже, это Расулова лялька.

— А я-то гляжу, она вроде из ихних. Чурбан-баши, — рыжий парень глумливо осклабился, обнажив щербатый рот.

Он неприятно потрепал Юку за щеку. Она резко увернулась и, прямо глядя в маленькие «простакишные» глазенки обидчика, дерзко и самоуверенно поинтересовалась:

— Неприятностей с Расулом хочешь? Идите, дяденьки, куда шли.

—Ох, ты какая дерзкая! Убавь динамик, пока тебя смычком не сделали!

— Ладно, ну ее. Пошли, Штопаный! Не хватало еще разборок с Расулом по такой мелочевке.

Нижнегорск встретил пассажиров промозглыми сумерками, усталой суетой и стылой слякотью. Детская туберкулезная больница находилась далеко от вокзала: за городом в лесном массиве. Когда автобус подкатил к нужной остановке, вечер незаметно перетек в ночь. Сосны стояли зловещим черным забором, бороздя макушками темное небесное индиго. Указатель на остановке гласил, что до больницы — два километра. Стрелочка была направлена на дорогу в лес, такой непроглядно-черный, что Юка съежилась от страха.

Автобус, презрительно фыркнув, равнодушно отчалил — дальше, по освещенной трассе, а одинокая девушка перекрестилась и направилась в черное лесное чрево. Сначала она шла, как парализованная, не чувствуя ног. Юке все казалось, что кто-то злобно сверлит ее взглядом в спину, а из леса наблюдают за ней неведомые чудовища. Она часто оглядывалась. Но широкий тракт, прорезавший ночной лес, был пуст: «Господи, мой Отец Всемогущий, веди меня, куда Ты Сам хочешь!»

Скоро глаза привыкли к темноте. Лес утопал в белоснежной пуховой перине. Снег мерцал в лунном сиянии, дорога хорошо просматривалась. Ночная чащоба, напугавшая Юку перед началом пути, оказалась не такой уж непроглядной.

Вдруг Юка ясно услышала за спиной шаги и учащенное дыхание. Судя по хрусту снега, нечто приближалось к ней с такой скоростью, что убегать уже не было смысла. Юка остановилась, закрыла глаза и стала молиться почти в голос: «Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя Твое, да приидет царствие Твое…»

Страшное нечто остановилось и, терпеливо прослушав молитву, трижды чем-то ткнуло Юке в бок. Девушка осторожно приоткрыла глаза, ожидая увидеть дуло пистолета или лезвие ножа. Но это был не нож и не какое другое оружие, а нос большой черной собаки, что дружелюбно теперь обнюхивала скрипичный футляр, виляя косматым хвостом. Собаку можно было бы назвать очень крупной овчаркой, если бы не густая кудрявая шерсть. По сравнению с миниатюрной низкорослой Юкой псина казалась гигантской. В ближайших собачьих родственниках явно не обошлось без вмешательства ньюфаундленда.

— Ты кто? - Юка спросила собаку, будто та могла ей ответить. — Чего ж ты по лесу бегаешь ночью одна? Хотя кто бы спрашивал, только не я… Я-то сама кто? И чего по лесу бегаю ночью одна?.. Ты мальчик или девочка?

Пес ответил глухим низким «мужским» лаем: он явно знал дорогу к больнице и решил сопровождать новую знакомую. Юка уцепилась за лохматую холку, и они пошли по дороге. Идти стало веселее и совсем не страшно. Вскоре начали попадаться фонари и вдали из-за деревьев засверкали окнами корпуса туберкулезной больницы.

— Давай, я тебя буду Анчи называть? Так моего папу звали, его, правда, медведь в лесу задрал. Будем надеяться, что сюда медведи не заходят.

Вокруг обширной больничной территории тянулся бесконечный высокий забор из железных прутьев, ворота оказались запертыми. Юка беспомощно топталась у ворот. Февральский морозец ближе к ночи усиливался, ноги в хлипких сапожках совсем замерзли.

Анчи подскуливал и беспокоился, увлекая Юку прочь от ворот. Девушка не торопилась отходить от цели. Тогда вежливй пес мягко потянул ее, прикусив рукав куртки. От безысходности Юка послушно отправилась за новым другом. Они шли по узкой тропинке между сугробами минут семь. Анчи привел Юку к месту, где высокое ограждение из металлических прутьев переходило в деревянный заборчик — низенький и расшатанный.

Пес энергично подскочил к узкой «прорехе» в ветхом заборе и по-хозяйски деловито протиснулся на территорию больницы, увлекая за собой новую знакомую.

Стеклянное фойе главного корпуса мерцало холодным таинственным светом. Через высокие стеклянные двери Юка с интересом рассматривала больничный интерьер, больше напоминающий недорогой отель.

Чуть ниже строгой вывески располагался звонок с указующей на него жирной стрелкой. Юка несколько раз тянулась к заветной кнопочке, но каждый раз отдергивала руку. Что-то не давало ей рискнуть заявить о себе, несмотря на окоченевшие ноги.

Меж тем, у Анчи появились две не менее габаритные подружки - кавказские овчарки. Они недовольно подгавкивали и с подозрением косились на Юку. Как только девушка делала любое движение, охранницы начинали угрожающе рычать. Очумевший от женского общества, Анчи вовсе не думал кидаться на защиту новой хозяйки, а заискивающе вилял хвостом, пытаясь понравиться серьезным дамам.

В отчаянии Юка принялась не только давить на звонок, но и стучать в толстое дверное стекло и даже кричала: «Эй, есть кто?» Но никаких признаков жизни в фойе не наблюдалось. Снаружи, наоборот, нагнеталось волнение - собаки стали суетиться и лаять. И вдруг все вместе ринулись в сторону, откуда слышался громкий скрип шагов по снегу.

Из-за угла, навстречу собакам, энергично вышагивал крупный человек в больших валенках, лохматом тулупе и шапке-ушанке. Сторож был вооружен совковой лопатой и решительно боевым настроением:

— Этт че тут?! Чего шумишь? Посещений нету — карантин.

К бесконечному удивлению, грозный секьюрити оказался женщиной. Несмотря на гренадерский рост и низкий хрипловатый голос, перепутать было невозможно: над Юкой возвышался крупномасштабный экземпляр прекрасной половины человечества.

– Извините. Я тут лечилась когда-то давно, когда маленькая была. Вот приехала… мне очень важно узнать…

— Третий десяток лет туточки на службе, а тебя че-та не припомню. Как звать?

— Юка, то есть Юкка Тадоева, — неожиданно для самой себя вдруг заявила девушка и протянула блюстительнице порядка мятый листок со статьей о девочке-Маугли.

На сказанное служивая великанша отреагировала неадекватно. Она резко подпрыгнула к девушке, крайне удивив собак. Скинула толстые рукавицы, которые повисли на резинках, как у гигантской растеряхи из детского сада для циклопиков. Повернула Юкино лицо к свету и старательно вгляделась, будто хотела запомнить каждую мелкую черточку:

— Божечки! Божечки святый! Не может быть!

В крохотной пристройке-сторожке царило райское благолепие. Главное: здесь было не просто тепло, а даже жарко. Юка умоталась за день, до костей продрогла в февральском лесу, и теперь ее разморило. Девушка едва могла шевелить языком. От чая и пирогов с картошкой она и вовсе размякла и «поплыла», чувствуя себя абсолютно счастливой.

Сторожиха тетя Паша была женщиной не просто весомых, а грандиозно весомых достоинств. Если бы не маленькая оплошность в паспорте, где по чистой случайности числилась в женском роде, то она вполне стала бы украшением любого взвода быстрого реагирования. Все было в ней для ратной службы: сила, мощь, стать, отвага, даже усы – и те имелись в наличии.

Но вместо того чтоб на передовой линии фронта вести за собой в атаку, тетя Паша ворожила у стола в комнатке, совмещающей гостиную, кухню и спальню. Она суетилась, потешно кудахтала, то и дело резко всплескивая могучими натруженными ручищами:

— Я ж помню, какую тебя привезли — этт-ж страсть! Вши заедали! Побрили тебя наголо. От сажи отмыть неделю не могли! Поставят тарелку с кашей, а ты с ложки есть не понимаешь — прям лицом в чашку, и лакаешь, как зверь. Вся моська вечно в каше была. Укол тебе ставят, так ты сестрам все руки искусаешь, а потом забьешься в угол и скулишь по-щенячьи. Ужасть! Докторица твоя удивлялась — за год ребенок из животины в человека превратился! По уму потом всех своих одногодок обогнала! Помню, как ты постоянно другим детям вслух книжки читала. Оставят тебя за воспитателя — и никаких забот.

А уж заживало-то все на тебе — прям, как на собаке! Ой, прости-прости! Нет, ну, правда, два сегмента были осеменены, — со знанием дела заявила тетя Паша, примеряя на себя личину главврача, — сначала думали, что без операции не обойтись. А потом локализовали медикаментозно… и привет — закальцинировалося все!

— Теть Паш, а меня никто никогда потом не искал? Ведь маму тогда не нашли — «местонахождение неизвестно». Может, она когда-нибудь появлялась?

— Да, известно ее местонахождение, известно! Опустилась она до того, что к цыганам в рабство сдалася. Летом огород полола, зимой снег гребла, печь топила. Потом прирезали ее по пьяни. Бабушка твоя рассказывала. А уж как искала-то бабушка, но поздно было: тебя тогда в детдом перевели, — тетя Паша помолчала, сокрушенно уронив руки на цветастый передник, — ездила, расспрашивала, голосила тута по кабинетам, потом еще письма писала лет десять. Все глаза выплакала, да и ослепла… Поди уж и померла…

— А откуда? Откуда письма-то были? Может, адрес сохранился?

— О-о-о, да адрес такой — деревня Светлая Вышенка, спросить бабу Стешу!

— Тадоеву?

— Не-е, она ж по маме - Маркова.

Рано утром тетя Паша ушла «лопатить дорожки». У Юки внутри словно неугомонный маятник мотался и не давал сидеть на месте. Что-то подгоняло, как очумевший тренер: быстрей-быстрей-быстрей! Вот бы разогнаться как следует да полететь над этим лесом в Светлую Вышенку. Как там? Жива ли баба Стеша? Помнит ли о внучке?

Юка механически жевала булочки, осознавая, что теоретически, судя по ванильному запаху и румяному виду, они должно быть очень-очень аппетитные. Но вкуса не чувствовала. Ее душа была уже там, в неизвестной и одновременно родной деревеньке.

Тетя Паша на собственных «Жигулях» проводила Юку до автовокзала. Сложность была в том, что Анчи увязался за Юкой и ни за что не хотел с ней расставаться. Впрочем, в этом их желания совпадали. Но в автобус «такого-то волкодава» без намордника пускать отказались наотрез.

— Ничего, теть Паш, вывези нас на трассу. С Божьей помощью доберемся! Чувствую, будто за руку меня ведут — доедем.

— Да кто ж с этим чудищем в салон-то посадит? Брось его!

— Своих не бросают!

Попрощавшись с тетей Пашей, Юка осталась посреди обледеневшей, продуваемой всеми ветрами трассы со скрипкой и черным псом. Время переползало к обеду. Они прошли уже с десяток километров. Голосовали каждой проезжающей машине, но никто не останавливался.

От отчаяния Юка достала скрипку и, отважно встав посреди дороги, стала играть неистовый каприз Паганини.

Почти такой же автобус, что не повез Юку с автовокзала, подплыл вплотную. Поначалу он намеревался объехать отчаянную скрипачку, но потом, словно поразмыслив, притормозил. В салоне дружно зааплодировали. Компания молодежи, вооруженная лыжами, направлялась в предгорную курортную зону. Юка и пес без особых приглашений запрыгнули в открывшиеся двери:

— Сыграйте, маэстры!

— Это что за зверрр? Гибрид болонки с гризли?

— А он не укусит?

— Как зовут образину?

— Ты играешь — он танцует?

Чтобы отвлечь повышенное внимание от четвероногого друга и пресечь поток вопросов, переходящий в галдеж, Юка стала наигрывать популярные песенки. Компания с азартом взялась подпевать.

Юкин репертуар был проигран всего только по третьему кругу, а веселый автобус притормозил у поворота на Светлую Вышенку. На перекрестке добрый водитель высадил девушку с большой черной собакой, не взяв оплаты:

— Дальше сами добежите!

Светлая Вышенка встретила гостей ярким, слепящим, почти весенним солнцем. Вдоль дороги захороводились стройные березки в кружевных шалях, связанных из сверкающего инея. Домишки нахлобучили высокие снежные папахи и приосанились перед пришлыми. Белолобый теленок в рыжих пятнах с интересом разглядывал их сквозь худую ограду. Здесь почему-то было много белого и голубого: резные деревянные наличники, разрисованные диковинными цветами и птицами ставни. Деревенька напоминала забытую съемочной группой декорацию давно поставленного кинофильма по народной сказке.

Румяная тетка, укутанная в цветастый платок, переваливаясь, как уточка, везла на санях флягу с водой.

— Здравствуйте, подскажите: к бабушке Стеше Марковой как пройти?

— Прямо иди, милая. Во-о-он на пригорке, он один там домик-то, — тетушка с интересом рассматривала Юку сквозь хитрый монгольский прищур. Видно было, что женщине до ужаса хочется расспросить незнакомку, но она сдержалась.

Анчи бежал впереди, будто всю жизнь знал эту тропинку между сугробами. Одинокий домик, оседлавший холм на отшибе, выглядел совсем, как игрушечный.

Баба Стеша была трогательно маленькой, сгорбленной, белоснежно седой, но все равно напоминала Золушку из старого детского фильма. Старушка сидела перед закопченной печуркой и до смешного сосредоточенно чистила картошку. Несмотря на усилия, получалось это у нее из рук вон плохо: картофелины оставались грязными и недочищенными.

Бабушка повернулась к двери, но яркие васильковые глаза не фокусировались на Юке. Стало ясно, что старушка слепая.

— Бабушка, это я — Юкка!

Слепая старица выронила из слабой руки картофелину и та подкатилась к самым ногам девушки. На секунду словно прислушалась к звуку прозвеневшего голоса и, открыв слабые дрожащие объятия, баба Стеша со слезами кинулась к внучке:

— Ты?! — старушка прижалась к Юке всем хрупким тельцем. — Счастливая я, счастливая! Дождалась! — она гладила детскими шершавыми ладошками Юкино лицо и улыбалась сквозь слезы, которые ручейками лились из невидящих глаз. — Теперь и в могилочку-то мне лечь не страшно!

Они сидели, прижавшись, перед огнем, что плясал за приоткрытой печной дверцей, как два голубя на карнизе, и говорили, говорили…

— Бабушка, а почему мне такое имя необычное дали?

— Отцу так шаман приказал. Чтоб выжила, говорил. Я потом тебя в нашу церкву снесла. Батюшка окрестил. Не то что по-басурманскому, а как положено. Окунают тебя маленькую в купель, ты ж не пикнула даже, не то, что другие ребятишки.

— Я теперь, знаешь, в монастырь пока погожу. Теперь ты у меня — есть о ком заботиться. Баб, а ты в храме-то давно была?

— Оо-ой, давно. И не помню уже. Когда ноги еще боле-мене ходили. А щас кто меня поведет. Кому надо с чужой старухой возиться? Дома молюся-молюся кажный день. У меня иконочка есть! А вобще охота побывать хоть перед смертушкой. Послушать…

— Завтра пойдем с тобой. Тут недалеко. Дойдем потихонечку…

Юка сняла с огня готовую картошку и стала накрывать на стол. «Сегодня все перемою, завтра возьмусь за белье. Как там во дворе Анчи освоился? — Юка глянула мимоходом в окно, на душе у девушки было и светло, и покойно, — Господи, веди нас, куда Ты Сам хочешь!»

Последнее мягкое закатное солнышко осветило голубые купола скромной церквушки. Словно в жилистых ладонях Земли нахохлилась перед сном, распушилась по-воробьиному деревня Светлая Вышенка. Загорланили задиры петухи, соревнуясь, кто громче возвестит о наступающем покое. Расстелился густой запашистый дымок затопленных по всему местечку бань. Словно мягкой пушистой периной накрыло тихое место благословенной тишиной.

И стало в мире на два счастливых человека больше… на два человека и одного большого черного пса!