|
РОССИЯ
Россия - земля соловьиных садов!
Задолго до русских поэтов
зазывно, протяжно, на сотни ладов
обласкана ты и воспета.
А сами поэты, что имя твое
восславили в разные сроки,
они только песни твоих соловьев
одели в чеканные строки.
Отсюда державная Пушкина власть
и тютчевский
голос пророка,
Марины Цветаевой нервная вязь,
тревожная музыка Блока.
Отсюда упругие ритмы бойца,
спокойная ровность былины.
О Родина, в сердце любого
певца
ты песней вошла соловьиной.
Но липнет пройдошество
к миру святынь,
и некто, рифмуя отлично,
в поэзию с именем лезет твоим,
как будто домушник с отмычкой.
Он все перепутает: мир и войну,
и дикость с укладом исконным.
По моде восхвалит твою старину
и лоб расшибет пред иконой.
А только капризная мода пройдет,
он плюнет на черные доски...
Ну, что же, пускай коммерсант
пристает
с дежурным эпитетом плоским.
Россия - земля соловьиных садов!
Задолго до русских поэтов
зазывно, протяжно, на сотни ладов
обласкана ты и воспета.
ДРУЗЬЯМ
Там и сейчас звенят звонки,
учитель в класс заходит с картой,
притихшие ученики
рассаживаются за парты.
В сугробах русскую избу
рисует мальчик, бор сосновый,
и первоклассница из букв
впервые складывает слово.
Мне кажется, туда зайти,
в свой класс, к доске, истертой
мелом,
и кто-то детство возвратит,
подростком сделает несмелым.
И все друзья придут сюда,
с кем мы учебники листали,
с кем вместе, торопя года,
в сибирской школе вырастали.
Чуть побледнею я, когда
примечу девочку меж ними,
с глазами синими, как даль,
немного строгими и злыми.
Сверкать на солнце будет снег,
сухой мороз румянить щеки,
и мы, как прежде, вместе с ней
сбежим с последнего урока.
Пойдем, как прежде, не спеша,
по узким улицам знакомым,
но только не ускорю шаг
и не сверну к родному дому.
Я вдруг заговорю о том,
о чем - ни слова раньше с нею,
как под ее пустым окном
по вечерам стоял, краснея.
Как ей признаться не дерзал,
как злился, ревновал порою,
как виделись ее глаза,
лишь только я свои
закрою.
За много верст теперь она
и все друзья, что рядом были, -
все перепутала война,
и годы все переменили.
Друзья по свету разбрелись,
им не собраться в старой школе,
и далеко шагнула жизнь,
и детство далеко до боли.
А там звенят, звенят звонки,
учитель в класс заходит с картой,
притихшие ученики
рассаживаются за парты.
ОДНА СЕКУНДА ИЗ ЧЕТЫРЕХ ЛЕТ ВОЙНЫ
Обожгло меня горячим ветром,
укололо струйками песка;
может быть, в каком-то миллиметре
пролетела пуля от виска.
Пролетела и ушла в недальний
люто искореженный лесок,
говоря отнюдь не фигурально,
я от смерти был на волосок.
Но о ней не думалось, о смерти,
самый воздух, кажется, кипел,
в сатанинской этой круговерти
даже испугаться не успел.
Лишь теперь, когда возникли скопом
рокот, грохот, посвист горевой,
померещилось - на дне окопа
я лежу с пробитой головой.
Я уснул. Скажите, что мне снится,
видят что стеклянные глаза?
Я уснул, и стынет на ресницах
каменная мертвая слеза.
Говорят - прошедшего не троньте,
но тяжелый неизбывен след.
Испугаться не успел на фронте,
только вздрогнул через много лет.
* * *
Ах, годы, годы, вы куда шагнули!
Острить осталось, горечь затая:
два старика сегодня в Барнауле -
извечный столп Демидовский да я.
Но, к сожаленью, я, отнюдь, не
вечен,
и, очевидно, скоро смерть приму,
тогда, гранитные сутуля плечи,
стоять ему придется одному.
СТАРАЯ СКАЗКА О ЛЮБВИ
Подарили девочке игрушку -
не слона, медведя или зайца,
смех сказать - неведому
зверушку,
так она в народе прозывается.
И, конечно, это было глупо,
кто припомнит - до сих пор смеется:
больше всех своих домашних кукол
полюбила девочка уродца.
Ах, любовь! Она бывает лютой,
опьяняет и щемит, и гложет.
Говорила: на одну минуту
про уродца позабыть не может.
Не скупилась для него на ласки,
чаровала голосом весенним.
А уродец сочинял ей сказки
и слагал ей гимны и моленья.
Для него она была рассветом,
божеством, мечтанием, загадкой.
Он, нелепый, был еще поэтом,
а поэты любят без оглядки.
Ах, бедняга, он ошибся крупно,
счастье долго не умеет длиться!
Девочка опять играет в куклы,
а уродец в кладовой пылится.
|
БЕРЕЗОВЫЙ СВЕТ
Бесстрашен был Кучум
- татарский хан,
сын Муртазы - узбекского владыки.
Хан ликовал, когда свистал аркан,
визжали стрелы, кони ржали дико.
Хотя не верил хан ни в чох, ни в
мох,
вот только, разве, в полумесяц
сабли,
хранил его Аллах - татарский бог,
и руки хана, цепкие, не слабли.
И трепыхалась
в них Сибирь-земля,
гортанна, узкоглаза, медноскула,
и добывали хану соболя
ясачные башкиры и вогулы.
Медвежьи шкуры слали остяки,
и выдру, и бобра для ханской шубы,
покорные пелымские
князьки
везли кошму, овчину, рыбьи зубы.
Когда привоз был мал, хан лютовал,
татары жгли костры, послов бросали
в пламень,
и отправлялись орды на Урал
до русских поселений - в чернь и в
камень.
Брал ясырей, и собирал ясак,
и отъезжал к себе, как беркут,
грозен,
но на пути, в игольчатых лесах,
Кучум увидел белую березу.
Она струила свет нехитрый свой,
и темен бор
вокруг добрел как будто,
хан спешился и саблею кривой
рубил ее, скрипя зубами люто.
Струился сок, прозрачный, как
слеза,
листва шумела горестно, с укором,
Кучум великий повелел мурзам
рубить березу белую под корень.
И обыскать соседские боры,
могучие, колючие издревле.
И где ни находили, с той поры
рубили белоствольные деревья.
И хан старел, но был, как прежде,
крут
и повторял - рубить, рубить под
корень,
не то за нею русские придут,
придет народ
белес и непокорен.
Но та береза на ногу легка,
дружила с елью, по борам кружила,
а по Тоболу шла в Сибирь дружина
лихого атамана Ермака...
* * *
Я живу без тебя неприютно и
странно,
так жилось на чужбине, вдали от
России,
и старинное русское слово «желанна»
я в разлуке с тобой понимаю
впервые.
Я живу без тебя, как в холодном
тумане,
и считаю часы, и считаю минуты.
Только что их считать. День пройдет
и обманет,
как последний пройдоха,
- и не было будто.
И назавтра опять с одиночеством битва...
Это кто-то соврал, что в разлуке
есть прелесть.
Только имя твое я твержу, как
молитву,
только имя твое - остальное все
ересь.
НОКТЮРН СЕНТЯБРЯ
Осенние листья шуршат под ногами,
слегка отливая литым серебром,
я помню, когда-то мы в парке гуляли
таким же погожим былым сентябрем.
Там было пустынно, вокруг все
молчало -
кто в парке бывает в полуденный
час?
И мне показалось, что это начало
чего-то большого, что будет у нас.
Но, нет, не случилось того, о чем
думал,
а дни проносились, ликуя, скорбя,
летели года, веселы
и угрюмы,
но все без тебя, как всегда, без
тебя.
О многом забыл я, с годами старея,
давненько покрылись виски сединой,
и меньше стремлений, а все же
жалею,
что ты не со мной, никогда не со
мной.
А все ж до сих пор не расстался с
желаньем,
хоть ты и в далекой теперь стороне,
но коль доведется, чтоб листья
шуршаньем
сумели напомнить тебе обо мне.
РОДНОМУ ГОРОДУ
Старый город! Не надо хмуриться,
вспомни славных своих сынов:
по твоим нешироким улицам
проходил Иван Ползунов.
Здесь пешком торопливо хаживал,
вечно занят, на
вид суров,
а порой в своем экипаже
проезжал генерал Фролов.
Люди кланялись им несмело,
но не ведали, наверняка,
то, что ими в то время сделано,
будет долгие жить века.
Старый город! Ты видел всякое,
даже уличные бои,
и колчаковские
вояки
брали штурмом дома твои.
Были белые, были красные,
был твой путь, как всегда, не
прост.
Но, пройдя через все опасности,
город мой хорошел и рос.
В устремленьях своих неистовы
и дома рвались в небеса,
и приземистые, плечистые
заводские росли корпуса...
Старый город! Не надо хмуриться,
вспомни славных своих сынов:
по твоим нешироким улицам
проходил Иван Ползунов.
* * *
Положи меня, как печать,
на сердце твое,
как перстень, на руку твою.
Песнь песней
Пусть божественна Песня -
она не про Бога,
про людей эта песня
и вся для людей.
Как воспеты
в ней
стройные женские ноги,
виноградные кисти грудей!
Как увидены
мягкие кудри любимой -
стадо коз,
что сбегает с высокой горы!
Много грозных столетий
промчалось незримо
с той далекой библейской поры.
Только песня любви
будет петься и петься.
И мне хочется той же мольбою начать
-
положи меня, милая,
крепко на сердце,
положи меня, словно печать.
И как сказано в той
человеческой песне,
сочиненной в далеком и древнем краю:
положи меня, милая, будто ты
перстень
на прекрасную руку твою.
|