Источник: Материалы переданы редакцией журнала «Алтай»

Булах И.В. НЕ УБИЙ Необычеая история одной награды

Home

К доярке Василисе Бережковой из города приехала дочь с зятем. В аккурат на Пасху. Зять - Петр Иванович - был мужиком головастым, работал в редакции краевой газеты, потому даже в праздник нашел отличную тему для статьи и все что-то строчил у себя в блокноте. Глаз у него наметанный. Вы только представьте, народ открыто празднует Пасху! Виданное ли дело? То все были атеистами, рушили церкви, а теперь вдруг прозрели и, даже выпускники ВПШ, с обмороженными глазами, и бывшие секретари всех партийных рангов, как побитые собаки, тоже стали топтаться в церкви и неумело крестить свои медные лбы.

Петр Иванович побывал в церкви, посмотрел, послушал. Под впечатлением приходит домой и вдруг видит через ограду: у соседей полный двор народу. Все одеты нарядно, поют что-то божественное и крестятся. Да так у них все слаженно и дружно, что заслушаешься. Он зовет жену:

- Наташа, ты посмотри, как здорово! Что это за люди и что это за обряд, почему не в церкви поют? Я такое вижу впервые.

- Это какая-то секта, - говорит Наташа, - то ли молокане, то ли баптисты. Я сама плохо в этом разбираюсь, знаю только, что это верующие. Они не признают церковь, как посредники между Богом и людьми. Но они очень хорошие. Вот с кем коммунизм строить. Не пьют, не курят, не матерятся. А знаешь, как работают? На совесть. Я думаю, может, Ленин что-то перепутал, не ту партию организовал и не тех людей собрал, - а сама смеется.

- Ты хочешь сказать, что это идеальные люди?

- Нет, конечно. Кое-что у них есть непонятное. Они не хотят служить в армии. По их законам нельзя брать в руки оружие и убивать людей. И, между прочим, - тут Наталья опять засмеялась, - у них нельзя блудить. Это считается грехом.

- А кто вон тот старикан, похожий на Илью Муромца? Ты погляди, какая колоритная фигура!

- Да это же наш сосед, Федор Васильевич. Очень интересный человек. У них в семье все верующие: и дед с бабкой, и отец с матерью, и все ребятишки. У меня в классе, когда я тут работала, учились его внучата, дети очень смышленые, только беда с ними: то их ребятишки дразнят, то нас за них ругают, что ни в пионеры, ни в комсомол не можем сагитировать.

Это было на Пасху, а через неделю, на День Победы, они снова заявились в деревню помочь Василисе посадить картошку и разобраться с грядками. Опять Петр Иванович мотается по своим делам. Побывал в администрации, в военкомате, что-то уточнял и опять набрался отличный материал для газеты.

Девятого мая на демонстрации у мемориала Славы он беседовал с фронтовиками, сделал несколько снимков и вдруг видит... идет их верующий сосед Федор Васильевич, которому по вере нельзя брать в руки оружие, а на груди его горят боевые награды и, главное, среди них ордена Красного Знамени и Отечественной войны. Петр Иванович глазам своим не поверил, даже головой потряс, думает: не мерещится ли?

Дома - за разъяснением к теще: мол, путаете вы что-то, мамаша, как так можно, при такой строгости веры и такие боевые ордена? Теща говорит: «Давай вот что сделаем, Петя, пригласим его в гости и ты его как следует порасспроси. Он тебе такое расскажет, что твой редактор со стула упадет».

Так и сделали. Федор Васильевич не куражился, по-соседски заявился с супругой. Вина они не пили, а вот самовар за вечер опорожнили. Как признакомились, так мало-помалу и разговорились. Петру Ивановичу, как журналисту, что только ни приходилось описывать: тут и сбитые самолеты, и подбитые танки, и герои-разведчики, но такое услышал впервые. Еще его поразила одна особенность: никакого даже намека на геройство или похвальбу. Наоборот, как бы подтрунивает над собой и все рассказывает до обидного просто.

Судите сами, вот его рассказ.

* * *

- Семья у нас была большая, батя с детства приучал нас к разному рукомеслу. Надеялись только на себя, и были мы, как бельмо на глазу, все дело в том, что были верующие. Верили в Бога, а время тогда было лихое, церкви порушили, и все это преподносилось, как требование трудящихся, хотя трудящимся тогда было не до этого: с голоду мерли.

И тут еще случилась у нас беда, батя утонул на лесосплаве, затерло его между плотами. Остался я в семье за старшего. Мать одна работала, а ребятишек, кроме меня, еще шестеро. Я тогда уже семилетку закончил, хотел учиться дальше, а тут, вижу, мать от нужды и горя почернела - надо ей помогать. Парень я был рослый и крепкий, пошел в кузню, молотобойцем. Два года отмахал молотом, занял место кузнеца. Потом понаехали новоселы и нашелся кузнец искуснее меня, и я подался в «Быткомбинат» - в сапожники.

Три года шил сапоги, приколачивал подметки и ставил заплатки. Потом сельсовет направил работать на хлебозавод, там помогал бабам ворочать мешки с мукой. На работу я жадный, впрягся в полную силу, во все вникаю и через время даже отправили в город на курсы хлебопеков. Отучился, стал работать мастером.

От армии меня освободили, и если б не эта отсрочка, то нам бы пришлось туго. В тридцать девятом году, только младшей сестренке исполнилось шестнадцать, мне повестка: «Согласно приказу министра обороны... явиться на сборный пункт... неявка карается по закону, статья (номер такой-то)». А мне уже, слава Богу, двадцать шестой идет. Я - к военкому, как ни упрашивал - нет. Служи!

Что делать? Хорошо, что со мной призвали и двоюродного брата, Ваню Кожевникова, все не так одиноко. Погрузили нас в телячьи вагоны и из Сибири через всё страну сквозанули аж в Белоруссию. Как сейчас помню, город Залесовск. И тут началось самое страшное - мы с Ваней - верующие и по нашим законам брать в руки оружие нельзя. Это же тогда надо убивать людей, а у нас заповедь - не убий! Как быть?

Власть тогда была жесткая, все ломала через колено. Большинство верующих на время службы смирялись и по своей слабости преступали нашу заповедь. Но были и истинные приверженцы веры и шли до конца. Правда, таких было немного и это не афишировалось. Просто их судили. Или служи, или три года лесоповала. Выбирай. Это в мирное время, а как началась война, тогда таких сразу - в штрафбат, а там или ты, или тебя.

Мне повезло, вернее, Господь заступился. Набралось нас «отказников» из призыва немного, человек сорок. Мы с Ваней россияне, а то все больше ребята с Белоруссии и Западной Украины. И вот приходит к нам зам. командира подполковник Береснев Николай Степанович, дай ему Бог здоровья. Главное, что он не политрук, а интендант. Обычно как было? Угрозы, крик, матюжищи, а тут все по-другому. Мы стоим по струнке, ну, думаем, сейчас начнется. А он здоровается и говорит:

- Да вы садитесь, давайте закурим и поговорим.

Я, как вроде старше по возрасту, и встрял.

- Товарищ командир, поговорить-то оно можно, только мы не курим. И не пьем. Нам нельзя, вера не дозволяет.

Он на меня весело посмотрел и засмеялся:

- Вот это и хорошо. И что еще не кроете по матушке - тоже хорошо. А вот только скажите мне, божьи люди, почему вы не хотите служить, как все? Нет, я знаю, что вы скажете, у вас в Библии записано: «Не убий!» Только вы и мне объясните, как быть? Вот Германия уже север Африки оккупировала, пол-Европы завоевала, у наших границ топчется, того и гляди, на нас нападет. Как же тут быть, подскажите мне.

Мы молчим, а что тут скажешь, если он вон куда клонит, тут особым отделом пахнет. А он продолжает:

- Хорошо. Давайте тогда мы все от оружия откажемся, а кто же Русь-матушку защищать будет? Насколько мне известно, от монголо-татаров вся Русь оборонялась, всем миром встали, даже монастыри поднялись, а монах Пересвет на Куликовом поле первый вступил в схватку с Челубеем. Есть церковь Рождества Богородицы Симонова монастыря в честь героев Куликовской битвы. Есть Храм Христа Спасителя в честь победы над Наполеоном. А вы служить отказываетесь. И как же с вами быть - присоветуйте.

Все молчат, а я опять встреваю, меня как нечистый попутал:

- Не все же от оружия отказываются, вон какая у нас силища. Но и другое мы понимаем - армию содержать надо. Неужели ей не нужны помощники из нас? Я вот, к примеру, могу варить, печь хлеб, опять же мастер по кузнечному делу, могу на заказ сапоги сшить. Ну не могу я брать в руки винтовку, зато дайте в руки топор и я с саперами буду мосты рубить.

Поговорили так по душам, он встает и идет к выходу, у самых дверей вдруг оборачивается и говорит:

- Ну-ка ты, божий человек, самый бойкий на язык, шагай-ка за мной, - и показывает на меня.

Часовой меня из казармы выпустил, сам ехидно ухмыляется: мол, схлопотал? Я, конечно, переживаю, иду и себя ругаю за длинный язык. Ну, все, думаю, первым и загремлю на лесоповал. Довыступался. Но, все одно, готов страдать за веру.

Идем. А тогда военных городков, как сейчас, еще не было и офицеры жили на частных квартирах. Приходим в один дом, подполковник зовет своего ординарца и говорит ему:

- Ну-ка, Москаленко, тащи сюда хром и кожу.

Гляжу, хохол Москаленко прет какой-то сидор и достает оттуда отличной выделки хромовую кожу и еще бычачью кожаную заготовку на подошву.

- Языком ты бойкий, посмотрим, какой на деле. Сможешь сшить сапоги? Это тебе твоя вера не запрещает, - а сам опять смеется. - Если сумеешь, то к какому сроку? И Боже упаси тебя испортить товар! Лучше сразу откажись, если нахвастал.

- Отчего же не сшить? Сшить оно можно, только надо «лапу», колодки, гвозди: в общем, струмент.

- «Струмент», - говорит, - будет. Назови срок.

- Ежелив постараться и прихватить ночь, то к завтрему. К обеду. Только надо смерок сделать, и еще вопрос: вам надо со скрыпом или без?

- Ты, божий человек, не торопись, делай на совесть, а насчет «скрыпа» - это без разницы, лишь бы сапоги были хорошие.

Раздобыл Москаленко все, что надо, и я сел за работу. Уж очень мне хотелось удивить командира. Вспомнил свой быткомбинат и чему учил батя, чтоб потрафить заказчику. Сделал - любо-дорого смотреть. Обточил подошву, каблуки дважды черной краской по торцам прошел, косячки врезал, набоечки прибил - готово! Самому глянется. Врать не буду, хорошая работа.

В обед приходит подполковник Береснев. Увидел сапоги, похвалил. Примерил, а они на нем, как влитые. Как одел, так и ушагал в штаб. Сидим с Москаленко, чаи гоняем, жду, что дальше будет? Наконец заявляется командир, вижу доволен.

- Ну, божий человек, удивил ты всех. Твои сапоги лучше, чем у командира дивизии, а ему шили столичные мастера. Теперь у тебя заказов, хоть отбавляй. Только мы поступим по-другому: найдем тебе подходящее место.

Подполковник был величина, заместитель командира дивизии по снабжению. Заведовал многим, главное, отвечал и за ДОП (дивизионный отдел питания), а это продукты и хлеб. Разумеется, у него была большая служба обеспечения: хозвзвод, авторота, склады, столовые и пекарня. И вот, на мое счастье, хоть так говорить и грешно, что-то у них с хлебом не ладилось, пекли отвратительный хлеб. Вот мой подполковник и надумал. Говорит:

- Если ты и хлеб печешь так, как шьешь сапоги, то посрами дедушку Крылова - будь на пекарне за главного. А если есть охота, то в свободное время сапожничай, клиентами я обеспечу. Деньги тебе не лишние, только ты уж с хлебом меня не осрами.

Как выпек я пробную партию на хмелевой закваске, так все и загудели - артист! Начальство довольно, хвалит, а я под шумок вытребовал себе в помощники Ваню Кожевникова. Он тоже хлебопек, мы с ним вместе на хлебозаводе работали и он часто подменял мастеров. К слову сказать, Береснев тихой сапой, без крика, всех «отказников» у себя пристроил.

И так у нас все хорошо пошло: печем хлеб да еще какой! Понятно, что это не так просто: и тяжело, и ответственно, ведь каждые сутки надо выпечь и отгрузить до десяти тонн. Кроме своей дивизии еще снабжали летчиков с аэродрома и танкистов. А что сделаешь, работа есть работа. Я был командиром отделения пекарни и мастером, Ваня мастером и технологом. Еще человек двадцать женщин, из вольнонаемных. Работали в две смены. На каждую неделю из хозвзвода занаряжали солдат в помощь. Они кочегарили, рубили дрова, разгружали уголь, муку, загружали хлебовозки. В общем, работы хватало всем.

Все шло своим чередом. Понятное дело, по заказу начальства, к случаям пекли караваи, подовый хлеб на капустных листах и даже сдобный хлеб с изюмом, на манер филипповских хлебов. Все довольны, мы в чести и даже жить нам было дозволено при пекарне. Утречком пораньше с Ваней встанем, Господу нашему помолимся и за дело. Вечером перед сном тоже помолимся, он - на боковую, а я часов до двенадцати сапожничаю. Каждый месяц посылал деньги матери, голодно тогда у нас было, в колхозе за трудодни платили крохи, а у нее на руках было еще шестеро.

С электричеством тогда было туго, и чтоб пекарня работала без срывов, выделили нам дизельный генератор. Как довесок к нему появился у нас постоянный третий помощник. Обычно в ДОП, особенно в войну, направляли выбракованных из боевых частей, а тут определили к нам дизелистом солдата срочника. Не ущербного, потому как в технике разбирается не каждый.

Парень рыжий-рыжий, с выпуклыми рачьими глазами, но не это главное. Главное, что носил он необычную фамилию - Тухачевский! Да-да. Тухачевский Виктор Михайлович. Улавливаете? Даже отчество носил командарма, расстрелянного по ошибке. К нему он не имел отношения ни сном, ни спросонья, просто однофамилец. Но родом из тех же мест, откуда и сам командарм. Это и сбивало всех с толку. Но Витька для пользы общего дела выжимал из своей фамилии, что только мог. И как! Если бы он бил себя в грудь и уверял, что он сын того Тухачевского, то еще бы засомневались и чего доброго потянули в особый отдел, так как члены семей репрессированных обычно меняли фамилии. Он поступал дипломатично, на вопрос о родстве с легендарным командармом отвечал вопросом на вопрос:

- Может, я однофамилец? И потом, зачем бередить то, что неприятно?

И ведь говорил-то он правду, но она давала обратный результат. Поди, разберись, кто он? У Сталина сын Яков был политруком, у Хрущева сын Леонид летает на самолете, а почему бы у расстрелянного командарма Тухачевского не могло быть сына рядового?

Парень он был хороший, боевой, одно плохо, выпивал и еще, стервец, был охочий до женского пола. Просто кобель. Глядишь, он уже ходит, улыбается и глаза блестят. А что? Дрожжи под боком, сахар под рукой и бабы рядышком, и как ведь умудрялся брагу заводить! И где бы вы думали? В огнетушителях! Ну и сатана! В одном у него бродит, из другого уже лакает.

Пробовал его усовестить, как-никак, а я командир отделения и был уже старшиной, а он и говорит:

- Давай так, Федор Васильевич, я молчу, что вы с Ванькой утром-вечером поклоны бьете, а вы простите мою слабину. Это у меня наследственное. Из-за этих проклятых баб моего деда, отца, да и меня мужики в деревне часто метелили. Видать, судьба такая и нести мне этот блудный крест до последних дней. Не серчай, дело-то я свое справляю?

Отстал я от него. Вообще-то, он специалист был толковый, моторист классный. Кроме того, по своей охоте любую поломку печи или привода ремонтировал живой рукой. Была у нас на хозяйстве старенькая полуторка, мы ее звали «хозяйкой», и он постоянно помогал шоферу ее доводить до ума.

И вот пролетело время, мы с братом Ваней ждем демобилизацию и вдруг - война. Будь она проклята, это же страх божий. Аэродром вместе с самолетами разбомбили в первый же день, танки бросили в бой. Началась кутерьма: то напекем хлеба - некуда девать, то как поднапрут - крик, шум. Какой-нибудь старшина пистолетом в бок тычет: «Шкура! Давай хлеба! Там люди насмерть бьются, а ты еще им хлеба не даешь. Пристрелю!»

Потянулись вереницы беженцев. Не обходили нас и они. Приходили на запах хлеба. Голодные, исхудавшие. Стоит перед тобой парнишка или мать с грудничком, тянут ручонки, а в глазах - страх, тоска и боль: «Дядечка, ради Христа, дай хлебца!» Вообще-то, не положено, но куда денешься? Сунешь буханку-другую, мы же христиане, а не какие-то басурмане.

А немец прет. События стали развиваться со страшной быстротой. Однажды прилетает Береснев и командует:

- Срочная эвакуация. Быстренько собирайте на свою «хозяйку» оборудование, а под муку сейчас подойдут пять машин. Срочно загружайтесь и гоните в Калистратово, это полтораста верст отсюда, - и показывает на карте.

- Товарищ подполковник, а куда девать выпеченный хлеб?

- Раздайте населению или беженцам. Ты о другом думай, - и в голосе зазвучал металл, - если что-то случится, всякое бывает, приказываю, слышишь? Приказываю! Всю муку уничтожить! Если хоть один мешок достанется фрицам, пойдешь под трибунал. - Меня все это как громом среди ясного дня, я даже с лица спал. Тут он, хоть и тише, но, все одно, твердо говорит:

- Надо так. Исполняй, божий человек. Все.

И точно. Приходят пять «ЗИСов» и в каждом по два солдата из хозвзвода. Только загрузили последнюю машину, вдруг подлетает «эмка», выскакивает капитан-артиллерист и орет:

- Старшего ко мне! Срочно!

Я бегом к нему, докладываю по форме, но он перебивает:

- Вот что, старшина. Машины я у тебя забираю. Одну освободить немедленно, остальные, чтоб через полчаса были на артиллерийских складах. Вопросы есть?

- Товарищ капитан, это невозможно. Согласно приказу подполковника Береснева, я обязан доставить муку и оборудование в новое расположение.

- А теперь слушай мою команду. Я, капитан Иванов, в силу сложившихся обстоятельств отменяю приказ подполковника и учти, если последняя машина через полчаса не будет на складах, я тебя просто расстреляю, - и достает пистолет.

Вижу, он аж черный от усталости и глаза запали. Думаю, а ведь пристрелит. Что делать? Не выполнишь приказ подполковника - трибунал, не отдашь машины - пристрелит без трибунала. Попытался его убедить.

- Это же хлеб. Без него тоже много не навоюешь.

- Немец прорвал оборону, его танки уже у нас в тылу, - говорит капитан, - если я сейчас не подвезу снаряды на батареи, то из окружения не выйдет целая дивизия. Все. Тогда и твой хлеб не понадобится. Учти, твое время пошло, - и смотрит на часы.

Делать нечего. Мы с «хозяйки» сбросили оборудование, он сажает солдата и командует:

- Срочно на склады, а куда везти - укажет сопровождающий.

Теперь у меня новая забота: что делать с мукой? Как ее уничтожить, чтоб ни мешка не досталось немцам? Соображаю. Рядом в лесу озеро, мы из него воду закачивали машиной. Вода хорошая, там на дне били ключи, а чтобы удобнее было брать воду с глубины, саперы из свай и плах сделали что-то вроде эстакады. Вот туда я и погнал машины. Борта настежь, по одной спятили на эстакаду и более двадцати тонн ржаной муки ухнули. Сердце кровью обливается, а что сделаешь?

Капитан все торопит, орет, аж охрип: «Скорей, скорей! Мать-перемать!» В последнюю машину запрыгнул сам и погнал к складам, только успел крикнуть на ходу:

- Старшина! Через час не вернется твоя полуторка - уходите.

Легко сказать: «Уходите!» А на чем и как? Муку угробили и остались втроем. Что делать? Тут еще печеного хлеба много, куда девать, не оставлять же немцам? Как назло, ни беженцев, ни местных, оно и понятно почему, немец бомбит городок.

Недалеко от нас жил дед Ермолай Дмитриевич. Он часто к нам ходил, то огурчики, то помидорчики принесет, а мы ему отдавали брак: хлебные крошки и мучную пыль из мешков. Витька сбегал к нему и дед живо явился с тачкой, давай курсировать туда-сюда с хлебом. Смотрю, тут и его соседи бегут.

Ждем час, на душе муторно, уходить бы надо, а мы как привязанные. Уйдешь - а вдруг за оборудованием придет машина. Если ждать - вдруг она вовсе не придет? Что тогда? Немец-то уже рядом, взрывы все сильнее, аж земля дрожит. Послал я Ваню разведать: что да как? Смотрю - бежит назад.

- Дождались! Уходить надо, Федя. Немцы в городе!

Я хватаю папку с документами, пятилитровую фляжку с хмелевой закваской вместо дрожжей и только на выход - вдруг влетает во двор мотоцикл. Останавливается. И вот они нарисовались, два рыжих немца. Наглые, рукава, как у мясников, засучены по локоть, сами в касках, а в руках автоматы, и главное, носами шмыгают и смеются. Учуяли свежий хлеб, ржут и что-то по-своему лопочут. Один наставил автомат и загнал нас в угол, другой - пинком расхлебячил дверь в склад, а там - полки с горячим хлебом. Заржал немец, нахватал целое беремя и к мотоциклу, что-то говорит и все хохочет. Тот, что с нами остался, смотрит на нас и ухмыляется: «Иван капут! Москау капут!» - А сам, подлец, ширинку расстегнул и давай мочиться прямо в дежу с опарой.

Ваня не выдержал и кричит ему:

- Ты! Мурло фашистское! Хлеб - это же святое дело. Что же ты его поганишь? А еще высшая раса. Свинья ты после этого, понимаешь? Швайне ты поганое.

Тот как услышал это «швайне», как крутанется, как заорет и только - «тэ-тэ-тэ» из автомата.

Смотрю, мой братик Ваня заваливается набок, а у самого глаза враз остекленели, а из груди кровь хлещет. Так головой и посунулся в дежу. Тухачевский заорал, а он, мерзавец, его дулом автомата в грудь и прижал к стене. Орет что-то по-своему, зубы оскалил и аж визжит. Витька побелел, как полотно, и стоит, рот раззявил.

У меня с перепугу и от нервов коленки так и подогнулись, я и сел. Шутка ли, брата на глазах убили. Только чую, что сижу на поленнице дров. А дрова для растопки печей готовились долготьем, и чую, что мои руки сами собой хватают здоровенное полено, ноги сами собой шагают вперед и тут я размахнулся да ка-ак шандарахнул немца по каске. Он и долой с катушек, каска с головы свалилась. Я в другой раз, уже по башке, он дернулся и затих. Оно и понятно, я же два года был молотобойцем.

Немец у мотоцикла закричал и бежит к нам. Ну, тут уж Витька сообразил: сорвал с моего немца автомат, и только второй показался в проеме дверей, он его и прошил очередью.

Натворили мы делов. Что делать? На меня нашло какое-то затмение, согласитесь, что не каждый день приходится убивать людей. Стал молиться, прошу Господа нашего меня простить за смертоубийство, а у самого слезы текут и руки дрожат.

Витька совсем уже оклемался и шипит, как змей:

- Кончай! Одевайся! - и швыряет мне китель с убитого мной немца, сует его каску. Я ничего не понимаю, давай артачиться, а он как загнет матом:

- (Трам-тарарам!) Делай, что говорю!

И, правда, положение наше было серьезное, кругом кровь, покойники валяются, а мы еще в этих дурацких колпаках. Того и гляди, нагрянут немцы и нам хана. Кое-как напялил сверх халата китель, на башку - эту каску с рожками. Подошел к Ване, а он не дышит. Я документы вытащил, а сам реву в голос. Выскочил во двор, вижу, мотоцикл тарахтит на малых оборотах, а Витька уже за рулем. Торопит. Я ему кричу:

- Ваню бы прихватить, хоть схоронить по-людски.

Витька, аж затрясся.

- Ты о себе думай! Ему уже не поможешь. Хоть маленько-то соображай, не видишь, что творится?

Но тут на наше счастье появляется со своей тачкой Ермолай Дмитриевич, а с ним еще несколько старичков с мешками. Как увидел он нас, затрясся и глаза округлились, не знает, что делать. Кое-как привели его в чувство, признал нас. Спрашивает: мол, что тут случилось?

Я его со слезами прошу:

- Ермолай Дмитриевич! Родненький! Ваню убили. Вы уж его похороните по-христиански, а то и нам тут каюк будет. Заберите все, что есть в пекарне, там, в складе, масло, яйцо, соль, сахар - все забирайте, только схороните его, - а сам опять реву, как маленький.

Витька хватает меня за шиворот и в коляску, а там под ногами буханки хлеба, едва умостился. У меня от этих событий в голове все перепуталось, ничего не соображаю. Зато у Витьки, наоборот, голова работает, как часы. Он уже в себя половину огнетушителя браги влил и ему все ясно и понятно.

Вылетаем на улицу, видим, городок уже заняли. Машины, танки, вокруг немцы и, конечно, у них поперву неразбериха. Мчимся, никто нас не останавливает, ноль внимания. Оно и понятно, мотоцикл ихний, мундиры тоже, да еще в касках. Наконец, выскочили за городок, там какой-то блокпост стоит и орут что-то не по-нашему. Витька чуть притормозил, а только поравнялись, как даст газу и поперли. Немцы, видать, и сами не поняли, что к чему, даже не стреляли. Зато километра через два стоит поперек танк, а рядом фашисты. Ну, думаю, все. Отгулял ты свое, Федя, и аж зажмурился. Витька сбросил газ, чуть притормозил, да как хватит вперед.

Те сперва заорали, потом пальбу открыли, но Витька так сквозанул, еще и петляет по дороге, как заяц, все и обошлось. Оборачиваюсь и вижу: батюшки мои, царица небесная! Это что же такое? Они, сволочи, башню танка разворачивают и вот-вот вдогонку плюнут.

- Витька! - кричу, - они сейчас шарахнут из танка!

Тут на наше счастье впереди - взорванный мост и объезд. Только мы нырнули с трассы, а по тому месту, где нам быть, ка-ак ахнет снаряд!

Святые угодники! Страсти-то какие, по нам уже не пулями, а снарядами кидают. Мчимся дальше. Чую, у меня живот стал липкий и как бы мокрый. Думаю, не иначе как ранило в брюхо. И сразу голова закружилась, затошнило и во всем теле слабость. Сунул руку под ремень, смотрю: нет крови, а рука мокрая и липкая. Лизнул, понюхал - так и есть! Они фляжку с хмелевой закваской расстреляли. Ну, не сволочи? Конечно, это плохо, но хорошо то, что сразу тошнить перестало.

- Как бы нам на своих не нарваться в этом маскараде! - кричит Витька. - Еще пристрелят. Ты давай своим халатом махай, как белым флагом.

Я так и сделал, задрал полу халата и держу перед собой, а она полощется. И правильно сделали. Вдруг впереди выскакивают два красноармейца, затворы винтовок передергивают, кричат:

- Стой, стой! Хенде хох, падлы!

Встали. Тут какой-то лейтенант-особист появляется и сразу нас за жабры: кто, что, откуда, как и почему? Давай мы объяснять, так, мол, и так. Мы - парни с пекарни, жалко, что Ваню убили, но и мы двоих угрохали, еще жалко, что фляжку с закваской пробили. В общем, от переживания валим все кулем, радуемся, что попали к своим. Лейтенант перебил:

- А где же ваша пекарня? Неужели этот пулемет булки печет?

- Вот пекарни нет. Капитан Иванов конфисковал все машины, муку пришлось утопить, все оборудование бросить, а печи взорвать.

- Документы! - грозно орет лейтенант.

Подаем красноармейские книжки, я и Ванины документы сую. Все сходится. Витька даже оседлал своего конька, многозначительно намекает, мол, он Тухачевский Виктор Михайлович, да не тут-то было. Особист язвит:

- Интересно получается: машины у вас конфисковал капитан с редкой фамилией - Иванов. Этот - Тухачевский, что же ты, старшина, оплошал? Назвался бы Блюхером или Чапаевым. - А потом ка-ак рявкнет: - Теперь посмотрим ваши настоящие фашистские документы! Обыскать!

- Какие фашистские? Вы что? Мы же русские, с пекарни.

Стали трясти «наши» немецкие мундиры и, правда, достают настоящие фашистские документы. И что интересно, я на своего совсем не похож, а вот Витька - ну вылитый фриц. Даже лучше, чем на красноармейской книжке. Там снят без усов, а тут еще отпустил рыжие усишки, как у того немца. Как прочитал лейтенант «Иохан Менхаузен», совсем озверел. Кричит:

- Ну вот, сволочь, это уже ближе к истине! Брехать-то вы со своим абвером мастера. Знаем мы эти штучки фашистской разведки. Арестовать!

Сидим мы в каком-то полуподвале, под потолком зарешеченное окошко. Полумрак. На душе муторно, ясно, что все идет в спешке. Из тех, кто вышел из окружения, идет переформирование, особисты долго вникать и разбираться не будут. Не то время. Расстреляют, как пить дать. Вот уже вечер, снаружи ходит часовой, попробовали с ним заговорить - ни звука.

Что делать? Витька растянулся на каком-то тряпье и молчит. Вскочит, помотается из угла в угол и опять ляжет. Действительно, положение - глупее не придумать. А я встал на колени и давай молиться на окошко. В подвале не понять, где запад, где восток, а оно хоть, и зарешечено, но глядится, как светлое пятно в подземелье. Прошу нашего Господа заступиться за нас, а если и выпадет погибель от своих, то отпустить им грехи за нас безвинных.

Витька сел, все молчал, а когда я кончил молиться, говорит:

- Завидую тебе, Федор Васильевич. Честное слово. Человек во что-то должен верить по-настоящему. Даже перед смертью.

Вдруг слышим какой-то гул, шум. Мы кинулись к решетке и немного погодя увидели, что подходят к площади танки, грузовики, на тракторах и лошадях тянут пушки. Подходят и подходят солдаты, причем, разных родов войск. Ясно, что пробились из окружения. Вдруг вижу среди офицеров того капитана-артиллериста с «редкой» фамилией - Иванов. Кричу Витьке:

- Гляди! Это же наш артиллерист, что машины отобрал.

- Точно! - кричит Витька и давай дубасить в дверь. - Эй, часовой! Скорей зови лейтенанта, вон тот капитан может подтвердить, кто мы.

Приходит особист, наперебой толкуем, что объявился наш капитан с «редкой» фамилией. Тут он, правда, четко организовал. Разыскали капитана. Тот как увидел нас, сразу и признал:

- Выбрались, все-таки? Молодцы. А вашей полуторки нет. Извините. Прямое попадание. Вместе со снарядами поднялась в воздух. Там воронка - страсть глядеть. Склады потом пришлось взорвать. А ты муку пожалел. Соображать надо, старшина. Что вышли из окружения, вам спасибо, здорово помогли ваши машины, в самый раз снаряды подвезли и вот видите - вышли.

Уладилось.

* * *

Прошло два с лишним года. Что за это время было, всего и не упомнишь. И все это время мы с Витькой, как нитка с иголкой. Вроде, нас хотят разбросать по разным взводам, но он тут же раскатает свои усишки и к командиру:

- Рядовой Тухачевский. Разрешите обратиться? Я относительно старшины Кожевникова... - перетолкует, и опять вместе.

Поперву определили нас санитарами в медсанбат, но мне там не поглянулось. Не мог привыкнуть к страданиям и смерти. Сколько времени прошло, а без содрогания не могу вспоминать, что приходилось выносить из операционной. Потом оказались мы у саперов и вот там задержались.

Витька был хоть и забулдыга, охальник, зато друг настоящий. Я на какие-то семь лет старше его, а он как сперва привык, так меня все время и навеличивал. При всех «товарищ старшина», а один на один - Федор Васильевич. Сам росточка мелкого, а завсегда лез в драку, если кто меня из-за веры в Господа нашего, поднимал на смех. «Не тронь! - Орет, сам аж трусится. - Это такой человек, что ты ему и в подметки не годишься!»

Чудной был, но главное, не лез в душу, только раз и спросил:

- Федор Васильевич, при всем уважении к вашей вере в Бога хочу спросить. Как же вы тогда смогли пересилить себя и принять грех на душу - укокошили фрица, когда он меня в грудь автоматом пихал?

- Если честно, я и сам не знаю. А Бог, он милостив, он простит. Ты и меня пойми, тут брата Ваню на глазах убили и еще твою христианскую душу мытарят автоматом. Ну и не сдюжил. Но веришь, я здорово напугался и как кто со стороны руководил мной и тем поленом.

- Вот за что я вас и люблю, - говорит Витька, - так это за то, что вы в герои не лезете.

И все. Больше мы об этом ни разу не говорили.

А тут нас, хоть верьте, хоть нет, но на войне бывает всякое, опять свела судьба с Бересневым. Правду говорил один мудрец, что судьба трудягу ведет, а ленивого тащит. Его мы не искали, а вот встретились. Теперь он был уже полковником, так же заведовал интендантством и отвечал за обеспечение дивизии. Меня он не узнал бы, но это все Витька. Да и как нас признать?

Мы тогда торопились пустить переправу через какую-то капризную речонку, уже и не помню ее названия. Пот в три ручья, разогнуться некогда, на берегу пробка. Танки, тягачи, пушки, грузовики... Пехота матом кроет: «Шевелитесь, щучьи дети! Налетят бомбардировщики - ведь из-за вас сгинем!» Все правильно, кругом болото, куда ни сунься - топь. Ждут и легковушки с охраной, а пассажиры в них с большими звездами на погонах. И тоже с опаской на небо поглядывают. Торопят.

Вдруг чую, Витька пихает в бок.

- Товарищ старшина, а ведь я, кажись, углядел знакомца. Да еще какого! Это судьба.

- Какого еще знакомца?

А он молча швырнул окурок в воду, на гимнастерке складки под ремень согнал за спину, усишки растопырил и шасть на берег, и прямиком к одной «эмке». Вижу, охрана его тормозит: «Куда прешь?» Он пускает в ход свой коронный номер:

- Рядовой Тухачевский. Виктор Михайлович. Хочу обратиться к товарищу полковнику Бересневу Николаю Степановичу.

Но на тех такое панибратство не действовало, в охрану подбирались крутые ребята, сразу его за жабры. Первым делом сбили с ног, заломили руки, обыскивают. Но тут полковник услышал знакомую фамилию и вмешался.

- Стойте! - дает команду. Тухачевский? Ты живой? Куда вы к черту запропастились с пекарней? За это и под трибунал недолго загреметь. Кстати, где божий человек Кожевников?

- Кожевников - вон в болоте, как леший, топором махает. А вот из-за пекарни, товарищ полковник, вы правы, нас чуть не расстреляли, - и все ему рассказал.

Вытащил меня Береснев из болота и саперов, опять я попал на пекарню. Заодно и Витька со мной. И вот, как сейчас помню, погнали мы фашистов, да так ловко, что за неделю отшвырнули километров на полтораста. А то и больше. Вроде, и хорошо, но дело было весной, из-за резкой оттепели началась распутица. Лед на реках тронулся, а в придачу сверху дождь все шпарит и шпарит. Нашу походную пекарню перебросили ближе к линии фронта. Повторюсь, такое бывает только на фронте. Попадаем мы в аккурат, куда бы вы думали? В тот же городишко Залесовск, где стояли перед войной и потом все сами разорили.

Два-три дня проработали и все. Кончилась мука. Наш полковник что только ни делал, все без толку. Тылы растянулись, отстали. Вроде, саперы и переправы навели, но места кругом болотистые, ни позже, прибыл член Военного совета из Ставки Верховного. Побывал он в войсках, на передовой, потом собрал совещание, каждый получил нагоняй, а нашему полковнику приказ:

- Накормить солдат! А как, это уж ваша забота, для того и существует специальная служба. Солдаты сидят в окопах в мокроте, в холоде, да еще и голодные! Это вам не сорок первый год! За невыполнение приказа пойдете под трибунал!

Приезжает Береснев к нам на пекарню. Садится, закуривает. Видать, здорово его допекла забота, стал рассуждать вслух:

- Махорка есть, консервы и крупы, хоть и мало, но на несколько дней хватит, а вот с хлебом беда. Плохи наши дела. Вроде и не виноват, а отвечать придется. И все правильно. Ты, божий человек, хоть помолись за помин моей души, - говорит, вроде шутейно, а у самого глаза серьезные.

И тут меня как осенило сверху.

- Товарищ полковник, все обойдется. Мы постараемся.

Пожал он плечами: «Что ж, постарайтесь» и ушел.

Я беру Витьку, еще солдат - и к озеру. Забыл сказать, когда мы утопили муку, то для маскировки тросами сдернули настил и из воды торчали только сваи эстакады. На лодке добрались до места, шарим шестами - есть! Витька не верит, что будет толк.

- Федор Васильевич, зря мы это все затеваем. Столько времени прошло, что с нее стало?

А я ему свое:

- Ты курсы мастеров-хлебопеков проходил? Свойства ржаной муки знаешь? Нет? Тогда не вякай. Давай спробуем.

Спирт с собой, охотники нашлись. Выволокли мы пять мешков в лодку - и к берегу. Мешки осклизлые, тиной взялись, но я заставил их обмыть и еще щеткой продраить. Перекрестился, а потом ножом повдоль полоснул, развернул, как золотое руно, и сам оторопел. Верите ли, мука всего на палец взялась тестом, а остальное целехонькое. Я ее на язык, нюхаю, думаю, может, затхлая - нет! Куда тебе с добром! На дне били холодные ключи, вот она при одной температуре была как законсервирована.

Ну, тут и началось! Беру людей, сколотили мостки и пошло-поехало. Запыхтела опара, задымила труба, загромыхали хлебные формы. Всю ночь, как черти, без сна и отдыха. Шутка ли, около пяти тонн хлеба выпекли. Утром снова дождь шпарит, слякотно, неуютно, а у меня на душе соловьи поют. Завернул в полотенце пять буханок и - в штаб дивизии. Он располагался в здании сгоревшей школы, от которой уцелело одно крыло. Только сунулся, да не тут-то было, у дверей стоят особисты и близко не подпускают. Я обращаюсь к старшему по званию:

- Товарищ майор, мне срочно нужно к полковнику Бересневу. Хлеб надо отправлять по ротам, а на чем и как отправлять, нет указаний.

- Какой еще хлеб? Ты чего мелешь? - удивляется майор. - С твоим полковником сейчас член Военного совета разбирается из-за этого хлеба. Не миновать ему трибунала.

- Как трибунала? Как нет хлеба? Всем хватит, вот прошу передать, - и сую ему полотенце с горячими булками.

- А ты кто будешь?

- Старшина Кожевников, командир отделения пекарни. Прошу доложить.

Он скрылся за дверью, потом вылетает и говорит:

- Ну-ка, старшина, заходи.

Захожу. Вижу, на столе лежат мои пять буханок хлеба, вокруг офицеры и среди них один матерый такой, седой, с генеральскими погонами. И главное, строжится над моим полковником Бересневым, тычет пальцем в хлеб:

- Вы, что же, полковник, как Иисус Христос пятью хлебами дивизию накормить собираетесь?!

Тут я не растерялся, нахально шагаю прямиком к генералу. Сам хоть и в белом халате, зато в пилотке. Руку к виску.

- Товарищ генерал, разрешите обратиться к полковнику Бересневу.

Генерал на меня посмотрел недовольно, вроде, я как бы перебил ему аппетит поругаться, буркнул: «Обращайтесь». А я совсем обнаглел и генерала поддел под ребрышко, прости меня, Господи, гордыня одолела.

- Товарищ полковник, накормим пятью хлебами дивизию. Та мука, что утопла, уже на пекарне. Правда, часть попортилась, но тонн пятнадцать-двадцать наберется. Мука отличная, за ночь выпекли более пяти тонн, выпечка хлеба идет по графику. Прошу дать указание, как по такой грязи его доставить по ротам?

У полковника брови домиком, сам аж в плечах подался.

- Неужели это хлеб из той муки? Не может быть!

- Так точно. Только пришлось канистру спирта стравить на сугрев. До подвоза муки теперь как-нибудь перебьемся.

Генерал никак не поймет, что это за мука, как это она «утопла» и при чем тут спирт с «сугревом»? Но чувствует, что дело поправилось, и требует доложить ситуацию. Полковник объяснил про сорок первый год, про ржаную муку, что утопили, и про меня. Конечно, упомянул про полено и даже про фляжку с хмелевой закваской, что пробило осколком. Генерал поворачивается ко мне. Ну, думаю, теперь держись, Федя. Это тебе не Витька Тухачевский, нашел с кем шутковать, с этими пятью хлебами. Пронеси, Господи! А он:

- Да ты, старшина - герой! Вот уж никогда бы не подумал: где-где, а даже на пекарне можно совершить подвиг. Вот именно, подвиг. Как хотите, но он заслужил награду. И не меньше, как орден Красной Звезды. Прошу оформить наградной лист, я его лично подпишу.

Мне бы тут помолчать, а меня, как кто за язык тянет.

- Извините, товарищ генерал, но накормить людей хлебом - это не геройство. Просто - это христианское дело и получать за это награду - грех.

У генерала это был, наверно, первый случай, чтобы отказывались от ордена, и он даже растерялся. Мой полковник давай ему пояснять, что я верующий и мне нельзя брать в руки оружие, а на ордене Красной Звезды как раз солдат с винтовкой. Просит меня извинить, это я не из гордости, а просто меня после войны домой не пустят с этим орденом. Генерал еще больше удивился. Говорит:

- Это надо же! В таком пекле и чтоб веру соблюсти, и совесть сохранить. Да еще таким хозяйственным и полезным быть для армии! Я вообще-то, старшина, не пойму, чем поленом немцев убивать, винтовкой-то сподручнее?

- Виноват, товарищ генерал, - слов не найду, стою и моргаю.

- Да. Здесь надо подумать.

Вдруг снимает с руки часы и при всех сам их мне надевает.

- Носи, старшина. И впредь так же верно служи Родине и своему убеждению, если уж так тверд в своей вере.

Тут полковник Береснев давай мой хлеб ломать, все пробуют и руками разводят. Только представьте, едят хлеб из муки сорок первого года, что в воде пролежала почти три года. Просто не верится!

Вот и все.

- Нет, не все, - говорит дотошный зять Бережковой, - ответь, Федор Васильевич, а почему ты понес в штаб пять булок хлеба. Не три и не шесть? Это специально?

- Тут ты прав. Наш Иисус Христос, действительно, накормил голодных пятью хлебами, это как уж в Святом Писании сказано. Если не тверд в вере или я тебя не убедил, то могу еще доходчивее растолковать, но это уже будет мирская притча. Слушай.

Один христианин постоянно покупал у торговца пять хлебов. Однажды продавец спросил его:

- Почему ты всегда берешь пять хлебов?

На что тот ответил:

- Два хлеба - я отдаю за долг, два других - сам даю в долг, а один съедаем с женой.

- Как это? Отдаю долг и тут же сам даю в долг?

- Все просто. Два хлеба - отдаю нашим старикам-родителям, как долг за то, что кормили нас в малолетстве, два отдаю детям, чтобы они кормили нас в старости, а один - себе.

Мудрено? Выбирай ответ на свой вопрос, любой правильный.

- Да нет. Тут все ясно, как на ладони. А что было потом?

А потом мы с Витькой разыскали Ермолая Дмитриевича. Старик сдержал слово, схоронили Ваню на городском кладбище. Сходили мы туда, простились с ним, все, как у людей. Взял я с могилки горсть белорусской землицы в память родным и близким. Это все, что осталось от него. Светлая память тебе, брат. Ты был лучше нас и совершил свой тихий, мирской подвиг, заступился за самое светлое и святое на свете, за хлеб наш насущный.

Я так и дослужил в пекарях до конца войны. Потом уже в конце сорок пятого наш год демобилизовали. Но член Военного совета про меня не забыл, орден мне, все-таки, вручили - орден Красного Знамени, и я им дорожу. Дорожу, как памятью о том страшном времени. Дорожу и часами. На работе ребята часто подшучивали, спрашивали: «Федор Васильевич, сколько времени на твоих генеральских?», а я не обижался. Вот этот орден Отечественной войны мне вручили уже позже, к 50-летию Победы.

Как вернулся с фронта, так опять в пекари на хлебозавод. До самой пенсии и доработал. Витька Тухачевский живет в Омске, сейчас тоже на пенсии. Два раза приезжал ко мне, и я у него бывал, ездил с внуком. И что интересно, когда на вокзале встречаемся, то, как родные, обнимаемся и плачем. Потом говорим обо всем, но только не о войне, она в душе у каждого и лучше душу не бередить. Вспоминать больно и страшно.

Я, может, разочаровал, тут вам надо для газеты что-то особенное, геройское, а у меня все сложилось просто. Грех свой за смертоубийство я замолил раскаянием, а так все время пек людям хлеб, а это - жизнь. Те же семь лет, что пек его для людей военных, так это не грех, ведь они обороняли нашу землю русскую от супостата и Бог за это простил.