Как только приплыли купеческие шитики с товаром к низовым тунгусам, вместе с другими пришел и Юхарца с дочерью Чупалой. Старики древние - обоим лет полтораста будет. Лица сморщенные, темные, рты беззубые, глаза выцвели. Зашел старый на шиток, робко вслед за ним и Чупала. Низко кланяются, часто встряхивают седые головы, гнут разбитые спины. - Хозяин... Миколай Гаврильич?- окрикивает старый приехавшего купца. - А! За покруту принес?- оборачивается тот, и слабое подобие улыбки скользит по скуластому, опухшему лицу.- Давай, давай... - Покрута... это как же, Гаврильич! Покруту надо, надо!- торопливо говорит Юхарца, а в голосе его дребезжащем и в глазах мигающих трепещет беспокойство, какое-то недосказанное желание. Но не слушает его Николай Гаврилыч, не замечает стариковского замешательства. Берет он белку из рук Чупалы, быстро считает ее, привычным движением отбрасывает в темную груду белок. Некогда ему. Долги собирает с тунгусов. Знает это старый. Конечно, не надо мешать. Молча сходит с шитика, идет по берегу, садится на молодую травку и закуривает. Рядом с ним садится и Чупала. Тоже развязывает кисет. Тоже курит. Молча сидят оба и ждут. О чем-то думают, выпуская из беззубых ртов сизый дым. Щурят глаза, сплевывают, слюняво сосут трубки... А Николай Гаврилович вместе с приказчиком Ларионом набивает белкой большие кули, зашивает их и складывает под брезенты. Разошлись по берегу тунгусы, унесли с собою все, что нужно было, пьют где-то водку, поют однообразные песни и громко, с визгом ругаются матерными словами. Снова подходит к шитику старый с дочерью. Нерешительно останавливаются перед Николаем Гаврилычем. - Хозяин!.. Миколай Гаврильич! - говорит он опять.- Маленький деля говорить хочу… Смеются Николай Гаврилыч с приказчиком: дело! Какое дело у старика такого? Промышленник он уже теперь плохой, сам ничего не добудет, за покруту и то сородичи насобирают. Какое дело? Тихо подтверждает и Чупала: - Деля сказать надо... деля! Тогда перестает смеяться хозяин. Важно выпячивает он нижнюю губу, грудь вперед выставляет. - Говори дело-то! Да толком. Обрадованно торопится старый сказать. Путает привычные тунгусские слова с тяжелыми русскими, заикается, брызжет слюной: - Шаманство мало-мало другой надо... Оксари вам хочу... Микола-годник... Мой шаманство совсем худой, совсем ничего не может... Твой ая-какун... всегда может...- Кончил старик. Все, что надо было, сказал, и нет больше слов. Лицо Николая Гаврилыча раскрывается в широкую улыбку. Нос вздрагивает - так хочется без удержу расхохотаться; кривится и Ларион, веселым смехом зажигаются его глаза. Но оба сдерживаются. Гладит рукою подбородок свой Николай Гаврилыч, вздымает глаза к небу. - Да-а,- тянет он,- что правда, то правда. Николай-то угодник почище твоего шамана будет... Это верно... Да, понадежнее!.. Радостно кивают старые головы: ах, верно! Ах, верно говорит Гаврильич!.. - Только совсем ли ты готов принять таинство крещения?- медленно и веско продолжает Николай Гаврилыч.- Приготовился ли ты, старик? Никнут головами и Юхарца и Чупала. Запинаясь, отвечает старый: - Будто готовился хозяин... Мало-мало белка есть. Бунта два будет, а то и больше... Горят и переливаются искорки в глазах купца и приказчика. Уже не смех ползет по лицам их. Щурятся веки, и губы складываются, точно глотают. - Ага!- удовлетворенно мотает головой Николай Гаврилыч.- Что же, креститься можно. Вполне даже можно. Радостной надеждой оживает лицо старика. Придвигается он ближе к купцу, дышит на него запекшимся ртом. - Крести, Гаврильич, ах! Крести, пожалста!.. И точно заученное, упорно заученное тянет за ним Чупала: - Крести, пожалста... Крести... ...Желтые старые тела. Сбежалась и отвисает ненужными складками иссохшая кожа на выступивших угловатых костях. Зябнут старые тела в холодной весенней воде. Но покорно склонились головы. Глаза глядятся в зыбкую воду и следят за изломленными чьими-то лицами там, внизу. Над нагими, погрузившимися в воду стариками на самом краю берега стоит Николай Гаврилыч и читает "Отче наш". Рядом - приказчик Ларион с зажженной стеариновой свечкой в руках испуганно крестится и шепчет беззвучно молитву. А немного в стороне маленькая кучка пьяных тунгусов. Глядят они на стариков, на Лариона, и в их глазах отражаются отсветы стеариновой свечи, трепетные отсветы... Кончил Николай Гаврилыч молитву. - Вот, кончено! Выходи,- коротко командует он. Покорно выходят старые на берег, отряхиваются, жмутся, дрожат. Но спохватился Николай Гаврилыч: он забыл что-то. - Годите!.. Имена-то вам другие нужно дать...- Задумывается он ненадолго. Толстые морщины силятся удержаться на лоснящемся лбу.- Ну вот... ты теперь будешь Псоем, а ты Неонилла... Подходит приказчик Ларион, подает два медных крестика... Ласково обхватывают гарусные гайтаны старые жилистые шеи. Одеваются старые. Меж собой о чем-то говорят. Оправляют на груди холодящие тело кресты. Отдали белку Николаю Гаврилычу. За крещение. Смотрят, учатся, как нужно крестное знамение творить. Непослушные пальцы неуклюже складываются в щепоть. Рука прыгает по лбу, по плечам, по животу... ...Отъезжая с шитиком обратно домой, Ларион конфузливо говорит хозяину: - Как бы, Миколай Гаврилыч, тово... греха не вышло от духовенства?.. Долгим взглядом окинул его хозяин с ног до головы, взглядом, в котором отчетливо, без слов начертано: "Молод, несмышленыш!.."
Ревет и трещит осенняя гроза. Носится буйно грозовой ветер по тайге. Мгновенным пожаром зажигает молния лес. Шумит крупный дождь, бьет о бересту чума, ручьями скатываясь на землю. И жадно впитывается ею, еще не согретой, еще помнящей пленение зимней стужи. Против Юхарцы в полутемном чуме сидит Николай-тунгус. Молчит старый и слушает долгую речь молодого. Голову опустил старый: точно учит его Николай-тунгус, молодой Николай. - Обманул, обманул Гаврильич!.. Как же. Крестить разве так нужно? Эхе-хе... Попа нужно - шамана русского: шамаск на нем весь золотой - так и горит... Волосы долгие, крест большой в руках, укладня больше будет, тоже блестит... Песни петь должен поп-то долго-долго... Вот как!.. Тогда хорошо... А Миколай Гаврильич обманул... совсем обманул! Складываются в старой голове громкие слова, в понятную мысль складываются: "Верно, обманул, обманул". - Мазать голову нужно...- не останавливается Николай-тунгус.- Пахнет хорошо, чем мажут-то... Вот как!.. Чашкой медной на цепочках качать во все стороны: и на солнце, и позадь себя, и по обе руки... Огонь жечь в чашке да серу вкусную сыпать на него... Вот как... вот креститься нужно как!.. Горит ярче, все ярче горит обидная мысль: "Обманул, совсем обманул!" И в темном углу чума, за инмоками [1] и патакуями, за оленьей постелью копошится Чупала и тянет плаксиво: - Обманул!.. Свернулся на постели старый Юхарца, голову от огня отвернул в темноту. Слышит он вздохи Чупалы и кипит злобой. Болью и обидой ударил по сердцу обман Гаврильича. Болью и обидой. И белки даром пропали, и к русскому богу не перешел... Слышит грохот и вой грозы. И не знает старый, кто это гневается,- шаманские духи или русский бог, Микола-угодник? И за что гневается?.. И не знает старый, кто огонь сверкающий посылает сверху, чтоб покарать старую голову?.. Страх заползает в потревоженную душу. Чего бояться? Разве впервые гроза весной приходит? Разве погас огонь и нет вокруг покатых стен чума?.. Но непонятный страх вползает в душу. И в отчаянии пытается старый Юхарца вспомнить шаманские заклинания, пугающие злобных духов... И в отчаянии силится он пальцы сложить в щепоть, чтобы оградить себя от страха крестом. И неумело крестится старый иссохшей, трясущейся рукой... Свернулся Юхарца в комок... А старые кости плохо гнутся. Весь обвеян он страхом. Большим страхом. Большой обидой...
Поит водкой Николай Гаврилыч отца Митрофана. Каждый год так заведено - попа угощать. Уже много выпили оба. Красные глаза осоловели. Вдруг хохочет Николай Гаврилыч. Вспомнил что-то. Смешное, должно быть. - Бать, а бать!..- окликивает он пошатывающегося батюшку.- Послухай... а я ведь заместо тебя тунгусов окрестил. Ей-богу!.. Ха-ха-ха!.. Смеется отец Митрофан. Трясется черная борода, прыгают волосы со лба на глаза, с глаз на уши. - Здорово!.. Ты, брат, этак и харч мой весь отобьешь!- Смеясь, слушает отец Митрофан. Только изредка одобрительно басит:- Ловко, ловко, брат!.. Ай да Николай-креститель!.. Толпятся в избе крестьяне. Тоже слушают: занятно Гаврилыч рассказывает; тоже смеются. Выходит из толпы мужичонка. Совсем паршивый мужичонка: борода в клочьях, одежонка изодрана. Пьяный. Только глаза блестят не по-пьяному. Выходит и матерным словом, большим матерным словом бросает и в попа и в Гаврилыча. А потом уходит из избы.
|