Источник:
Материалы переданы редакцией журнала «Алтай»
Родионов А.М.
НАТУРА, ПРИРОДА, СУДЬБА...
Предисловие к сборнику избранных стихотворений Л.С. Мерзликина
Home

Леонид Мерзликин первый из алтайских поэтов, кто протаптывал дорожку в Литературный институт на Тверском бульваре. Столица приняла его, заметила, а руководитель поэтического семинара, в котором занимался русский паренек с Алтая, поэт Лев Ошанин даже возил Мерзликина на смотрины в станицу Вешенскую к живому классику Михаилу Александровичу Шолохову. По сути российский литературный мир принял Мерзликина с первой заявки, а Москва даже раскрывала объятья, чтобы приголубить и оставить при себе.

Но Мерзликин вернулся на Алтай.

Однако же в Москве, где учат на писателя, еще долго горяч был мерзликинский след. И кто бы ни возвращался из столицы: Гущин ли Евгений, Коля Черкасов или Володя Башунов - а это разное и протяженное время! - все еще в разговорах вновь и вновь вспыхивало: «Мерзликину москвичи приветы шлют...» Да, не у каждого студента Литинститута в те поры появлялись стихи в журнале «Юность» и далеко не у всякого дипломная работа превращалась в книгу стихов.

И очень рано - после института сразу - Леонид Семенович поиронизировал над приемом его в Союз писателей:

 

Я дожился до поэта,

Узаконили в Москве.

 

Думаю, что прежде чем произошло это столичное узаконивание, стихи Мерзликина узаконили в сердце своем многие его земляки здесь, на Алтае. Пожалуй, последнюю четверть минувшего века для Алтая имя Леонида Мерзликина было как имя-восклицание. Заходит речь о поэтах из российских городов, называют безошибочно: Воронеж - Владимир Гордейчев, Иркутск - Анатолий Преловский, Томск - Василий Казанцев, Вологда - Николай Рубцов... А дойдет черед до Алтая - восклицание: Мерзликин!

...В те годы, когда в уши и в души российского слушателя всесоюзное радио ежедневно вливало слова о том, что зашумели, загудели провода и мы такого не видали никогда или утверждало лукаво: «и все вокруг колхозное, и все вокруг мое», Мерзликин жил иной внутренней жизнью. Он открывал ее неожиданную для себя и для читателя. В этом был акт сотворчества, когда и читатель, и поэт совидят жизнь не в парадных нарядах, а повседневно - вечную:

 

Лица коснулся мокрый лист

И отлетел куда-то тут же.

Под заунывный ветра свист

Порою чувствуется глубже.

 

Вдруг невзначай в себе самом

В душе своей найдешь местечко,

Где, как ни странно, этот дом,

И тополина, и крылечко.

 

Дом, как центр окрестного мира в стихах Леонида Мерзликина - образ стержневой, он всегда ясно видится сквозь поэтическое восприятие. Из дома и к дому ведут и стекаются к нему все земные пути. Даже уснувшему космонавту видится во сне дорога - «И по этой дороге Едет кто-то на телеге И поет о близком доме О жене и о ночлеге». Дом, как центр мирозданья и как символ Родины проходит многомерно, пожалуй, через все творчество поэта. В родных стенах сотворяется радость встречи, дом овеян памятью детства. И вот по прошествии времен из глубины житейского прибежища взирает на мир человек преклонных лет и ему уже видны не сами огни, а только отблески... Но и до этих печальных дней, - ведь угасает жизнь одинокого человека, - жив неистребимо в поэте зов родины. Это состояние раздрая и разорванности, когда прихлынувшая в город деревня грустит по родине - примета времени для поэтов мерзликинской поры. Но именно у него сказано чисто, с ребячьей непосредственностью и честностью:

 

Березы по кромочке поля

Сквозную раскинули вязь...

Поедем на родину, Коля,

Она нас давно заждалась.

 

Здесь можно было бы еще раз напомнить, что у Мерзликина мысль и чувство неразделимо возникают из пейзажа, кабы ни одна малость - не написано здесь с большой буквы слово «Родина». Здесь, наверняка, сработало предостерегающее от лживой помпезности чувство мерзликинской деликатности и внутреннего такта и тем более - речь идет о самом заветном. В свое время Александр Трифонович Твардовский ввел в наш язык это нежное и бережное определение «малая родина», как средоточие начальной жизни человека, его исток. И без понимания этой сыновней тональности, без обладания ею голос Мерзликина мог бы сбиться на ложную патетику, уйти в дождевые пузыри пафоса. Однако ж врожденная строгость поэта к самому себе поберегла заветную ноту и родина вырисовывается в предчувствиях встречи:

 

Какие виденья не пестуй,

Куда-то сквозь годы гребя,

Уже синеглазой невестой

Она ожидает тебя.

 

Два слова есть в этом стихотворении «родина» и «невеста», которые перекликаются с гениальными словами Блока: «О, Русь моя! Жена моя! До боли Нам ясен долгий путь!» Воспринимая родину, как невесту, с которой будет встреча, поэт уповает на судьбу, на ее безжалостную мудрость. Кому-то покажется, что перекликанье поэтов здесь отдаленное, ведь у Блока героиня - это Вечная Женственность, великая Небесная Жена! Да кроме того Мерзликин более тяготеет к Есенину... Но суть образа невесты-жены и в том, и в другом случае одна - это единственное существо в космосе, которое дорого тебе. Подверстайте к этому признание Леонида Семеныча: «Ты один у меня, мой земной уголок»... В этом и есть слиянность Родины - Руси - невесты. И потому невеста и Родина обретаются на едином взмахе поэтического крыла.

Перебирая в памяти встречи с поэтом и его творческие вечера, я не припоминаю ни одного юбилейного торжества Мерзликина, когда бы чопорные чинуши произнесли в адрес поэта приветственные слова и восхищались его творчеством. Нет. Им восхищались наедине, когда чуткая душа читателя готова аукнуться на откровение поэта. Да и сегодня какое женское сердце не отзовется на празднично-чувственный мерзликинский ливень, явившийся людям в ранней поэме «Таисья».

 

Встать под ним и свести лопатки,

Запрокинута голова,

И ручьятся мокрые прядки,

И в губах зацвели слова.

Рви, залетный, цветы-цветочки,

Не жалей, до последних рви,

Прибивай меня на гвоздочки,

Распинай на кресте любви.

 

Но были и публичные восхищения Леонидом Мерзликиным. В Томске во Дворце спорта он замыкал на себя дыхание огромной аудитории, она его долго не отпускала. Ему с чувством чистосердечным рукоплескали и на пограничных заставах под Монголией, и в Колонном зале в Москве. Был у него свой праздник - мимо юбилеев и почестей - на самой пронзительной частоте, нет - чистоте! чувства он выходил на родственную волну слушателя. И это потому, что он умел сказать:

 

Пробудилась жена,

Улыбнулась: - Ты чо?

Указательным пальцем

Пишу я ей буквы

На плече. И меня

Понимает плечо.

 

Далее и цитировать нет необходимости - ясно и без того, что за слово слагается из тех букв. Но я думаю, что сегодня из всех читавших Мерзликина либо слышавших его воочию более всего благодарных найдется среди женщин. Похоже, что Леонид Семеныч не оставил без внимания все оттенки возрастных перемен в женской душе: от девочки-подростка до умудренной труднообретенным житейским опытом старухи. Им, его почитательницам, неважно: лауреат каких он премий, какой чин в писательских кругах имеет, сколько книг успел выпустить в свет. В его стихах находила и будет находить часть своей судьбы отроковица, невеста, жена, мать, старица! Целый век человеческий выписывался им умно и с любованием, с мягкой незлой улыбкой. Тем и очаровывает Мерзликин.

 

Ты, смеясь, коленки терла,

опаленные крапивой.

И я сдуру во все горло

вдруг назвал тебя красивой.

 

И сейчас, вспоминая беседы с ним, перечитывая его, я намеренно выделил только лирическую линию его творчества, ибо только на тончайшей материи любви проверяется острие поэтического дара.

О поэтах, о художниках слова судят не по рядовым их творениям, а по вершинам созданного.

В поэтическом рельефе Сибири и России есть протяженный кряж мерзликинских вершин. И в сотворении их проявились, как сказал сам поэт: «Натура, природа, судьба...»

Издавая томик «Избранного», друзья поэта рассчитывали на главное - читатель откроет книгу и вместе с Леонидом Мерзликиным возвысится над обыденностью. И тогда сбудется желание поэта:

 

Мне так охота, так охота

Поверить в то, что никогда

Не отскрипят мои ворота,

Не упадет моя звезда.