Мишка - это мой
буцефал, рыжий, косматый, с маленькой змеиной головкой. Мишка - трофей. Бывший
хозяин наверняка звал его иначе. Но у меня он был Мишкой, откликался на этот
зов, слушался. И вообще любил меня, а я любил его. Достался он мне при
неожиданных обстоятельствах. Немцы отступали
торопливо. Наши полки не успевали их преследовать - грязь по колено, дороги
разбиты, артиллерия застревала надолго. Конному взводу разведки был приказ:
висеть на плечах противника и ежедневно коннонарочным
сообщать в штаб полка о продвижении. Направление на Копычинцы
(это было в Тернопольской области, на Украине). Коннонарочных
я отправлял ежедневно, а возвращаться они не успевали - просто не могли угнаться
за нами. И вот, когда мы
почти добрались до самых Копычинцев, на какой-то
машине-вездеходе догнал нас связной командира полка с приказом повернуть круто
на юг, на город Чертков, - полку дали другую задачу, а в связи с этим и другое
направление. Карта, которую я
получил в штабе полка, обрывалась Копычинцами, и
Чертков нам предстояло разыскать по расспросам местных жителей. Пока мы
выбирались из села, все время уточняя у встречных
направление на Чертков, наступили сумерки. Неожиданно началась сильная метель.
После мы узнали, что даже самые древние из старожилов Западной Украины не
помнят таких буранов в апреле. Сырой, липкий снег повалил хлопьями и буквально
за несколько минут преобразил окружающую степь, завалил дороги. Я вел взвод по
компасу строго на юг. Надеялся лишь на одно: села здесь расположены густо, на какое-нибудь непременно набредем. Когда уже
окончательно стемнело, мы наскочили на какой-то хутор (после узнали - хутор Михайли). В первой хате спросили, нет ли немцев, и поехали
дальше - решили не останавливаться с краю хутора, чтобы не каждый на тебя
натыкался в случае чего. Разместились мы в
трех избах в самой середине хутора. Измученных лошадей поставили в теплые
дворы, расседлали. Двое суток кружила
метель, не видно было ни зги, за окном белесая муть.
Покидать хутор мы не торопились, знали, что ничейная полоса почти не
сокращается: наши едва ли продвигаются в такую погоду, немцы тоже наверняка
отсиживаются. По-мирному уютно жили мы эти двое суток. Если
бы не автоматы, составленные в кучу около дверей, ничто не напоминало бы о
войне. Гостеприимные дед с бабкой, чем-то похожие на Афанасия
Ивановича и Пульхерию Ивановну, а может, просто мне,
еще со школьными представлениями о мире, лишь почудилось это сходство, -
потрескивающие в печи дрова, занавески на окнах, гора подушек на кровати - так
быстро мы освоились с этой мирной обстановкой, что буквально на следующее утро
уже почувствовали себя «цивильными» людьми... На третьи сутки
рано утром мы проснулись от ошеломляющей тишины - уже не хлопали и не скрипели
ставни, не гудел ветер в трубе. Глянули в окно: белизна аж
до рези в глазах. Мы выскочили во двор, стали обтираться снегом, играть в
снежки. Когда бабка начала
собирать на стол завтрак, а мы, разгоряченные, взбодренные, вытирались
полотенцами, в дверь постучали. Вошли двое. У обоих наши советские автоматы на
шее. Один из вошедших в немецкой зеленой шинели, но в русских кирзовых сапогах
и в нашей армейской шапке; другой в белом военном полушубке, тоже в кирзовых
сапогах и в нашей армейской шапке с красноармейской звездочкой. Все это я
схватил глазом мгновенно. - Мы партизаны. Наш
отряд выходит из тыла и идет на отдых. У меня с детства
особая симпатия к партизанам. Все партизаны для меня - герои. Мы, фронтовики,
воюем, не оглядываясь назад, тыл наш обеспечен. А каково им? Кругом враги!.. Видимо, не один я
так думал. Мы обрадованно начали приглашать гостей за
стол. Дед достал из шкафчика графин спирту (в соседнем селе немцы бросили совершенно исправный спиртзавод с
большим запасом изготовленной им продукции). Нам очень хотелось сделать приятное партизанам. Но парни твердо не отходили от двери и
не снимали с шеи автоматы. Лишь попросили: - У вас свежие
газеты есть? Дайте, пожалуйста. Мы очень отстали. Газета недельной
давности в наступлении считалась очень свежей. Пока мы завтракали,
они сидели у порога и читали газеты, то и дело
посматривая на нас, иногда бросая взгляд на составленные в углу у двери наши
автоматы. Я расспрашивал их, откуда они родом, давно ли в партизанах. И никаких
подозрений в эти минуты у меня не возникло. Хотя, правда, их твердый отказ
раздеться и позавтракать с нами был неприятен, вызвал чувство досады и
недоумения. Вдруг они
поднялись. - Вон наш отряд
идет, - кивнули они за окно и, попрощавшись, быстро вышли. По улице двигался
конный отряд чуть побольше нашего взвода. Впереди
командир на высоком, но коротком вислозадом коне с длинной шеей и маленькой
головкой. Я почему-то обратил внимание на этого голенастого, неуклюжего и
косматого коня. В середине колонны двигалась тачанка со станковым пулеметом. Мы завтракали долго
и основательно, потому что обеда у нас не предвиделось, и вообще невольно
старались продлить наше беспечное житье в домашней обстановке. А когда начали
седлать коней, в ограду вбежала растрепанная плачущая женщина. Она бросилась к
нашему старшине Федосюку, приняв его по дородности за
главного начальника. - Бендеры
ограбили!.. Товаришочки, помогите... Защитите от бендеров... Кое-как выяснили:
она поповна, живет с отцом, священником православной церкви, на дальнем конце
хутора. Проходивший сейчас отряд бендеровцев забрал у
них все, что можно. Корову тоже увели. Смотрели ребята на
меня и улыбались - дескать, хоть и поповна она, а давай сделаем благородное,
доброе дело... За хутором мы
увидели ехавших кучками бендеровцев
- то ли они на ходу делили добычу, то ли, уверенные в своей безнаказанности,
просто разговаривали, но явно не торопились. Гикнув на коней, мы рассыпались
цепью, припали к конским гривам, и засвистел ветер в ушах. А сердце! Сердце от
восторга готово было вырваться наружу. Первый и единственный раз ходил я тогда
в конную атаку. С детских лет по кинофильмам и книгам любил кавалерию, особенно Первую Конную. И, кажется, не только я. Ребята, не раз
видевшие смерть глаза в глаза, в эту минуту играли в войну и очень жалели, что
не было у нас клинков - не снабдил начальник боепитания этим видом оружия,
посчитал его, наверное, для нас лишним. Уж хотелось по-чапаевски
помахать шашкой - двадцатилетние лейтенанты порой и на войне оставались
мальчишками! Бендеровцы не ожидали нападения. Они точно
знали, сколько нас, знали, что их больше. И все-таки растерялись и кинулись
наутек. Поповская корова была привязана к тачанке и мешала не только стрелять,
но и удирать. Наконец пулеметчик догадался отрезать бечевку. Лошади рванули. Пулеметчик
запустил по нам длинную очередь. Но левая пристяжная угодила в глубокую яму,
присыпанную свежим снегом, завалилась, тачанка передком ткнулась
следом за ней. Пулемет с неимоверно задранным стволом превратился
чуть ли не в зенитный. Пулеметчик ничего не мог сделать. Он соскочил с тачанки
и... полез под нее. Не выдержали нервы
и у остальных. Оставшись без пулеметного прикрытия, бендеровцы
начали останавливать лошадей, бросать оружие и поднимать руки. Их оказалось
двадцать два здоровенных мордатых парня. Полхутора сбежалось потом смотреть на бандитов - их тут уже знали, они
ни раз наведывались сюда. Завладев трофеями,
мы решили часть своих коней заменить. Я, правда, не собирался менять гнедка, но
дед-хозяин, внимательно осматривавший лошадей, подошел ко мне. - Начальник, бери
вот этого. Добрый конь! И я узнал того
голенастого, короткого, с вислым задом коня, на котором утром ехал по селу
главарь банды. Я подошел к коню. Он прижал уши, и голова его стала особенно
похожей на змеиную. Половина банды обернулась и
смотрела на меня и на коня. Я понял, что они ждут зрелища, надеются, что просто
так он мне не дастся. Наездник я был не ахти какой, поэтому не удовлетворил их
любопытства - отложил более близкое знакомство с конем «на
потом»... До последнего дня
пребывания на фронте я добрым словом вспоминал того деда с хутора Михайли. Коня я окрестил Мишкой, кормил его из собственных
рук, часто чистил. В банде, как видно, его ни чисткой, ни купанием не баловали,
а ему, оказывается, очень нравилась эта процедура. На фронте не только
люди быстро знакомятся, но, видимо, и животные привыкают к людям быстрее, чем в
обычных условиях. А может, это просто так кажется. Во
всяком случае мы очень быстро подружились с Мишкой. Я
потакал ему в его слабостях: он любил сахар и терпеть не мог, когда его
привязывали - до тех пор будет натягивать повод, даже на кострец сядет, пока не
порвет. Оторвется и тут же будет стоять, шага не
отойдет. Когда я это понял, не стал привязывать. За доверчивость он платил тоже
доверчивостью - ни разу не ушел с места, на котором его оставлял. Бегал Мишка быстрее
всех лошадей в полку - я не раз состязался и всегда выходил победителем. О
Мишкиной резвости и внешней удивительной неказистости его дошел слух до
командира дивизии полковника Охмана. Говорили, что Охман калмык, знал толк в лошадях. И когда однажды он увидел
меня на моем Мишке, остановился, удивленно уставился на Мишку, поманил меня
пальцем. Я подскакал, доложил как положено: командир
конного взвода разведки такого-то полка прибыл по приказанию... А он не слушал
меня, смотрел на Мишку, смотрел и качал головой. - Ну и ну... - И
снова качал головой. - А ну, дай пробежку... Мне, конечно,
хотелось блеснуть всеми статями моего любимца, но я понимал, чем это может
кончиться: просто-напросто заберут его у меня и все, заберут, если он
понравится. А не понравиться понимающему человеку он не мог. Когда Мишка бежал,
он преображался, совершенно исчезала его неуклюжесть, он не казался таким
коротким и высоким. Он становился красавцем. Когда я после
пробежки снова подъехал к полковнику, он еще с большим удивлением и любопытством
смотрел на Мишку. Потом глянул на меня. Человек, любящий лошадей, конечно, не
мог не уважать это чувство у других. А он с первого взгляда понял, что я люблю
Мишку. Улыбнулся, сказал: - Ну так что, разведчик, махнем? - и подмигнул кому-то из своей
свиты. - Ваш конь лучше,
товарищ полковник, - промямлил я, холодея. - Я не на своего. Вот на любого из этих, - указал он назад. Две трети свиты
составляли связные полков, спецподразделений, какие-то штабные работники -
словом, те, кому по должности не положено иметь коня лучше, чем у комдива. И
так мне стало жалко своего Мишку, так защемило сердце, что я на какое-то
мгновение позавидовал своему коню: хорошо, мол, тебе - ты скотина и понятия не
имеешь о военной субординации... - Товарищ полковник,
в бою добыл коня... жизнь спас он мне... - не соврал, а, как говорят в армии,
«нашелся» я. - У вас же конь добрый... Видимо, жаль стало
полковнику меня, а может, просто не хотел портить настроение своему разведчику
- на войне и так людям не мед, - только ничего не сказал больше, тронул шпорами
своего полукровного донца и поехал дальше. Я остался на обочине дороги, не
зная, радоваться или досадовать. Кто-то из замыкающих в свите в накинутой на
плечи плащ-палатке, проезжая мимо, дружески сказал: - Повезло тебе,
парень. Запросто мог лишиться коня... По лошадиной части полковник дока. А меня грызло
другое: вдруг спросил бы комдив, как спас конь мне жизнь. Что бы я ответил? Позднее Мишка
действительно спас меня от смерти. Через несколько дней после встречи с командиром дивизии мы, пятеро
разведчиков, напоролись на немецкие самоходки, замаскированные на опушке леса.
Увидели их уже в какой-то сотне метров. Тут только резвость коней могла
выручить. С полдюжины снарядов выпустили по нам из самоходной пушки. Но не
успели пристреляться. Мгновенно вынес меня Мишка из зоны прицельного обстрела
за бугор. Но чаще
вспоминается другой очень неприятный, а точнее сказать, постыдный для меня
эпизод. Теперь уж не помню,
откуда и куда я ехал в то утро. Но помню, что дорога тянулась около озера и
была пустынна. Вдруг откуда-то вывернулся «мессершмитт»,
и тут же донеслась пулеметная трескотня. Я сначала не
обратил на это особого внимания. Но когда после второго захода около меня
зацокали пули, я понял, что летчик охотится за мной. Я насторожился. И едва
лишь «мессер» начал снова разворачиваться над дальним
леском, соскочил с седла и кинулся к берегу под огромную корягу. Только-только
успел нырнуть под разлапистые корни, как по озерной глади рядом прошла очередь,
потом пули зачвыкали по песку, взбивая маленькие
фонтанчики. Коряга, может, не такое уж и надежное укрытие, но все-таки. Через
полминуты снова вой пикирующего истребителя, татаканье пулемета. И вдруг в
минутную паузу слышу, кто-то бежит ко мне - значит, не по одному мне палит
немец. Топот прекратился,
и вижу перед своим укрытием ноги Мишки. Высунулся - а Мишка наклонил голову и
заглядывает ко мне под навес корней. И показалось мне, что в глазах его столько
упрека и жалости, сколько, наверное, не всегда бывает в человеческом взгляде.
Почудилось мне, что Мишка хочет сказать: «Разве поступают так друзья? Я -
животное, но ты-то человек!..» Я вылез из своего
укрытия, обнял Мишку за шею и мы побрели по берегу - я виновато, а он обрадованно и доверчиво. Недели две спустя
после этого эпизода командир нашего полка подполковник Пономарев прислал своего
ординарца с приказом забрать коня. Комполка не был любителем лошадей, и мой
Мишка ему понадобился наверняка для того, чтобы похвастать в штабе дивизии,
удивить людей. Я очень хорошо знал своего командира полка, чтобы пытаться
что-то доказать ему. Мишку повели без
седла, голенастого, косматого, неохотно подволакивающего сухие задние ноги. В
чужих руках он показался мне заспанным, неприбранным долговязым подростком.
Сначала Мишка шел спокойно: привык к тому, что дневальный водил на водопой. Заоглядывался и забеспокоился он, когда был уже далеко,
когда понял, что его уводят от меня. В конце улицы он закрутился, начал
вырываться. Дальше я не стал
смотреть, ушел в дом, лег на солому и приказал себе заснуть - ночью предстояла
вылазка за «языком», надо было отдохнуть. Война-то продолжалась... Мишка прибежал
вечером с оборванным поводом (конечно, его там привязали) и заржал. Весь взвод
выскочил из избы. Обступили его, кто совал кусок хлеба, кто сахар - Мишку
любили все, и сейчас жалели. Не вышел только я - просто не было сил у меня еще
раз смотреть, как его поведут. Втайне я лелеял
маленькую надежду: думалось, что за Мишку, может, заступится начальник разведки
полка капитан Калыгин. Но надежде моей не суждено
было сбыться. Через несколько дней вместе с Калыгиным я был тяжело ранен. С передовой везли
меня на повозке мимо штаба. Я лежал на соломенной подстилке и смотрел в яркое
весеннее небо. Я чувствовал, что уже отвоевался, что мой путь теперь лежал
домой, прощался с ребятами, с которыми прошел под пулями не одну сотню
километров. Старшина Федосюк принес мои документы,
вещмешок. Спросил: - Мишку привести? Я потерял много
крови и находился в состоянии этакого полубезразличия, поэтому отрицательно качнул головой -
дескать, не до сентиментальностей. И мы поехали в госпиталь. Вдогонку
послышалось тревожное ржание. Мишка меня почуял? А может, мне
показалось? Но уходят годы, и
мне все больше кажется, что это был голос Мишки. И порой становится неимоверно
жалко, что не попрощался я тогда с ним. |